славные ребята 4
Работа добавлена на сайт samzan.net:
PAGE 12
1. Доверие, вера и речевые акты
2. Претензии на знание в научной речи и письме
3. Кто такие "славные ребята"
4. Признаки морального разложения: "плохие ребята»
5. Строгая оценка и моральный орден
6. "Не притрагивалась рука человека"
Социальная эпистемология: передача знания посредством речи
Р. Харре
1. Доверие, вера и речевые акты
С тех пор, как Флек своим новаторским анализом (1938) научных произве дений показал, насколько они далеки от безупречного описания неоспоримых фактов, для радикального переосмысления природы научной речи, как письменной, так и устной, было сделано немало. Если мы отвлечемся в речи от ее как бы само собой разумеющихся претензий на фактическую истинность, мы придем к со вершенно другой перспективе. И можем задаться вопросом: какие речевые акты обычно используются для научных высказываний и описаний? Беспристрастный тон и утвердительная манера, видимо, имеют целью заставить того, к кому обращена речь, видеть вещи так же, как видит их тот, кто пишет или говорит, в частности, считать знанием написанное или произнесенное. Научные высказы вания явно требуют согласия, поскольку преподносят себя в качестве знания. Предположим, мы вставляем вводное предложение со скрытым смыслом, "Я знаю (Мы знаем)..." в начале каждого такого утверждения. Какой же речевой акт этим вводится в действие? Мое предположение, на котором строится весь анализ в настоящей работе, состоит в том, что это вводное предложение неиз менно должно пониматься как "Верьте мне (нам)..." или "Даю вам слово...". Но почему такое требование будет действительно порождать доверие? Я полагаю, потому, что лектор или автор очевидным образом принадлежит к эзотерическому ордену, "общине святых", научному сообществу, от членства в котором и за висит действенность этого требования.
Если смысл (illocutionary force) научного высказывания — это "верьте мне...", то его убеждающее воздействие (perlocutionary effect) должна составлять вера. Марку Куче принадлежит замечание, что это воздействие имеет место только тогда, когда слушатель или читатель верит. Однако как напомнил нам Поппер, ссылка на очевидность в научной речи не есть индуктивное доказательство. Ученый не может принудить к вере в свое утверждение путем логической процедуры. С учетом важности веры научное сообщество должно рассматриваться как моральный орден, организация с общей ответственностью, внутренняя структура которой зиждется на сплетении доверия и веры. Как выразился Майкл Полани, если человек вступает в этот орден, он посвящается в него путем акта поручительства.
Однако о концепции доверия следует добавить еще кое-что. Доверие может существовать в виде как симметричного (дружба), так и асимметричного (родители — дети) отношения. Отношения доверия бывают между людьми и вещами. Например, человек может доверять веревке, по которой взбирается на скалу, но не доверять неопытному партнеру по связке. Наконец, есть и совсем особые случаи, когда люди доверяют своим глазам, своим предчувствиям и так далее.
Таким образом, доверие — это отношение, но оно может основываться на вере только одного из участников этого отношения. Доверие относится к той же категории признаков личности, что и убеждения, однако, как указывает Джудит Бейкер (1985), доверие больше похоже на имплицитные убеждения, чем на мнения, высказываемые открыто. Доверие — то, что принимается как само собой разу меющееся в отношениях, будь то отношения между людьми или людьми и ве щами. Вопрос о доверии обычно встает только тогда, когда оно разрушается.
Доверие возникает обычно не в результате эмпирической индукции, основанной на прошлом поведении того, к кому человек питает доверие. Очень часто оно зависит от роли. Мы доверяем другому в его роли отца, сторожа, полицейского, научного руководителя и т.д., доверяем до тех пор, пока не случится нечто, что разрушает доверие. Именно роль, в той же мере, а часто и гораздо боль шей, чем вызывающий доверие "вид" другого (например, вашей собаки), ведет к установлению взаимного обязательства. И поэтому эмпирическая индукция играет малую роль в установлении доверия. Доверие часто устанавливается непосредственно и непроизвольно. Так занимаясь с уважаемыми научными руководителями, аспиранты обычно не подвергают их испытанию, проверяя, способны ли те присваивать результаты исследований своих учеников. Роль научного руководителя включает обязательство заботиться о студентах и содействовать их благополучию.
Моральный орден, каким является научное сообщество, — элитарный или кажется таковым, по крайней мере в одном из значений этого термина. Оценка решения проблемы, которая считается научной, выносится с помощью экспертизы, гаранти руемой, в свою очередь, сочетанием принятой в сообществе системы оценки квалификации и демонстрации личной квалификации. Философы науки пытались выделить из примеров удачной и неудачной работы, как их понимает само сообщество, набор взаимосвязанных методических правил. Этот подход в философии науки достиг апогея в прекрасных исследованиях Уэвелла в первой половине девятнадцатого века. Методические правила, которые развивались по мере роста масштабов и глубины научного исследования, рассматривались сообществом не только как моральные императивы, но равно и как теория, которая могла нести ответ ственность за успех или неудачу того или иного начинания, поскольку успех определялся согласием признанных ученых. Несмотря на протесты таких фило софов, как Юм, кажется, все хорошо понимали, что наука имеет реалистичес кие импликации, то есть нацелена на совершенствование мысленного представления о реальной природе вещей, как они существуют, независимо от ограниченных возможностей человеческого восприятия и обращения с ними.
Доверие основывается на вере в надежность тех, кому доверяют. А отсюда, и на вере в то, что они пишут или говорят. Какая надежность имеется в виду? Мы снова должны взглянуть на деятельность сообщества со стороны. Ученые как будто бы заняты в основном двумя вещами. Полемика, подсчет выигран ных очков и так далее — одно их излюбленное занятие. Другое же — попытки заставить оборудование работать. Надежность обещается и тому и другому за нятию. Человек верит, что претензия на знание, исходящая от одного из коллег, не подведет его в полемике; и также верит, что утверждение коллеги (о том, что тот успешно работал с тем-то и тем-то), поможет ему в практической работе с собственной методикой и оборудованием. Однако следует заметить, что надежность — еще не истина.
2. Претензии на знание в научной речи и письме
Если доверие и вера являются рабочими принципами научных сообществ, то демонстрация хорошей репутации должна быть важной частью репертуара ученого. Я имею в виду моральную "репутацию". Честность должна проступать в отчетах ученых о своей работе. Ничто хитрое или изворотливое, корыстное или лживое не должно просачиваться через неприступную стену честности. Если "Я знаю ..." должно читаться как "Верьте мне, что...", то репутация становится эпистемоло гической переменной, поскольку от репутации зависит готовность слушателя выс казать требуемое доверие, уверовать. Однако в нормальных обстоятельствах вопрос о доверии не встает: оно порождается той презумпцией, что автор убеждающих (performative) высказываний, которые мы именуем научной речью, является hona fide* членом научного сообщества.
ж полноправным (лат.) — прим. перев.
Материал этой части я в значительной мере заимствую из работы К. Уэлс (1980). В научных лекциях и неформальных беседах местоимение "мы" играет столь выдающуюся роль, что "я" практически исключается, даже когда из контекста ясно, что говорящий может иметь в виду только свои индивидуальные действия или мысли. Экзофорические местоимения — те, что приобретают недвусмыслен ное значение, только если слушатель хорошо знает контекст, в котором они употребляются, например, если он присутствует в момент высказывания. Все указательные местоимения являются экзофорическими. Местоимения третьего лица являются примерами эндофор, поскольку их смысл может быть уяснен только из текста. Уэлс различает специфические экзофоры, для уяснения которых важен непосредственный контекст, и обобщеные экзофоры, в случае которых достаточно понять то, что она называет "культурой культуры". Так, например, когда оратор говорит "мы" для обозначения научного сообщества, то для понимания смысла такого употребления необходимо только понимание общекультурного, а не конкрет ного контекста данного высказывания. Коротко говоря, это не подразумевает знания ни оратора, ни того, к кому он обращается.
Уэлс предлагает анализ специфического употребления местоимений в научной речи, основанный на принципе, что в английском языке все местоимения имеют тенденцию принимать эгоцентрический смысл при использовании как в качестве конкретных, так и обобщенных, экзофор. Выбор "мы" вместо "я" — прием, который имеет своим результатом риторическое устранение оратора от явной ссылки на самого себя, чтобы сделать эгоцентричность рекомендации, или знания, или чего бы то ни было, более привлекательной для слушателей. Редакторское "мы", часто встречаемое в журналистике и сейчас, исключает из круга обозначаемых лиц того, к тому обращаются. Это "мы" не означает соучастия, а подразумевает, что скрывающийся за ним человек является членом и выразителем мнении большей по размерам корпорации.
Употребляемое в ученом мире "мы" кажется на первый взгляд лишь разновид ностью газетного "мы". Как и последнее, оно является скрыто эгоцентрическим, но используется в основном не для того, чтобы создать впечатление об общей работе научного коллектива. Скорее, оно употребляется для того, чтобы обеспе чить слушателя, чтобы сделать его чем-то большим, чем просто слушатель. Уэлс указывает на то, что это местоимение применяется в основном вместе с гла голами, означающими речь, показ, мышление, предвидение, задержку и возвраще ние. Подразумевается, что аудитория не следует пассивно за тем, что происходит, но активно участвует в процессе мысли, и тем самым причастна к его резуль татам. Возникает социальная структура, которая улавливает слушателя, посколь ку особые эфемерные отношения, созданные подобной речью, не позволяют ему занять позицию враждебности или несогласия по отношению к тому, что было сказано. Доверие к другому индуцируется уловкой — сочетанием его с доверием к самому себе. Важность применения множественного числа в таком обращении еще более ясна, когда употребляется вариант "Давайте...". Таким образом, как выражается Уэлс (р. 33), "поверхностное значение совместной деятельности... часто лишь слегка маскирует истинного исполнителя, "я", или его мишего "вы". В более общем смысле, авторитетный и убедительный голос "я" разрушил бы иллюзию скромности. "Мы" может приобретать те самые коннотации, которых пытались избегнуть его применением".
Может ли художник сказать, мы нарисовали?
3. Кто такие "славные ребята"
В первом параграфе мы уже видели, что научное сообщество удерживается вместе системой доверия. В основе ее лежит тот факт, что сообщество непре рывно воссоздается путем набора новых членов, проходящих через ученичество. Тем самым они втягиваются в моральный орден — научное сообщество. Но как члены ордена демонстрируют свою принадлежность к нему? Их поведение, оче видно, играет большую роль в выявлении свойств их характера. Но есть и другой способ, который ясно виден из их рассказов о своей ежедневной работе и одер жанных в ее ходе триумфах. Славные ребята позируют в качестве последователей Логики. Соответственно, их истории забавно выливаются в совершенно опреде ленную и общую для всех повествовательную форму.
Какая из этих историй включает три части. В первой герой (хотя скромность не позволяет ему даже употреблять эгоцентрическое местоимение "я") выдвигает гипотезу. Она никогда не предлагается как акт творческого гения или даже просто результат работы мысли, но окружена защитным барьером из цитат, натас канных из опубликованных историй других славных ребят. Заметим, что цити ровать произведения других имеет смысл только, если сам веришь в них, а такую веру можно иметь только, если веришь, что эти другие заслуживают доверия. Мы знаем, что они заслуживают доверия потому, что являются членами научного сообщества и имеют там хорошую репутацию. Круг, таким образом, замыкается. Во второй части мы видим изложение результатов. Это — описание поведения заслуживающего доверия оборудования, которое истолковывается как проверка гипотезы. Во всяком случае сюжет истории заставляет думать, что эта практи ческая деятельность была предпринята только для проверки гипотезы. В последней части результаты рассматриваются в качестве индуктивного подкрепления гипотезы. Такая история не только содержит в зародыше правильный сценарий, но и пред ставляет своих персонажей как исполнителей правил Логики. Те, кто лучше чувствуют, чего на самом деле требует логика, могут иногда передать весь рассказ в духе Поппера, и представить весь эпизод как простое подтверждение.
Всякий, кто хоть раз проводил реальное научное исследование, знает, что все это — вымысел. Действительная жизнь, которую должно описывать научное исследование, мало похожа на эту инсценировку. С эмпирической точки зрения это просто неверное описание событий. Кроме того, следует иметь в виду, что мы имеем дело с "хорошей актерской миной". Все прошло хорошо. Аппаратура работала и/или всё вопросы были правильно поняты и ответы должным образом зафиксированы. Ни один предохранитель не сгорел, ни один подопытный экземпляр не заболел, не сбежал и не умер в неподходящий момент. Если бы кто-то попытался опубликовать отчет, более верно отражающий жизнь науки, в которой гипотезы отбрасываются из-за недостатка средств, аппаратура не может работать так, как этого требуют параметры задуманного эксперимента, и так далее, такой отчет не был бы принят к публикации. Периодические издания не печатают неубедительных работ. Редко появляются статьи, полностью посвященные до казательству неправильности гипотез. Наука должна делать "хорошую мину" как для себя, так и для окружающего мира. Изображение автора (авторов) как славного парня подкрепляется вступительной частью работы, посвященной рассказу об ошиб ках и заблуждениях его предшественников и соперников.
Чтобы добиться "хорошей мины", события, положенные в основу рассказа, и воспринимаемые с точки зрения здравого смысла, должны быть подвергнуты редакции. В частности, нужно умалчивать о случаях, когда аппаратура не рабо тала (или показала результаты, противоположные требуемым для подкрепления гипо тезы, доказательством которой должен был завершиться опыт). Гибкость понятия "работает", позволяет производить такое замалчивание, не выходя за рамки тех правил пристойного поведения, которые приличествуют последователям законов Логики. Холтон (1981) приводит яркий пример. Тщательно изучив записи Милликена об экспериментах, он сумел показать, как Милликен подтасовал свои результаты, чтобы получить знаменитое доказательство унитарного заряда электрона. Путем разнообразных и изобретательных уловок Милликен убедил себя в том, что во всех случаях, когда он не получал ожидаемых результатов, аппаратура не "работала как надо". Снова стоит заметить, что ученые в период ученичества проводят много времени, постигая, как отличать работающую как надо аппаратуру от не работающей как надо. Отчеты научных руководителей о работе их студентов интересны тем, что много раз отмечается трудность, которую студенты испыты вают в попытках заставить аппаратуру работать. Понятие "работающей" аппаратуры не может быть определено абстрактно. На практике оно сводится к получению тех результатов, которых следовало ожидать. А это зависит от принятой гипо тезы. Поле для обсуждения открывается именно потому, что неожиданный (и про тивоположный) результат может быть использован для того, чтобы доказывать, что аппаратура не работала как надо, а не как основание для заключения, что ошибочны некоторые из гипотез, положенных в основу экспериментальной программы.
Наконец, важно помнить, что порядок сцен в драме научного исследования, — как он впоследствии воспроизводится в повествовании, — определяется Правилом Логики. Например, зарождение гипотезы должно предшествовать получению резуль татов, иначе мы вряд ли могли бы говорить о проверке гипотезы. Во многих случаях сначала появляются результаты, после чего вырабатывается исследова тельская программа, чтобы имелась гипотеза или теория, пригодная для проверки. Это настолько обычное явление, что стало общим местом. Я могу показать это на примере знаменитого открытия Пастером ослабления вирусов и тем самым — правильной техники вакцинации.
Я предлагаю для рассмотрения и сравнения два описания, одно сделанное мной самим в роли "беспристрастного историка" (следует помнить, что это роль со своими собственными правилами повествования и риторическими условностями), другое — сделанное Луи Пастером. Вот мое описание, которое я цитирую из своего исследования о научном эксперименте (Harre, 1981, р. 106):
"В 1879 Пастер проводил летние каникулы в Арбуа, своем родном городе, с июля по октябрь. Он оставил в лаборатории последнюю из своих культур на курином бульоне, недавно зараженных микробом (куриной) холеры. Когда он вернулся в октябре (задержавшись в Арбуа дольше, чем предполагал), его культуры все еще находились там (в его лаборатории). Поэтому он немедленно попытался возобновить опыт, впрыскивая некоторые из этих старых культур новым курам. Не случилось ничего... (Разочаровавшись) он решил возобновить всю программу с самого начала, используя новые активные микробы. Куры (которых он только что безрезультатно пытался заразить) не заболели. Пастер немедленно пришел к правильному выводу: он обнаружил способ искусственного ослабления "вируса".
Описание Пастера выглядит так (оно взято из английского издания его труда (Pasteur, 1881, р. 179): "...путем простого изменения процесса культивации паразита; путем простого удлинения интервала между последующими высеваниями, мы дос тигли метода для постепенного уменьшения активности, и в конце концов получили вакцинальный вирус, которой вызывает болезнь в легкой форме и пре дотвращает возникновение ее в смертельной форме". В этом описании перед нами предстает ученый в активной роли. Он "изменяет" процесс культивации, он "удлиняет" интервал и так далее. Следует также отметить стратегическое употреб ление принятого в ученом мире "мы". На самом деле (то есть в соответствии с моим описанием) не было группы исследователей, только Пастер и различные подсобные работники. Это "мы" — то же самое, что принято в научном сообществе, в его общем экэофорическом употреблении. Читателю с помощью данного место име ни и предлагается чувствовать себя членом научного сообщества. Можно сказать, что дальнейшая исследовательская программа, направленная на выявление механизма ослабления вируса, следовала, сколько я могу судить, предписаниям Логики, поскольку Пастер манипулировал условиями в соответствии с "Канонами" Милля.
4. Признаки морального разложения: "плохие ребята»
Теперь должно быть ясно, что для того, чтобы найти основание подлинной системы оценок, применяемой в науке, нужно отойти от изучения печатных научных текстов. Эти тексты написаны в соответствии с некоторой условной риторикой и воплощают в себе условности повествования (narrativa conventions). Кстати, замечу, не вдаваясь в подробное рассмотрение, что со времени Возрождения было множество таких условностей. Каждая "скрывает" свою собственную философию науки. Например, сравнение "Магнетизма" Гилберта (1600) и "Оптики" Ньютона (1704), показывает малое различие в структуре их исследовательских программ, и разительный контраст литературного стиля и риторики. "Оптика" использует принципы построения и терминологию работ Евклида. Она заимствует риториче скую силу его знаменитых демонстраций, хотя текст содержит только описание последовательности продуманных и тонко проведенных экспериментальных процедур и их результатов. В этом отношении она очень отличается от "Принципов" того же автора, в которых с помощью геометрической риторики передается структура текста, организованного примерно так же, как "Начала" Евклида, то есть с исполь зованием дедуктивных цепей.
В случае, если собственный материал исследований, собранный путем записи повседневных разговоров в лаборатории и профессорской комнате и изучения черновиков научных работ, недостаточен, следует обратиться к литературе по микросо циологии науки за подробным фактическим материалом. Предмет поиска — образцы форм научной речи, промежуточные между бессвязным хаосом зарождающихся исследовательских программ и тщательно отшлифованными описаниями событий (имеющих отношение к научному исследованию), излагающими их с соблюдением условностей, принятых среди "славных ребят". Только на этой промежуточной стадии приоткрывается нелегкая жизнь научных джунглей. Литература по микро социологии науки часто оживлена цитатами в виде oratio recta*. Я продемонстри рую некоторые из риторических приемов промежуточной фазы составления ис тории, описав два основных приема: использование оценок, носящих личный характер, при суждении о надежности результатов исследования; и асимметрию в способе трактовки данных, в том случае, если они используются для поддержки собственных идей, и в том, если они приводятся для подкрепления идей против ника.
Личность человека часто используется в качестве эпистемического свидетельства. Наиболее поразительная черта промежуточного этапа составления повествования — то, насколько оценка множества претензий на фактическую точность основывается на суждении о личностях, а не на методическом качестве экспериментальных ис следований. Эта оценка включает суждения о том, какие заявки заслуживают статуса результатов наблюдений/экспериментов (что включает даже количественные данные), и их более глубокую теоретическую интерпретацию (например, существо вание каких молекулярных структур показывают такие-то и такие-то результаты). "Результаты" не являются главным критерием, по которому обычно проверяется надежность, а сами подвергаются оценке с точки зрения их надежности, в зна чительной степени — на основании личности человека, который их получил. Как показывают Латур и Улгар (1979), "результаты" и "интерпретации" не являются нейтральными и лишенными контекста понятиями, но зависят от имени и тем самым от репутации того, кто получил их (или того, под чьим руководством они были получены). Квалификация по имени есть своего рода "эпистемический эквивалент" оценки истинности и ложности; например, ссылка на некоторые результаты Грина означает, что на них можно смело положиться, тогда как ссылка на результаты Брауна означает, что к ним надо относиться с осторожностью. Снова возвращаясь к первоначальному вопросу, отметим: главное, что имеется в виду при ссылке на свойства личности — это степень доверия, которую она заслуживает. Для иллюстрации приведу цитату из работы Коллинза (1981): "[Квест и его группа] так несносны и настолько уверены в том, что их подход правилен, а все остальные ошибочны, что я немедленно перестаю верить им, поскольку они впали в самообман". Моральный облик людей определяет эпистеми ческий статус полученных ими результатов. Это вполне объяснимо, если мы обратимся к категории доверия, а не истинности. Доверие к чьим-либо резуль татам зависит в большой степени от нашей веры в этого человека, тогда как — как мне представляется — истинность должна быть связана с доверием к методике, вне зависимости от того, кто использует ее, если он делает это грамотно. По словам Латура и Улгара, "такое отношение к человеческому фак тору, участвующему в производстве утверждений, является широко распростра ненным. В самом деле, из дискуссий участников было ясно, что одинаково важно было, как кто сделал заявление, так и содержание этого заявления".
Но не является ли это просто специализированной формой традиционного индук тивного рассуждения? Важно ли для признания данных заслуживающими доверия (поскольку результаты данного человека, "кто" именно их представляет, ока зывались и в прошлом, как бы по традиции, лучшие, чем у других)? Рас сматривая этот вопрос, Латур и Улгар, скорее всего, путают вопрос о том, хочет ли человек сотрудничать с кем-либо ("Нет, она слишком склонна к кон куренции!"), с вопросом о том, должны ли результаты, полученные этим че ловеком, считаться надежными и поэтому включаться в научный дискурс в ка честве фактов. Индуктивной является даже ссылка на психологические обобще ния (р. 162—165) при неблагоприятных оценках, т.е. тот принцип, что, если люди слишком настойчивы и беспокойны, то они будут стремиться довольствоваться неряшливыми результатами или выдавать желаемое за действительное.
• прямая речь (лат.).
Но понятие "неряшливости", видимо, имеет смысл только при существовании вполне традиционного эпистемического понятия "точность". Тем не менее, достойно удивле ния то, что степень доверия к коллегам и товарищам по работе стала критерием приемлемости чего-либо как заслуживающего доверия, вместо истинности ут верждений, в рамках условностей рассказывания истории о выполнении исследо вательского проекта.
Официально принятая риторика повествования об исследовательской программе в том виде, в каком она публикуется, требует от автора представить всю эту "продажу" личности исследователя в виде индуктивного процесса, начинающегося с истинных (или ложных) единичных утверждений и кончающегося подтвержденными (или неподтвержденными) гипотезами с большей степенью обобщения. Индукция представляется как некая безличная схема, ценность которой не зависит ни от личности человека, использующего ее, ни от его положения в сообществе ученых. В действительности в системе нет места для неиндуктивных единичных утверждений. Индексация надежности единичных утверждений, которая связывается с человеком их сделавшим, и с лабораторией, в которой они были в первый раз представлены как открытия местному сообществу, или с аппаратурой, на показатели которой опираются данные утверждения, имеет смысл только в качестве индуктивного вывода, основанного на том, как зарекомендовали себя эти человек, лаборатория, аппаратура в прошлом. Но это — индуктивный вывод из предшествующих индук тивных выводов, например: Грин — ученик Блэка, а результаты Блэка всегда заслуживали доверия. Я буду называть это "индуктивной степенью доверия".
Можно еще кое-что добавить о том, на чем основана личная репутация, от которой зависит "индуктивная степень доверия". Из подробного исследования, проведенного Латуром и Улгаром, и другими, ясно, что в сфере дискурса, устанавливающего факты, важную роль в становлении репутаций играло повышение уровня экспериментальной работы. Это можно видеть на примере работы Берцелиуса, репутация которого зависела от выработки им стандартов экспериментальной ра боты, которые преобразили точность экспериментов в количественной химии (см.: Нагге, р. 206). Это — весьма сложное дело. Стандарты экспериментальной работы зависят от поставленной задачи. Поставьте новую задачу, и встает вопрос о новых стандартах, иногда более, а иногда менее, строгих. Латур и Улгар (1979) от мечают, что одним из последствий принятия новой постановки задачи и повышения стандартов, сделано ли это изменением какого-либо присущего исследованию по казателя, например, точности, требуемой от данного физического измерения, или предложением гораздо более дорогостоящей исследовательской программы, является снижение конкуренции. Сравните: "Мы обнаружили вещество, которое ведет себя так, как ожидается, то есть является биологически активным", и ''Мы выяснили струк туру вещества, которое обладает этим уровнем биологической активности". Согласно Латуру и Улгару, переход от исследовательской задачи, которая стремится подтвер дить первое предположение, к исследовательской задаче обоснования второго предположения, меняет условия, при которых заявки сторонников различных точек зрения могут быть прочитаны как "изложение фактов". Они цитируют следую щее замечание (р. 121): "Любой, работающий в этой области исследования, мог делать выводы о том, что представляет из себя ТРФ... их выводы были пра вильными, но для доказательства этого потребовалось десять лет... По сей день я не верю, что они хотя бы видели то, о чем говорили... Никаким образом нельзя постулировать аминокислотную структуру неизвестного вещества" (отрывки из замечаний Гийемена). Для этого необходима гораздо более жестко конт ролируемая химическая методика, и значительно большее количество денег и времени. Успешно работающие ученые, в нравоучительной истории Латура и Улгара оп ределенно считают, что и практические и моральные следствия изменения в фор мулировке задачи связаны с их претензией на превосходство.
Если более внимательно вглядеться в реальные высказывания, в которых выд вигаются такие претензии, то моральный элемент становится очевидным. Усердие объявляется знаком моральной добродетели. Например, Латур и Улгар цитируют некоего д-ра Скалли (р. 118): "...единственный способ — извлечь эти соединения, получить их в чистом виде... Кто-то должен был собраться с силами для этого... сейчас у нас тонны таких соединений". Об одном из коллег Скалли подчеркнуто безжалостно замечает: "конечно, он упустил эту возможность, у него никогда не было того, что нужно здесь — грубой силы " (р. 119). Дальнейшее рас смотрение вопроса о социальном истолковании слов "надежный" и "заслуживающий доверия", в особенности, их забавной персонифицированной моральной окраски, можно найти в работе Коллинза (1981).
Фактически в системе постоянно присутствует явная асимметрия критериев, которые применяются при оценке своей собственной гипотезы, и тех критериев, которые применяются для подрыва доверия к гипотезам конкурентов. Джилберт и Малки (1982) показывают, как изобретательно искажаются "результаты, полу ченные экспериментально" в ходе дискуссий, обсуждающих, заслуживают ли доверия претензии на обладание знанием. В поддержку собственных идей результаты, полу ченные экспериментально, приводятся как несомненно надежные; для подтверждении мотивированности претензии используется обычная индуктивная схема. Но если ученый говорит об идеях своего научного противника, то "результаты, полу ченные экспериментально" объявляются зыбкими, а то, что другая сторона считает их подтверждением своей гипотезы, изображается как самообман. Критики без труда находят альтернативное истолкование результатов, полученных их соперниками. Опять-таки приходится прибегать к принятым условностям повествования, а не к прин ципам логики или методологии. Конечно, довод излагается так, что он не проти воречит Логике, но мораль сей басни сводится теперь к похвалам "хорошим ребятам" и осуждению "плохих ребят", и к такому употреблению методологи ческих принципов, которое принимает во внимание особенности личности, а не безличную справедливость. В этом новом виде данные больше не подкрепляют, а даже подрывают претензию соперника на обладание знанием. Критики не склон ны проделать то же самое с собственными результатами. Они относятся к ним так, будто "выхватывали их непосредственно из природы". Собственные результаты преподносятся так, как имеющие лишь одно истолкование, такое, при котором они подкрепляют претензию автора. На критическом этапе особое значение при дается эпистемологической доктрине, весьма похожей на доктрины Уэвелла (1847) или Хансона (1958). Немалое внимание обращается на то, каким именно образом используются существовавшие ранее теории и убеждения для того, чтобы из просто "результатов" получились "данные".
Ни в одной из описанных мною когнитивных методик, то есть ни в индук тивной степени доверия, ни в асимметрии между "нами" и "ими", традиционные понятия "истинности" или "ложности", видимо, не играют никакой роли. Вместо этого мы имеем фразы типа "правильность во всей своей полноте была подтверждена" (Gilbert and Mulkey, 1982, p. 390), "С. провел изящные эксперименты, которые в основном представлялись мне убедительными" (р. 391); "Очень трудно понять, "добраться" до тех вещей, над которыми работаешь" (р. 393); "эти эксперименты показывают, что... реально" (р. 397); "обратите внимание на то, как ведут себя некоторые молекулярные цепи" (р. 398); "цифровые показатели, полученные Д., совпадают с тем, чего хочет С." (р. 399), и так далее.
5. Строгая оценка и моральный орден
Работы Кнорр-Сетина (1981), Латура и других показали, что в дебатах, в ходе которых решается, на данный момент, вопрос об эпистемической оценке научных претензий, имеет место риторическое использование терминологии официальных, или строгих, систем эпистемических понятий. "Логические" свойства речи, такие, как вытекание одного из другого и последовательность (как избегание противо речивых утверждений), используются как часть критериев, с помощью которых научная продукция оценивается в системе доверия, принятой в этом сообществе. Они выступают в качестве прежде всего моральных свойств полемической научной речи или дебатов. Мы можем взглянуть на них как на одну из многих словесных игр, которые составляют эту форму жизни. В свете этих замечаний я предлагаю реинтерпретировать работу традиционной философии науки. Когда философы ведут дискуссии о науке в терминах официальной, или строгой, системы, — даже в идеаль ной форме, — они описывают не когнитивную и не материальную деятельность научного сообщества. Они описывают риторику и связанный с ней набор условнос тей повествования, чтобы получился рассказ, где одни соперничающие группы почтение к нам как к членам научного сообщества. И каждый из нас, оказав шись таким образом внедренным в систему доверия, приносит с собой свои результаты. Если мы — "славные ребята", то за нами должен следовать шлейф славных результатов.
Приверженность к этим и подобным принципам помогает нам избежать таких соблазнов, как самообман. Но почему самообман рассматривается как порок в моральном кодексе научного сообщества? В обыденной морали повседневной жизни он считается скорее недостатком, но едва ли грехом. Чтобы получить объяснение, мы должны вернуться к идее морального ордена, основанного на доверии, идее, которую я наметил в первом параграфе. Научное знание — это общественный ресурс действия и веры. Опубликовать за пределами сообщества сообщение об открытии, облаченное в риторику науки, значит объявить во всеуслышание, что предполагаемый факт можно смело использовать в дебатах, в практической работе и т.д. Претензиям на знание безмолвно предшествуют требования доверия. Интерпре тирование с точки зрения морального кодекса научного сообщества слов "Я знаю... означают нечто вроде "Можете поверить мне, что..." или "Даю вам слово, что..." Если то, что выдается за знание, оказывается неверным, то тот, кто делает это, совершает моральный проступок. Он подводит тех, кто ему доверился. Этнометодолог мог бы выразиться так: заслуживающее доверия знание — то, что "истинно для всех практических целей". Но моральная сила требования доверия была бы подорвана, если бы результаты преподносились так честно.
Это связано с другим моральным различием, различием между теми, кто претендует на обладание достаточным основанием при вынесении некоторых суждений, на самом деле их не имея, и теми, кто искренне заблуждаются. С точки зрения эпистемологии они находятся в равных условиях, но с точки зрения морали едва ли можно вообразить большую разницу. Фаллибилизм Поппера, если интерпретировать его как моральную позицию, своего рода "Правило", провел бы между ними явное различие. В одном случае у меня нет опровергающих доказательств, потому что я не потрудился их получить, или не нуждался в них; в то время как во втором я просто не нашел таких данных, несмотря на искренние попытки их получить. Доверие, которого требуют ученые от простых смертных, предполагает их приверженность интеллектуальной честности, т.е. то, что попытки обосновать претензию были проделаны таким образом, как это принято в научном сообществе. Доверие, видимо, не может просто основываться на наив ной претензии обладания истиной. Тот же аргумент, который преобразует эпистемологию в общинное "Правило", применим и к любому другому сообществу, занятому интеллектуальной деятельностью, например, к сообществу богословов.
Тогда какой должна быть основная задача исследований в такой области, как философия науки? С учетом соображений, изложенных в настоящей работе, представляется, что описание моральных кодексов соответствующих сообществ должно играть ключевую роль в таком философском изучении. Но можно пойти и дальше. Если можно выработать идеализированную версию реальной системы оценки претендентов на доверие, то можно и объяснить, почему использование реальной системы дает материал, который ценится в этих моральных кодексах, и почему строгая система является выражением этой морали. Строгая, или официаль ная, система понятий, в таком случае, является каркасом, вокруг которого строится рассказ, не только отвечающий требованиям Логики, но, среди прочего, и пред ставляющий автора в наиболее выигрышном освещении с точки зрения морали. Мы должны быть в состоянии не только показать, почему претензии волшебников заслуживают меньшего доверия, чем претензии инженеров, но и почему моральный кодекс научного сообщества проводит такое моральное различие. Чтобы достичь последнего, следует рассматривать мораль науки на фоне идеализированного варианта когнитивной и материальной практики этого сообщества. Нет необходимости браться за непосильную задачу — доказывать, что реальная научная практика на самом деле отражает эпистемологическое положение дел, которое является не более чем тенью, отбрасываемой на философию условностями литературного жанра.
На мой взгляд, важность условностей официальной риторики лежит не в области эпистемологии, а в том факте, что они представляют наиболее совершенный и общепризнанный моральный кодекс, когда-либо созданный человечеством. Минимальный успех заповеди "Возлюби ближнего твоего" выступает достойным сожаления ироническим контрастом при сравнении его с историей престижа морали внут ри научного сообщества. Философы науки стараются сконструировать идеализи рованный и абстрактный вариант научного познания и его реальных способов оценки. Но будет ли этот вариант нормативным? Во всяком случае, он не будет исчерпывающим. Он будет делать упор на той части нормативного фона науки, которая регулирует ее как материальную практику, то есть то. что всякий вступающий в сообщество, должен делать точно так же, как "Правило Св. Бенедикта" возлагало на бенедиктинцев выполнение определенных ежедневных обрядов). Но вам придется обратиться за рекомендациями к "строгой системе" "эпистемических" по нятий при описании ваших результатов в форме историй, годных для публикации.
6. "Не притрагивалась рука человека"
До сих пор я останавливался на тех условностях повествования, с помощью которых рассказ излагается от первого лица, таким образом, что рассказчик выступает в. виде скромного, но квалифицированного приверженца морального ко декса, членом которого хочет считаться. Но научная речь усложняется с точки зрения повествования благодаря переплетению с другой сюжетной линией. Это — повествование о себе самой объективности, без вмешательства человека. Я снова обращаюсь к Латуру и Улгару, которые привлекли наше внимание к явлению "дезуказательности" (снятию указаний на авторитеты — ред.), т.е. последователь ности грамматических трансформаций, с помощью которых претензии, содер жащиеся в речи, приобретают нечто, напоминающее "фактическую точность". Под этим я имею в виду эпистемологическое положение, существующее независимо от каких-либо человеческих воздействий, концептуальных или практических.
Согласно Латуру и Улгару, результаты исследовательских программ сначала появляются в научной литературе с указанием на дату их открытия, автора, а часто также применяемого оборудования и методики. По мере того, как результат интегрируется в корпус "фактов", эти указания систематически начинают опускаться. Сначала перестают указывать дату выполнения работы, потом обору дование и методику, с помощью которых она проводилась, и, наконец, и имя человека, опубликовавшего результат (если только он не является героической личностью). Теперь факт существует не как нечто, подкрепленное личной гаран тией и тем, что его автор заслуживает доверия. Он существует, как претен зия, сделанная от имени всего сообщества в целом. И наконец, как отметил Флек, опускается даже это указание, так что факт выглядит совершенно сво бодным от контекста, не имеющим отношения ни к чему. Конечно, не вполне установленный факт может быть "захламлен" повторным включением указаний в обратном порядке, особенно если имя ученого само по себе является дискре дитирующим. Наряду с этой последовательностью пропущенных указаний применяется и другой стилистический прием, а именно, опускание местоимений (даже академи ческого "мы") и употребление страдательного залога. Вместо того, чтобы сказать: "Мы добавили в раствор такой-то реактив" чаще всего скажут: "Такой-то реактив был добавлен в раствор". Студенты, когда они учатся "на ученых", осваивают такую риторику, начиная со школьной скамьи. Из речи удаляется все личностное. Выступая как условность повествования, этот грамматический выбор позволяет ав тору выступать, я бы сказал, воплощением не просто Одного из Людей, но са мой Логики. Именно с помощью безличной силы методологии и логики были получены крупицы истины. Запустите машину науки, и с неизбежностью, если только не произойдет некомпетентного вмешательства человека, она начнет выдавать положительные результаты. Теперь доверие подверглось более высокой степени обобщения, чем просто обязательство человека перед человеком, о котором говорилось в первых строках нашей работы, и стало безличным отношением между читателем и методом. Это напоминает доверие к веревке и крючьям, а не к альпинисту, работающему с ними.
2. Оригами Ёлочка в снегу. Авторский урок
3. УТВЕРЖДАЮ Проректор по учебной работе 2012 г
4. из варяг в греки
5. тематики и естественных наук
6. процессуального задержания в условиях дальнейшей демократизации советского общества Диссертация на сои
7. гигиенических и противоэпидемических мероприятий оборудования медицинских формирований и учреждений слу
8. Интеллектуальная собственность
9. История эмоций
10. Организм человечества- ученики и их учителя
11. а соответствующая средней подмышечной линии
12. Коллективный договор как основа трудовых отношениях в организации
13. ТЕМА 02.Общая характеристика психологии учения ПАРАГРАФ 02
14. далеко Рэй Спасибо за приглашение на твой день рождения Я путешествую только п
15. Завдання на курсову роботу Вступ
16. Credit for their cretion needed to be trced bck to their source
17. Реферат- Педагогичекие взгляды Блонского Павла Петровича
18. вариантами ответов из которых только один правильный
19. Асн жанры і стылі арыгін старабел літры
20. Перспективы развития ресторанного бизнеса в городе Алматы Казахстан