Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
В ожидании неправильного счастья
Lixsurr
«Когда ты так молод, очень хочется жить. Жить вместе со всем, что ты любишь, с человеком, которого любишь. В этой проклятой жизни нужна любовь. Без неё – вечная пустота, которая тебя гложет, душит, убивает. Без неё ты не можешь быть самим собой. Ты сам для себя становишься чужим. Абсолютно и до кончиков волос чужим».
Барбара Росек.
Глава первая. Горе и счастье.
– Спасибо, тёть Маш, без вас мы бы не справились.
– Ничего, ничего, такое горе ведь, – старушка шмыгнула носом, – совсем ведь молодой был, всего пятьдесят четыре года.
– С инфарктом не поспоришь, – тихо сказал Феликс, крепче сжимая дверную ручку и неосознанно поворачивая её.
– Да, что верно, то верно, – закивала тётя Маша, воровато оглянулась, и затараторила: – вон сосед, Васька, пьёт, пьёт, и ничего ему, а ваш-то отец до чего хорош был: хозяйственный, не пил, не дебоширил никогда, а тут – на тебе, инфаркт. Самые лучшие уходят, самые лучшие, а остаются гады всякие, то Бог нас за грехи наши наказывает.
Она вздохнула и перекрестилась, возведя глаза к потолку, на котором висели обгоревшие спички:
– Вот ведь хулиганьё одно, в наше время их бы живо приструнили. А сейчас никому до этого дела нет, все только и заняты тем, чтобы себе побольше загрести, а о народе власти не думают, совсем не думают. Нехристи одни собрались.
Феликс терпеливо слушал жалобы старушки, всегда однообразные, состоящие из одних и тех же слов, произносимых трескучим, словно с акцентом голосом.
– При советской власти такого не было. Не было, чтобы там теперь эти нехристи ни говорили, – тётя Маша подняла узловатый, морщинистый палец: – Такую страну развалили, такую страну.
Феликса всегда поражало то, как запросто в мировоззрении этой бабульки коммунистические идеалы соседствуют с внезапно проснувшейся в последние годы религиозностью.
– Тёть Маш, поздно уже, – Феликс покосился на часы в прихожей. – Мне завтра на работу рано вставать, да и вы тоже, наверное, устали: столько посуды перемыли…
– Да-да, – тётя Маша сразу погрустнела, оправила чёрный платок на жиденьких седых волосах. – Тогда пойду я, пожалуй.
– Ещё раз спасибо, заходите на чай, будем рады, – сказал ей вслед Феликс.
– Зайду, зайду, – тётя Маша, суетливо спускаясь вниз, махнула рукой.
Вскоре этажом ниже лязгнул замок её входной двери. В большой комнате музыкальный центр тихо замурлыкал тягучее «Piu Che Puoi». Феликс прикрыл глаза и прислонился спиной к дверному косяку, наслаждаясь долгожданным покоем. Наконец-то безумно долгий день закончился, последний скорбный гость ушёл, и можно расслабиться, постоять просто так, без беспокойств о необходимости что-то делать и что-то говорить. Просто стоять. Суета последних двух с половиной дней так же внезапно, как и началась, завершилась, оставив после себя… что? Феликсу никак не удавалось определить, что же стесняет ему дыхание, что застыло в груди: неприятная, тянущая пустота или такой же неприятный, тянущий ком? Это неопределённое ощущение не покидало его с того момента, как он узнал о смерти папы. За делами, за ужасом и неверием можно было спрятаться, но сейчас, когда засыпали землёй гроб, отгуляли поминки, убрались после них и остались одни, нечто в груди почувствовалось с особой, болезненной пронзительностью, и сил сопротивляться тоске не осталось, только хотелось поскорее избавиться от неё, не ощущать более её тяжкого бремени. Феликс нуждался в чём-либо отвлекающем, иначе – он чувствовал – просто свихнётся от бесконечно возвращающейся мысли: папы больше нет.
Призрачный покой задумчивого оцепенения нарушил упомянутый ранее сосед Васька: вышел, слегка покачиваясь, на лестничную площадку и, глянув на Феликса мутными покрасневшими глазами, невнятно произнёс:
– Дай в долг, помираю совсем.
– Ты ещё прошлый не вернул, – сухо напомнил Феликс и захлопнул дверь, отгородившую его от вони перегара и хлынувшего потока ругательств.
Шэр и Рамазотти всё ещё пели. Музыка и интонации их голосов, хитроумное сплетение ритмов и эмоций, звучащих в них, вливались в сознание Феликса каким-то чувственно-романтичным трепетом, и Феликс ощущал, что трепет этот входит в резонанс с его собственными сокровенными желаниями, и сам он словно начинает мелко вибрировать в такт непонятному ему зову, сулящему избавление от расколотого, осиротевшего мира. Ах, как замечательно было бы, окажись всё происходящее сном. Феликс тряхнул головой, избавляясь от сладостного дурмана, и выключил свет на кухне, потёр уставшие глаза, наткнулся утомлённым взором на притаившиеся в углах тени, которых очень боялся в детстве… Это было так давно, словно в другой жизни, весёлой и радостной, а сейчас только муторная, надоевшая усталость, опостылевшая надломленность души. Забыться бы во сне, но спать не хотелось и даже казалось, что уснуть сейчас вовсе невозможно. Феликс провёл рукой по волосам, шее и содрогнулся от внезапно острого ощущения: кожа липкая от пота, и вездесущая пыль забилась в волосы, прилипла к незакрытым одеждой местам, проникла под неё. Феликс, с задумчивой неспешностью расстёгивая ворот рубашки, направился в ванную комнату. Коротко и тихо клацнул замочек. Феликс включил воду и посмотрел на своё отражение в горизонтальное зеркало, узкой полосой закрывающее пространство от стены до стены. «Piu Che Puoi», приглушённая стенами, продолжала растравлять душу. Феликс зажмурился и заставил себя не прислушиваться. Открыв глаза, он действительно не услышал прежней волнующей мелодии, сменившейся не менее тоскливой песней Garbage о кофе и доказательстве отсутствия любви. Это было как знак, как отражение мыслей, помешавших чувственности предыдущей песни полностью охватить тело. Феликс вновь посмотрел на своё отражение – задумчиво, вопросительно, строго – стянул одежду, залез в ванну и включил воду. Прохладная вода, шурша, упала к его ногам и осыпала мелкими брызгами. Феликс задёрнул шторку в дельфинчиках, вставил лейку в крепление на стене и застыл под тугими струями, уносящими с собой грязь его тела. Он некоторое время позволял воде самостоятельно очищать себя, а сам думал, осмысливал прошедшие дни. Как же стремительно и с жестокой бесповоротностью всё произошло, как неожиданно… Феликс уткнулся лбом в закафеленую стену и обхватил задрожавшие плечи. Он не справлялся с собой, он едва сдерживал слёзы и не мог думать без содрогания о том, что его папы больше нет. Больше нет. И всё. Несколько слов, короткая фраза, сухо обозначившая произошедшую трагедию. Феликс опустился на колени и, закусив запястье, прижался к бортику ванной. Вода барабанила по спине, размеренно вколачивая холод, но Феликс не сразу заметил, что замерзает. Его кожа покрылась мурашками, он затрясся, стуча зубами, шмыгая носом, инстинктивно сжимаясь в тщетной попытке согреться. Его горе было необъятным и невыразимым, и Феликс не представлял, как дальше жить. Он был уже взрослым, давно не зависел от папы материально, но папа всегда был рядом, всегда! И так трудно, невозможно и невыносимо понимать, что теперь придётся обходиться без него. Феликс старательно прогонял бесчисленные приятные воспоминания, растравляющие невозможностью отныне пополнить их, служившие ещё большим напоминанием о том, что именно Феликс потерял в своей жизни. Вода всё текла, романтическая грусть песен глушилась стенами, вновь столкнувшийся с безжалостностью реальности Феликс страдал и мёрз, и только мысль о Машеньке заставила его собрать волю в кулак, подняться, переключить воду на кран, выбраться из ванной и завернуться в махровое полотенце. Глядя на своё побледневшее с синевой на губах лицо, Феликс видел страшное, мёртвенно-серое лицо папы, которого касался, всё ещё не веря, что это действительно папа. Долго трогал, пока Миша не отвёл его в сторону и не тряхнул хорошенько. Поверить и сейчас, когда уж миновали похороны, ещё трудно. Не хочется верить, но папа умер! Феликс зажал рот руками, чтобы не закричать, и скрючился над раковиной, тихо подвывая, корчась от мук скорби, ставшей в эту минуту неимоверно огромной и всепоглощающей. Закусив губу, Феликс дрожащей рукой закрутил кран и выскочил в коридорчик, чтобы не оставаться более в маленькой, сырой и душной каморке ванной комнаты. В квартире было жарко, и холод отступил, скукожился и растворился где-то в районе пальцев. Бесконечный перемешивающий повтор вернул Шэр и Рамазотти, желтоватый свет лоскутами разметался по полу, кругом привычный уют, словно ничего не случилось. Всё идёт своим чередом, светит свет, затемняет пространство ночь, течёт вода, горит огонь, остальные люди живут как прежде, вот только папы больше нет, не сидит он сейчас перед телевизором и не посмотрит больше на Феликса, когда тот войдёт в комнату. Снова, как и в первый, во второй, в десятый или даже сотый раз, пронзённый точно рапирой этой мыслью, Феликс испытал оглушающую слабость. Он попятился и скрылся в полумраке своей комнаты, где тут же ощутил неодолимую потребность в людском обществе, что случалось с ним крайне редко. Он надел бриджи и майку и намеренно неторопливо – стараясь сдерживать своё нетерпеливое желание увидеть Мишеньку – миновал коридорчик. Под действием музыки и мыслей опять закипал внутренний трепет, и тело, великой волей к жизни силясь вытеснить из себя горькую тоску, полнилось им, становилось тяжелее и непослушнее. Феликс остановился у двери, опёрся ладонью о тёплое, лакированное дерево косяка и посмотрел на сидящего к нему боком Мишу. Трепет пробежался иголочками по позвоночнику, и мелкая, приятная вибрация, чуть мешая дышать, набирала силу в мелодии, словах и ещё более в Мишеньке, ласкаемом желтящими прикосновениями электрического света. Феликсу на мгновение показалось, что сейчас он задохнётся, вибрация охватила его уже целиком, он беспокойно глянул на свободную руку, но она была неподвижна, просто обыкновенна, и вся вибрация была иллюзией, лишь внутренним состоянием, но таким сладостным, изматывающим и почти неподвластным его воле. Оно было намного приятнее, чем страдание, оно было низменным и прекрасным плотским наслаждением. Феликс смотрел на Мишу влажными, измученными глазами, почти лишаясь рассудка от невозможности остановить свои мысли, мчащиеся в запретном направлении, от чего всё вокруг заволакивалось туманом, оставляя только любимую фигуру в замкнутом, пустеющем, защищённом от бедствий и посторонних мыслей пространстве.
– Ты что спать не ложишься? – Мишин голос разрубил, рассыпал образовывающийся меж мечтами и реальностью полумир: свет ламп стал ярче, всё вновь обрело нормальные, чёткие очертания, и комната опять разделила Феликса и Мишу, а вместе с расстоянием ещё и множество вернувшихся из забвения вещей.
Феликс был разочарован, опустошён и в то же время благодарен за помощь: самому ему остановить накатившее состояние было бы трудно хотя бы потому, что в нём так легко на время позабыть о том, что папы больше нет.
– А ты чего? – вяло поинтересовался Феликс.
Паф! Паф! Паф!.. ПАФ! Миша хмыкнул, глядя на пригашенные отделяющим их стеклом кляксы фейерверка, окрасившие тёмно-синее небо:
– Не спиться что-то.
– И мне тоже.
Миша подвинул стопку, торопливо открутил крышку бутылки и плеснул себе водки. Выпил одним махом, поморщился, потёр переносицу, достал сигареты:
– Будешь?
– Нет, – Феликс прислонился плечом к стене, разглядывая его профиль на фоне окна, за которым снова с треском взрывались фейерверки…
С Мишей Феликс познакомился в пятнадцать лет. До этого он знал, что у его папы есть ещё один сын, который живёт в Ярославле со своей мамой и отчимом, что зовут его Миша, и что раз в четыре месяца папа ездит навестить его на пол дня, и что мама всегда грустна в это время. В более раннем возрасте Феликс даже ненавидел его – неизвестного, непонятного соперника, – и Миша представлялся ему противным мальчишкой с липкими ручонками и мерзким голоском, и ещё почему-то казалось, что Миша любит сладкое. А потом был звонок, и долгий, очень долгий разговор родителей на кухне за закрытыми дверями. Мама вышла мрачная и закрылась в комнате, папа мял окурок в пепельнице и, не оборачиваясь, сказал:
– Теперь твой брат будет жить у нас.
– Почему? – тихо спросил Феликс.
– Больше негде, – папа встал, постоял немного, глядя на стену, и ушёл, так больше ничего и не сказав.
На следующий день (это было воскресение, жаркое до такой степени, что даже птицы прятались в тени, дожидаясь вечера) он ушёл на вокзал встречать своего старшего сына. Феликс отказался идти с друзьями на Волгу, забрался на старый, потёртый диван и вытащил томик Дюма, но читать совсем не хотелось, и царившая в квартире духота раздражала, напоминая об упущенной возможности искупаться в прохладной воде.
Мама молчала, тоже сидела с книгой, но страницы не переворачивала; взгляд её не двигался, и даже когда в двери заскрипел ключ, она не шелохнулась. Подождав немного, Феликс вышел в прихожую. Папа уже снимал пыльные ботинки, а за его спиной, смущённо потупившись, стоял симпатичный, стройный парень. Он поднял на Феликса серо-голубые глаза в обрамлении густых ресниц.
– Феликс – это Миша, Миша – это Феликс…
Черты Мишиного лица напомнили Феликсу его собственные, только более правильные, красивые, и волосы у брата оказались намного светлее.
– Странно, раньше я ненавидел его, а теперь… мне его не хватает, – Миша сделал вторую затяжку, облокотился о стол и попросил дрогнувшим голосом: – Выключи свет.
Феликс неторопливо щёлкнул сначала одним, потом вторым выключателем. Полумрак накрыл комнату чувственным покровом. Феликс сглотнул; в его теле ещё трепетали отголоски недавней одержимости.
– Кто бы мог подумать, я даже к матери твоей привязаться успел, она… мне жаль, что она умерла. И отца тоже…
Миша замолчал, шмыгнул носом и затянулся ещё раз. Его слова с трудом пробились сквозь звуки музыки:
– И больше никого у меня не осталось, совсем.
Феликса словно ткнули чем-то острым.
– Ты действительно так думаешь? – он прикрыл за собой дверь, оставив лишь узкую полозку льющегося из прихожей света, спросил с невольной дрожью. – А как же я?
– Ты же, вроде, не особо рад был моему появлению, – горько усмехнулся Миша.
– Да, не особо, но, если ты не заметил, с тех пор прошло уже… тринадцать лет, – Феликс слишком хорошо помнил стоящего на пороге подростка, сжимающего в руках небольшую сумку – всё, что он взял с собой, отправляясь в пионерский лагерь. Всё, что осталось после пожара, унёсшего жизнь его мамы и отчима. Об этом Феликс узнал немного позже.
Раздражение на нового жильца их квартиры прорвалось на следующий день его появления. Феликс не удержался и закричал на него из-за взятой без спроса книги:
– Не смей трогать мои вещи! Не смей! И вообще – убирайся к себе назад! Ты здесь никому не нужен! Ты всем мешаешь! Убирайся к своим!
Миша молча вышел. Феликс неотступно следовал за ним, придумывая, чтобы ещё такое сказать, чтобы подействовало наверняка.
– И не заходи в мою комнату! Я запретил тебе это.
Миша всё же зашёл и, положив книгу на место, разглядывал переплёт, не отнимая от него кончиков пальцев.
– Я бы хотел вернуться домой, – тихо сказал он, – но это невозможно. Мой дом сгорел вместе с… как ты выразился, моими. Мне некуда возвращаться. И не к кому.
Феликс застыл на месте, всматриваясь в его отчуждённое лицо. Миша сунул руки в карманы:
– Я не буду больше заходить, извини.
Миша, едва не задев брата плечом, покинул комнату. Помедлив, Феликс отправился следом. Миша уже завязывал шнурки на кроссовках, и Феликсу оставалось только смотреть на его спину, обтянутую белой майкой.
– Я не знал.
– Я догадался, – так спокойно, словно они говорили о каких-то пустяках, ответил Миша и снял с крючка тихо звякнувшие ключи; через несколько мгновений дверь за ним закрылась, щёлкнул замок, а Феликс даже не шелохнулся, парализованный просто убийственным стыдом.
Миша вернулся часа через три такой же спокойный, с библиотечной книгой, устроился на диване и принялся читать, будто ничего не произошло. Феликс сел рядом:
– Извини, я и вправду не знал, я бы не сказал такое, если бы…
– Всё в порядке, – Миша перевернул страницу.
– Можешь заходить ко мне, я не возражаю…
– Думаю, не стоит, в конце концов, это действительно твоя личная комната.
– Но я же бываю в твоей, – Феликс обвёл рукой большую комнату.
– Она общая… знаешь, я пытаюсь читать.
– Извини, – Феликс посмотрел на него, на загорелое лицо, на густые пушистые ресницы с выцветшими кончиками, на встрёпанные волосы, на пухлые, сухие губы... и, повинуясь какому-то импульсивному, ещё неясному желанию, склонил голову ему на плечо.
Миша не возражал, и Феликс с ужасом понял, осознал вдруг, что очень хочет, чтобы брат его поцеловал: повернулся, обнял и поцеловал такими притягательными губами. Но Миша так и не сделал этого; до прихода мамы Феликс оставался с ним… и изнывал от сводящего с ума своей силой и непонятностью возбуждения…
– Так долго, – Миша покачал головой. – Как же быстро бежит время, просто скачет и не желает хоть немного притормозить.
Феликс вздохнул и впервые за последний час посмотрел на перечёркнутую траурной лентой фотографию папы. Можно было подумать, что он радостно улыбается им из маленького окошка… Миша, изрядно облив стол, налил себе ещё водки и так же залпом осушил стопку.
– Может, хватит?
Миша затянулся и отрицательно помотал головой:
– Нет, не хватит. Хочу забыться.
Он откинулся на высокую спинку стула и запрокинул голову; в полумраке, на почти чёрном фоне окна отчётливо вырисовался его профиль и изгиб шеи, утопающей в вороте рубашки. Весь переполненный противоречивыми эмоциями, бесцеремонно попирающими траурную печаль, Феликс отвёл взгляд от брата, надеясь немного умерить тем самым свой пыл:
– Мне тоже его не хватает, и мамы… я тоже остался без них, но не считаю, что я один: у меня ты есть… Ты всё ещё злишься на меня из-за тех слов, да? – виновато спросил он, мечтая, чтобы всё было неправдой, сном, страстно желая забыться и убежать от неизбежной, отвратительной реальности, лишающей его возможности быть счастливым.
– Каких слов? – Миша чуть повернулся к нему.
– Ты злишься из-за того, что я сказал, не зная о твоих родителях?
– Конечно же нет, – отмахнулся Миша и стряхнул пепел. – Но какие из нас родственники? Ну какие? Мы просто живём в одной квартире – соседи, не более того.
Эти слова обрушивались на Феликса каменными глыбами, задевая, разрушая какие-то потаённые, неизведанные струны души, тревожа.
– Ну почему же, мы братья, хоть и сводные.
– Как я закончил учёбу? Где проходил практику? Где работаю? Как звали мою первую девушку? А последнюю? Какой мой любимый фильм? Какая песня любимая?
Феликс задумался:
– Э-м-м, зато я знаю, что ты не любишь сладкое, а девушку, кажется, звали Катя… или Маша. Знаешь, у тебя их столько было, что я всех не запомнил. И откуда я могу узнать, если ты такой замкнутый? Ты же меня с собой в кино и на концерты не водил.
Миша хмыкнул.
– К тому же, поверь, далеко не все, даже более близкие, чем мы, родственники знают такие подробности.
Трепетная гитарная мелодия сменила воцарившуюся на мгновение тишину, и сердце Феликса пропустило пару ударов. Во всём своём печальном великолепии заиграла «Hotel California», и на неё откликнулась затаившаяся, зачатая «Piu Che Puoi» вибрация и неумолимо потекла по нервам.
– Эта песня – моя любимая, – надменно сообщил Миша.
– Знаешь, и моя тоже, – не раздумывая, признался Феликс.
– Тогда давай помолчим, пусть поют, – Миша загасил в пепельнице-ракушке окурок.
Феликс не ответил. Его тело наполнялось свинцовой тяжестью, распиралось изнутри опьяняющим трепетом, запахи, ощущения стали сильнее, и незримая вибрация всё бродила по неподвижному, парализованному телу, кожу стягивало приятными мурашками, и Феликс боялся пошевелиться, чувствовал, что не может сделать этого, не может толком вздохнуть, и во рту пересохло. Он хотел бы стряхнуть оцепенение, и в то же время упивался этим почти позабытым им состоянием. Давно Феликс не испытывал такого дикого возбуждения. Он жадно смотрел на Мишу и мысленно целовал, и раздевал его, и уже почти обладал им. Эти чувства и желания поднимались всё выше, затопляли сознание, всё существо Феликса подобно воде, и плотине здравого смысла всё труднее было сдерживать их, а по каменной кладке огромной сдерживающей стены трещинами расползались слова «мы просто живём в одной квартире – соседи, не более того» и шальная, дикая мысль: мы одни, одни, одни…
Феликс не заметил, как сделал первый шаг. Просто не заметил. Тяжесть в мышцах от движения стала особенно приятной, тревожно щекочущей, упоительной, музыка – как всегда происходило с Феликсом при подобных мелодиях в темноте, при интимном уединении – будоражила, подстёгивала чувственность. Он остановился за Мишиной спиной. Плотина, та годами возводимая Феликсом твердыня, трещала и разрушалась, выпуская таимые им чувства, и вода эмоций превращалась в пламя, текущее вместе с дрожью по нервам и венам, ошеломляющее, одуряющее пламя, от которого Феликс задыхался. Он осторожно взял Мишину руку – горячую, с шероховатыми кончиками пальцев и острыми кромками ногтей – поднёс к губам, вдыхая резкий табачный запах, смешанный с острым алкогольным и едва ощутимым – туалетной воды. Прикосновение к его коже – такое, какое Феликс ещё никогда не позволял себе в реальности. В ушах у него раскатисто стучало, и всё же он услышал:
– Что ты делаешь? – устало спросил Миша.
– Целую твою руку, – ответил Феликс, продолжая упиваться долгожданным прикосновением к его коже, но одно только прикосновение к руке не способно было утолить его давней, изнуряющей жажды.
– Зачем?
О! Феликс тысячи раз представлял зачем, но сейчас не мог вымолвить и слова. Он, склонился и обнял брата за плечи, тяжело дыша от жгучего, сильного – совсем как в юности – возбуждения.
– Знаешь… Феликс, – Миша отклонился в сторону, и Феликс тут же дотянулся до его шеи, поцеловал жадно, уверенно. – Феликс… Феликс, если ты сейчас не остановишься, то я решу, что ты ко мне пристаёшь.
Феликс сходил с ума, дрожь и пламя гасили разум, оставляя лишь болезненно обострённую чувственность, он крепче обнял Мишу и сипло зашептал:
– Я и в самом деле пристаю к тебе, Мишенька.
– Феликс, перестань, – Миша расцепил его руки, порывисто встал и, пошатнувшись, ухватился за стол, удерживаясь от падения. – Это уже не смешно.
Феликс тяжело дышал, глядя на растерявшегося Мишу, приложившего ладонь к тому месту, где только что его касались губы брата.
– Думаю, нам стоит пойти спать, – Миша, качнувшись, отступил к противоположной стене.
Теперь их разделял стол.
– Протрезвеем, успокоимся, всё забудем. Ладно? Ты много выпил, вот и… делаешь глупости.
Феликс следил за тем, как Миша, пошатываясь, медленно отступает к двери. Феликс всё ещё ощущал приятную тяжесть, и желание не убавилось, но тёмная, жестокая злость пробуждалась под взглядом Миши.
– Ну и что ты сморишь на меня как на дикого зверя? – яростно воскликнул Феликс. – Чего шарахаешься?
– Тебе нужно успокоиться, – Миша размашисто пригрозил ему указательным пальцем: – Успокоиться тебе надо, это точно…
Феликс стремительно приблизился, схватил его за плечи и придавил к стене. Изумлённо глядя на него, Миша часто-часто задышал и задрожал.
– Отпусти меня, – опомнившись, попросил он и, смущённо отведя взгляд, скрестил руки на животе, как бы предотвращая ещё большее сближение тел.
Феликс развёл его руки и прижался к нему, весь во власти вырвавшегося на волю вожделения:
– Я…я так давно хотел сделать это, так давно хотел поцеловать тебя.
– Феликс, не сходи с ума, – сильнее прижимаясь к стене, взмолился Миша, и его надломленный голос показался Феликсу невыносимо чувственным и зовущим.
– Уже… уже давно сошёл, – Феликс нервно сглотнул и поцеловал Мишу, почти погибая от неконтролируемого буйства эмоций.
Миша двинулся в сторону, но брат уже обнял его за талию, а язык упорно стремился проникнуть сквозь сжатые губы. Ничего не добившись, разочарованный, взбудораженный, Феликс строго посмотрел на Мишу.
– Феликс, хватит уже, это не смешно, – он нервно усмехнулся. – И вправду не смешно, и спать уже пора… Феликс… блядь, ты меня пугаешь.
Ослеплённый, как бы онемевший и в то же время повышенно чувствительный Феликс принялся покрывать поцелуями его лицо, шею, на мгновение разомкнул кольцо рук – Миша шагнул в бок, пьяно покачнулся и ухватился за брата:
– Феликс…
Прикосновение его рук, впившиеся в плечи пальцы, прерывистое дыхание, покрасневшие губы и щёки были непередаваемо притягательны. Разум Феликса рухнул, поверженный чувствами. Исчезла логика и связь событий – ярких, восхитительных, безумных – настоящих до невероятности, невероятных до настоящих.
Как сон из множества искрящихся кусочков.
Как фотосессия счастья.
Как экстаз…
Восторг.
Прикосновения.
Соблазнение.
– Разве тебе никогда не хотелось попробовать, м-м? Неужели тебе неинтересно?
Смелые…
Со знанием дела…
Ласки.
– Но тебе точно приятно.
– Феликс... Ты… конечно, ну… симпатичный и… но я не…
– Да, просто скажи – да.
– Феликс…
Внезапная дозволенность недозволенного.
– Подними ногу…
Покорность.
– Ага, теперь вторую.
И подчинение.
И колебание.
– Феликс, давай закончим на этом, всё, хватит, пора спать.
– Я так хочу тебя, Мишенька, ты такой привлекательный…
Кожа к коже.
– Феликс, спасибо, конечно, за комплимент, но… Феликс.
Бесстыдные прикосновения.
– Ты так дрожишь… это очень возбуждает.
– Феликс, тебе бы душ принять… холодный.
Пауза.
– Уже принял.
Одежда больше не мешает.
Шаги.
Перемещение.
Из комнаты в коридор: друг за другом.
– Мишенька, солнышко моё…
Поворот.
– Отстань.
Потеря равновесия.
Падение на дверь.
Друг на друга.
– Чёрт. Феликс, слезь с меня…
– Неа. Мишенька, я тебя хочу…
– Отъебись от меня со своими деб… дебильными же-желаниями…
– Зачем же так грубо.
– Отъебись.
– Миш, ну не будь сволочью, тебе что, жалко что ли?
– Жалко? Ты хоть думаешь, о чём говоришь? Ты, ты предлагаешь мне… ты предлагаешь… Ты мне… ты мне… ты… ты…
Недоумение.
Сомнение.
Желание.
– Ты что делаешь?
– Мишенька… Мишенька, расслабься…
– Чёрт, Феликс, ты меня просто пугаешь… ты всё-таки решил трахнуть меня…
– Да.
– Тогда… тогда. Мне пож-жалуй стоит пойти к себе…
– Миша.
Полная нагота.
Возбуждение.
Страсть.
– Пора спать.
– Феликс… эм-м, это твоя кровать…
Попытка уйти.
– Фе-феликс, пре-прекрати, завтра тебе… будет стыдно.
– Я умру от огорчения, если упущу свой шанс.
– Мишенька, Мишенька…
В глазах любимого – дымка бессмысленности.
– Мишка, ты пьяный-пьяный.
«Плотина» рушится.
Эмоции.
– Мишенька, милый мой. Мишенька, ты не пожалеешь, честно…
Падение.
Поддержка.
Волнение.
Кровать.
– Мишенька. Солнышко моё, с тобой всё в порядке?
– Чёрт, это … это водка… обычно я не… не пью так много.
– Водка так водка. Ты же сам хотел…
– Я пойду к себе, да? Э-э… мы голые… спать пора.
Прикосновения.
Поцелуи.
– Мишенька, солнышко моё…
– Фе… Феликс, мы не то делаем… мы не… не должны… целоваться.
– Миш, я люблю тебя.
И в тумбочке, в тюбике есть то, что им сейчас нужно.
– Но это… неправильно. Неправильно.
Несогласие.
– Я люблю тебя, Мишенька.
Ожидание.
Форточка открыта.
Гудит мотор.
Нарастает мелодия.
Открываются двери.
…Улетаешь, улетаешь…
…Улетаешь, улетаешь…
Возбуждающий перебор гитарных струн.
Страстью полон даже воздух.
– Я люблю тебя всей душой, я хочу любить тебя.
Руки и губы вовлечены, не отстают от слов.
…Улетаешь, улетаешь…
– Мишенька… мой Мишенька, солнышко моё…
Лишь на мгновение оторваться – и опять: дразнить, соблазнять, совращать…
Ласки.
И нежность.
И трепетность.
– Феликс…
И тишина на улице.
«Piu Che Puoi» дома.
Музыкальное безумие чувственности.
– Я люблю тебя.
Прикосновения.
Ласки.
– Это… не… неправильно…
Прикосновения.
– Я хочу тебя, хочу, Мишенька, хочу тебя…
– Это не… Феликс, ты… ты серь-серьёзно?
Недоумение.
Прикосновения.
Сопротивление.
Допущение.
– Мишенька, солнышко, расслабься, пожалуйста. Давай попробуем, тебе понравится, честно… Ничего страшного в этом нет, это приятно… Мишенька, я люблю тебя, я буду очень осторожен… Мишенька, это не так страшно, как может показаться вначале…Мишенька, не бойся… Ещё немного, и ты будешь готов, Мишенька…
– Я никогда не буду готов.
– Неправда, Мишенька, ты не пожалеешь, ты только не нервничай.
– Не нервничать?
Стон.
Ласки.
Ласки.
– Мишенька, у тебя же стоит как каменный, тебе хорошо, а сейчас будет ещё лучше, честное слово.
– Прекрати, я не хочу… не хочу, чтобы меня трахнул собственный брат.
– Не надо так грубо, я люблю тебя… Мишенька…
– Феликс, ты не должен этого…
Вожделение.
Напор.
Проникновение.
И счастье.
Мелкая дрожь.
– Мишенька, всё хорошо, самое страшное уже позади... Мишенька, любимый…
– Хватит.
– Потерпи немножечко, расслабься, даже если тебе сейчас неприятно, скоро это пройдёт… Мишенька, я клянусь тебе.
– Отпусти…
– Но у меня больше может и не появиться шанса доказать тебе, что со мной тебе будет хорошо, очень хорошо.
– Не надо мне ничего доказывать. Я верю тебе на слово, а теперь давай разойдёмся по своим комнатам и будем спать… Чёрт…
– Мишенька, всё хорошо, я подожду…
…
– Тебе нравится?.. Нравится, я чувствую. Тебе это тоже доставляет удовольствие, твоё тело не лжёт, как бы заезженно это ни звучало… Я люблю тебя, очень люблю. Не слишком быстро? Миш, Мишенька, не слишком быстро?
– Нормально. Всё нормально за исключением того факта, что меня ебёт брат.
– Миш, я люблю тебя, я действительно очень сильно тебя люблю.
– Я за-аметил.
– Мишенька, солнышко моё, я тебя люблю, я люблю тебя, слышишь, Мишенька, дорогой ты мой… Мишенька… солнышко моё… Я люблю тебя, люблю…
Скрип кровати.
Учащение.
Дыханий.
Чувств.
Ощущений.
Движений.
– Погоди немного, потерпи, я хочу вместе, Мишенька… пожалуйста, о-о…
…не дождался.
– Мишенька… Мишааа… Мишенька, любимый мой… Мишенька…
Еле сдерживаемые порывы.
Остановиться уже невозможно.
Блаженство!
И тишина.
Приятная истома.
Успокоение.
О, как головокружительно и невероятно, но только что, только что, только что… они занимались любовью! Феликса лихорадило от невыразимого наслаждения, он улыбнулся, погладил Мишу по плечу:
– Я так счастлив, Мишенька… Мишенька… я так люблю тебя. Мишенька, я давно в тебя влюбился, сразу, как ты приехал. И я очень хотел поцеловать тебя, но всегда боялся. А ещё я тебя очень ревновал к твоим девушкам. Мишенька… мой Мишенька… Мой любимый Мишенька.
Феликс крепче сжал его в объятиях.
– Мишенька, солнышко, пойдём в ванную, – Феликс поцеловал его в щёку и шаловливо прошептал: – нам нужно привести себя в порядок… пойдём.
Счастливый Феликс слез с кровати и потянул Мишу за собой.
– Мишенька, пойдём в ванную, ты же весь в смазке и… – на радостях Феликс хихикнул, – осторожнее.
Миша запутался в простыне и чуть не свалился, но Феликс вовремя поддержал его.
– Какой же ты пьяный, солнышко.
Феликс обхватил его за талию, прижался в порыве нежности: кожа к коже и кажется – Мишино сердце стучит теперь и у него в груди.
– Мишенька, я люблю тебя.
– Пойдём в ванную, – невнятно проговорил Миша и прикрыл глаза.
– Ты пьяный-пьяный.
– Знаю.
Миша качнулся в сторону выхода. Феликс улыбался: его Мишенька был рядом, и, обнажённый, влажный от пота и горячий прижимался к нему, позволяя вести себя.
В ванной комнате Феликс посмотрел на их отражения: его глаза сияли от счастья, растрёпанный Мишенька уткнулся носом ему в шею. Феликс широко улыбнулся:
– Миш, я люблю тебя.
Миша промолчал, но сейчас это было не так важно.
– Осторожнее, Мишенька, осторожнее, не поскользнись, – Феликс невольно усмехнулся, затаскивая пошатывающегося брата в ванну. Настроение было просто замечательным, Феликс присел напротив Миши и включил воду, с шумом ударившую в раковину.
– Мишенька, ты как себя чувствуешь? – поинтересовался Феликс, встревоженный его странным видом.
– Нормально, – Миша закрыл глаза и прижал кончики указательных пальцев к переносице.
– Мишенька…
Феликс знал, что Миша делает так только когда ему плохо. Когда умер папа, он несколько часов сидел вот так же прижав пальцы к переносице и молчал.
– Мишенька, солнышко, ну посмотри на меня. Мишенька, что не так? – Феликс обхватил ладонями его лицо, но Миша отстранился от него насколько хватило места и ничего не ответил.
– Мишенька, – Феликс настойчиво развёл его руки и посмотрел в глаза, – Мишенька, что тебя беспокоит?
– Мы только что… занимались сексом.
– Я знаю, – Феликс растеряно улыбнулся, – Мишенька, и тебе понравилось.
Он поцеловал Мишу в лоб и переключил вентиль. Сначала с громким шуршанием приятной прохладой их ног коснулась оставшаяся в трубах холодная вода, и только потом – тёплая. Феликс стал поливать Мишу – неторопливо, чувственно.
– Мы же братья… это… это инцест.
– Мы не детей заводим, чтобы думать о последствиях родственных связей, – Феликс наклонился, запустил руки ему за спину.
Миша искоса поглядывал на брата и в напряжении, казалось, не дышал, но и не противился совершаемым действиям, послушно позволяя Феликсу избавлять себя от следов недавней любви.
– Мишенька, ты такой нервный, – Феликс поцеловал его плечо, дотянулся до шеи. – Успокойся, солнышко моё.
– Нам спать пора, – напомнил Миша и потёр переносицу.
Феликс отвёл его руку от лица и поцеловал в кончик носа.
– Спать, так спать, – согласился он и направил воду на себя.
Миша облокотился о край ванны и, хмурясь, задумчиво смотрел на приоткрытую дверь.
– Миш, с тобой всё нормально? – Феликс подвинулся к нему и пристально, обеспокоенно присматривался.
– Нормально, – недовольно буркнул Миша и, избегая встречаться с ним взглядом, встал.
Феликс едва успел поддержать его.
– Мишенька, ну ты же еле на ногах стоишь, куда ты всё дёргаешься, – он помог ему выбраться. – Осторожнее, смотри не поскользнись, здесь сыро.
Миша прислонился к стиральной машине. Феликс стянул со змеевика махровое полотенце и медленно, с трепетной нежностью вытирал им брата; воздушные петельки полотенца, скользя по коже, стремительно впитывали капли влаги.
– Мишенька, ты такой привлекательный, – Феликс улыбнулся. – Мой любимый Мишенька. Я так рад.
В приступе восторга Феликс очень крепко обнял Мишу и потянул на себя, словно намеревался приподнять.
– Мне до сих пор не верится, что всё это на самом деле. Мишенька, Мишенька, ну скажи мне, что это правда.
– Феликс, давай уже спать, я устал и не очень хорошо себя чувствую.
– Да, конечно, – спохватился Феликс и поспешно вытерся. – Извини, я тут на радостях обо всём позабыл. Мишенька…
Феликс ещё раз прижал его к себе и поцеловал в висок.
– Мишенька мой…
Это было непередаваемое наслаждение: после стольких лет позволять себе так любовно и откровенно прикасаться к Мише, целовать его, любить его не только в мечтах, но и по-настоящему.
– Спать пора, – монотонно напомнил Миша.
Феликс отпустил его. Миша забрал у него полотенце, обмотал его вокруг бёдер. По привычке он направился к себе, но Феликс ухватил его за талию и развернул в свою комнату.
– Погоди секундочку, – попросил Феликс и достал из шкафа свежую простыню, намереваясь заменить испачканную, но Миша не стал дожидаться. Феликс, глупо улыбаясь, схватил со стола мобильник и поспешил за ним.
– У тебя, так у тебя.
Миша ничего не ответил, быстро залез под одеяло и свернулся калачиком в луже света от уличного фонаря.
– Мишунь, с тобой точно всё в порядке?
– Всё нормально, не мешай мне спать.
Скулы Феликса дрогнули, он с недовольным видом сложил руки на груди, но Миша так и не соизволил посмотреть на него, так что демонстрация оказалась бесполезной. Постояв немного, Феликс положил мобильный телефон на тумбочку и присел на край кровати.
– Миш, ты обиделся?
– Нет.
– Я ведь люблю тебя.
– Я это уже слышал, – раздражённо буркнул Миша. – Отстань.
Феликс насупился, резко развернулся, ушёл.
Обнажённый, стоял он в ночной тиши на лоджии и думал о разладе между их чувствами: его счастье против отчуждённости Мишеньки. Не рано ли всё случилось? Не стоило ли начать более мягко? Но Феликс был до безумия рад и надеялся – утро вечера действительно окажется мудренее, и Мишенька после сна станет ласковее, разговорчивее…
Феликс чиркнул кремнем зажигалки и поднёс пламя к кончику сигареты. Секунду спустя зажигалка неожиданно громко плюхнулась на старую тумбочку. Феликс прижался спиной к холодной шершавой стене и выпустил облачко дыма…
Силуэты деревьев чернели на пронзительной шёлковой синеве неба, несколько фонарей прорезали полумрак ночи своими жёлтыми лучами, щебетали птицы, а какая-то парочка обнималась на лавочке в небольшом дворике, за которым расстилались улочки с покосившимися одноэтажными домишками в окружении многоэтажных гигантов. Кое-где окна горели тёплым электрическим светом, проезжающих с другой стороны дома машин было почти неслышно, а музыкальный центр в очередной раз запускал «Hotel California». Феликс затянулся, стряхнул пепел в витую ракушку, привезённую родителями с моря, и тяжко вздохнул…
Хорошо, что мама с папой так ничего и не узнали. Феликс не мог до конца понять охвативших его чувств: смесь горя, стыда и радости. Он тосковал по папе, стыдился своих удовлетворённых мыслей о том, что родители не успели ничего узнать и своей радости в столь болезненный для него час, и был рад, и тревожился за своего дорогого Мишеньку, хотя, возможно, тот переживал сейчас что-нибудь подобное, и стыдился… скорее всего, сейчас Миша тоже стыдился того, что они, позабыв о приличиях и горе, сделали в день папиных похорон. Феликс снова затянулся и глянул во двор. Мимо как раз проезжала машина, и свет фар на мгновение чётко осветил целующуюся парочку. Феликс хотел бы сидеть там и целоваться с Мишей, но для него это было невозможно хотя бы потому, что их не поймут и осудят, а он не хотел делать Мишу и себя героями скандальных сплетен.
Внезапно Феликс расплылся в блаженной улыбке: как же чудесно и радостно быть с Мишей, как божественно приятно ласкать его, любить и знать, что это на самом деле. Сколько было пустых мечтаний, а теперь – по-настоящему. По-настоящему! И будет повторяться снова и снова! Не надо больше скрывать свою любовь к нему! Не надо сдерживаться и бояться разоблачения – можно просто любить… и быть любимым! Феликс, сам не свой от переполнявшего его счастья, радостно рассмеялся, прижав ладони к губам.
– Мишенька, Мишенька, – пробормотал он срывающимся голосом, – мой Мишенька.
Теперь Феликс будет просыпаться и обнимать, целовать Мишеньку, празднуя тем самым начало нового дня вместе, будет обнимать и целовать его на ночь, желая приятных сновидений, будет смотреть с ним фильмы, уютно устроившись в обнимку на диване, будет прогуливаться с ним вечером, ходить в кинотеатр, запасшись большими коробками попкорна, они вместе съездят куда-нибудь отдохнуть, и не придётся теперь прятать свои чувства от Мишеньки, можно быть честным с ним.
Всё ещё ликующе улыбаясь, Феликс поспешно затушил сигарету, плюнул с балкона на клумбу и, выключив музыкальный центр, вернулся в комнату Миши. Тот лежал, всё так же свернувшись калачиком.
– Ты спишь? – шёпотом спросил Феликс.
Ответа не последовало. Феликс бесшумно приблизился, приподнял одеяло и лёг рядом с Мишей: он даже не шелохнулся. Очень осторожно Феликс подвинулся к нему и обнял за талию. Теперь они остались вдвоём, и никого у них нет кроме друг друга. Феликс прижался щекой к чуть влажным на кончиках волосам брата и улыбнулся, потому что радость подавляла даже тоску по папе. Ещё долго Феликс лежал, прижимаясь к своему любимому братишке, и боялся проснуться и обнаружить, что это всего лишь сон…
Глава вторая. Один раз не…
Мелодия будильника была очень торжественной, громкой и траурной. Только траурная музыка могла, по мнению Феликса, передать весь трагизм необходимости вставать без пятнадцати семь утра. Феликс еле открыл глаза и с облегчением убедился в том, что Мишенька лежит рядом с ним. На душе сразу стало тепло и приятно.
– Выключи эту дрянь, – взмолился Миша и сунул голову под подушку.
Феликс улыбнулся и выполнил просьбу. Он предпочёл бы остаться, проваляться в постели весь день, но – выдрессированный жёстким режимом и системой штрафов – отдёрнул подушку, поцеловал помятого со сна Мишу в щёку и отправился на кухню.
Через открытый балкон с улицы доносилось весёлое щебетание птиц, гудение мотора, истошный писк сигнализации соседской машины – вскоре умолкший. Пока Феликс пил колючую от газиков минеральную воду, поставленный им чайник вскипел, и Феликс отправился бриться. Настроение было замечательным, и он мурлыкал под нос глупенькую, но навязчивую попсовую песенку, бодро избавляясь от щетины.
Нет, нельзя быть таким довольным, только что похоронив папу… и всё же Феликс был доволен. Он умылся, почистил зубы, улыбнулся своему отражению и отправился к себе, где, наконец-то, соизволил одеться.
– Миша, пора вставать, – заглянув в комнату брата, сказал Феликс и нежно улыбнулся: Миша ещё лежал, закрыв голову подушкой.
Феликс полагал, что начало новой жизни обязательно следует отметить, например, роскошным завтраком. Он притащил из большой комнаты стол, и, напевая и едва не пританцовывая от счастья, занялся – за неимением времени на большее – приготовлением праздничной яичницы.
Миша появился беззвучно.
– А, Мишенька, ты как раз вовремя: всё готово, – увидев его, Феликс улыбнулся шире и понёс сковородку на стол, где уже ждали две тарелки. – Захвати хлеб.
Миша не шелохнулся: так и стоял, прислонившись к дверному косяку и сложив руки на груди. Заметив это, Феликс остановился, медленно опустил сковородку на подставку и тихо спросил:
– Ну что, как ты? Всё нормально?
– Я чувствую себя грязным, – брезгливо ответил Миша и вернулся к себе в комнату.
Феликс достал сигарету, забрал с балкона зажигалку и закурил.
«Неужели Миша действительно чувствует себя грязным только потому, что занимался со мной любовью?» – недоумевал Феликс.
Он оказался в замешательстве: что теперь делать? Как растолковать Мишеньке, что он… не прав! Задумавшись, Феликс затянулся так, что закашлялся до слёз. В этот момент хлопнула дверь. Феликс чуть не подпрыгнул от неожиданности и вышел в коридор: сандалий Миши не было. На всякий случай Феликс прошёлся по квартире, но брат действительно ушёл, так и не выслушав его. Феликс, ругая себя на чём свет стоит за тупорылую самонадеянную невнимательность к Мишиным переживаниям, потерянно стоял в коридоре и не знал что делать: к подобной проблеме он был не готов. С другой стороны – и, подумав об этом, он сразу немного успокоился – Миша никуда не денется, и вечером они снова окажутся вместе, наедине, смогут поговорить обстоятельно. Феликс принялся за завтрак, но аппетит у него пропал: вторая пустая тарелка напоминала о том, что Мишенька мог сидеть сейчас рядом, и не строгий, отчуждённый как обычно, а свой, ещё более родной и близкий, чем раньше. Феликс раздражённо отбросил вилку и собрался на работу. А ведь недавно он ожидал от этого утра совсем иного: нежностей, поцелуев… возможности не ощущать горечь невосполнимой утраты.
На улице ещё царила утренняя свежесть, но горожане постепенно просыпались, отправлялись по своим насущным делам, поднимая с дорог пыль и наполняя воздух шумом – фатальная неизбежность каждого нового дня. Из соседней девятиэтажки, позёвывая и сонно щурясь, выбежала Катька, едва удерживая на поводке обрадованного прогулкой мастиффа. Пёс прямым ходом рванул к детской горке и задрал ногу. Феликс рассеяно кивнул его растрёпанной хозяйке, и поспешил дальше; мысли его по-прежнему занимал Мишенька: может быть, он просто немного шокирован, смущён? может всё разрешиться само собой? что делать?
«Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня, – мысленно пропел Феликс и внутренне содрогнулся от продолжения. – Самая нелепая ошибка, Мишка, то что ты уходишь от меня… Никуда он не уйдёт – некуда!»
И всё же тревога осталась, а прогулка по маршруту (исхоженному до такой степени, что знакома каждая сломанная ветка на дереве, каждая надпись на заборе и лица людей, так же как и он в это время обычно проходящих здесь) внезапно стала давить своим отвратительным однообразием. Вот выбоина в асфальте, вот развороченное грозой чёрт знает как давно дерево, вот заделанное фанерой окно в общежитии, погнутый прут заводских ворот, изъеденная рытвинами дорога, ныряющая между двух старых зданий, и маленькие двери в общественный туалет с табличками «Ж» и «М», всё те же менялы возле ларька, привыкшие не обращать внимания на Феликса, как и он на них, и тротуар в пятьдесят метров до перехода с чуть потёртой «зеброй».
Феликс в ожидании зелёного света нетерпеливо дёргал ногой. У него было два сильных желания сейчас: выяснить отношения с Мишей и покурить. Перейдя на другую сторону, Феликс достал пачку сигарет и мобильник, секунда размышления – пачка была убрана.
Гудки, гудки, гудки, длинные и протяжные, пока не превратились в короткое нервное попискивание. Феликс раздражённо посмотрел на высветившуюся на экране надпись «Занято». Теперь настала очередь сигарет; они, к счастью, не могли сделать вид, что заняты.
Феликс закурил, поймал в толпе ещё с десяток знакомых лиц, кивнул паре приятелей и остановился возле входа в «Океан».
– Привет, – поздоровался Феликс со своими коллегами, стряхнул пепел в урну и приготовился к очередному долгому рабочему дню.
Работа помимо обретения, так сказать, финансовой независимости обладает ещё одним бесспорным преимуществом: она отвлекает. Особенно когда в процессе ты рискуешь обжечься, порезаться или вовсе остаться без пальцев. Правда, тут Феликсу повезло: при его работе последнее было маловероятно… почти. И всё же когда дело требует сосредоточенности в целях собственной безопасности намного проще не размышлять о личном. Но вот незадача: работа ещё не началась и, покачиваясь в подпрыгивающем на ухабах автобусе и глядя на проползающие мимо дома, на яркие вывески магазинов и спешащих по своим делам людей, Феликс вновь и вновь с нарастающим беспокойством думал о Мише.
Две девчонки с подвески звонко рассмеялись и продолжили перешёптываться. Феликс посмотрел на них: радостные улыбки, оживлённый блеск накрашенных глаз, какие-то свои забавные секреты – им хорошо и весело… Феликс уныло вздохнул, перехватил поручень другой рукой. Большинству мужчин весь путь приходилось проделывать стоя, и к этому как-то уже привыкли, но сегодня Феликса эта вынужденная вежливость раздражала.
На выезде из города – как назло – из колонок послышался гитарный перебор «Hotel California». Феликс недовольно скривился, прижался лбом к локтю и прикрыл глаза: когда он уходил из дома, папы не было, не будет и когда вернётся. Никогда. А Мишенька… Миша… как объяснить ему, что любовь не может сделать человека грязным?
Бесконечные ухабы, ветер, тугим потоком рвущийся из люка и развевающий волосы, мелькающие за окном поля – это всё в нарастающей духоте превратилось в сплошной поток под названием «дорога». Когда автобус в очередной раз подпрыгивал на какой-нибудь колдобине, Феликса выдёргивало из накатывающей на него благостной полудрёмы, в которую он погружался до очередного толчка. Тогда же шелестом прорывались разговоры, но он не вслушивался; медленно текли его мысли-видения, перескакивая с одной темы на другую и неизбежно возвращаясь к Мишеньке.
Автобус резко свернул с основной дороги, и всех швырнуло в бок. Феликс чуть не свалился, но вовремя ухватился за Сашку, который мёртвой хваткой вцепился в Серегу, пытавшегося не свалиться на Светку.
– Толик! – раздался девичий недовольный возглас впереди. – Осторожнее же надо, куда ты вечно торопишься?
В зеркале заднего вида Феликс увидел довольную усмешку водителя.
– На работу вас спешу доставить.
– Ну не так же.
– Так, так, Танечка.
– Ну То-олик…
Автобус сделал ещё два лихих виража на поворотах и затормозил возле ворот. Пассажиры дружно покачнулись, двери, раскрываясь, скрипнули, Толик, всё ещё усмехаясь, глядел на недовольную Танечку.
Народ неспешно выгружался, но при появлении второго автобуса заторопились: никому не хотелось торчать на проходной. Феликс достал пропуск, задумчиво посмотрел на пачку сигарет и поспешил к входу. При выборе между сигаретой и горячим бутербродом этим беззавтрачным утром симпатии оказались на стороне бутерброда.
На проходной толпились работники, сбрасывали пропуска в коробку и шли дальше, прижимаясь друг к другу горячими телами, спеша. В невообразимой смеси парфюмерии Феликс уловил знакомый запах – такой же туалетной водой пользуется Миша. Или просто похожей, но мысли успели принять нежелательное направление. Из тесноты комнатки охранников – на вымощенную тропинку к зданию: снова яркий свет, нарастающий зной, ленивый ветерок, цоканье каблучков.
– …да, сегодня Костя обещал притащить диск.
– …Людка из бухгалтерии вчера…
– …вчера в Мануфактуре видел Катьку, всё такая же дура, а самомнение…
– …да, мне во «Фламинго» понравилось, пицца у них хорошая, домашняя такая…
– …Васька купил себе домашний кинотеатр, путёвая штука я скажу.
– …не стоило так пить, башка раскалывается теперь.
После поездки в переполненном автобусе, после улицы прохлада внутренних помещений – райское блаженство. Феликс с наслаждением вдохнул гоняемый кондиционерами воздух. Всё здесь казалось тёмным, словно погружённым в сумрак, почти как в «Дозорах», но глаза довольно быстро привыкали к тусклому в сравнении с солнечным освещению. Феликс поспешил вверх по лестнице, в столовую, пока туда не набежали другие голодающие. Под жалобное урчание желудка Феликс, стоя в конце очереди из трёх человек, с жадностью созерцал подрумяненные в микроволновке бутерброды с колбасой и сыром.
– Ходите, всё ходите. Нам работать надо, а завтрак только для тех, кто с шести работает.
– Да ладно вам, – лохматый Эдик почесал затылок и поставил роспись в тетради. – Мы же не виноваты, что у вас так хорошо: красавицы и еда – что может быть лучше?
На него посмотрели укоризненно, но больше не ругали. Феликс сгрузил в тарелку четыре бутерброда и стал ждать.
– И апельсинового сока, пожалуйста.
Марина покачала головой и нехотя принялась доставать новую пачку. Феликс поглядывал в окно на паркующийся серебристый Lexus RX 350.
– Распишись.
Феликс послушно поставил свою закорючку в тетрадке, прихватил стакан и привычно сел спиной к камере наблюдения. Взгляд тут же упёрся в строящееся здание: трое загорелых рабочих, довольно размашисто жестикулируя, прохаживались по недоделанному этажу. Феликс даже представлять не желал, каково это: целый день вкалывать под палящим солнцем, да ещё за такую мизерную зарплату...
***
Порывы поговорить с Мишей Феликс стоически сдерживал, будучи уверен: не пожелав общаться утром, Миша тем более не станет делать этого по телефону. Но сочувственные взгляды коллег то и дело напоминали о похоронах, о произошедшем после них, и ближе к обеду крутя в руках последнюю сигарету из только вчера начатой пачки, Феликс понял, что терпеть уже больше не может. Ему так и не удалось избавиться от навязчивого желания сказать Мише хоть что-то, пусть какую-нибудь постороннюю ерунду, только бы услышать его голос... Феликс вернулся в мастерскую, забрал мобильный телефон и снова вышел на балкон. Невыразительный вид жухлых ухабистых полей, пыльно-серых перелесков и тусклого неба своим агонизирующим, изнемогающим в мареве пекла обликом очень походил на мучительно-тоскливое настроение Феликса. Духота давила, усугубляя тошнотворное состояние, и в висках потихоньку нарастала боль. Выбрав в справочнике «Мишенька», Феликс нажал на кнопку вызова. Почти сразу звонок сбросили. Феликс поморщился, попробовал снова, но на этот раз монотонный голос сообщил:
– Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, позвоните позднее…
Феликс раздражённо посмотрел на телефон, словно именно он был виноват в таком ответе.
– Ничего, вечером поговорим, – убеждённо пообещал Феликс, прижался затылком к стене и закурил, щурясь от солнца; давно время не текло для него с такой одуряющей медлительностью.
И давно Феликс не покидал работу в числе первых. Автобус уже подъехал, к нему спешили вышедшие ранее девушки. Феликс прибавил шагу. С половину мест было занято рачительно разложенными по просьбам отстающих трудящихся ключами, пропусками, сумочками, документами и мобильниками. Феликс сел в уголок на заднее сидение, прислонил голову к горячей стенке и прикрыл глаза; внутри всё тревожно трепетало в предвкушении предстоящей беседы. Его жизнь раскололась на две части: до и после этой ночи, подарившей надежду. Не ту слабую, больше похожую на недостижимую мечту, а реальную, успевшую неожиданно быстро пустить корни глубоко в сердце…
Помучавшись несколько необычными желаниями с год, Феликс немного успокоился и запрятал любовь к брату куда-то на задворки сознания, чтобы она не мешала жить. Основной причиной этого было поведение Миши: он упорно не замечал выразительных взглядов, «случайных» прикосновений, равнодушно сносил взявшего в привычку присаживаться к нему и читать, склонив голову на плечо, Феликса. Даже когда Феликс притащился к нему в постель, пожаловавшись на кошмары, Миша проигнорировал «сонные» объятия и как бы невзначай закинутую на него ногу. В результате Феликс только перевозбудился и вернуться к себе несолоно нахлебавшись. Разглядывая белёный потолок и мерно покачивающиеся тени на нём, Феликс решил, что пора завязывать со всякими там чувствами. Он был молод, привлекателен, вся жизнь лежала впереди, а встающий на брата член… да, за это было очень стыдно... Пожалуй, родители тоже были не последним фактором, повлиявшим на решение больше не пытаться домогаться до Миши.
Отказавшись от своей навязчивой идеи, почти впавший в жуткую депрессию Феликс внезапно обнаружил, что не один такой «странный» на свете. Стоило только внимательнее присмотреться – и нашлись единомышленники. Миша же жил своей жизнью: учился, провожал то одну, то другую девчонку. Феликс ревновал, но держался в стороне, боясь себя выдать.
Всё шло своим чередом: незаметно пролетела учёба, благодаря папе удалось откосить от армии, началась работа. Миша тоже работал, на первое время ему предложили остаться. Феликс привык к такому положению вещей, только при виде каждой новой девушки брата сердце испуганно ёкало: может, это его будущая жена? Но Миша с завидным постоянством расходился со своими подружками, и пару раз это сопровождалось громкими скандалами. Маме подобные вещи не нравились – Феликс замечал это по выражению её лица, – но она воздерживалась от замечаний, по крайней мере при сыне.
А потом она умерла. Рак обнаружили слишком поздно, когда уже пошли метастазы. Всего за несколько месяцев она превратилась из жизнерадостной женщины в измождённую старуху. Папа как-то сразу постарел и поседел. Даже стоя возле маминого гроба, Феликс был не в силах смириться с потерей. Всё оказалось слишком быстрым и неожиданным. Он не был готов к этому, если вообще можно быть готовым к смерти близкого. В ночь после похорон Феликс не выдержал одиночества (папа почти сразу заперся в их с мамой комнате) и пришёл к Мише. Миша без лишних слов обнял его, крепко прижал к себе, и Феликс расплакался. Эти слёзы, да что там слёзы – рыдания – принесли облегчение. Боль не ушла, но дышать стало легче, а от того, что Миша поглаживал его по волосам, было спокойнее. Под утро Феликс уснул, а, проснувшись, не обнаружил брата рядом. Тот готовил завтрак. Феликс отчётливо помнил его взгляд, когда зашёл на кухню: в нём было столько сочувствия и тоски, словно Мише так же плохо. А ведь он понимал, действительно понимал, каково это, потому что пережил смерть мамы и отчима, воспитывающего его с детства. Вот только некому было утешать Мишу после похорон. Об этом Феликс подумал позже, а в то утро был только тёплый сочувственный взгляд и воспоминание об объятиях и неторопливо скользящей по волосам горячей ладони.
С тех пор жили втроём. Папа наотрез отказался отпускать Мишу, Феликс его поддержал, и постепенно всё снова более или менее наладилась. Папа тосковал, у него появилась привычка подолгу сидеть, рассеяно глядя перед собой, но в целом он держался неплохо. Миша продолжал часто менять девушек. Одна даже (к огромному неудовольствию Феликса) пожила с ними пару месяцев, но закончилось всё грандиозным скандалом с битьём посуды, чего Миша не выдержал и выставил нахалку за порог с вещами. Что же касается самого Феликса: он не хотел шокировать и без того несчастного родителя нетрадиционной ориентацией и свои «приключения» держал в секрете. Если папа и подозревал чего, то об этом не говорил. Он умер глупо и нелепо: от инфаркта в нестерпимую жару. Обычно не веришь предупреждениям по радио, пока не коснётся, а ведь сколько раз рекомендовали не выходить в полдень людям со слабым здоровьем, сколько раз… Это был шок, в первый момент казалось – ошибка, такого просто не может быть. Миша словно впал в ступор, говорить не хотел, весь вечер сидел бледный, сжимая пальцами переносицу и хмурясь. Феликс редко видел его подавленным, а так долго и сильно – никогда, поэтому испугался, и в переживаниях за брата немного растерялась острота собственной боли…
Этой ночью всё изменилось. Возможно именно слова Миши о том, что они никакие не родственники привели к тому, что взлелеянные и много лет поддерживаемые Феликсом отговорки вроде «он же мой брат» вдруг показались совершенно незначительными. Он сделал первый шаг, второй, третий… он голову потерял. Теперь изгнанная любовь вернулась со свойственной данному чувству наглостью и обосновалась на первом плане, вытесняя всё остальное. За ней пришёл страх: Феликс уже не был уверен в том, что Мише некуда от него деться. Есть куда. Миша очень даже может послать его подальше, и наивная утренняя уверенность в обратном казалась теперь невообразимо глупой. Затащить в постель – это даже не полдела. Труднее всего – удержать. За прошедшие годы Феликс успел неоднократно убедиться в этом: все его отношения завершались разрывом, он был таким же неудачником, как Мишенька, и вся его радость была в мечте: это Судьба бережёт их свободу друг для друга, и когда-нибудь, так или эдак они сойдутся и будут счастливы вместе. Когда-нибудь, как-нибудь…
За размышлениями как-то незаметно закончились колдобины сельской дороги, плавно перейдя в городские, и Феликс не без удивления обнаружил, что автобус едет между многоэтажек. До встречи с Мишей, если он дома, оставалось всего ничего… внутренности холодели и сжимались от волнения.
От остановки до квартиры Феликс шёл то ускоряясь чуть ли не до бега, то едва передвигая ноги. Он до дрожи боялся возвращаться. Он свернул в магазин за сигаретами, возле подъезда остановился, открыл пачку, глядя на играющих в песочнице детишек.
«Как же легко, оказывается, ничего не ждать и не надеяться. Хотя, возможно, Мишенька угомонился за день и теперь вполне готов к конструктивному диалогу. Если нет, надо успокоиться самому, а то если оба будем в нерве, ничего хорошего из разговора не выйдет», – настраиваясь, Феликс задумчиво рассматривал неровную колышущуюся тень от кустов, её изодранный дырявый силуэт, неторопливо подгоняемый ветерком клочок бумаги.
Жара. Солнце скатилось по ослепительному небосклону за череду деревьев, те привычно перешёптывались в духоте, не в силах сбросить с себя пыльный покров; радостно повизгивали и гукали детишки, пока их мамы и бабушки общались между собой, пара мальчишек постарше ехала наперегонки по дороге за мусорными баками. Агрессивным ритмом по двору расплёскивался «Engel» Rammstein. И всё это жило, дышало, бегало, шевелилось, занималось своими какими-то делами или просто существовало вне зависимости от Феликса; всему этому был безразличен молодой мужчина, прислонившийся к стене дома и докуривающий сигарету, были так же безразличны его проблемы и переживания. Солнце с обыденной размеренностью совершало свой бесконечный бег, и будет совершать дальше, ему плевать на людей с их незначительными во вселенских масштабах проблемами и бедами.
Феликс бросил окурок в урну, набрал код и неторопливо поплёлся вверх по лестнице. Ноги у него словно налились свинцом, но тяжесть эта, в отличие от вчерашней, была неприятна, рука норовила вцепиться в перила и не отпускать их, а в голове – только гулкая пустота, и никаких слов, никаких разумных, убедительных аргументов в защиту своих чувств…
В квартире тихо играла музыка. Феликс запер дверь, повесил ключи и только разуваясь заметил изящные женские босоножки. Первые мгновения он не мог сообразить, откуда они. Потом дошло. Феликс торопливо избавился от второй кроссовки и поспешил к комнате Миши. Именно оттуда доносилась музыка, и Феликс дёрнул ручку, но та не поддалась, постучал – никакой реакции. Почти в панике Феликс бросился на кухню, достал нож, прибежал назад, дрожащими руками повернул острый кончик в замке и ворвался внутрь.
Миша обнимался с какой-то полуголой девицей.
На мгновение Феликс потерял дар речи. Немая сцена в стиле экспозиции музея восковых фигур длилась недолго. Девка изумлённо вытаращила глаза и торопливо прикрыла грудь маечкой.
– Феликс, уйди, – приказал Миша.
Застывший на пороге Феликс только головой мотнул: ничего внятного он сказать пока не мог.
– Феликс, чёрт тебя побери, убирайся! – рявкнул Миша.
– Это она пусть выметается отсюда, – яростно ответил Феликс, ткнув пальцем в сторону девицы.
Дамочка изумлённо вертела головой.
– Фе-ли-кс, – процедил Миша.
– Я тебя о-очень внимательно слушаю, Ми-ше-нь-ка, – в тон ему отозвался Феликс.
– Что происходит? – дрожащим голосом спросила девица.
– Ничего, – ответил Миша, зло и упрямо глядя на брата.
Феликс был категорически не согласен с этим «ничего», он мог бы уже начать говорить, но ещё не настолько не соображал от злости, чтобы делать это при посторонних. Девица торопливо натянула цветастую маечку, застегнула молнию на юбке, подхватила сумочку и, с ужасом глядя на Феликса, вдоль стены стала пробираться к выходу.
– Отпустите, – жалобно взмолилась она, глотая слёзы. – Я никому не скажу, честно-честно…
– Не уходи, – попросил Миша.
Феликс отступил в сторону, девица юркнула в проём. Вскоре хлопнула дверь.
– Нож убери.
Лишь сейчас Феликс обнаружил, что всё ещё сжимает в руке орудие взлома, и понял, почему эта девка так боялась. Он отшвырнул грозно сверкающий нож в угол, глубоко вздохнул и как можно более мягко спросил:
– Миша, что всё это значило?
– Меня тоже интересует, что значило твоё идиотское поведение, – раздражённо сказал Миша, порывисто встал, прошёл к столу, достал пачку с зажигалкой из сумки и закурил.
Феликс молчал, силясь унять охвативший его гнев.
– Мишенька… – Феликс замолк, поняв, что не совсем ещё совладал с эмоциями.
– Уйди.
– Мишенька, если ты хочешь секса – возьми меня, я согласен на всё, я что угодно сделаю, только не изменяй мне, – попросил Феликс.
– Я не могу тебе изменять! – неожиданно громко воскликнул Миша и с расстановкой пояснил: – Потому что между нами ничего НЕТ!
– А вчера… – попытался напомнить Феликс.
– Это была глупая случайность! Я был пьян… Это не считается, один раз не… не… – Миша нахмурился, отвернулся к окну.
– Договаривай, – потребовал Феликс, в раздражении складывая руки на груди.
– Отстань.
– Ну, давай, говори.
– Один раз не считается!
– Вынужден тебя огорчить, один раз – считается, так что ты теперь тоже…
– Заткнись!
– С какой стати? Или тебе не нравится слышать правду? – ехидно поинтересовался Феликс.
– Феликс, уходи, я тебя по-хорошему прошу, – полуобернувшись, попросил Миша; скулы его подрагивали от напряжения, руки, сминая сигарету, сжались в кулаки.
– Не уйду, – решительно заявил Феликс.
– Хорошо, – легко согласился Миша. – Тогда уйду я.
– Не стоит.
Феликс вышел, громко хлопнув дверью. Он был взбешён, но здравая часть его рассудка настоятельно рекомендовала остыть где-нибудь в другом месте, иначе можно наломать таких дров, что потом за всю жизнь не разберёшься с последствиями.
На весь двор орал Rammstein, веселились дети, светило солнце… словно ничего не изменилось за те пятнадцать-двадцать минут, что Феликс провёл в доме.
– Чёрт, – Феликс пнул дверь подъезда и скривился от боли: – Чёрт! Чёрт! Чёрт!
Он с удовольствием жестоко избил бы ту девку за то, что она посмела касаться теперь уже его Мишеньки и целоваться с ним. Феликс стиснул зубы, глубоко вздохнул, постарался успокоиться. Он разрывался на части: хотел и побыть один, и в то же время выговориться. Определившись, Феликс набрал телефонный номер, дождался ответа.
– Славк, привет, как дела?.. Как Костя?.. Не нормально. Слушай, вы заняты?.. Да?.. Можно к вам присоединиться?.. Сейчас буду.
Стало немного легче. Феликс свернул за угол, вышел к остановке и, недолго думая, уселся в такси:
– К Hundert Wasser.
Всего пара минут – и развесёлая вывеска кафе предстала перед Феликсом. Он скользнул хмурым взглядом по широким окнам и сидящим за столиками посетителям, по всё ещё расхаживающим неподалёку от входа менялам, и поднялся на второй этаж. Ненавязчивая музыка, красная, зелёная, оранжевая, жёлтая, синяя обивки, стелящиеся по потолку трубы в тканных чехлах, картиночки, вязаные коврики – всё это было таким радостным, почти детским и уютным, и Феликс, сам того не заметив, расслабился, обмяк, окунувшись в приятный полумрак. Он прошёл в отведённую для курящих дальнюю часть зала и почти сразу заметил друзей: Костя махал ему рукой. Его новая дико-оранжевого цвета шапочка била рекорды всех предыдущих по экстравагантности, да и рубашка в улыбающихся словно по обкурке подсолнухах тоже производила неизгладимое впечатление.
– Привет.
Феликс кивнул, пожал его руку, затем Славину, присел в кресло.
– Ну как ты? – осторожно спросил Костя.
– Да так… терпимо, – пожал плечами Феликс.
Он отвернулся от экранов, демонстрирующих раздражающих тощих девиц, носящихся по подиумам в свете софитов и вспышек. Проектор крутил Винни-Пуха… Феликс поморщился и зло уставился на полку с книгами. Официантка – в такой же забавной как и обстановка кафе униформе – положила перед ним меню и упорхнула по своим делам. Феликс потискал мягкую, как и большинство вещей здесь, книжицу и стал изучать.
Костя неторопливо ел мороженое, скользя задумчивым взглядом то по приятелю, то по остальным посетителям. Слава пил душистый чай и увлечённо смотрел обеззвученного Винни-Пуха.
– Я вчера переспал с Мишей, – поразительно обыденным тоном признался Феликс.
Мгновение удивлённого внимания друзей, прежде чем прозвучал первый вопрос.
– Тогда почему ты сейчас здесь, а не с ним? – поинтересовался Слава.
– Вы поругались? – Костя подцепил большой кусок мороженого, отправил его в рот и, прикусив ложечку, замер, довольно сощурившись – просто дитё малое, только взгляд из-под полуопущенных ресниц слишком пытливый.
Феликс откинулся на спинку кресла, нахмурился:
– Теперь Миша утверждает, что один раз не считается, это была случайность, он был пьян. Я пришёл домой, а он там с какой-то девицей.
– Ты оставил его с девкой? – изумился Слава, да так громко, что за соседними столиками заоборачивались.
– Нет, я её до смерти напугал, – наклонившись к ним, тихо ответил Феликс, – я дверь ножом открывал, кажется, она решила, что я её убить хочу.
– Это хорошо, – Костя поковырялся ложечкой в мороженом, – если она об этом растреплет подружкам, то на некоторое время твой драгоценный Мишенька в безопасности. Главное, чтобы она заявление в милицию не подала. Ты ведь ей ничего не сделал?
– Хотел, но не сделал.
– Вот и умничка, – Костя улыбнулся.
– Эм… а как тебе, оправдались твои ожидания? – полюбопытствовал Слава.
– Ты о чём? – уточнил Феликс.
– Ты же давно в своего Мишку влюблён, ну и как оно оказалось с ним?
– Без комментариев, – строго ответил Феликс.
– Ладно-ладно, – поспешно согласился Слава. – Извини за бестактность, просто очень любопытно.
Феликс кивнул, понимая, что сам раздразнил его любопытство.
– Заказывать будете? – официантка вопросительно посмотрела на Феликса.
– Два кишлорена с курицей и чай «Дикий фрукт».
– Всё?
– Всё, – кивнул Феликс, возвращая меню, и снова повернулся к друзьям: Слава и Костя выразительно смотрели друг на друга.
В фантастике и мистике часто можно встретить упоминание о чтении мыслей – то выдумка, но бывают люди настолько близкие, настолько хорошо понимающие друг друга, что когда они переглядываются, возникает ощущение, будто они обмениваются мыслями. Слава и Костя относились к разряду таких людей, и Феликс им завидовал. Беззлобно, так называемой белой завистью: они давно жили вместе, и при виде их чувствовалось – они самая настоящая семья. Феликс хотел того же, но у него не получалось, и оставалось только сидеть рядом с ними незваным гостем, ждать неизвестно чего.
Костя с удовольствием расправлялся с остатками мороженого. Слава достал пачку сигарет и закурил.
– Что собираешься делать? – выдыхая дым, поинтересовался он.
– Не знаю, – пожал плечами Феликс. – Подожду пока. Возможно, Миша успокоится. Я действительно не знаю.
– Феликс, ты не переживай. Твой Миша согласился с тобой переспать? Согласился. Вы живёте в одной квартире, поверь, это намного упрощает твою задачу, – Костя ободряюще улыбнулся.
– Твоими бы устами да мёд пить, – Феликс взял рекламный буклет, открыл наугад.
– Мёд, не мёд, – Костя, не снимая шапочку, указательным пальцем почесал макушку. – Всегда надо верить в лучшее.
– Ага, и каждый раз получать от жизни по башке новой порцией неприятностей и разочарований, – мрачно ответил Феликс.
– Ну почему же, – Слава завертел в руках ложку на длинной ручке. – Можно подумать, твоя жизнь – сплошная неприятность. Ты как всегда загоняешься, Феликс. И не надо на меня так смотреть, в глубине души ты согласен со мной.
Феликс скептически ухмыльнулся, но возражать не стал, да и Славка действительно был прав. Вот он результат близкого и откровенного общения: люди начинают понимать тебя слишком хорошо.
– Как дела на работе? – поинтересовался Феликс.
Костя криво улыбнулся, ответил Слава:
– Полный пиздец.
– Что случилось?
– Ты бы видел, что эти уроды делают, – Слава раздражённо поморщился. – Такое чувство, что значение фразы «технологический процесс изготовления» им незнаком в принципе. Сегодня прискакал технолог – аж слюной брызгал от злости – мол, модель бракованная. Ну я же знаю свои модели: нет там брака, все хорошо сделаны, и толщины соблюдены, и литники. Ты же знаешь, как я делаю (Феликс кивнул). Минут пять я слушал эти визги, потом пошли смотреть. Так вот: всякие там козлы, которые себя самыми умными считают, спаяли всё и в голтовку закинули. Непризнанные гении, блин, инструкциями не пользуются. Изделие обрабатывается по частям, собирается в конце и то на электросварку, причём результат должен быть подвижным: кастики болтаются, листочки болтаются, всё блестит, всё в ажуре. Но у этих олухов монтировщиков руки чесались спаять всё нахер. Там такой отстой теперь, половину камней фиг закрепишь, центральные касты превратились в обсоски, припоем всё залито, – Слава злорадно улыбнулся: – Как обычно, короче.
– А дальше что? – поинтересовался Феликс.
– Целый день стоял невообразимый шум, все друг на друга сваливали. Виноватых, как всегда, не нашли, будут продавать этот отстой в таком виде. И, что самое обидное, стопудово в следующей партии всё повториться, потому что втолковать этим дебилам что-то новое почти нереально.
– Может, получится.
Славка отмахнулся:
– Как же. Я их, конечно, понимаю: им бы сделать побольше, а остальное – похуй, но нельзя же так. Раз испортят, два испортят, в третий раз парашу заказчикам дадут, а на четвёртый те возьмут и найдут кого поумнее. Сами могилу себе роют.
Официантка поставила перед Феликсом тарелочку с кишлоренами, чайничек, блюдце с сахаром, положила ложечку в салфетке.
– Как показывает практика, – Феликс, наливая чай, с удовольствием вдохнул его приятный, фруктовый аромат, – большинству заказчиков всё равно, да и покупателем тоже. Думаешь, они особо разбираются, что да как?
– Вот и я про то же говорю, – заметил Костя.
Феликс разорвал белый с зелёным названием кафе бумажный пакетик и высыпал сахар в чай.
– И это говорит редкостный ботаник, который всё всегда старался сделать как можно лучше, – Слава картинно изумился.
– Omnia fluunt, omnia mutantur, – Костя расплылся в довольной улыбке.
– Всё ещё ботан, – усмехнулся Слава.
– Что это значило? – полюбопытствовал Феликс, помешивая чай ложечкой; её округлый конец не пролезал в выемку на дне, где скопился сахар.
– Всё течёт, всё изменяется. Латынь, – пояснил Костя.
– Что латынь, я догадался, ты ведь у нас только на русском, русском матерном и на латыни изъясняешься, – угрюмо ответил Феликс, откладывая ложечку и примеряясь к аппетитному кишлорену.
– Эм… да, – согласился Костя. – Ты кушай давай, а то, наверное, прямо с работы.
Феликс кивнул.
– И всё равно обидно: можем же лучше, а делаем какое-то говно.
– Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, – назидательно сказал Костя.
– А потом удивляются: чего это у нас такое засилье турецкого золота. Да они его просто лучше делают и дешевле, – продолжал возмущаться Слава.
– У нас качество получше будет, – вступился за родное производство Феликс.
– Но и дороже соответственно.
Феликс кивнул и подул на начинку. Слава достал сигареты и придвинул к себе пепельницу.
– Страна непуганых идиотов – просто золотые слова, – он снова закурил, выпустил тугую струйку дыма. – Катиться тут всё к чертям. Я не понимаю, как наша страна ещё существует с таким феноменальным пофигизмом ко всему.
– Наверное потому, что есть люди, которые умудряются этот пофигизм компенсировать своей активной деятельностью, – Костя вздохнул, глядя на пустую вазочку из-под мороженого. – Есть множество вариантов ответа на твой вопрос, так что можешь выбрать себе любой по вкусу. Кстати сказать: я бы не отказался от дополнительной порции мороженого.
– Горло не заболит?
– Ну что ты, какое горло в такую жару? – Костя изобразил невинное удивление.
– То самое, из-за которого ты неделю с температурой пролежал, – напомнил Слава.
– Это было из-за купания, и так давно, что уже неправда.
Феликс со сдержанным вздохом прихватил второй кишлорен.
– Тебя четыре дня как выписали с больничного.
– О-о, так давно, – Костя умоляюще взглянул на Славу.
Сейчас смотреть на них, таких счастливых друг с другом, Феликсу было тяжело, но он улыбнулся, стараясь не портить им настроение, и в тревожных метаниях души отыскал плохой, но действенный способ облегчить страдания: с помощью алкоголя можно ненадолго сбежать от себя, от беспокойства, от прорывающихся мыслей о папе. Амнезия тоже казалась Феликсу неплохим вариантом (ведь муки неразделённой любви не так страшны, когда она воспринимается только несбыточной мечтой), но заполучить её не в его власти.
– Костя, я о тебе же забочусь.
– Вот и позаботься: разреши мне мороженое, – настаивал Костя, жалобно приподняв брови.
– Ты ещё не совсем поправился, – упорствовал Слава.
– Да я здоров как бык.
– Тоже мне бык нашёлся, – усмехнулся Слава, пощупав его худенькое плечико. – Просто бычище.
– А ты откармливай, – игриво предложил Костя, – мороженым, например.
– От сладкого ничего не слипнется? – ласково полюбопытствовал Слава, стряхивая пепел.
– Если что – ты разлепишь, – игриво усмехнулся Костя.
– Я хочу напиться, – не выдержав их воркований, напомнил о себе Феликс.
– Здесь у тебя вряд ли получится, – заметил Слава, затянулся, и умиление исчезло с его лица.
Костя недовольно глянул на Феликса, но ничего не сказал, только разочарованно вздохнул.
– Предупреждаю сразу: мы пить не будем, – сказал Слава.
– Ваше право.
– Куда пойдём?
– Не знаю, – Феликс пожал плечами. – Какие есть предложения?
– Может, в «Дружбу»?
Слава помотал головой:
– Надоело: скучно там, музыка дурацкая. Предлагаю в «Сибао».
– О да, там музыка определённо лучше, – хихикнул Костя, – всегда одна и та же песня.
– Там курить нельзя, и там лучше есть, а не пить, – напомнил Феликс. – Давайте в «Камелот».
– Я согласен, – поспешил ответить Костя.
Феликс мысленно усмехнулся: в отличие от «Сибао», в «Камелоте» можно было разжиться порцией мороженого, так что Слава, скорее всего, будет подвергнут дальнейшему испытанию на сопротивляемость уговорам.
– Что ж, тоже не плохо. Можно бы в KDD.
– Там музыка слишком громкая, – Феликс отпил пару глотков немного остывшего чая. – К тому же я хочу именно напиться, а в KDD фейсконтроль и прочая фигня.
– Тогда лучше «Камелот», – Слава скользнул взглядом по пустой вазочке из-под мороженого, посмотрел на Костю, тут же вновь скорчившего жалобную гримасу. – И то только в том случае, если ты не собираешься буйствовать.
– Нет, буйствовать я не собираюсь, – Феликс вздохнул, – только тихо нажраться и не чувствовать… себя человеком.
– Это не самый лучший вариант, – стряхнув пепел, заметил Слава. – Но если тебе так хочется…
– Хочется, – подтвердил Феликс.
– Тогда пойдём, – Слава подал знак официантке.
Костя поджал губы, оглянулся на соседний столик и склонился к Феликсу:
– Феликс, прелесть ты наша несчастная, скажи честно, а что ты собираешься делать дальше? В смысле после того, как напьёшься и протрезвеешь.
– Ко-остя, – Слава строго посмотрел на него.
– Ну что такого? – Костя развёл руками. – Я просто спросил.
– Любопытство не порок, а такое хобби, да?
– Слав, да пусть спрашивает, – вступился Феликс.
– Вот, – Костя улыбнулся, – он сам мне разрешил.
Слава пожал плечами, всем своим видом показывая, что снимает с себя ответственность за дальнейший ход расспросов. Подскочила официантка с подносом, загруженным грязной посудой, и, как-то умудрившись поставить на него ещё и тарелку Феликса, поинтересовалась:
– Будете что-нибудь заказывать?
– Счёт, – хмурясь, попросил Слава.
– Вместе или отдельно?
– Вместе, – ответил Феликс и, когда девушка ушла, вопросительно посмотрел на Славу: – Ты что такой мрачный?
– Да так, – Слава пожал плечами, – слишком испортили мне сегодня настроение, вот и гружусь не по делу. Не умею абстрагироваться от проблем и эмоций.
Феликс кивнул:
– Тогда учись: йога, медитация и прочие методы релаксации.
Слава неопределённо хмыкнул, потянул руку вперёд. Тут же слева от Феликса, неся с собой шлейф парфюмерных ароматов, появилась другая рука в трёх тонких каучуковых браслетах с нанизанными на них золотыми шариками и крепко ухватила Славкину.
– Здоровó, как жизнь?
Феликс оглянулся: рядом стоял худой высоченный парень в мятой рубашке защитного цвета, драных джинсах и облаке резкого запаха туалетной воды. Феликс отодвинулся в сторону, стараясь не дышать глубоко.
– Идёт помаленьку, – ответил Слава.
Незнакомец поздоровался и с Костей:
– Клёвый прикид.
– Стараюсь, – улыбнулся в ответ Костя.
– Егор, это Феликс, Феликс, это Егор, – познакомил их Слава.
Феликс пожал горячую ладонь, без особого интереса разглядывая невыразительное лицо нового знакомого.
– Вы тут зависать будете или уходите? – спросил Егор и принялся выуживать из рюкзака заверещавший англоязычным матом мобильник.
– Уходим.
– А, жаль, ну, тогда ладно, – поспешно ответил Егор и отошёл, принимая вызов: – Да. Я уже на месте, занимаю столик… Да… Да… Конечно, пусть приходит… не, я не против.
Феликс проводил его взглядом до столика в конце соседнего ряда и вопросительно посмотрел на Костю.
– Это с работы.
Оставленный Егором запах постепенно ослабевал. Феликс кивнул, отпил чая, вздохнул: официантка не спешила появиться со счётом, а ему ужасно хотелось уйти отсюда. Слишком яркое, радостное и уютное окружающее теперь навалилось на Феликса, и внешний комфорт с множеством мелких, очаровательных и красивых вещичек с неумолимостью контраста подчёркнул неустроенность и пустоту внутреннего мира; Феликс чувствовал себя убогим, одиноким и никому ненужным. Ему следовало, наверное, вернуться домой, но он боялся снова разругаться с Мишей и бесповоротно всё испортить.
– Феликс, всё нормально будет, ты не волнуйся, – поглаживая его по тыльной стороне ладони, сочувственно сказал Костя и ласково улыбнулся. – Одумается твой Мишка, и всё у вас будет хорошо.
– Твоими бы устами... – со вздохом повторно заметил Феликс, несколько раздосадованный жалостью, сквозящей в действиях Кости.
– Феликс, ну в самом деле, чего ты переживаешь раньше времени? – Слава неторопливо тушил окурок в пепельнице. – Дай человеку подумать, придти в себя, не все же к подобным вещам спокойно относятся, некоторым нужно время. Если что – напоишь его ещё раз, тогда он точно не сможет утверждать, что один раз не считается.
– Не думаю, что Миша теперь станет со мной пить, да он и раньше со мной не пил, – печально сказал Феликс.
– А вот это твоё упущение, – заметил Слава, – тебе раньше надо было начинать шевелиться: отношения налаживать, намёки делать, а ты ходил и вздыхал, как рыцарь под балконом своей Дамы сердца.
Феликс изобразил некое подобие улыбки:
– Ты как всегда добр.
– Меня все время удивляла твоя нерешительность, – пояснил Слава, – одно дело когда человек от тебя далеко, но в твоём случае… Сколько вы вместе живёте?
– Слав, я понял, что я дурак, не надо объяснять мне это так подробно, – отмахнулся Феликс.
– Я не говорил, что ты дурак, – возразил Слава.
– Но ты так подумал.
– Феликс, не впадай в паранойю, тебе это не идёт, – попросил Слава.
Феликс собирался ответить грубостью, но вовремя остановился, не пожелав сориться сегодня ещё и с другом. Официантка, проносясь мимо с переполненным подносом, положила им на стол книжечку. Феликс, дивясь её ловкости, взял счёт и потянулся за кошельком:
– Я заплачу, а то потом буду уже не в состоянии что-либо осознавать… надеюсь.
– Как знаешь, – пожав плечами, раздражённо ответил Слава и принялся сосредоточенно изучать содержимое книжных полок. Костя искоса глянул на любимого и виновато улыбнулся Феликсу, словно извиняясь за грубый тон Славы. Феликс только отмахнулся. Слава повернулся к нему, нахмурился:
– Ну что, пойдём?
– Да, конечно, – поспешил согласиться Феликс, выгребая мелочь из кармана. – Слав, а, может, тебе тоже стоит немного выпить со мной?
Слава скептически поморщился:
– Я как-нибудь без вреда для почек расслаблюсь.
– Мудрое решение, – согласился Феликс, захлопывая книжечку со счётом и деньгами.
Глава третья. Пьяный рыцарь «Камелота».
– Пешком пойдём или как? – полюбопытствовал Костя, когда они оказались на улице.
– На такси, – ответил Феликс, направляясь к жёлтой волге, припарковавшейся напротив входа в универмаг.
Словно компенсируя проблемы на личном фронте, удача сопутствовала Феликсу: такси никто раньше них не занял – что обычно случалось с ним здесь – таксист не содрал в тридорого, и это тоже можно считать везением. В «Камелоте» свободным оказался целый зал, и меню выдали три штуки – на всех, что до этого казалось чем-то нереальным. У официантки были длиннющие ярко-красного цвета ногти, и Феликс невольно отдёрнул руку: очень хищно и опасно они выглядели.
– Бутылку водки, – сразу же заказал он.
– Вам какой?
– Качественной.
– Что-нибудь ещё?
– Томатного сока.
Феликс откинулся на спинку стула – слишком неудобную: высокую и прямую. Он никогда не понимал, как рыцари могли подолгу сидеть на столь ужасных сидениях. В остальном «Камелот» его вполне устраивал, особенно сейчас: слабое освещение, тёмная деревянная мебель под средневековье, низкий потолок и тусклые картины создавали ощущение приятной интимной мрачности, будто сдерживающей эмоции.
Костя увлечённо изучал меню, а Слава раскуривал сигарету, скептически обозревая предлагаемый ассортимент. У Феликса не было никакого желания разбираться сейчас в перипетии экзотических названий, он нехотя раскрыл страницу с горячими блюдами, глянул и полез за сигаретами.
– А тут довольно неплохой выбор мороженого, – тихо заметил Костя.
– Я знаю.
– М-м, некоторое я ещё не пробовал, – намекнул Костя, искоса посматривая на Славу.
Предположение Феликса оказалось верным.
– Разве такое возможно? – поинтересовался Слава.
– Как оказалось – да. И мне кажется, что это упущение непременно нужно исправить.
Слава устало посмотрел на него:
– Костя, мы же договаривались, что то мороженое будет единственным сегодня. Ты помнишь об этом?
– Да, – обречённо кивнул Костя.
– Тогда почему ты пытаешься уговорить меня?
– Попытка не пытка, – разводя руками, невинно улыбнулся Костя.
Слава покачал головой и ничего не сказал. Костя вздохнул, подпёр щёку кулаком:
– А я всё равно хочу мороженое.
– Не сегодня.
Костя снова трагично вздохнул. Феликс не переставал поражаться произошедшим с ним переменам: во времена учёбы Костя был замкнутым подростком, обычным, ничем непримечательным ботаном, а со Славой расцвёл как дивный экзотический цветок и заблистал нежной привлекательностью, стал общительным, весёлым – будто совсем другой человек.
– Феликс, ты чего? – спросил Костя.
– Ничего, – Феликс стряхнул пепел с сигареты. – Просто задумался о своём.
– М-м, – протянул Костя. – Понятно. Извини, что отвлёк.
– Да ничего, мне полезно.
Официантка поставила на стол штоф с водкой, графин с соком и рюмки со стаканами.
– Ещё заказывать будете?
– Дичь, пронзённую стрелой… – Феликс поморщился, – ну, вы поняли, о чём я.
Официантка кивнула с лёгкой улыбкой.
– Трапезу друида и свежего апельсинового сока, – Костя снова вздохнул.
– Телятину с черносливом и зелёный чай.
– Хлеб?
– Да, белый, – ответил за всех Костя.
– Всё?
– Пока да, – кивнув, Феликс положил сигарету поперёк пепельницы и налил в стакан водку из штофа.
Девушка забрала меню и переставила им салфетки с соседнего столика. Феликс другой стакан наполнил соком.
– Со мной точно никто не хочет?
Слава и Костя отрицательно помотали головами. Феликс глубоко вдохнул, выдохнул и приложился к стакану. Водка обожгла рот, затем горло, огненным комком ударила в желудок. Феликс пил её крупными глотками, зажмурив слезящиеся глаза и постепенно запрокидывая голову. Отставив стакан, он даже дышать толком не мог, но сразу же схватился за сок, полившийся прохладным целебным потоком.
– Ну как? – поинтересовался Слава. – Доволен?
Феликс кивнул, потянулся за штофом, Костя перехватил его руку:
– Ты уверен.
– Да, – кивнул Феликс.
– Я тебе сам налью, – сказал Костя.
– В стакан, – попросил Феликс, когда тот потянулся за стопкой.
– Нет, – категорично ответил Костя. – Дальше только маленькими дозами, а то мало ли что.
– Не будь паникёром, – Феликс забрал у него штоф и наполнил стакан, правда, на этот раз только наполовину. – Я эту гадость стопками пить не хочу, лучше сразу.
Он залпом осилил вторую порцию, так же запил её соком и вынужден был пока остановиться: с непривычки его слегка мутило.
– In vino veritas, – вспомнилось Феликсу.
– Не думаю, – грустно ответил Слава.
***
– Вот Кость, Костик, ты знаешь, что ты просто су-упер.
– Приходилось слышать об этом.
– Я так вам со Славкой завидую, вы такая прекрасная пара, вы… вы… – Феликс не мог подобрать слов, только сильнее обнял Костю за плечи, – вы… вы подходите друг другу.
– Феликс, говори потише, – взмолился Костя, убирая его ладонь со своего плеча.
– Но вы и вправду подходите друг другу, и незачем это скрывать, – Феликс стукнул кулаком по столу. Посуда звякнула, стопки пошатнулись, но ничего пока не упало.
– Так вот, я хотел сказать… я хотел сказать… – Феликс не помнил, что именно хотел сказать, а нового ничего придумать не мог, тогда он посмотрел на Славу: – Тебе с ним чертовски повезло.
– Я знаю, – Слава затянулся. – Но говори об этом потише, пожалуйста.
– Да без проблем, – согласился Феликс, взмахнув рукой; комната отчаянно вращалась, он разглядел на столе свой стакан, потянулся за штофом, но налить не смог, только опрокинул солонку и салфетницу, прежде чем Слава успел перехватить его за запястье.
– Осторожнее.
– Угу, налей, по-ожалуйста.
– Феликс, ты пьян.
– Я знаю, – Феликс попытался кивнуть, но вместо этого как-то неуклюже мотнулся и опять ухватился за Костю, вдруг сообразив, что не помнит, как подсел к нему.
– Думаю, достаточно, – уже не в первый раз сказал Слава.
– Не-е, – отчаянно замотал кружащейся головой Феликс, – тут ещё… ещё… (он с трудом разглядел штоф) ещё треть осталась.
– Это вторая бутылка, тебе хватит, – на всякий случай Слава отставил штоф подальше. – Я не понимаю, как ты ещё разговариваешь, тебе давно пора лежать под столом и хрюкать.
– И вы бы оставили меня хрюкать под столом? – возмутился Феликс, глянул на Костю. – Оставили бы?
– Нет, конечно, – поспешил ответить Костя.
– Стоп. Слава же не разрешал тебе сегодня мороженое больше есть, – удивился Феликс, только сейчас заметив уже почти пустую вазочку с мороженым.
– Это вчера было, – улыбнулся Костя и пояснил: – Сейчас уже полпервого-ночи.
Феликс рассмеялся:
– Ну ты, блин, даёшь. Умно.
– Хочешь жить – умей вертеться.
– А на латыни чего-нибудь? – попросил Феликс. – Давай приобщаться к великому!
– Metalla assidue plenius responsura fodienti, – практически сразу ответил Костя. – Металлы достаются тем, кто усердно копает.
– Как умно, – проникновенно ответил Феликс и поцеловал Костю в подвернувшийся по случаю висок. – Спасибо тебе. Спасибо за просвещение.
– Всё, хватит, пойдём подождём такси на улице.
– Слав, какое нахер такси, мы так хорошо сидим.
– Поздно уже, всем завтра на работу.
– Но Сла-а-ав…
Не слушая возражений, Слава рывком поднял Феликса на ноги. Костя поспешно доедал мороженое.
– Слава, Славк… ну чего ты… Слава…
Будь Феликс в нормальном состоянии, он мог бы и сопротивляться, но сейчас вынужден был идти вместе со Славой, пытаясь не свалиться: пол вот-вот норовил переместиться как минимум в район стен.
– Костя, выведи его на улицу, я пока расплачусь, – оказавшись на первом этаже, велел Слава, передавая Феликса Косте.
– Чего это с ним? Мы так мило сидели… – недоумевал Феликс.
– Просто поздно уже, – ответил Костя, отрицательно помотал головой охраннику и выпихнул чуть было не вцепившегося в бутафорные доспехи Феликса на улицу. – Осторожнее, вот так… да-да, не упади…
– Кость, ты… – Феликс споткнулся о каменный уступ и повис на Косте, – как хорошо в трудный момент опереться на надёжное плечо друга.
– Осторожно, – Костя едва удерживал его, – Феликс, не-е падай, пожалуйста, я тебя прошу, держись.
– Держусь, – согласился Феликс и уткнулся лицом ему в плечо. – Мне так фигово, всё качается.
– Ты сам этого хотел, – напомнил Костя, – никто тебя не заставлял, даже наоборот.
– Знаю, – земля предательски поползла куда-то, и Феликс вцепился в его рубашку. – Славке и вправду очень повезло, что у него есть ты.
– Только не ори об этом на всю улицу, – попросил Костя, – у нас же маленький город, все друг друга знают…
– Я говорю тихо, – обиженно ответил Феликс.
– Нет, Феликс, это тебе кажется, что тихо, а на самом деле громко.
– Не может быть.
– Может, Феликс, может.
– Тогда я дурак.
– Ну и логика у тебя.
Феликс поднял голову от Костиного плеча и уставился на Славу.
– Тебе с ним повезло, ты знаешь?
Слава кивнул, доставая попискивающий мобильник.
– Что-то быстро они сегодня… Да, мы видим, – ответил он оператору и прервал связь. – Пойдём.
– Не… не хочу, не хочу домой, я ещё слишком трезвый, трезвый, понимаешь, – капризно топнул ногой Феликс и едва удержал равновесие.
– Пойдём, – раздражённо велел Слава.
– Я его доведу, – предложил Костя и повёл Феликса к машине. – Осторожнее, не свались.
– Как хорошо, что у меня такие замечательные друзья! – в порыве благодарности воскликнул Феликс, пока Костя запихивал его на заднее сидение.
– Садись вперёд, – распорядился Слава.
– Не, он со мной поедет, я ему многое должен ещё сказать, – возразил Феликс, держа Костю за рукав.
– Слав, садись ты вперёд, так быстрее будет, – сказал Костя, устраиваясь рядом с Феликсом.
– Так вот, я хотел сказать, что Славе…
– Тише, – в который раз попросил Костя.
– Тише так тише, – хихикнул Феликс, обхватил его за шею и, обнаружив ухо, склонился к нему: – Так вот, Костя, Славке с тобой очень повезло, вы как… вы как… два сапога пара. Вот. Или чего-нибудь подходящее на латыни, не знаю, это ты в ней разбираешься, а я нет, совсем нет. Ты умный, и это хорошо, Слава тоже не дурак, а с тобой он стал лучше, бодрее, веселее. Счастливее!
– Я это уже понял, – просветил его Костя.
– У-у, а-а, ну тогда отлично. Ты ведь видишь, как он переменился.
– Феликс, это разговор не для такси, – повернувшись к ним, заметил Слава.
– Отстань, я не с тобой разговариваю, – отмахнулся Феликс. – Тебе повезло, а мне нет, так что отстань ненадолго, дай нам поговорить.
– Феликс, заткнись, – потребовал Слава.
Костя укоризненно посмотрел на него, повернулся к Феликсу:
– Слушай, а как тот фильм назывался, про который ты мне неделю назад рассказывал?
– Какой фильм? – не понял Феликс.
– Вот я у тебя и спрашиваю: какой? – ответил Костя. – Я не помню совсем. Так как он назывался?
– Да я и сам не помню, ты разговор, давай, в другое… в другую тему не переводи. Вот. Что касается тебя и Славы, то я вам от всей души завидую чистейшей белоснежной завистью. То, что вы смогли…
– Феликс, – громко перебил его Костя, – а как поживает тётя Маша?
– Какая тётя Маша?
– Соседка ваша с нижнего этажа, – терпеливо пояснил Костя. – Как она поживает?
– Нормально, так вот, вы…
– А какой сегодня день недели? – не унимался Костя.
– Ну чё за дурацкие вопросы? Не мешай мне выражаться…
– Я не мешаю, я тебя спрашиваю, мы же так редко видимся, особенно в последнее время, вот мне и интересно. Так какой сегодня день недели?
– Да хер его знает, я же не об этом.
– Феликс, мне жизненно важно знать, какой сегодня день недели.
– Зачем?
– Мне надо. Ты же мой друг, да?
– Да, – кивнул Феликс.
– Мне нужна помощь, вот я и обращаюсь к тебе как к другу: какой сегодня день недели?
– Не знаю… – Феликс задумался. – Кажется, понедельник.
– А когда ты в последний раз был в «Сибао»?
– Не помню. Кость, хорош издеваться, я с тобой поговорить хочу, а ты…
Феликс сложил руки на груди и отвернулся к окну.
Машина подскочила на выбоине – Феликс хряснулся лбом о стекло – свернула в бок и затормозила.
– Я провожу его, – предупредил Слава.
Дверь перед Феликсом распахнулась.
– Пойдём.
– Куда?
– Домой, – пояснил Слава и потянул его за руку. – Пойдём-пойдём, нечего упираться.
– Я не упираюсь, – возразил Феликс. – У меня просто не получается идти.
Слава схватил его за шкирку, набрав код, затащил в подъезд и грубо прижал к стене.
– А теперь послушай меня.
– Слушаю, – ответил Феликс, удивлённо глядя на его разгневанное лицо и совершенно не понимая, что послужило причиной ярости.
– Ты мне, конечно, друг, но я не хочу, чтобы ты хватал Костю, тебе это понятно?
– Я его не хватал…
– Невменяемое состояние не повод висеть на нём, уяснил? – словно для закрепления информации, Слава хорошенько тряхнул Феликса. – Ты понял? Не смей больше его трогать.
– Не буду, – пообещал Феликс. – Но я ничего такого не имел в виду, я же… ваши отношения для меня святы.
– Вот и держи руки подальше, – буркнул Слава, ухватил его за локоть и повёл вверх. – У тебя есть Миша…
– Нету у меня Миши…
– Вот им и занимайся, а Костя – мой. И если я узнаю, что между вами что-то есть, тебе не жить.
– Угу. Я просто хотел сказать, что рад за вас… – попробовал пояснить Феликс.
– Радуйся без рук.
– Да понял я, понял уже.
– Повторенье мать ученья, – назидательно ответил Слава, толкнув Феликса к его двери. – У тебя ключи есть?
– Да, – кивнул Феликс, потирая локоть.
– Спокойной ночи, – недружелюбно пожелал Слава и ушёл.
Феликс, недоумевая, слушал его удаляющиеся шаги. Голова соображала плохо, так что понять, с чего вдруг Слава стал подозревать его в домогательствах до Кости, он пока не мог. Феликс долго искал ключи и с третьего десятка попыток всё же сумел открыть дверь.
В прихожей было темно и тихо. После долгих и, к счастью, успешных поисков выключателя, Феликс заперся и столкнулся с очередной проблемой – снятием обуви. Похоже, он действительно выпил слишком много, раз уж такая проблема возникла. Ещё большим пьяным идиотом Феликс ощутил себя, когда сообразил, что шнурки на кроссовках бутафорные. Он рассмеялся, и после столь важного открытия разулся без особых затруднений.
В умиротворённой тишине квартиры Феликс, пошатываясь и держась за стену, прошёл к комнате Миши, ухватился за ручку. Дверь была заперта. Феликс прислонился лбом к холодному морёному дереву: он мечтал оказаться внутри, коснуться Миши, поговорить с ним, спросить, рассказать – мысли путались, спешно вытесняя одна другую.
Феликс жалобно вздохнул и тихо, как он надеялся, прокрался на кухню за ножом. Замок послушно поддался вторичному взлому, и дверь бесшумно отворилась. Миша спал, свернувшись калачиком как накануне, а падающий из окна свет тусклого фонаря слабо освещал его фигуру, обнажённое плечо, разметавшиеся по подушке волосы, выглядывающую из-под одеяла ногу. Дыхание Феликса сбилось от умиления и нежности, он закрыл лицо руками: безмятежность, трогательная беззащитность… в полумраке увиденное казалось прекрасной и невозможной иллюзией.
Феликс положил нож – неуместный в момент благоговения предмет – на пол, медленно приблизился и присел на край кровати. Миша не шелохнулся. Феликс ещё долго смотрел на него, вслушиваясь в ровное дыхание и свои путанные, пьяные мысли, прежде чем прилечь рядом и осторожно положить руку ему на талию.
– Мишенька, солнышко моё, – почти беззвучно прошептал Феликс, прижимаясь лбом к его горячей спине, – я люблю тебя…
Миша приподнялся, скинул руку со своего бедра.
– Феликс, уйди, – сонно попросил он.
– Мишенька, – Феликс попытался снова обнять его, – я люблю тебя… Мишенька…
Миша высвободился, соскочил с кровати и отошёл в угол, оттуда скомандовал:
– Феликс, выметайся отсюда!
– Ну Миша-а, – Феликс подпёр щёку кулаком и улыбнулся, – почему ты злишься?
– Потому что любой нормальный мужчина будет злиться, если к нему станет приставать другой мужчина.
– А-а, понятно, – Феликс ехидно (как он полагал) хмыкнул. – Значит, тебе не нравится, что я к тебе пристаю?
– Да.
– А вчера тебе понравилось.
– Не напоминай мне про вчерашний пьяный бред. Не напоминай! – потребовал Миша.
– А ты знаешь, что я давно в тебя влюблён? – тихо спросил Феликс.
– Да, ты говорил мне об этом, – так же тихо ответил Миша, нашарил на столе пачку, зажигалку и закурил.
Феликс смотрел на него, на вьющийся к потолку белёсый дымок:
– Помнишь, когда ты ушёл в библиотеку, ну, после того, как я наорал на тебя из-за книги?
– Помню.
– А когда ты вернулся, я сел рядом.
– Ну…
– Тогда я впервые понял, что хочу тебя поцеловать.
Миша неопределённо фыркнул.
– Читая рядом с тобой, я всё время надеялся, что когда-нибудь ты меня поцелуешь. И спать я к тебе пришёл не из-за кошмаров, а из-за того, что надеялся тебя соблазнить. И выходить на балкон я старался именно когда ты входил, чтобы коснуться тебя, а не из вредности, как решил папа.
– Хорошо, что он не узнал истинную причину твоего поведения, – отозвался на это признание Миша.
– Да, – со вздохом согласился Феликс. – А помнишь поездку в санаторий?
– Разумеется, – затянувшись, ответил Миша.
– Там в душе дверь не запиралась, так вот, когда ты туда ходил, я подглядывал, любовался тобой и дрочил. И пару раз здесь, дома, но всегда боялся, что меня застукают, а как-то раз ты был пьяный и спал голый, да ещё и раскутался, я тогда увлёкся и сперма попала на тебя, прямо на попку, а ты спал так крепко, что не заметил, как я её слизнул…
Миша закашлялся.
– Мишенька, что с тобой? – забеспокоился Феликс.
– Феликс, – Миша громко вздохнул, – сделай одолжение: избавь меня от интимных подробностей.
– Тебе не нравится, когда на тебя дрочат?
– Идиот.
– Я люблю тебя.
– Ну и дурак.
– Я обидеться могу.
– Обижайся сколько влезет.
Феликс внезапно улыбнулся:
– Миш, а хочешь я тебе отсосу.
– Иди ты на хуй.
– Только если на твой, – радостно ответил Феликс.
– Отъебись от меня! – рявкнул Миша, яростно туша окурок в пепельнице. – Раз тебе так охота, спи здесь, но не смей, слышишь меня: не смей ко мне ночью подходить, иначе я сразу же уеду.
Миша с грохотом захлопнул за собой дверь. Феликс ударил себя кулаком по лбу.
– Идиот, идиот, идиот, – уткнувшись в подушку, он закусил губу, проклиная всё на свете.
Было ли то заслугой наступающего протрезвления или слишком уверенных интонаций в голосе Миши, но Феликс за ним не пошёл.
***
– Просыпайся… да вставай же!
Феликс нехотя разлепил глаза и посмотрел на брата.
– На работу пора, – раздражённо сказал Миша и торопливо удалился.
Феликс, медленно соображая с похмелья, растёр лицо руками и, делая это, пришёл к выводу, что лучше бы совсем не помнить того, что происходило вчера.
Кое-как поднявшись с постели, Феликс добрёл до кухни, уселся за стол и печально посмотрел на разливающего кофе Мишу.
– Мишк… Мишенька, прошу, не уходи, – попросил Феликс, – я буду волноваться за тебя… у меня никого больше не осталось, только ты.
– Не смей больше так делать, – попросил Миша и с наимрачнейшим видом поставил перед ним чашку. – Мне это неприятно.
– Ладно, – Феликс притянул её к себе, обхватил ладонями, обжигаясь и зачем-то терпя это.
Миша вышел на лоджию и, судя по звуку, уселся на длинный ящик со всяким барахлом. Феликс с удовольствием бы уселся рядом с ним, склонил голову на плечо, как раньше, когда они читали вместе, но не решился: остался на месте и молча пил чёрный горький кофе, надеясь с его помощью немного придти в себя.
– Миш, а почему ты не женился? – не выдержал гнетущей тишины Феликс, когда содержимое чашки практически закончилось.
– Не было подходящей девушки. И не ищи в этом удобного тебе смысла, мне просто не повезло.
– Ты уверен, что дело только в невезении?
Миша вернулся в квартиру:
– Да, Феликс, то, что я не женат, вовсе не значит, что я… гей. И не надо донимать меня дебильными разговорами по этому поводу. Я не люблю педиков, и сам педиком становиться не собираюсь, а то, что ты педик, и я тебе нравлюсь – это твои личные пидерские проблемы. Ясно?
– Вполне, – на удивление холодно ответил Феликс.
– Вот и прекрасно, – натянуто улыбнулся Миша и подошёл к раковине сполоснуть чашку.
Феликс печально смотрел на хвостик его волос, примостившийся между лопаток, до тех пор, пока брат не покинул кухню.
***
Контуженный – это слово сейчас в полной мере соответствовало состоянию Феликса. Он уже минут сорок сидел, уставившись на эскиз, но не мог ничего понять, подавленный мыслями о Мише, его несправедливо обидными, намеренно оскорбительными словами.
«Миша, Миша, что же ты со мной делаешь?» – подумал Феликс, прихватил сигареты и отправился на балкон. В недосягаемости видеокамер и посторонних взглядов, пока ещё не набежал проветриться народ, можно было расслабиться, сползти по стене до пола и запустить пальцы в волосы, безжалостно дёргая их в задумчивости. Феликс перевёл взгляд на поля и полоску леса, выпустил облачко дыма – тут же унесённого порывом ветра – потёр глаза, в которых зародилась предательская солёная влага.
– Да чё за хуйня такая? – неожиданно громко прозвучал ворвавшийся в приоткрытую дверь голос. – Не пойму: что ещё надо?
Феликс поспешно убрал руку от лица и поднялся. Вслед за голосом на балконе появился Паша. Он с недовольным видом прикурил.
– Макс совсем сдурел, всё ему не так.
Вслед за Пашей вышел Гоша:
– Ты бы потише.
– Да мне плевать, я его не боюсь.
Феликс бросил окурок в банку.
– Мне эта работа… – продолжил возмущаться Паша.
Феликс прикрыл дверь, осмотрел мастерскую: все что-то делают, копошатся, шумят; людей не так много, но всё равно их присутствие его раздражало. Феликс уселся на своё место, разложил детальки модели на столе и приготовился до конца рабочего дня изображать деятельность.
***
Духота с вечером не ушла, а, сдобренная изрядной порцией пыли, стала только тяжелее. На лужайке возле остатков рощи валялись собаки, штук пятнадцать, и не шевелились, больше похожие на трупы. Феликс на всякий случай обошёл стаю стороной, нырнул в куцую тень деревьев, где дышалось чуть легче, и сбавил шаг. Именно на этом небольшом отрезке пути его и застал звонок мобильника. На экранчике высветилось «Слава».
– Алло…
– Феликс, привет, как самочувствие?
– В пределах нормы.
– Можно к тебе зайти? С пивом.
– Заходи, – согласился Феликс.
– Тогда до встречи, мы скоро будем.
Феликс убрал телефон в сумку и только теперь сообразил, что сначала надо было проверить, что там делает Миша и не притащил ли он с собой ещё какую-нибудь девицу. Феликс пошёл быстрее, но его тревоги оказались напрасными: никаких девиц не было, впрочем, как и самого Миши. Зато все его вещи оказались на месте, чему Феликс очень обрадовался. Направившись к себе, он застыл на пороге: постель так и осталась неубранной с той ночи. Сколько упоительного восторженного счастья было тогда… Феликс прижался лбом к дверному косяку и закусил губу; сердце билось неровно, а все остальные органы в одно мгновение словно куда-то испарилось.
– Чёрт, чёрт… – пробормотал Феликс, стукая кулаком по стене, – Мишка-а…
Из ступора опять вывело постороннее вмешательство: раздался звонок. Феликс поспешил открывать, вырываясь из плена сладостных, но причиняющих боль воспоминаний.
– Здравствуй, – переступив порог, Слава протянул руку.
– Привет, – улыбнулся Костя, проскользнув мимо него и разуваясь.
– Привет, – Феликс пожал руку Славе, и несколько нерешительно – Косте.
– Проходите.
– Думаю, на кухне будет удобнее, – предположил Костя, демонстрируя пакет с вяленой рыбой.
Феликс кивнул, запер за ними дверь.
– Кость, ты пока всё разложи, а мы с Феликсом покурим.
– ОК, – согласился Костя. – Бокалы пивные там же?
– Да, на верхней полке, – подтвердил Феликс, выходя на лоджию вслед за Славой.
Слава прикрыл дверь и перешёл во второе отделение, присел на край ящика, на котором утром сидел Миша, и достал пачку. Феликс взял предложенную сигарету, примостился на корточках и посмотрел на Славу снизу вверх.
– Феликс, послушай, – Слава вертел в руках сигарету, внимательно глядя на неё. – Вчера я несколько погорячился.
– Да ладно, забей.
– Нет, я действительно хотел бы извиниться, это было безосновательно.
Феликс отмахнулся:
– Ничего страшного, мы же друзья. А Костя… ну он и в самом деле очень хороший, так что могу понять твою… ревность.
Слава нервно усмехнулся, протянул Феликсу зажигалку.
– Я ревнивый дурак.
– Со всяким бывает, – пожал плечами Феликс. – Я всегда ревновал Мишу, хотя между нами даже не было ничего.
– Вы ещё разговаривали?
– Не особо, – Феликс потёр лоб. – Это всё так неожиданно и странно.
– Всё образуется… наверное, – Слава затянулся, выпустил несколько дымных колец. – Знаешь, у нас с Костей тоже не всё сразу так стало.
– Я догадываюсь.
– Построение отношений штука сложная.
– К сожалению.
– Может быть, но тем ценнее они для нас получаются. Я вот уже и жизни своей без Кости не представляю, он словно часть меня, лучшая и самая дорогая.
– Я тебя понимаю.
– Но это, конечно, не повод бросаться на друзей, – заметил Слава.
– Да ладно, я не обиделся, честное слово.
– Очень приятно это слышать, – Слава машинально покрутил кольцо на безымянном пальце левой руки.
– Вы очень здорово сделали.
– Что?
Феликс кивнул на кольцо – тонкую полоску металла с пятью бриллиантами. Точно такое же носил и Костя.
– Свадьба.
Слава покачал головой:
– Она всё равно была ненастоящей.
– Почему же ненастоящей? Настоящей, – возразил Феликс. – Главное – намерение, раньше свадьбы так и проходили, не было никаких ЗАГСов и штампов в паспорте.
– Ну, если смотреть с этой точки зрения…
– Вы же с неё и смотрели, когда всё это устраивали.
– Да, но со штампом в паспорте как-то… надёжнее.
– Глупость, но если хочешь – напиши письмо президенту, – предложил Феликс.
– О, да, он непременно сразу же меня послушает, – с изрядной долей скептицизма в голосе ответил Слава.
– А вдруг, – даже не пытаясь сохранить серьёзность, ответил Феликс.
– Вы про меня не забыли? – поинтересовался Костя, выглянув на лоджию.
– Я про тебя никогда не забуду, не волнуйся, – пообещал Слава.
– Только на это и надеюсь, – Костя прошёл мимо подвинувшегося к стене Феликса и, взобравшись на ящик, взял сигарету с зажигалкой.
– Нехорошо секретничать.
– А мы и не секретничаем, – возразил Феликс, – просто тебя обсуждаем.
– Хочется верить, что вы меня только хвалили.
– А иначе быть не может, – Слава потрепал его по волосам и притянул к себе, чтобы поцеловать в макушку.
– Да кто же вас знает, – Костя улыбнулся, возвращая зажигалку Славе.
– Ты нас знаешь, – заметил Феликс.
– Чужая душа – потёмки, – напомнил Костя.
– Это уж точно, – мрачно согласился Феликс, затушил недокуренную сигарету. – Я пойду рыбу чистить, если хотите, можете докурить на кухне.
– Да нет, мы здесь посидим, – ответил Костя, – нечего в квартире дымить.
Феликс кивнул, перед выходом быстро оглянулся: Слава приглаживал непослушные волосы Кости.
На столе стояли бокалы с логотипом «Золотая бочка», несколько вяленых рыбок образовывали окрест полторалитровой бутылки круг. Феликс невольно усмехнулся, из шкафа в прихожей притащил несколько старых газет, присел на стул. Поскрипывание досок пола возвестило о том, что Слава и Костя идут к нему.
– Открывай, – попросил Слава. – Пиво существует, чтобы его пили, а не чтобы им любовались.
– Кстати, – вспомнил Феликс, откручивая пробку, – сколько я должен за вчерашний вечер?
– Да ладно, забудь, – отмахнулся Слава.
– И всё же…
– Забудь, – строго повторил Слава.
– Как знаешь, – пожал плечами Феликс и принялся чистить рыбу.
***
– Так, значит, вы не поедете?
– Нет, – подтвердил Костя.
– А что так? Вы же вроде собирались в этом году.
– Возможно позже, но определённо не в ближайший месяц, – Слава оторвал кусок мяса с хребта и протянул Косте, – к выставке не успеваем, начальство рвёт и мечет.
– Не отпустят нас в столь сложный для фирмы период, – съехидничал Костя, – каждая рука на счету.
– Вы же модельеры, всё равно готовые изделия в пробирку надо заранее сдавать, зачем им вы?
– Можешь сам спросить, – предложил Слава. – Только ответ вряд ли получишь.
– Маразм какой-то.
– Маразм – не маразм, а турецкий берег этим летом нам явно не светит, – с сожалением сказал Костя, – нас грозятся вовсе на монтировку посадить, если там справляться не будут.
– Какие страшные вещи вам обещают, – покачал головой Феликс.
– А то, – согласился Костя, – я весь в тихом ужасе.
Заскрипели ключи в замке, открылась и закрылась входная дверь. Слава и Костя одинаково вопросительно-ожидающе посмотрели на Феликса, синхронно повернулись к Мише, когда тот появился в дверном проёме. Феликс не мог вымолвить и слова, изумлённо разглядывая новую стрижку брата: от длинных волос остался только короткий «ёжик».
– Добрый вечер, – первым поздоровался Костя.
– Добрый вечер, – повторил Миша и поспешил скрыться в своей комнате.
– Слушай, он у тебя какой-то нервный, – заметил Слава.
– Я знаю, – мрачно отозвался Феликс.
– Пригласи его с нами посидеть, – предложил Костя.
Всё ещё ошеломлённый внезапными переменами в облике любимого, Феликс рассеянно кивнул, отложил рыбу и отправился к Мише. Постучавшись и не дождавшись ответа, Феликс заглянул внутрь.
– Можно войти?
– Ты и так почти вошёл, – раздражённо ответил Миша, раскуривая сигарету.
Феликс зашёл и прикрыл за собой дверь:
– Не хочешь к нам присоединиться?
– Пить с тобой? Ну уж нет, спасибо, напился, – язвительно отказался Миша.
– Миш, ты всё ещё на меня сердишься? – как можно более мягко спросил Феликс.
– Можно подумать, у меня нет для этого веских причин, – буркнул Миша.
– Я таких причин не вижу, – кротко отозвался Феликс.
Миша презрительно скривился, недовольно посмотрел на него и, отвернувшись, поинтересовался:
– Эти двое, они всё время вместе ходят, они тоже… геи?
– Да.
– Ужас, – с неподдельной досадой в голосе подвёл итог Миша. – Куда катиться мир…
Феликс нервно усмехнулся. Помимо воли он чувствовал отвращение к брату из-за такой демонстративной брезгливости: можно подумать, это не Миша недавно занимался с ним любовью и получал от этого удовольствие.
– Зачем они здесь?
– Они мои друзья, пришли в гости. Просто пообщаться.
Миша недоверчиво посмотрел на него, сунул сигареты в сумку, перекинул её через плечо и прихватил с полки пару журналов.
– Ты куда?
– Пойду прогуляюсь, – раздражённо ответил Миша, обходя Феликса стороной.
Это выглядело бы забавно, если бы не причиняло боль; Феликс пошёл за ним, остановился, наблюдая за тем, как он надевал ботинки, по привычке тянулся ко лбу, чтобы откинуть волосы, как рука замерла, не найдя обычно выбивающейся пряди. Миша встретился взглядом с Феликсом, упрямо выпятил подбородок, нахмурился и ушёл, громко хлопнув дверью. Воцарилась такая тишина, словно в квартире никого нет. Спохватившись, Феликс вернулся на кухню: Слава и Костя, тактично помалкивая, созерцали свои бокалы.
Глава четвёртая. Перемирие.
Феликс, ещё не вполне представляя, что делать с долгожданным уединением, с некоторым облегчением закрыл за друзьями дверь. От ощущения непривычной пустоты жилища сразу стало не по себе: крадущийся отовсюду полумрак давил, а звуки, доносящиеся с улицы, казались далёкими и какими-то ненастоящими, словно принадлежащими другому миру.
– Безумие, – прошептал Феликс, запуская пальцы в волосы. – Безумие.
Он, так и не найдя достойного занятия, перебрался в большую комнату и плюхнулся на диван. Шевелиться Феликсу не хотелось, дышать и то было лень. Пульт лежал рядом… Обычно в это время папа смотрел новости: сидел в кресле с сосредоточенным видом, чуть подавшись вперёд, к экрану, а если ему что-то говорили, то он цыкал с рассерженным видом, направляя руку с поднятым вверх указательным пальцем на нарушителя спокойствия – призывал к немедленному молчанию…
Феликс закрыл лицо руками: как ужасно, что это никогда больше не повториться, ужасно, что папа никогда более не отругает его за позднее возвращение домой или за привычку класть ключи где попало, никогда больше не поддержит в трудную минуту, не расскажет какую-нибудь прибаутку из жизни, никогда больше не придёт. Никогда – страшное слово. Люди часто употребляют его просто так, походя, не задумываясь о том ужасающем значении, которое оно может приобретать: папа никогда больше не будет рядом. И опять накатило, калейдоскопом выбрасывались мысли о том, что теперь невозможно, неповторимо, и это страшное Никогда, сковывая дыхание, отозвалось тяжестью в груди. Теперь вместо папы фотография – запечатлённая когда-то улыбка и ласковый взгляд – и его вещи в шкафу. Есть ещё могила. И память о нём. Так много и так мало. Феликс тщетно силился успокоиться, унять наворачивающиеся слёзы, а потом плюнул на это: какая разница, как он сейчас выглядит – всё равно один. Только портрет папы рядом – блеклая, бесчувственная тень человека. Феликс полжизни бы отдал, чтобы вернуть папу, но это было невозможно. Смерть в очередной раз предстала во всей своей «красе» и необратимости…
В тишине звук поворачивающегося в двери ключа прозвучал громко, Феликс слышал едва различимый шелест Мишиной одежды и отчётливо представлял, как он вешает бренчащие ключи на крючок, как снимает ботинки, ставит сумку на комод возле вешалки.
– Зачем ты постригся? – хрипло после долгого молчания спросил Феликс.
– Не твоё дело, – сухо ответил Миша и ушёл к себе.
Оглушительно захлопнулась за ним дверь.
***
Проснулся Феликс от того, что под окном завизжала сигнализация, пикнула пару раз и умолкла. Он посмотрел на потолок: веточка переходила в веточку, цветочек в цветочек, всё в сплетении рассеянных теней и подкрашено утренним холодным светом. Заливисто щебетали птицы, сварливо затявкала собака, натужно прогудел проезжающий мотоцикл, процокали каблучки под окном, откуда-то донеслась ругань. Феликс повернулся на бок, посмотрел на изображение папы и тяжело вздохнул. К сожалению, последние дни не оказались кошмарным сном.
Уже в ванной Феликс скептически оглядел своё отражение: двухдневная щетина его явно не красила. Он двинулся на кухню. Из открытой двери балкона веяло утренней прохладой, громко жужжала бьющаяся о стекло муха. У соседей сверху врубили музыку, но бодрый мотив, продирающийся сквозь толщу бетона, настроения Феликсу не прибавил.
«И как папа спал на этом проклятом диване? – Феликс прижался лбом к холодильнику. – Папа… ты мне так нужен».
Но помощи ждать было неоткуда, и волей неволей с этим приходилось мириться. Феликс включил чайник, взял с холодильника пачку, долго выковыривал сигарету, прежде чем сообразил, что занимается ерундой, и просто перевернул пачку. Несколько сигарет упали ему в ладонь, соскочили на пол.
– Чёрт, – Феликс сгрёб их и, раздражённо смяв, швырнул в мусорное ведро.
Снова затявкала собака, ей ответили скрипучим, рассерженным лаем. Феликс всё же достал сигарету, раскурил; дым мгновенно тонкой струйкой взвился к потолку, чуть отклонившись к двери. Феликс почесал зудящее плечо, прикинул, стоит ли гоняться за продолжающей долбиться о стекло мухой, и вышел на лоджию. Мысли очень кстати как-то закрутились вокруг завтрака. Так приятно и удобно думать о простых, естественных вещах.
Феликс вышел на улицу: трава блещет росой, пыль ещё не поднялась в воздух навязчивой пеленой – лежит на дорогах и тропинках, людей почти нет, и пение птиц не заглушается бесконечным шумом моторов. Прекрасен город в столь ранний час – ещё чист, не суетен. Феликс редко видел его таким: в это благодатное время он предпочитал «спать без задних ног».
В магазине помимо неторопливо начинающих рабочий день продавщиц в густо-синих фартуках с белым кантом была только какая-то старушка, придерживающая массивную клюку дрожащими узловатыми пальцами; из-под платочка с серебристой канителью на Феликса посмотрели мутные серые глаза.
– Сынок, кефирчик-то свежий? А то я очки-то дома сегодня забыла, – прошепелявила бабушка, тыкая пальцем в этикетку.
– Вчерашний.
Бабушка покивала головой, поджав сморщенные бледные губы и, словно спохватившись, поблагодарила:
– Спасибо, сынок, а то вон как плохо старой-то быть.
– Все такими будем, если доживём, – «утешил» её Феликс.
Действительно, доживёт ли он до таких лет? И какая жизнь будет тогда? Тоже простые и естественные мысли.
***
Две отбивные аппетитно шипели и плевались маслом на сковороде, желудок нетерпеливо бился в конвульсиях, помидоры корявыми ломтиками падали в тарелку после каждого движения ножа; сквозь ворох звуков и ощущений Феликс услышал лёгкий, почти неразличимый шорох и обернулся: Миша, уже побрившийся и одетый, наблюдал за ним из-за приоткрытой двери. Все простые и естественные мысли улетучились, вылезли непростые и неестественные.
– Ты как раз вовремя, – волнуясь, сообщил Феликс, крепче сжимая рукоять ножа. – Что там стоишь? Заходи.
Помедлив, Миша зашёл на кухню, нерешительно взялся за спинку стула.
– Ты бы хлеба порезал, – предложил Феликс и продолжил крошить салат.
Похоже, Миша решил остаться на этот завтрак; Феликс перевёл участившееся дыхание и немного повеселел.
– Дай мне майонез, пожалуйста, – попросил метнувшийся к плите Феликс.
Миша поставил пачку с майонезом рядом с салатом, торопливо отступил.
– Спасибо, – поблагодарил Феликс.
Миша не ответил, сел за стол, закурил. Феликс – боясь спугнуть, испортить начавшееся примирение – старался не смотреть на него.
– Как дела на работе?
– Нормально, – после долгой паузы ответил Миша. – Только из-за твоей выходки там теперь все девчонки от меня шарахаются.
Стоящий спиной к нему Феликс позволил себе самодовольно улыбнуться.
– Ничего смешного.
– Я не смеюсь.
– Неправда, у тебя щёки зашевелились.
– Щёки зашевелились? – уточнил Феликс.
– Да, когда ты улыбаешься, щёки приподнимаются и это заметно, когда ты в лёгком ракурсе.
Феликс, не найдя что сказать, просто достал тарелки и выложил на них отбивные.
– Надеюсь, тебе понравится, – сказал он, поставив одну из них перед Мишей и перенеся салатницу на обеденный стол.
– Отбивные трудно испортить, – поделился наблюдением Миша, доставая приборы.
Феликс сел напротив него, брат подтолкнул ему нож и вилку.
– Приятного аппетита, – пожелал Феликс, подавив желание «невзначай» коснуться его ноги своей.
– И тебе того же, – так и не посмотрев на него, ответил Миша.
Он остался завтракать, и Феликс почти не сомневался, что это хороший знак.
***
Яростно светило солнце, Мир жил, и Феликс тоже хотел жить, по возможности – счастливо, но счастье никак не наступало, а сейчас и вовсе было только тревожное предчувствие чего-то плохого, ощущение надвигающейся беды. Кошки на душе скребут – так говорят. Феликс не был уверен в том, что кошки способны поскрести душу и тем более не мог представить себе подобных ощущений, но с каждым часом ему становилось всё тягостнее, и это выражение всплыло в памяти. Феликс сидел на перилах балкончика, докуривал сигарету и в очередной раз созерцал изученный в мельчайших подробностях пейзаж (машины перед входом и те изо дня в день почти не менялись ни составом, ни местами, только иногда появлялись новые – чаще всего клиентов). Полуденный зной уже спал, а клубящаяся по дороге пыль навевала уныние своим неровным, угасающим движением. Феликс отвёл от неё взгляд, поискал что-то более радостное и, не найдя, посмотрел на небо. Руки так и чесались достать телефон, позвонить Мише или отправить sms-ку, но Феликс не знал, к чему это может привести, и намеревался впредь не поступать опрометчиво, особенно с братом. К тому же Феликс был ярым сторонником живого общения. Бороться с беспокойством и неразумным желанием воспользоваться телефоном помогала ответственная работа, так что, садясь за верстак, Феликс, как ни крути, вынужден был ненадолго отвлекаться от личного и заниматься общественным.
Но его спасительную отрешённость, его зыбкое обманчивое умиротворение нарушила sms-ка. Обычная тупая sms-ка от оператора с описанием каких-то новых тарифов, а в первое мгновение сердце ёкнуло от мелькнувшей мысли: «Мишенька…» После этого Феликс опять ушёл курить и изучать пейзаж; рабочий день продолжал неумолимо приближался к концу.
***
Тревога – Феликс подавил внезапную робость и отпер дверь. Опять его встретила тишина. Тишина становилась привычной, хотя всего шесть дней назад папа выглянул бы из большой комнаты, словно желая убедиться, что пришёл действительно Феликс, и даже если бы Миша уже был дома, сказал бы: «а-а, это ты». Нелепая и короткая надежда, что это повторится, прежде чем молчаливое подтверждение: папы больше нет. Никто больше не скажет ровным, успокаивающим голосом: «а-а, это ты». Феликс заперся и прислонился спиной к обитой морёным деревом поверхности. Тишина и в то же время феерия отзвуков чужой жизни, пронизывающих махину дома. Феликс неторопливо стянул кроссовки, подтолкнул их на коврик и заметил обувь Миши.
– Ты дома?
Сердце успело сделать уйму ударов, прежде чем прозвучало суховатое:
– Да.
Феликс пошёл на голос: в большой комнате на полу, прислонившись к стене, сидел Миша, пальцы его ног в светло-серых носках с маленькой дырочкой на правом касались ковра. Брат неотрывно смотрел на портрет папы.
– Что бы он сделал, узнай о нас?
Феликс сложил руки на груди, прижался к косяку:
– Не знаю, даже не представляю. Знаешь, иногда мне казалось, что он догадывается обо мне, а иногда казалось, что нет.
Миша горько усмехнулся:
– А если бы он спросил тебя, ты бы ответил правду?
Феликс задумался, он и сам часто размышлял над этим вопросом:
– Я не знаю, зависит от обстоятельств.
– Ты с женщинами когда-нибудь спал?
– Да.
– Ну и как?
– Да так… не очень.
– Может, женщины были не те?
– Не пытайся меня переубедить, я сам пробовал, но не вышло.
Феликс сполз на пол рядом с ним, вытащил сигареты, поделился. Миша немного отодвинулся от него, вернул зажигалку:
– Это ведь ненормально.
Феликс невесело усмехнулся:
– Но это возможно, а значит теоретически…
– Некрофилия и зоофилия тоже возможны, но не думаю, что даже теоретически это нормально, – буркнул Миша и торопливо поднялся.
– Ты куда? – спросил Феликс.
– Пойду прогуляюсь, – ответил Миша, обуваясь.
– Можно мне с тобой?
– Нет.
– Почему ты никогда не берёшь меня с собой?
– Теперь уже точно не возьму, – пообещал Миша и ушёл, в очередной раз хлопнув дверью.
Впрочем, эта дверь почти всегда хлопала. Так и не дождавшись успокаивающего щелчка, Феликс вернулся в прихожую и запер дверь.
Очередная пришедшая на ум крылатая фраза: «Заперт в четырёх стенах», и хотя стен было больше, чем четыре, а форточки оставались открытыми, Феликс задыхался. Обстановка давила на него, всё выглядело тусклым, безжизненным, и воздух словно не наполнял лёгкие. Не выдержав всего этого, Феликс почти побежал на улицу. Там был ветер, шелест листьев, больше настоящего света, и пространство только сумасшедший назвал бы тесным. Впечатление портили бабульки, устроившиеся на скамейке возле подъезда и мгновенно умолкшие при появлении Феликса.
– Здравствуйте.
– Добрый вечер, добрый вечер, – бодрым, совсем не старушечьим голосом ответила Наталья Федотовна, именуемая тут не иначе как баба Наташа. Остальные три старушки – её банда – закивали, бормоча приветствия и очень пристально оглядывая Феликса цепкими глазёнками.
Феликс поспешил скрыться из поля зрения этих престарелых сплетниц, а, свернув за угол, понял, что не представляет, чем теперь заняться. Поразмыслив, он сходил в ближайший магазин, после чего присел под рябину на газоне у лицевой части дома и, скрытый высокой, пожелтевшей от зноя травой, стал грызть семечки, попутно читая в «Спид-инфо» всякие занимательные истории.
Насекомые, смирившись с его присутствием, продолжили громко стрекотать, один кузнечик прыгнул на газету и тут же поспешил скрыться, перемахнув через голову Феликса. Вечерний солнечный цвет подкрашивал всё сочным оранжевым цветом, лучи приятно грели, а не жгли, как это происходило днём, и в мягком тепле трава источала чуть терпкий с оттенком сенного запах. Только шум машин, проходящие мимо люди да примесь выхлопных газов в воздухе разрушали иллюзию тихого деревенского поля, где под рябиной прилёг отдохнуть одинокий путник. Феликс вздохнул. Из зарослей на него блеснули два жёлтых глаза с узкими зрачками – одноухий серый котяра с широкой, приплюснутой мордой пришёл проведать, кто это притаился в его владениях.
– А-а, Барсик, ну ты и отожрался, – с улыбкой подметил Феликс.
Кот этот, в недавнем прошлом тощий обитатель помойки, попал под опеку местной кошатницы Лидии Сергеевны и с тех пор действительно весьма раздобрел. Не оценив комплимента, кошак вздёрнул пушистый хвост и гордо удалился. Феликс смотрел, как шевелиться при его продвижении высокая трава.
– Барсик-Барсик, солнышко моё, идём покушаем, – с нежностью в голосе позвала котофея проходящая мимо Лидия Сергеевна. – У, ты моя прелесть, идём со мной.
Барсик милостиво позволил худенькой низкой женщине поднять свою увесистую тушку на руки. Феликс снова улыбнулся, наблюдая за сюсюканьями.
– Ты проголодался, наверное, пойдём домой.
Сердобольная женщина потащила свою мохнатую ношу на кормёжку. Из-за соседнего дома к ней на всех парах уже мчался другой питомец – рыжий полосатый Васька, ещё не успевший округлиться в такой же мере, как его товарищ. Котов у Лидии Сергеевны было семь, и она прикормила ещё с десяток бездомных, которых теперь обеспечивал пропитанием весь дом. Летом их присутствие не так заметно, но если заглянуть под кусты на клумбе, то хотя бы один кошак там непременно будет.
Феликс вернулся к чтению, но довольно громкий женский голос с несколько неприятной манерой растягивать слова нарушил его покой.
– Нет, Лёш, я туда больше не пойду, – капризно вещала обитательница квартиры на пятом этаже своему измученному мужу, – пусть там хоть трижды модно, но они ничего не понимают, я буду лучше ходить к мастеру, который знает мои волосы, умеет с ними обращаться и посоветует если что, к тому же стоит это в два раза дешевле. И не нужны мне деньги, которые они хотят вернуть, мне нужны мои волосы в нормальном состоянии, а не этот ужас.
Феликсу «этот ужас» показался вполне приличной причёской, и, по его мнению, этой дамочке никакая причёска помочь не могла. Муж, видимо успевший порядком утомиться от парикмахерских проблем, только обречённо кивнул:
– Угу.
– Что «угу»? Я не знаю, что делать с волосами, как мне завтра идти в таком виде на работу? Нет, ну ты мне скажи, как?
Ответ Лёши, скрывшегося за углом вместе с капризной пассией, послышался невнятным бормотанием. Феликс хмыкнул и перевернул страницу.
Постукивали по асфальтированной дороге каблучки, шаркали подошвы, с топотом, хохотом и визгом пробегали мимо детишки. Заслышав шаги, Феликс отрывался от чтения и выглядывал из укрытия, но увлечённые своими делами люди не замечали притаившегося наблюдателя.
– А давай их поженим.
– Да ну, неинтересно.
– Ну почему же? – егоза Катюша из первого подъезда обиженно посмотрела на вечно сосредоточенную и хмурую Милу, прижимающую к груди Барби в кислотно-розовом платье и Кена в шортах. – Интересно.
– К тому же у него уже есть жена.
– Пусть будет ещё одна, тебе что, жалко что ли?
Мила отмахнулась:
– Нет, не жалко, просто не хочу.
– Ну Мила, Милочка, давай их поженим, хотя бы на вечер, – с искренним отчаяньем в голосе умоляла Катюша.
Мила не ответила, целенаправленно шагая за пятиэтажку к небольшим огородным участкам, примостившимся на узкой полоске земли между большим домом и маленькими деревянными домишками.
Со стороны остановки неспешно, вразвалочку приближался военком, промокая платочком покрасневший лоб и тяжело дыша. Живот необъятных размеров свисал над брюками, нацеливаясь выскочить из обтягивающей его полосатой рубашки; пуговицы держались только чудом. Несмотря на кажущуюся заторможенность и приличный возраст, военком единственный заметил Феликса. Он, пыхтя, забрался на расположенный на небольшом возвышении газон и, остановившись в паре шагов от разглядывающего его Феликса, поздоровался хорошо поставленным басом:
– Добрый вечер, Феликс. Отдыхаешь?
– Да, – ответил Феликс, закрывая газету и поднимаясь для рукопожатия.
– Сиди-сиди, – поспешил остановить его военком и, тяжело вздохнув, с трудом устроился рядом, протянул пухлую, влажную ладонь.
– Как вы с Мишкой, пообвыклись уже?
Феликс пожал плечами:
– Да так.
– Рано или поздно такое со всеми случается. Невечные родители-то, невечные, – сокрушённо покачав головой, военком промокнул лоб платком.
Феликс ждал продолжения, но собеседник умолк, задумчиво глядя на собачников во всё более теснимой новостройками роще за дорогой.
Сверху скрипнуло открываемое окно.
– Кур-р-р, кур-р-ра, – раскатисто завопил попугай. – Кур-р-ра, кур-р-ра.
– Глупая птица и шумная, – пожаловался военком. – На суп его надо, да жена носится с ним как оголтелая.
– Любимый питомец, – вяло посочувствовал Феликс.
– Э-эх, – махнул рукой военком. – А вы что с Мишкой дальше собираетесь делать?
Феликс опешил, но тут же сообразил, что вопрос этот не имеет абсолютно никакого отношения к тому, что на самом деле между ними происходит.
– Жить дальше.
– А вы разъезжаться не собираетесь? Вам обоим жениться пора, а две бабы в доме это кошмар, по себе знаю.
Феликс неопределённо пожал плечами.
– Так вот, если вы квартиру разменивать будете или продавать, ты мне скажи, ладно.
– Хорошо, скажу, если вдруг соберёмся, – пообещал Феликс.
– Если что, обращайся.
– Обязательно.
Военком, кряхтя и обливаясь потом, поднялся, отдышался, промокнул лицо платочком:
– Ой, как жарко в последнее время, просто кошмар.
– Лето.
– Ну не обязательно, чтобы была такая жара.
– А кто нас спрашивать будет? – угрюмо поинтересовался Феликс.
– Ты прав, никто, – согласился военком. – Ну, отдыхай дальше, а я пойду домой.
– До свидания.
– До свидания.
Этот разговор навёл Феликса на неприятные размышления о том, что Миша и в самом деле может жениться. Это ужасало, но как помешать гипотетической свадьбе, самой её возможности – Феликс не представлял (точнее не представлял деликатных, разумных способов без посвящения невесты в случившееся между ним и Мишей). Настроение, только начавшее улучшаться, снова скатилось в состояние тревожной неопределённости. Даже солнце светило теперь не так ярко, но это, скорее всего, было следствием естественных природных явлений. Раздражённо свернув раскрытую было газету, Феликс собрался возвращаться домой, когда услышал Мишу:
– …на самом деле это не так сложно.
– Нет, что ты, я бы ни в жизнь так не смогла…
– Но ты ни разу не пробовала, поэтому не можешь утверждать наверняка.
Феликс удручённо разглядывал ведомую Мишей под руку грудастую тридцатилетнюю разведёнку с не самой лучшей репутацией.
– Да нет, я точно не смогу.
– Добрый вечер, – громко поздоровался Феликс, поспешно выбираясь из своего укрытия.
И Миша, и его спутница едва не подпрыгнули от удивления. Миша стремительно мрачнел, ненавязчиво загораживая плечом Марину.
– Миша, – как можно более спокойно обратился к нему Феликс, – мне нужно с тобой поговорить. Срочно.
– Мне некогда, – ответил Миша.– Поговорим, когда вернусь.
Феликс не знал, что делать, и продолжал нервно комкать газету. Миша развернулся, снова взял Марину под руку:
– Пойдём.
– Погодите, я с вами! – воскликнул Феликс и бросился за ними.
– Феликс, погоди, – Миша недовольно смотрел на него. – Неужели ты не видишь, что мы с девушкой решили прогуляться? А третий, как ты знаешь, лишний.
– Не лишний, а запасной, – глядя ему прямо в глаза, в отчаянье парировал Феликс и повернулся к Марине, нацепив милейшую из своих улыбок, чуть подпорченную волнением. – Я не могу упустить возможности прогуляться со столь очаровательной особой. Марина, он ужасный ханжа, со мной вам будет веселее.
От удивления у Миши вытянулось лицо, а вот Марина расплылась в довольной улыбке, окинула своего спутника оценивающим взглядом, так же пристально – Феликса, и промурлыкала:
– Ну пойдём… будешь меня развлекать.
Феликс её и раньше не жаловал, а теперь так просто возненавидел.
***
Миша громко хлопнул дверью, резко повернул вертушку замка, грозно посмотрел на Феликса:
– Ты же не интересуешься женщинами.
Порядком осоловевший от четырёхчасовой прогулки Феликс прислонился к комоду, потёр ноющую шею.
– Я интересуюсь тобой. А эта поблядушка, – он презрительно скривился, – ещё и тупая.
– Это не твоё дело.
– Я твой брат, так что нравится тебе это или нет, это отчасти и моё дело.
Миша упрямо сдвинул брови и повторил:
– Это не твоё дело! Если я хочу завести любовницу, ты не имеешь права мне мешать!
– Зачем она тебе? – устало спросил Феликс.– У неё же ничего кроме симпатичной мордашки и титек нет.
– Это тебя не касается!
– Да что ты заладил: не твоё дело, да тебя не касается. Я тебе добра желаю.
– Я хочу, чтобы ты держался от меня и моей личной жизни подальше, – буркнул Миша, направляясь к себе, но Феликс ухватил его за плечо и заставил остановиться.
– Миша, не надо так. Пожалуйста.
– Отстань! – Миша отцепил его руку.
– Стой, – Феликс рванулся вперёд и преградил ему дорогу. – Ты на меня сердишься?
– За что? – Миша помрачнел ещё сильнее; льющийся из прихожей свет лежал на его щеке, усиливая черноту теней на другой части лица, где только кончики пушистых ресниц подсвечивались жёлтым.
– За то, что между нами было, – Феликс сделал маленький шажок навстречу ему, с особой остротой ощущая запах его туалетной воды, кожи, пота и лёгкое трепещущее возбуждение от того, что он рядом.
Миша смутился, попятился назад.
– Забудь об этом, забудь, – поспешно попросил он.
– Не могу, – признался Феликс, продолжая приближаться к брату. – Мишенька, а почему бы тебе не попробовать ещё раз для проверки?
– Нет! – решительно ответил Миша, складывая руки на груди.
Феликс неотрывно смотрел ему в глаза:
– Может быть, тебе будет интересно попробовать наоборот? Я бы с удовольствием…
– Отстань от меня! – рявкнул Миша и в негодовании взмахнул руками. – Я не собираюсь проверять, это понятно? Не собираюсь. Я и так уверен в своей ориентации!
Последние слова он прокричал с остервенением, сжав кулаки, почти дрожа от гнева.
– Да неужели?
– Я был пьян! Но больше я такой ошибки не допущу!
– Ошибка? – Феликс перевёл дыхание. – Значит, для тебя это просто ошибка?
– Да. Глупая, нелепая, дурацкая ошибка! Когда ты это поймёшь?!
Феликс прислонился к комоду, склонил голову. Миша не уходил.
– Я буду встречаться с Мариной. Не смей мне больше мешать!
– Зачем тебе эта блядь?
– Не твоё дело! Отстань от меня! Навсегда!
– Чего ты пытаешься этим добиться? Что хочешь доказать? – спросил Феликс.
– Что я мужчина, – неожиданно тихо ответил Миша.
– Что-то заставляет тебя думать иначе?
– Ну, знаешь… – возмутился Миша и, так и не договорив, отправился к себе.
– А вот истерика у тебя какая-то бабская, – вполголоса заметил Феликс, и дверь с грохотом захлопнулась. – Вот и поговорили.
Он нашарил сигареты, поспешно закурил, затянулся, посмотрел на свои подрагивающие руки.
– Слишком много эмоций. Слишком много.
Феликс вышел на балкон, опустил руку на бортик, через мгновение склонил на неё голову. Пальцы сжались в кулак с такой силой, что костяшки побелели.
– Чёрт, чёрт, чёрт, – пробормотал Феликс, выпрямился и отбросил со лба волосы.
Он не понял, усталость или усилия воли подействовали, но все переживания внезапно угасли, оставив после себя спасительную отчужденность.
***
Феликс подскочил на постели и стал озираться по сторонам, пытаясь сообразить, что же его разбудило. В щель между занавесками пробивался блеклый утренний свет. Феликс зевнул, сполз с кровати, старательно избегая взглядом скомканной в кресле простыни, оставшейся после проведённой с Мишей ночи. Выглянув в коридор, Феликс услышал лёгкий скребущий шелест, какой обычно бывает при сметании осколков веником. И в самом деле: на кухне Миша сметал осколки тарелки в совок.
– Ты чего так рано? – глянув на часы, поинтересовался Феликс.
– Посмотри на календарь, – предложил Миша.
Феликс зевнул, подошёл к висящему на стене календарю, уставился на него, соображая, какое сегодня число. Сообразив – всё понял.
– Извини.
– Тебе не за что извиняться, это не твои родители, – холодно ответил Миша, наливая себе кофе.
– Я знаю, – Феликс сел, упёрся подбородком в ладонь.
– Что ты на меня так смотришь? – быстро не выдержал Миша.
– Думаю.
– Боюсь даже представить о чём.
– Я пытаюсь понять, – Феликс вздохнул, – почему ты так себя ведёшь.
– Я нормально себя веду, – огрызнулся Миша.
– Меня удивляет то, что ты переспал со мной.
– Я же говорил, что просто был пьян.
– И даже в нетрезвом состоянии тебе было хорошо.
– Я был пьян и не соображал, что происходит, – Миша, отвернувшись, продолжал пить кофе.
– Знаешь, а я тоже жалею, что это произошло, – признался Феликс.
Миша удивлённо глянул на него.
– До этого мне было легче мириться с твоей недоступностью, а теперь… я всё помню: каждое прикосновение, каждый вздох, все слова, мельчайшие подробности той ночи. Помню, но повторить не могу. И забыть – тоже. И…
Миша резко плюхнул чашку на тумбочку и ушёл. Феликс опустил голову на скрещённые руки и, закрыв глаза, слушал, как брат собирается и уходит; вскоре завопил мобильник, извещая о том, что пора вставать.
***
Весь день у Феликса было на редкость паршивое настроение, но не столько из-за ссоры с Мишей, сколько из-за печального ежегодного ритуала, который он сегодня исполнял. В самом деле: пора уже запомнить, что Миша всегда ездит на могилы мамы и отчима в день их смерти, а ещё в дни их рождения. Всегда. Теперь ещё будет ездить к папе, и Феликс очень надеялся на то, что делать это они станут вместе.
– О чём задумался?
Феликс от неожиданности чуть не выронил сигарету: он и не заметил, как на балкон вышла Ксюша.
– Да так, – Феликс неопределённо пожал плечами.
Ксюша поморщилась, убирая со лба пряди трепещущих на ветру волос, пухленькая губа её приподнялась, обнажая брекеты.
– Как, помогают? – поинтересовался Феликс.
Ксюша вопросительно приподняла бровь:
– Ты о чём?
Феликс ногтем постучал по зубам.
– Да хрен знает, – хмыкнула Ксюша, прикуривая сигарету. – Когда снимут, увижу.
– Не надоели?
– Надоели. Но хочу голливудскую улыбку, хы, – Ксюша карикатурно улыбнулась. – Что бы мужики штабелями падали.
– Ты же замужем.
Ксюша улыбнулась уже нормально:
– На всякий случай. А так – не всю же жизнь с кривыми зубами ходить, тем более что возможность подправить есть.
– Ты права, конечно, – Феликс ухватился рукой за пожарную лестницу. – Нужно о себе заботиться.
Ксюша пожала плечом, посмотрела на поле:
– Ну и жара в последние дни.
– Да, – согласился Феликс, прижимаясь затылком к стене. – Будь она проклята.
Ксюша качнула головой, словно хотела посмотреть на него, но внезапно передумала. Феликс, докурив, вытащил ещё одну сигарету.
– Ты бы хоть для вида в мастерской посидел, а то Макс пробует себя в роли сурового начальника.
– Мне похуй.
– Может быть сейчас – да, а вот если уволят… Хотя, решать тебе, – подытожила Ксюша.
Через пару минут она потушила окурок о горлышко банки и ушла. Перед мысленным взором Феликса ещё долго стояли тонкие пальцы с некрасивыми суставами и длинными хищными ногтями. У Марины тоже длинные ногти, а Миша сегодня вернётся рано и может делать что угодно – от этой мысли Феликса передёрнуло, он вытащил ещё одну сигарету.
Глава пятая. Худой мир.
Тарахтел, неуклюже объезжая выбоины, грузовик. Феликс стоял на перекрёстке и заворожено смотрел на колёса, поднимающие с асфальта пыль. По встречной грузовику полосе промчался красный Ferrari с открытым верхом. Внимание Феликса тут же переключилось на него, но роскошный автомобиль быстро нырнул в низину, оставив рассеянного наблюдателя созерцать дорогу. С той стороны появился старый «Жигуль» с проржавевшим крылом, за ним – мгновенно обогнав – Nissan. Пыль взмыла с новой силой. Феликс закашлялся, перебежал дорогу и оказался в тени огромного тополя; из-за старого покосившегося забора послышался заливистый лай. Феликс устало посмотрел на прыгающую по двору овчарку и пошёл дальше. Псина, исполнив свой долг, быстро угомонилась. Чуть дальше на лужайке разлеглись её бездомные собратья, лениво шевелившие ушами, если на них садились мухи.
– Мама, смот-и какая собаська, – пролепетал карапуз в ярко-жёлтом костюмчике, тыкая пальцем в сторону длинношерстой дворняжки.
– Не подходи к ним, – велела молодая женщина, ухватив малыша за руку и оттаскивая от животных.
– Посему?
– Они уличные, их нельзя трогать, можно заболеть.
– Сем?
– Всякими гадкими болезнями.
– А папа токтор, он вылесит.
– Всё равно не надо…
У Миши тоже может появиться женщина, ребёнок – собственная, отдельная семья… Отгоняя неприятную мысль, Феликс неторопливо нырнул в прохладу рощицы, наполненной приторным запахом листьев. Каждый шаг по утоптанной земляной дорожке гулко отдавался под тихо шелестящими кронами, а впереди уже маячил просвет – выход из теснимого псевдо-леса в привычный город, к остову очередной постройки и домам: аккуратным стареньким пятиэтажкам в шероховатом одеянии из вклеенных в бетон камушков и постсоветским мрачным, внешне неуютным девятиэтажкам в белой, облупившейся плитке. На лужайке сидела Катька, мастифф лениво прогуливался рядом, сосредоточенно обнюхивая траву.
– Привет, – поздоровался Феликс.
– Привет, – ответила Катя, непривычно пристально оглядывая его.
Мастифф нагнал его, обнюхал и побежал назад, к хозяйке. Перейдя источающую накопленное за день тепло дорогу, Феликс остановился напротив продуктового магазина. Решив не изводить себя депрессивным голоданием, он потащился внутрь, в привычную в это время очередь…
Миши действительно не оказалось дома. Феликс тяжело вздохнул, поставил пакеты на стол и вышел покурить. Две девочки лет двенадцати изображали некое подобие бадминтона, и Феликс задумчиво наблюдал за их потугами с высоты лоджии.
– Да нет, ты не так! – донесся возмущённый голос девочки повыше, когда её подруга в новеньком спортивном теннисном костюмчике в очередной раз загубила подачу.
Феликс стряхнул пепел и посмотрел на соседний дом: в четвёртом подъезде жила Марина и, скорее всего, Миша сейчас там, у неё. Пальцы обожгло, Феликс поспешно выпустил скомканную сигарету, белым комочком полетевшую вниз, глубоко вдохнул и заставил себя расслабиться. Бьющей по нервам волной покатился по двору «Du hast» Rammstein.
– Выруби эту херню! – заорал Феликс, не надеясь на исполнение просьбы.
В раздражении он вытащил из шкафа в прихожей несколько старых газет, взобрался на маленький, примостившийся на балконе возле двери скрипучий комод, и уставился на четвёртый подъезд соседнего дома.
Время тянулось медленно, а содержание статей никак не откладывалось в памяти, возможно потому, что Феликс поминутно отрывался от чтения и смотрел на улицу. Трижды появлялся и исчезал из виду сосед Васька, судя по походке, успевший изрядно «принять на грудь», Лидия Сергеевна прошлась к ларькам возле девятиэтажек за хлебом, девчонки закончили свои тщетные попытки поиграть в бадминтон, Катюша и Мила присели с куклами возле бельевых верёвок, прошла домой худенькая как тростинка Элла с огромным спортивным рюкзаком за плечами, под тяжестью которого, казалось, должна была свалиться; приехали на стареньком «Москвиче» новые жильцы из третьего подъезда; выбрались на улицу Наталья Федотовна и её коллеги по цеху сплетен и тут же начали перемывать всем кости, – Феликс не стал прислушиваться к этому бреду. На двор как по команде высыпали молодые мамочки с детишками, устроили настоящий детский сад, а ребята постарше плавно перетекли на соседнюю площадку – небольшой участок травы между четырьмя сравнительно новыми домами. Жена военкома прошествовала вместе с подругой, панковатый симпатичный парнишка вышел на прогулку с упитанным бульдогом, пристроившимся гадить под ближайшим кустом в весьма забавной позе, – Феликс позволил себе слабо улыбнуться и поспешно перевёл взгляд на Маринин подъезд, и именно в этот момент дверь открылась, зашуршал пакет. Феликс, уверенный в том, что Миша всё ещё у той шлюшки, похолодел от страха, в первую секунду решив, что кто-то взломал дверь.
– Ты откуда? – удивился Феликс.
Миша скептически посмотрел на его пакеты с едой, поставил свой рядом.
– Из Ярославля. Ты что, опять забыл?
– Нет, не забыл, – ответил Феликс, слезая с комода. – Что так поздно?
Миша вытащил из холодильника бутылку, плеснул из неё немного минеральной воды в чашку. Феликс молча наблюдал за тем, как он пил, потом привычным жестом собирался откинуть со лба волосы и опять их не нашёл.
– С длинными тебе было лучше, – заметил Феликс. – Курить будешь?
Миша помотал головой, убрал бутылку обратно.
– Миш, что-нибудь случилось? – обеспокоено спросил Феликс, глядя ему вслед. – Миш, ответь…
– Я просто устал.
Феликс потёр лоб и, так и не решившись идти за братом, принялся разбирать продукты. Миша через пару минут почти неслышно проскользнул в ванную, трубы тихим шелестом отозвались на включение крана. Феликс закрыл холодильник и прислушался, помимо воли представляя обнажённого Мишеньку, объятого поблёскивающими на свету потоками воды, и образ этот отозвался теплом в паху. Феликс сглотнул, измученно прижимая лоб к прохладному пластику дверцы холодильника, прислоняясь к нему в надежде остыть, но мысли, вспыхнувшие воспоминания о прикосновениях, поцелуях, стонах – всё это закружило его, затянуло в омут эротических мечтаний. Феликс перебрался в прихожую, прислонился к торцу комода и уставился на дверь, словно мог видеть сквозь неё. Он и в самом деле почти видел, как Мишенька мочалкой в густой белой пене моет себя, как стоит под душем, скользя ладонями по красивому телу, а когда шум воды прекратился – как вытирается махровым полотенцем, стремительно впитывающем прозрачные капельки влаги с его кожи. Феликс мечтал оказаться рядом с ним и прикасаться, целовать, ласкать… Дверь открылась, выпустив влажный, наполненный ароматами ванильно-медового геля воздух и Мишу. Увидев Феликса, он замер на пороге, нахмурился, заметив, как оттопырились у того в паху джинсы, стянул халат на груди и прошёл к себе.
Феликс, проклиная себя, болезненно скривился, постучался к брату, потянул ручку, но та вновь не поддалась.
– Ужин приготовить?.. Миш, ужин приготовить?
– Да, если тебе не тяжело, – глухо донеслось из-за двери.
– Не тяжело, – громко ответил Феликс, шагнул в сторону кухни и вновь вернулся. – Миш, а что приготовить? Может, ты чего-нибудь хочешь?
– Что приготовишь, то и будет.
– Уверен? Мне не сложно.
– Феликс, я сейчас такой голодный, что съем всё что угодно.
– Так уж и всё? – поинтересовался Феликс.
– Почти.
– Миш, а ты мне не откроешь? – тихо спросил Феликс.
– Нет.
Феликс тяжело вздохнул и отправился готовить.
***
Миша вышел сам, привлечённый аппетитными запахами. Феликс, щурясь и обливаясь слезами, старательно шинковал лук, а услышав шаги, обернулся на мгновение и продолжил своё занятие.
– Тебе помочь?
– Помешай, – Феликс кивнул на сковороду.
Миша, стараясь держаться как можно дальше от него, выполнил просьбу. Феликса, заметившего эти манёвры, так и подмывало съехидничать, но он чувствовал, что шутить по этому поводу не стоит.
– Что-нибудь ещё?
– Сыра потри.
Миша кивнул, помедлил немного и решительно подошёл к Феликсу, потянулся к подвесному шкафчику за тёркой. Феликс едва устоял перед соблазном прижаться к нему: Мишенька стоял всего в паре сантиметров, от его кожи слабо пахло гелем, водой и им. Какая-то пара секунд, а у Феликса всё внутри перевернулось, сердце забилось часто-часто, и возбуждение нахлынуло с новой силой, но Миша быстро схватил тёрку и отступил, унося с собой запахи и возможность как бы невзначай прикоснуться к себе. Он захватил разделочную доску и отошёл к обеденному столу.
Феликс ссыпал лук в сковороду, перемешал с мясом и закрыл крышку.
– Ты ведь не против макарон?
– Нет, – ответил Миша.
Феликс достал кастрюлю в ромашках и, пока наливалась вода, смотрел на брата.
– Столько хватит? – спросил Миша, демонстрируя натёртую кучку сыра.
– Вполне, – кивнул Феликс, закручивая кран.
– Ещё что-нибудь сделать?
– Пока нет, – Феликс поставил кастрюлю на газ, помешал мясо, сполоснул доску с ножом и только после этого снова взглянул на сидящего за столом Мишу. Тот молчал, рассматривая сцеплённые пальцы.
– Ты не хочешь поговорить? – мягко поинтересовался Феликс.
– Нам надо что-то решить насчёт девятого дня, – при этих словах пальцы Миши сжались сильнее.
– Да, я знаю, – печально сказал Феликс.
– Будем кого-нибудь приглашать?
– Не знаю, – пожал плечами Феликс, помешал мясо, задумался. – Честно говоря, я никого из той компании видеть не хочу… устроили из похорон попойку. Уроды.
– Ты же знаешь, многие из его друзей алкоголики, так что – ничего удивительного.
– Всё равно мерзко, человек умер, а они…
Миша потёр переносицу:
– Я бы тоже не хотел их больше видеть…
– Можем вдвоём папу помянуть, – предложил Феликс.
Миша исподлобья посмотрел на него.
– А почему бы нет? – пожал плечами Феликс. – Ведь никто не любит его так, как мы, именно для нас он близкий и родной, а мы – для него. Зачем кто-то ещё?
– Потому что не только нам он был дорог.
Феликс достал макароны, насыпал немного в закипевшую воду, помешал мясо, присыпал его сыром и накрыл крышкой. Миша молчал. Феликс выключил под сковородкой газ, посмотрел на брата:
– Я не хочу видеть никого кроме тебя. Это… это слишком личное, я… – Феликс отвернулся, упёрся сжатыми кулаками в тумбу.
– Мне тоже его очень не хватает, – тихо признался Миша, – словно… как будто часть меня умерла вместе с ним.
Феликс крепче стиснул зубы, закрыл глаза, пытаясь успокоиться, но когда он заговорил, голос выдал его волнение:
– Я чувствую то же самое. Это… даже не знаю как сказать... – Феликс прижал ладонь к глазам, он задыхался.
Громко царапнули пол ножки отодвигаемого стула, Феликс ощутил ладонь на плече и сдался: рывком развернулся, схватил Мишу, исступленно прижался к нему, найдя, наконец, такие долгожданные успокаивающие объятия – и позволил себе заплакать.
– Феликс, – прошептал Миша, гладя его по волосам. – Всё будет хорошо, не волнуйся, с этим ничего не поделаешь, такова жизнь.
– Хреновая такая жизнь, – всхлипнул Феликс.
– Какая есть, другой нет.
– Так пусто без него… Почему именно папа? Почему?..
– Я не знаю, – неровным голосом ответил Миша, поглаживая брата уже по спине. – Я не знаю.
– Миш… я люблю тебя, – прошептал Феликс, уткнувшись лбом ему в шею и щекой болезненно ощущая остроту ключицы.
– Давай не будем об этом, ладно, – попросил Миша, прихватив его за плечи и мягко отстраняя от себя. Феликс крепче стиснул обвитые вокруг его груди руки.
– Феликс, послушай меня… Феликс, хватит, надо макароны помешать, посолить их… Феликс. Отпусти.
Побоявшись нарушить их худой мир, Феликс неохотно отпустил Мишу. Миша кашлянул, долго тряс солонку над кастрюлей; Феликс за это время отдышался, налил себе воды из графина и снова повернулся к брату. Он не мог выразить, объяснить словами всё то, что бушевало в душе, терзало и смущало его, он только спросил – робко и устало:
– Я тебе противен?
– Нет, – ответил Миша, поставил солонку на место и сел за стол. – Просто я предпочитаю женщин.
– Но…
– Феликс, – перебил его Миша, – не надо продолжать, иначе мы поссоримся, а нам это ни к чему, правда?
– Правда, – послушно согласился Феликс.
– Хорошо, что ты это понимаешь, – Миша отвёл взгляд.
– Миш… – Феликс собирался сказать, что он у него остался один-единственный близкий человек на всём белом свете и… промолчал: было что-то настораживающее в напряжённой позе Миши, в сложенных на груди руках, в морщинке, залёгшей между бровями. Феликс чувствовал себя виноватым.
– Миш, – он отвернулся к окну. – Прости меня, пожалуйста.
– Мне не за что тебя прощать. Я забыть хочу, – так тихо, что его слова почти заглушило бульканье кипящей воды, признался Миша.
– Я тоже хочу забыть, потому что помнить и… помнить и знать, что это никогда не повторится… – Феликс не нашёл в себе сил договорить, ушёл к себе, не оглядываясь.
Подступивший к горлу комок не исчезал, в груди противно ныла невысказанная обида, и ненужность собственных нежных чувств изнуряюще давила на Феликса. Он присел на край кровати, откинулся навзничь и устало закрыл глаза. Возможно, время лечит, но не сейчас и не его: ему становилось только хуже, словно каждая минута, прожитая с той ночи порознь, ломала что-то в его душе, обессиливала, убивала.
Когда Миша приоткрыл дверь, Феликс не шелохнулся, а внутри у него всё перевернулось от одной только мысли: вдруг подойдёт, коснётся… поцелует.
– Пойдём ужинать, – спокойное, ничем непримечательное предложение – как холодный душ, смывающий маленькую, робкую надежду.
– Не хочу.
Миша помедлил, шагнул в комнату, и Феликс опять затрепетал: вдруг… вдруг… Но брат устроился в кресле.
– Послушай, Феликс… в жизни всякое бывает и не всегда получается так, как мы хотим, и с этим приходится мириться, – Миша помедлил. – Эмм, и иногда нам кажется, что мы чего-то хотим, но на самом деле это не так, это просто… глупая мечта, потому что нам только кажется, что если добиться этого, то станет хорошо. И то, что ты меня хочешь, это… это неправильно, ведь мы братья, мы оба мужчины. Возможно, тебе стоит познакомиться с какой-нибудь хорошей девушкой, и всякие странные желания пройдут. Ты справишься с этим, уверен.
Внимательно выслушавший его Феликс горько рассмеялся, перевернулся на бок и, подперев щёку рукой, спросил:
– Ты и вправду веришь в это?
– Да, – отведя взгляд, смущённо ответил Миша.
Феликс пристально посмотрел на брата и подметил казалось бы мелкие, и в то же время достаточно явные изменения: усталость, надломленность и нервное напряжение, выдаваемое суетливыми, непроизвольными дёрганными движениями то и дело впивающихся в подлокотники пальцев, вот-вот готовых сдвинуться бровях, плотно сомкнутых губах.
– Миш, что-нибудь случилось?
Миша отрицательно помотал головой, повторил тихо:
– Пойдём ужинать.
Феликс поплёлся за ним в царство аппетитных запахов, которые его, голодного, совсем не радовали.
***
Звякнула тарелка, Миша включил воду, смыл переливающуюся обильную пену. Феликс, прислонившись к подоконнику, смотрел на него и курил, стряхивая пепел в ракушку, шершавым бочком приятно лёжащую в руке.
– Миш… ты пойдёшь сегодня к Марине?
От волнения Феликс не дышал в ожидании ответа.
– Да.
– Это обязательно?
– Феликс… – Миша выдержал удручающую паузу, – я буду встречаться с женщинами, и тебе этого не изменить, лучше смирись.
– Может не так быстро…
– Не вижу смысла ждать, – Миша убрал тарелку в шкафчик, вытер руки цветастым полотенцем.
Феликс смотрел на плотно сомкнутые губы Миши со страстным желанием поцеловать их, заставить открыться себе и больше никогда не произносить ничего подобного. Феликс затушил сигарету, поставил пепельницу на тумбочку, решительно шагнул к брату, Миша отшатнулся, прижался спиной к стене, а Феликс – к нему – и коснулся-таки его губ, успел поцеловать, сжать руками плечи, прежде чем Миша оттолкнул его.
– Ты с ума сошёл! – зло воскликнул он. – Не смей так делать! Никогда!
– Миш, не ходи к ней.
– Отстань от меня, – огрызнулся Миша, осторожно продвигаясь к двери.
– Я тебя прошу… – взмолился Феликс: от одной мысли о Мише и Маринке как о любовниках, казалось, можно было сойти с ума.
– Я тоже тебя прошу! – раздражённо заметил Миша. – Но ты меня словно не слышишь!
– Слышу, но… – Феликс замялся, виновато посмотрел на него исподлобья, – не хочу потерять.
– Феликс, я не могу жить тут, постоянно ожидая от тебя подвоха, прекрати ко мне приставать. Это… это противно.
Похолодевший Феликс не стал его останавливать, он потерянно смотрел на то место, где только что стоял Миша. В груди было как-то слишком пусто. Миша вскоре вернулся из своей комнаты, поспешно обулся и ушёл. Феликс долго стоял и думал, но ему не хотелось верить, что он действительно противен любимому человеку. Сам того не осознавая, Феликс пошёл, а когда очнулся от размышлений, обнаружил себя на лоджии, жалко скрючившимся на старом комоде. Лоб упирался в стекло, взгляд – в четвёртый подъезд соседнего дома.
На асфальтированной площадке девочка с огромным бантом играла мячом. Мячик гулко ударялся о землю, каждый его шлепок отдавался эхом, о чём-то опять судачили старушки возле подъезда. Появилось такси, затормозило возле соседнего дома, через минуту из подъезда выбежала девушка, натягивая на ходу ветровку и с кем-то говоря по мобильному телефону, села в такси, и жёлтая волга уползла вместе с ней. Барсик размеренной походкой пересёк двор, исчез в кустах, из которых сиганул тощий белый кошак, увидел бегущую трусцой овчарку и резко сменил направление; собака не обратила на него внимания, продолжая следовать известным только ей путём. Входили и выходили из подъездов люди, некоторых Феликс узнавал, некоторых – нет. Когда появился Мишенька, сердце вновь ёкнуло, пальцы непроизвольно сжались. Миша брёл, сунув руки в карманы и понуро опустив голову, вскоре он скрылся за домом. Феликс обрадовался тому, что Миша один, и тут же забеспокоился, побежал за ним на улицу. Всё мешалось, кроссовки не надевались, ключи дважды падали из рук, а когда Феликс, наконец, оказался снаружи, Миши уже и след простыл. Феликс постоял в нерешительности и отправился шататься по окрестностям.
Всё ещё было жарко и душно, иссохшая земля на каждый шаг отзывалась маленьким фонтанчиком пыли; поникшие одуванчики и прочая прижившаяся в городе мелкая растительность торчали вдоль тротуаров, местами пробивались сквозь растрескавшийся асфальт, и все из последних сил тянулись к выжигающему их солнцу. Феликс обходил район, надеясь встретить Мишу и периодически пробуя дозвониться до него. Ни то, ни другое результатов не давало. Растрёпанный чёрный кот торопливо перебежал изъеденную выбоинами дорогу, возле кустов остановился, глянул на Феликса глазищами удивительного апельсинового цвета и скрылся. Феликс вспомнил, что перебежавший дорогу чёрный кот – плохая примета, но, не веря в это, шага не замедлил.
Возле колонки трава была выше, тут властвовала тень исполинских деревьев, и виднелся тёмный след от лужи. Феликс встал на дощечку и надавил на ручку: зашелестела, загудела спешащая вырваться наружу вода, хлынула серебристой струёй, ударилась о землю фонтаном брызг, оставляя на джинсах и ботинках влажные тёмные точки. Феликс склонился, сделал несколько глотков, сунул голову под ледяной поток, а когда выпрямился, убирая влажные пряди со лба, дышать стало легче. Устремившиеся вниз капельки щекотали кожу, мгновенно намочили ворот майки, некоторые устремились меж лопаток. Феликс перепрыгнул образовавшуюся на земле лужицу и пошёл дальше, минуя стайки мошкары, зависшие в метре от земли.
Незаметно спустился вечерний полумрак – набросил свою серую вуаль на оранжевеющее небо, заполнил остывающий после долгого жаркого дня воздух, притаился густыми тенями под деревьями, балконами, в разинутых пастях подъездов, в узких переулках – наводнил собой готовящийся ко сну мир, и мир безропотно сдавался в плен наступающей ночи. Всё реже слышался щебет птиц, зато громче затрещали насекомые, и рьяно принялись за охоту комары, одиноко шумели проезжающие автомобили, зажелтели и засинели бесчисленные окна, вспыхнули блеклыми огоньками редкие вывески; матери и много реже – отцы – звали детей домой, а дети жалобно просили дать им «ну ещё хоть пять минуток». Феликс старательно вглядывался в прохожих, но знакомая фигура так и не появлялась, а мысли всё неслись и неслись бурным потоком страхов, вопросов, предположений. Феликс не понимал и не знал, что делать дальше, и страдал от этого. Среди выбравшихся в поисках развлечений и приключений людей он молча брел между давно изученных до мелочей домов, пялящихся на него горящими слепыми глазами. До роковой ночи Феликс, прогуливаясь вечером, просто думал бы о Мише, представлял бы его идущим рядом, милым, влюблённым, но теперь представить его таким не получалось. Не получалось – и всё тут. Феликс переживал: он действительно боялся того огромного и неуправляемого чувства, что разрушало привычный покой и размеренный уклад жизни, полный прекрасных, успокоительных мечтаний. Мечты рассыпались в прах, их невозможно было воссоздать в прежней живости, они утекали из мыслей как вода сквозь пальцы, и оставались мучительными вопросами:
Зачем всё это?
За что?
Как
Как
Как объяснить свою любовь, смутные тревоги и волнения человеку, который не желает о них слышать?
Феликс оглядывался по сторонам. Миши нигде не было, и он, быть может, давно уже дома, но этот размеренный ход, этот эфемерный поиск вбивался резонансом в мысли, и каждый шаг отмерял какое-то своё абстрактное время, неведомую внутреннюю единицу измерения, равную удару сердца и в то же время несоизмеримо более долгую.
Только когда окончательно стемнело, Феликс вернулся и неторопливо, прислушиваясь к громко отдающемуся в тишине скрежету ключа, отпер дверь, щёлкнул выключателем, ища взглядом сандалии Миши. Их не было, как и брата. Феликс снова оказался в плену у одиночества, и только носящаяся с истеричным жужжанием муха оказалась невольной его компаньонкой в этот поздний летний вечер. Очень долго Феликс задумчиво наблюдал за её безрезультатными потугами протаранить запылившийся плафон.
– Дура.
Муха на это заявление ничуть не обиделась, продолжая заниматься своим делом и игнорируя странного и слишком глупого для понимания её действий человека. Феликс запер дверь, присел на небольшую скамеечку, стянул пропылившиеся кроссовки и прислонился к шкафу. Тревожные мысли не уходили, путались огромным необъятным клубком, заполонив все остальные, и Феликс, уставший, отупевший от эмоционального смятения последних дней, теперь совсем ничего не понимал, только жутко хотел пить и спать.
***
Утро встретило Феликса тихим шорохом закрывающейся двери, едва слышными шагами.
– Миш, это ты? – сипло спросонья.
– Да.
Миша, уже не таясь, прошёл к себе. Феликс выключил беззвучно работающий телевизор, потянулся, поёрзал на неудобном диване и неожиданно для себя сразу уснул.
***
Дикая траурная мелодия – Феликс ненавидел её, как ненавидел и саму необходимость вставать. Он мечтал разбить телефон, но гадкий приборчик вновь избежал трагичной участи: Феликс сполз с дивана, добрался до журнального столика и выключил будильник. Наступила благословенная тишина, тут же глаза стали закрываться, а голова так и тянулась к покинутой подушке, но Феликс заставил себя встать. Босые ноги громко шлёпали по ламинату, с улицы донеслось истошное пиликанье противоугонной сигнализации; Феликс, потирая помятое со сна колючее от щетины лицо, покачал головой, с удовольствием потянулся, глянул на дверь в комнату Миши и подошёл, постучался негромко:
– Миш, ты проснулся?
– Да, – послышалось совсем близко, словно Миша стоял по ту сторону рядом с дверью.
– А чего ты хочешь на завтрак? – спросил Феликс, не придумав никакого другого повода продолжить разговор.
– Мне всё равно.
– А если подумать?
– Я не хочу тебя утруждать.
– Мне это нетяжело, – Феликс прислонился лбом к прохладному дереву, ситуация казалась ему какой-то волнующе интимной. – Так чего ты хочешь?
Пауза. Феликс коснулся ручки, попробовал её повернуть – безрезультатно.
– Я не знаю, – всё так же близко ответил Миша.
– Тогда выходи, решим вместе, – предложил Феликс.
– Реши сам, – помедлив, сказал Миша. – Мне всё равно.
Феликс тяжело вздохнул и отступился. Холодный душ слегка остудил возникший было от книжно-романтичного стояния под дверью пыл, так что когда Миша заглянул на кухню, Феликс уже почти не думал о том, как было бы здорово прижать его к стене, поцеловать, добиться сладостного ответа как в ту ночь… Почти не думал.
Миша прихватил сигареты и скрылся на лоджии. Феликс выключил под сковородкой газ, сполоснул руки и пошёл за братом. Миша исподлобья посмотрел на него, молча протянул пачку. Феликс перехватил её, осторожно коснувшись его пальцев, и Миша резко отдёрнул руку, глубоко затянулся, нервно барабаня пальцами по колену.
– Миш.
Миша вскинул голову, нахмурился и снова отвернулся:
– Что?
– Это мне интересно: что с тобой?
– Со мной – ничего.
– Подвинься, пожалуйста.
Миша поспешно отсел на дальний край большого ящика, служившего им и скамейкой, и кроватью, поставил рядом пепельницу. Феликс присел; их разделяло около метра расстояния и застывшая ровно посередине старая ракушка с горкой окурков и пепла. Миша смотрел в окно, Феликс – на брата, пристально изучая каждую чёрточку его лица – бледного с залёгшими под глазами нездоровыми тенями: на нём был отпечаток усталости, и какое-то угрюмо-страдальческое выражение. Феликса охватил безотчётный страх. Он выронил сигареты, метнулся на пол, в узкую щель между ящиком и бортом лоджии, и умудрился в этом тесном пространстве встать на колени, обхватить ноги Миши:
– Мишенька, солнышко, прости меня, я был не прав. Прости меня.
– Феликс, ну что за ребячество, хватит, – Миша нахмурился, пытаясь отцепить от себя брата. – Феликс, перестань…
– Мишенька, прости, – Феликс прижался лбом к его колену, – прости меня, я не должен был трогать тебя тогда, настаивать. Я дурак, я идиот, мне показалось, что ты тоже хочешь, я просто видел то, что хотел видеть. Прости меня, прости, прости, прости…
– Феликс, не надо, – тихо попросил Миша.
– Мишенька, – Феликс впился в его ногу, глаза щипало, сердце разрывалось бешеным темпом сокращений, – Мишенька, прости меня.
– Прощаю, Феликс, только отпусти…
– Миш, я честно раскаиваюсь, Мишенька, я не хотел причинять тебе боль, – Феликс заглянул ему в глаза. – Я не думал, что ты будешь так переживать. Прости…
Миша отвернулся.
– Мишенька…
– Феликс, я же сказал: давай забудем. Хватит мне об этом напоминать.
– Мишенька, я помню. Я… я честно не хотел делать тебе плохо, я же люблю тебя, но ты был таким…
Миша попытался встать, но из-за повисшего на нём Феликса не смог.
– Мишенька, ты только не переживай, ничего страшного, один раз и вправду не считается.
– Феликс, прекрати! – рявкнул Миша.
– Я не хотел тебя обидеть, Мишенька, – поняв всю глупость и нелепость своих действий, сказал Феликс и отпустил ногу брата.
– Ты псих, – буркнул Миша и поспешил убраться с лоджии.
Феликс так и сидел на полу, растерянно глядя ему вслед. Во дворе неистово залаяла собака, громко хлопнула входная дверь…
На работу Феликс шёл мучимый стыдом – за своё смехотворное поведение, ненавистью – за проявленную той ночью нечестность и подлость по отношению к почти беспомощному, не отвечающему за себя Мишу, презрением – за тогдашнюю наивную самоуверенность, раздражением – за нынешнюю неспособность как-нибудь всё уладить. Голова раскалывалась, курение ничуть не успокаивало, а впереди ждал ещё целый рабочий день. Феликс почти не замечал, что твориться вокруг и очнулся только от визга тормозов и чувствительного удара по голени в момент, когда уже полетел на асфальт. Феликс приземлился, расцарапывая руку о шершавую поверхность, оглянулся на тёмные «Жигули» в толстом слое пыли – ну просто «Сникерс» в толстом слое шоколада – моргнул, и по ноге и руке огнём пошла боль. Водитель – лысый дедушка в очках-линзах – изумлённо смотрел на него, вокруг уже стала собираться толпа зевак, какая-то дородная женщина противным голосом торопливо рассказывала всем желающим о происшествии, причиной которого стал Феликс. Дверь «Жигулей» открылась, дедушка почти вывалился из машины, его уже начало трясти, челюсть так и ходила ходуном.
«Вот ещё один человек, которого я довёл», – пессимистично подумал Феликс.
– Т-т-ты каак? – глухо спросил дедушка. – «С-с-скорую»… н-надо «с-скорую» в-вызвать. Т-телефон у-у ко-кого-н-нибудь е-есть?
– Дедушка, это вам «скорая» нужна, – неестественно спокойно сказал Феликс, осторожно поднимаясь с земли. – А я в порядке, вы не переживайте.
– Э-эа-а-а, – изумлённый дедушка, которому с такими нервами, пожалуй, следует перейти на общественный транспорт, протянул в сторону Феликса руку – то ли ещё что-то хотел сказать, то ли остановить.
Под прицелом любопытных взглядов Феликс, прихрамывая, поспешил на остановку. Как он ни старался выровнять шаг, всё равно его травму заметили:
– Что с ногой? – скосив взгляд, поинтересовался Паша.
– Не поверишь – только что чуть машина не сбила, – Феликс задумчиво посмотрел на проступившие от локтя до запястья капельки крови.
– Ого, – изумился Коля. – Не хило ты приложился. Попросишь аптечку у Толика, у него должна быть.
– Да зачем с такой рукой на работу ехать? – Паша сплюнул. – Возьми справку, отдохнёшь, полечишься.
– Да не стоит, вроде и так ничего, – Феликс нахмурился, – просто кожу слегка свёз. Ну не тащиться же мне в травмопункт с такой фигнёй за справкой.
– Я бы сходил, – почти мечтательно сказал Коля.
– Ну ни хуя себе, – прокомментировала «ранение» незаметно подошедшая сзади Ксюша.
Феликс чуть не подпрыгнул от неожиданности. Ксюша хихикнула и добавила уже серьёзно:
– Ты бы водички питьевой купил, промыл что ли.
– А это мысль, – кивнул Феликс.
***
Звенели столовые приборы, заглушая тихо работающее радио, стоящий на подоконнике цветок своими лопоухими листьями прикрывал стройку, где шастали рабочие в разноцветных майках – синих, зелёных, чёрных, красных, – Феликс задумчиво ловил их мелькание. Нога ныла, рука зудела, но он не позволял себе её чесать. Мобильный телефон лежал рядом на столе в наивной надежде на звонок-ответ на несколько десятков безуспешных попыток вызова. Рядом трепались о чём-то своём девчонки с восковки, молча ели неподалёку от них монтировщики, лениво переговаривались сотрудницы отдела сбыта, музыка на радио сменилась трепотнёй ди-джея. Феликс размеренно жевал, игнорируя множество звуков – тихих и громких, гулких и звонких, во всём многообразии навязчивых, создающих свою особую, невидимую вселенную. Феликс оставался глух к проявлениям звукового мира, и даже то, что он смотрел перед собой, было скорее лишь привычкой: увиденное не доходило до его сознания, занятого размышлениями о Мише. И тут Феликс как вынырнул из своих мыслей, обрушились на него и визуальный, и звуковой миры, а последний – со словами:
– …ей надо поговорить с Дашей, Даша умная, в подобных вещах разбирается, сама пережила, она и выслушает, и посоветует.
– Думаешь?
– Ну конечно, ей надо просто поговорить с кем-нибудь знающим…
Разговор этот не имел никакого отношения к Феликсу, но он подал ему показавшуюся неплохой идею.
Глава шестая. Скорбное обязательство.
Мурзик, принюхиваясь издалека, изучал гостя, а, узнав, фривольной походкой прошествовал к дивану, прыгнул Феликсу на колени и громко замурлыкал. Костя ласково улыбнулся, глянув на своего бело-рыжего любимца, и отправился заваривать чай.
– Осторожнее, он линяет, – предупредил Слава, стряхивая пепел в экстравагантного вида пепельницу, больше подходящую космическому кораблю, чем этой маленькой уютной квартирке, уставленной цветами.
– Да ничего страшного, – поглаживая кота, отмахнулся Феликс, присматриваясь при этом к новым фотографиям, пополнившим противоположную стену – своеобразную галерею воспоминаний. Феликс видел эту стену ещё почти пустой – обычная, ничем не примечательная, немного кривоватая и стандартные обои в цветочек, – но она обрастала всё новыми и новыми фотографиями, надписями, постепенно превратившись в летопись жизни Славы и Кости. На одной из недавних фотографий заразительно улыбающийся Костя держал на руках недовольного Мурзика в шутовском колпачке с бубенчиками. Феликс слабо улыбнулся, потрепал разомлевшего кота по загривку.
– Как у тебя дела? – поинтересовался Слава.
– Да так, – пожал плечами Феликс. – Идут потихоньку. Я вам точно не помешал?
– Нет, всё нормально, – Слава затянулся, задумчиво глядя на него. – Как дела с Мишей?
– Никак… Я переживаю за него.
– Почему?
– Ну он как-то… Мне кажется что подобные отношения – не для него, – Феликс потянулся за сигаретами, – Миша предпочитает женщин.
– А в нетрезвом виде ему это не мешает, так?
Феликс отвёл взгляд, кашлянул:
– Он был очень пьян.
Слава вздохнул, затянулся, выпустил струю дыма, распавшуюся на множество извивающихся полупрозрачных завитков.
– Феликс… ты всё время так смотрел на Мишу. Стоило ему появиться, и ты весь менялся, это было так… – Слава взмахнул рукой, подыскивая нужное слово, – так заметно. Ты преображался, у тебя и взгляд становился другой, какой-то такой… нежный, любящий, ты тянулся к нему как растение к солнцу, но если Миша не ценит это, если ему это не надо, то тебе нужно собрать волю в кулак и что-то сделать со своими чувствами. Возможно Миша для тебя прекрасная мечта, которой лучше так и остаться мечтой, а не воспоминанием о неудавшихся отношениях. Мне кажется, тебе давно пора избавиться от излишнего романтизма и жить сегодняшним днём. Хочешь, я тебя с кем-нибудь познакомлю?
Феликс, не задумываясь над предложением, мотнул головой:
– Мои чувства были так заметны?
– Да, – кивнув, подтвердил Слава.
Феликс поморщился, проводя свободной рукой по волосам, в отместку за прекращение поглаживания Мурзик запустил когти ему в ногу. Феликс поморщился ещё сильнее и вернул руку на загривок кота.
Костя появился с расписным подносом в руках, поставил его на столик. От чая вместе с паром, дразня обоняние, распространялся сильный малиновый запах. Феликс затушил сигарету, придвинулся ближе, придерживая развалившегося на его коленях и продолжающего громко мурлыкать кота.
– Он тебе не мешает? – спросил Костя.
– Нет, всё нормально.
Костя улыбнулся и устроился на небольшом пуфике:
– Попробуй ириски, я таких вкусных давно не встречал.
Феликс кивнул: компетентность Кости во всём, что касалось сладостей, не вызывала сомнений. Мурзик свернулся умилительным калачиком.
– Кстати, мы сегодня видели Пашу Горского, у него всё отлично, велел передавать тебе привет.
– Угу, – снова кивнул Феликс, разворачивая обёртку ириски; мысли его были заняты исключительно Мишей, которого он не застал дома.
Повисло неловкое молчание, или один Феликс ощущал его как неловкое, и всё придумывал, как бы лучше выразить свою мысль, а время всё шло.
– Как дела на работе? – поинтересовался Костя, вертя в руках пустую чашку. – Слышали, у вас там опять на проходной с золотом кого-то задержали.
– Если честно – не слышал, – Феликс погладил кота, – в последнее время я как-то не особо окружающим интересуюсь.
– А-м-м, – кивнув, протянул Костя.
– А у вас как дела на работе?
– Да нормально, – Костя пожал плечами, – всё как всегда.
Феликс кивнул, облизнул пересохшие губы и тихо попросил:
– Не могли бы вы поговорить с Мишей.
– Мы? – удивился Слава.
– Да, – Феликс поморщился, чувствуя себя ещё более неуютно, чем прежде. – Миша так… ему… ну он переживает, что был с мужчиной. Не могли бы вы поговорить с ним, подтвердить, что ничего страшного в этом нет. Про себя рассказать, ну, что вы вместе живёте, и вам хорошо.
Слава и Костя синхронно переглянулись.
– Э-м, – Слава почесал затылок. – Хм. Ты меня озадачил.
Феликс нервно улыбнулся:
– Я понимаю, что всё это выглядит глупо…
– Ничуть не глупо, – возразил Костя и продолжил теребить чашку, – а если это чем-то тебе поможет, то будет просто замечательно.
– Так, значит, вы поговорите с Мишей?
Слава и Костя вновь переглянулись.
– Да, – подтвердил Слава. – Когда к тебе лучше зайти?
– В воскресенье, – поспешно ответил Феликс, – завтра девятый день, мы на кладбище поедем, так что, – со вздохом он продолжил: – Будет не до таких разговоров.
– Ладно, мы придём в воскресенье. Часов в одиннадцать тебя устроит?
– Да, вполне, – Феликс помедлил. – Спасибо.
– Да не за что пока, – Слава склонил голову. – И всё равно я считаю, что тебе лучше забыть о нём. Всё-таки вы братья, хоть и сводные.
Костя укоризненно посмотрел на него, но Слава этого не заметил.
– А я считаю, что тебе стоит бороться за своё счастье, – Костя усмехнулся. – Знаю, что звучит это заезжено, но, что поделать, такая у нас заезженная жизнь: всё дельное уже опошлили слишком частым употреблением. Так вот, вы с Мишей живёте вместе, он рядом, и у тебя есть масса возможностей помириться с ним, а мы непременно с ним поговорим и постараемся объяснить, что в отношениях двух мужчин действительно нет ничего страшного.
– Спасибо, – повторил Феликс; это, пожалуй, больше относилось не к их согласию, а к самому факту их существования, к их дружбе, к тому, что можно вот так придти со своей проблемой.
– Рано благодарить, – напомнил Костя. – А если Миша не поймёт с первого раза, мы будем приходить регулярно до тех пор, пока он не сдастся. В общем, мы тебя не оставим.
– Это обнадёживает, – ответил Феликс, а сам уже хотел мчаться домой в надежде увидеть Мишеньку, но уходить так сразу было неудобно, и он сидел, поглаживая кота и ища тему для дальнейшего разговора.
Слава смотрел на Феликса с сочувствием, но ничего не говорил, зато Костя, как всегда, всё понял и легко перевёл беседу в нейтральное русло:
– Мы тут в кино ходили, нам так понравилось…
***
Душная маршрутка, поднимая облако пыли, поползла дальше по ухабам; Феликс, провожая её усталым взглядом, поплёлся в магазин за сигаретами – последние он потратил, почти час простояв на остановке, – а там не удержался, постоял немного под мерно гудящим кондиционером. Стало как-то легче, хотя всё внутри нервно трепетало, и чем ближе к дому, тем сильнее. О, как Феликс понимал сейчас песни о несчастной любви и страх быть отвергнутым; «вот живу я и не знаю, любишь или нет, это лучше, чем, признавшись, слышать «нет» в ответ», – мелькнуло в голове. Да, Феликс был полностью согласен с этими словами: отказ Мишеньки в тысячу раз хуже, чем неизвестность. В миллион раз хуже. Феликс теперь не спешил, наслаждаясь призрачной вероятностью того, что его ждут, прежде чем столкнуться с сиротливым безмолвием квартиры.
Никогда ранее одиночество не было таким гнетущим; Феликс долго ходил по комнатам, подолгу останавливался перед портретом папы и не знал, куда себя деть. В конце концов, он занялся стиркой и уборкой, не без удивления отметив, сколько грязи накопилось за вроде бы короткий срок.
Когда заскрежетал в дверном замке ключ, было уже далеко за полночь, Феликс оторвался от мытья газовой плиты и, посмотрев на часы, вдруг осознал, насколько устал сегодня. Он покачал головой, разминая затёкшую шею, и продолжил чистку. Миша разувался всего в нескольких метрах от него, за тонкой стенкой, которую так легко обойти, но при этом расстояние между ними огромное и непреодолимое…
– Ты пойдёшь на кладбище?
– Конечно, – тихо ответил Миша.
– Как думаешь, во сколько лучше пойти?
– Не знаю.
– Может, подойдёшь? А то как-то неудобно разговаривать через стену.
Помедлив, Миша сходил на лоджию за пепельницей, сел к столу и закурил. Феликс, спиной чувствуя направленный на него взгляд, сполоснул губку, протёр плиту и вымыл руки.
– Как прошёл день? – спросил он, вынимая сигарету и устраиваясь напротив брата.
– Нормально, – ответил Миша, сосредоточенно рассматривая увядающий на подоконнике отросток фикуса.
– Ты не заболел?
– Нет, не заболел, – мотнул головой Миша.
– Ты в последнее время такой бледный и невыспавшийся, – Феликс наклонился к нему. – Мишенька, что с тобой?
– Ничего, – буркнул Миша, туша сигарету в пепельнице. – Думаю, поедем как проснёмся. Спокойной ночи.
Утомлённый Феликс безвольно откинулся на спинку стула и закурил, вслушиваясь в доносящуюся с улицы музыку и шелест перетекающей по трубам воды.
***
Ж-ж-ж-ж… Ж-ж-ж… Ж-ж… Ж-ж-ж-ж-ж-ж…
Феликс отмахнулся.
Ж-ж… Ж-ж-ж-ж-ж-ж… Ж-ж-ж… Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж…
Феликс натянул одеяло на голову.
Поздно.
Сон ушёл, пришло утро. Феликс высунулся из своего укрытия и прислушался. Помимо надоедливого жужжания доносились невнятные голоса соседей, чириканье воробьёв и, кажется, шаги за дверью. Абстрактного вида часы показывали волнистыми стрелками без пяти девять.
Миша уже встал и готовил завтрак: ловко помешивал овощи на сковороде, крошил колбасу. С нежной грустью Феликс наблюдал за ним; брат заметил его не сразу.
– Доброе утро.
– Доброе, – невнятно повторил Миша.
Движения его стали более скованными, нервными, и уже через минуту он резко повернулся:
– Не стой над душой, и так тяжело.
– Прости, – извинился Феликс. – Не знал, что мешаю тебе.
– Теперь знаешь, – буркнул Миша, переводя взгляд на сковороду.
– Да, – заверил его Феликс и хлопнул дверью, от чего в ней задребезжали стёкла.
Он вернулся к себе в комнату и плюхнулся в кресло. Он хотел курить, но сигареты остались на кухне, а Феликс не собирался туда возвращаться, по крайней мере пока. Не прошло и минуты в унылых, пессимистичных размышлениях, как послышался стук, и вслед за тем дверь приоткрылась. Миша смотрел на пол перед собой; плотно сжатые губы дрогнули и словно нехотя разомкнулись:
– Прости меня, я не должен был этого говорить.
– Ты всего лишь сказал то, что думаешь, – Феликс отвернулся к окну.
– Не вполне, – Миша прижался лбом к косяку. – Ты мне не мешаешь, ты… мне не нравится то, что я… то, что мне кажется, думаешь ты, так глядя на меня.
И вновь, прежде чем Феликс успел ответить ему, Миша ушёл.
– Миш, тебе так мешает то, что я влюблён в тебя? – догоняя его, спросил Феликс.
– Это не то что бы мешает, – Миша подошёл к плите, – но я чувствую себя неуютно.
– Но я же ничего тебе не делаю, – Феликс поспешно сунул сигарету в рот и щёлкнул зажигалкой; только выпустив облачно дыма, он продолжил: – Всё, в общем-то, как обычно.
– Нет, не как обычно. Раньше между нами ничего… такого не было.
– «Такого», – усмехнулся Феликс. – Если тебе так не нравится, просто забудь.
– Это не просто. Каждый раз, когда я вижу тебя, я… – Миша осёкся, – это довольно неприятно для меня.
– Почему?
– Сколько раз можно это повторять? Потому что это ненормально, и потому, что мы братья.
– А я тебе говорил, что мы не детей заводим, чтобы думать о последствиях родственных связей.
– Но всё равно этого не должно быть.
– Миш, я уже понял, что ты меня знать не желаешь, хотел бы всё изменить, забыть и так далее. Может, пора успокоиться и жить дальше? – устало предложил Феликс. – Я не могу взять и отменить свои чувства как по команде. Это невозможно.
– Я это понимаю, – Миша склонил голову.
– Тогда в чём проблема?
– В тебе, во мне… это сложно объяснить…
– Миш…
– Феликс, давай закончим этот разговор, пожалуйста, у нас сегодня ещё много дел.
– Ладно, давай закончим, – согласился Феликс, стряхивая пепел в красующуюся на подоконнике ракушку.
Миша вытащил тарелки; Феликс наблюдал за его блеклым отражением в стекле окна на лоджию и размышлял о том, как было бы хорошо, не будь этого ужасного утра и этих новых отношений, и если бы папа был здесь… и мама.
***
Торопиться было некуда, но побрился Феликс быстро и теперь не представлял, чем заняться. Ближайший цветочный магазин находился рядом, но Миша задерживался. Феликс подумал вдруг, что брат хочет прогуляться, побыть подальше от него, прежде чем некоторое время вынужденно провести вместе. Подобное предположение удручало, но отмахнуться от него никак не удавалось, и Феликс раздражённо смотрел в газету, не в силах сосредоточиться на чтении.
Резко взвизгнул звонок, через мгновение залился протяжным, нетерпеливым перезвоном. Это был не Миша. Феликс раздражённо уставился на Ваську. Тот дохнул перегаром, огрубевшими корявыми пальцами в пятнах грязи потёр сероватую застиранную майку и, скривив щербатый рот в неком подобии виноватой улыбки, хрипло произнёс:
– Налей. Девятый день как батя твой преставился, положено ведь.
Феликс смотрел на помятое, испитое лицо с красными мутными глазками под кустистыми бровями: и ведь ни сочувствия, ни уважения к памяти умершего, одно желание – опохмелиться на халяву, и возможно даже радость от того, что появился повод зайти и попросить водки под «благовидным предлогом». Мерзкое, отвратительное лицемерие. Внезапный приступ дикой злобы охватил Феликса, и он словно в замедленном фильме увидел, как округлились глаза Васьки за мгновение до того, как кулак с хрустом врезался в его нос.
– Халявного бухла не будет, – свирепо пробормотал Феликс и с ненавистью плюнул на упавшего и изумлённо застывшего Ваську, по губам которого хлынула кровь.
Без малейших угрызений совести Феликс захлопнул дверь; с той стороны послышался отборный мат.
– Иди на хуй! – рявкнул в ответ Феликс и в бешенстве пнул дверь. А потом ещё и ещё, до тех пор, пока боль в ноге не стала невыносимой.
– Идиот, – болезненно морщась, прошептал он и, доскакав до комода, прислонился к нему. – Идиот.
Отсюда Феликс видел лежащие на холодильнике сигареты и даже почувствовал привкус табака во рту, но с яростью ушли и силы, так что он стоял, ожидая, когда боль отступит, что бы потом, прихрамывая, добраться до вожделенной пачки и закурить. Миша всё не приходил; минуты действительно казались вечностью. И всё же когда заскрипел отпираемый замок, Феликс не обернулся. Не обернулся он, и когда зашуршала обёртка цветов, и когда Миша тихо спросил:
– Что произошло?
– Ничего.
– Васька грозится написать на тебя заявление в милицию.
– Пусть пишет, – безразлично ответил Феликс.
– Вся площадка в крови.
– Ну и что?
– Ничего, – Миша едва слышно вздохнул. – Я вызываю такси, да?
– Вызывай.
Феликс всё же обернулся, успел заметить угрюмость брата, прежде чем тот, собираясь звонить, скрылся в большой комнате; на комоде лежали два букета: две алые гвоздики в прозрачной плёнке и четыре крупные белые розы в серебристой обёртке. На полу стоял пакет, из которого торчало горлышко чекушки и какая-то коробочка. Феликс, осторожно ступая на ноющую ногу, приблизился: это оказался набор из трёх стопок, так же среди покупок обнаружился чёрный хлеб и немного колбасы.
– Надо нож захватить.
Феликс резко обернулся: Миша очень пристально смотрел на него, прислонившись плечом к косяку и засунув руки в карманы; облегающие чёрные джинсы и такого же цвета майка с узкой полосой иероглифов по центру делали его ещё более сексуальным, особенно в такой фривольной позе, когда виден плоский, бледный живот.
– Не смотри на меня так, – попросил Миша, выпрямляясь и складывая руки на груди.
– Извини, – смутился Феликс. – Я не хотел…
Миша скептически хмыкнул и прошёл на кухню, где стал рыться в тумбочке:
– Ты не видел складной нож?
– Нет.
– Странно, он должен быть где-то здесь… а, нашёл, – Миша постоял немного посередине кухни и сел за стол, вертя в руках ножик.
Феликс следил за неторопливыми чуть дёргаными движениями любимых пальцев, в которых матово поблёскивал металл.
– Что такое любовь? – спросил Феликс.
Миша удивлённо посмотрел на брата, Феликс присел и положил руку на горлышко бутылки, бессознательно поглаживая его.
– Ты когда-нибудь задумывался о том, что такое любовь?
Миша продолжал разглядывать нож:
– Не знаю.
– Ты когда-нибудь влюблялся?
– Феликс, я не хочу об этом говорить.
– Почему?
– Потому что это не твоё дело.
Феликс вздохнул, посмотрел в дверной проём, разделяющий прихожую и гостиную: на стене по-доброму улыбался с фотографии папа.
– Мне тоже стыдно, – признался Феликс. – Мне всегда было стыдно за свои чувства к тебе.
– Ты мог бы их не показывать, – с оттенком укоризны заметил Миша.
– Я не удержался, это было почти невозможно, – Феликс прикрыл глаза, вспоминая тот вечер: обострённая горечь потери, сменившаяся недолгой безотчётной радостью, – когда долго о чём-то мечтаешь…
Запиликал телефон, и Миша поспешил к нему:
– Да, да, вызывали, уже выходим… Пойдём.
Феликс поднялся, прихватил пакет и первым вышел в подъезд: крови было не так чтобы «вся площадка в крови», но хватало. Миша, запирая дверь, шуршал букетами и не спрашивал о произошедшем, за что Феликс был ему очень благодарен.
Из своей квартиры выглянула тётя Маша и испуганно отступила.
– Здравствуйте, – буркнул Феликс.
– Добрый день, – кивнул Миша.
Бурно обсуждающая какую-то новость команда старушек умолкла и с одинаковым осуждающим выражением лиц воззрилась на Феликса. Он даже здороваться не стал – уселся на заднее сидение такси и громко хлопнул дверью.
– Полегче, – недовольно попросил водитель.
Феликс лишь раздражённо отвернулся к противоположному от подъезда окну.
Миша устроился на переднем сидении, и жёлтая «Волга», переваливаясь словно неуклюжее животное, поползла по многочисленным колдобинам. Музыка стала громче, заиграла какая-то противная блатная песня про очередного обманутого и несправедливо осуждённого. Феликс опустил стекло, прикрыл глаза и откинул голову на спинку сидения.
Машине всё никак не удавалось вырваться из прожаренного солнцем района, а светофоры, словно сговорившись, постоянно сигналили красным. Феликс нервно барабанил пальцами по колену и старался ни о чём не думать. Капелька пота медленно стекала по виску и слегка щекотала, но накатившее ленивое оцепенение не давало смахнуть её. Лучи, проникая порой в салон, рисовали яркие причудливые кляксы на веках. Их красновато-оранжевые оттенки раздражали, и Феликс в надежде избавиться от наваждения, перебрался на середину сидения. Он представлял себе Мишу: как тот задумчиво смотрит на дорогу, как дрожат его ресницы под ударами врывающегося в открытое окошко ветра, пока водитель, наплевав на правила дорожного движения, превышает допустимую скорость. А уж когда спальные закоулки выпустили их из пропахших плавящимся асфальтом пыльных объятий, машина, надрывно тарахтя, стремительно понеслась к цели. В салоне стало прохладнее, и надоедливая капелька пота испарилась, оставив в покое висок.
К кладбищу подъехали одновременно с автобусом, из которого тихо переговаривающейся толпой выбирались старушки и женщины средних лет. Молодых почти не было, разве что несколько детей (один мальчик топал ногами и ревел, крайне нервируя этим Феликса) да прыщавый подросток в майке с осклабившимся черепом в каплях крови. Миша расплачивался и договаривался об ожидании. Феликс закурил, уныло наблюдая за посетителями: некоторые отоваривались у изнывающих от жары старушек, торгующих неправдоподобно яркими (особенно на фоне белоснежного храма) искусственными цветами и венками, часть в ожидании автобуса ютилась в слабой тени; идущие на территорию кладбища и выходящие с неё двигались с торжественной неспешностью. Феликса тошнило от атмосферы всеобщей подавленности, ещё более угнетающей в условиях одуряющей жары. И все те, кого пришедшие любили, а может и не любили, вынуждены были завершить свой жизненный путь в столь мрачном, противном месте. Феликсу вдруг подумалось: всё хорошее, что было в умерших, перечёркивается тягостными минутами пребывания в состоянии концентрированного горя, когда тоска давит, бьёт по нервам, а живые усугубляют эти минуты, растягивают их, создают все условия для того, чтобы было ещё больнее и тоскливее – извращённое самобичевание, боль ради боли, а иногда – что самое омерзительное – только ради приличия.
– Пойдём.
От лёгкого, едва ощутимого прикосновения Миши, Феликс вздрогнул и мгновенно покрылся испариной.
– Ты в порядке? – спросил Миша, с тревогой разглядывая его.
– Да. Просто слишком жарко. Кошмарное лето, – подытожил Феликс.
– Я согласен, – Миша поспешил отвести взгляд. – Пойдём.
Феликс последовал за ним, понуро опустив голову и хмурясь. Ему не хотелось смотреть по сторонам и он старался этого не делать, чтобы в очередной раз не столкнуться с тревожащим его контрастом: скорбные лица посетителей против улыбающихся с крестов и надгробий мёртвых. От застывших улыбок становилось жутко. Феликс иногда размышлял о том, почему ему так плохо на кладбищах. Всё началось с первого посещения. То была могила дедушки. Ещё маленький Феликс не вполне понимал значение этого события. Смерть не воспринималась им тогда как абсолютная потеря, и казалось, что добрый и любимый дедушка Владя (как его называли домашние и друзья) просто ушёл куда-то, а на его могиле можно сказать ему всё, что захочется, и он услышит. Феликс хотел рассказать ему, как он скучает, и радовался встрече, пусть она должна была быть не такой как раньше, и дедушка не сможет больше посадить его на колени и, улыбаясь, спрашивать что-нибудь, рассказывать. А ещё Феликс радовался тому, что постоянно плачущая мама немного утешится, потому что она очень скучала по своему папе. Могила с временным крестом и холмиком промёрзлой земли не показалась чем-то удручающим – всего лишь что-то новое. Было холодно, дул пронизывающий ветер, кожу щипало, но Феликс всё равно улыбнулся, мысленно поздоровавшись с дедушкой, и посмотрел на взрослых, ожидая увидеть их радость от того, что они наконец-то добрались сюда. Но мама, бабушка, папа, тёти и дяди были печальны. Бабушка и мама плакали. Феликс не понимал почему, но уже почувствовал – его улыбка неуместна и резко неправильна. Он помрачнел как и взрослые, стыдливо отвернулся, не зная куда себя деть и боясь того, что его ненормальное поведение заметили. Жгучий ветер стал особенно неприятен. Феликс стоял чуть поодаль, подавленный своей отчуждённостью от остальных и невозможностью понять их. Время шло, взрослые что-то говорили, вспоминали, пили «за упокой», Феликс на почтительном, но не очень далёком расстоянии ходил вокруг них. Тогда он и обратил внимание, что на большинстве фотографий мёртвые улыбаются, но не мог понять, почему не улыбаются живые, просто принял это как ещё одно правило поведения.
Сейчас Феликс не был уверен в том, что мёртвые способны слышать его, скорее наоборот – рационализм мешал ему верить в это – и всё же, немного стыдясь собственной глупости, иногда он говорил им о том, как ему без них плохо, просил прощения за то, за что не успел извиниться.
На папиной могиле, наперекор жаре, проклюнулись чахлые сорняки. Миша положил розы на кованую скамейку, а гвоздики – к чёрному кованому кресту. Феликс неторопливо достал стопки. Принятый обществом ритуал начался; Феликс не видел в нём смыла, и пить в такой духоте ему не хотелось, даже чуть-чуть, даже за упокой, но это было одним из многочисленных правил поведения, а правилам он, по возможности, старался подчиняться.
Солнце нещадно палило, на полном серьёзе грозя глупцам, вышедшим под его лучи, ударом. Во рту у Феликса пересохло, и он тоскливо смотрел на стопку с лежащим на ней кусочком чёрного хлеба. Мысли путались, перескакивая с одной на другую, почему-то в голову приходили совершенно неуместные вещи вроде необходимости купить новые кроссовки или всепоглощающей заинтересованности тем, есть ли дома туалетная бумага. Феликс не мог переступить внутренний барьер и заговорить с папой по-дружески, доверительно: невидимой и непреодолимой стеной вставала осуществившаяся на короткое мгновение мечта.
– Надо было сока купить или воды.
– Да, – вздохнул Миша.
Он сидел ссутулившись, и Феликсу было странно видеть его обычно расправленные плечи в таком поникшем состоянии.
– Ты как?
– Нормально, – Миша провёл рукой по волосам.
Феликс опасливо дотронулся до его лежащей на колене ладони, ожидая реакции. Миша ничего не сказал, недовольства не выказал, не шелохнулся. Феликс решил не искушать судьбу и ограничился этим скромным прикосновением, лишь ладонь сжал чуть сильнее:
– Всё образуется.
– Да, конечно, – кивнул Миша и тоскливо повторил: – Всё образуется… Пойдём, а то если так будет и дальше продолжаться, мы рискуем присоединится к папе.
– Пойдём, – согласился Феликс и взял букет; розы поникли, их лепестки пожухли по краям.
– Мы ненадолго?
– Да, наверное, ненадолго, – согласился Феликс: ему тоже не терпелось покинуть кладбище…
С каменной плиты ласково улыбалась мама. Перед ней почему-то было не так стыдно. Феликс опустил колено на иссушённую землю, провёл пальцами по изображению и прикрыл глаза; гладкая поверхность была тёплой как кожа. Он долго стоял так, тиская похрустывающий букет и вспоминая беззаботное счастливое детство. Когда-то давно не было безответной любви, стыда, все были живы; в то время уже не вернуться – никогда. Даже если очень хочется.
– Мне жаль, что тебе пришлось переехать к нам, – сипло произнёс Феликс.
– Ты и представить не можешь, как мне жаль, – тихо ответил Миша.
По тропинке мимо них прошествовало несколько женщин, за ними, с любопытством оглядываясь по сторонам, плёлся маленький мальчик, он напомнил Феликсу его самого.
– Почему люди на кладбище такие печальные?
– Потому что смерть – это горе, – сказал Миша.
– Но здесь они оказываются ближе к тем, кого любят. Они должны вспоминать о том хорошем, что было, – Феликс положил букет. – Мы же о хорошем вспоминаем здесь, зачем плакать? Они, – Феликс кивнул на портрет, – и то улыбаются, словно рады видеть нас. Надо вспоминать о самом лучшем, а не горевать понапрасну.
– Кладбище напоминает о том, что это лучшее закончилось, любимых и родных больше нет, и когда-то нас самих постигнет та же участь. Люди не любят смерть.
– Это неправильно: смерти всё равно не избежать, и глупо делать из неё культ тоски. В конце концов, мы ведь даже не знаем, что нас ждёт потом.
– Возможно, это и есть самое страшное. Смерть ведь абсолютна, с ней не поспоришь. И очень тяжело осознавать, что те, кого ты любишь, ушли навсегда. Здесь эти ощущения обостряются, – словно в подтверждение своих слов Миша едва заметно зябко повёл плечами.
– Но это ничего не меняет, и становиться только хуже. Люди сами сыплют соль на свои раны.
– А что ты предлагаешь? Веселиться? Песни петь? Что-то тебе не особенно понравилось радостное настроение под конец застолья.
– Там было другое, – Феликс пересел на скамеечку.
– Чем «другое»?
– Они не любили его так, как мы.
– У них и отношения с ним были несколько иные.
– Всё так сложно, – удручённый Феликс подпёр щёки ладонями. – Я так устал от всего. Лучше бы я оказался на месте папы.
– Не говори так, – строго велел Миша. – Этим не шутят.
– Мишк, – Феликс посмотрел на него, – а ты бы переживал, если бы я умер?
– Разумеется, – мрачно ответил Миша и вытащил сигареты.
– Правда?
– Господи, Феликс, ну что за идиотские вопросы?
– Ты говорил, что мы друг другу чужие люди.
– Да, говорил, но это не значит, что я не успел к тебе привязаться. Мы же столько прожили под одной крышей, – Миша выпустил облачко дыма, кашлянул. – К тому же …
– Что «к тому же»?
– Мы братья.
– Только это?
– Феликс, прошу тебя: не надо, – Миша нервно затянулся. – Ну что, пошли?
– Пошли, – Феликс отряхнул запылившееся колено и побрёл за братом.
Одно в этом скорбном обязательстве радовало – они вместе. Не как пара, но хотя бы общались, а от осознания того, что это вскоре может закончиться, Феликс впадал в тоску.
– Миш, что ты собираешься сегодня делать?
– Хотел прогуляться.
– Давай возьмём фильмов в прокате, посидим, посмотрим. Я не буду к тебе приставать, клянусь, – пообещал Феликс.
– Зачем тебе это?
– Не хочу оставаться один.
– У тебя есть друзья, – напомнил Миша.
– У них свои дела, а мне не хочется оставаться одному.
– Тогда сходи куда-нибудь, – предложил Миша.
– Прогуляться?
– Можешь и прогуляться.
– А с тобой? – с надеждой спросил Феликс.
– Нет, – резко осадил его Миша.
– Почему?
– Я не хочу находиться с тобой. Не-хо-чу, – раздражённо повторил Миша. – Как ты это не поймёшь?
Феликс сунул руки в карманы, понуро опустил голову и едва слышно вздохнул.
Глава седьмая. Интимные моменты.
Щурясь, Феликс печально наблюдал за тем, как такси увозит от него Мишу. Вскоре машина исчезла за поворотом, и Феликс оказался один в толпе людей. Толпа гудела, толкалась, трясла набитыми пакетами и сумками. Запах пота и множество оттенков парфюмерных композиций, липкая кожа, удары локтей, затылки и лица, лица, лица: мрачные, сердитые, утомлённые. Забывший о вежливости, грубый, нахальный, озлобившийся на жизнь, время и погоду народ.
– Но, шевелись, – пробасила какая-то полнотелая дама, отпихивая Феликса в сторону. На её бесформенном сарафане вместе с безобразными растениями цвели огромные пятна пота. Феликс проводил жиденький пучок её волос безразличным взглядом и свернул на слишком узкую для торгового центра лестницу. Здесь тоже толкались, из закутка под лестницей мигала вспышка фотокамеры, невыносимо пахло цветами, продаваемыми сразу на входе на второй этаж, шуршали обёртками упаковщицы, стайка девчонок взахлёб обсуждала какого-то нового в их дворе парня. Две девушки боле степенно перемывали косточки коллеге, а, может быть, соседу – Феликс не успел толком уловить суть разговора до того момента, когда их пути разошлись. Несколько взмыленных работников носились между отделами. Феликс изучал выложенные в прокат диски, исподволь наблюдая за царившей суетой. Там где он стоял, было прохладно, проходящие мимо или ненадолго останавливающиеся люди иногда говорили: кто со спутником, кто по телефону. Феликс слушал обрывки их разговоров – вырванные кусочки чужой жизни. У кого-то болела дочь, у кого-то муж ушёл в запой, кто-то перепил на вчерашней вечеринке, кому-то изменила жена, кто-то поругался с начальником, кому-то надоела свекровь, кого-то «загрызла» тёща, кто-то не знал где дешевле заказать надгробный памятник. Народ бурно обсуждал проблемы и несчастья, и в беспрестанной суете рождалось настроение не веселей кладбищенского, отличие только в том, что здесь шумно. Устав от перебирания пёстрых коробочек, в суть надписей на которых никак не мог вникнуть, Феликс сгрёб первые попавшиеся диски и поплёлся к кассе. Он отключился от окружающего и слушал только свои унылые, вялые мысли о бессмысленности жизни. Он не чувствовал жажды, не испытывал голода. Тихо жужжали на фоне человеческие голоса и прочие звуки, толкалась многоликая и в то же время странно однородная толпа и тащила его за собой.
Очнулся Феликс оттого, что кто-то сильно тряхнул его за плечо.
– Эй, – Слава выглядел обеспокоенным. – Что с тобой? Мы тебя зовём, зовём, а ты как глухой.
– Я задумался, – объяснил Феликс, наблюдая на лице Кости точно такое же как у Славы выражение обеспокоенности. Феликс поздоровался с ними.
– Как дела? – приветливо спросил Костя.
– Нормально, – пожал плечами Феликс. – Как обычно.
– Ты с кладбища или только собираешься туда? – Костя отступил в сторону, пропуская несколько человек.
– Оттуда, – нехотя признался Феликс.
– А Миша?
– Что Миша? – изобразил непонимание Феликс, устало глядя на Костю.
– Да так, думал спросить как он… что делает…
– Я не знаю, – буркнул Феликс.
Они мешали вырвавшимся на субботний шопинг людям, за что получали толчки локтями, пакетами, сумками, уколы раздражённых взглядов, недовольные, сквозь стиснутые зубы замечания по поводу своего асоциального поведения.
– Проходя мимо, проходите мимо, – холодно посоветовал Слава увешанной сумками бабушке, попробовавшей усовестить их в невежливой форме.
Старушка опешила от такой отповеди и, сдвинув куцые, бесцветные брови, грозно возвопила:
– Эк, умный нашёлся, а кто у нас на середине дороги стоит? Как это я мимо пройду?
Слава в упор уставился в морщинистое, чем-то напоминающее бульдожью морду личико и собрался уже ответить, когда Костя схватил его за локоть и потянул в сторону.
– Извините, – виновато улыбнулся он.
– Хамы, – не унималась старушка, потряхивая авоськами. – Вот мы в вашем возрасте старших уважали. Мы себе такого не позволяли.
Её визгливый голос жутко раздражал Феликса, он потянул из кармана рубашки пачку сигарет и поспешил на улицу.
– Уймись, ведьма старая, – чуть повысив голос, велел Слава.
Феликс подумал, что у его друзей какие-то проблемы.
На улице тоже было тесно. Два потока – отоварившихся и тех, что только собирался перейти в этот статус – схлёстывались друг с другом и в едином поступательном движении смешивались, рассеивались, пропускали каждого в нужную ему сторону. Покрасневший Костя тащил за собой мрачного Славу.
– Хулиганьё! – донеслось сквозь гам и шелест пакетов из открытой двери.
У Феликса возникло ощущение, что Костя станет отчитывать Славу, но этого не произошло. Костя встрепал волосы, взял себя в руки и с лёгкой улыбкой предложил:
– Может, посидим где-нибудь в спокойном, прохладном месте?
Феликс посмотрел на Славу: явно не в духе и перспектива совместных посиделок не радует; посмотрел на Костю: внешняя любезность и беспокойство вперемежку с сочувствием в глазах. Феликс отрицательно мотнул головой, с сожалением признаваясь себе, что слишком завидует им.
– Я домой лучше пойду.
– Феликс… – Костя замялся, – ты уверен? Может быть всё-таки посидишь с нами?
– Нет, я пойду фильмы посмотрю, вон сколько набрал, – в подтверждение своих слов Феликс тряхнул пакетиком с дисками.
Слава, словно очнувшись от дурного настроения, с ободряюще хлопнул друга по плечу:
– Ты звони, если что.
Костя с грустью кивнул; Феликсу стало немного не по себе от их почти открытого проявления жалости.
– Хорошо, – пообещал он. – Пока.
Они попрощались, и Феликс, спиной чувствуя направленные на него взгляды друзей, подошёл к остановке. Пробиться к краю бордюра было почти невозможно: люди стояли плотной, враждебно настроенной толпой, хищно поглядывая на поворот, из-за которого должен появиться автобус. Поразмыслив немного, Феликс отправился к стоянке такси. Он расслабленно «растёкся» на горячем и мягком заднем сидении, принявшем его в свои велюровые объятия. Влажная от пота кожа мгновенно покрылась пылью, обитавшей раньше на ворсистой поверхности. Феликс лениво назвал адрес и прикрыл глаза. Машина вздрогнула, заурчала и потащилась к выезду, пропуская беспорядочно шныряющих по территории пешеходов. Миновав самые страшные ухабы, водитель набрал скорость, и в салоне стало прохладнее. Радио «порадовало» Феликса душераздирающей композицией о несчастной любви. Он сосредоточенно дёргал ручки пакета:
– Потише сделайте.
– А-а? – не расслышал водитель и чуть повернулся к Феликсу.
– Тише сделай!
Мелодия угасла, только слабые отголоски похрипывали в колонках. В зеркале заднего вида Феликс поймал недовольный взгляд. Машина лихо вписалась в поворот, провалилась в выбоину, недовольно всхрапнула, прежде чем замереть, почти наехав передними колёсами на блеклые полоски «зебры». Феликс пожалел о том, что не пошёл пешком; он тоскливо посмотрел на скользящие мимо мрачные облупившиеся дома и достал бумажник. Такси остановилось у подъезда, прямо напротив скамейки со сплетницами. Цена явно оказалась завышена, но Феликс, торопясь скрыться в прохладе квартиры, спорить не стал. От вида старушек его тошнило, к тому же было до боли обидно, что их – никчёмных злобных фурий – жара щадит, и умирать от сердечного приступа они явно не собираются.
***
Пустота. Феликс не привык к этому, и то, что когда-то он мечтал о полном уединении, казалось теперь кощунством. Да, больше он не хотел спокойного одиночества. Да, пустота дома пугала его.
– Осторожнее со своими мечтами – они могут исполниться, – сказал Феликс и вздохнул. Он сидел на маленькой деревянной скамеечке и созерцал запылившиеся кроссовки. Коврик у двери успел забиться песком до потери своего естественного цвета. Очень долго Феликс рассматривал беспорядочный узор грязи, выискивая в нём случайные образы. Через некоторое время он обнаружил, что смотрит на морду обезьяны. Конечно, никакой морды на коврике не было, просто пыль распределилась таким образом, что среди пятен почти отчётливо вырисовывались глубоко посаженные глаза, растрёпанная шерсть, осклабленный в усмешке рот. Тела не было.
– Ну что, мартышка, – Феликс хмыкнул и поспешно скрутил коврик.
Соблазн вытрясти его с лоджии, обрушив потоки мусора на оккупировавших вход сплетниц, был велик, но Феликс не отважился на это. Он достал из шкафа выбивалку, прихватил щётку и спустился во двор. Бабульки опять умолкли, провожая его недобрыми взглядами, и Феликс пожалел о своей нерешительности. Никогда ранее он не замечал за собой особенной тяги к хулиганству, бунтарству, каким-то диким, варварским поступкам, но сейчас его буквально распирало от желания сотворить что-нибудь гадкое, злое, выразить свою ярость, медленно, но верно закипающую в глубине души.
Неистово колотя коврик, Феликс понимал, что с б;льшим удовольствием растерзал бы его, изрезал в клочья, изгрыз зубами.
«Бах, бах, бах, бах», – неслось над двором. Всё чаще и чаще сыпались удары, всё громче становился их звук. Безумно долго длилась экзекуция ни в чём неповинного элемента интерьера. Пыль давно уже не летела, но Феликс остановился, только когда заныла от усталости рука. Другой он взял щётку, смахнул прилипшие к поверхности волосы, скрутил коврик и побрёл назад. Старушки в гробовом молчании проводили его всё такими же недобрыми взглядами.
– Дуры, – не удержавшись, буркнул Феликс перед тем, как захлопнуть за собой дверь подъёзда.
Невыносимо пустые комнаты.
Феликс открыл форточки и окно лоджии, впуская вместе со сквозняком шепелявый голос улицы.
Удушающая пустота. Мириады тихих звуков, подчёркивающие её, оправляющие как драгоценный бриллиант в роскошную оправу своего раздражающего скрежета и фырканья. Словно вся вселенная озлобилась на Феликса и вознамерилась выдавить его из жизни. Феликс остро ощущал это давление. Словно в замедленном фильме он расстелил брошенный им возле двери коврик, убрал выбивалку и щётку, а потом застыл, прижавшись спиной к стене напротив портрета папы.
«Надо и мамину фотографию рядом повесить», – заторможено думал он под яростные мелодии Rammstein.
Гудели моторами машины.
Пели птицы.
Звенели во дворах детские голоса.
Шелестели листьями деревья.
О чём-то своём надрывался Rammstein.
Сигнализация пропиликала тревожную трель, заткнулась.
Медленно сползал на пол Феликс, размышляя о том, что надо достать дрель, просверлить стену и повесить рядом с фотографией папы фотографию мамы.
Кто-то размеренно выбивал ковёр.
Задорно смеялись дети.
Феликс думал. Думать о родителях было слишком больно, и постепенно его мысли сами собой перешли на Мишу. Феликс даже не заметил, как тоска переросла в эротические фантазии. Не мог он больше выносить нахлынувшее на него страдание, и молодое тело уже напоминало о своих потребностях, гоня прочь уныние, вырывая из омута хандры. Звуки заняли положенное им место – фоновое – и уже не давили на сознание, а перед глазами то и дело представал Миша: его глаза, губы, руки, плечи, бёдра, ноги, то весь он, то места, к которым Феликс хотел бы сейчас прикоснуться. Одно наваждение сменялось другим – более приятным.
Феликс невесело усмехнулся своему непостоянству и отправился извлекать из запрятанной в шкафу коробки свою игрушку, среди товаров для взрослых именуемую как «вагина анальная мужская», а для него просто «Анус». Подумав и решив, что Миша не появится, Феликс действовал свободно: бросив латексный заменитель в тёплую воду, включил диск с порнушкой в комнате Миши, вытащил из бака его грязную майку и, напялив её на подушку, положил на кровать. Страстные стоны подстёгивали воображение, кропотливо рисовавшее Мишу, изнывающего от ожидания; опущенные жалюзи навели томный полумрак. Феликс ходил с прикрытыми глазами, боясь спугнуть соблазнительную картинку…
И когда он, торопливо двигая бёдрами, стискивал подушку, в ноздри ему, дразня, бил запах Миши, обострившийся от времени, а на экране, громко постанывая и вскрикивая «Yes! Yes!..», содрогался от движений партнёра удивительно похожий на Мишу парень…
Феликс удовлетворённо распластался на постели, с трудом дотянулся до пульта и выключил плеер. Экран небольшого телевизора посинел и цветным свечением придал комнате мистический потусторонний вид. Таймер прилежно отсчитывал оставшиеся до автоматического отключения секунды. Капельки пота медленно стекали по лицу Феликса, он уткнулся в натянутую на подушку майку и ничего не слышал, ещё пребывая в приятных чувственных грёзах и никак не желая отпустить их. Феликс освободился от Ануса и крепко обнял подушку. От майки приятно пахло Мишей и его туалетной водой, успокаивающе чирикали за окном воробьи…
***
– Феликс!
Он аж подпрыгнул от неожиданности и потерянно уставился на Мишу. Свет лампы слепил, со сна Феликс никак не мог сообразить, что происходит.
– Немедленно уйди с моей кровати, – потребовал Миша.
Феликс нахмурился, подслеповато оглянулся и, вспомнив, как здесь оказался, густо покраснел.
– Миша… прости, я… это…
– Без комментариев, – жёстко оборвал его Миша.
– Но… – смущённо пряча взор и заталкивая под себя Анус, попробовал оправдаться Феликс.
– Никаких «но», – Миша раздражённо вздохнул. – Забирай свои вещи и уходи.
– Миша… – жалобно сказал Феликс, – прости…
– Уйди.
Феликс напялил джинсы и, красный словно рак, пряча за спиной Анус, выскользнул из комнаты. Дверь за ним с грохотом захлопнулась.
– Прости! – крикнул Феликс и скрылся в ванной. Никогда ранее он не попадал в столь дурацкое положение; щёки буквально горели от стыда. Укоризненно глянув на пунцовую физиономию в зеркале, Феликс принялся мыть Анус, а затем и сам залез в ванну.
Миша признаков жизни не подавал: в квартире было удручающе тихо. Но осознание того, что он рядом, всего лишь в нескольких метрах от него, утешало Феликса. Он лежал, подперев щёку рукой и периодически краснея при мысли о том, в каком виде его застал Миша. «Чёрт, чёрт, а-а», – болезненно шипел при этом Феликс и стукал кулаком по воде или закрывал пылающее лицо руками. Он не знал, как теперь смотреть брату в глаза.
Длительное купание не помогло справиться с переизбытком чувств, так что выходил обёрнутый полотенцем Феликс краснея и робко глядя в пол. Сумрак и пьяные крики возле бара свидетельствовали о наступлении ночи; за Мишиной дверью – тишина. Феликс прокрался к себе, спрятал Анус и, выбравшись на лоджию, с удовольствием закурил.
Во дворе никого не было, он казался призрачными и безмятежным, как видение иного мира, а покров ночи скрывал изъяны, бросающиеся в глаза при свете дня: ни бачков с мусором, ни вытоптанных клумб. Тускло горели несколько окон, разбросанных по соседним домам; стрекотали насекомые, заунывно мяукал в кустах кот. Феликс упёрся локтями в прохладную раму, выдохнул струйку туманного дыма и положил подбородок на кулак. Много времени пролетело, прежде чем по лежащей параллельно фасаду дома дороге проехала машина, почти сразу за ней быстро прошёл человек: его можно было заметить только по «угольку» сигареты. Феликс следил за его движением так пристально, словно от этого зависело что-то важное. Он высунул лицо наружу, подставляя его освежающему ветерку.
На первом этаже открылось окно.
– Заткнись, скотина!
В кота что-то полетело, зверь переметнулся на другой край клумбы и затих. Окно закрыли. Через полминуты кот пошелестел ветками кустов, видимо устраиваясь удобнее, и снова затянул серенаду. Феликс улыбнулся упрямому ловеласу, загасил в пепельнице окурок и, задёрнув тюлевую занавеску, отправился спать.
Для начала ему пришлось закрыть форточку, но и это не спасло от громогласных возгласов и ударного звучания музыки. Феликс лежал и слушал. Качались на потолке тени, складываясь в картинки, рассыпаясь бессмысленными силуэтами. И обрывки слов сквозь «бум-бум-бум» так же не имели смысла как и серые пятна на жёлтом от фонарного света потолке. Духота накатила на лишённую притока воздуха комнату. Кожа Феликса намокла от пота, лежать на увлажнившейся простыне и подушке было неприятно, он перекатился на живот, уставился на стенной шкаф… Под окном опять затевалась пьяная драка. Визги, звуки ударов, вопль сигнализации… музыка стала чуть тише. Тревожно подвывая, промчалась куда-то к центру скорая помощь… Сцепились в драке коты… Феликс передвинулся на прежнее место и вернулся к созерцанию потолка… Проехало несколько машин… Музыка стала ещё тише… Феликс сел, долго ворошил волосы, натянул трусы и пошёл курить. С этой стороны дома буйства гуляк были не слышны, кот уже не мяукал – безмолвие раннего провинциального городского утра; заливаясь малиновыми красками, светлело небо; подёрнулась предрассветной мутью земля. Феликс вдыхал и медленно выпускал строптивую змейку ядовитого дыма, и ленивые, заторможенные мысли опять не желали отпустить Мишу. Феликс думал о нём – неосознанно, смутно, почти неясно: обрывки воспоминаний и мечты по чёткости неотличимые от воспоминаний, но стоило сосредоточиться – всё исчезало. Зевнув и потянувшись, он с зажатой в зубах сигаретой поставил чайник и отыскал в холодильнике баночку малинового варенья.
Звонко прогрохотала захлопнутая подъездная дверь – Феликс вздрогнул от неожиданности и чуть не плеснул кипяток мимо чашки.
– Чёрт, – буркнул Феликс, и с сигареты, всё ещё зажатой в зубах, осыпался пепел. – Чёрт.
Заурчал под окнами мотор. Феликс, полагая, что заводит его неизвестный возмутитель спокойствия, пожелал ему всяческих неудач, стряхнул пепел в ладонь и вместе с сигаретой бросил в пепельницу… плюнул сверху.
Над чашкой неуверенно вился пар и, прогибаясь под сквозняком, устремлялся к прихожей, тая на глазах. Феликса это зрелище натолкнуло на философские рассуждения, но он поспешно отказался от анализа бренности подобного этому пару человеческого бытия, запасся большой ложкой и отправился к себе чаёвничать.
Вид из окна, подпорченный неряшливой девятиэтажкой, всё же был прекрасен. Давненько Феликс не наблюдал таких потрясающих цветов на куполе мира. Словно специально для его услады приползло несколько куцых облачков, мгновенно превратившихся в феерических красавцев в лучах восходящего солнца; набирал силу хор птичьих голосов, и в воздухе даже почувствовалась приятная влажность. Феликс неспешно загребал варенье и любовался торжеством природы.
Но не только он один не спал в столь ранний час: всё чаще проезжали машины, доносились отзвуки шагов и голосов. Горожане начинали новый день – глаза у Феликса начали слипаться. Он собирался ложиться спать, когда вспомнил, что сегодня должны придти Слава и Костя, и ему показалось, что Миша не захочет остаться для беседы с ними, более того – он был уверен, что Миша непременно уйдёт, чтобы не оставаться с ним наедине. И способов остановить его Феликс не знал: не связывать же, в самом деле! Он приуныл, отправил в рот ложку варенья и сравнил себя с Карлсоном. Где-то в середине мысленного отыгрыша бредового плана завернуться в простыню и напугать Мишу до такой степени, чтобы он боялся выйти из своей комнаты, у Феликса появилась совершенно серьёзная и гениальная по своей простоте идея: запереть дверь. Он поспешил в прихожую, запер дверь на «английский» замок (чего они обычно не делали, если кто-то оставался дома), снял с крючочков связки ключей и застыл в нерешительности. Несколько минут Феликс метался от одного укромного места к другому, пока не определился окончательно. Он отрезал кончик бельевой верёвки, связал им ключи и высунулся в окно лоджии: слева в верхней части рамы торчал огромный гвоздь, на который зимой подвешивали кормушку для птиц. Надёжно закрепив ключи на нём, Феликс проверил, заметны ли они из дома, и почти спокойный отправился спать. Сделанное не тяготило его.
***
Утро воскресенья, разумеется, самое время для ремонта. Феликс проснулся от всепроникающего жужжания дрели и недобрым словом помянул вечно что-то ремонтирующих соседей. Он посмотрел на часы – девять сорок пять – и помянул соседей ещё раз ещё более недобрым словом. Феликс старательно потянулся, поскрёб подбородок, потянулся ещё разок, прежде чем бодро вскочить и накинуть халат. Дрель старательно буравила бетонные стены; слышно было только её. Феликс, словно разведчик, выглянул в коридор и, воспользовавшись перерывом в сверлении, прислушался: на лоджии явно что-то происходило. Он прокрался на кухню и не без удовольствия стал наблюдать за Мишей, рьяно обыскивающим старенький комод. Брат выглядел раздражённо-сосредоточенным, и это шло ему. Феликс всматривался в его профиль, очерченный солнечным светом, мысленно касался плотно сомкнутых губ, ершика волос, кончиков ресниц, прижимался к обтянутой светлой майкой широкой спине, целовал шею… Миша раздражённо захлопнул скрипучие дверцы и только тогда заметил мечтательного наблюдателя:
– Где ключи от двери?
– Я убрал их, – Феликс прижался боком к дверному косяку и сложил руки на груди.
– Я заметил, – Миша дёрнул рукой, рассеянно провёл ею по коротким теперь волосам. – Зачем?
– Я хотел, чтобы ты поговорил с моими друзьями, – нервничая всё больше и краснея, Феликс старался хотя бы говорить спокойно.
Зажужжала дрель, ответа он не услышал. Миша насупился, подошёл и громко произнёс:
– О чём?
Феликс задумался всего на мгновение и, перекрикивая противное гудение, объяснил:
– О нас!
– Нет «нас»! – проорал Миша. – И мне не о чем говорить с твоими друзьями!
Наступила тишина, которую можно было охарактеризовать как пронзительную, настолько резко обрушилась она на терзаемый ради декоративных причуд дом. Миша сжимал кулаки, скулы и губы его подрагивали от напряжения, между нахмуренных бровей – неожиданно глубокая морщинка, и в глазах тревога, почти страх. Он всматривался в лицо Феликса и вроде хотел что-то сказать, но не говорил. Феликс ждал его слов, так же пристально и тревожно глядя на него.
– Ты не имеешь права так поступать, – полушепотом процедил Миша.
– Миш, просто поговори с ними, пожалуйста, – попросил Феликс. – Я тебя очень прошу.
– Повторяю, – угрожающе сказал Миша, – мне не о чем говорить с твоими друзьями.
– Миш, ну поговори, пожалуйста, – Феликс жалобно признался: – Я о тебе беспокоюсь.
– Раньше надо было беспокоиться, – не удержался от упрёка Миша. – Раньше…
Он резко развернулся и за неимением другого свободного от брата выхода ушёл на лоджию. Феликс непослушными руками достал с холодильника пачку и вытряхнул сигарету. Ощущение фильтра, зажатого в губах, немного успокоило его, он долго чиркал зажигалкой и глотал обрывки горького дыма, прежде чем смог нормально затянуться. Вновь задолбила по мозгам дрель.
Феликс не осмеливался выйти на лоджию. Причиной нерешительности по большей части был стыд: вчерашний инцидент доводил до нервной дрожи. Как это исправить, преодолеть – Феликс не знал, но чем дольше не появлялся Миша, тем сильнее ему хотелось увидеть его.
– Миш… Миш, ты меня слышишь?
Всё-таки Феликс выглянул: Миша сидел на ящике, одну ногу поджав к груди и положив на колено локоть, лицом уткнувшись в его сгиб.
– Миш, тебе плохо?
– Отстань от меня.
– Миша… – Феликс не придумал, что сказать.
– Отдай ключи, – попросил Миша через некоторое время.
– Я хочу, чтобы ты поговорил со Славой и Костей.
– Что за ребячество, Феликс? – укоризненно спросил Миша.
– Не знаю, – вздохнул Феликс. – Я просто не знаю, что делать.
– Не делай ничего, – посоветовал Миша. – Это будет самым лучшим вариантом.
– Я пытаюсь, – пожаловался Феликс, – но что-то не получается.
– Лучше старайся.
– Миш, я дурак?
– Да.
– Прости меня.
– Лучше бы ты вместо извинений вёл себя по-человечески.
– Разве я совсем не по-человечески себя веду? – удивился Феликс. – Я всего лишь хочу, чтобы ты поговорил с моими друзьями.
– Зачем? – раздражённо поинтересовался Миша. – Я не хочу с ними разговаривать. Нам не о чем разговаривать. Я ни с кем не хочу сейчас разговаривать, в особенности с тобой и твоими друзьями.
– Понятно, – Феликс опустил голову.
– Ты отдашь мне ключи?
– Я хочу попробовать…
– О, Господи, – протянул Миша. – У меня возникает чувство, что ты просто рехнулся.
– У меня тоже, – признался Феликс. – Я сам устал.
– Тогда сходи отдохни куда-нибудь. Или съезди.
– Наверное, надо, – согласился Феликс.
– Не «наверное», а надо, – Миша, слегка щурясь, посмотрел на небо.
– Может, позавтракаем? – Феликс отогнал смущающие воспоминания. – Ты есть хочешь?
– Только не с тобой.
– Могу приготовить и уйти к себе, – предложил Феликс.
– Лучше ключи отдай, – без особой надежды попросил Миша.
– Слава и Костя придут в одиннадцать… поговори с ними, пожалуйста.
– Ну что ты заладил: поговори, поговори. Чего ты хочешь этим добиться?
– Мне кажется, произошедшее очень сильно на тебя повлияло, и, возможно, тебе станет легче, если ты поговоришь с кем-нибудь, обсудишь, э-э… – Феликс замялся.
– Ты сам себя слышал?
– Да.
– И тебе не смешно? – ехидно осведомился Миша.
– Мне грустно, – потупив взор, ответил Феликс. – Мне очень, очень грустно.
– И поэтому ты решил меня достать?
– Я не собирался тебя доставать.
– Это у тебя случайно получается, – съязвил Миша.
– Миш, давай обойдёмся без сарказма, – предложил Феликс. – Мы друг другу не враги, и нам ещё жить вместе, так что не надо портить отношения.
– Ты их уже испортил, – буркнул Миша.
– Если бы ты продолжал сопротивляться, – с некоторым раздражением начал Феликс, – то ничего бы не произошло, но тебе, понимаешь ли, нравилось происходящее.
– Нет, не нравилось.
– Неужели?
– Да, представь себе: мне не нравилось, – с вызовом подтвердил Миша.
– Ну-ну, – кивнул Феликс. – Повторяй это почаще, может быть поверишь.
Он собрался уединиться у себя в комнате, но передумал и открыл холодильник.
– Так мне готовить на тебя или нет? – примирительно спросил Феликс.
– Нет, – раздражённо ответил Миша и, как ураган промчавшись мимо, закрылся у себя, не позабыв громко хлопнуть дверью.
Феликс со вздохом опустился на стул, положил подбородок на ладони и невыразительно подытожил:
– Дурдом.
***
Ни завтраком, ни предложением посмотреть фильм выманить Мишу из укрытия не удалось, так что Феликс устроился перед телевизором в гордом одиночестве. Соседи продолжали делать ремонт, и иногда реплики актёров прерывались гудением дрели, но Феликса это нисколько не беспокоило. На самом деле он не пытался вникнуть в смысл происходящего на экране, продолжая размышлять над словами Миши, и чем дольше думал, тем более убеждался в его правоте: все поступки – чистой воды ребячество. И разговорами, разумеется, ничего не решишь.
Феликс грустно посмотрел на фотографию папы. Траурная лента на уголке давила напоминанием о безвозвратной потере. Феликс не выдержал и уткнулся в мягкий, пропахший табаком подлокотник дивана. Мир обрушился на напряжённые плечи неистовым воем вгрызающейся в стонущий дом дрели. Как только Феликс не обзывал себя в бессильной ярости, как только не корил, но эта невидимая борьба ничего, абсолютно ничего не могла изменить.
«Идиот, придурок, кретин, дурак, мудак, сволочь, козёл, недоносок, ублюдок, мудило распоследнее, скотина, выродок…» – подобно мантре повторял Феликс, внезапно осознав насколько мало знает ругательств. Вволю набранившись, он умылся холодной водой, вышел на лоджию и снял ключи. С нервирующей гулкостью ударялся о заасфальтированную площадку кидаемый детьми мяч, под беспощадным солнцем трепыхались пропылённые листья деревьев. Феликс отвернулся от яркого, горячего уличного мира и скрылся в полумраке квартиры. В коридорчике, объединяющем их комнаты, ванную и туалет с прихожей, он остановился. Из-под двух дверей проникал свет, Феликс подошёл к одной из них, развязал ключи и одну связку просунул в комнату Миши.
– Миш, прости меня, я веду себя как полный идиот… Миш, ты можешь идти, если хочешь, я не буду тебя удерживать.
– Честно?
– Да, клянусь, – подтвердил Феликс. – Но, может, ты захочешь поговорить со Славой или Костей?
– Нет, – решительно ответил Миша.
– Ладно, – покорно согласился Феликс и ушёл к себе.
Прошло несколько минут, и негромко хлопнула входная дверь. Феликс вздохнул, взял мобильный телефон и набрал номер Славы:
– Привет… Слушай, тут такое дело… не приходите... Нет, ничего не случилось… Ну, да, можно считать, что проблема решилась. Пока.
Феликс полностью выключил телефон, упал на постель и положил ладони под голову. Жёлтоватый теперь уже от солнца потолок вновь стал предметом созерцания.
Глава восьмая. Безумие.
– Какое скучное воскресенье, – констатировал Феликс и приподнялся на кровати. В квартире было душно и удивительно тихо: соседи больше не беспокоили, с улицы звуки почти не доносились, разве что изредка проезжал автобус или машина. Словно желая оспорить безраздельную власть тишины, громко залаяли под окном собаки. Феликс, гулко шлёпая босыми ногами, прошествовал на лоджию и без интереса осмотрел внутренний двор: на вытоптанном газоне четверо мальчишек лет семи-десяти играли в футбол; в качестве обозначения границ ворот выступали яркие пластиковые вёдра; молодые мамочки и бабушки пасли детишек в песочнице.
Феликс забрался на комод и закурил, уныло наблюдая за неспешным течением дворовой жизни. У подъездной двери, находящейся почти точно под лоджией Феликса, как всегда судачили обо всём на свете старушки. При желании он мог бы подслушать, но желания этого не было, так что Феликс с мазахистским упорством бередил свои раны. Вскоре это ему надоело. Зайдя на кухню, он обнаружил, что уже три часа дня; желудок жалобным урчанием напомнил о своём существовании. Феликс заглянул в холодильник, неспешно обошёл квартиру и остановился в большой комнате напротив фотографии папы. Ему хотелось спросить, почему он оставил их, пусть подобный вопрос и нелеп: произнеси его вслух или мысленно, повтори тысячи раз – ответа на него быть не может. Феликс вплотную приблизился к глянцевой поверхности и заглянул в дымчато-серые улыбающиеся глаза.
– Папа, почему ты оставил нас?
Вопрос произнесён, но ответа – нет. И тишина такая, словно весь мир сговорился заткнуться, дабы Феликс случайно не истолковал его шумы как ответ. Секунда, другая… минута? Минуты…
Неистово взревела соседская дрель, навёрстывая упущенное во время молчания. Феликс очнулся, отступил на шаг. Папа улыбался, ласково глядя прямо на него.
– Вот чёрт, – пробормотал Феликс и схватился за голову. – Что я наделал? Ну почему я такой идиот?
Он поспешно оделся и почти выбежал на улицу, не в силах более находится дома под надзором неумолимо доброго, любящего взгляда.
Но и на улице Феликс ощущал его присутствие, физически осязал укор, нацеленный ему между лопаток откуда-то сверху. Феликс нервно передёрнул плечами и поспешил укрыться в тени гаражей; он пытался избавиться от наваждения, убеждая себя в том, что папа не преследует его своим всепроникающим упрёком, что все ощущения – надуманны, ерунда и огромнейшая глупость. Феликс не замечал, что произносит это вслух, слабо шевеля пересохшими губами, а забитый образованием и жизнью первородный страх перед мистическим неумолимо пробивался из глубин подсознания. Феликс боялся реакции человека, которого разумом считал мёртвым и неспособным ни на какую реакцию, но сердцем… в сердце Феликса папа был жив, наблюдал за ним и упрекал за совершённый поступок.
***
Торговый центр напоминал муравейник; неприязненно поморщившись, Феликс вступил на его территорию. Воскресный шопинг был в полном разгаре, снова взмыленные люди. На этот раз Феликс сосредоточился на них: присматривался к украшениям, оценивал одежду, подмечал покупки, изучал лица. Украшения – ширпотреб и бижутерия, одежда – в большинстве своём качеством не блистала, покупки – от пива с сухариками, сиротливо болтающихся в пакете, до развешанных на покупателях (чаще – покупательницах) гроздей из пакетов и сумок, набитых разнообразнейшими товарами; лица – от интересных до совершенно невыразительных, и редко на каком улыбка или удовлетворение. Не без основания предположив, что сам выглядит далеко не самым жизнерадостным, добравшийся до столовой Феликс прихватил пластиковый поднос и пристроился в очередь. Медленно следуя за мужчиной, он безрадостно изучал предлагаемые разнообразные блюда и, избрав рис с мясом и пирожки, вместо чая предпочёл наполнить пузатенькие бокалы белым и красным вином. Подумав, налил ещё два. Больше на подносе не поместилось.
Столовая, вся в светлых с желтизной тонах, представляла собой прямоугольную комнату со множеством белых столиков на тонких металлических ножках и таких же стульев, потолок подпирали четыре квадратные колонны, на каждой грани которых висело по микроволновой печи. Напротив входа – закуток для раздачи: вдоль сплошных витрин козырёк для подносов, перед кассой разливные краны для горячей воды, пива, вина и газированных напитков в окружении чашек и бокалов; за кассой – барная стойка, переходящая в окошко раздачи блинчиков, пончиков и попкорна. Над баром вместе с положенными атрибутами вроде бутылок с разными там вермутами, ромами, ликёрами висели невыразительные и определённо не вызывающие аппетита крупные фотографии помидор, яиц, пирожного и пиццы; причём пиццу здесь не готовили, варёных яиц или цельных помидор в меню тоже не встречалось. Феликс иногда задумывался об этом несоответствии. Он расплатился, чуть не уронил поднос, перекосившийся под тяжестью скользящих по нему бокалов, и, не страдая суеверием относительно цифр, сел за тринадцатый столик.
Феликс, неторопливо попивая вполне сносное, хотя и разливное, вино, следил за остальными посетителями столовой и думал о том, как они живут. Конечно же до великого Шерлока Холмса ему было дальше, чем до луны, но на роль доктора Ватсона он бы сгодился.
Опрятная немолодая женщина в давно вышедшей из моды одежде присела за столик спиной к охранникам и воровато оглянулась. Феликс заинтересовался. Прошло меньше минуты, женщина, смущаясь и краснея, потянула из сумки пакетик, из пакетика – пирожок. Снова боязливо глянула на охранников, на барную стойку и осторожно откусила кусочек. Она ела в таком жутком беспокойстве, словно воровала, а не нарушала правило мелкой столовой. Феликс глянул на тарелку с недоеденными кусками мяса и тяжело вздохнул. Женщина поспешно завершала скромную трапезу. Феликсу было невдомёк, почему женщина поступает именно так, зачем ей со столькими неудобствами есть этот несчастный пирожок именно за столом, когда можно устроится на улице на скамейке и никого не опасаться. Феликс не понимал щепетильности странной посетительницы, но по её внешнему виду мог допустить, что она человек старой закалки и по каким-то своим моральным убеждениям или из-за воспитания предпочитала рискнуть и пообедать непременно за столом. Возможно, причина была в чём-то другом, в конце концов, это мог быть и глупый спор (по поводу чего только люди не спорят!), но Феликсу казалось, что первое предположение самое верное. Он посочувствовал ей – с подобной принципиальностью жить тяжело, особенно сейчас, – но тут же от этого сочувствия отмахнулся: не зная истинных причин, лучше воздержаться от жалости и лишних беспокойств о чужой судьбе. Феликс глотнул вина, проводил чудную женщину взглядом, подогрел в микроволновой печи пирожки и вернулся за свой столик, сожалея о невозможности покурить прямо здесь (сигарета – не пирожок, её от охранников не спрячешь).
Мимо промчалась низенькая прыщавая девушка с ярко-розовой тряпкой, протёрла соседний столик, забрала оставленную кем-то из посетителей чашку, всем видом демонстрируя ненависть к людям, игнорирующим тот факт, что в столовой принято самообслуживание, о чём предупреждало множество объявлений. Феликс отвернулся в другую сторону: моложавая мама внушала что-то подростку-дочери. Девчонка была очень похожа на неё, только волосы чуть темнее, а на лице – беззаботность юности, и взгляд, блуждая по небольшому помещению, подолгу задерживался на молодых симпатичных парнях. От пробуждающегося кокетства досталось немного и Феликсу: девушка, болтая тонкими ножками в босоножках на огромных каблуках, томно глянула на него из-под неаккуратно накрашенных ресниц. Феликс мрачно изучал её, ожидая, что она смутится. Девчонка не смутилась, лишь презрительно скривила губки и сосредоточила своё внимание на трёх привлекательных парнях, пьющих пиво через столик от неё. Прикончив уже третий бокал, Феликс расслабленно раскинулся на стуле; в ногах появилась приятная слабость, но голова оставалась слишком ясной.
Феликс заново наполнил бокалы, быстро разделался с ними, понадкусал пирожки, купил бутылку шампанского и пил теперь из неё; клиенты сменились, при этом – словно сговорившись – приходили всё какие-то неинтересные, «серые» – так мысленно называл их Феликс. Они действительно казались ему серыми: стандартная рыночная одежда стандартных расцветок, стандартные причёски, стандартный макияж, разговоры и те – стандартные; какая-то армия клонов. Феликса уже тошнило от такого удручающего однообразия. Внезапно, разбив монотонность людского потока, в столовую вплыла (иначе не скажешь) дама. У Феликса не было другого определения – именно дама. Особа эта напоминала массивную колонну с отвисшей грудью, точнее лишь фрагмент колонны, потому как была маленького роста. Одежда из блестящей ткани чёрного и фиолетового цвета, но главное – лицо: на маслянистом блинчике ярко, очень ярко были обведены чёрным глаза, в форме угла нарисованы брови и почти чёрным закрашены губы, опять же подчёркнуто угловато. Феликс не мог назвать «боевую раскраску» дамы вульгарной только из уважения к культуре древнего Египта: «стрелки» до виска явно были позаимствованы из настенных росписей. Он сидел с приоткрытым ртом и жадно изучал даму, приковывающую к себе всеобщее внимание. На неё смотрели все: кто исподтишка, кто открыто, кто изумлённо, кто как на сумасшедшую, кто с интересом. Дама царственной походкой прошествовала к витринам, набрала салатов и выпечки, налила чай и, расплатившись, устроила свои объёмные телеса за одним из маловатых для неё столиков: голова гордо вскинута, взгляд надменный, в каждом движении сквозит напыщенный аристократизм. Феликс справился с эстетическим шоком, залпом осушил бокал и мысленно поздравил даму с потрясающей экстравагантностью и отсутствием комплексов.
Он не мог отвести взгляд. Да Винчи особенно привлекали уродливые лица, уродство великий художник и изобретатель находил не менее привлекательным, чем красоту, и Феликс был согласен с ним. Он жадно смотрел на даму, стараясь запомнить её внешность как можно более точно, разглядывал глаза, брови, губы словно отдельные фрагменты картины и как единое целое со всем остальным, наслаждался высветленными «зализанными» волосёнками, сливающимися с белёсой кожей. Феликс идиотски улыбался и едва успевал стереть радостное выражение, если дама взирала в его сторону. Это была феерия, экстаз, и Феликс понял, что в его жизни слишком давно не было колоритных визуальных впечатлений. Дама наелась, отнесла поднос к стойке для грязной посуды и «как каравелла по высоким волнам» выплыла из столовой. Феликс печально вздохнул и поник: вряд ли сегодня в обозримых пределах появится что-либо такое же захватывающее. Душа просила зрелищ, ведь хлеба, то есть пирожков (а они лучше хлеба), было в достатке.
Продолжая опустошать бутылку с шампанским, Феликс оглядывал посетителей, но никто не привлекал его привередливого взора. Зато охранники стали поглядывать с подозрением. Феликс обиделся и скорчил недовольную гримасу, из чего сразу заключил: алкоголь начал действовать. В самом деле: в теле появилась лёгкость, в голове – туман, а для пополнения бокала приходилось прикладывать некоторое усилие. Феликс улыбнулся уже удовлетворённо и, запрокинув голову, «дожал» последние капли. Нетвёрдой походкой он направился к выходу, глянул на охранника выразительно, словно говоря: вот видишь, я ухожу, а ты оставайся в этом болоте. Продвигаясь в сторону первого этажа, где располагался продуктовый отдел, а заодно и выход, Феликс решал: болото торговый центр или всё-таки муравейник? Сравнительный анализ оказался увлекательным, но безрезультатным; Феликс забросил его, едва оказавшись возле стеллажа с винами. Выбор основывался исключительно на красоте этикеток. Феликс долго бегал с понравившимися бутылками, сравнивая их и пугая посетителей и сотрудников.
– Осторожнее, – не выдержала девушка, прикатившая в огромной тележке упаковки с пивом. – Уроните же.
– Уроню – заплачу, – торжественно пообещал Феликс и назидательно погрозил ей пальцем. – Клиент всегда прав.
Недовольная девушка покачала головой, подтянула перчатки со срезанными пальцами и стала, с трудом раздирая упаковку, выставлять пиво на полки.
Феликс перетащил отобранные экземпляры к бочкам с разливными винами и пивом, выстроил бутылки на морёной деревянной столешнице и уставился на них. Он долго определялся: то отходил подальше, смотря издалека, то приближался вплотную, почти касаясь этикеток кончиком носа.
– Кхм, мужчина… мужчина, прекратите.
Феликс медленно развернулся.
– Мужчина, вы пугаете посетителей, – сообщила девушка в строгом костюмчике. – Пожалуйста, покиньте магазин.
За её плечом переминался охранник: молодой, невысокий, беспокойный. По взгляду, которым он иногда награждал затылок коллеги, становилось понятно, как он ей неблагодарен за то, что она оторвала его от привычного незатруднительного дежурства.
– Я выбираю, – пояснил Феликс.
Охранник демонстративно вздохнул и приготовился к неприятностям.
– Мужчина, прошу вас, покиньте магазин, – громче повторила девушка.
– Какая вы нервная, – сочувственно заметил Феликс. – Нервные клетки не восстанавливаются.
– Мужчина, – грозно потребовала девушка, – пожалуйста, выйдите.
Феликс хмыкнул:
– Я так долго выбирал, – он махнул рукой в сторону бутылок, – а вы собираетесь меня прогнать. Это несправедливо. Я пришёл купить вина, хорошего вина, а вы выставляете меня. С какой стати, позвольте узнать?
Охранник напрягся.
– Мужчина, – девушка облизнула губы. – Вы пьяны. Находиться в нетрезвом виде в общественных местах нельзя, вы хотите, чтобы я вызвала милицию?
– Нет, спасибо, – отказался Феликс. – Я как-нибудь без них обойдусь.
– Тогда вам лучше уйти прямо сейчас.
– Катерина, – прочитав имя на приколотом к блузке бейдже, обратился к ней Феликс. – А помогите мне, пожалуйста, дотащить всё это до кассы.
На мгновение девушка растерялась, оглянулась по сторонам.
– Коль, помоги ему, – определившись, велела она.
Охранник нехотя собрал бутылки и повернул к кассе, Феликс – за ним, а Катерина завершала «почётный» эскорт.
Феликсу вручили пакеты с бутылками и выпроводили за ворота.
– Какой сервис, – недовольно заключил он, покачнулся и, громко звеня бутылками, зашагал в сторону дома.
Бряц, шлёп, поднялось облачко пыли над тропинкой, бряц, шлёп, поднялось облачко пыли, бряц, шлёп, поднялось облачко… Феликс смотрел под ноги и ему становилось ясно: кроссовки пора протереть. В голове вертелась мелодия «Hotel California».
– Welcome to the Hotel California, such a loves plase… such a loves face, plenty of room at the Hotel California, any time of year, any time of year, you can find it here… – напевал он и щурился, а в ресницах, слепя, вспыхивали жёлтые и оранжевые отблески солнца.
Феликс поставил пакеты на землю, вытер обильный пот и прикинул оставшееся расстояние: немного, впрочем, прошёл он тоже немного, но усталость чувствовалась, пальцы болели. Феликс рассматривал покрасневшие вмятины, оставленные ручками пакетов «маек».
– Р-м-м, – недовольно пробурчал он и проверил бутылки: все оказались с пробками, и открыть их было нечем. С сожалением Феликс вынужден был отложить питьё и продолжить путь к штопору.
***
Миши дома не оказалось, но Феликс иного и не ожидал. Он заставил бутылками холодильник, одну откупорил и достал из шкафчика бокал из набора, подаренного его родителям в день свадьбы. Хрусталь, наполненный прохладным алкогольным янтарём, приятно тяжелел в руке, Феликс покачивал его, оттягивая момент блаженного прикосновения влаги. Его мучила жажда, на зубах скрипела пыль, негромко постукивала форточка, играла вдалеке музыка, пьяный дурман покидал перегретую голову. Феликс чувствовал, что трезвеет; ещё миг на грани просветления – и он опрокинул бокал. Сначала ничего, только прохлада в горле сменялась теплом, Феликс выпил ещё. Ещё. И ещё. Приложился к горлышку… Бросил пустую бутылку в мусорное ведро, но шуршания пакета не услышал: наползало одурение, и мир стал тихим и безликим.
Ещё понимая глупость своих действий, Феликс с грехом пополам открыл вторую бутылку и потащился в большую комнату, где его ожидали диски с фильмами. Он честно пытался сосредоточиться на их содержании, но думал о Мише и всё чаще поворачивался к фотографии папы, а он смотрел на него с осуждением.
Феликс не мог отделаться от ощущения направленного на него укоризненного взгляда, и быстрое таяние винных запасов не помогало. На экране разворачивались эпические страсти, Феликс сделал звук громче и, вцепившись в бутылку, наблюдал за штурмом города, но папа не отпускал. В залитой солнцем просторной комнате вдруг стало тесно и мрачно, крики нападающих и убиваемых, лязг скрещиваемых мечей, приказы, мельтешение героев в свалке боя перемешались и наваливались вместе с папиным осуждением, вдавливая скрючившегося и совершенно одуревшего Феликса в кресло. Музыка грохотала, безжалостно била по нервам, и дыхание перехватывало. Вопили, убивая и умирая, люди… звук смазался и затих, сменившись тихим напевом, сопровождающим жестокое месиво возле пролома в стене…
Папа смотрел. Феликс включил звук на максимум, приложился к бутылке. Папа порицал его за любовь к Мише, тыкал в её неправильность, ненормальность. Нет, он не ругал, но осуждение – тихое, неумолимое, всепоглощающее – было страшнее любой брани.
Иерусалим сдавали сарацинам, но это грандиозное, по сути, событие казалось ничтожным в сравнении с немым упрёком папы.
– Ну не могу, не могу я! – воскликнул Феликс. – Я не могу не думать о нём! Это выше моих сил! Я… я не могу так, папа, не могу…
Он не мог, действительно не мог избавиться от своих ощущений: Миша по-прежнему оставался для него самым желанным, самым красивым, самым привлекательным и любимым.
– Я не могу его забыть, – пуская слюни и морщась от слёз, бормотал Феликс. – Не могу, не могу, не могу, не могу, не могу, не могу! Не могу! А-а-а-а-а-а-ааааааааааааа!
Он упал и катался по ковру, орал и корчился от боли, разрывающей его душу. Он кричал дико, пронзительно, страшно, пока вопль не перешёл в жалобный вой и тише, тише, тише, превратившись в едва слышное, тонкое скуление, а затем во всхлипы, перемежающиеся надрывным шёпотом: «я не могу… не могу… не могу…»
Опрокинутая нарядная и красивая в своей пёстроте бутылка валялась в луже вина; оглушающая мелодия в средневековом стиле и вплетающиеся в неё тонкие печальные напевы хора бесконечно повторялись в заставке «меню»; Феликс съёжился на полу, уткнувшись заплаканным лицом в колени, закрыв голову руками и мелко вздрагивая. Ему ещё никогда так сильно не хотелось умереть. Унылая, надсадная музыка вторила чувству безысходности. Невыносимая тоска иглой вонзилась в сердце и мешала дышать. Феликс поднялся на четвереньки и прополз к холодильнику, долго открывал трясущимися руками бутылку, пил, чуть не захлёбываясь, не обращая внимания на текущее по подбородку и груди вино, желая приложиться к чему-нибудь покрепче, мечтая забыться, потерять сознание, хоть сдохнуть, всё что угодно – лишь бы заглушить отчаяние.
…Очнулся он когда скотчем приклеивал фотографию мамы рядом с папиной. Ровно повесить её не удавалось, и Феликс отдирал клейкую ленту вместе с кусочками обоев.
– Сейчас, сейчас, – обещал он и, наконец, сообразил, что самый верный способ – приложить мамину фотографию прямо к папиной, тогда они обе будут висеть ровно. Феликс осуществил задуманное и столкнулся с другой проблемой: катушка скотча, болтаясь под фотографиями, портила весь вид. Феликс насупился и попробовал оторвать её от использованной ленты. Не вышло. Бормоча ругательства, цепляясь за стены и падая, он отправился на поиски ножниц.
– Нет, ну у нас-с что, во всей квартире ножниц нет? – возмущался Феликс. – Совсем нет? Дерьмовая какая квартира… ну ни одних ножниц, ни одних. И прекратите выть! – грозно приказал он хору, сопровождающему заставку фильма. – Достали уже… нет, не достали, за-е-ба-ли. Молчать!
Естественно, хор его не послушался и продолжил с завидной периодичностью подпевать музыке.
– Вот уроды, – обозвал их Феликс и пробрался на кухню. После нескольких попыток ему удалось выдернуть ящик со столовыми приборами, и они звонко посыпались на пол. Бросившись на колени, Феликс сгребал их и неуклюже бросал в извлеченный ящик, но засунуть его обратно в стол не сумел.
– Ну и чёрт с тобой.
С ножом наизготовку Феликс двинулся в большую комнату. Скотч противно лип к пальцам и всячески сопротивлялся.
– Ублюдок паршивый, – Феликс резанул наотмашь, катушка покатилась в сторону, закапала кровь, после короткого затишья взвыл хор.
Феликс равнодушно смотрел на заливающие ладонь густо-красные струйки и не испытывал боли. Брезгливо кривясь, он стряхнул кровь и подтащил кресло к стене, встал на нём на колени и оказался лицом почти вровень с фотографиями улыбающихся родителей.
– Мама, папа, простите меня… Я… я, наверное, какой-то неправильный, но я не могу не думать о Мише. Понимаете, он такой… такой… ну вы же его знаете, вы видели, он такой… – Феликс затруднялся объяснить, – я люблю его, понимаете. Я всё, всё понимаю, да, это неправильно, но Миша такой… он такой… это не объяснить словами, но когда я смотрю на него, у меня всё внутри переворачивается.
Феликс схватился за грудь и жестами попытался показать, как именно у него всё переворачивается.
– Вы, вы должны меня понимать, ведь вы же любили друг друга, это так… вот когда он рядом, когда он со мной… а когда той ночью он был со мной, это было даже лучше, чем когда он просто рядом, хотя это и ин… ин… инца… инцест! Нет, я, конечно, понимаю как это всё плохо, но внутри всё равно всё переворачивается… Мишенька такой, он такой… замечательный, красивый, привлекательный. Он вот как будто для меня создан, как вы друг для друга, только он мой брат и это нельзя, но очень, очень хочется, потому что я его люблю, а сердцу не прикажешь, и это сердце, оно… оно бьётся иначе, когда он рядом, я всё вижу иначе. Вы меня понимаете?
Родители приветливо улыбались с фотографий, но Феликс нахмурился и молитвенно сложил руки:
– Не осуждайте меня, не надо, я сам себя осуждаю, мне… я не знаю, как дальше жить и что делать, Миша… вы бы поговорили с Мишенькой, поговорили… – он хлопнул себя по лбу, – вы же не можете, да, не можете. И вам это не нравится, да. Не нравится. Вы не понимаете, но я люблю, я люблю… люблю Мишу.
Феликс тяжело вздохнул, стукнул себя по груди.
– Я бы сердце вырвал, если бы это могло мне помочь не мучиться и не мучить Мишеньку. Да. Я бы вырвал. Вырвал. Клянусь. Вы мне верите?.. Верите, знаю. Вы ведь знаете, что я бы вырвал, если бы это помогло, но я не вырву – у меня сил не хватит. Я не смогу и не знаю, как дальше быть. Помогите мне, подскажите, пожалуйста. Мама, папа, умоляю вас – помогите мне найти выход.
Он замолчал в ожидании ответа. Родители тоже молчали.
– Мам, пап, – жалобно позвал их Феликс, – помогите мне, помогите…
Орала музыка, ныл хор, и больше – ничего.
– Мамочка, папочка, – прослезился Феликс, терзая ворот майки, – помогите мне, помогите, умоляю… я не знаю, что делать… помогите… помогите мне…
Феликс долго всматривался в лица родителей сквозь мутную пелену слёз, кусал губы, молил о помощи. Безрезультатно. Он кубарем скатился с кресла и потащился за очередной бутылкой.
– Мама, папа, ну зачем же вы так? Я же вас так люблю, а вы… Я понимаю, что мои чувства для вас извращение, но я-то… я же ваш сын, вы же меня… Я вам так и не сказал, а вот если бы сказал, вы бы меня так же любили? Нет, мне просто интересно знать ваше мнение по поводу того, что я люблю Мишу. Что бы вы на это сказали? А? Я вас не слышу, – Феликс отчаянно сражался с пробкой, орошая горлышко бутылки своей кровью. – Мама, как бы ты к этому отнеслась? Папа, а ты как бы отнёсся к тому, что я люблю твоего сына? А? Он же мне брат. Что мне делать теперь? Что? Как дальше жить? Я ведь, знаете, поверить успел в то, что Миша тоже меня любить станет, вы хоть понимаете, каково это, а? Понимаете? Миша… Миша дурак, ему надо было треснуть мне как следует, и я бы всё понял и опять успокоился, а он, он мне душу растравил, он мне ответил, понимаете, он… Миша… он позволил мне заниматься с ним любовью, а потом сказал, что это ничего не значит. А для меня – значит. Это для меня… у-у… лучше бы я сразу умер, ещё когда он меня прогонять не стал, вот тогда я умер бы счастливым, а сейчас…
Феликс отшвырнул штопор с насаженной на него пробкой, размазал по горящим щекам слёзы.
– Ничего вы не понимаете, – подытожил он и опустошил бутылку…
***
– Феликс. Феликс. Феликс!
– М-м, – нечленораздельно промычал Феликс и повернулся на другой бок.
– Феликс, просыпайся, пора на работу! – требовательный голос нёсся откуда-то сверху.
«Бог?» – вяло подумал Феликс и загородился от него покрывалом. Покрывало сорвали, и на лицо полилась вода. Феликс подпрыгнул и очумело уставился на Мишу.
– Прекрасно, – зло сказал Миша. – Рад, что ты соизволил проснуться. А теперь вставай и не вздумай больше засыпать, иначе вылью не стакан, а ведро.
– Мишенька… – простонал Феликс, обречённо глядя на стакан в его руке, – лучше убей сразу.
– Не хватало ещё сидеть из-за такого придурка как ты, – фыркнул Миша и, уходя, добавил: – Вставай!
Феликс (прекрасно зная, что если ляжет, будет только труднее) спустил ноги на пол и сосредоточился на необходимости встать. Сидел он на Мишиной кровати, но совершенно не помнил, как оказался здесь, зато становилось понятным недовольство брата. От просочившегося из коридора запаха кофе тошнота подкатила к горлу. Феликс расправил врезавшиеся в тело трусы и заметил, что левая рука тщательно перебинтована; в груди у него защемило от заботливости Мишеньки. Голова противно гудела.
– Спасибо, – сипло поблагодарил Феликс, дотопав до кухни, и приподнял пораненную руку в ответ на вопросительный взгляд.
Миша поджал губы, отвернулся, помешивая кофе.
– Ты совсем с ума сошёл?
– Миш, давай обойдёмся без нотаций, – взмолился Феликс, перебираясь к столу. – Мне и так хреново.
– Догадываюсь, что хреново, – Миша отшвырнул ложку, та проскакала по столешнице тумбы, звонко ударилась о край раковины.
– Миш, что с тобой? – спросил Феликс, обеспокоенно глядя на напряжённую спину брата.
– Со мной – ничего, – сквозь зубы процедил Миша. – Но ты… ты… Что ты творишь?
Он резко развернулся: яростный, бледный, под лихорадочно блестящими глазами – серые тени.
– Что ты устроил вчера? Я вернулся, всё в крови, ты невменяемый, – Миша отчаянно взмахнул рукой. – Мне что теперь одного тебя нельзя оставить, чтобы ты ничего не натворил?
Феликс опустил голову на стол и прошептал:
– Не оставляй меня одного.
Миша сощурился, кажется, хотел сказать что-то ещё, но отмахнулся и достал чашки.
– Я сильно тебя испугал? – виновато поинтересовался изнывающий от похмелья Феликс.
– Да, – нехотя признал Миша. – Ты истекал кровью, объяснялся с фотографиями и требовал от них ответа. Я несколько часов убирал за тобой, а ты мне при этом мешал и ещё завалился спать на мою кровать. И не давал себя перевязывать! И всё равно такое чувство, что мы тут кого-то зарезали. Ты обои видел?!
– Нет, – сознался Феликс. – Мне сейчас не до обоев.
– Какой замечательный ответ, – Миша гневно всплеснул руками. – Просто отличный. Конечно же, тебя ничего кроме больной головы сейчас не интересует.
– Мишенька, не кричи, – Феликс прикрыл глаза и облизнул пересохшие губы. – Что я говорил вчера?
Пауза.
– Много чего, – тихо сказал Миша и принялся разливать кофе.
– В последнее время… мне как-то не везёт с тобой, – Феликс потёр зачесавшуюся щёку. – Я постоянно попадаюсь тебе в каких-то идиотских состояниях и… мда-а, не везёт.
Феликс припомнил историю с Анусом и покраснел, хотя полагал, что в нынешнем состоянии не способен на столь интенсивное проявление смущения.
– Думать надо больше, а пить меньше, – посоветовал Миша и поставил перед ним чашку.
Феликс исподлобья посмотрел на брата и успел заметить его сочувственный, почти нежный взгляд. Внутри всё перевернулось, стоило только сознанию обнаружить в этом взгляде оттенок нежности. Миша отвернулся, скользнул пальцами по краю стола и скрылся на лоджии со своей порцией кофе.
Феликс не шевелился, судорожно соображая: а была ли нежность или только показалась, потому что ему очень хотелось её увидеть? Весь в сомнениях, он дотянулся до горячей чашки и подтащил её к себе. Крепкий аромат выбивал из головы остатки пьяного тумана. Обжигаясь, Феликс сделал несколько глотков, в горле потеплело, и он чувствовал, как голосовые связки обретают привычную гибкость. А вот желудку кофе не понравилось: туда словно камень упал, и Феликса замутило ещё сильнее. Продержавшись с минуту, он бросился в туалет и, скрючившись в тесноте комнатушки, обнял упоительно прохладный унитаз, над которым в мучениях провёл следующие полчаса.
Из туалета Феликс вышел на подгибающихся ногах, с ощущением, что смыл внутренности в канализацию, трясущейся ладонью набирал текущую из крана воду, умывался, прыгающей щёткой чистил клацающие зубы, долго держал голову под холодной струёй, о бритье даже не помышляя.
Миша больше не ругал его.
– Может быть чаю?
– Ничего не хочу, – Феликс уселся за стол, опустил голову на руки и страдальчески посмотрел на курящего брата. Ему самому безумно хотелось курить, но он знал, что ничего хорошего из этого не выйдет, и долетающий до него дым казался слишком жёстким, колючим, вонючим и противным. Правильно истолковав недовольную гримасу, Миша затушил сигарету в ракушке:
– Тебе на работу пора, а то опоздаешь.
Феликс медленно повернулся к часам:
– Уже опоздал.
– Вызови такси.
– Сил нет… не хочу.
– Не ерунди, – Миша опёрся о подоконник. – У вас штрафы.
– Плевать, – Феликс спрятал лицо в скрещённых руках. – И у меня рука поранена.
– Ничего серьёзного, работе не помешает.
– Мне плохо.
– Пока доедешь, полегчает.
– Ага, как же, уже легчает… Миш, отстань, а… пожалуйста.
– Сейчас я вызову такси, схожу за минералкой, и ты поедешь на работу, хорошо?
– Миш, – Феликс посмотрел на него. – Иди ты сам… на работу, тебе тоже надо.
– Я успею, – упрямо настаивал на своём Миша.
– Ты что, выгнать меня хочешь?
Миша изумился, помрачнел:
– Нет, просто не знаю, как такого стряска одного без присмотра оставить.
– М-м, – многозначительно протянул Феликс и уронил голову на руки, больно стукнувшись носом об стол. – М-м…
– Я вызываю такси, – повторил Миша и скрылся в прихожей.
Феликс слышал, как он исполняет обещанное, как уходит. Несколько мгновений полусонного провала, и Миша уже совал ему стакан с минеральной водой. Пузырьки противно кололи рот, горло, желудок, но в целом Феликсу становилось лучше. Миша заставил его одеться, повесил через плечо барсетку. К этому моменту зазвонил телефон, и им сообщили о прибытии машины.
– У тебя деньги с собой есть?
Феликс с трудом открыл кошелёк.
– Да.
– Пропуск не забыл?
– Нет.
– Ключи?
Феликс снял связку с крючка.
– Телефон?
– Взял.
– Прекрасно, – констатировал Миша, выталкивая его в подъезд.
Под чутким братским надзором пошатывающийся Феликс спустился вниз. Миша захлопнул за ним дверь такси, через открытое окошко объяснил, куда ехать.
– Доставим в лучшем виде, – бодро пообещал водитель.
Миша кивнул, сунул руки в карманы. Местные сплетницы многозначительно переглядывались, молчали. Через заднее стекло Феликс наблюдал за тем, как уменьшался расстоянием, пока не исчез за поворотом, брат.
Машина не успела выехать из города, а Феликсу уже снилось, будто сидит он, положив голову Мишеньке на плечо, и всё у них замечательно.
Глава девятая. Сбежавший.
Автобусы только что подъехали, народ высыпал на улицу и толкался возле проходной. Остановившиеся покурить бросали любопытные взгляды на такси. Феликс расплатился и неуклюже выбрался из машины, кивнул знакомым, обречённо пристроился в хвосте очереди. Мужчины обсуждали прошедшие выходные с не меньшим ажиотажем, чем женщины. Особенно Феликса раздражало хихиканье, отдающееся в ноющей голове. Он не выспался, его мутило, ему хотелось лечь куда-нибудь в тень и вернуться в прекрасный сон, а приходилось прикладывать неимоверные усилия, чтобы не свалиться прямо здесь. Люди болтали, кажется, болтали больше обычного. Словно нарочно. Как будто назло. Голоса, смех, до отвращения знакомые лица… Феликс ненавидел их и угрюмый, измученный, шаг за шагом приближался к двери, едва удерживая в руках бутылку с минеральной водой. Пропуска падали в коробку слишком громко, в маленькой каморке омерзительно пахло потом и смесью разнообразной парфюмерии, назойливые прикосновения чужих тел сводили с ума. Феликс вырвался из тесного ада во двор и часто, глубоко задышал; перед глазами у него плыли тёмные пятна, к горлу подступил ком.
– Эй, ты в порядке? – словно сквозь туман.
– Угу, – даже не заметив, кто задал вопрос, буркнул Феликс и пошёл дальше.
Прохлада. Он прижался к холодной стене и прикрыл глаза, чтобы никого не видеть, но покоя не было: кто-нибудь непременно спрашивал, что с ним, и не нужна ли помощь. Феликс готов был взвыть от навязчивой заботы окружающих. Он воспалённым взглядом обшарил многочисленные закутки, ответвления коридоров – и не отыскал укромного местечка. Пришлось подниматься по казавшейся бесконечной лестнице. Феликс добрался до рабочего места и обессилено рухнул в кресло; изображать работу и то было тяжело, не то что работать.
Стучали молотки и молоточки, неистово жужжали бормашинки, переговаривались между собой модельеры, радио вещало очередную рекламу: раздражающие звуки ополчились против Феликса. Он понуро опустил плечи и молча терпел, не понимая, зачем приехал сюда, не замечая, как накатывает на него дремота…
Бам! Феликс задохнулся от неожиданности и отпрянул назад – мгновение полной дезориентации – и лоб пронзила острая боль. Феликс ошалело смотрел на раздвоенный язычок финагеля, торчащий в вырезе столешницы, и медленно осознавал, что, уснув, стал заваливаться вперёд и ударился об него.
«Хорошо хоть глаз не выбил», – растерянно подумал он и дотронулся до лба – влажно – опустил руку – на пальцах кровь. Страшно стучало в груди сердце. Слов не было.
Феликс зажал рану и нехотя размышлял о своих дальнейших действиях: надо встать, подойти к аптечке, достать…
«Чем же надо прижечь? Йодом или зелёнкой? А если перекисью, то она потечёт в глаза… надо сходить промыть в туалет, – он поморщился. – Надо что-то делать… надо»
От необходимости вставать его избавила Надя.
– Феликс! – воскликнула она и побледнела.
Начался переполох: все поворачивались к ним, приподнимались со своих мест, те, кто подальше – подходили. Феликс затравленно оглядел удивлённые и встревоженные лица.
– Так, посмотрели и хватит, – велел Макс, вставая из-за стола. – Надя, помоги ему, а всем остальным – работать.
Народ зашевелился и вернулся к своим занятиям, осторожно наблюдая за событиями с безопасного расстояния. Надя, придя в себя, деловито взялась за дело: принесла бинт, ножницы, пластырь, открыла перекись. Женщина стояла слишком близко, нависала над Феликсом, и он не выдержал, инстинктивно отодвинулся, сказал сипло и мрачно:
– Я сам.
Надя с явным облегчением всучила ему бутылочку и обрезок бинта, села на своё место, то и дело беспокойно поглядывая. Феликс, опираясь на край верстака, тяжело поднялся, потянулся к ножницам, исчезающим в темноте, запоздало сообразил, что это стремительно темнеет в глазах, и плюхнулся на мягкое сидение.
– Давай всё же я, – глухо прозвучал Надин голос.
Феликс словно сквозь сон чувствовал, как она разжимает его пальцы, забирает бутылочку с перекисью. Он оторопело смотрел, как она склоняется над ним, и панически боялся её близости, её пристального взгляда, её прикосновения.
– Закрой глаза, – посоветовала Надя.
Феликс распахнул их шире.
– Закрой, – повторила Надя. – А то перекись попасть может.
Он неимоверным усилием заставил себя подчиниться и, едва сдерживая неприязненную дрожь, обречённо терпел процедуру. Его коробило от того, что Надя – посторонний, малознакомый человек – стоит слишком близко, дотрагивается до него, а он не имеет возможности следить за её действиями, в то время как она прекрасно видит его. Феликс чувствовал себя слишком уязвимым, и мир воспринимался огромным и враждебным, а страх и ярость, клокоча, смешивались в груди во что-то жгучее. Секунды казались Феликсу годами, он напряжённо вслушивался, глядя на грудь Нади в узкие щёлочки между веками и страдая от удручающей узости обзора. Надины пальцы, горячие и сухие, то и дело касались лба, вызывая приступы злости. Как только женщина закончила промывать рану, Феликс открыл глаза, и у него немного отлегло от сердца. Надя ловко распечатала бактерицидный пластырь, прицелилась, прилепила его и ободряюще улыбнулась:
– Жить будешь.
Она осторожно собрала куски использованного бинта, отошла, и Феликсу сразу стало легче дышать. Только через минуту он достаточно успокоился:
– Спасибо.
– Пожалуйста, – не отрываясь от работы, ответила Надя.
Негативных чувств Феликс к ней больше не испытывал. Подошла Ксюша, блекло сверкнули брекеты, когда она расплылась в радостной улыбке:
– Ну ты прям как… этот… – Ксюша щёлкнула пальцами, – Гарри Поттер! Точно, это у него шрам на лбу. Курить будешь?
Феликс помотал головой.
– Как хочешь, – и посмеивающаяся Ксюша скрылась на балконе.
Феликс благоразумно подпёр подбородок ладонью и задумался. Его рассуждения были просты: сегодня он не работник, только испортит всё, так что лучше всего отоспаться и постараться наверстать упущенное в следующие дни. Это Феликс и объяснил Максу, стараясь не дышать на него и говорить внятно. По недовольному лицу начальника было видно, что похмелье он не считает уважительной причиной для отгула, но, глянув на пластырь на лбу и на повязку на руке, Макс согласился:
– Ладно, иди, я позвоню на проходную, тебя выпустят. Но в следующий раз поблажек не будет, учти это.
– Хорошо, – рассеянно кивнул Феликс; мыслями он был уже дома, в постели.
Страдая от тошноты и головокружения, он медленно уходил, придерживаясь за перила и стены. Улица пахнула разгорающимся жаром дня, мгновенно проступил на лбу пот, сердце болезненно и гулко затрепыхалось в груди. Феликс осторожно ступал по вымощенной дорожке, упрямо глядя на дверь проходной словно утопающий на спасительную соломинку. Он и вправду утопал в знойном воздухе, в заволакивающей, пульсирующей тьме, пожирающей солнечный свет. Феликса повергало в ужас собственное состояние. Он боялся упасть, боялся, что его вырвет прямо здесь, перед камерами, перед множеством окон. Маленькая комнатка, полумрак, расцвеченный яркими пятнами, Феликс приник к окошечку и протянул руку.
– Быстро ты сегодня.
Пластик невесомо лёг на ладонь. Крепко стиснув пропуск, Феликс навалился на дверь: не поддалась. Он заторможено решал, в чём дело.
– Погоди, – раздалось позади.
Тихий сигнал, Феликс вывалился наружу, едва устоял, заставил себя отпустить ручку, дверь захлопнулась с металлическим лязгом. Свобода, и резкая густая тень на бледно-желтом песке. Тяжело дыша, Феликс попятился и прислонился к стене прямо под видеокамерой. Ему всё ещё было страшно, и головокружение – вкупе с прерывистым, неровным сердцебиением – только усиливало панику.
Феликс лихорадочно соображал, как быстрее добраться до дома. Такой простой вопрос казался сейчас сложным. Когда отступила пелена дурноты, Феликс, всё ещё сжимая пропуск, вытащил мобильный телефон и с трудом отыскал номер местного такси. Быстро – не успел, как говорится, и глазом моргнуть – приехали старенькие, грязные «Жигули» с длиннющей антенной и жёлтой нашлёпкой в клеточку на крыше. Феликс шаткой походкой добрался до машины, загрузился в духоту салона, с отвращением посмотрел на воткнутую в кармашек бутылку водки, назвал адрес.
– Не знаю, где это, – признался водитель, объезжая завод. – Я город не шибко хорошо знаю.
– Я на месте объясню, – пообещал Феликс, устраиваясь удобнее на промятом заднем сидении. – И музыку тише сделай.
– Что, похмелье замучило? – с сочувственной улыбкой поинтересовался таксист, убавляя звук.
Феликс утомлённо посмотрел на его отражение в зеркале заднего вида, ответил уныло:
– Да, оно самое.
Дребезжащие от натуги «Жигули», подпрыгивая на ухабах и безоглядно нарушая все мыслимые правила дорожного движения, везли его в город.
***
Плеяда сплетниц в полном составе сторожила подъезд. Феликс под прицелом пристальных взглядов прошёл между двумя лавками как между рядами почётного караула и нырнул в благостную прохладу. Тихо шуршали подошвы по бетонному полу, пальцы цеплялись за отполированные прикосновениями перила, последнее усилие – и успокоительно щёлкнул замок. Ключи со звоном выпали из ослабевшей руки.
***
Солнце уже перекатилось через дом, и свет в комнате был мягкий, тёплый, а красоту ровного без единого облачка вечернего неба портил только обшарпанный угол соседней девятиэтажки. Феликс, обняв подушку, смотрел в окно, вздыхал, думал и прислушивался. «Уужжжик… уужжжик… уужжжик…» – неслось с улицы от проезжающих автомобилей. Громко ругались мамаши, обвиняя детей друг друга в зачине драки; Феликс не хотел слышать подробности, но пронзительные голоса проникали через приоткрытое окно и неимоверно его раздражали. Не выдержав, он поднялся и, всё ещё испытывая слабость и тошноту, перебрался на залитую оранжевыми отблесками кухню, открыл дверь на лоджию. Во дворе радостно повизгивали дети, играла в чьей-то машине музыка; сквозняк теребил тюлевую занавеску. Феликс смотрел на образовавшуюся щёлку и сетовал, но при этом бездейственно, на то, что в неё могут налететь комары и мухи. Прилетел воробушек, беспокойно попрыгал на раме и упорхнул назад.
Дети поутихли, «музыкальная» машина укатила, а Феликс всё ещё тоскливо созерцал расцвеченное заходящим солнцем небо и хотел, мечтал, жаждал склонить раскалывающуюся от боли голову на родное плечо, но «родное плечо» не появлялось и вряд ли собиралось позволять использовать себя в качестве подушки.
Феликс неторопливо заварил чай, посидел на комоде со жгущей ладони чашкой, пока она немного не остыла, и выпил содержимое залпом. По телу прокатилась, выбивая пот, волна жара.
Показался неказистый грузовичок, пятясь, пододвинулся к дальнему подъезду соседнего дома, затих. Мужчина в ленинской кепке и молодой, ражий парень взялись за разгрузку мебели. Феликс отвернулся, стиснул колени пальцами; тревога нарастала. Он соскользнул с комода, поставил чашку на середину стола, беспокойно глянул на часы и остановился в коридоре, прислонился спиной к узкому простенку между дверью в большую комнату и проёмом в коридор, долго смотрел на ключи, свои аккуратно расставленные шлёпанцы, тапки и туфли, на разбросанные кроссовки. Внезапно всё внутри похолодело, и сердце ухнуло куда-то вниз – это Феликс сообразил, что именно смутило его в тот момент, когда он, проспавшись и следуя на кухню, посмотрел, не появились ли любимые сандалии брата: Мишиной обуви не было. Никакой!
Очень медленно Феликс развернулся и, задыхаясь от испуга, бросился к нему в комнату; обмер: кровать уродливым скелетом стояла без белья и матраса, исчезли с полок книги, не было телевизора и плеера, не свисал больше со шкафа вьющийся цветок. В последней нелепой надежде Феликс распахнул дверцы шкафа и не обнаружил там одежды. Он растерянно оглядывался, жалобно взирал на оставшиеся вещи, словно они могли дать ему ответ, и не сразу заметил на светлом столе белеющий листок, жадно схватил. Размашистые чёрные буквы сливались в слова:
«Феликс!
Даже не вздумай меня искать, ты всё равно не можешь ничего исправить, только испортить. Если я сочту нужным, я вернусь».
Феликс похолодел: если сочтёт нужным. Его пошатнуло, и пот проступил теперь от ужаса. Феликс перечитал написанное несколько раз, а в голове пульсировало: «если сочтёт нужным, если сочтёт нужным, а если нет?»
Под запиской, ранее закрываемый ею, лежал диск. Феликс уставился на него, не понимая, как этот порнофильм оказался у Миши, потом вспомнил, что сам же его и забыл когда так неудачно уснул здесь.
– О… о… о, Боже, – прошептал Феликс и сел на пол, сжимаясь от неожиданного и страшного удара. – Миша, Мишенька, ну зачем же так, заче-е-ем?
Страх стремительно превращался в панику, и Феликс оказался бессилен перед охватившими его чувствами: сами собой текли горькие слёзы, грудь разрывалась от переполнявших её отчаяния и обиды. Он отполз под стол, забился в угол, дрожащими руками обхватил колени и вцепился зубами в запястье, надеясь физической болью унять душевную.
Пустота квартиры давила прямо сквозь столешницу стола, с боков, снизу – отовсюду – она душила. Феликс до крови прокусил руку, но сердечных страданий это не облегчило. Страх навсегда остаться без Мишеньки заполонил всё и тысячами тонн навалился на Феликса, и он жался в уголке под столом, он скулил, он терзал запястье, он впивался в волосы, он раскачивался, он закусывал костяшки пальцев, но Миши всё равно здесь не было, только ужасающая пустота дома, в котором совсем недавно жили такие родные, такие любимые и незаменимые люди. Феликс судорожно искал выход и не находил. Он словно бегал по кругу и не мог вырваться из губительной ловушки, а действительность не желала укладываться в голове, или голова не желала принимать такую действительность. Боль разрывала грудь изнутри, снаружи давило полное одиночество – Феликс оказался между молотом и наковальней, и сейчас его расплющивало, растирало в пыль силой предательства Миши. Да, Феликс чувствовал себя преданным: Миша жизненно необходим ему, Миша… Мише достаточно было просто находиться рядом, а он ушёл в такой тяжёлый момент. Феликс зажал рот чтобы не закричать от ужаса: это действительно абсолютное одиночество. Он и предположить не мог, как это тяжело на самом деле. Он вдруг почувствовал себя старым, разбитым, больным и ничтожным, а крик рвался, рвался и потух сам собой. Тихо стало в опустевшей квартире, и машины как назло не проезжали мимо, чтобы нарушить тишину, от которой и в жаркий летний вечер веяло могильным холодом. Измождённый взгляд метался по шкафу, разорённой постели, полу: ничего не оставил Миша, только жалкий листок бумаги.
Феликс выполз из-под стола, подобно сомнамбуле перешёл в свою комнату, достал из барсетки телефон… Абонент был недоступен или находился вне зоны действия сети. Телефон упал, а из его динамика всё неслось повторяющееся сообщение оператора. Феликс поднялся, пошатываясь, пошагал вдоль стены, скользя по ней ладонью, и бумага обоев в ответ на прикосновение кротко шуршала. Он склонился, прислушиваясь к шёпоту дома. Интимную тишину разорвал пронзительный гудок машины. Феликса как обухом по голове ударили: он вспомнил – практически осознал заново, – что вокруг него огромный живой мир, и мир вплеснулся в квартиру сквозь стены и окна и потеснил убийственную пустоту. Сдавливающие грудь кольца чуть ослабли, удушье отпустило, и в Феликсе проснулась жажда действий. Он рванулся к Марине. Внезапная, почти безумная мысль, что Миша может скрываться у неё, обожгла целительной надеждой. Феликс едва соображая натянул кроссовки, поспешно защёлкнул маленький замок, побежал в соседний дом. Пустой двор, наполненный выхлопными газами воздух вечернего города, вонючий подъезд. Запыхавшийся, встревоженный, уповая на удачу, Феликс нервно давил на звонок, и вскоре между пронзительными пересвистами послышались шаги, дверь открылась, надменно улыбнулась Марина.
– Где Миша? – не дав ей и слова сказать, яростно спросил Феликс.
Лицо Марины вытянулось от удивления, но ответить она не успела: Феликс грубо отстранил её и ворвался внутрь.
– Миша? Миша, ты тут?
Феликс поспешно заглядывал в комнаты.
– Ты что, рехнулся?! – заорала Марина, следуя за ним.
Миши нигде не было. Феликс в отчаянии распахнул шкаф и поник.
– Убирайся, а то милицию вызову! Слышишь? Убирайся! – истерично требовала Марина.
Растерянный Феликс вышел на улицу, не обращая внимания на несущиеся ему вслед ругательства.
Щебетали птицы, мошки зависали над землёй едва видимыми роями, почти бесшумно качались деревья, слева падали оранжевые горячие отблески, и Феликс вынужденно щурил левый глаз. Тяжело переваливаясь через колдобины, вползла во двор машина, упрямо преодолевая препятствия разбитой дороги, добралась до оставленного под парковку места. Феликс тупо смотрел на неё и не замечал. Всё его существо было подчинено сейчас главному вопросу: где Миша? Тут и сказалось их отчуждение – когда-то ревностно поддерживаемое Феликсом от обиды и ради защиты и скрытия своих чувств, – а сейчас обратившееся в трагическое отсутствие информации. Феликс не знал, куда и к кому может пойти за помощью Миша, не знал, где брат предпочитает проводить свободное от работы и сна время, не знал, и где он работает. Феликс готов был кричать и выть от бессилия, но и на это сил уже не оставалось. Он шагнул к своему дому, на полпути развернулся назад, сделав несколько шагов опять повернул к дому, но с намерением обойти его и выйти к роще, и остановился с чётким, отчаянным пониманием: таким образом Мишу не найти. Но и возвращаться в обезлюдевшую квартиру, во власть невыносимого одиночества страшно. Феликс не знал что делать с собой: как бороться с ужасающей пустотой в груди? как избавиться от парализующей волю боли? как не умереть от отчаяния невосполнимой потери, от неведения, что с Мишей? как жить теперь совсем без него? зачем жить?
Не заботясь о чистоте выбранного им места, Феликс сел на тротуар. Облезлая овчарка, помахивая хвостом и принюхиваясь, осторожно приблизилась, ткнулась влажным носом в руку, посмотрела жалобно. Феликс вяло посмотрел в ответ и закрыл глаза – апатия ко всему завладела им. Собака обошла его вокруг, прилегла возле ног, мела хвостом землю. Наверное, она долго ждала от него подачки, прежде чем побежать дальше, Феликс не заметил её исчезновения, как не замечал течения времени, плохого самочувствия, жажды, голода, себя. Он не хотел возвращаться домой и сидел, сидел, сидел, поглощённый своим несчастьем, раздавленный им. Вероятнее всего Феликс так и проторчал бы здесь до утра, если бы курс возвращающегося с попойки Васьки не пролёг мимо него.
– Фе-е-еликс!
Не заметить орущего, качающегося, размахивающего руками и смердящего Ваську Феликс оказался неспособен даже в нынешнем состоянии.
– Фе-е-еликс! Ты пошто мне нос разбил, а? – требовательно спросил Васька. – Пошто?
Феликс отстранился от вонючего дыхания соседа, поднялся и молча пошёл прочь.
– Эй, ты!.. Э-эй! Я тебя спрашиваю, эй! – невнятно выговаривая слова, орал Васька. – Эй, ты! Э-эй! Пошто? Пошто?
Феликс прибавил шагу.
– Я же это, того… только хотел за бати твоего… это… за упокой вып-выпить! А ты-ы-ы…
Васька попробовал догнать его, свалился, и двор наполнился невыразительными, однообразными матюгами; Феликс, не оборачиваясь, уходил подальше от гадкого шума.
Под сводами аллеи было почти темно, запутались в зарослях кустов тени; кратким эхом отдавались шаги, замерли, и стало по ночному тихо. Звонкий шлепок – это Феликс убил покусившегося на его шею комара и снова впал в ступор. В спешке он не взял денег, телефона, ключей. Вернулась слабость, и Феликс понимал, что бродить до утра по городу попросту не сможет; запасные ключи лежали у тёти Маши, но для визитов уже слишком поздно, да и его коробило при мысли о возвращении. Квартира ассоциировалась теперь с отвратительной, губительной пустотой и представала в образе чёрной дыры или какой-то мистической ледяной и мерзостной норы с притаившимся в ней паукообразным чудовищем, пожирающим души. Феликс передёрнул плечами, встревоженный тошнотворной реалистичностью разыгравшегося воображения: он почти чувствовал присутствие твари в оставшемся за спиной доме, её липкий взгляд и вязкую паутину, опутавшую его, тянущую назад, в беспросветную бездну. Он мужественно сражался с приступом безотчётного страха, но нашёл только один способ избавиться от нелепого наваждения – бег. Феликс мчался, задыхаясь, и сердце колотилось в горле, и перед глазами стоял туман, и ещё долго казалось, что чудище тащит его за невидимую нить паутины и пронзительно смотрит кошмарными, неживыми глазами.
Феликс споткнулся и упал. Ладони и колени жгло, сквозь разноцветные пятна белел на руке бинт, обильный пот капал на землю, в ушах звенело, а горло пылало, и не хватало воздуха. Впервые Феликс обратил внимание на то, что его сердце слишком болезненно реагирует на стрессы и физическую нагрузку, но сейчас было не до этого. Он завалился на бок, в полумраке вглядывался в исцарапанную асфальтом ладонь и ничего не смог разглядеть. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы подняться. Феликс долго оглядывался и не без удивления обнаружил, что убежал недалеко, однако теперь возвращение пугало его не только пустотой комнат: он боялся сойти там с ума. Нервно вздрагивая, Феликс побрёл к Славе и Косте.
Город был тих и почти безлюден; хозяйничали на грязных улицах кошки и собаки, редко где горели фонари, ещё реже – вывески устроившихся в цокольных этажах магазинчиков; иногда одиноко щурились золотым или серебряным светом окна, но больше всё же представлялись тёмными глазницами; тарахтели запоздалые автомобили, проскакивали иногда такси. Небо тускло освещало всё, одинаково одаряя вниманием старые и молодые деревья, дома новые и разваливающиеся от старости, разбитые дороги, покосившиеся оградки: деревянные, словно переместившиеся сюда из запущенной деревни или железные вроде кладбищенских. Запустение и бедность, сквозящие отовсюду, а косметическое убранство стен вокруг дверей магазинов и так называемых «бутиков» дико контрастировало с облупившейся краской, трещинами и уродливыми рамами остальной части приютивших их зданий. О, если бы не горящие окна, если бы не желтеющие шашечки такси и редкие фонари, то можно было бы подумать, что мир застыл, разорённый войной или чумой, или тем и другим. «Видения апокалипсиса» – название наброска Леонардо да Винчи упрямо вертелось в голове Феликса, но применял он его к привычному городскому пейзажу, ибо пейзаж этот был мрачен и удручающ; облагораживающего дыхания цивилизации на улицах не ощущалось, как будто живут тут не люди, а стая бандерлогов из мультфильма про Маугли, поэтому, облегчаясь в кустах под окнами невзрачного панельного дома, Феликс не испытывал угрызений совести, только отвращение к напоминающей помойку действительности. Не на чем было отдохнуть его измученному, ищущему повод отвлечься взору, и, едва переставляя ноги, убитый горем Феликс тащился к друзьям. Он долго тыкал пальцем в холодную красную пуговку звонка.
– Миша уехал.
– Что? – спросонья не понял Слава.
Он кутался в халат, растерянно смотрел на незваного гостя, щурился.
– Миша уехал, – сдавленно повторил Феликс. – Я не знаю куда и не знаю, вернётся ли он.
Слава зевнул, потирая лицо, и отступил в сторону, широко открывая дверь:
– Проходи, чудо.
Феликс прошёл в прихожую; его лихорадило.
– Костя, вставай, – крикнул Слава, запираясь. – А ты иди на кухню.
Феликс обошёл Мурзика, нырнул в полумрак их стильной кухни, устроился за столом с прозрачной стеклянной столешницей. Вспыхнула под потолком витиеватая люстра в гроздьях маленьких лампочек. Слава прислонился к подоконнику, зевнул, вытащил сигарету:
– Будешь?
– Буду.
Слава бросил ему пачку, закурил, пристально изучая друга. Феликс грязными, в запёкшейся крови пальцами выковырял сигарету. Прилетела зажигалка.
Сонный и растрепанный появился Костя, всплеснул руками, убежал, вернулся с аптечкой. В безмолвии Феликс отложил сигарету, позволил отвести себя к раковине, стоически терпел, пока Костя разматывал бинт, промывал раны, мазал йодом. Феликсу было холодно, и он особенно остро чувствовал близость чужого горячего тела сквозь обволакивающий его шёлк халата и, отводя взгляд от трясущихся рук, упирался им в проступающие под тонкой кожей ключицы в разрезе воротника, шею, приоткрытые покрасневшие губы. При этом Феликсу казалось, что он отгорожен от всего непробиваемым и неосязаемым никем кроме него стеклом.
Костя убрал йод, достал какую-то бутылочку, откупорил – запахло валерьянкой – накапал немного в вытащенную из шкафчика стопку, добавил воды.
– Выпей.
Феликс подчинился, неприязненно поморщился, отдал стопку. Костя смотрел на него очень грустно и совсем уже не сонно.
– Чай будешь?
Кивок, и Костя поспешил наполнить чайник водой из канистры. Слава курил, небрежно стряхивая пепел в хрустальную советских времён пепельницу. Феликс никогда ранее не замечал, что у его друга очень тяжёлый и неприятно пронзительный взгляд.
– Феликс, может быть, поесть чего-нибудь наложить? – предложил Костя.
– Не стоит.
Костя извлёк из тумбочки три пакета с конфетами, высыпал их в плетёную корзинку, выставил на стол, разлил чай. Дружно как по команде сели, пили молча, Феликс не поднимал глаз, конфет не брал, старался не предполагать, что о нём думают Слава и Костя. Мучительно долго тянулись минуты.
– Ещё налить?
– Да, если тебе не трудно.
Костя поспешно вскочил.
– Спасибо, – поблагодарил Феликс.
– Да не за что, – отмахнулся Костя.
– Есть за что, – с нажимом ответил Феликс.
– Ночевать останешься? – спросил Слава.
– Да, – понуро принял предложение Феликс.
– Я постелю на лоджии, не возражаешь? – поинтересовался Костя.
– Хоть на коврике возле двери.
– Коврик маловат для тебя будет, – заметил Слава. – У нас, кстати, есть немного водки.
– Нет, спасибо, – поспешно отказался Феликс.
Костя уже хлопотал над устройством постели, Слава не сводил с Феликса изучающего взгляда.
– Тебе нужно найти кого-нибудь, иначе ты свихнёшься… если уже не свихнулся.
– У меня такое ощущение, что уже, – Феликс откинулся на стуле, закурил.
Слава подставил ему пепельницу, потянулся, заразительно зевнул, прикрываясь ладонью, запахнул разъехавшийся на волосатой груди халат и вынес вердикт:
– Ты ужасно выглядишь.
– Спасибо, мне только этого сейчас и не хватало.
– Не ехидничай, я, между прочим, за тебя волнуюсь. Ты себя в зеркало видел?
– Нет, – тихо сказал Феликс и провёл ладонью по голове – ссаднёная кожа отвратительно цеплялась за волосы.
– Тогда лучше пока не смотри, – посоветовал Слава и, помедлив, добавил: – Так что же произошло?
– Миша уехал, – Феликс, потупившись, зябко повёл плечами. – Только записку оставил, просил его не искать.
– И что ты собираешься делать?
– Не знаю, – честно признался Феликс, задумчиво пожёвывая сигарету. – Не знаю.
– Ты бы отдохнуть съездил куда-нибудь.
– Не хочу.
– Тут дело не в желании, – Слава ласково глянул на бесшумно вошедшего Костю, – а в том, что тебе нужно срочно сменить обстановку. Обычно это помогает.
– Я подумаю над этим, – пообещал Феликс.
– Подумай, но не затягивай. Ты ведь не железный.
– Я знаю.
– Тогда береги себя, другие за тебя этого делать не будут, – Слава пружинисто поднялся. – Иди спать, а то ночь скоро закончится.
– Ага, сейчас, – кивнул Феликс.
В тишине и одиночестве он докурил сигарету, погасил свет, бесшумно вступил в комнату Славы и Кости. Они лежали близко друг к другу, почти обнявшись. Широкая белоснежная простыня облегала их тела и жёсткими складками спадала со стороны Славы на пол. Мурзик, свернувшийся у них в ногах, поднял на Феликса сверкающие зелёным глаза, сощурился. Подобно ему поглядывал Костя, только глаза у него не светились.
Феликс прошёл на лоджию, разделся, осмотрел оцарапанные колени и со вздохом лёг на скрипучую раскладушку. Рассветное небо, едва сбрызнутое лиловыми оттенками, уже принимало обычный голубой цвет; несколько раз открывались подъездные двери, проходили под окнами люди. Старое раскидистое дерево стучалось в стёкла лоджии, и из густой кроны неслись заливистые трели жаворонков. Всё чаще слышалось гудение моторов; к продуктовому магазину подъехал грузовик, и заскрипело, зашумело, забренчало – началась разгрузка. Город пробуждался, а Феликс ещё не мог уснуть. Он лежал свернувшись калачиком и вспоминал те восхитительные дни начала его любви, когда ему удавалось проводить так много времени рядом с Мишей и сидеть, положив голову на его плечо. В наивности юности было столько невозвратной прелести: тогда вся жизнь лежала впереди и казалась отличной, любое море было по колено, и родители находились рядом, чтобы поддержать в трудный момент. Теперь нет ни мамы, ни папы, а Феликс… пытается стать по-настоящему взрослым. И Миша бросил его одного. Вся жизнь вдруг полетела к чёрту, осталось только никчёмное существование и приятные воспоминания о давно прошедшем.
Феликс следил за болезненными конвульсиями сердца и понимал, что не огорчится, если оно вдруг остановится.
Писклявый комар долго кружился, присел на лоб. Феликс лениво смахнул назойливое насекомое, накрылся простынёю с головой и словно оказался в светящемся тёплом и уютном коконе. Стало как-то спокойнее, постепенно веки сами собой смежились, и Феликс провалился в лёгкий, беспокойный сон.
Глава десятая. Разговор.
– Феликс, просыпайся.
Кто-то настойчиво теребил его за плечо, и на мгновение вспыхнула надежда – Миша! Феликс дёрнулся, открыл глаза…
– Пора вставать, – ласково сообщил Костя, протягивая чашку.
Крепкий кофейный запах ударил в ноздри до дрожи разочарованного Феликса.
– Спасибо, – пробормотал он, принимая напиток.
Костя кивнул, прихватил разъезжающие полы халата и бодро упорхнул в квартиру. Феликс принимал вертикальное положение боясь опрокинуть чашку и чертыхаясь на неудобную, пронзительно скрипящую от его движений раскладушку.
Чириканье птиц потонуло в бурчании автомобильных двигателей, двери хлопали ежеминутно, разномастная музыка доносилась из распахнутых окон. Кофе обладал приятным, нежным вкусом, но желудок отозвался на него лёгкой резью. Феликс оделся, в уборной рассеянно прислушался к шелесту душа за покрытой кафелем стенкой и после, прихватив с лоджии недопитый кофе, отправился на кухню. Тут пахло молоком и овсяной кашей, было в этом что-то от детства. Костя в ярком переднике вертелся у плиты, без слов достал глубокую тарелку и черпаком налил каши, добавил мёда, поставил на стол и вручил ложку. Феликс набросился на еду.
Появился Слава – чисто выбритый, с полотенцем на шее, деловито огляделся, сел напротив. Перед ним тут же возникла тарелка с кашей, и Костя присоединился к ним. Солнечный луч, прорвавшись сквозь деревья, залил комнату пронзительным золотым светом. Костя зажмурился, мило улыбаясь, Слава посмотрел на него нежно и тоже улыбнулся. Феликс вновь остро ощутил отгораживающую его невидимую стену: он – с зияющей пустотой в груди и неуёмной болью неразделённой любви – чужой, лишний среди жизнерадостных и любящих друг друга людей. Невольно навернулись слёзы, Феликс поспешно уставился в тарелку, торопливо ел в неловком молчании и корил себя за чувствительность, достойную бразильских «мыльных» сериалов. На улице наступило некоторое затишье, отчётливо слышалось только пение птиц; позвякивали о тарелки ложки.
– Ещё кофе налить? – предложил Слава.
– Нет, спасибо, вот если бы воды, – ответил Феликс.
Костя собрал посуду, быстро сполоснул под фыркающим краном. Слава налил Феликсу огромный стакан воды, наклонился вперёд и поставил чересчур громко.
– Давай руку, – велел Костя, держа наготове извлечённую из аптечки пачку бактерицидных пластырей.
– Не стоит, – попробовал отвертеться Феликс.
Костя обречённо вздохнул и настойчиво потянул его за запястье. Феликс мгновение сопротивлялся, прежде чем позволил вновь помочь себе. Ему было стыдно и почти неприятно от того, что Косте приходится возиться с ним как с маленьким ребёнком. И снова поразительно неприятный взгляд Славы. Феликс смутился.
– Ты поосторожнее на работе, пока не затянется, – заметил Костя, открывая йод.
Феликс посмотрел на порез: края широко раздались в стороны, местами выступила блестящими бисеринками свежая кровь. Значит, Миша солгал, сказав про рану «ничего серьёзного». Теперь Феликс понимал, что Мишина заботливость была продиктована намерением выпроводить его из дома, спокойно собрать вещи и уехать. Снова сердце болезненно сжалось, и отголоски этой боли отдались во всём теле.
Костя присел рядом, смочил ватную палочку в йоде.
– Потерпи немного, – попросил ласково, успокаивающе.
Феликс не видел его за мутной пеленой, только вздрогнул, когда раствор «ужалил» руку; пульс лихорадочно зачастил.
– Почти всё, – встревожено пообещал Костя, торопливо обработал рану и наклонился, задул на неё часто и громко.
– Ладно, ладно, – Феликс подался назад в попытке освободиться. – Всё уже нормально.
– Тебе присказку про птичек, собачек и кошечек рассказать? – спросил Костя, не отпуская его запястья.
– Нет, спасибо, – поблагодарил Феликс и попробовал отшутиться, пряча мокрые глаза склонением головы. – Мне птичек, собачек и кошечек жалко.
Чужие пальцы едва ощутимо скользнули по руке, Костя бесшумно поднялся, и вскоре запахло валерьянкой. Феликс воспользовался моментом и накрыл переносицу ладонью, задел пластырь, напомнивший о «производственной» травме, украдкой смахнул непрошенную солёную влагу. Лекарством запахло сильнее – это Костя поднёс стопку.
– Вот, возьми.
Феликс послушно заглотил приторную от валерьянки воду.
– Молодец, – Костя ободряюще коснулся его плеча. – А теперь давай закончим с порезом, хорошо?
Удовлетворившись кивком, он распаковал несколько узких полосок пластыря:
– Жаль, что шире нет. Но, думаю, так лучше, чем вообще ничего. Как считаешь, Феликс?
– Угу, – согласился Феликс; устав от себя и своих нервозов, он не понимал, как и почему друзья до сих пор терпят его, нянчатся с ним, разве только сопли не вытирают.
– Феликс, ты куда сейчас собираешься? – неожиданно заговорил Слава.
Феликс задумался, с неприязнью признал необходимость вернуться домой, ответил неестественным, невзирая на все усилия, голосом:
– Заберу пропуск и поеду на работу.
– Я провожу тебя.
Феликс резко вскинул голову: задумчивый Слава курил, прислонившись к подоконнику и вертя в руке пепельницу:
– Да, да, я провожу тебя, не возражай.
– Это ни к чему, – всё же возразил Феликс. – К тому же тебе надо на работу.
– Работа не волк, в лес не убежит, – меланхолично напомнил Слава.
– Я не хочу, чтобы ты меня провожал, – соврал Феликс и добавил уже честно: – И не хочу отрывать тебя от дел.
– А я не спрашиваю, хочешь ты этого или не хочешь, я просто пойду с тобой.
Неожиданно Феликсу стало легче от того, что Слава не отступился и всё-таки побудет с ним. Слава выпустил несколько игривых дымных колечек:
– А от дел я отрываюсь сам, не скажу, что с особым сожалением, так что по этому поводу можешь не беспокоиться.
– Феликс, наверное, надо и на лбу поменять? – предположил Костя.
– Не знаю, – Феликс рассеяно потеребил пластырь.
– Он приклеится сильно, если долго не снимать, – Костя поморщился, – потом замучаешься отдирать, особенно на лице.
Феликс был согласен с ним, но ощущение неловкости от смущающей близости и направленного на лицо пристального взгляда мешало согласиться:
– Костя, всё будет нормально.
– Ты уверен? – недоверчиво уточнил Костя.
– Да, вполне, к тому же тебе, наверное, пора.
Костя метнул взгляд на яркие наручные часы и нахмурился.
– Иди, – попросил Феликс. – Я сам разберусь.
– Хорошо, – нерешительно согласился Костя, подобрал полы халата, сгрёб упаковку от использованных пластырей, бросил в ведро. – У меня есть ещё немного времени.
– Всё нормально, – заверил Феликс.
– Я за ним присмотрю, не волнуйся, – вступился в разговор Слава и потянулся. – Иди, скажешь боссу, что я сегодня задержусь.
– Конечно, – отозвался Костя, скрываясь за дверью.
Слава шире открыл раму, долго высматривал что-то на улице.
– Вот уроды, – злобно процедил он сквозь зубы, – лень два шага лишних ступить и мусор в бак бросить. Руки бы им поотрывал.
Это заявление и тон его выражения были столь неожиданны и так противоречили внутреннему состоянию Феликса, что он оторвался от своих тоскливых размышлений и удивлённо уставился на друга.
– Надо же быть такими свиньями, – продолжал гневную тираду Слава. – Мне кажется, что свиньи и те бывают чистоплотнее. Как думаешь, Феликс?
– Не знаю, мне как-то не приходилось близко общаться со свиньями.
Слава вздохнул:
– Иногда мне так хочется набить кому-нибудь морду за подобное свинское поведение, аж руки чешутся. А тебе когда-нибудь хотелось?
Феликс подпёр кулаком щёку:
– Да, хотелось и часто.
– Пробовал? – полюбопытствовал Слава и, затянувшись напоследок, затушил окурок.
– Нет, – локоть отъезжал по гладкой поверхности, и Феликс всё ниже опускался над столом. – И не жалею об этом.
– Я тоже, – Слава невесело усмехнулся. – Не бил. Но иногда жалею. Это что-то от первобытной животной агрессивности, хотя умом я понимаю, что сдерживаюсь не зря. Но, знаешь, иногда тошно из-за того, что приходится всё время сдерживаться. Вот так живёт человек всю свою короткую в сущности жизнь и тратит её на глупое следование приличиям.
– Ты становишься анархистом?
– Нет, упаси Боже, – отмахнулся Слава. – Просто у меня в своём роде тоже не самый лучший этап в жизни.
Заглянул Костя.
– Я пойду.
Феликс обернулся, заметил его обеспокоенность:
– Счастливо. Я скоро отпущу Славу, не волнуйся.
– Я не волнуюсь, – натянуто улыбнулся Костя, поглядывая на Славу.
Слава подошёл к нему, подтолкнул в коридор. Тихий шёпот, звуки поцелуев, Костя крикнул:
– Пока, Феликс.
– Пока, – как можно бодрее попрощался Феликс.
Брякнула металлическая дверь, щёлкнул замок, неторопливо вернулся Слава, сел напротив, но боком к столу и Феликсу, повернул лицо к окну.
– Знаешь, мне кажется, что я тебя понимаю, – после длительного молчания заговорил Слава. – Твои переживания… в чём-то близки мне.
– У тебя что-то случилось? – Феликс уткнулся подбородком в сцеплённые пальцы, опустил ресницы, избавляя друга от своего пристального взгляда.
– Нет, – отмахнулся Слава. – Физически ничего не случилось, это… что-то душевное. Или у меня начался кризис середины жизни.
– Рановато для кризиса середины жизни, – тихо заметил Феликс.
– Статистика приблизительна, а мужчины в нашей стране живут лет шестьдесят или около того. Ты ведь знаешь, как у нас с Костей всё начиналось?
– Примерно, – Феликс отмахнулся от мошки, почесал переносицу и вернулся в прежнюю позу. – Я же всё-таки со стороны наблюдал.
– Да-а, – задумчиво протянул Слава, – сказать по правде, сначала я тоже был как бы со стороны, точнее, – он поморщился, подбирая более точное выражение, – я был как бы чужой. Словно зритель или случайный гость. Понимаешь, у меня не было такого, как у тебя: я не страдал втихомолку, не иссыхал от безответной любви. Понимаешь, отношения с Костей были для меня удобным развлечением, я считал их временными и не заботился ни о чём. И всё так шло и шло, я жил шутя, я ничего не ценил, даже себя, не говоря уже о тех, кто находился рядом.
– Если честно, то я за тобой подобного не замечал: ты всегда казался мне очень постоянным и ответственным, – Феликс всё же посмотрел на него и столкнулся надсадным, болезненным взглядом.
Слава снова отвернулся:
– Я знаю, что со стороны выглядел не таким, но внутри у меня было пусто. Я читал стихи загулявших, разрушивших свою жизнь поэтов и чувствовал свою общность с ними, я чувствовал как они, и их слова об агонии мира, о гибели души, об уродстве окружающего, о всепожирающей тоске – эти слова отражали и моё состояние. У меня иногда возникало ощущение, что я горю изнутри, а никто вокруг этого не замечает, и я злился на непонятливость людей, но если бы кто-то заметил это моё состояние, пожалуй, я возненавидел бы его.
– Может, ты перечитал истерической поэзии?
– Может быть, – Слава поджал ногу и охватил руками колено. – Я не знаю точно. Я всего лишь человек, неспособный до конца разобраться в себе.
– Некоторым для этого нужны психиатры.
– Может, отправимся лечиться в Никольское* к добрым дядечкам в белых халатах? – шутливо предложил Слава и посерьезнел. – Но самое страшное не в моих юношеских заскоках. Просто однажды наступил момент, когда я понял, что не могу жить без Кости, что он нужен мне, нужен как воздух. Это было так неожиданно и так… меня словно молнией ударило. Понимаешь, ничего особенного вроде бы не произошло, мы шли по аллее в центре, Костя предложил посидеть на лавочке, мы сели, он просто посмотрел на меня, и… все мои агонии и нервозы умерли. До этого я много раз говорил, что люблю, но не чувствовал этого, я лгал, и ничего по-настоящему не ценил. Для меня любовь была просто словом, помогающим поддерживать отношения, но с того момента я понял его настоящее значение. Я стал думать о вещах, о которых никогда раньше не задумывался. Мне, понимаешь, вдруг стало страшно. Я испугался, что потеряю Костю, что с ним случиться что-нибудь плохое, или что он уйдёт от меня, или что он тоже говорит о любви просто так, притворяется, чтобы сохранить привычный уклад жизни. А ещё мне до слёз обидно стало от того, что он-то как раз, может, никогда и не говорил этого просто так. Мне стало стыдно при мысли, что Костя давно испытывает те чувства, которые только что ощутил я. И я вспомнил как обижал его вольно и невольно, и как он смотрел на меня при этом. Это кошмарно, но я постоянно мучаюсь своими прошлыми ошибками или впадаю в сомнения. Иногда мне кажется, что Костя любит меня так, как я недостоин быть любим, а иногда кажется, что он не любит меня или разлюбил из-за моих прошлых промахов. Я ревную, боюсь его потерять, и иногда мне хочется выть от этого, кричать, привязать его к себе и никогда никуда не отпускать. Я хочу постоянно быть рядом с ним и иногда пугаюсь своих навязчивых идей… И иногда думаю, что мне не мешало бы полечиться в психушке.
Что мог сказать на это Феликс? Он не находил слов. Признание Славы было близко и понятно ему, но выразить чувства – это понимание, ломоту в груди от слишком чёткого представления его ощущений, отклик своей тоски и желание поддержать – и не обидеть, не вызвать гнев казалось невозможным. Феликс боялся поступить неправильно и разрушить их дружбу.
– На твоём месте я бы свихнулся, – подытожил Слава. – Я и со стороны вижу, как сильно ты любишь… Скажи честно, что ты видишь… думаешь, Костя любит меня?
– Не сомневаюсь в этом, – Феликс попробовал отыскать более мягкий и не оскорбительный способ выразить своё сочувствие. – Мне кажется, это нормально, ну то, что ты боишься потерять Костю. В нашем хреновом мире может произойти всё, что угодно, так что это беспокойство вполне обоснованно. Относительно его чувств… ну, не знаю, он до сих пор с тобой, вы кажетесь мне прекрасной, счастливой парой, и если бы не твой рассказ, я в жизни бы не подумал, что вы можете разойтись.
– Я был такой сволочью, Феликс, – с тоскливым презрением признался Слава. – Мне стыдно и тошно.
– Не знаю, что уж между вами такого было, но, на мой взгляд, Костя сейчас намного, намного счастливее, чем раньше.
– Почему-то от твоих слов мне не легче, – Слава уткнулся лбом в колено. – Мне только стыднее… Костя и вправду счастливее теперь?
– Шутишь? Или ты не помнишь, каким он был в КУХОМе**?
– Помню, – прошептал Слава.
– Если бы своими глазами не видел, не поверил бы, что человек может так измениться, – Феликс закусил губу, вспомнив Мишу. – Вот уж действительно волшебная сила любви. Тебе очень повезло, что ты вовремя опомнился, и что Костя такой терпеливый, и что он любит тебя. Когда любовь взаимна – это прекрасно, можно многие обиды простить, многие проблемы преодолеть.
Слава исподлобья, искоса глянул на друга:
– Прости, я, наверно, загрузил тебя своими глупостями.
– Нет, почему же, я тебя вполне понимаю. И вообще – говорят, что ничего не бояться только дураки и сумасшедшие, так что можешь считать себя как минимум не дураком и психически здоровым человеком.
– Я не дурак, я просто медленно соображаю.
– Всё хорошо во благовременье, – Феликс поскрёб ухо. – Значит, судьба твоя была понять всё именно в тот момент. Кто знает, начни ты паниковать раньше, может, Костя сам бы от тебя сбежал. Шучу.
– Не смешно.
– Знаю. Я никогда не отличался тактом и остроумием… Ты Косте обо всём этом говорил?
Слава помолчал, вздохнул тяжко:
– Нет.
– А стоило бы. Думаю, ему было бы приятно.
– Иногда я боюсь, что он не любит меня и посмеётся над моими чувствами. А иногда я боюсь, что… не хочу… Как ни крути: я не трус, но я боюсь.
– Мне кажется, что такие вещи нужно непременно говорить, они, по идее, сближают.
– В том и дело, что только «по идее», – вздохнул Слава.
– Купи путёвки, съездите в какое-нибудь романтичное место… Слав, тебе самому не мешает развеяться, успокоиться немного. Это будет не так радикально, как отпуск в Никольском, но, полагаю, не менее эффективно, потому что мне кажется, что среди табуна психов тебе лучше не станет. Хватит с тебя одного психа – меня.
– Ой, как мы самокритичны, – Слава резко выпрямился и схватил с подоконника зажигалку и пачку. – Держи.
Феликс с удовольствием закурил:
– Дело в том, что я действительно ощущаю себя психом, – он ухмыльнулся, воззрился на пронзительно синее небо и, чувствуя необходимость в уравновешивающей ответной откровенности, признался: – Меня терзает ощущение, что родители были бы против моих чувств, и это очень… – он взмахнул рукой, коснулся ею груди, – смущает меня. Даже больше. Я как бы постоянно ощущаю их неодобрение, укор. Это как одержимость, паранойя. Это постоянно со мной, то слабо, где-то на фоне, то так сильно, что я… впадаю в истерику.
Феликс виновато усмехнулся, забрал с подоконника пепельницу, водрузил её на середину стола. Слава – сосредоточенно задумчивый, печальный – не сводил взгляда с окна:
– А надо мной как дамоклов меч висит страх, что Костя догадается, что на самом деле я полюбил его намного позже, чем сказал, и он уйдёт от меня.
– Это иррациональный страх. Главное – ты любишь его сейчас.
– Ну а тебе какая разница, что подумали бы твои родители, если они уже умерли? – досадливо осведомился Слава, покачал головой. – Это уж точно иррационально.
– Ты веришь в то, что смерть – это не конец? – спросил Феликс, после затяжки тряхнув сигарету над пепельницей.
– Я не умирал, с умершими не сталкивался, так что ни за что ручаться не могу, – сказав это, Слава несколько раз щёлкнул зажигалкой.
– Вот и я не могу. А, между прочим, мои родители вполне могут смотреть на меня оттуда, – расстроенный Феликс указал пальцем на небо. – Так что мои переживания не так уж иррациональны.
– Допустим, они сомнительно иррациональны, а Костя может уйти от меня в любой момент, как ушёл твой Миша, – Слава склонил голову, уронил зажигалку на стол и, выдохнув облачко табачного дыма, продолжил с тоскливой мрачностью: – Я как представлю это, так сразу сердце в пятки падает, и слёзы наворачиваются. Поэтому твои переживания так понятны мне – я представляю их слишком правдоподобно и слишком часто.
– Но Костя рядом с тобой, Костя тебя любит…
– А если нет? Что, если он со мной только потому, что больше не с кем? – поспешно выговорил Слава.
– Эм… а у тебя есть причины предполагать подобное? – удивился Феликс.
Слава смутился:
– Не знаю, может быть и нет, но я не понимаю, как он терпит мой несносный характер: я сам себя с трудом терплю иногда.
– Есть такая хорошая пословица: любовь зла, полюбишь и козла.
– Намекаешь на то, что я козёл?
– Я ни на что не намекаю, – удручённо признался Феликс, – но последние полчаса ты пытаешься убедить меня именно в этом.
– Да, пожалуй, ты прав, – кивнул Слава.
– А любовь – это такая странная по сути своей штука. Вот взять меня: чего я влюбился в Мишу? Зачем? С какой стати? И вроде бы всё давно должно было пройти – ан нет! – всё переживаю, мучаюсь, мечтаю. Мне самому это состояние опротивело, а не проходит. Какая-то дурная, муторная болезнь, и правда хоть в Никольское ложись, – Феликс развёл руками. – Не понимаю. Ничего не понимаю. Ни себя… ни Мишу.
Он поник, тискал в пальцах сигарету, ждал реакции Славы и боялся, что она будет слишком резкой или обидной.
– Вряд ли тебя это утешит, но я тоже не понимаю Мишу.
Феликс вздохнул, потёр переносицу:
– Вот бы кто-нибудь меня загипнотизировал и заставил забыть всё это.
– А что бы тебе осталось? – в ответ на вопросительный взгляд, Слава пояснил свою мысль: – Представь, что твою любовь вычеркнули из твоей памяти, что тогда осталось бы от твоей жизни?
Феликс задумался, пожал плечами:
– Не знаю.
– Мы болтики в механизме, маленькие ничтожные болтики, и самое захватывающее, что случается в наших скучных жизнях, это сильные чувства. Вот не было бы твоей любви, и что тогда? Ты бы пил, курил, шлялся чёрт знает с кем.
– Ну почему же непременно «шлялся чёрт знает с кем», – обиделся Феликс.
– Потому что большинство людей, которых я знаю, поспешили связаться хоть с кем-нибудь, лишь бы не остаться в одиночестве, а теперь жалуются на то, что у них не жизнь, а жалкое существование. А у тебя есть любовь, да ещё такая нескучная.
– Я бы предпочёл, чтобы она была скучной. Мне, понимаешь ли, невесело. Я, понимаешь ли, не развлекаюсь тем, что… – возмущённо начал Феликс.
– Я просто пытался тебя утешить, – перебил его Слава. – Я не считаю твою ситуацию забавной, наоборот. Я переживаю за тебя, мне не хочется, чтобы ты страдал, но я не могу ничего поделать. Если бы в моей власти было вернуть тебе Мишу, влюбить его в тебя, я сделал бы это немедленно. Но мне остаётся только тупо шутить над трагичной ситуацией в надежде хоть как-то разрядить обстановку. Прости, я не хотел тебя обидеть.
– Я не обиделся, – насупился Феликс.
– Уж мне-то не ври, – попросил Слава. – Я ведь в самом деле не желаю тебе зла.
Феликс замолчал, понимая: обижаться не стоит. Он надеялся, что Слава поймёт этот намёк.
– Да, конечно, это не повод для шуток, но я и вправду считаю, что без любви и нервотрёпок жизнь была бы скучна и практически бессмысленна, – Слава потёр подбородок. – Нам лучше пойти, а то мы начали заговариваться.
Он ожидающе глянул на друга, и Феликс кивнул, соглашаясь.
– Я быстро, – пообещал Слава, покидая кухню.
Феликс откинулся на спинку стула, крутил в пальцах тлеющий, слёгка дымящийся окурок, думал теперь уже о Славе и Косте, отдыхая от своей проблемы. Беспокоиться о других намного легче, чем переживать собственные неурядицы, и Феликс несколько нагнетал драматизм ситуации, в которую оказался посвящён – в этом было его временное спасение. Он, естественно, волновался за друзей, но в другое время был бы более рассудителен, сейчас же Феликс с какой-то роковой обречённостью боялся за их отношения, ещё недавно казавшиеся ему нерушимыми.
– Пойдём.
Феликс вздрогнул, торопливо затушил окурок и последовал за Славой.
Облупленные, исписанные, опалённые стены подъезда когда-то, кажется, тёмно-зелёного цвета после аккуратной квартирки и голубого неба за евро-окном вызывающе бросались в глаза своим безобразием. Феликс шмыгнул носом, уловив запах мочи, перешагнул через ноги храпящего возле выхода пьяного, небритого мужика в разодранной рубахе и изгаженных брюках. Маленький дворик в тени деревьев тоже не отличался привлекательностью: разбитые дорожки; вытоптанные, все рытвинах клумбы; дикорастущие, разлапистые кустарники, лезущие на тропинки; вездесущие бабушки-сплетницы на кривеньких лавочках, убогое граффити на стенах, в беспорядке припаркованные машины, контейнеры в окружении гор мусора; выцветшие, обшарпанные и потрескавшиеся стены домов с разномастными рамами окон; мрачные, под стать обстановке, люди.
– Добрый день, – поздоровался Слава с рассевшимися между берёзами бабушками.
Старушки закивали, заздоровались, с подозрением посматривая на Феликса.
– Добрый день, – не считая день добрым, повторил он за Славой, и друзья, не сговариваясь, прибавили шагу, спеша покинуть неуютный и слишком любопытный двор.
– На маршрутке или пешком?
– Пешком, – тихо ответил Феликс, всё ещё ощущая на себе противные изучающие взгляды.
Вдоволь выговорившись за утро, оба теперь молчали. Каждый размышлял о чём-то своём, и шли вроде вместе, а вроде и нет. Феликс расслабился, по опыту зная, что Слава не побеспокоит его до дома, и от прилива благодарности ненадолго стало светлее на душе.
С дороги то и дело летела пыль, оседая на зубах, траве, деревьях; косые горячие лучи пробивали жухнущие кроны, прыгали по земле, слепили, заставляли щуриться. Воздух становился тяжелее и жестче, пропитывался выхлопными газами, раскалялся; стайки бродячих собак залегали в тени и прерывисто дышали, вывалив багровые, трясущиеся языки из зубастых пастей. Горожане ходили очумелые от наваливающейся жары и опостылевшей пыли, терзающих их не первый день. Ветер был только от проезжающих машин: горячий, дурной, с клубами всё той же пыли… раздражающий. Под зонтиками тут и там торчали морозильные камеры с мороженым и холодильники с водой, утомлённые продавщицы лениво смотрели на прохожих и ничего не предлагали. Блестели по тротуарам осколки стекла, из всех кустов торчали стеклянные и пластиковые бутылки, пестрели обёртки от мороженого. Птицы – смолянисто чёрные вороны, серые галки, переливающиеся голуби, чумазые воробьи, белоснежные чайки, ещё какая-то мелочь – обыскивали мусорные контейнеры (иной раз не страшась ковыряющихся там же людей, собак, кошек), потрошили урны, вертелись возле остановок, выпрашивая семечки и крошки хлеба. День оголил и со свойственной ему откровенностью выставил напоказ грязь, убожество, неустроенность, размежёванные редкими островками приведённого в приличный вид пространства вокруг некоторых магазинов и банковских и сотово-операторских отделений. Эта подчёркнутая цивилизованность европейского порядка дико не соответствовала состоянию города и сквозила фальшью: за хорошеньким фасадом пряталась разруха и безалаберность, хулиганы частенько поганили вывески и наконец-то хоть кем-то, хоть частично заштукатуренные стены, а кривоватые надписи оставались порой до тех пор, пока помещение не сдавали в аренду другому владельцу. Так было повсюду, но чем дальше от центральных улиц, тем меньше становилось островков мнимой цивилизации и тем больше нищеты, мусора, безнадёжности пропитавшей, казалось, сами здания, чахлые деревья, животных, людей и даже землю. Дом Феликса располагался в одной из среднецентральных зон; лет двадцать назад это была глухая окраина, о чём напоминало название одной из пересекающих её улиц – «Крайняя». Теперь город раздался далеко на восток от центра, и старенькая панельная пятиэтажка в окружении древних одноэтажных домиков в одно – три окна, нескольких таких же пятиэтажек и девятиэтажек поновее оказались во вполне благоприятном по местным меркам районе. Дороги тут разбиты вдребезги, но при этом и не так загружены, и центр довольно близко, а стоит пройти маленькую рощу, узкую полосу домов и рощу побольше, и ты уже на площади Конституции, где пристроился главный вещевой рынок, и пылит, и бренчит потоком автомобилей одна из основных городских «артерий», утыканная «бутиками», барами, ресторанами и прочей магазинной и представительской дребеденью как нитка жемчуга жемчужинами.
Феликс и Слава, сунув руки в карманы, в безмолвном сговоре брели по боковой невзрачной улочке, размышляли о своём и всякий раз, стоило только появиться поднимающей пыль машине, отворачивались от дороги, обходили битое стекло, щурились от солнца, потели. Как-то незаметно пролетело время, и не успел Феликс опомниться, как вновь предстал пред грозные очи стайки церберов, оккупировавших лавочки возле его подъезда.
– Добрый день, – произнёс обычное для таких случаев приветствие Слава, проходя за раздражённо кивнувшим соседкам Феликсом, и тут же, словно прочитав его мысли, лениво добавил: – Церберы.
Феликс вздохнул и позвонил в дверь тёти Маши; почти сразу заскрипел ключ. Слава продолжил медленно подниматься.
– Здравствуйте.
– Здравствуй, Феликс, – тётя Маша внимательно смотрела на него из-за приоткрытой двери.
– Мне бы ключ, дверь захлопнул.
– Да-да, сейчас, – закивала тётя Маша и отступила, зашуршала чем-то, прежде чем протянуть новенько поблёскивающую связку. – Держи.
– Спасибо, – Феликс забрал ключи с морщинистой, горячей и сухой ладони. – Сейчас назад принесу.
Он взбежал на этаж выше, отпер квартиру и, глянув на Славу, вернулся к тёте Маше, поблагодарил снова:
– Спасибо большое.
Тётя Маша покивала, утащила ключи. Феликс возвратился на свой этаж. Слава стоял на площадке, задумчиво изучая сплетение проводов над щитком со счётчиками.
– Зайдёшь?
– Если ты приглашаешь.
– Конечно, приглашаю, – Феликс распахнул дверь. – Проходи.
Слава неторопливо зашёл, разулся, прислонился к стене:
– Не хочешь сходить на пляж? Повытапливали бы дурь на солнышке.
Феликс задумался, скептически кривя губы и пожимая плечом:
– Мне бы работать надо, я и так вчера смотался.
– Ну, как знаешь.
– Мне и вправду надо на работу, – виновато сказал Феликс и отправился в свою комнату за телефоном.
– Я покурю на лоджии?
– Да, конечно, – Феликс подобрал телефон, некоторое время выбирал, кому бы позвонить и, наконец, решился: – Алло, Юлат, привет, это Феликс… скажи, пожалуйста, Максу, что я задерживаюсь… да, я понимаю, что он это заметил. Скажи, что я объясню всё как только доберусь до работы, у меня тут проблемы возникли… Спасибо.
Феликс вышел на лоджию, посмотрел на задумчивого Славу, закурил:
– Не знаю, как объяснить своё опоздание.
– Ну… – Слава почесал ухо, – скажи, что вышел из квартиры, а дверь захлопнулась, вот и ждал, пока Служба спасения тебя спасёт.
– Неплохая идея, – радостно согласился Феликс. – Спасибо.
– Да не за что, Феликс, не за что, – Слава с ехидной усмешкой стряхнул пепел на голову прохожему.
Феликс неодобрительно покачал головой и вызвал такси. Закончив разговор с оператором, он спросил:
– Тебя подбросить на работу?
– Да, – Слава потянулся. – Выходные так быстро пролетели, что я совершенно не успел отдохнуть. В отпуск хочу. Долгий, долгий, очень долгий отпуск.
– И что ты будешь делать в таком долгом отпуске? – полюбопытствовал Феликс, забираясь на комод.
– Не знаю, – пожал плечами Слава. – Наверное отдыхать.
– Логично, – хмыкнул Феликс. – А мне вот никогда не удавалось толком отдохнуть в отпуск. Что дома проведу, что уеду куда – без толку. Хотя и на работу постоянно ходить тоже надоедает, но там, по крайней мере, есть чем заняться.
– Знаешь, как это называется?
– Как?
– С жиру бесишься.
Феликс пренебрежительно фыркнул, но вынужден был согласиться:
– Да, так и есть. Жира, правда, немного, но для идиотского состояния хватает.
– Тебе бы трудотерапии немного.
– Тебе бы тоже, – заметил Феликс.
Слава искоса глянул на него и тоже пренебрежительно хмыкнул:
– Мы с тобой два идиота.
– Поехали в колхоз на картошку, – пошутил Феликс.
– Решил переквалифицироваться в колхозника? – Слава выпустил дым из ноздрей.
– Близость природы, постоянная трудотерапия, – Феликс взмахнул рукой, – банька русская.
– Зарплата маленькая, – в тон ему продолжил Слава.
– Туалет в кустах.
– Лопухи вместо туалетной бумаги.
– Комары и крапива покушаются на задницу.
– В общем: не жизнь, а сказка.
– Рад, что ты разделяешь мой энтузиазм, – Феликс зевнул.
Слава усмехнулся, затушил окурок в ракушке:
– Боюсь, сельская жизнь не для моей изнеженной персоны.
– И не для моей, пожалуй, тоже, – Феликс посмотрел на въезжающее во двор такси, тут же зазвонил телефон. – Да, вызывали, уже выходим.
Он сбегал за барсеткой, запер дверь. Слава шёл впереди него, сунув руки в карманы потёртых джинсов и что-то глухо напевая. Феликс не придумал, чем ободрить его, так и сел в машину, ничего не сказав, и, пожимая на прощанье руку, ограничился коротким «до встречи». Слава кивнул и, сунув руки в карманы, отчуждённый и печальный скрылся во дворе мастерской.
Всю дорогу до работы Феликс думал о Славе и Косте, и в памяти то и дело проскальзывали их многочисленные фотографии: почти невозможно поверить, что в этой семье что-то неладно. И назойливым червячком вгрызалось любопытство: что же такого делал Слава? Воображение играло, играло, но ничего вразумительного не наиграло. В принципе, Феликс видел два самых обыденных и приемлемых варианта: измена (или измены) и рукоприкладство. Стремительно проносились мимо поля и перелески, в рёве ветра и мотора проскакивали машины, изредка врезались в лобовое стекло насекомые, а Феликс прикидывал, насколько правдивы его предположения. Мог ли Слава изменить Косте? Наверное, мог. Мог ли бить? Ну… наверное, мог. Они довольно часто общались, но Феликс не лез в их личную жизнь, друзья не обсуждали её при нём, и Феликс всегда оказывался в роли стороннего наблюдателя, а наблюдения говорили, что у Славы и Кости всё в порядке, за исключением мелких житейских неурядиц, зачастую возникающих вследствие внешних проблем.
Феликс тяжело вздохнул и прикрыл уставшие от мельтешения пейзажа глаза. Слава и Костя со своими таинственными разборками не шли из головы и тем самым не давали вторгнуться в неё Мише. Феликс сам не хотел вновь зацикливаться на брате и тщательно припоминал и анализировал всё касающееся друзей: их разговоры, взгляды, приступ ревности Славы… Запоздало подумалось, что прошлой ночью и этим утром благодаря заботливости Кости у Славы опять появился предлог для ревности. Феликс попытался представить, как бы он отнёсся к подобной ситуации на месте Славы, и пришёл к выводу: приревновал бы, хоть чуть-чуть, но приревновал. Не исключено, что отчасти в возникшем разладе виноваты излишние любезность, внимательность и проснувшаяся с некоторых пор общительность Кости. С усмешкой Феликс вдруг осознал, что на месте Славы умирал бы от ревности и никого на пушечный выстрел к Косте не подпустил.
– Здесь направо, – опомнившись, предупредил Феликс.
Машина резко притормозила и со скрипом вписалась в поворот, скулы водителя задрожали от напряжения, он буркнул зло:
– Раньше предупреждать надо.
– Здесь тоже направо, – небрежно сообщил Феликс, вытаскивая кошелёк. – А теперь налево, к проходной.
Таксист пересчитал деньги, кивнул. Феликс выбрался наружу и, по пути ко входу взрывая ногами песок, сосредоточенно готовился врать.
______________________________________________________________
* Никольское – народное название местного сумасшедшего дома.
** КУХОМ – училище.
Глава одиннадцатая. Одиночество.
– Здорово, раненый боец.
– Здорово, – Феликс пожал свободную руку ухмыляющегося Юлата.
– Я предупредил Макса, – коллега заговорщицки понизил голос и оглянулся на приоткрытую дверь паялки. – Предупреждаю сразу: он не в духе, недавно вернулся от шефа.
– Спасибо, – Феликс запустил пятерню в волосы, прошёлся по ним пальцами и с озабоченным видом зашёл в гудящую подобно улью мастерскую.
Макс писал что-то за своим столом, Феликс собрался с мыслями и, неотрывно глядя на спину главного модельера, направился к нему.
– Здравствуй.
– Здравствуй, – недружелюбно поздоровался Макс, откладывая ручку в сторону. – По какому поводу опаздываем?
– Соседка просила помочь, я дверь захлопнул, а ключи взять забыл, вот и ждал, пока приедет Служба спасения, пока они через балкон залезут и мне откроют.
Феликс с самым честным видом открыто отвечал на недоверчивый взгляд хмурого Макса.
– Ты мог бы после работы их вызвать, или ещё лучше – брата подождать. Кстати, где был в это время твой брат?
От неожиданного и циничного напоминания о Мише кровь отхлынула от лица и сердца Феликса, он стиснул зубы, с трудом перевёл дыхание и глухо ответил:
– Его не было.
– Так позвонил бы, – Макс откинулся на спинку крутящегося кресла, потащил со стола ручку и завертел её в пальцах. – Феликс, наше предприятие – режимный объект. Каждый должен приходить вовремя. И мне хватает дел без звонков на проходную, чтобы опоздавших пропускали. Не говоря уже о том, что мне потом приходится всё это объяснять.
Феликс не выносил, когда его отчитывают, и Макс ему не нравился, зато работа устраивала. В наступившей паузе в ход пошла заранее придуманная фраза, сказанная с «искренним» возмущением:
– У меня даже телефона с собой не было. Ну что, мне надо было идти на работу в драных шортах и тапочках?
Макс оценивающе осмотрел его:
– Мы бы тебя и в драных шортах и тапочках пустили.
– Без пропуска?
Главный модельер демонстративно вздохнул, отмахнулся, разворачиваясь к бумагам:
– Ладно: иди, работай.
Феликс, люто ненавидя его сейчас, отступил.
– И больше не ходи к соседкам по утрам в драных шортах и без ключей, – довольно громко посоветовал Макс.
– Не буду, – мрачно пообещал Феликс.
***
Машина урчала, выла, хорохорилась изгибом кузова и хищными раскосыми «глазами» прежде чем, выбросив в воздух два столба песка и осыпавшись снесённой ветром на неё же пылью, с буксом сорваться с места.
– Нет, ну не идиот ли? – Ксюша небрежно стряхнула пепел. – Как таким придуркам права выдают?
Она сидела, облокотившись подпирающей подбородок рукой на узкие металлические перила. Феликс задумчиво разглядывал свои ладони: несколько корочек оторвалось во время работы и теперь на их месте застывали новые. Он осторожно отковырнул край пластыря, заглянул под изумрудно-зелёную нашлёпку бинта: порез сочился кровью.
– Ну что? – поинтересовалась Ксюша.
Феликс, слишком увлечённый размышлениями, непонимающе посмотрел на неё.
– Как руки? – Ксюша кивнула и махнула сигаретой в его сторону, показывая, что имеет в виду именно его руки.
– Да нормально, – Феликс пожал плечом. – Жить буду.
– И до свадьбы заживёт, – ободряюще улыбнулась Ксюша, демонстрируя металл на неровных желтоватых зубах.
Феликс в ответ невесело усмехнулся, слегка дёрнув уголками губ: Ксюша, сама того не ведая, наступила на «любимую» мозоль его родителей… и его тоже.
– Кстати, модель прикольно получается.
– Угу, – кивнул Феликс, снимая тлеющую сигарету с баночки-пепельницы.
– Такими темпами ты её быстро сделаешь.
– Может быть, – безразлично согласился Феликс.
– Послушай, может, тебе снова отпроситься? – Ксюша закинула ногу на ногу. – Ты и так успеешь сделать, а сейчас поехал бы домой, отдохнул как следует.
От отвращения к предложенному Феликс передёрнул плечами:
– Дома делать нечего.
– Как нечего? – удивилась Ксюша. – Отдыхать.
Феликс поскрёб щетинистый подбородок, склонил голову – в ноздри пахнуло крепким запахом пота:
– Мне и здесь хорошо.
– Непохоже, – нетактично заметила Ксюша.
– Может быть, – так же безразлично согласился Феликс, запоздало сожалея о том, что не принял душ и не сменил одежду.
– Ты какой-то вялый в последнее время, какой-то… – Ксюша слабо взмахнула рукой, перебирая пальцами и задумчиво глядя на собеседника, – отчаявшийся.
Феликс улыбнулся с искренней тоскливостью и монотонно произнёс:
– Может быть.
Ксюша нахмурилась, вглядываясь в него с житейской мудростью жены и матери:
– Тут ведь не только в отце дело.
– Давай не будем об этом, – тихо попросил Феликс, присасываясь к сигарете.
Со смехом и разговорами высыпали на маленький балкончик несколько модельеров, зачиркали зажигалками, взорвав жаркую тишину полдня и разрезая живыми, трепещущими и шумными телами расстояние между Ксюшей и Феликсом. Он поднялся с корточек, присел на перильца и, обхватив рукой колено согнутой ноги, отчуждённо уставился на дрожащие в мареве иссушённые поля и перелески.
***
Феликсу жизненно необходимо было ни на минуту не отрываться от обдумывания и решения каких-либо задач. Он, превозмогая усталость, работал, всецело сконцентрировавшись на миниатюрных деталях, послушно превращающихся в его руках в высококачественную модель. Мир покорно отступился, не мешая мастеру творить, и даже во время редких перекуров Феликс только тем и занимался, что строил подробный план действий на ближайшие минуты, старательно избегая уединения с Ксюшей. Солнце тем временем неспешно катилось по небу, обстреливая землю жгучими лучами, и Феликс исподволь удивлялся тому, как быстро утекают минуты, а за ними и часы. К вечеру, миновав полуденное затишье и некоторый упадок сил в районе четырёх часов, завод стал оживать и копошиться с большей рьяностью: молодые почувствовали приближение свободы, вечернего лентяйства, прогулок. Девушки, едва минуло пять, начали мечтательно улыбаться, глаза их загадочно поблескивали, парни поглядывали на часы, но их мечтательность была лишена оттенка романтизма, в ней куда больше было грубого нетерпения. Семейные вели себя спокойнее, люди в возрасте поглядывали неодобрительно на молодняк и укоризненно на слишком медленно ползущие стрелки часов. Феликс финального ажиотажа практически не замечал, его мысли против воли уносились на несколько часов вперёд, на пыльные и изувеченные множеством автомобилей и варварским поведением обывателей улицы, где можно случайно столкнуться с Мишей. Результат этой встречи Феликс боялся представлять.
Без пятнадцати шесть порядок взорвался: многие принялись поспешно завершать работу и собираться, зашуршали пакеты, зацокали каблучки, зазвонили по модным мобильным телефонам и забегали из отдела в отдел опаздывающие с окончанием девушки, выясняя, кто из подружек выйдет раньше, и прося занять место в автобусе. Феликс спокойно продолжал орудовать напильником, исподлобья поглядывая на часы. От самых суетных его отгораживали толстые стены и более взрослый состав отделения модельеров. Ровно в шесть он рассовал фрагменты изделия по пакетикам, проверил, идеально ли разложен инструмент, поправил, где следовало, смёл металлические опилки в баночку, перекинул барсетку через плечо, провёл пальцами по волосам, попрощался с несколькими остающимися и ровной походкой направился к выходу, позволяя особо спешащим обгонять себя.
Возле проходной затор не успел рассосаться, и Феликс пристроился в конце нетерпеливо переминающейся и устало молчащей очереди. Вежливый порядок едва прикрывал страстное желание людей скорее выйти за решётчатую ограду, они озабоченно поглядывали по сторонам и, если появлялась такая возможность, хоть на полшажочка, но продвигались вперёд. Преодолевшие бессмысленную толкотню маленькой проходной в большинстве своём выглядели довольными, если не счастливыми, словно за линией ограды всё лучше, чем во дворе завода. Феликс, следуя направляющей воле большинства, оказался в тесной комнатушке, со всех сторон зажатый горячими потными телами, и с нетерпением ожидал, когда, чуть не теряя сознание от духоты и непрекращающегося давления, сможет протолкнуться к облепленному сотрудниками окошечку, назвать фамилию, дождаться своего пропуска в белой пластиковой рамочке и, подталкиваемый в бока и спину, вырваться на улицу…
Вдохнув горячий и пыльный, но уже уличный воздух, в первые минуты долгожданной свободы Феликс был доволен, если не счастлив. Он очумело озирался по сторонам, ища к какой кучке народа присоединиться. В принципе, он мог бы постоять до отхода автобуса в одиночестве, но боялся, что его снова одолеют мысли о Мише. Феликс подошёл к знакомым закрепщикам, взахлёб обсуждающим достоинства и недостатки различных автомобилей, и честно попытался вникнуть в суть беседы, но, не будучи автолюбителем и зная лишь несколько самых распространённых названий в этой сфере, разобраться не смог. Он с деловым видом переводил взгляд с одного оратора на другого, следил за резкой, взволнованной жестикуляцией, внимательно прослеживал быструю смену мимики – восторг, недовольство, скептицизм, мечтательность, протест, восхищение – просто шквал эмоций при обсуждении бездушного механизма из металла, пластика и кожзаменителей; Феликс не понимал этой увлечённости, но те, к кому он прибился в ожидании отправки, не замечали этого непонимания, впрочем, похоже, они не замечали и самого Феликса, а дискуссия тем временем грозила перелиться в спор, но ситуацию разрядил Толик, гудком сообщив о том, что пора загружаться и ехать по домам. Феликс сожалел о том, что не покурил. Последнее время его жизнь стала сплошным сожалением.
Автобус быстро наполнился людьми и резво заскакал по ухабам под мелодии радиоэфира. Феликс, зацепившись за поручень под потолком, мерно покачивался из стороны в сторону и наблюдал за проносящимся мимо пейзажем, краем уха ловя разговоры.
– Блин, вот сейчас приеду и надо моему ужин готовить. Вчера как с работы пришёл, так давай орать, что я не готовлю ему.
– Так купи что-нибудь в магазине.
– Надо бы, да моему домашнего подавай, можно подумать, мне делать больше нечего.
– А ты не говори, что из магазина.
– Его обманешь, как же, – недовольство в голосе усилилось.
– Так объясни ему, что ты устаёшь на работе.
– А ему всё равно, думает, что если у него зарплата выше моей, так командовать может.
– Ох уж эти мужики, на них не угодишь, – и в интонациях укоризна с обидой. – Мой тоже давеча…
Феликс скосил взгляд на двух размалёванных полнеющих женщин, усмехнулся снисходительно, и, не желая больше слушать жалобы на мужей, подвинулся чуть в сторону; весёлая музыка тут же заглушила надоевшую беседу, зато стала слышна другая:
– Я таааакое платье обалденное в субботу на Сенной видела...
***
Феликс выбрался на окраине города, оглядел знакомый только по виду из окна автобуса район, сунул руки в карманы и, пристально вглядываясь в людей, побрёл вдоль дороги. Он надеялся встретить Мишу.
Под напором несущего клубы пыли ветра с шуршанием колыхались деревья; спешили по своим делам многочисленные горожане; автомобили преодолевали дороги (некоторые участки почти зигзагами); носилась отдыхающая на каникулах ребятня, пугая откормившихся за лето собак и кошек, поднимая в воздух птиц, раздражая нервных пенсионеров; молодёжь сбивалась в стайки, куда-то двигалась. Впечатляющих вывесок здесь не было, по большей части обычные «продукты», и от безликости их не спасала даже яркость красок; дома изредка мигали переливами окон и смахивали на декорации к фильму про мрачное будущее или вымирание человечества от какого-нибудь особо экзотического вируса (мимо как раз прошёл пьяный обросший болячками бомж, вполне годящийся на роль зомби). Феликс брезгливо скривился, отступил, избегая столкновения с раскачивающимся, неуклюже перемещающимся с одного края тротуара на другой человеком в грязных лохмотьях.
– Я… фе… фбе… фтё… фыф… фыфкажууу, – бормотал бомж, и слюни, пузырясь, вытекали между редкими, почерневшими зубами.
Феликса передёрнуло от отвращения, но он обернулся, провожая взглядом плешивую, шелушащуюся макушку. Люди, гадливо или испуганно морщась, расходились в стороны, пропуская колыхающегося словно во время шторма бомжа, матерные слова у которого выходили значительно лучше и чётче, чем обыкновенные. Феликс долго стоял с засунутыми в карманы руками, щурился от солнца, морщился от пыли и рассуждал о странности жизни: вот он – человек, но и тот, опустившийся, запаршивевший, спившийся бомж тоже человек. Оба они мужчины, учились когда-то в школе, живут в одном и том же городе, дышат одним и тем же воздухом, видят один и тот же унылый, замызганный пейзаж. Может так статься, что у них ещё больше общего: кто знает, может, обучались в одной школе, может, сталкивались когда-то, а, может, пересекались их предки. И вот один из них почему-то превратился в отбросы общества, покрылся отвратительными болячками, почти потерял человеческий облик, а другой стоит в неоправданно дорогих джинсах, майке, кроссовках, через плечо перекинута излишне дорогая барсетка, в ней лежит стильный кожаный кошелёк, имиджевый телефон, на ключах серебряный с золотой инкрустацией брелок. Как так получилось? Кто знает. Что-то где-то не так пошло у того человека, и он переместился в категорию так называемых отбросов общества. У Феликса где-то что-то пошло так, у него были прекрасные родители, есть отличные друзья, дом, работа, но (вот ведь ирония не обделившей его благами судьбы) он несчастен. Феликс задумчиво толкал носиком кроссовки гладкий круглый камушек и покусывал губу, убеждая себя в том, что у него всё не так уж плохо. Логика действовала безупречно: он легко доказал себе, что у него замечательная жизнь. Но тоскливая, ноющая боль не исчезла, и, ощущая её сердцем, душой, разумом, каждой клеточкой тела, слыша её отголосок в каждой мысли, Феликс бродил по улицам и с великой надеждой на чудо вглядывался в прохожих.
С непривычки быстро заныли мышцы ног, но он старательно не обращал на это внимание; хуже дела обстояли с пылью: стоило проехать машине или подуть ветру, и тысячи пылинок поднимались в воздух и настырно лезли в глаза, нос, рот, противно скрипели на зубах. Феликс зашёл в один из продуктовых магазинчиков в поисках воды, но, увидев очередь, поспешил покинуть пропахшее колбасами помещение. Он не понимал, почему люди посещают подобные места, его передёргивало от их советско-муниципальной обстановки, от резких запахов, от лиц продавщиц, как правило, вечно недовольных присутствием клиента; цены в этих заведениях не отличаются дешевизной, но почему-то покупатели неизменно прут в маленькие, затхлые комнатушки, забитые полками и витринами, в то время как стоит немного напрячься, пройти пару сотен метров или выйти из автобуса чуть раньше, чтобы отовариться в более или менее приличном месте. Лень или ностальгия по Советскому Союзу? Феликс пришлёпнул очередного вздумавшего пососать его кровь комара, присел на осколок бетонного бруса, закурил, поглядывая на вход в магазин. В очередной раз – непонимание мотивов окружающих. Феликс облокотился на колено, уткнул подбородок в ладонь.
«Вечно я чего-то не понимаю, – он выпустил струйку дыма на стайку мошкары, вздохнул тяжело, – какой странный мир… какой странный я».
Магазин посещали в основном женщины, иногда заходили парни или мужчины, ребятня забегала за конфетами и жвачками, иной раз за продуктами. Женщины по большей части делились на две категории: уставшие (этих было больше) и… Феликс затруднялся с определением названия для второй группы. Относящиеся к ней женщины отличались надменностью, резкостью движений и безвкусием броской, дешёвой одежды; одна явилась в тапочках, коротком кислотно-розовом халате и с огромными бигудями на высветленных волосах. В конце концов, Феликс окрестил их городскими колхозницами и на этом оставил посетителей маленьких магазинчиков в покое. Вскоре ему попался устраивающий его магазин самообслуживания с забавным названием «Дом еды». Феликс с ярко-красной корзиночкой в руках неторопливо шествовал вдоль заставленных продуктами полок, дышал освежающе-прохладным воздухом и, не переставая искать глазами Мишу, думал. Недавно встреченный бомж не желал окончательно исчезнуть из мыслей, его отвратный образ вклинивался меж красочных этикеток, глянцевых журналов, серых газет и портил прелесть момента. Феликса тревожила странная несуразность жизни, ощущением несчастливости ставящая его на один уровень с тем злополучным бомжём. Феликс взял с мелкораздробленного льда бутылочку со свежевыжатым апельсиновым соком, нахмурился: но насколько несчастен на самом деле тот бомж? может, такой образ жизни ему больше по вкусу? может, он вовсе не бомж? что за странное помешательство на этом предполагаемом бомже?
Феликс зажмурился, прижал всю в капельках воды бутылочку к разгорячённому лбу и обвинил себя в сумасшествии. Но он знал: это не сумасшествие, а лишь неспособность понять причины своего интереса, и стоит только найти, проанализировать их – «помешательство» сразу пройдёт. Феликс, побродив по магазину, ограничился соком и сигаретами. Миша за это время здесь так и не появился.
***
«Это только первый день, только первый день, – твердил про себя Феликс, – было бы слишком странно столкнуться с Мишей прямо в первый день поисков. А сегодня только первый день».
По небу разливались жёлтые, оранжевые, багряные краски, ложились трепещущими мазками на утомлённый город, а птицы неистово заливались звонкими, пронзительными трелями. Машины же, напротив, будто вымерли, люди как-то разом притихли, и природные звуки заполонили воздух: шуршание листьев, стрекот кузнечиков, пение птиц, шёпот ветра, писк вездесущего комарья. Феликс в изнеможении тащился домой, разгоняя облачка насекомых, пугая запуганных животных; сердце билось в горле, ноги отчаянно цеплялись за землю, явно намереваясь растянуть и без того долгий путь. Феликс заглянул в первый попавшийся магазин, не гнушаясь уже ни отсутствием приятного дизайна, ни присутствием неприятных запахов.
– Что у вас есть из холодильника? – сипло спросил Феликс, облизывая пересохшие губы.
– Пиво, – мрачно ответила продавщица в белом халате и синем фартуке.
– Давайте пиво, – согласился Феликс.
– Какое?
– Свежее.
Продавщица скептически оглядела его, поджала губы, неспешно открыла холодильник, покопошилась немного, звякая бутылками.
– Самое свежее, – сообщила она, выставляя рядом с кассой бутылку янтарного «ЯрПива».
Феликс глянул на образцы с ценниками, быстро отсчитал сумму без сдачи и с чистой совестью отправился на свободу. Не успел он опомниться, как упоительно холодная бутылка оказалась пуста, и сразу, без предупреждения и плавных переходов, хмельная волна накрыла его с головой. Феликс, вполне осведомлённый по поводу того, что на голодный желудок алкоголь действует быстрее и сильнее, всё же удивился такой внезапности. Теперь для того, чтобы идти ровно, требовалась огромная сосредоточенность над процессом постановки и переноса ног, но зато не чувствовалась усталость и ничего, кроме ходьбы, не занимало утомлённый разум. Только повернув ключ в замке, Феликс вспомнил и вновь обострённо ощутил, насколько сильно не хочет входить внутрь. Это был страх безотчётный, почти животный, теснящий даже опьянение. Феликс тяжело дышал, прислонив мгновенно покрывшийся испариной лоб к дерматиновой обивке. За дверью – ужасающая пустота трёх комнат, кухни, лоджии, прихожей, коридора и туалета с ванной. Пустота. Там никого нет, кроме несуществующего чудовища, и надо идти навстречу ему, надо зайти, остаться, провести ночь, утром уйти, а вечером опять вернуться. На глаза навернулись слёзы, в мозгу, сквозь пелену накатывающей паники, пульсировало: уйти, уйти, уйти…
Вверху открылась дверь, невнятный шёпот рухнул по лестнице к нижним этажам. Феликс судорожно впился в ключ, дёргая связку из замка, дыхание сбивалось на болезненное сипение, сердце бешено билось, выламывая грудную клетку. Шаги. Феликс испуганно дёрнулся: ему невыносима была мысль, что кто-то увидит его сейчас, таким. Он прикрыл глаза, задержал дыхание, весь собрался и когда вновь посмотрел на замок, развернул ключ как надо, вытащил его из скважины и нырнул в квартиру. Страшно брякнула за спиной железная дверь, сомкнулся серый полумрак, на несколько мгновений разогнанный светом из подъезда. Дрожащей рукой Феликс нащупал выключатель, люстра зажглась, и он принялся дико озираться по сторонам: пусто. Шаги раздались за взмокшей спиной, удалились, хлопнула внизу дверь. Тишина. Губы исказила безумная, ужасающая улыбка: а ведь когда-то Феликс любил тишину, хотел её, просил у родных тишины и уединения. Он бросился в большую комнату, упал на колени перед стоящим сбоку дивана музыкальным центром, с трудом разобрался в знакомых кнопках, и в квартире зазвучал бодрый голос ди-джея:
– …и в этот прекрасный, романтичный вечер я снова в студии с вами. А сейчас мы послушаем очаровательнейшую и прекраснейшую Мадонну! О да, эта женщина знает, как оставаться суперсексуальной в любом возрасте.
Феликс сел, прислонившись спиной к дивану, уткнулся лбом в согнутые колени и обхватил руками задрожавшие плечи.
Он выносил невыносимое, казалось, состояние тоски. Похоже, только настоящее безумие, беспамятство или смерть могли прекратить его страдания, но настоящее безумие не наступало, память оставалась до отвращения прекрасной, а умирать было страшно. Феликс продолжал соображать относительно здраво, помнить и дышать, а вокруг концентрировалась давящая пустота, и снова, как в детстве, оживали кошмары. Он долго набирался сил, чтобы встать. В охватившей его слабости виновата была не только усталость: тут примешивалось и отчаяние, и нелепые, мистические страхи, и болезненная живость воображения, и накатывающее безразличие к себе и своей дальнейшей судьбе. Преодолеть апатию оказалось труднее всего, и всё же у Феликса достало силы воли, чтобы подняться, включить телевизор, зажечь по всей квартире свет и зайти в ванную комнату. Он удивился своему отражению: из зеркала смотрел щетинистый, растрёпанный, измождённый мужчина с синеватыми, нездоровыми тенями под покрасневшими глазами; замызганный пластырь серел на лбу словно заплата. Феликс склонился к гладкой отражающей поверхности, всматриваясь во внезапно обострившиеся морщины между бровей, вокруг глаз, рта, подколупнул краешек пластыря и, морщась от неприятного ощущения, медленно отодрал его. Под ним кожа была белёсой, в чёрной рамочке забившейся грязи и выделялась ещё резче, чем сам пластырь. Феликс растёр «заплатку» грязными пальцами, включил душ и устало вздохнул. Он очень долго стоял под мощным, смывающим пыль и усталость последних дней потоком в блаженном бездумии: каким-то древним своим потаённым волшебством вода на время освободила его из плена тяжких мыслей…
***
Феликс испуганно вздрогнул, сел так резко, что пулемётной очередью затараторило сердце, оглянулся непонимающе, а через секунду скривился, потёр ладонями будто засыпанные песком глаза и спустил ноги на пол, особо отчётливо ощущая, сколько у него в них мышц, и даже припомнил пару названий из курса анатомии. Надрывался, выводя траурную мелодию, мобильный телефон, напоминая о необходимости собираться на работу. Феликс, кряхтя, добрался до шкафа. Музыка, умолкнув ненадолго, неутомимо возобновила звучание.
– Да понял я, иду уже, – раздражённо буркнул Феликс, напяливая светлые летние брюки.
Мобильный телефон не обладал понятливостью своего владельца и потому продолжил будить его и в третий раз. Феликс взял его из кресла, рассеянно потыкал кнопки и обнаружил, что аккумулятор разряжен.
– Вот чёрт, – огорчился Феликс и тут же горестно усмехнулся этому огорчению: сколько бы ни лежал телефон в выключенном состоянии – не важно: всё равно Миша вряд ли позвонит. Лучше бы телефон разрядился окончательно и бесповоротно и больше никогда его не будил. Никогда.
Всё же не желая через некоторое время остаться без будильника, Феликс вытащил из шкафа подзарядку и, поразмыслив, включил телефон. Стоило обнаружиться сети, как чередой с тревожным пиликаньем посыпались сообщения. Феликс оторопел, но вопрос молниеносно разрешился: все шестнадцать sms-ок были от Славы и Кости. Быстро просмотрев их, Феликс набрал ответ: «всё в порядке, просто я не заметил, что телефон сел». Почти сразу Слава перезвонил.
– Алло.
– Ты там как?
– Нормально.
– Точно?
– Да, со мной точно всё нормально, не переживайте, я постараюсь лучше следить за телефоном…
– Передай ему привет от меня, – донёсся голос Кости. – И пусть не хандрит, всё непременно наладится.
– Тут Костя…
– Слышал, слышал, – Феликс слабо улыбнулся. – Ему тоже от меня привет. Знаешь, мне пора на работу собираться, спасибо за беспокойство.
– Да не за что, Феликс. Обращайся, если что. Мы всегда рады видеть тебя у себя. Заходи.
– Не знаю, не уверен, что смогу зайти…
– Если что, приходи.
– В любое время дня и ночи, – торжественно объявил Костя в динамик.
– Да, – подтвердил Слава, – в любое время дня и ночи.
– Угу, ну, ладно, пока.
– Пока. Заходи.
Феликс прервал связь, тяжело вздохнул и принялся крутить в руках телефон, периодически постукивая им себя по лбу. Начинался третий день и только второе утро без Миши, но ни на йоту не стало легче переносить его отсутствие. Феликс отчаянно пытался вспомнить место работы брата: название он слышал один раз года четыре назад, как раз когда Миша перешёл туда; далее использовалось привычное обозначение – «мастерская», из чего, впрочем, можно сделать вывод, что предприятие небольшое. Феликс в задумчивости треснул себя по лбу чуть сильнее и угодил в начинающую зудеть ранку. Боль вернула его к действительности, и вскоре он вновь оказался тет-а-тет со своим отталкивающим отражением. Сон уменьшил нездоровые тени под глазами, но вид по-прежнему был усталый, несчастный и постаревший. Феликс попробовал слабо улыбнуться, но зрелище получилось жалкое. Он упёрся ладонями в широкое зеркало по краям от решительно насупившегося лица, придвинулся к нему:
– А ну приди в себя, немедленно.
Приказ получился каким-то неуверенным, сиплый голос прозвучал с тоскливой безнадёжностью. Феликс вздохнул, потёр руками лицо, снова уставился на себя: обычный непримечательный неудачник. Он прислонился к стиральной машине, сложил руки на груди, нахмурился, но, сколько ни вглядывался, прежней привлекательности не находил.
«Неужели когда-то я считал себя симпатичным?» – удивился Феликс и опустил взгляд; посмотрел на себя вновь и вслух произнёс вердикт:
– У тебя не лицо, а жопа.
Отражение отреагировало печальным взглядом. Феликс поскрёб колючую бороду, повертел головой, в то время как мысли растаскивали сознание в разные стороны подобно лебедю, раку и щуке, тащивших злополучный воз, который и ныне где-то там застрял. Он думал о не запомнившемся названии мастерской. Он клял себя за то, что не был настойчив, уговаривая Мишу устроиться в одном вместе (на самом деле Феликс тогда жутко боялся от переизбытка общения случайно выдать свои чувства, боялся их обострения и почти обрадовался, когда брат отказался). И он никак не мог определить: стоит побриться или попробовать отпустить бороду?..
Феликс решил, что нужно выяснить адреса всех ювелирных мастерских и попробовать подкараулить Мишу на проходной; пришёл к печальному выводу: раньше, как и теперь, он вёл себя идиотски и допускал непростительные оплошности из-за своей непроходимой тупости; и побриться, не рискуя опоздать, он уже не успеет. Феликс скептически оглядел свою бледную физиономию, укоризненно покачал головой и взялся за зубную щётку; ссадина на лбу больше напоминала ему сказку о Царевне-лебеде с месяцем под косой и звездой во лбу чем очкастого мальчика с кучей проблем. Впрочем, внешне он не тянул ни на прекрасную царевну, ни на мальчика.
Глава двенадцатая. Поиск продолжается.
Он целеустремлённо шёл вперёд и, наверное, казался окружающим деловым, суровым человеком. Феликс не мог не хмуриться: помимо воли сдвигались брови, и виновато в этом было отнюдь не утреннее солнце. На лице, Феликс понимал это по ощущениям в почти сведённых угрюмой гримасой мышцах, отражалась его внутренняя напряжённость, беспокойство, боль. Эмоции брали верх, и приходилось признать это. Феликс старательно цеплялся за окружающее, за въевшиеся привычки, лишь бы ненадолго отстраниться от тоскливого, тянущего ощущения в груди. Люди катились на встречу, такие разные и чем-то похожие друг на друга, а он впивался в них пристальным, требовательным взглядом: где Миша? где Миша?! где Миша?!! Было глупо надеяться встретить его здесь, и Феликс не надеялся, просто жадно смотрел на прохожих и старался не паниковать, но роковые события обрушивались на него всегда так неожиданно, и били так больно, отнимая самых дорогих и любимых, что оказавшись вдали от последнего – безнадёжно любимого Мишеньки – он не мог не бояться. Одна только тень мысли о беде вызывала дрожь и непреодолимый, холодный, леденящий, ослепляющий, парализующий ужас. И Феликс понимал – чем дольше не будет известий от Миши, тем кошмарнее будет жизнь, отравленная страхом за него.
Молодая, почти до отвращения худая женщина цокала каблучками, с капризным видом волоча за руку мальчугана, громко заливающегося горючими слезами:
– Не хосу в садик, не хосю в садик! Не хосю в садик…
Она совершенно не обращала внимания на крики, оценивающе глянула на Феликса, гордо проскочила мимо, едва задев его обнажённым веснушчатым плечом. Сколько женщин вот так случайно касались Миши? Сколько их смотрело на него оценивающе? На скольких смотрел он сам? Ещё долго слышалось позади истеричное «не хосю». Куда-то медленно тащились две бледные, иссечённые морщинами пенсионерки. Одна из них, вероятно, была в молодости красива, но время жестоко обошлось с ней, оставив скрюченной, еле двигающейся старухой. У второй был большой с горбинкой нос, а из-под чёрного траурного платка выбилась тускло серая прядь и вздрагивала на ветру. Феликса по какой-то неведомой причине взволновала именно эта прядь, тревожно ёкнуло сердце. Он, разминувшись с пенсионерками, долго изучал запавший в душу образ, пытаясь понять, чем вызвана столь странная реакция: было ли это связано с каким-то позабытым событием прошлого или слишком быстро промелькнувшей ассоциацией, мыслью? Феликс мчался по потрескавшемуся тротуару, занятый бессмысленными по сути и необходимыми на практике рассуждениями. Он терзал свою память, заставляя немедленно дать ответ, и в то же время внимательно смотрел вокруг. Люди шли на работу и по делам, спешили и не спешили, глядели под ноги, вперёд, по сторонам; кто-то слушал плеер, кто-то не слушал, кто-то говорил по телефону, кто-то говорил со спутником, а кто-то молчал; среди них были и красивые, и безликие, и уродливые, и эффектные; одни были оживлённые, другие уже с утра усталые, некоторые с похмелья; кто-то шёл быстро, кто-то медленно. Всех их перечёркивала седая прядка и нелепый вопрос: почему она произвела такое впечатление? Было ли на самом деле важно знать «почему»? Нет. Но Феликс упорно не отпускал трепещущие на ветру волоски, и привычно скрипела на сжатых зубах ненавистная пыль. Толпа внезапно загустела, накатилась на Феликса, он с панически участившимся пульсом проскочил среди гогочущих подростков в нарочито измятой, полуспортивной одежде, чуть не споткнулся о ведёрко с цветами, и его владелица, худенькая старушка, всплеснула руками, открыла рот и собиралась уже что-то сказать.
– Извините, – рассеянно глядя на неё и оттого боком спеша к пешеходному переходу, буркнул Феликс, натолкнулся на крупного мужчину в сером деловом костюме и галстуке, зарябившем в глазах чёрно-жёлтыми клеточками. – Извините…
Феликс, часто моргая и щурясь от солнца, ударившего в висок из-за двухэтажного углового здания, смотрел на мужчину, а тот провожал его удивлённым взглядом из-под выцветших вскинутых бровей:
– Смотри куда идёшь… – голос высокий, никак не вяжущийся с его габаритами, – парень, осторожнее…
– Стой!
Сильная рука ухватила Феликса за плечо, тряхнула. Он испуганно оглянулся: сонный и вечно лохматый Эдик, так же щурясь от солнца, укоризненно ухмылялся.
– Ты чё, совсем ебанулся? – дохнув алкогольными парами, он отпустил Феликса, оттопырил широкой ладонью карман свободных цвета хаки брюк, вторую протянул для приветствия. – Так реально и личным деревянным ящиком обзавестись.
Феликс на мгновение коснулся чужой влажной кожи, зябко передёрнул плечами, сложил руки на груди, оглянулся – мужчина с клетчатым галстуком уже исчез среди людского потока – нахмурился на светофор, сигналящий пешеходной дорожке запрещающим красным цветом. Вот замигал жёлтый, автомобили спешно преодолевали «зебру», некоторые норовили перестроиться. Вспыхнул зелёный свет, побитая машина проскочила между быстро смыкающимися пешеходами. Две противоположно двигающиеся группы налетели друг на друга, разбились на мелкие, юркие составляющие, перемешались, разбежались каждый в своём направлении. Насупившийся Феликс лавировал между живыми, движущимися препятствиями и пару мгновений главной и всепоглощающей целью было не столкнуться с ними. «Телефон телеграф телефакс» стремительно промелькал белыми, v-образными колоннами портика, протянувшегося по всей длине фасада, обращённого к филармонии на другой стороне дороги, и Феликс резко остановился возле «Океана», хотя ноющее после вчерашних изматывающих поисков тело жаждало быстрого, утомительного движения куда-нибудь. Он торопливо поздоровался с пришедшими ранее, отступил в тень и, тяжело дыша, взбудораженный стремительной ходьбой, распахнул барсетку в поисках сигарет. Пачка закончилась, и Феликс с минуту потерянно изучал её опустошённое белёсое нутро, удивляясь собственной невнимательности. Он скомкал бесполезную картонку, бросил её в урну, зашёл в душный магазин; по узким проходам между забитыми стеллажами в раздумьях бродили покупатели: выбирали, приценялись, две девушки говорили что-то о калориях. Феликс обогнул их, взял плитку молочного шоколада, литровую упаковку сока и присоединился к очереди у кассы. Появился и Эдик с охапкой чебуреков; сквозь тонкую плёнку просачивался маслянисто-мясно-мучной запах, неприятно тревожил ноздри, сжавшийся желудок. Феликс осознал, что голоден, но жёлтая корочка выпечки отвращала, сладость шоколада не привлекала, хотелось прильнуть к пластиковому с резьбой горлышку коробки с кислым, прохладным соком и покурить. Маленькими, нудными шажочками он приближался к кассирше и изнывал от головокружительной духоты и раздражающих запахов.
Молоденькая девушка подолгу отыскивал на упаковке штрихкоды, не всегда с первого раза ей удавалось пробить товар, она путалась в кнопках, отсеках с деньгами, медлительно отсчитывала бумажки и монетки. Покупатели тихо стервенели, раздражённо смотрели на неё, переминались с ноги на ногу, обмахивались подручными средствами, разглядывали пёстрые упаковки развешанных вокруг кассы сладостей, изучали ассортимент сигарет. Феликс всё ещё ощущал острую потребность в движении, и от того ему труднее было переносить нудное стояние в узком проходике, когда с одной стороны в бок тычутся коробочки с конфетками и жвачками, гроздья кофейных пакетиков, с другой ограничивает металлический поручень, впереди – спина, а сзади напирают, словно это ускорит процесс оплаты. Феликс недовольно оглянулся на Эдика: тот тискал чебуреки, подковыривал плёнку. За ним две суетливые пухленькие женщины взахлёб обсуждали хитросплетение интриг, любовных и родственных отношений развивающихся, судя по всему, в каком-то очень длинном телесериале. Эдик картинно закатил глаза и провёл чебуреком по горлу. Феликс склонил голову, устало прикрыл глаза и перенёсся в недалёкое будущее к долгожданной сигарете в пальцах и покою в тени на привычной заасфальтированной площадке возле магазина. Мучительно медленно тянулось время, горячий воздух сгущался киселём, обволакивал, выдавливая из кожи капельки пота; Эдик громко жевал пахучий чебурек; невероятные события, вдалбливаемые восторженными голосами, развивались. Феликс привалился к поручню, скрутил крышку с сока, жадно отхлебнул раз другой, вздохнул и не отпускал уже пачку до тех пор, пока не ополовинил её. Он отёр тыльной стороной ладони влажный лоб, зевнул, покосился на Эдика.
– Хочешь? – Эдик протянул один из оставшихся чебуреков.
– Нет, – мотнул головой Феликс.
– А зря – классные чебуречки, – Эдик довольно потянулся. – Ничего ты не понимаешь в колбасных обрезках.
– Не понимаю, – понуро согласился Феликс.
– Чего стоишь? – Эдик кивнул вперёд.
Феликс продвинулся на полшага, посмотрел на покрытый плиткой потолок – голубовато-белые квадратные плиточки с нелепым рельефом – голова сама опрокинулась вниз.
– Не выспался? – сочувственно спросил Эдик.
– Угу.
– Я тоже не выспался, – Эдик широко улыбнулся и, подождав когда отхихикают стоящие за ним женщины, продолжил: – Реально всю ночь протусил с друганами. Пропуск утром захватил и сразу сюда. Ты не представляешь: Колян, брательник мой троюродный, купил себе катерок, и мы всей гурьбой вчера на него завалились и поехали кататься.
Не дожидаясь повторного напоминания, Феликс продвинулся вперёд, отчуждённо отмечая про себя, что Эдик, как обычно после гулянки с троюродным братом, так и сыплет забавными словечками, комично растягивая их, и всего его просто распирает от желания рассказать всем и вся о своих «подвигах».
– Так вот, поехали мы, значит, на Покшу. Катились, я тебе скажу, – Эдик выпятил губу и демонстративно развёл руки, – мы как крутые из крутых, борзые из борзых. В общем: реально так катились, с размахом. Музыка орала так, что быдло всякое от страха в кусты лезло.
Феликс вяло подумал, что, вероятнее всего, кто-то предпочёл убраться от невменяемой компании подальше, а, может, никто от них не прятался, и Эдик лишь пытается набить себе цену таким глупым способом. На фоне звучал животрепещущий рассказ о страданиях какой-то Лусии. Феликсу показалось, что в этом проклятом магазине он провёл целую вечность.
– Бухла было – хоть жопой ешь, отпадно, короче.
– Это замечательно, – без особого энтузиазма подтвердил Феликс, нетерпеливо дёргая ногой и уже с беспокойством следя за продвижением очереди. – Мы не опоздаем на автобус с такими скоростями?
– Неа, – глянув на часы, ответил Эдик и потянулся. – Не в тему сегодня рабочий день, реально не в тему, как бы мне не обзавестись такой же отметиной от усердия.
Он кивнул на Феликса, тот не сразу сообразил, что речь идёт о его ссадине.
– Слышал, значит.
– Ага, – многозначительно покивал Эдик. – Я тебя реально понимаю. Только вот на кой хрен вкалывать в таком состоянии: всё равно хуйня выйдет.
Феликс пожал плечами и радостно попросил у кассирши сигареты. На улице дышалось легче, и равномерное гудение машин, природы, людей по привычке казались приятной живой тишиной. Феликс примостился возле перемычки между витринными окнами, нетерпеливо подцепил тонкую полосочку упаковки, содрал её выверенным движением, и из пачки успокоительно пахнуло табаком, сигарета уютно легла в пальцы. Феликс пощёлкал старенькой зажигалкой, раскурился и теперь с беспокойством ожидал выхода Эдика. На его счастье, оказавшись на улице, Эдик принялся досаждать более отзывчивым слушателям. Феликс искренне посочувствовал им, отвернулся от болтающей неподалёку Ксюши, нет-нет да бросающей на него задумчиво-жалеющие взгляды. Феликс уже раскаивался в том, что тогда не отказался категорично от её замечания об истинной причине его переживаний, и теперь она строит предположения – эта мысль вызвала приступ подавляющего отвращения, – может каким-то образом догадаться – от этого окончательно стало не по себе. Феликс потягивал горячий дымок, покачивал пакетом с соком и шоколадкой, вновь и вновь возвращался к беседе на балконе, тоскуя о невозможности исправить допущенную ошибку. Слишком много непоправимых ошибок он допустил в своей жизни и теперь то досадливо, то злобно стискивал в зубах сигаретный фильтр.
День только начинался, а Феликс уже утомился. Казалось бы, ерунда: успел только пройтись слегка да послушал немного чепухи, но какая-то внутренняя изматывающая усталость наливала кости и мышцы тяжестью, дурманила вязкой тоскливостью разум, почти по-книжному застилала солнце, и свет был не мил.
– И свет не мил, – уныло прошептал Феликс.
Автобус фирмы влетел на площадку, описал удалую дугу вокруг всполошившихся девчонок и гостеприимно распахнул двери. Ругая лихачество водителя, девушки гурьбой бросились внутрь занимать места. Мужчины без особого энтузиазма поглядывали на ожидающий их транспорт. Феликс покрутил головой, разминая затёкшую шею, призадумался о второй сигарете, поздоровался с несколькими вновь подошедшими.
Воздух неумолимо наполнялся жаром и выхлопами. Поток машин тек в трёх десятках шагов впереди, прикрытый от блуждающего взгляда Феликса парой автобусов и ларьков, окруживших остановку. Солнечные лучи блистали на стёклах, высветляли старый шершавый и побитый асфальт, желтили сероватый бок филармонии. Не позаботившиеся о защитных очках люди подслеповато щурились, идя навстречу распаляющемся свету, цокали дамские каблучки, шуршали подошвы, гудели моторы. Сквозь множество урбанистических звуков пробивалось тоненькими нотками птичье пение. Феликс смотрел на бесконечное движущееся разнообразие, окружающее и оглушающее его, и почти с ужасом ощущал, как заполняет всё вокруг бирюзовое, гладкое, без единого облачка небо, подпёртое старенькими, уютно устроившимися вокруг оживлённого перекрёстка домами, подстрахованное рекламными щитами, оградой в разрисованных хулиганами разноцветных плакатах, ларёчками, разномастным транспортом, а дальше деревьями, мостом, другими домами. От всего этого хотелось спрятаться, забиться в шкаф, зажать уши и не слышать, не ощущать ничего. Феликс с усилием вырвался из накатывающей паники, пихнул сигарету в рот. Вспыхнуло маленькое пламя, кончик сигареты потемнел, задымился. Феликс неглубоко затянулся, выдохнул блеклый дымок на тонкую плёнку образовавшегося пепла, откинул голову, озирая небо. На физике что-то там рассказывали про него: вроде нет никакого неба, просто отражается от атмосферы свет. Столетия воспеваемый поэтами, романтиками, философами безграничный простор возвышенной синевы – всего лишь иллюзия.
Феликс зацепился за последнее пришедшее в голову слово – «иллюзия». В этом слове было столько глобального смысла, столько несбывшихся надежд, что от него тянуло холодом. Сколько иллюзий было в жизни? Их не перечесть. С самого начала – иллюзии. В далёком детстве казалось, что вся жизнь будет развиваться по стандартному, спокойному, проверенному множеством советских людей плану – это оказалось иллюзией. Потом ещё одна иллюзия: более или менее стандартная жизнь в новом государстве – это представление о будущем развалилось, когда Феликс понял, что хочет поцелуя Миши и отнюдь не братского. Нелепое заблуждение, что удастся пересилить проклятую трепетную нежность, жаркую страсть, наивную любовь разбилось вдребезги о долгожданные прикосновения, поцелуи, невыразимо прекрасные минуты, когда Феликс поверил – они могут быть счастливы вместе. Эта вера была самой страшной и разрушительной иллюзией. Он ощущал себя другим человеком: была огромная разница между ним прежним – в ту роковую ночь строящем беспечные, наивные предположения о будущем счастье – и им нынешним – подавленным, отчаявшимся, почти безжизненным. Феликс следил за медленно тлеющей сигаретой – сам он так же тлел, выгорал, превращался в прах. Это была неприятная, трусливая жалость к себе, неразделённым чувствам, несбывшимся мечтам. Едва ощутимо покалывал стыд: в мире столько бед, а он носится с разгулявшимися чувствами как курица с яйцом. Но своя рубаха ближе к телу, и сердце сжималось от боли при мысли о Мише. Феликсу не удавалось вырваться из капкана мучающих его переживаний, и всё вокруг ополчилось против него: даже вид девственно чистого неба навевал тоску. Феликс говорил себе, что это глупо – не помогало. Убеждал себя, что это бессмысленно, соглашался с этим… и всё равно тосковал. Он бросил сигарету в урну, залез в автобус и ухватился за поручень под потолком. Верный себе Толик гнал и по городу; пассажиров мотало из стороны в сторону, они посмеивались или недовольно гримасничали, сталкиваясь боками, получая локтем под рёбра или, если зазеваются, по лицу. Феликс раскачивался вместе с ними, тщетно всматриваясь в мелькающих за окном прохожих. От напряжения защипало глаза, проступили слёзы, но он закрыл их только когда покинули город. Усилием воли Феликс сосредоточился на предстоящей работе. Он был благодарен труду за возможность забыться, он всю дорогу готовился, а по прибытии самозабвенно отдался ему: паял, точил, шлифовал, гравировал, пилил. Наверное, никогда ранее Феликс не занимался этим с таким упрямым усердием и – он был в этом уверен – никогда ещё не достигал таких впечатляющих успехов в столь короткий срок. Но это не делало его счастливее. Увы, при выходе с завода, когда за плечами остался ударно-результативный рабочий день, он был так же подавлен, как и в момент, когда заходил сюда утром. Девять часов деятельного угара, а их словно не было: те же мысли, те же чувства, только пощипывает потревоженные ссадины на ладонях, локте, да чешутся, заживая, лоб и колени. Привычные ритуалы начала и завершения дня однообразно повторялись; иногда от этого тошнило, а иногда возникало обманчивое ощущение стабильности. Феликс разрывался между двумя противоположными чувствами: монотонность раздражала его, и в то же время в ней было что-то успокаивающее – хоть на что-то можно положиться. Эти люди, многих из которых он знает, пять или шесть дней в неделю ходят сюда, большинство хочет ехать сидя, смотрит с едва прикрытой завистью на расторопных счастливчиков, норовит проскочить внутрь первыми сохранив при этом степенную чинность; залезая, легонько подталкивают в спину, бока, а когда салон забивается – прижимаются друг к другу, и все вместе ругают Толика на ухабах. Феликс часть этой маленькой разрозненной и в то же время дружной толпы, он проводит с ними в тесном контакте тридцать пять минут утром и столько же вечером: прикасается к ним, дышит одним воздухом, слышит их разговоры, невольно узнавая об их проблемах и радостях. Он – часть этого обособленного мирка и сейчас, сию секунду, подскочив на очередной колдобине, в едином порыве с остальными скорчил недовольную гримасу и подумал, что скорость слишком высока. А сердце уже полнилось тревогой в предвкушении предстоящих поисков.
Феликс не планировал чётко будущий маршрут, предпочтя действовать по наитию. Уповать можно было только на удачу – других помощников у него не было. Приближение города волновало, и повисший на поручнях Феликс, сам того не замечая, нервно подёргивал полусогнутым коленом. Проскочила в сероватой зелени деревьев областная больница, показались первые многоэтажки, светофоры, начались остановки, пульс участился, и липкий страх поселился в быстро вздымаемой поверхностным дыханием груди. И опять двоякость: страшно не найти Мишу сегодня, но и найти его так же страшно. Феликс не знал, что сказать ему, и трепетал, едва представив момент встречи. Беспокойство нарастало, подстёгивало пульсирующую в висках кровь на более быстрый бег, колено теперь вздрагивало лишь изредка, Феликс поворачивался то в одну, то в другую сторону, высматривая проходящих по тротуарам людей. Миши среди них не было. Феликс выскочил на следующей после универмага остановке и вздохнул с некоторым облегчением. Тревога не исчезла полностью, но больше не подчиняла его себе. Он оглядывался по сторонам, нервно поправлял барсетку, дышал глубоко и размеренно. Уверенный в том, что мысленный счёт до десяти – хоть до ста – не поможет, Феликс, как до этого концентрировался на работе, концентрировался теперь на своих дальнейших действиях. Раньше ему казалось, что он живёт в маленьком городке, но исчезновение Миши в корне переменило это представление: теперь пришло осознание сколько здесь улиц, домов, жителей. Как среди более чем трёх сотен тысяч людей найти своего единственного? Феликс озадаченно уставился перед собой, и на лице его промелькнуло почти безумное выражение. Тут же он, отступая в закоулок между домами, схватился за барсетку и вытащил телефон.
– Как это объяснить? – от волнения вырвалось вслух. – Да глупость, не надо никаких объяснений, пусть думают, что заблагорассудится.
Около полутора часов спустя все маломальски знакомые с Мишей приятели Феликса (кроме уже знающих Славы и Кости) были оповещены о семейной ссоре, беспокойстве Феликса за брата и безуспешных попытках отыскать его. Иной раз трудно было не вдаваться в подробности, уж очень любопытны некоторые, зато по завершении Феликс испытал некоторое моральное удовлетворения и ощутил бодрость: шанс если не найти, то хотя бы увериться в добром здравии Мишеньки значительно возрос. В приподнятом настроении Феликс достал сигарету, намереваясь заглушить ей пробудившийся голод, и двинулся в сторону набережной. Кольнуло запоздалое, как, видимо, всё в его жизни, сожаление: когда-то давно он гулял в компании бывших одноклассников и увидел одиноко бредущего вдоль воды Мишу. Брат нёс сандалии в руке, свободную, обращённую к оранжевеющей от заката Волге, сунул в карман, и понуро разглядывал босые ноги. Феликс испытал тогда приступ трепетной нежности, и тело аж заломило от желания подойти к Мишеньке, прижать его к себе, чтобы он не был таким беззащитным и одиноким. Феликс поборол это желание и не подошёл, не обнял, а позже, дома, так и не спросил, любит ли Миша вечерние прогулки у реки. Феликс предчувствовал: второй раз увидев его таким (особенно если рядом никого из знакомых не будет), он уже не сможет совладать с собой. С тех пор он гулял по набережной только если знал, что брат там не появиться. Сегодня подобная встреча – пусть и при тысяче свидетелей – желанна.
– Полцарства за свидание, полцарства за свидание, – горько усмехнулся Феликс, с пригорка озирая пляж с движущимися по нему фигурками людей. По мутной, поблёскивающей глади воды носились белоснежные катера и выбрасывающие высокую пенную струю водные мотоциклы; почти невидимые кружили в иллюзорной синеве неба чайки.
Шум большой улицы стихал, всё громче становились шлепки подошв о землю. Феликс вслушивался в их размеренное звучание, влажный упругий ветер с реки остужал его разгорячённое лицо, а по спине щекотно тёк пот.
Однажды, в конце лета, родители решили съездить с друзьями в поход. Феликса смущала перспектива двухдневного уединения с братом. Миша к тому времени прожил у них около года и по-прежнему вёл себя скованно. Его можно было понять: ужасная трагедия, другой город, школа, дом… другая семья. Миша ни с кем не сдружился, говорил мало, односложно, с каким-то напряжением, словно общение ему неприятно. Он почти всё время проводил один: во время перемен читал учебники, прислонившись к подоконнику и совершенно не обращая внимания на визжащую и бегающую ребятню; после уроков, если не пропадал где-нибудь на улице, предпочитал скрываться на лоджии – опять же с книгой. А во время поступления и после него его замкнутость только усилилась. Мама то ли смирилась с неизбежным, то ли пожалела его: стала мягче, приветливее, но Миша будто не замечал этого, скрываясь за тысячами печатных страниц ото всех. Феликс со всей страстностью юности хотел его прикосновений, поцелуев и тихо изнывал от приступов возбуждения. Ах, если бы сейчас, с нынешними знаниями оказаться в своём молодом теле, он, пожалуй, сумел бы облегчить страдания Миши и, возможно, постепенно соблазнил бы его, поменял отношение к такой любви, но, увы, вернуться назад невозможно. Тогда Феликс был очень глуп и озабочен только своими проблемами и желаниями, и страхом, что желания возьмут верх, пока мамы с папой не будет. В пятницу вечером родители собрали вещи, посидели на дорожку, мама в очередной раз проинструктировала Феликса по поводу хозяйственных дел и того куда стоит обращаться в случае чего. Миша выбрался из своего убежища, стоял, прислонившись спиной к косяку, и перехватив у локтя руку, в которой держал книгу, заложив страницы указательным пальцем. Стоявший ближе к входной двери Феликс ощущал его взгляд, волновался, стыдился собственных мыслей, хотел оглянуться и едва удерживался от этого.
– Мам, всё будет в порядке, не волнуйся, – с этими словами Феликс крепко обнял маму.
– Правильно: не переживай, – вступился папа, – они уже взрослые, им жениться скоро, а ты с ними как с малыми детьми.
– Ох, – мама покачала головой. – Запомни: деньги и записка с телефонами и адресами на холодильнике.
– Знаю, ты уже сто раз это говорила.
– Они точно там?
– Там, я проверял.
– Будьте осторожнее, – мама ещё раз обняла Феликса. – И не выходите поздно на улицу.
– Не будем.
– Миш, ты тоже не выходи, – попросила мама. – Я знаю, что ты любишь гулять вечером, но это небезопасно.
– Хорошо, – послушно согласился Миша.
Мама снова бросилась обнимать Феликса.
– Мы в воскресение вернёмся, – напомнил папа, беря её за плечо. – Нам пора, а то опоздаем.
За родителями закрылась дверь, Феликс запер замок и замер: Миша остался на месте, молчал. Громко тикали в тишине часы, механизм щёлкнул, зашуршал, выталкивая кукушку, и механическая птичка радостно оповестила о том, что уже восемь. Шуршание, щелчок, тик-так, тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…
Феликс понял, что оторопело неподвижный смотрится глупо.
– Миш, – он облизнул пересохшие губы. – Ты ведь сегодня больше никуда не пойдёшь?
– Нет, – вроде с сожалением ответил Миша.
– А что ты собираешься делать? – Феликс обернулся, и брат поспешно отвёл взгляд.
– Читать.
– А мне почитаешь? – робко спросил Феликс.
Миша быстро взглянул на него, склонил голову набок:
– Я не люблю читать вслух.
– Жаль, – Феликс опустил ресницы. – Я люблю, когда читают вслух.
– От этого пересыхает горло, – недовольно сообщил Миша.
– Да, наверное, – Феликс поджал губы и посмотрел на него.
Мишины плечи дрогнули, опустились расслабленно, и всё тело вслед за ними приняло более раскованную позу. Глядя на соблазнительную фигуру брата, Феликс живо представил себе, как подходит, обнимает его за талию, тянет к себе уверенным движением… Щёки мгновенно запылали, кровь прилила к паху, и стало так стыдно, что хоть сквозь землю провались, и в то же время приятно. Миша вздохнул, помедлил, и зачем-то предупредил:
– Ну, я пойду…
– Да, – непривычно низким, сиплым голосом ответил Феликс, кашлянул. – А я пойду ванну приму.
Миша неторопливо вернулся на лоджию, а Феликс бросился в ванную, всё более распаляя воображение, и там, за закрытой дверью, при включённой воде окончательно дал волю ему и рукам.
Но физическое удовлетворение не освободило от навязчивой потребности навестить Мишу. Феликс побродил по будто вымершей квартире, пробовал почитать, брался за карандаш с бумагой, сидя на подоконнике в большой комнате долго наблюдал за футбольным матчем во дворе. Когда часы откуковали десять, сдавшийся Феликс достал заданную для летнего прочтения книгу и тихо выглянул на янтарно освещённую солнцем лоджию: Миша, подогнув ноги по-турецки, сидел в ярко-жёлтом конусе света, падающем из лампы, прицепленной к решётке, защищающей маленькое, закрытое цветной клеёнкой окошечко в подъезд. Небо темнело благородной смесью синего и бардового, в приоткрытую секцию рамы проникал свежеющий ночной воздух с писклявыми комарами, слышались окрики матерей и отцов, призывающих футболистов идти спать, жалобные мольбы «ну ещё чуть-чуть, ещё немного, ещё минутку». Окружающее было фоном, мимолётно схваченной картинкой, всё внимание сразу сосредоточилось на Мише, и в этом было нечто большее, чем просто сексуальное желание. Феликс не осознавал перехода простого влечения в более глубокие, преданные чувства, лишь замечал, что ощущения стали несколько иными. Так же и в тот вечер: Феликс вымотал себя самоудовлетворением, но ему всё равно хотелось оказаться рядом с Мишей. Миша перевернул страницу, размашисто потянулся, лениво пролистал оставшуюся до конца часть книги и заметил брата.
– Я решил к тебе присоединиться, – в доказательство встревоженный его удивлением Феликс продемонстрировал книгу. – Можно?
– Можно, – тихо разрешил Миша, не сводя с брата пристального взгляда. – Только недолго, ладно? А то я устал уже.
– Да, конечно, – поспешил согласиться Феликс.
Не в силах подавить некоторое смущение, он забрался на застеленный для мягкости одеялом ящик, удобно устроился возле Миши, склонил голову ему на плечо, раскрыл книгу. Брат шевельнулся, его щека коснулась макушки Феликса.
– Я тебе мешаю?
– Нет, – коротко ответил Миша и, помедлив, спросил: – Зачем ты это делаешь?
– Что?
– Зачем ты сидишь со мной, голову на плечо кладёшь?
Феликс похолодел, взмок, постарался ответить как можно более небрежно:
– Не знаю, – голос тревожно дрогнул, – мне так спокойно.
На самом деле от таких посиделок Феликс обычно возбуждался, а не успокаивался.
– М-м, – задумчиво протянул Миша, кивнул каким-то своим мыслям.
– Тебе это неприятно? – в груди стало тесно, Феликс против воли сжался, боясь выпрямиться и посмотреть на брата.
– Ну-у… – Миша наклонил голову, его щека плотнее прилегла к макушке Феликса, – не то что бы неприятно, просто… – он заговорил тише, – как-то странно. Если бы тебе было лет семь, тогда понятно, но ты, вроде, взрослый уже.
Феликс судорожно подыскивал оправдание, Миша покладисто ждал и не шевелился. Феликс не знал, сколько времени прошло до его ответа, но надеялся, что немного.
– Когда мне было семь, – голос снова подвёл дрожанием, – я не мог так делать, потому что тебя не было рядом.
Миша вздохнул.
– Но если тебе не нравится… – Феликс чуть не задохнулся от охватившего его ужаса, – то я больше не буду надоедать тебе. Никогда не буду.
Он безумно боялся, что брат попросит его больше не приходить, не сидеть рядом.
– Да ладно, – Миша чуть выпрямился. – Ты мне не надоедаешь.
– Спасибо, – в порыве радостного облегчения поблагодарил Феликс и затараторил: – Мне, честное слово, просто очень приятно вместе с тобой читать, я всегда хотел брата, хотел с кем-нибудь вот так проводить время. Понимаешь, мама одна любит читать. Она меня, конечно, не прогоняет, но я знаю, что ей больше нравится одной читать, и я не хочу мешать. А то, что тебе я не мешаю – это просто здорово, так приятно…
– Ладно, ладно, – прервал его Миша. – Я всё понял, давай дальше читать.
– Давай.
Миша разогнул книгу в обратную сторону до хруста в переплёте, вернул её в нормальное состояние и склонил голову. Полуприкрыв глаза, Феликс почти не дышал, жадно впитывая ощущения: горячее плечо брата, его сильные ноги, острый локоть, покрытое пушком предплечье, касающаяся макушки щека, каждый вздох – всё, что Феликс видел и чувствовал, казалось, врезалось в память, и всё же Феликс боялся забыть этот момент, упустить его странное очарование. Мишина рука дрогнула, он перевернул зашуршавшую страницу и стремительно прихлопнул приземлившегося на колене комара. Феликс вздрогнул от неожиданности.
– Ненавижу этих тварей, – зло поведал Миша.
– Я тоже, – согласился Феликс.
Закрывая книгу, Миша использовал указательный палец в качестве закладки.
– Что, уже всё? – жалобно спросил Феликс.
– Ты куришь? – решительно спросил Миша.
Глава тринадцатая. Дурная привычка.
У Феликса от неожиданности расширились глаза и он в удивлении медлил с ответом.
– Куришь? – мягче переспросил Миша.
– Пробовал, – почему-то с испугом признался Феликс.
– Надо покурить, тогда комары перестанут лететь, – просветил его Миша. – Только родителям не говори, ладно.
И он быстро подался вперёд, словно забыв о том, что голова Феликса покоится на его плече.
– Не скажу, – пообещал Феликс и неохотно выпрямился; Миша уже копался в своей подвешенной на крючок сумке:
– А тебе курить понравилось?
Феликс пожал плечами, рассматривая его напряжённые икры:
– Даже не знаю, а тебе?
– Сначала не очень, – Миша словно величайшее сокровище извлёк сине-белую пачку «Космоса». – А потом втянулся.
Он полностью обернулся, и Феликс впервые увидел, пожалуй, даже не вполне улыбку – робко приподнялись уголки губ, да взгляд посветлел – но в сравнении с обычной угрюмостью казалось, что брат улыбается.
– А! – Миша вскинул палец и снова полез в сумку. – Спички забыл.
Феликс изумлённо наблюдал за непривычно оживлённым братом: неужели курение, если привыкнуть, способно сделать человека счастливее?
Миша сел рядом, согнув в колене одну ногу, и, склонив голову, посмотрел на Феликса.
– Одну на двоих?
– Наверно, – нерешительно согласился Феликс.
Миша раскрыл пачку и вытянул желтоватый в свете лампы цилиндрик сигареты с оранжевой кромкой фильтра:
– Я раскурю?
– Раскуривай, – Феликс нервно улыбнулся.
Мишины губы плотно обхватили фильтр, он вытащил спичку, громко чиркнул, с шипением вспыхнуло пламя, подсветив его лицо снизу, подрагивающий огонёк приблизился, запалил бумагу и табак. Как зачарованный Феликс наблюдал за превращающим сигарету в пепел оранжево-красным тлением и витиеватым дымком. Миша затянулся, выпустил показавшуюся огромной струю дыма на комара, того отбросило назад, он зигзагами полетел прочь.
– Вот видишь, – усмехнулся Миша и, хитро глядя на Феликса, протянул ему сигарету.
Феликс, дотронувшись до его пальцев, осторожно забрал её, вожделенно посмотрел на место, которое только что сжимали губы брата, и поспешил прижаться к нему своими губами в нелепой надежде уловить вкус долгожданного поцелуя. Феликсу на мгновение показалось, что он чувствует что-то, но Миша помешал ему наставительной репликой:
– Вдохни в лёгкие.
Феликс исподлобья посмотрел на него и послушно вдохнул. Едкий дым обжёг. Феликс, зажмурив наполняющиеся слезами глаза, рефлекторно стискивал сигарету и громко кашлял.
– Тихо, тихо, – взмолился Миша. – Сейчас пройдёт, у меня тоже так было…
Щурясь и покашливая, Феликс обиженно посмотрел на него. Миша забрал сигарету:
– Ну как, полегчало?
– Гадость, – сдавленно констатировал Феликс.
Миша усмехнулся, демонстративно затянулся и выдохнул дым прямо ему в лицо:
– Неужели?
Феликс шумно вдыхал пропахший горящим табаком воздух и смотрел в серые глаза, отгороженные словно вуалью змеящимся дымком. Взгляд переместился на приоткрытый соблазнительный рот. Миша прижал к нему пальцы с сигаретой, ярче вспыхнул огонёк на кончике, после выдоха призрачная завеса сгустилась. Часто моргая, Феликс тяжело сглотнул; он почти позволил себе наклониться вперёд и попробовать поцеловать Мишу, но брат со вздохом посмотрел на улицу, взмахом руки отогнал осоловевшего комара и отодвинулся.
– Значит, не нравится?
– Не привык, – прошептал Феликс и кашлянул. – Я пробовал до этого всего пару раз и то не вдыхал так глубоко.
– Понятно, – кивнул Миша, затянулся, протянул сигарету. – Если хочешь, попробуй снова, но не так рьяно.
– Ладно, – преодолевая страх повторно испытать болезненное жжение, Феликс взял сигарету и набрал дыма в рот.
– Не забудь: ты обещал не рассказывать родителям.
Феликс выдохнул дым:
– Не расскажу, честное слово… А можно мне будет иногда к тебе присоединяться?
Миша повёл плечом, размышляя:
– Хорошо, только тебе придётся скидываться на сигареты: я один не потяну нас двоих.
– Да, конечно, – поторопился согласиться Феликс, обрадованный тем, что у них с Мишей появилось помимо чтения ещё одно совместное развлечение, пусть даже такое противное.
Они некоторое время молчали, обмениваясь тлеющей сигаретой. Осторожничая, Феликс старался не дышать глубоко и смотрел на отражения их лиц в стекле: брат серьёзный, задумчивый, сам он, на свой взгляд, выглядел до ужаса глупо и рассеянно. За окном темнело, блекло проступал на бархатистой небесной глади будто прозрачный неполный диск луны, в высокой дали появились первые робкие искорки звёзд, а внизу ещё переливалось багряными разводами солнце. Дым, прежде чем развеяться, изящно изгибался, подсвеченный желтизной лампы и красноватыми отблесками заката, и в его причудливой пляске грезились фантастические образы свирепых сцепившихся в поединке драконов. Приятно было касаться руки Миши, забирая из его пальцев постепенно уменьшающуюся сигарету.
– А как ты начал курить?
Миша мимолётно нахмурился, выпрямил спину, но тут же снова расслабился:
– Да так, с приятелями по подворотням научился. У нас отцы все курящие были, ну и мы решили не отставать, сигареты у них стреляли втихаря.
– А-а-а, – многозначительно протянул Феликс, недружелюбно поглядывая на пожелтевший изнутри фильтр: то и дело вспоминались наставления мамы о вреде курения.
– Тебе же не нравится, – недовольно сказал Миша. – Зачем себя мучаешь?
Феликс поднял взгляд: брат наблюдал за его отражением.
– Нет, почему же, просто… я не привык.
Миша покачал головой и забрал у него окурок:
– Хватит с тебя на сегодня, – он старательно затянулся, позволяя тлению добраться до фильтра.
– Миш…
– М-м? – Миша повернул голову.
Феликс не нашёлся, что сказать.
– Считаешь, что я поступаю неправильно? – поинтересовался Миша, собирая пепел в ладонь.
– Нет, почему же, – Феликс неопределённо вздохнул, кашлянул. – Это твоё дело.
– Не расскажешь?
– Нет, конечно, – Феликс подтянул колени к груди, порывисто обхватил их руками. – А ты знаешь, что курящие люди умирают раньше, чем некурящие?
Миша помрачнел:
– Умереть можно в любой момент независимо от того, куришь ты или нет, – он быстро пролез мимо Феликса, спрыгнул, зашлёпал босыми ногами по лакированному полу.
– Миша, – позвал Феликс и соскочил с ящика вслед за ним.
– Ну что? – угрожающе спросил Миша, остановившись в дверном проёме между кухней и прихожей.
Уловив в голосе железные, злые нотки, Феликс стушевался, потупился:
– Ничего.
Миша неслышно вздохнул, мотнул головой, сжимая в приподнятой руке окурок, и пожелал холодно:
– Тогда спокойной ночи.
Он двинулся дальше и, не успел Феликс опомниться, плотно затворил за собой дверь в ставшую его спальней большую комнату.
Уже взрослый, бредущий по маленькой улочке Феликс с горькой иронией отметил, что попытки общения с Мишей постоянно заканчиваются закрытой им дверью.
Ветер налетал волнами и тащил за собой гул гоняющего по реке водного транспорта да мерное жужжание перегруженного каменного моста, серой махиной протянувшегося к противоположному берегу. Феликс в трепещущей одежде подошёл к высоком бордюру, сложил на шершавой цементной поверхности руки подобно тому, как складывают их на парте примерные ученики начальных классов, навалился на локти всей тяжестью тела и, прищурившись, осмотрел пляж: кое-где ещё лежали на расстеленных полотенцах и ковриках девушки в купальниках и парни, с визгом носилась ребятня, гоготали весёлые компании, несколько человек купались, несколько брели вдоль воды… Сердце пропустило удар и зачастило, Феликс судорожно дернулся вперёд, царапая о бордюр кожу локтей, и поник, а сердце замерло уже от огорчения: на мгновение показалось, что там, вдалеке, бредёт Мишенька. Феликс вздохнул, потёр лицо, провёл ладонями по голове, вцепился пальцами в кончики волос, так и застыл. В ушах гудело от рёва моторов, свиста ветра, вскриков людей и пронырливых чаек, мысли лихорадочно метались, не давая сосредоточиться на чём-то одном, определённом. Феликс хотел бы разделиться на сотни себя и обойти весь город или забиться под одеяло и не вылезать оттуда никогда, или забыть всё, потерять чувства и жить спокойно, как все, или сойти с ума, или исчезнуть, и всё – сразу. Он, сдавленный невидимыми обручами, тяжко вздохнул и жалобно посмотрел на блекло-жёлтую полоску пляжа: среди облепивших её людей Миши не было. Феликс засопел, рассеянно провёл ладонями по свезённым локтям, опять облокотился о бордюр, вспоминая: когда-то давно он читал фантастический то ли роман, то ли рассказ – не важно – и там была представлена любопытная теория поиска через ожидание предмета поиска в одном каком-то месте, и в фантастике это очень здорово, почти невероятным образом сработало. Феликс склонился, упираясь подбородком в сцеплённые пальцы. Он не был уверен в том, что обязательно встретит Мишу на пляже, но… это было бы здорово. В определённой степени подобная встреча весьма вероятна, если только Миша не прячется по вечерам в квартире. Феликс снова вздохнул, напряжённо вглядываясь в загорелые и не очень фигуры людей. Невдалеке, на песчаном возвышении, собрались хохочущие парни, один из них побренчал струнами гитары и хрипловато запел задорную песенку. Друзья его ободряюще закивали, расселись вокруг и поглядывали на отдыхающих по соседству девушек. Феликс прислушался к тексту, но, разобрав лишь отдельные слова, отвернулся и, присматриваясь к прохожим, побрёл в сторону пристани, после каждого шага дотрагиваясь кончиками пальцев до шероховатой поверхности бордюра: камень сохранил тепло дня, пупырышки приятно щекотали кожу. Ветер трепал одежду и волосы Феликса, отчуждённо взирающего на происходящее вокруг: люди веселились, смеялись, из нескольких подогнанных вплотную к пляжу машин орала музыка; с плавучего ресторанчика тоже доносилась песня и вплеталась в нестройный хор разнообразных мелодий. С частного причала подплывали к берегу лодки, подсаживали радостных пассажиров и, рыча моторами, уносились на прогулку, оставляя после себя белый пенный след. Скорее всего, Миши здесь нет, и Феликс толком не знал, зачем идёт по набережной, с горечью наблюдая за чужими развлечениями, тоскливо завидуя этим счастливым людям и острее ощущая от этого собственное несчастье. Где-то в глубине стиснутой печалью груди жила отчаянная уверенность в невероятности встречи: чем больше Феликс думал о том, где сейчас может находиться Мишенька, тем более ему казалось, что брат намеренно прячется от него, ведь Миша всегда прятался от разговоров, проблем и выяснений отношений за закрытой дверью, наверняка и теперь он занимается тем же, только неизвестно где та дверь, за которой он скрылся на сей раз. Завистливо глядя на парочки, рассевшиеся под синими зонтиками летнего кафе, Феликс почти ненавидел Мишу за привычку прятаться. Пословица гласит: «от любви до ненависти один шаг», но по-настоящему ненавидеть брата Феликс не мог, хотя, возможно, так было бы легче. Обойдя маленькую плавучую площадку с несколькими столиками, он оказался возле узенькой, пустынной полоски замусоренной гальки. Тусклые серые камушки казались почти чёрными в тех местах, где их смочила Волга. Феликс приблизился, остановился на краю покрытого жухлой травой обрывчика. Что-то невыразимо грустное было в пластиковых бутылках, стаканчиках, фантиках и окурках, мерно покачивающихся вокруг торчащих из воды выглаженных потоками камней. Ветер чуть изменился, пахнуло шашлыками, и музыка зазвучала чуть громче. Феликс посмотрел на часы: полдесятого. Глупые поиски пора бы завершать, но идти домой не было никакого желания, и он, шагнув на гальку, уселся на то место, где только что стоял. Задымив сигаретой и подтянув к груди колено, чтобы облокотиться на него, Феликс, прищурившись, смотрел на скачущие по ряби слепящие блики неторопливо сползающего к горизонту солнца. Снова налетел аромат жарящегося на огне мяса, и желудок жалобно заурчал. Феликс с привычной обречённостью вздохнул и, откинувшись на спину, уставился на пронзительную гладь неба. Он понимал, что одной шоколадки вместо обеда, завтрака и ужина для него недостаточно, но, словно во время болезни, мысль о еде была противна, да и голод был только ненавязчивым рефлексом пустого желудка. Выдыхаемый дым пробегал по тёмнеющей бирюзе неба, изображая невинные облачка; раздражённый навязчивостью звучащего восточного мотивчика Феликс настраивался на необходимость поесть и идти домой. Мягкие, шуршащие шаги, сопение и последовавшее за ними появление в поле зрения собачей морды с вываленным из распахнутой клыкастой пасти языком, напугали Феликса. Вислоухая псина, принюхиваясь, смотрела добро, но Феликса это ничуть не утешало, и он, опасаясь, как бы пёсик не решил его пометить, подался в сторону и сел. Животина приветливо махала украшенным репейными колючками хвостом и нетерпеливо переступала передними лапами.
– Нету у меня ничего, – устало сообщил Феликс, хотя пёс вряд ли мог его понять. – Уйди.
Он махнул рукой, но это не помогло: пёс потянулся к руке, ткнулся мокрым носом в ладонь.
– Нету ничего, – повторил Феликс в ответ на умоляющий взгляд.
Пёс неистово махал хвостом, изгибая волной своё рыжее тело. Недовольно хмурясь, Феликс поднялся, отряхнулся и направился в сторону дома. Животина семенила рядом с ним, иногда отбегая на пару шагов для обнюхивания и пометки кустиков да камней. Феликс сунул руки в карманы и, считая это бессмысленным занятиям, всё же продолжал искать Мишу среди вышедших на вечернюю прогулку людей. С каждым шагом нежелание возвращаться в опустевшую квартиру усиливалось, но и на улице Феликс чувствовал себя неуютно. Дневная толпа, заполонявшая торговые центры и весь город, разительно отличалась от той толпы, что сейчас оживлённо курсировала или замирала в традиционных местах летних тусовок: большая часть этих людей до поросячьего визга довольна жизнью. Мрачными, пожалуй, были только некрасивые, неухоженные девушки, по двое-трое прохаживающиеся или сидящие между шумных мужских компаний, не обращающих на них никакого внимания. Феликс ловил бросаемые на него и других парней недовольные девичьи взгляды, уныло сочувствовал вынужденному одиночеству, но ничуть не жалел этих девушек: им стоило бы заняться собой, одеться не вычурно, а скрывая недостатки, да смотреть не с такой откровенной злобой. От очередного испепеляющего взгляда Феликс передёрнул плечами и в некоторой нерешительности остановился на перекрёстке. Впереди маячило обшарпанное здание универмага, окружённого тусовщиками, пестрела на перпендикулярно поставленном к нему доме вывеска «Hundertwasser», между ним и соседним зданием темнел густой тенью проём, через который привычным, почти каждодневно проходимым (только в обратном порядке) путём можно добраться до дома, а ещё универмаг можно обойти слева и добраться к себе по другой улице. Феликса почти трясло от отвратительной неизбежности. Он впал в одуряющее оцепенение и не обращал внимания на то, что светофор смотрит на него зелёным глазом, а вертлявый пёс жмётся к ногам и преданно поглядывает снизу вверх. Феликс до ужаса, до истерики не хотел оказаться в когда-то родных, а теперь давящих четырёх стенах. Он неуверенно отступил на шаг, развернулся и, понурившись, зашагал к центру. От быстрой ходьбы барсетка подпрыгивала на бедре, и её мерное постукивание о ногу метроном отбивало частоту шага и пульсацию депрессивных мыслей.
Тоска затягивала Феликса в мрачный, лишённый красок и звуков омут, так что ни нежные романтичные расцветки, брошенные на улицы готовящимся ко сну солнцем, ни весёлое оживление в большинстве своём довольных людей, ни толково проведённый рабочий день не радовали. Горестные размышления отравляли и удовлетворение своим трудом, и очарование летнего вечера, и дальнейшую жизнь. Да и жить Феликс не хотел, испуганный тем, что эта агония будет продолжаться. Он очень боялся того, что не сможет разлюбить Мишеньку. Бытует мнение, что любовь проходит в среднем года через три, но эти чувства не прошли и за тринадцать лет, и по спине Феликса прокатывала холодящая волна мурашек, а сердце ёкало, стоило только подумать о том, что любовь никогда не пройдёт. Просто возьмёт, и не исчезнет, что тогда? Всю жизнь так? Но «так» Феликс уже устал, измучался. Опостылевшие чувства превращались в пытку, а убежать от неё никак не удавалось.
– Феликс! Привет!
Феликс вздрогнул, остановился и растерянно посмотрел на словно материализовавшихся из воздуха Федю и двух его закадычных друзей: Матвея и Ваню, предпочитавшего, чтобы его называли «Вано».
– Ты что, ослеп? Прёшь как танк и нас не замечаешь, – раскрасневшийся от выпитого Федя протянул руку.
Феликс пожал её:
– Задумался.
– Думать меньше надо, – заверил Федя и отхлебнул из бутылки пива.
Феликс поздоровался с Матвеем и Вано.
– Братца не нашёл? – поинтересовался Вано.
Феликс помотал головой, стараясь выглядеть как можно более беззаботным.
– Так что у вас там случилось? – спросил Федя. – Из-за чего посрались?
– Да так, – Феликс вяло отмахнулся. – Дела семейные.
Он разглядывал собеседников: Матвей оценивающе смотрел на прохожих, его зрачки лихорадочно двигались из стороны в сторону, словно находясь в поиске, он нервно дёргал коленом, часто переступал с ноги на ногу, потряхивал бутылку с пивом и, кажется, хотел поскорее идти дальше; Вано расслабленно попивал «отвёртку», слушал со скептической усмешкой, скучал; Федя, как и всегда после принятия алкоголя, был оживлён и жаждал общения, он часто взлохмачивал волосы, почёсывал обнажённую волосатую грудь, выглядывающую из распахнутой цветастой рубашки, нетерпеливо сгонял комаров.
– Говорить, что ли, не хочешь? – бестактно заметил Федя.
– Не хочу, – согласился Феликс под отвратительно любопытными взглядами приятелей.
– Ну и ладно, – с нотками обиды в голосе сдался Федя и снова хлебнул пива. – Ты чё, собакой обзавёлся?
Феликс оглянулся на сидящего рядом пса.
– Нет, привязался ко мне на пляже.
– Хи-хи, – Федя подтянул сползшие с «пивного» животика шорты. – А я уж подумал, не из-за этой ли псины вы с Михой разругались.
– Нет, – Феликс мотнул головой.
– Да-а… А из-за чего же тогда? Квартиру не поделили? – предположил Федя.
Феликс хотел возмутиться, но передумал и, вздохнув, тихо согласился:
– Да, из-за квартиры.
– А-а, – понимающе и довольно протянул Федя. – Я так и думал. А что, Миха твой раздел предложил или как?
Отступать от правдоподобной, но неприятной лжи было поздно.
– Да, немного не сошлись в том, кому сколько должно достаться. Ну, ладно, пошёл я, а то дел много.
– Он что, много попросил? – выпытывал подробности неугомонный Федя.
Феликс подал руку для прощания.
– Так сколько он захотел?
– Неважно, – твёрдо ответил Феликс, нарочито крепко стискивая миниатюрную Федину ладонь.
– Ну что за секрет-то в этом? – непонимающе воскликнул Федя.
– Пока, – настойчиво прощался Феликс, пожимая руки Матвея и Вано.
– Пока, – почти в один голос попрощались они.
– Эй, Феликс, куда ты? – возмущённо спросил обиженный Федя.
– По делам, – полуобернувшись на мгновение, ответил Феликс и зашагал быстрее, надеясь, что излишне любопытный Федя не увяжется за ним.
Разумная вроде бы идея дала досадный побочный эффект, и Феликс принялся ругать себя за глупость: конечно же, теперь всем кому не лень интересно знать, почему ушёл Миша. Феликса коробило от бестактности, и он предполагал, что найдутся ещё желающие выспрашивать подробности семейной ссоры.
Это было ужасной, противной, но, возможно, разумной платой за маленькую шпионскую сеть, ведь в одиночку вряд ли удастся отыскать Мишу, так что… Феликс обречённо вздохнул и, не доходя до кинотеатра (ещё одного места паломничества гуляющих), свернул на свою улицу и побрёл к дому, поглядывая по сторонам и надеясь обойтись без столкновений с любопытными «шпионами». Была ещё одна возможность найти Мишу – обратиться в милицию с заявлением о пропаже, но тогда… Тогда Миша его живьём похоронит. Феликс отбросил по растерянности пришедший на ум правоохранительный вариант: однажды во время летних каникул папа обратился в милицию с подобной просьбой, после чего Феликс узнал, что Миша, оказывается, умеет громко орать, не выносит попыток «пасти» себя, категорически не принимает подобную «сомнительную заботу» и может долго не разговаривать с соседями по квартире (Феликс так до сих пор и не понял, за что перепало лично ему). Официальный розыск – это крайний вариант.
Пёс крутился рядом, жалобно заглядывал в лицо, облизывался. Увлечённый воспоминаниями Феликс, наконец, обратил на него внимание. До этого молчаливое присутствие животного оставалось фоновым, ничего не значащим явлением, но Феликс словно впервые увидел влажные, печальные глаза, несчастную симпатичную мордочку с чёрным пятнышком на носу, остановился. Пёс тоже остановился, присел.
– Голодный?
Будто поняв вопрос, пёс облизнулся.
– Бывают же уроды, – покачал головой Феликс, подумав о людях, выгоняющих своих собак и кошек, и направился к магазину. Пять минут спустя он сидел на ступеньках этого магазина и кормил пса сосисками; шершавый язык то и дело задевал пальцы и ладонь, орошая их вязкой слюной. Феликс брезгливо морщился, но, содрав очередную полиэтиленовую шкурку, позволял животному есть с рук: во влажных прикосновениях было что-то умиротворяющее, доброе. В глубине души Феликс гордился своим поступком, находя в таком не особо затруднительном альтруизме некую отдушину, доказательство своей доброты, какой-то смысл своего существования, а это, последнее, сейчас было ему особенно необходимо.
В момент безоговорочной веры в свою ненужность и обречённость на страдания, Феликс радовался простому факту: в эту самую минуту он нужен этому псу, он – нужен. Пёс поспешно лопал сосиски и, повиливая хвостом, смотрел с искренней животной благодарностью.
– Ешь, ешь, – приговаривал Феликс и тихонько улыбался.
Пёс с энтузиазмом исполнял пожелание. Проходящая мимо сгорбленная годами старушка посмотрела на происходящее со злобной укоризной и пробормотала под нос:
– У-у, сосиськами не слишком ли жирно будет… на живодёрню бы, а то расбехались…
Феликс резко обернулся к ней:
– Проходя мимо – проходите мимо.
Бабулька прижала тряскими руками старенькую потёртую сумочку:
– Людям жрать нечехо, а вы тут устроили…
– Имею право.
– Ох, все вы права имеете, – старушка покачала головой, и, открывая дверь магазина, добавила со слезами в голосе: – Стыда у вас нету с правами вашими…
Феликс отдал прожорливой зверюге последнюю сосиску, отёр ладонь о джинсы и подпёр подбородок облокочёнными о колени руками.
– Ну что, нагрубили мы бабушке, нагрубили… – с тоскливым вздохом признал он, глядя на обнюхивающего пустой пакет пса, – а вот это есть не надо.
Феликс поспешил отнять оболочку сосисок, скомкал и выбросил в урну. Пёс сунул в неё морду.
– Несъедобно это, – буркнул Феликс, таща его за холку.
Но пёс, выворачиваясь, упрямо рвался к остаткам.
– Да и чёрт с тобой, – сдался Феликс и вернулся на ступени; за своё поведение со старушкой ему было стыдно.
Пофыркивая, пёс разворошил урну и принялся жевать полимерную оболочку, вопросительно поглядывая на Феликса. Из магазина, звонко посмеиваясь, высыпалась компания молоденьких девушек, они оживлённо щебетали о мальчишках и, обходя Феликса, окидывали его кокетливо оценивающими взглядами. Почти сразу за девушками появился едва стоящий на ногах и громко икающий мужик в обнимку с бутылкой портвейна. Феликс предусмотрительно посторонился.
– У-сё нормуль, – мужик икнул, – па-аря… не боись, я ещё… того…
Феликс благоразумно промолчал и прислонился к перилам. Потенциальный клиент вытрезвителя зигзагами спустился по ступенькам и так же зигзагами побрёл прочь. После немолодой, очень мрачной женщины с болезненно-жёлтым лицом и затравленным взглядом неторопливо вышла та самая старушка и обиженно покосилась на Феликса.
– Простите меня, я был не прав.
Бабулька, судя по выражению лица, ожидала чего угодно, только не извинений. Оправившись от удивления, она оглядела застывшего в ожидании Феликса и озадаченно жующего действительно несъедобную оболочку пса.
– Простите, – повторил Феликс. – Я не должен был вам грубить… и не имел на это права.
Старушка кивнула, шмыгнула носом:
– Ладно, сынок, хорошо ещё, что ты это понимаешь.
– Простите, пожалуйста, я действительно раскаиваюсь, – Феликс открыто смотрел ей в глаза. – У меня неприятности, вот я и сорвался на вас. Простите.
Бабулька кивнула, осторожно спустилась на несколько ступеней, повернулась к Феликсу.
– В следующий рас подумай сначала.
– Постараюсь, – пообещал Феликс.
– Постарайся, – и старушка неторопливо, с трудом, пошла к перекрёстку.
От принесения извинений Феликсу стало чуть легче, но всё равно он чувствовал себя сволочью: пенсионерам и так несладко, да ещё у многих молодых ни уважения к ним, ни благодарности, одно необоснованное и оттого более обидное хамство. Пёс выплюнул оболочку и ожидающе уставился на своего благодетеля. Феликс закурил, рассеянно осматриваясь и изредка отмахиваясь от комаров да мошек. Послышались ритмичные глухие раскаты музыки, и к магазину подкатил их источник: тюннингованная тёмно-красная девятка. Водитель буквально вывалился из неё, едва сумел захлопнуть дверцу, мотнул лысеющей головой и невнятно поинтересовался:
– Ма-агазин р-ботает?
Феликс кивнул. Мужчина тоже кивнул, часто заморгал, оправил перекошенную майку, героически сконцентрировавшись, быстро преодолел ступени и треснулся лбом о дверь.
– Е-е-е, – протянул он, отстранился от двери и обеими руками обхватил ручку, навалился.
– Не в ту сторону тянешь, – предупредил Феликс, сообразив, что мужчина не догадается сам.
– А-а? – не понял или не услышал из-за громкой музыки водитель.
– Дверь открывается в другую сторону! – прикрикнул Феликс.
Мужчина глянул на неподдающуюся дверцу, задумался, потянул ручку на себя.
– С-псибо, друг.
– Не за что, – Феликс презрительно усмехнулся и задумчиво посмотрел на одиноко стоящую девятку: скоро она поедет по городу с невменяемым человеком за рулём, и чем это может закончиться? Чьей-то сломанной или окончательно погубленной жизнью? Или русский авось опять сделает своё благородное дело, и тот, кто не может толком устоять на ногах проедет по дороге, никого не сбив? У Феликса руки чесались спустить шины или набить морду пьяному идиоту, возомнившему, что ему позволено нарушать правила и рисковать жизнями других людей… или вызвать сотрудников милиции, гаи, которые, конечно же, не приедут, а если приедут, то лишком поздно. Взывать к настолько нетрезвому разуму, естественно, бессмысленно. Да и всё равно ни на один из вариантов не хватало решимости. Феликс сплюнул, бросил прощальный злой взгляд на едва не подпрыгивающую от громкой музыки девятку и отправился к себе. Невысказанное возмущение оставило после себя неприятный осадок отвращения к себе и своей трусости. На самом деле Феликс никогда не лез на рожон, сквозь пальцы поглядывая на то, как другие нарушают законы и правила, и, поругивая их, оставался бездействующим наблюдателем. Но иногда, так как сегодня, Феликс испытывал презрение к подобной пассивной жизненной позиции. Он понимал, что в этом корень многих социальных зол, что каждое попустительство способствует повторению, зачастую усиленному, незаконных действий, но… почти всегда оставался глух, слеп и нем. Комфорт и благополучие собственной шкурки превалировали над морально-этическими соображениями. Молчаливый винтик системы – вот кем был, есть и, наверное, так и останется Феликс. В порыве самобичевания он представил вдруг, что эта тёмно-красная девятка несётся по дороге, а Миша переходит её и оборачивается, успевает заметить отключившегося водителя, на любимом, мгновенно побелевшем лице ужас, удар, и Миша с хрустом валиться на капот, с него слетает на дорогу, кровь льётся на пыльный асфальт… Феликса передёрнуло, он остановился, прерывисто дыша: слишком яркий возник образ, слишком правдоподобный и реалистичный. А это действительно может случиться, пусть не сейчас и не с тем водителем-уродом, и если у Миши не будет документов... у Феликса на мгновение потемнело в глазах, он решительно отогнал от себя страшные мысли, но тревога осталась. Неторопливо идя к дому окольными путями, Феликс томился от ощущения своего лицемерия: по-настоящему искренне он переживал из-за того, что пьяный человек водит машину только в отношении безопасности Миши, безопасность остальных, на самом деле, его практически не волновала. Феликсу не нравилась то, что неприязнь к нарушению общепринятых и действительно полезных правил он даже перед собой пытается прикрыть человеколюбием и ответственностью. Нет: из людей он любил только тех, кого любил или хотя бы ценил, остальные оставались декорацией, иногда вызывающей сочувствие; общественная порядочность была ничем иным как ханжеством, твёрдой уверенностью в том, что правила и законы существуют для того, чтобы их соблюдать. Но и эта уверенность отступала в сторону, когда дело доходило до мелких нарушений вроде выполнения чужих учебных работ за деньги, подделки больничных, безбилетного проезда. Поступки, чувства, мысли и порывы тонкой липкой сетью опутывала вездесущая лживость, Феликс никуда не мог от неё деться, и самые искренние и глубокие его чувства – любовь – тоже скрывались за враньём и недомолвками. Феликса порой распирало от желания заорать, рассказать всем знакомым, всему миру о том, что он любит своего брата Мишу, чтобы все-все узнали и смирились или же отвергли такую любовь, но, по крайней мере, это было бы искренне и честно. Открытое понимание или отвращение Феликс принял бы с радостью, но он знал: для таких бесшабашных и смелых поступков у него кишка тонка. А если быть совсем честным с собой: любого осмелившегося так поступить – осудит, осудит просто потому, что не может быть таким, позавидует подобной смелости, по-чёрному позавидует.
«Как ни крути, – уныло сокрушался Феликс, – но честность – мечта закоренелого лицемера это смешно. Сме-е-ешно. Я всё равно лицемер, и жить мне благодаря этому проще, удобнее, и удобством этим я не рискну, просто харахорюсь перед самим собой. Ли-це-ме-рие».
Феликс вздыхал. В данный момент он не отказался бы от встречи с назойливыми бестактными знакомыми (от которых совсем недавно желал спрятаться в опостылевшей квартире), лишь бы отвлечься от своего ничтожества. Никто не попался на неоправданно затянувшемся пути, и как расстроенный результатами самоанализа Феликс ни старался не спешить, всё равно оказался у своего подъезда. Пёс, коротко проскулив, устроился возле двери. Феликс зашёл в зелёно-белое нутро, разбавленное разноцветными дверями и поэтажными затянутыми шторками и плёнками окошечками на примостившиеся снаружи лоджии; смотровые глазки и наполированные многократными прикосновениями пупырышки звонков тускло поблёскивали в сумрачном освещении, под ногами поскрипывал и шуршал песок, каждый шаг отдавался эхом… Очень медленно Феликс поднимался по потёртым бетонным ступеням, а его сердце выбивало бешеную дробь в несбыточной надежде обнаружить, что недавние дни только кошмар, и папа дома, читает газету возле телевизора, ждёт возвращения младшего сына, и Мишенька дома, читает что-нибудь на лоджии или у себя в комнате…
Сухо заскрежетал в замочной скважине ключ, Феликс зажмурился и потянул дверь на себя… Дома оказалось пусто, и папа ждал только на перечёркнутой траурной лентой фотографии. Феликс заперся, отбросил барсетку и со вздохом присел на корточки напротив фотографии. Обои вокруг неё были ободраны и кое-где покрыты пятнами – затёртыми, но не уничтоженными до конца следами глупой пьяной раны. Феликс, запустив пальцы в волосы, в отчаянии до боли стиснул зубы и зажмурил увлажнившиеся глаза, опять терзаясь своим бессилием и неспособностью изменить прошлое.
Глава четырнадцатая. Ленивое ожидание.
Будильник надрывался давно и не в первый раз. Феликс с трудом разлепил глаза – сев, растёр лицо ладонями. Траурный звонок умолк на некоторое время. Растрёпанный Феликс сонно осмотрел большую комнату и в очередной раз тоскливый ужас сжал сердце: папы больше нет, он никогда больше не будет спать на этом диване, сидеть в этом кресле, смотреть этот телевизор. Никогда. Феликс, надеясь избавится от комка в горле, сглотнул, но действие желаемого результата не принесло. Будильник погребальным перезвоном напомнил о себе.
В висках назойливо пульсировала боль, – в попытке избавиться от неё Феликс залез под холодный душ и некоторое время стоял под хлюпающими потоками, устало глядя на своё малопривлекательное отражение. Но даже созерцание заросшей, бледной физиономии не сподвигло его побриться. Не вытираясь, он вышел на кухню и безразличный к тому, что с него на пол стекает вода, остановился в рассеянной нерешительности.
В мелких бытовых занятиях – сборе грязной одежды, поливке цветов, лёгкой уборке – Феликс нашёл прекрасную возможность забыться и некоторое время не вспоминать о печальных выводах по поводу своего лицемерия и слабохарактерности. Он почти захотел приготовить завтрак, но времени оставалось слишком мало, а аппетита не было, и он едва не с благоговением вырвался на наполняющуюся привычными звуками и запахами улицу. Кругом солнечный свет, люди, птичьи трели, рычание автотранспорта, домашние и бездомные животные, пыль, иллюзорный купол неба над головой – Феликс буквально растворился в окружающем его мире, и мелкой крупинкой потёк по тысячекратно исхоженному пути на пятачок заасфальтированной земли возле магазина самообслуживания. Оглушённый обрушившимся на него потоком информации, некоторое время Феликс бездумно шёл, не вполне осознавая происходящее, словно находясь под воздействием гипноза; все мысли смешались, превратившись в мельтешащий комок: Феликс практически видел происходящее в его голове буйное движение. По настораживающей традиции из задумчивости его выдернули на втором (и последнем перед местом сбора) перекрёстке: от оглушающего гудка Феликс подскочил и чуть не задохнулся, сердце остановилось и пустилось неистово колотиться в груди. Водитель высунул голову в открытое окно и разразился длительной матерной тирадой. От испуга не воспринимая его слова, прерывисто дышащий Феликс отступил назад, на тротуар. Мужчина, выругавшись, махнул рукой и поехал дальше, а прохожие остались дожидаться зелёного света. Любопытные взгляды давили так, словно были материальными, громкое обсуждение слепоты, идиотизма, обкуренности, невменяемости и прочих пороков ничего не видящего перед собой придурка проникали в растерянное сознание и болезненно задевали Феликса. Он не желал обижаться, переживать по этому поводу, но ему было плохо от единодушно осуждающей реакции толпы, и он сильнее терзал себя, представляя, как жалко и нелепо смотрится со стороны будто убогий, выставленный на арену для глумления публики.
– Эй, ослеп что ли? Или дожидаешься красного? – спросил кто-то с издёвкой.
От обиды и досады навернулись слезы, Феликс поторопился перейти дорогу и с горящими от стыда ушами и щеками быстро зашагал прочь. Он хотел бы убежать куда-нибудь, но порыв остался всего лишь желанием, очередной маленькой несбывшейся мечтой. Покорный своей судьбе, Феликс послушно добрался до «Океана», поздоровался с коллегами и зашёл в магазин. Всё как обычно: поход на работу, выражения лиц окружающих, их жесты, разговоры, полки с товарами, продавцы, касса, кассирша. Последовательный, сбалансированный, правильный мир, и правильно ведущий себя Феликс. Он, памятуя о чудодейственных свойствах шоколада, обзавёлся несколькими шоколадками, и, следуя мимо холодящего стеллажа с молочными продуктами, прихватил пачку кефира «подкормить организм». Как и все, Феликс ожидал своей очереди на оплату и, подобно остальным покупателям, всем видом демонстрировал недовольство медлительностью персонала. А на улице он, как и все курящие, курил и слушал рассуждения о людях, фильмах, работе. Подобно всем затолкался в аккуратный новенький «ПАЗик» и поехал на завод. Там ожидала переполненная проходная, добродушно подшучивающие охранники (по утрам они обычно отличаются любезностью и весёлостью, ведь основная их работа начинается при выходе людей, а не при входе), опрятная залитая тёплым светом мастерская с удобно расставленными верстаками и крутящимися стульями-креслами, похожим на холодильник кондиционером и маленьким, тихо щебечущим радиоприёмником. И сотрудники их модельерного отдела: мужчины и женщины, молодые и в возрасте, шумные и не очень, оптимисты и пессимисты, мастера своего дела и начинающие, но все одинаково готовые усердно работать ради появления сотен и тысяч маленьких и совсем немаленьких золотых украшений, после клеймения развозимых во все концы огромной страны. До модельеров – только художники, изображающие эфемерную и слишком часто нетехнологичную свою идею, и именно модельеры дают закорючке на маленьком листочке бумаги жизнь в металле, а за ними – около десятка ступеней дальнейшего тиражирования, и фокус готов: был рисуночек, а стало множество золотых безделушек, призванных соблазнять и радовать покупателей. Феликс уселся за стол, распаковал плитку и неторопливо, безо всякой охоты, откусил солидный кусок, грустно глядя на разложенные на тряпочке модели: им предстояло пройти через два самых придирчивых ОТКа. Феликс просидел пятнадцать минут в ожидании, пока схлынет утренняя сутолока, и к концу этого срока сделал печальный вывод: шоколад не помогает, а от приторной сладости во рту становится только хуже.
И медленно потянулся размеренный, спокойный день. Словно компенсируя неудачи личной жизни, судьба благоволила в работе: что бы ни делал Феликс, оно отлично получалось с первого раза, а он отчуждённо созерцал происходящее с собой. Его тело, казалось, действовало самостоятельно, и странное ощущение, что он только наблюдатель, всецело поглотило Феликса. Он напоминал себе то ли фантастического оператора, смотрящего из глаз андроида, то ли мистический дух, прицепившийся к чужому организму. Феликс осознавал свою бредовую раздвоенность и ничего не мог, да и не хотел сделать: был заторможенный, полусонный он и его нормальное, активное тело. Две половины одного целого функционировали на редкость разрозненно, но никто из окружающих этого не замечал. Феликс с оттенком обиды иронично посмеивался над их потрясающей слепотой, о чём-то туманно думал, хотя и не мог точно определить, о чём именно, это напоминало ему безмерно затянувшийся кошмарный сон наяву. Стрелки нехотя ползли по циферблату, солнце медленно перемещалось по небу, в единый гул объединялись жужжание бормашинок и кондиционера, музыка из радиоприёмника; один Феликс уныло бездействовал, другой Феликс превосходно работал, всё было отлично, великолепно и просто замечательно. Идиллия. И Феликсу-наблюдателю для полноценности этой идиллии не хватало только одного: своего отсутствия. Он видел, понимал, чувствовал, что без него будет лучше, что его тягостные страдания портят гармонию мира и мешают тому, действующему, Феликсу обрести покой и счастье. Но Феликс-наблюдатель не представлял, как освободить деятельную половину от своего угнетающего (и людей от своего незримого) присутствия. Он не мог исчезнуть, только забыться на некоторое время, но если нужно было что-то сказать или как-то осмысленно отреагировать, его непременно выдирали из этого состояния. Вот и сейчас: Ксюша теребила пребывающего в благостном беспамятстве Феликса, пока он не очнулся и, поняв, чего от него хотят, согласно не кивнул.
– Спасибо, – поблагодарила Ксюша, вытаскивая из его пачки сигарету. – Я свои дома забыла, так что теперь ходить стрелять у всех.
Она вздохнула.
– С мира по нитке… – мгновенно вспомнилась пословица.
– Да, – усмехнулась Ксюша. – Пойдём, покурим вместе?
Предложение напомнило Феликсу о том, что он ещё не курил.
– Пойдёшь?
Вредная привычка, коль скоро на неё обратили внимание, настоятельно потребовала потакать себе.
– Да, – согласился Феликс, и вместе с желанием вдохнуть давно уже не кажущийся едким табачный дым вернулись воспоминания о курении с Мишей на лоджии, пока родителей нет дома или в зарослях кустов под лоджиями подальше от чужих глаз. Не так долго, как того хотелось Феликсу, это развлечение было совместным… и привязчивым сверх всякой меры.
Ксюша с удовольствием подставила лицо сильному ветру:
– Блаженство…
– Угу, – кивнул Феликс, прикрывая от ветра сигарету и трепещущий огонёк зажигалки.
Курить с Мишей было здорово потому, что он находился рядом: спокойный, уверенный… немного отчуждённый. Именно тогда они разговаривали друг с другом по-настоящему, а не обменивались дежурными, ничего не значащими фразами. Опираясь на тонкие металлические перила балкона, Феликс задумчиво смотрел в сияющую от яркого солнечного света даль, а мыслями пребывал в далёком прошлом: два месяца лета, подаривших столько счастья и надежд, сколько не набралось в последующих двенадцати годах. Эти два месяца стоили всей его дурацкой, нелепой жизни, и как же больно и тоскливо стало, когда они закончились: Миша уехал учиться недалеко, – какие-то тридцать пять километров пролегли между ними, но вместе с расстоянием их разделило нечто иное, непонятное; Феликса несказанно потрясло то, с каким спокойствием и безразличием брат отказался от него, предал их зарождавшуюся дружбу, прекратил доверительное общение, которого так жаждал и ждал от него оставшийся дома Феликс. Так же неожиданно, как позволил приблизиться к себе, Миша безжалостно оттолкнул его. Феликс обиделся, но не попросил объяснений и не стал навязываться открыто; только не удержался – учиться дальше поступил туда же и горделиво страдал, в безрезультатных попытках избавиться от любви. Он смог лишь на время угасить её, заточить в глубине души, и сейчас это великое чувство распирало и разрушало его изнутри.
Феликс курил, невидяще глядел перед собой, вспоминал, тосковал, сожалел об упущенных возможностях: ах, если бы он попытался раньше, если бы настоял на дружбе, если бы был более решительным и смелым, если бы… если бы просто не любил, как хорошо было бы тогда и легко, и спокойно, и ждал бы кто-нибудь его возвращения с работы, и не ныло бы сердце.
– Слушай, у тебя там коллекция шоколадок, – Ксюша помедлила. – Ты их кому-то принёс или для себя?
– Угощайся, если хочешь.
– Спасибо, – радостно поблагодарила Ксюша, – а то у меня настроение что-то не очень сегодня.
– Угу, – задумчиво буркнул Феликс.
Он обязан был найти Мишу, убедиться, что с ним всё в порядке, и, если удастся, вымолить прощение. Феликс почти не верил в то, что брат простит его, но если Миша как прежде будет рядом или только позволит знать о себе, это будет намного лучше, чем нынешнее удручающее неведение. Феликс представил эту пытку: Миша живёт с ним в одной квартире, но ни прикоснуться «случайно», ни даже взглянуть ласково не позволяет… и всё же лучше так, чем бестолково искать его по вечерам и маяться, представляя всякие ужасы.
Пальцы обожгло, и от неожиданности Феликс выпустил догоревшую сигарету: бычок улетел вниз и жёлтой чёрточкой застыл на тёмном свежем асфальте. Феликс недовольно нахмурился, оглядел красноватый след на коже и, торопясь скрыться с «места преступления», вернулся в мастерскую. Одна из шоколадок на его столе была ополовинена и аккуратно завёрнута в обёртку. По рассеянности он не сразу понял, в чём дело, а вспомнив, посмотрел на Ксюшу: она тоже смотрела на него и, поймав взгляд, застенчиво улыбнулась, будто извиняясь за самовольно отмеренный размер угощения. Феликс, позабавленный детским выражением её лица, непроизвольно улыбнулся в ответ.
***
В этот раз в автобусе было особенно душно, не спасали открытые окна и люк, в которые с шипением и свистом врывался раскалённый воздух, таща в себе мириады пылинок, оседающих в носу, на зубах, коже, волосах, от чего безумно хотелось залезть под ледяной душ. Феликс сразу настроился на то, что освежающего душа не будет до позднего вечера и, повиснув на поручнях, терпеливо ожидал возвращения в город. В порывах ветра и гуле надрывающегося мотора терялись разговоры. Изредка они прорывались отдельными фразами, но сути Феликс уловить не мог и, лишённый такой возможности отвлечься, периодически принимался считать стремительно проносящиеся мимо столбы, а когда въехали в город, снова оказался перед выбором: куда идти? где искать? Ответа не было, интуиция партизански молчала, коллеги, прощаясь, на остановках покидали салон.
Феликс выбрался в центре и остановился, задумчиво оглядываясь по сторонам: разморённые жарой люди лениво бродили по «сковородке» и окрестностям, осаждая продавщиц мороженого и холодных напитков, от торговых рядов из мощных колонок магазина «ai» доносились заливистые птичьи трели, а с другой стороны, перебивая их, играла попсовая музыка. Феликс оглядел аллеи: сначала ту, что была напротив «птичьего» магазина, затем те две параллельные, что лежали между Мучными и Красными рядами, превращаясь в спускающуюся к набережной улочку; ему было любопытно: в какой из этих трёх аллей Слава впервые понял свои чувства к Косте именно как любовь? Звонить с подобным вопросом было бы невежливой блажью. И всё же повод для звонка был. Феликс устроился на лавочке в малой, озвученной щебетанием, алее и набрал телефонный номер друга. После множества гудков послышался ответ.
– Слав, привет, – Феликс откинулся на жёсткую спинку скамейки и уставился на нависающую над ним ухоженную крону дерева. – Я к тебе с просьбой.
– Слушаю, – мрачно ответил Слава.
– Я тебе не помешал?
– Нет.
– Если я не вовремя…
– Феликс, не дури, – раздражённо попросил Слава. – Говори давай, я тебя слушаю.
– Не мог бы ты у знакомых поспрашивать про Мишу? Может быть кто-нибудь с ним в одной мастерской работает? А то я опросил всех, кого мог, не знаю теперь, к кому обратиться… – по интонациям получилось жалобно.
– Феликс, – Слава громко вздохнул и уже мягко продолжил: – Это первое, что мы сделали, когда узнали о возникшей проблеме. Из наших знакомых с ним никто не работает.
Феликс молча и болезненно переживал неудачу, а после паузы заговорил нетвёрдым голосом:
– Может, ты знаешь какие-нибудь мастерские, где не работают твои знакомые? А? Мастерских же много, не может быть, чтобы во всех ты кого-нибудь знал.
Конечно, такое вполне могло быть, но… тогда непонятно, где работает Миша. Или же кто-то просто не вспомнил о нём?
– Я постараюсь это выяснить, – пообещал Слава.
– И адреса, адреса их узнай.
– Хорошо. Это всё?
– Да, всё.
– Тогда пока, я спешу.
– Спасибо, – успел поблагодарить Феликс до того, как Слава повесил трубку.
Феликс убрал телефон в барсетку и, подперев щёку, принялся тоскливо вглядываться в многочисленных прохожих, не особо, правда, надеясь на удачу. Он, напротив, был уверен в том, что по вечерам Миша скрывается, опасаясь случайного столкновения. Феликс уповал на возможность выследить его во время прихода или ухода с работы, и всё же пока не намеревался совсем отказываться от поисков по городу. В этом упрямстве виноват был и русский авось, и желание приступить к примирению подальше если не от посторонних, то хотя бы от знакомых глаз, потому как встреча вполне может вылиться в громкую ссору… Если встреча будет.
Феликс со вздохом развернулся в противоположную надоевшей «сковородке» сторону и с унынием заметил среди прохожих несколько счастливых парочек; некоторые из них обнимались, некоторые держались за руки, а во взгляде у всех – неприкрытое, сияющее счастье. Выражение глаз и мечтательные улыбки делали их непохожими на окружающее их смешение вымотавшихся за день мрачных работяг и тех, кто спешил в предвкушении развлекательных прогулок, презрев усталость или не устав, будучи в отпуске или на каникулах. Феликсу стало грустно от того, что он не может присоединиться ни к одной из этих групп: не может радоваться любви, не может спокойно пойти домой после тяжёлого дня и завалиться на диван, не может радоваться наступлению вечера. Любовь горька безответностью, на улицу толкает отчаяние, и ничего нельзя изменить. Феликс проводил влюблённые парочки взглядом, обнаружил ещё несколько и ещё более печальный от сознания своей ущербности отправился дальше, не вполне представляя, где это «дальше» находится. Он шёл по наитию, подчиняясь воле светофоров, шифров реклам, афиш, указателей и надписей на стенах и тротуарах. Положившись на часто встречающуюся и, что немаловажно, срабатывающую в фильмах мистику, Феликс долго петлял в лабиринте улиц и переулков. Давненько он так подробно не изучал родной город: всяческие гуляния выпали на долю любопытной юности, но с годами жажда странствий угасла, и постепенно он оказался в замкнутой миниатюрной сети привычных взрослых маршрутов. Сейчас оживало бродячее прошлое, и Феликс с удивлением находил застывшие во времени детали: разбитое ударом молнии иссохшее, но не сдавшееся дерево; немного осунувшиеся, но в общем сохранившие прежний облик дома; кованные решётки ненадёжно прилепившихся к стареньким жилищам балкончиков; в одном из дворов бетонные столбы, держащие на себе бельевые верёвки, под которыми он так часто пробегал когда-то. Воспоминаниями можно было бы насладиться, если бы не причина, побудившая пройтись по местам былой славы. И чем дальше, тем тяжелее становилось на душе у Феликса. Он пытался избежать отчаяния, уговаривал себя подождать до проверки мастерских, уверял себя в том, что если бы с Мишей что-нибудь случилось, то это стало бы известно, но всё оказалось тщетно: страх за брата не отступал, и сколько бы Феликс ни напоминал себе о том, что Миша взрослый, самостоятельный человек, всё равно волновался за него как за маленького ребёнка.
День клонился к концу, когда выбившийся из сил Феликс брёл в сторону дома по потрескавшемуся неровному тротуару, рассекая скопления мошкары и покашливая от пыли всякий раз, когда мимо проезжала машина. От усталости окружающее казалось тусклым, а звуки – глухими, и если вдруг птичий щебет улавливался сознанием, это вызывало заторможенное недоумение: надо же – птицы поют. В такие моменты Феликс тряс головой и усилием воли заставлял себя идти дальше. Разум мог бы понять логичность наличия независимой от настроения Феликса жизни, но разум был занят одним только делом – благополучно доставить своего обладателя в родные пенаты. В расстройстве Феликс несколько не рассчитал силы и теперь расплачивался за беспечность: недосыпавший и недоедающий несколько дней, он оказался слишком слаб для продолжительных маршей. Пытаясь взбодриться, он сунул голову под подвернувшуюся колонку и после этого пошёл быстрее. Вода с волос, лица и шеи перетекала на грудь и спину, и Феликс начал думать о предстоящем освежающем душе, который непременно снимет усталость с тела и гудящих ног. Предвкушая купание, он вялым бегом преодолел ступени и без страха вошёл в квартиру. Пустота и тишина призрачным кулаком ударили его в солнечное сплетение, но Феликс поборол оцепенение и поспешил в ванную комнату, сбрасывая на ходу пропылившиеся кроссовки. Под душем легче было представлять, что всё хорошо, ведь Феликс всегда принимал душ один, так что одиночество среди белоснежного кафеля не воспринималось чем-то неестественным, а струйки воды, шурша, заполняли пространство успокаивающим пением. Смывая с себя грязь дня, Феликс и позволил, и заставил себя поверить в то, что Миша вернулся и читает на лоджии. Воображая его, сидящего с книгой на длинном старом ящике, Феликс задыхался от трепетного умиления и нежности, от множества непонятных восторженных эмоций, на которые сердце отозвалось пугающе неровным перестуком, и вспомнилось резко, выдирая из грёз, что папа умер от инфаркта. Феликс прислонился к холодной стенке и, тяжело дыша, посмотрел на отражение в зеркале – ничего ободряющего: ссадина на лбу смотрелась нелепо, глаза лихорадочно блестели под покрасневшими веками, щёки запали, щетина придавала неопрятный вид. Феликс выключил воду, сел в ванной, медленно скрестил руки на согнутых коленях, задумался.
Так ли пугало его расшалившееся сердце? Всякий раз, когда оно сбивалось с ритма, тело замирало от первобытного ужаса, но… Пару минут назад ужас затронул только тело. Феликс ясно осознавал, что не то что бы совсем не боится смерти, а не вполне хочет жить. Если ещё честнее: это уже не безразличие к двум возможным вариантам, а… зарождающееся желание умереть. Феликс хмуро разглядывал руки: он ненавидел себя за слабость, ибо в его представлении хотеть смерти будучи здоровым, молодым, с прекрасной работой – дурость и слабость. Но он не ощущал в себе желания жить. Он хотел увидеть Мишу, вернуть его домой, просить прощения, исправлять содеянное, но вот что будет после? Пустота. На самом деле Феликс всегда в самой глубине души верил, что, если приложить усилия, Миша полюбит его, и такая необоснованная, слепая вера, хорошо припрятанная и завуалированная отговорками, поддерживала, давала смысл вставать каждое утро и изображать безразличие. Но теперь расставлены все точки над «i», теперь точно известно – Миша Феликса не любит и не полюбит – надежды никакой нет. Нет того столпа, что поддерживал Феликса больше десятилетия, что стал неотъемлемой частью души, тела, мировосприятия, всего. Маленький внутренний мирок под названием «место, где мы с Мишей счастливо любим друг друга» развалился, столп сломался, реальность безжалостно треснула по голове своей правдой жизни, не оставив Феликсу даже разбитого корыта. За вереницей мысленных образов – отчаяние. О нём можно произносить долгие, переполненные аллегориями речи, но на самом деле оно просто, кристально чисто и губительно.
Феликс впервые так полно и по-настоящему постигал суть отчаяния. Он страстно желал не испытывать душераздирающую тоску, отвращение к каждой бесконечно долго отмеряющей его никчёмную жизнь минуте, к своему бессмысленному существованию, к своей омерзительной слабохарактерности, но всё равно испытывал.
***
Будильник снова надрывался, Феликс в очередной раз подумал о том, что заставлять людей так рано вставать – кощунство. Встроенной в телефон программе было абсолютно безразлично кощунственно или нет выполнять наказ пользователя будить себя, она просто будила, и Феликс просто ругал её за исполнительность, работодателя за установленные часы работы и матушку природу за свои совиные привычки. Обычно утро. Почти. Папа не хлопочет на кухне – он умер, Миша не собирается, бродя по квартире с соблазнительно обнажённым торсом – неизвестно где Миша и неизвестно что с ним. Феликс сполз с кровати и сел на полу, положив голову на скрещённые на краю кровати руки. Несколько кратких мгновений провала, и опять звон будильника выдернул из сна. В голове болталась муть, глаза слипались, ноги ныли, желание плюнуть на всё превышало все допустимые нормы, но, повинуясь привычке, Феликс сделал волевое усилие и встал, чтобы собраться на работу.
На стороне кухни и большой комнаты квартиру заполняла утренняя серая тень и сравнительная прохлада. Некоторая мрачность освещения куда больше соответствовала состоянию Феликса, нежели яркая солнечность стремительно нагревающихся спален, да и не успевшим отдохнуть за ночь глазам приятнее был лёгкий сумрак. Громко шлёпая босыми ногами, Феликс добрался до холодильника и, распахнув его, облокотился о дверь. Мама всегда ругала его за эту привычку, грозясь тем, что дверь когда-нибудь отвалиться, но этого так и не произошло. На самом деле Феликс не верил, что может подобным образом повредить холодильник, но ни разу не высказал сомнений, лишь смотрел в ответ на её укоризненный взгляд так же укоризненно и тягуче выводил жалобным голосом: «Ну-у-у-у мааааааам», на что неизменно получал: «Что, «мам»? Не виси на дверце».
Как же давно не было этих слов… Феликс «висел на дверце», и никто не мешал ему делать это. Дверь холодильника упорно не отваливалась. Феликс надавил сильнее, но нет – никаких разрушительных последствий, лишь едва слышный скрип. И приятный холодок. С улицы опять донёсся тяжелый и мощный Rammstein. Феликсу подумалось, что во времена молодости его родителей во дворы из окон лилась совсем другая музыка, несоизмеримо более добрая и созидательная, сдобренная скрипом винила и шуршанием динамиков, её звуки вдохновляли, призывали к действию, воспевали романтичную наивность. Город тогда не гудел от моторов многочисленных машин подобно растревоженному улью, воздух был чище, деревья подстрижены, дорожки подметены, урны и контейнеры не стояли в ореоле из мусора, а в сердцах жила надежда на светлое будущее. Ныне Феликс стоял, одной рукой вольно облокотившись на дверцу холодильника, и, рассеянно щурясь, разглядывал пёстрые упаковки масла, майонеза, кетчупа, сока, более обстоятельную и деловую бутылку минеральной воды и заплесневелый банан. Так же что-то тёмное и неизвестное пряталось в салафановом пакетике в дальнем углу нижней полки. Феликс смело вытащил шуршащий кулёчек и обнаружил в нём кусочек копчёной колбасы неизвестного срока давности, её запах раздражал обоняние, но рассудив, что рождённый утонуть колбасой насмерть не отравится (что более кратко обозначалось как «от судьбы не уйдёшь»), он захлопнул холодильник и направился к хлебнице. Здесь улов оказался куда меньше: жалкая затвердевшая чуть не до состояния камня корочка батона одиноко покоилась на розовой салфетке. Феликс постучал хлебом об стол (звук получился хрусткий и звонкий) и тяжко вздохнул: отыскать дома еду, обещанную оставленному без ужина желудку, оказалось непросто. Уныло созерцая «хвостик» колбасы в одной руке и «хвостик» батона в другой, Феликс пришёл к выводу, что в «Океане» выбор будет обширнее и приятнее, да и в столовой можно перекусить.
Расстроенный необходимостью идти на работу и неудачей с завтраком, он спешно покинул удручающую пустотой и безжизненностью квартиру и довольно бодро, учитывая боль в мышцах ног, спустился вниз. Почётный караул пенсионерок дружно умолк и пытливо уставился на Феликса.
– Здравствуйте.
Бабушки тихо, неуверенно поздоровались.
Стоило только завернуть за угол дома, и ветер хлёстко ударил в лицо, Феликс съёжился под неумолимыми колкими воздушными потоками; в колючести виновата была пыль, мгновенно запорошившая и без того раздражённый глаза. Ругаясь и проклиная всё на свете, Феликс отвернулся и, прикрывшись ладонью, зашагал дальше. Как назло ветер выбрал самое неудачное из всех возможных направлений и старательно дул навстречу почти всю дорогу до «Океана». Сражаясь со стихией, Феликс впал в благостное состояние отупения и, временно освобождённый от тягостных мыслей, преодолел злополучный светофор без приключений, но, едва оказавшись под прикрытием магазина, сразу же вернулся к привычному для себя меланхоличному настрою.
Что-то смутно тревожило, что-то было не так, и, бродя между стеллажей и полок, Феликс старательно искал причины беспокойства, перебирал в памяти события утра, но ответ ускользал. Иногда казалось, что он вот-вот будет найден, но что-нибудь непременно отвлекало. Раздражённый этим обстоятельством Феликс остановился перед витриной с выпечкой и, сверля взглядом жареный пирожок, сосредоточился. Желудок, растревоженный видом пусть и вредной, но вполне съедобной пищи, жалобно заурчал, в очередной раз отдалив момент разгадки. Феликс со злости стиснул зубы и медленно закрыл глаза: в последнее время он слишком часто не находил ответы на вопросы и, видимо, окончательно потерял контроль над своим разумом. Сдаваясь на милость урчащего победителя, Феликс бросил в корзинку несколько пирожков, прихватил кефир и встал в очередь. Внезапная догадка, как говориться, озарила его: дело было в сплетницах-соседках. Именно молчание и выражения их лиц оставили тот неприятный, беспокоящий осадок. Сколько Феликс знал их, так умолкали они в том случае, если обсуждали либо появившегося человека, либо кого-то из его близких родственников и знакомых. Исходя из этого наблюдения, можно было сделать вывод, что говорили они о Феликсе или… Мише. Феликс похолодел: возможно, они что-то знали. Первым, сильнейшим желанием было бросить всё и побежать назад, а там уж добиться от них правды. Феликс даже метнулся к двери, но включился разум: обсуждать они могли, не зная ничего о местоположении Миши, могли и самому Феликсу «косточки перемывать», да и до вечера они никуда не денутся. Поддавшись влиянию рассудка, взбудораженный, мечтающий о скорейшем наступлении вечера Феликс вернулся в очередь, но теперь необоснованной уверенности в осведомлённости не в меру любопытных пенсионерок заметно поубавилось. Только иногда вспыхивала теплящаяся в душе надежда: вдруг им что-либо известно, вдруг… вдруг… вдруг… Это предположение заставляло сердце биться быстрее, а глаза – искать часы. Уже во время поездки до работы Феликсу казалось, будто прошла вечность, а высоко подпрыгивающий на ухабах автобус тащился с черепашьей скоростью.
Надежда постоянно сменялась пессимистичным неверием в удачу; старающийся сохранить внешнее спокойствие Феликс готов был кричать от этого. Столь быстрая, болезненная смена эмоций пугала его, время тянулось до ужаса медленно, нервы взвинтились до предела и, казалось, от малейшего толчка, искры произойдёт взрыв. Симфония звуков – точащих металл инструментов, надрывно жужжащих бормашинок, стука молотков, голосов, тихого шёпота радио – переполняла пространство вокруг и вместе с людьми и жестоко неспешным временем незримой тяжестью обрушивалась на Феликса.
Глава пятнадцатая. Мёртвые часы.
Завод – этот неугомонный человеческий муравейник из множества комнат и мастерских и ещё большего числа коридоров и коридорчиков светленьких и чистеньких, отделанных под евроремонт – превратился в тюрьму. Всё существо Феликса рвалось наружу, назад, в город, к подъезду, к обычно раздражающим всевидящим сплетницам, во власти которых было прекратить томительное сомнение: знают они о Мише или нет. И в то же время Феликсу было страшно возвращаться. Он вполне мог отпроситься, но страх останавливал. Феликс боялся любого их ответа, будь то разбивающее новую надежду неведение или же адрес (хотя бы приблизительный) Мишиного убежища, после чего непременно придётся пойти к брату и Поговорить (да, именно с большой буквы, ибо разговор наверняка окажется не из лёгких и придётся постараться, убеждая Мишу вернуться). А страшнее всего – известие о беде. Душа металась в страхе перед тремя возможными исходами предстоящего опроса бабушек, и это тревожное состояние подавляло волю, лишая возможности действовать. Упорно пытаясь самозабвенно увлечься работой, Феликс то и дело смотрел на часы и не был вполне уверен, чего именно хочет: чтобы стрелки вертелись быстрее или замерли и не шевелились. Через некоторое время он заметил, что стрелки действительно замерли. В этом явлении отсутствовала какая-либо мистическая составляющая: люди двигались с прежней скоростью, да и незримое время тоже не стояло на месте, просто часы сломались, а, быть может, вышли из строя батарейки. Феликс долго смотрел на часы: простой круглый циферблат, тонкие прописные словно из школьного учебника цифры и иглы стрелок, прекративших бесконечный бег по кругу. Часы умерли и не отсчитывали более минуты, утверждая, что сейчас одиннадцать часов и сорок шесть минут утра. «Часы умерли», – размеренно, возобновляя угасший такт движения стрелок, повторялось в затуманенной голове Феликса. И теперь эта мысль и образ, перекликающийся с сюжетом полотна Сальвадора Дали, стали центром вселенной. Часы не стекали со стены, но состояние, ощущения были таковы, словно это вот-вот произойдёт. Если бы такое случилось, Феликс нисколько бы не испугался, по правде сказать, он, вопреки всем законом логики, ожидал, что несчастные мёртвые часы начнут оплавляться. Он ждал этой секунды, ждал, как отреагируют коллеги на противоестественное явление, ждал, что союз сплетниц из его двора стройной колонной войдёт в дверь и почему-то непременно в военной форме, а за ними придёт Миша, и… и… и… Феликс не знал, что сделает Миша. Не предполагал. Не мог себе представить. Часы сжалились, поддались на немые мольбы, и, как первый знак возвращения брата, поползли со стены. У Феликса захватило дух от этого зрелища и от предвкушения появления Миши глаза наполнились жгучими слезами. Дверь с жужжанием отворилась, и в неё, отменно маршируя и громогласно скандируя «Мы знаем всё! Мы видим всё! Мы знаем всё! Мы видим всё!..» зашагали подтянутые и строгие бабушки. Феликс задрожал от нетерпения, поднялся навстречу. Бабушки выстроились в шеренгу и продолжали скандировать. В беспросветно чёрном проёме двери, будто перегороженном чёрной стеклянной плитой, высветилась родная, любимая фигура. Из странного мрака первым появилось лицо Миши, и у Феликса всё внутри перевернулось и сердце заныло от пронзительного укора в глазах брата.
– Зачем ты сделал это? Всё было так хорошо до той ночи… – прошептали любимые губы.
Феликс не мог ответить, он задыхался.
– Эй! Феликс, проснись! – пронзительный возглас разбил сюрреалистичную картинку.
Захлёбываясь воздухом, обезумев от неожиданного пробуждения и обострившегося ощущения своей вины, Феликс отпрянул назад, упёрся в спинку стула и ошалело уставился на Юлата.
– Ты в порядке? – Юлат выглядел удивлённым.
Ответить сразу не получилось, и Феликс только кивнул, сглатывая вязкую слюну.
– Спать надо дома, а не на работе, – назидательно напомнил Макс, появляясь из-за Юлатовой спины.
– Я учту, – поспешил пообещать Феликс.
– Учти, – ещё более назидательно порекомендовал Макс и вернулся к своему столу.
Феликс облегчённо вздохнул и посмотрел на часы: они и вправду остановились. Юлат кашляну и отступил к своему верстаку. Феликс облокотился одной рукой о столешницу и, подперев висок, медленно отходил ото сна, лениво размышляя о его смысле. Дедушку Фрейда с его толкованиями сновидений Феликс не изучал, сонникам совершенно не доверял с тех самых пор, как увидел совершенно противоположное толкование одного и того же образа в двух разных изданиях. Впрочем, и без обращения к книжным источникам понятно было, что дело в Мише. Феликс понимал: гадать об информированности или не информированности бабушек занятие бестолковое, но не мог остановиться. В последнее время он действительно слишком часто оказывался не в состоянии управлять своими эмоциями, и подобная беспомощность начинала его раздражать.
Люди потянулись в столовую. Феликс провожал их невидящим взглядом, вновь мечтая о своём и одновременно чужом Мишеньке, вновь во власти сонма ярких мыслей, той же чарующей смеси из приятных воспоминаний о нём и ещё более приятных грёз о том, как всё могло бы быть.
– Феликс, обедать пойдёшь?
Феликс вздрогнул от неожиданности, сосредоточился на ощущениях в желудке – неприятная тяжесть, оставшаяся после жареных пирожков – и помотал головой:
– Нет, я что-то не хочу.
Его оставили в покое, парни, весело переговариваясь и пошучивая, покинули мастерскую. С их уходом плаксивая музыка радио показалась более громкой. Постанывая, мелодия разливалась по помещению, перекрывая мерное шелестение огромного кондиционера. Феликс не выдержал заунывных мотивов и, прихватив сигареты, вырвался на балкон. Солнце яростно ослепило его и норовило дотянуться жгучими лучами, но недоступный им Феликс стоял в узкой синеватой тени, слушал биение своего сердца и размеренно выпускал струйки быстро улетучивающегося дыма. Это было странное состояние: не покой, не беспокойство, но и не вполне безразличие. Призраки иллюзий чуть отступили, отчаяние ещё не вернуло свою власть над душой, умиротворение забыло в неё дорогу, равнодушие не заявило о своих правах. Жара выжимала из тела капельки пота, яркость неба колола глаза, о существовании течения времени напоминало только движение табачного дыма. Феликс хотел обнять Мишу крепко-крепко и больше не отпускать. Единственное желание и такое неисполнимое. Феликс понимал, что даже если вдруг каким-то чудом Миша согласится и вернётся жить домой, придётся до конца жизни сдерживать себя. Возможно, именно поэтому так страшно спрашивать старушек о брате. Феликс болезненно поморщился и принялся лихорадочно отмахиваться от страшной, кощунственной и предательской мысли: возвращение Миши, как и его отсутствие, всегда будет пыткой – всегда, но если бы его не было совсем, тогда возможно… Холодело внутри, замирало всё от неумолимо формирующегося вероломного, крамольного и бесчувственно логичного предположения: если бы Миша не появился в его жизни, всё было бы хорошо, если бы Миши не стало, было бы легче забыть его, потому что иначе не хватит сил вытравить любовь. Но думать так – мерзкая, бессердечная слабость, нет, и не могло быть достойного оправдания таким мыслям. Никакого оправдания!
Феликс до боли стиснул зубы, неистово коря себя за отвратительную мысль. Он не должен был допустить её, не имел на это права, но допустил. Он ненавидел себя за это и готов был броситься немедленно с балкона, если бы не уверенность в том, что высоты не хватит для летального исхода. Феликс мысленно метался в тисках вины, страха, угрызений совести. Он ощущал себя бездушным чудовищем, недостойным существования выродком, но это не могло изменить самого факта возникновения низкого предположения. Феликс растерянно смотрел вдаль слезящимися от сияния небесной бирюзы глазами и потрясённо осмысливал, что только что, сию секунду пожелал Мише, его любимому Мишеньке, смерти. Это было невероятно, но это – было. Дрожащей рукой Феликс коснулся лба, провёл ногтями по ссадине, слегка приоткрыв рот, будто готовясь сказать что-то.
Он пожелал Мишеньке смерти.
Он пожелал Мишеньке смерти.
Мишеньке… смерти.
Прислонившись спиной к стене, Феликс медленно опустился на пол. В висках стучало, на губах дрожали оставшиеся невысказанными слова, и низость души предстала со всей возможной очевидностью. Феликс никогда не считал себя праведником или человеком каких-то особых, высоких душевных качеств, но искренне полагал, что не так уж плох. Он знал за собой определённые слабости и некоторую трусость, часто прикрываемую нежеланием вмешиваться в чужие дела, и всё же в целом казался себе вполне приличным, достойным хорошего отношения человеком. Минуту назад положительные представления о себе подверглись тяжелейшему испытанию. Умом Феликс понимал, что его мысль была вызвана болью и страхом перед бесконечными мучениями безответной любви, но сердце не желало принимать подобных объяснений. Пожелать Мишеньке смерти только из-за отсутствия взаимных чувств – невообразимая низость. Ледяной ужас сковывал грудь, стоило только вообразить Мишу мёртвым, – и это тоже не могло послужить оправданием. Феликс, презрительно кривя губы, заставил себя представить, что Мишеньки больше нет в живых, и судорожные, растекающиеся от сердца по всему телу леденящее оцепенение и боль стали маленькой карой за жестокие мысли. Феликс не знал, как наказать себя за них, чтобы не ощущать более терзающей его вины. Он провёл руками по увлажнившемуся от пота и нескольких непокорных слезник лицу, посмотрел на ладони. Порез на одной из них напоминал о папе и маме, о Мише. Миша перебинтовал рану, но что он чувствовал при этом? Неужели в его заботе не было и капельки любви или хотя бы хорошего, братского отношения? Ответить мог только Миша. Феликс страдальчески сдвинул брови: сколько ещё вопросов навечно останутся без ответов? сколько придётся страдать, прежде чем закончится эта пытка? где укрылся Миша? что он думает о произошедшем и происходящем? простил ли? что чувствует сейчас? Феликс не хотел, чтобы Миша страдал, но возможно ли это с его неприязнью к случившемуся?
Голоса и гогот сначала глухие, отдалённые, а когда дверь открылась – звонкие и громкие – вынудили Феликса подняться и поспешно покинуть заполнившийся людьми балкон. Уединения и тишины вдруг не стало, Феликс потоптался возле своего стола, свыкаясь с очередной реалией жизни. Обычно тихая и незаметная музыка теперь раздражала, люди нервировали ещё больше. Феликс окинул лихорадочным взглядом мастерскую и, внезапно найдя подходящее решение, торопливо направился в туалет. Там было и тихо, и уединённо. Увы, сидеть в нём до вечера оказалось делом невозможным: стоило Феликсу усесться на закрытый крышкой унитаз, и кто-то нетерпеливо задёргал ручку. Дёрганье сопровождалось скрежетом, отдающимся эхом в вытянутой, светлой комнате. Феликс смотрел на никелево поблёскивающую ручку и вяло клял закон подлости, по вине которого неизвестному потребовалось посетить туалет именно сейчас. Наконец удостоверившись, что дверь действительно заперта, человек оставил безнадёжные попытки прорваться внутрь и, кажется, ушёл. Феликс вздохнул тоскливо и облегчённо одновременно, уткнул подбородок в кулаки и опустил ресницы. Слёзы больше не наворачивались на глаза, но противная заноза самоосуждения осталась в сердце и причиняла боль, а вместе с ней – тоску. Феликсу не хотелось искать оправданий, но он понимал, что если не найдёт пусть даже незначительных, но смягчающих обстоятельств, если не добьётся пусть только призрачного равновесия духа, то сойдёт с ума и не сможет дальше жить. Не было никого, кто сумел бы помочь Феликсу в этом непростом деле, только он сам мог выковырять из бесконечного переплетения мыслей и воспоминаний те самые, что окажутся нужными доводами защиты. Феликс с особой тщательностью перебирал свои чувства, самые мучительные вспоминая и тыкал ими в лицо скептически настроенной обвиняющей части себя, уверяя, что именно они и их нестерпимость послужили причиной минутной слабости, вылившейся в страшное желание, которое вовсе не было настоящим желанием, а лишь предположением и ничем более. В конце концов, ещё сильнее истерзав себя переживаниями прошлого и настоящего, Феликс кое-как убедил себя в том, что не желал смерти Мише, а только предположил, что чувства могут в таком случае пройти быстрее. Этот компромисс граничил с обманом, но сил на настоящее сражение с приступом самоуничижения уже не оставалось. Феликс законсервировал эмоции и, уподобившись автомату, принялся за работу.
***
Сдерживать волнение становилось труднее с каждым шагом, но Феликс заставлял себя идти к дому не останавливаясь и не сворачивая. Пересиленные около шести часов назад чувства набирали силу и выплёскивались наружу нервным перестуком сердца, мурашками вдоль спины, ощущением, иногда именуемым «засосало под ложечкой», конвульсионным сжатием пальцев и неспособностью адекватно фиксировать происходящее вокруг, что едва не вылилось в столкновение с маршруткой. На этот раз Феликс не удивился и не испугался, хотя приплюснутый нос автомобиля замер, тихо ткнувшись в его ногу. Встретившись с оторопелым взглядом водителя, Феликс продолжил путь, не услышав, как маршрутка поехала дальше. Мысленно Феликс был уже у подъезда и ожидал судьбоносного ответа от старушек, к которым всегда относился с полупрезрительным сочувствием. Это выглядело насмешкой жизни, но Феликс слишком переживал, чтобы рассматривать возникшую ситуацию с этой точки зрения долго, а дом тем временем становился всё ближе. Раньше Феликс любил уютную, надёжную квартирку их небольшой семьи, но с недавних пор она вызывала слишком много отрицательных эмоций. Это приводило к тому, что Феликс ощущал себя будто голым, потерявшимся и лишённым всего, – и возвращение домой превращалось для него в маленькую пытку. Сегодня маленькая пытка стала огромной. Феликс собрал всё своё мужество, чтобы повернуть за угол своего дома и подойти к бабушкам.
– Здравствуйте, – подрагивающим голосом поздоровался он, оттягивая момент вопроса – и ответа.
Дети играли во дворе и иногда повизгивали, солнце перекатилось на эту сторону небосклона и выпаривало жгучими лучами площадки и клумбы перед подъездами, две бродячие кошки быстро поглощали содержимое выставленных для их прикорма мисок, сверху доносилась попсовая ритмичная мелодия, её перекрикивали пролетающие вдоль дома маленькие птички; разморившиеся на солнцепёке старушки лениво обмахивались газетами и дешёвыми китайскими веерами, но смотрели на своего соседа с моложавой бодростью. Феликсу никак не удавалось совладать с собой, он порывисто вдыхал, готовясь задать вопрос, и беззвучно выдыхал, не находя слов. Наталья Федотовна перестала размахивать веером, опустила его на колени:
– Как твоё самочувствие? Что-то ты в последнее время плохо выглядишь.
Феликс опустил взгляд и, набравшись смелости, произнёс:
– Вы не знаете, где найти Мишу?
– Брата твоего, что ли? – поинтересовалась Наталья Федотовна.
– Да, – Феликс с вызовом посмотрел на неё: старушка щурилась, и на её морщинистых губах играла едва заметная усмешка.
Наталья Федотовна неспешно переглянулась со своими «бандитками», опять воззрилась на Феликса.
– А нам почём знать, куда он делся? Мы тебе не справочная и не милиция.
– Вы точно ничего не знаете?
– Ну сказали же: ничего не знаем, – недовольно буркнула Вероника Карповна и укоризненно добавила: – Сам набедокурил, сам и исправляй.
Феликс похолодел и ощутил, что бледнеет: неужели они знают правду? как такое возможно? Липкий противный страх на несколько мгновений полностью парализовал его, но появилась спасительная, здравая мысль, что он «накручивает» себя, и всевидящие сплетницы не настолько всевидящи, чтобы проникнуть взором сквозь стены.
– Он же брат твой, – покачала головой Анастасия Фёдоровна, – родная кровь…
Здравый смысл рухнул в обморок, а бледность сменилась краснотой. Феликс почти задыхался от неожиданного открытия: они знают… значит, знают все.
– Его и так жизнь побила, а ты…
Совесть громогласно соглашалась с укорами.
– Ты очень нехорошо поступил, – Наталья Федотовна нахмурилась. – Негоже брата из дома выгонять. Жили-жили как одна семья, и вот те раз. Вот уж не ожидали от тебя, никак не ожидали, ты всегда был таким приятным мальчиком. Какой бес в тебя вселился?
Первым порывом Феликса было воскликнуть, что Миша ушёл сам, но Феликс подавил это желание: пусть лучше они думают так, как думают сейчас.
– Да, я был неправ, – с трудом выдавил Феликс. – Я хочу поговорить с ним и извиниться, но не знаю, где искать.
Старушки опять переглянулись.
– Это хорошо, что ты одумался, – медленно произнесла Анастасия Фёдоровна.
– Да, я одумался. Если вы что-нибудь узнаете о Мише, вы мне скажете? Скажете?
– Хорошо, скажем, – после паузы согласилась Наталья Федотовна.
Феликс вздохнул: внутри у него опустело: они ничего не знали. А он не знал, куда деть себя с этой маленькой, ярко освещённой площадочки, на коей он ощущал себя клоуном… или скорее печальным Пьеро с нарисованной слезинкой на щеке. Феликс всё ещё не определился с дальнейшими действиями, увлечённый представлением себя в образе героя «Буратино», когда ситуацию своим внезапным появлением разрядил Слава.
– Привет, Феликс! – бодро поздоровался он и, подойдя ближе, протянул руку.
В другой его руке болтался пакет с двумя бутылками пива и несколькими упаковками каких-то вяленых морепродуктов. Сбитый с толку Феликс пожал горячую, широкую ладонь.
– Зайдём? – поинтересовался Слава, кивнув на дверь.
– Угу, – кивнул Феликс и повёл гостя к себе.
Присутствие друга не избавило от неприятного ощущения одиночества, пропитавшего родные комнаты. Словно волной окаченный им, Феликс задержался на пороге; сердце дало короткий, но остро прочувствованный всем организмом сбой и вернулось к нормальному ритму. Феликс шагнул внутрь, в наполненный приглушёнными запахами улицы и вещей воздух, навстречу взгляду папы. Нет, папа смотрит чуть в сторону, но от входа это не так заметно. Усиленно подгоняя себя, чтобы не казаться слишком заторможенным или недовольным внезапным появлением друга, Феликс отступил в сторону, пропуская Славу, и закрыл за ним дверь.
– Разувайся, проходи – скрывая подавленность и растерянность, предложил Феликс, стягивая кроссовки и бросая барсетку на комод.
– Угу, – кивнув, протянул Слава и тоже разулся. – Я не помешал?
– Нет, нисколько, – Феликс повёл плечами, ёжась под абсолютно нереальным укоризненным взглядом папы.
Слава этого не заметил (или сделал вид, что не заметил) нахмурился, отстранённо глядя на дверь кухни.
– Как я понимаю, Миша не нашёлся?
– Нет, – грустно подтвердил Феликс. – Ты проходи, проходи.
– Да, конечно, – рассеянно кивнул Слава. – Я тут пива принёс, ты не возражаешь?
Он вопросительно оглянулся на идущего вслед за ним Феликса, и лицо Славы в этот момент приняло потерянное и обиженное выражение одновременно. Феликс задумчиво смотрел на него, но, слишком занятый собственными переживаниями, не вполне осознавал увиденное. Вот и сейчас он немного растерялся, удивлённый внезапной остановкой друга, а, прослушав вопрос, не понимал, чего от него хотят. Слава тоже сообразил не сразу, затем со вздохом поинтересовался:
– Я некстати?
– Да нет, почему же, – пожал плечами на сей раз слушающий более внимательно Феликс. – Всё равно я бы ерундой стал заниматься, а так хоть время приятно проведу.
Слава кивнул, на пару мгновений задержал затуманенный взор на косяке и зашёл на кухню, где устроился на своём привычном месте. Феликс сразу же почувствовал нехватку Кости, обычно сидевшего рядом со Славой. Вопрос, готовый сорваться с губ, был подавлен тяжёлым вздохом, но, очевидно, выдан взглядом, быть может, вкупе с этим самым вздохом.
– Костя не смог придти, – шурша пакетом, глухо сказал Слава. – Он занят.
– Ага, понимаю, – кивнул Феликс.
Слава пристально посмотрел на друга, опустил взгляд и молча, вынужденно сопровождая действия шуршанием, выставил на стол бутылки и положил пару упаковок с сушёными кальмарами. Стало тихо. Феликс стоял рядом и не знал, что говорить и делать, а Слава сидел и, видимо, не собирался подсказывать ему дальнейшие действия. Молчание становилось тягостным, губы Феликса непроизвольно вздрагивали, он хотел убежать, скрыться от давящей тишины в шуме вечерней, отдыхающей толпы, затеряться среди людей, а лучше потерять самого себя, лишь бы избавиться от нескончаемых гнетущих эпизодов своей жизни. Слава молчал, кончики его пальцев подрагивали, и иногда указательный палец правой руки дёргался так, будто намереваясь всю руку утянуть за собой. Феликс не представлял, что сделать, чтобы напряжённость исчезла, а вместо неё появилась приятная, дружеская атмосфера.
– Открывашку дай… – Слава глубоко вздохнул, облизнул губы и добавил устало: – И бокалы.
Стало легче. Пусть не исчезли как по мановению волшебной палочки мрачность и предчувствие беды, но со всего, облегчая дыхание, точно сошла сероватая, траурная дымка. Феликс рьяно взялся исполнять просьбу и едва не уронил один из бокалов.
– Не суетись, – Слава нарочито медленно откупорил бутылки. – Спешить некуда.
Феликс отодвинул стул, сел на него и расслабленно откинулся на высокую спинку. Громко забулькало наливаемое пиво, перед домом гудел мотором автомобиль, пробивалась сквозь стены музыка, но борьба с бетонными прослойками делала её глухой и неузнаваемой; надоедливо попискивал комар. Слава подтолкнул один из бокалов Феликсу, разодрал упаковку с кальмарами, просыпав половину из них на стол.
– Ты не занят? – Слава потянул вяленую желтоватую стружку, скептически оглядел её и закинул в рот.
Феликс пытался подобрать наиболее точный ответ: с одной стороны он был вроде как ничем не занят, с другой, осознавая безнадёжность затеи, предпочитал всё же поискать Мишу, с третьей – сейчас он собирался пить пиво со Славой, что можно было расценить как занятость.
– Я всё же помешал?
– Только моему безумию, – ответил Феликс и отхлебнул из бокала.
– Всё так плохо?
– Хочется ответить «ещё хуже».
– Понятненько, – глядя на кучку сушёных кальмаров, со вздохом произнёс Слава и тоже пригубил пива.
– А ты как?
Слава повёл плечом, поджал губы так, что уголки их сдвинулись вниз:
– Не знаю даже. Вроде нормально.
– Как работа?
– Ты ещё о погоде спроси, – предложил Слава.
– Как погода? – покорно повторил Феликс.
Слава пристально посмотрел на него, принялся перебирать рассыпанных кальмаров:
– Хуёвая погода.
– Да уж, – согласился Феликс.
Слава опять посмотрел на него, и он отвёл взгляд.
– Чем собирался заняться?
– Думал побродить по городу, – признался Феликс.
– Надеешься Мишу встретить?
– Да.
– Никто из твоих знакомых его не видел?
– Нет, – Феликс мотнул головой. – Я уже начинаю беспокоиться.
– Если бы случилось что-нибудь серьёзное, ты бы узнал.
– А вдруг нет? Что, если при нём не будет документов?
Феликс не заметил, что повысил голос. Слава обхватил ладонями высокий бокал и долго созерцал золотистое пиво, безмолвно двигая плотно сжатыми губами, прежде чем предложить:
– Давай обзвоним больницы, милицию… морги.
От последнего слова Феликса передёрнуло, он замялся, долго собирался с духом, прежде чем сказать:
– Боюсь.
– Чего?
– Найти его в морге, – раздражённо пояснил Феликс.
– Тогда туда позвоню я.
Помедлив, Феликс кивнул и впоследствии не пожалел о своём решении: вскоре он убедился, что Миша в больницы, морги и милицию не попадал. Это, разумеется, не могло служить стопроцентным доказательством его благополучия, но на некоторое время избавило от части страхов.
– Спасибо, – поблагодарил Феликс, когда они закончили обзванивать ранее упомянутые заведения.
– Да не за что, – отмахнулся Слава и достал сигареты. – Будешь?
– С удовольствием, – Феликс отбросил мобильный телефон и потянулся. – Только я свои.
– Как знаешь, – Слава дёрнул плечом, задумчиво выпустил струйку дыма и провёл кончиками пальцев освобождённой от зажигалки руки по поблёскивающей кромке бокала.
В стекле играл тёплый свет готовящегося ко сну солнца и, преломляясь, рассыпался пёстрыми искрами по поверхности стола.
– Ещё плеснуть? – поинтересовался Феликс, приподнимаясь из-за стола.
– Угу, – кивнул Слава.
Феликс откупорил вторую бутылку, разлил её содержимое по бокалам, поставил на стол пепельницу.
– Я бы предложил поесть, но у меня почти ничего нет.
– Да и не надо, – поморщившись, отмахнулся Слава и кивнул на вяленых кальмаров. – Этой гадости хватит.
Феликс согласно кивнул и вышел в прихожую, где лежала барсетка, а в ней – пачка сигарет.
– Можно я у тебя переночую? – негромко, но чётко сказал Слава.
Феликс застыл, так и не открыв извлечённую пачку: он не ожидал, что разногласия между Славой и Костей могут дойти до такой степени. Это было странно и напоминало крушение мира. Для Феликса их отношения давно были образчиком, чем-то надёжным и светлым, нерушимым. Сейчас же, когда Слава произнёс свою просьбу, Феликс ощутил глубочайшее разочарование, такое, как если бы вдруг решили разойтись его родители.
– Это настолько серьёзно? – более или менее придя в себя, спросил Феликс.
– Не знаю, – как можно более непринуждённо ответил Слава, но едва уловимое дрожание голоса выдало его чувства.
– Это из-за того, о чём ты рассказывал? – Феликс медленно вытащил сигарету неслушающимися пальцами.
– Да.
– Ты дурак.
– Я знаю.
– Это поправимо? – Феликс чиркнул зажигалкой и поймал кончик сигареты в лепесток пламени.
– Говорят, что раз дураком родился, значит – дураком помрёшь.
Феликс закашлялся; отдышавшись, пояснил раздражённо:
– Я не об этом спрашивал.
– Да понятно, что не об этом, – буркнул Слава. – Но я сам не знаю, что дальше будет.
– У вас же так долго всё хорошо было, – Феликс вернулся на кухню и прислонился спиной к косяку.
– Вот именно – было, – Слава с брезгливым выражением лица стряхнул пепел, взмахнул рукой. – Это какое-то массовое безумие. Или жара на всех так действует. Я не знаю…
– Костя тебя выгнал? – еле слышно спросил Феликс и глубоко затянулся.
– Нет, я сам ушёл.
– Точно дурак, – вздохнул Феликс и, покачав головой, перебрался на балкон, уже оттуда добавил: – Мне кажется, что ты не умеешь ценить то, что у тебя есть. Я вот раньше тоже не ценил, а теперь жалею. Тебе очень повезло: Костя от тебя не отходил, в рот тебе смотрел, каждое слово твоё ловил, покладистый к тому же и, насколько я знаю, к блядству несклонный, плюс ко всему интеллектуально развитый и симпатичный. Чего, собственно, тебе ещё надо?
– Ничего мне больше не надо, – печально вздохнул Слава.
– Тогда какого хрена ты сидишь сейчас здесь со мной, когда тебе надо быть рядом с ним? – устало спросил Феликс.
– Я боюсь возвращаться, – понуро признался Слава.
Феликс стряхнул пепел на улицу и прикрыл глаза: страхи друга он вполне мог представить. Феликс и сам бы на его месте боялся возвращаться, страшился бы тяжёлого откровенного разговора и вероятности испортить всё окончательно и бесповоротно. Вообще очень страшно иногда говорить с любимыми людьми, рискуя ранить их и себя неосторожными, сказанными в порыве гнева или обиды словами, ведь можно разрушить доверие, навсегда оттолкнуть от себя, перечеркнуть всё хорошее и доброе, лишиться самого дорогого. Нет ничего более надёжного и хрупкого, чем человеческие взаимоотношения, обладающие потрясающей способностью закаляться и крепчать в период тягот и невзгод и мгновенно разрушаться в тихое мирное время из-за какой-нибудь ерунды.
– Дурак, – повторил Феликс, потирая лоб и прикидывая размах конфликта.
– Да что ты заладил как попугай? – огрызнулся Слава. – Ничего ты не понимаешь.
– Да уж, не понимаю, – согласился Феликс.
– Я тебя тоже не понимаю с твоей носьбой с Мишей твоим.
– Ну и не понимай.
– И не собираюсь, – зло сказал Слава.
– И не надо, я об этом тебя не прошу и… – Феликс хотел было сказать, что Слава сам к нему напросился, но вовремя остановился и, подавив гнев, умолк.
Слава, не дождавшись продолжения тирады, тоже молчал. Так в напряжённой вечерней тишине они и курили. Вытаскивая третью сигарету почти что подряд, Феликс понял, насколько он нужен сейчас Славе, раз тот до сих пор не ушёл. Приняв к сведению это обстоятельство, Феликс затушил только что раскуренную сигарету, собрался с духом и возвратился на кухню, готовый оказать другу необходимую поддержку. Это ответственное дело пригасило собственные тревоги и печали, и Феликс ощутил приятное удовлетворение собственной значимостью и необходимостью, но предпочёл бы испытать это при других обстоятельствах.
Слава не отрывал взгляда от пепельницы и крутил в пальцах измятую сигарету.
– Извини, я не должен был обзывать тебя, – Феликс присел к столу и облокотился на него.
– Да ладно, – стиснув губы, Слава перекрутил сигарету, и из неё посыпался табак. – Ты прав.
– Нет, не прав, ты не дурак.
– Дурак, – вздохнул Слава, – причём круглый, – он помедлил и добавил с горечью: – Я недостоин Кости.
– Не нам решать кто, кого и чего достоин.
– Ага, на это есть высшие и несоизмеримо более мудрые силы, – издевательским тоном продолжил Слава. – И вообще всё давно предопределено, а люди – тупое стадо баранов.
Феликс долго смотрел на друга: встревоженный, обиженный, нахохленный, Слава вызывал сочувствие, почти жалость.
– Оставайся у меня, я не против, хотя считаю, что тебе надо поговорить с Костей… помириться.
– Я не подхожу ему, – Слава упрямо мотнул головой и отбросил разломленную сигарету. – Я его только мучаю.
– А ты не мучай.
– Я не могу.
– Но это в твоих силах, – заметил заинтригованный Феликс.
– Ты не поймёшь этого, ты многого не знаешь о нас, – удручённо сказал Слава. – Всё это так сложно, так… непонятно.
– Может быть, – Феликс положил сцеплённые в «замок» руки на гладкую поверхность стола и, мельком глянув на опечаленного Славу, сосредоточился на своих пальцах. – Но что я знаю точно, так это то, что Костя не выглядит замученным, скорее наоборот: с тобой он стал жизнерадостнее и счастливее.
– Просто он не знает лучшего, а рядом со мной рискует не узнать никогда.
– Так устрой ему лучшее с рядом с собой, – продолжал настаивать Феликс. – Ты его прекрасно знаешь, он тебя, уверен, тоже, вы не бедствуете, вам ничто кроме вас самих не мешает. Мне кажется, что даже не вы себе мешаете, а ты с загонами всякими странными. Я, если честно, никак не уловлю суть проблемы…
– А тебя об этом никто и не просит, – грубо прервал его Слава и порывисто поднялся.
– Эй, эй, – Феликс, сидящий ближе к выходу и обладающий большей пространственной свободой, первый оказался у двери и преградил Славе путь.
– Пусти меня, – грозно потребовал Слава.
Феликс глубоко вздохнул, вскинул голову и решительно заявил:
– В таком состоянии я тебя никуда не отпущу.
В интонациях и поведении Феликса в этот момент проявилось что-то такое шаблонное, навеянное бесконечными бразильскими сериалами, что сам он, уловив сходство, несколько оторопел.
– В каком «таком» состоянии? – спросил Слава, складывая руки на груди.
– Ай, да брось ты всё это, – махнул рукой Феликс и покачал головой. – Мы ведём себя как редкостные придурки, нам точно пора лечиться или, на худой конец, подлечить нервы. Оставайся, давай пиво допьём, ещё сходим купим, фильмец какой-нибудь глянем, мы же давно так не сидели. И не будем обижаться друг на друга. Нам нужно успокоиться немного, провести вечерок в приятной, непринуждённой атмосфере, а то и правда сбрендим.
Слава, засунув руки в карманы джинсов, напряжённо покачивался с носков на пятки и обратно.
– Славк, не грузись хоть немного, а… я тоже устал, мне хреново так, что сил нет здесь одному оставаться, – признался Феликс, склонив голову на бок. – Не могу я сейчас быть корректным, внимательным и учтивым, так что если обижаю тебя чем, то прости, я ведь не специально, не хочу я тебя обижать, совсем не хочу, ты же мой друг.
Слава немного расслабился, тяжело вздохнув, расслабился ещё больше, кашлянул, посмотрел Феликсу в глаза, подумал немного.
– Хорошо, я останусь, – согласился Слава. – Только давай без разговоров о личном.
– С превеликим удовольствием, – с облегчением согласился Феликс.
Глава шестнадцатая. Дураки.
Феликс проснулся от тихого, почти неслышного щелчка двери. Настырно выдергивая из полудрёмы, прошелестели по коридору шаги. Пробуждение напоминало выныривание из глубокого омута: тьма, тьма и вдруг резкий свет и оглушающие звуки надводного мира. Дымка ночного дурмана ещё не успела отпустить разум, а сердце уже принялось отбивать встревожено-радостную дробь: Миша, Миша, Миша!.. Ну кто же ещё это может быть?
Радость улетучилась так же быстро, как появилась, и оставила после себя горькое тоскливое разочарование: Феликс вспомнил, кто ещё кроме Миши может быть сейчас здесь, перевернулся на бок и, обхватив влажную от пота подушку, задумался о вчерашнем вечере. Обычно во время подобных дружеских встреч оба (и Феликс, и Слава) по большей части молчали. Феликс мог только предполагать, что привлекает его друга в подобных немногословных посиделках, сам же он находил в них утешение и поддержку. Феликсу нравилась возможность предаваться размышлениям, словно бы ведя неторопливую беседу со Славой, и знать, что он не потревожит понапрасну, не осудит и не потребует подробностей и объяснений, если Феликсу вдруг вздумается озвучить какое-либо из своих философских рассуждений. Это был негласный сговор, возникший невесть когда и принёсший немало пользы в тяжёлые периоды душевных метаний. Обычно, стоило только безмолвно выговориться в умиротворяющей обстановке взаимопонимания, становилось легче, но на этот раз, по крайней мере Феликс, облегчения не ощутил. Ему не удалось «выговориться», потому что мысли застревали в мозгу как слова в горле, присутствие Славы вместо спокойствия вызывало тревогу о его семейном положении, о том, как сейчас чувствует себя Костя, некстати лезли всякие идиотские вопросы о причине раздора, одолевало муторное самоедство, да и беспокойство за Мишу не притупилось под действием пива; как-то погано было и на душе, и в мыслях, и тошно от самого себя…
Утро выдалось жарким, душным и слишком светлым. Сквозь веки алым сиянием лезло в зрачки солнце, от выпитых вчера нескольких литров болела голова, всё более настойчиво напоминал о себе переполненный мочевой пузырь, а на действия не хватало сил. Когда неприятные ощущения достигли своего апогея, Феликс осторожно поднялся, накинул измятую простыню и, стараясь не делать резких движений и почти не дыша, отправился справлять малую нужду. Наслаждение процессом было столь велико и долгожданно, что жизнь показалась Феликсу не такой уж ужасной, но намёк на положительный настрой быстро рассеялся при взгляде в зеркало. Феликс всклокочил волосы и скорчил страшную рожу. «Полюбовавшись» на отражение, он прекратил паясничать, печально поскрёб жёсткую щетину, рассмотрел ссадину на лбу, оглядел заживающий порез на ладони и, погрузившись в воспоминания о его возникновении, принялся вяло чистить зубы. От процесса его оторвал лёгкий стук в дверь. Феликс сплюнул пену в раковину:
– Заходи.
Узенькая щёлка между косяком и дверью превратилась в большую, и в ней возник удручённый, небритый Слава:
– Как спалось?
– Знаешь, бывало лучше, причём намного, – Феликс сунул щётку под струю воды. – Сейчас я закончу и выйду.
– Хорошо, – сразу сообразил Слава и ретировался.
Феликс показал своему отражению белый от пасты язык и мысленно обозвал себя за это полным придурком.
***
Слава курил на лоджии, высунувшись в открытую секцию застекления и притопывая одной ногой. Пятки у него были чуть не чёрными, волосы на голенях торчали дыбом, семейники, на которые Феликс ранее не обратил внимания, были синие с россыпью маленьких жёлтых утят. Слава отмахнулся от мухи, подался назад и, полностью оказавшись на лоджии, тщательно расправил тюлевую занавеску. Движения его лопаток напоминали Феликсу уроки анатомии и схемы Годфрида Бамеса из одной единственной на всё училище книги немецкого издания, её тёмно-зелёный тканый переплёт и множество сопряжённых с пользованием ею хлопот. Тем временем Слава, вновь приподняв занавеску, сплюнул на улицу, затушил окурок и повернулся.
– Ты решил отрастить бороду?
– Не знаю, – пожал плечами Феликс, налил в чайник воды и включил его.
Слава устроился за столом и, проведя ладонями по волосам, поинтересовался:
– Какие планы на сегодня?
– Хотел побродить по городу.
– А-м, – кивая, невнятно мыкнул Слава. – Можно я с тобой?
– Как хочешь, – неохотно ответил Феликс, доставая чашки.
– Слушай, – Слава замялся, – если что, можно будет опять у тебя переночевать?
– Так-то да, только вот, – Феликс помедлил, подбирая слова.
– Если я тебе мешаю, то…
– Да не мешаешь ты мне, – перебил друга Феликс, – просто… просто я тебя не понимаю, вот и всё.
– Знаешь, – Слава тяжко вздохнул, – я тоже себя не вполне понимаю. И мне кажется, что рядом с Костей я этого не пойму: он отвлекает меня, я не могу сосредоточиться и разобраться в себе.
– А я тебе не мешаю? – не без иронии поинтересовался Феликс, перекрикивая шуршание закипающего чайника.
– Нет, я же тебя не люблю, – Слава усмехнулся и уточнил. – Точнее я тебя люблю, но совсем иначе, чисто дружески.
Феликс тоже усмехнулся.
– Давай сходим на пляж, – предложил Слава. – Может Миша твой позагорать выберется.
– Это вряд ли, – Феликс глянул на затихающий чайник. – Он где-нибудь затаился и долго ещё не покажется.
– Ну прям медведь в берлоге, только что-то он сезоны попутал: летом гулять надо.
Феликс шутку не оценил, с мрачным видом разлил чай.
– И так жара, – заметил Слава.
– Сейчас лёд достану, – Феликс открыл морозилку и вытащил два лотка со льдом.
– Чудный запас, – одобрил Слава и с сожалением заметил: – Надо было вчера ещё еды какой-нибудь купить.
– Да я забыл совсем, что у меня пусто, извини.
– Ничего страшного, незваный гость, он ведь хуже татарина.
– Ты совсем не похож на татарина.
– Знаю, – кивнул Слава. – Но появился незваным.
– Да забей ты на это, – отмахнулся Феликс. – Общество мне полезно.
– Тебе бы общество повеселей.
– Старый друг лучше новых двух, а весёлых мне и задаром не надо: будут шуметь, а у меня и так башка раскалывается.
– Пить меньше надо.
Феликс глянул на Славу и с шутливым упрёком покачал головой:
– Можно подумать, что идея пойти за добавкой принадлежала не тебе.
– Ты же взрослый человек, – развёл руками Слава, – и вправе решать сам.
– О, да-да, – хмыкнул Феликс. – Вот я и решил, а сегодня страдаю. Как обычно, в общем.
– Не будь таким пессимистом.
– Ой, уж кто бы говорил.
– Да, пожалуй, ты прав, – Слава вздохнул. – Что-то мне кажется, что с чаем у нас не выгорит.
Феликс потрогал до краёв наполненные смесью чая и ледяных кубиков чашки:
– Нет, он вполне прохладный. Не как из холодильника, но точно негорячий.
– Слушай, а зачем мы его вообще заваривали? – полюбопытствовал Слава.
– Не знаю… Наверное, привычка, – Феликс отхлебнул немного. – Сюда бы лимончика…
– И так сойдёт.
– Конечно сойдёт, лимона у нас всё равно нет, – Феликс почесал затылок, припомнив неприятное открытие вчерашнего вечера. – Мне диски надо в прокат вернуть.
– Можем вместе сходить, заодно перекусим.
– Можем, – согласился Феликс, и до слуха его донёслась переливчатая мелодия звонка.
Сердце замерло в мимолётной надежде, прежде чем продолжить сокращения в ускоренном ритме; впервые Феликс пожалел о том, что на все вызовы назначен одинаковый звук.
– У тебя телефон звонит.
– Слышу, – Феликс, со скрежетом отодвигая стул, поднялся и прошёл в спальню.
Мобильный телефон надрывался на максимуме громкости, надпись на бледном из-за солнечного света дисплее оповещала: «Костя». Помедлив долю секунды, Феликс принял вызов:
– Алло.
Тишина, показавшаяся Феликсу невыразимо печальной.
– Феликс, это Костя.
Голос, от которого веяло тоской и страданием.
– Да, я понял… Слава у меня.
– С ним всё в порядке? – кротко поинтересовался Костя.
– Да, – ответил Феликс.
– Он собирается возвращаться? – прозвучало очень робко, с затаённым ужасом.
Скулы и горло Феликса свело, он силился сказать что-нибудь утешительное, но не хотел врать:
– Он любит тебя, просто он дурак, не переживай.
Молчание.
– Если что, он побудет пока у меня, – Феликс прислонился к шкафу и, остро чувствуя спиной втыкающуюся в неё ручку дверцы, пытался отвлечься этим неприятным ощущением. – Костя, ты меня слышишь?
– Да, слышу, – после паузы признался Костя. – Прекрасно слышу.
– Не переживай, – попросил Феликс.
– Хорошо, не буду, – горестно усмехнувшись, пообещал Костя. – Ты приглядывай за ним.
– Да, конечно, – поспешно согласился Феликс и повторил: – Не переживай.
Костя вздохнул:
– Пока.
Попрощаться Феликс не успел и ещё некоторое время слушал размеренные гудки, искренне сочувствуя Косте, оставшемуся сейчас в незаслуженном и бессмысленном одиночестве. Феликс хотел набить Славке морду и притащить его к Косте, но сомнение в эффективности подобного метода останавливало от решительных действий. Наслушавшись гудков, Феликс «повесил трубку».
– Это Костя звонил? – Слава стоял в полумраке коридорчика и, насупив брови, смотрел в приоткрытую дверь на Феликса.
– Да. Ты – мудак.
– Тебе не понять.
– Да, мне не понять, как такие придурки как ты получаются, – раздражённо произнёс Феликс.
– Сам ты придурок, – зло буркнул Слава.
Феликс дёрнулся было к нему, но, вовремя взяв себя в руки, вернулся на прежнее место и уставился на сияющее безжизненным солнечным светом окно. Сдерживая рвущийся наружу гнев, Феликс как можно более спокойно спросил:
– Тебе что, трудно поступить с ним по-человечески? Трудно объяснить? Трудно сказать, где ты и что с тобой? Почему он должен звонить и спрашивать о тебе? Неужели тебе трудно отправить хотя бы sms-ку, написать, что с тобой всё в порядке, чтобы он не волновался? Неужели это так сложно? К чему такая жестокость? Он же беспокоится, переживает, – Феликс сглотнул. – Зачем такая жестокость?
Он прикрыл раздражённые яркостью света глаза и внезапно понял, что то, что он сказал сейчас Славе, было сказано не столько другу, сколько спрятавшемуся от него Мише.
Слава долго не отвечал, затем сказал медленно и грустно:
– У меня не получается иначе… я всегда больнее всего раню тех, кого люблю.
– Это плохая привычка.
– Я ничего не могу поделать…
– Можешь, – не согласился Феликс, – только недостаточно хочешь.
– Ты не прав.
– А мне кажется, что очень даже прав.
– Я не хочу причинять Косте боль.
– По твоему поведению этого не скажешь.
– Я знаю, – со вздохом признал Слава и поплёлся на кухню.
– Только не уходи, – крикнул Феликс ему вслед. – Я обещал Косте приглядывать за тобой.
– У тебя будет такая возможность, – угрюмо отозвался Слава.
***
Вскоре Феликс поймал себя на мысли, что Слава очень раздражает его своим безрассудным и нелепым поведением. Они только что вышли из здания торгового центра и в числе прочих толкались на остановке в ожидании бесплатного автобуса. Слава держал в руках пакет со сменным бельём, плавками, полотенцем, зубной щёткой, бритвенным станком: по-видимому, он собирался надолго обосноваться в квартире Феликса. Феликс не возражал против такого соседства: общество друга скрасит одиночество и сделает пребывание дома не таким болезненным. С эгоистической точки зрения Феликс мог бы порадоваться «вселению» Славы, но искреннее сочувствие Косте не давало радоваться, а одно воспоминание об исполненном страдания голосе приводило к нервному передёргиванию плеч, словно это могло избавить от возникавшего неприятного ощущения. Слава задумчиво смотрел перед собой и покачивал пакет с вещами, Феликс смотрел на друга и удивлялся тому, как сильно хочет ударить его по лицу крепко сжатым кулаком.
С внутреннего двора выкатился бело-жёлтый автобус, со скрипом распахнулись его дверцы, и, толкаясь и тряся пакетами, люди бросились внутрь. Несколько человек, включая Феликса и Славу, предпочли немного подождать и ехать стоя, нежели отбивать бока в бешеной давке ради занятия сидений. Феликс забрался в числе последних и, стоило дверям закрыться, прислонился к ним спиной. Слава стоял на ступеньку выше, сжатый с трёх сторон пышными особами и их многочисленными пакетами, но выражение его лица при всём неудобстве положения продолжало оставаться задумчиво-отчуждённым. Вдыхая приторный, душный воздух переполненного людьми салона, Феликс уныло думал о том, что, будь он свободен от чувств, непременно отправился бы к Косте и приложил все усилия, чтобы отбить его у Славы. Феликс отчётливо представил себе, как сидит в гостях у Кости, утешает его и пододвигается всё ближе и ближе, а потом уводит его в какое-нибудь уютное кафе, осторожно берёт за руку, предлагает свою помощь, поддержку, говорит о том, что Слава недостоин Кости и про то, какой Костя замечательный…
Автобус остановился, и Феликс, потревоженный задвигавшимися под его спиной дверцами, очнулся от грёз, глянул на друга, расстроился из-за того, что никто не вышел, и беспокойство получилось напрасным, вновь привалился к захлопнувшейся двери и всерьёз задумался: а почему бы не пойти сейчас к Косте? почему бы не утешить его? почему бы не попытаться связать с ним свою жизнь? Ведь Костя такой хороший…
Феликс усмехнулся, сам давая ответы на свои нелепые вопросы: потому что Слава – его друг – любит Костю, а сам Феликс любит Мишу, и сколько бы боли это ни причиняло, всё равно от этого никуда не деться. На очередной остановке Феликс опять посторонился, пропустил несколько пассажиров, занял их место, устранив тем самым свою зависимость от движения дверей. Он пожалел об отсутствии простоты в мире человеческих чувств и о том, что влюбился в Мишу, Слава и Костя друг в друга, а не он в Костю и Костя в него, и ещё более о том, что его никто никогда не любил. Феликс с радостью нашёл бы утешение в объятиях любящего его человека, но таковых не было. Совсем. Этот факт безжалостно указывал на никчёмность и бесполезность его никому ненужной жизни. Феликсу стало совсем уж горько и тоскливо.
Он покачивался всякий раз, когда автобус подпрыгивал на выбоинах, Слава покачивался, пассажиры покачивались тоже, невыносимая жара сочилась сквозь жестяную крышу и врывалась вместе с разгорячённым воздухом сквозь открытые окошки и люки. Феликс стоял почти под самым люком, ловил губами шуршащий ветер и думал, думал, думал… Он не хотел ехать на пляж, как они уговорились со Славой, не хотел проводить выходные в праздном ожидании успокаивающего звонка от кого-либо из своих «шпионов», он не хотел ждать, он хотел действовать: бегать по улицам, звать Мишу во весь голос, краской выводить на заборах и стенах мольбы вернуться или же дать знать о себе; но это желание гасло под панцирем, сплетённым из множества страхов: страх узнать о несчастье, болезни, смерти Мишеньки, страх объяснения с ним, страх выглядеть нелепым, страх раскрыть свою нетрадиционную ориентацию соседям и непосвящённым в это знакомым, страх подвергнуться всеобщему осуждению. Страхи превратились в пытку, и три из них были самыми мучительными: беда с Мишей, Разговор с ним и возможность посвятить непосвящённых в свой гомосексуализм, хорошенько сдобренный любовью к брату, которую нормальные люди считают извращением и называют инцестом. К моменту, когда автобус добрался до нужной друзьям остановки, Феликс был уже сам не свой. Слава подтолкнул его к выходу, Феликс послушно последовал в указанном направлении и, ничего не видя перед собой, поплёлся к дому.
– Курить будешь? – Слава протянул приоткрытую пачку.
Феликс молча вытянул сигарету, раскурил её от предложенной зажигалки:
– Слав, только скажи мне честно, я мудак?
– В каком смысле? – полюбопытствовал явно занятый своими мыслями Слава.
– В прямом.
– Если я не ошибаюсь, мудаками называли людей, раскачивающих кровати шлюхам, чтобы клиент быстрее сваливал, – Слава затянулся. – В этом прямом смысле ты не мудак, если, конечно, тайно не подрабатываешь в каком-нибудь притоне.
– Ну и мысли у тебя, – покачал головой Феликс. – Я про то значение, которое сейчас придаётся.
Он остановился, прислонился к скошенной крыше спуска в подвал и пристально посмотрел на тоже остановившегося Славу.
– Я что, какой-то особенный идиот? Рожей совсем не вышел? Дурак? – Феликс нервно крутил сигарету, чуть не обжигаясь тлеющим кончиком, и раздражался всё больше. – Со мной так неинтересно? Я совсем ничего из себя не представляю? Я… я… я, что, совсем убогий?
Помолчав, Слава спокойно поинтересовался:
– К чему ты всё это спрашиваешь?
– Я хочу знать, почему меня никто не любит, – разъярённо пояснил Феликс.
– Понятно, – Слава кивнул, затянулся, оглянулся по сторонам. – Так-то это долгий разговор… но…
– Скажи, – потребовал Феликс.
– Понимаешь, я тебя знаю давно, я уже привык… ну… – Слава потупился.
– Договаривай.
– Ты… ты какой-то… нелюдимый, – Слава досадливо поморщился. – Ты как будто неживой с окружающими, то ли слишком надменный, то ли равнодушный, и всё время какой-то отстранённый, можешь во время разговора раз, и выключиться, особенно если упомянуть твоего драгоценного Мишеньку. Знаешь, замкнутость и отгороженность обычно людям не очень приятна, вот они и сторонятся тебя. А что касается любви: дружеская любовь у тебя точно есть, а что до остальной, то тебя родители любили. Ну и ещё был один парень, как его… Саша, он жил возле центра, сейчас в Москву укатил, помнишь его?
Феликс нахмурился, напряжённо припоминая:
– Да… кажется, помню.
– Так вот, – Слава вздохнул. – Вот он с тебя глаз не сводил и был в тебя влюблён. Но ты шлялся с кем ни попадя и слишком много думал о Мише, наверное, поэтому Саша и не стал тебе ничего говорить. А он, кстати, вполне ничего был.
– Правда?.. Правда влюблён был?
– Да, – подтвердил Слава. – Он меня просил за него словечко замолвить.
– Так что же ты не замолвил? – удивился Феликс.
– Я замолвил, – с укоризной возразил Слава. – Но говорю же: ты слишком много думал о Мише. Так что теперь не жалуйся на разбитое сердце и одинокую жизнь: сам виноват.
– Знаю, что сам, – понуро ответил Феликс.
Слава, кажется, сжалился и решил на этом завершить обличительные увещевания.
– Пойдём, – предложил он и первый направился к подъезду.
Только когда Слава исчез за углом дома, Феликс последовал за ним. Понимая его правоту, Феликс всё же был обижен или даже не столько обижен, сколько удивлён осуждающими и недружелюбными нотками в его голосе: это наталкивало на мысль, что Слава не так хорошо относится к нему, как кажется. Придя к такому выводу, Феликс с особой внимательностью следил за Славой, но, сколько ни пытался, не находил никаких признаков неприязни: Слава был грустен, задумчив, но никак не враждебен.
– Я не нравлюсь тебе? – устав от выискивания во взглядах и жестах затаённых чувств, прямо спросил Феликс.
К этому моменту они дошли до набережной и остановились на кромке пляжа, оглядываясь по сторонам в поисках места посвободнее. Слава, сильно сощурившись, водил головой из стороны в сторону и, услышав вопрос друга, не бросил этого занятия, внешне оставаясь невозмутимым.
– С чего ты взял? – поинтересовался он, козырьком прикладывая ладонь ко лбу, и добавил с явным сожалением: – Надо было очки купить.
Несколько сбитый с толку неожиданным упоминанием солнечных очков, Феликс пояснил не сразу:
– Ты так говорил обо мне.
– Когда? – так же спокойно полюбопытствовал Слава.
– Недавно, – раздражаясь, ответил Феликс. – Когда говорил о моих отношениях с Мишей.
– Точнее об их отсутствии, – безжалостно поправил его Слава. – Только я не понимаю, с чего ты взял, будто не нравишься мне?
Феликс задумался и в конце концов так и не нашёл ничего более основательного, чем:
– Ты говорил это таким тоном, с таким осуждением.
– Да брось ты, – отмахнулся Слава. – Уж как ты мне за Костю выговаривал, так я вообще молчу.
– То другое дело.
– Да всё то же, – не согласился Слава. – Ты, выглядывая соринку в чужом глазу, про бревно в своём не забывай… Кстати, мы так тут торчать и будем или всё же загорать пойдём?
– Что ты подразумеваешь под бревном? – взъярился Феликс.
– Да успокойся ты, – резко осадил его Слава и первым шагнул на раскалённый песок.
– Я спокоен, – возразил Феликс, идя за ним.
– Непохоже, – покачал головой Слава, обходя развалившихся на разномастных подстилках, ковриках, полотенцах и одежде загорающих.
Феликс плёлся за ним, загребая сандалиями песок и почти не ощущая его жжения. Наконец, Слава добрался до только что освобождённого места неподалёку от воды и раскинул на нём покрывало. Феликс молча наблюдал, как друг устраивается на его стареньком, ещё советских времён покрывале – его невыразительный блекло-зелёный с такими же блекло-желтоватыми вкраплениями орнамент напоминал о прежних многолюдных походах на реку, об их шумных компаниях, песнях под гитару и первых пробах алкоголя, о непонятной теперь романтике этих посиделок и о различных ухищрениях, применяемых ради того, чтобы избавиться от запаха пива, вина и иногда – водки. Воспоминания вызвали неожиданную тоску о том более простом и понятном времени, о разбежавшихся теперь кто куда знакомых, о потерянной романтике, о начале жизни, когда привычки не были такими закоренелыми, отношения были более свободными, и казалось, что всё впереди.
– Садись давай.
Феликс едва заметно вздрогнул от неожиданно прозвучавшего предложения и совсем иначе посмотрел на Славу: как он повзрослел, стал шире в плечах и выше, как потяжелел его взгляд, какая печаль сквозит в выражении лица и изломе тонких губ. И в то же время это прежний его друг, Славка, который всегда относился к нему хорошо, помогал, а иногда жёстко, язвительно ставил на место и вправлял мозги, что, в общем-то, всегда шло на пользу, после того как Феликс успокаивался и задумывался над его словами. Пожалуй, Слава просто не умел (или не хотел) преподносить своё мнение мягко и вежливо, из-за чего, когда он снисходил до его высказывания, многие не воспринимали нормально этот сторонний, без прикрас взгляд на вещи и отвечали хамством на откровенность. Феликс, прекрасно понимая всё это, когда дело касалось посторонних, на критику своих поступков реагировал весьма болезненно и агрессивно. Сегодня он, вероятно в силу усталости, опомнился чуть раньше обычного. Вздохнув и, на всякий случай, оглянувшись по сторонам в поисках Миши, Феликс стянул майку, шорты и прилёг на край покрывала. Слава лежал параллельно ему и пристально поглядывал на него, слегка щурясь при этом, хотя солнце светило ему в спину.
– Быстро ты угомонился сегодня.
– Я устал, – пояснил Феликс, почти сожалея о том, что не оправдал ожиданий.
– Заметно, – кивнул Слава. – Пойми: если бы ты мне не нравился, я не дружил бы с тобой столько лет.
– Наверное, – согласно кивнул Феликс.
– Не наверное, а точно, – Слава почесал лоб и, поморщившись, продолжил: – Мне не доставляет никакого удовольствия наблюдать за тем, как ты мучаешься. Если бы я мог что-то изменить, я бы непременно сделал это, но в данном случае всё зависит только от тебя. Это ты не отпускаешь Мишу, а не он тебя.
– Я не могу его забыть, – пожаловался Феликс, склоняя голову ниже к земле и закрываясь рукой от слепящего света.
Слава вздохнул:
– Я понимаю, что это трудно и, вероятно, кажется тебе невозможным.
– Кажется, – подтвердил Феликс.
Слава облизнул пересохшие губы, хмыкнул:
– По правде сказать, я был даже рад узнать, что Миша уехал. Мне кажется, что это должно помочь тебе: с глаз долой из сердца вон.
– Не в этом случае.
– Ты не можешь знать наверняка. Возможно, пройдёт некоторое время, ты успокоишься, взглянешь на всё с другой стороны, переоценишь свои поступки. Может, встретишь кого…
– Я не хочу никого кроме Миши. К тому же я беспокоюсь за него, мало ли что…
– О-о, Феликс, – взмолился Слава и ненадолго откинул голову, будто отдыхая от лицезрения Феликса, а когда вновь посмотрел на него, сказал будто маленькому, непонятливому ребёнку: – Миша твой взрослый, разумный человек, он не пропадёт. А «мало ли что» может произойти с ним в независимости от того, где он живёт. Не беспокойся понапрасну, погоди немного, сейчас такие цены на жильё и съём, что Миша твой драгоценный скоро назад прибежит.
– А если нет?
– И скатертью дорога, а то ты рядом с ним усохнешь. Ты хоть подумал о том, что с тобой будет, если он решит жениться?
Феликс промолчал, только стиснул зубы до дрожи в скулах. Слава прищёлкнул языком:
– Ничего хорошего с тобою не будет, так что не лучше ли, если вы будете жить отдельно. Вот ты утверждаешь, что твои чувства не изменятся, даже если вы не будете видеться, но на практике ты этого никогда не проверял. Сколько самое большее вы не виделись?
– Недели две, – потупившись, сознался Феликс.
– Вот видишь, – воодушевился Слава. – Тебе стоит попробовать спокойно пожить без него, глядишь, успокоишься.
– Спокойно не получается, – пессимистично заметил Феликс, потирая прижжённое солнцем, раскрасневшееся плечо.
– Выпей валерьянки, – посоветовал Слава, – говорят, помогает.
– Кому? Котам? – скептически поинтересовался Феликс.
– Может и котам, – усмехнулся Слава. – А чем ты хуже?
– Даже не знаю.
– Тебе надо отвлечься, развеяться: уйти в отпуск и уехать куда-нибудь подальше, например.
– А вдруг Миша вернётся?
Слава покачал головой:
– Ты можешь не думать о нём хоть минуту?
– Минуту могу, но это трудно.
– А ты постарайся… ради себя.
– Да ну, – поморщился Феликс и с горечью добавил: – Кому я нужен, чтобы ради себя стараться.
– Себе, – серьёзно ответил помрачневший Слава. – Мне. Косте ты тоже небезразличен. Уверен, что найдутся и другие заинтересованные в твоём благополучии люди. В конце концов, просто так что ли твои родители надрывались, тебя растили и на ноги ставили? Хотя бы ради их светлой памяти постарайся, если тебя ничто другое не вдохновляет.
Феликс насупился, нехотя пытаясь принять его совет как руководство к действию и последовать ему.
– Не надо ставить на себе крест из-за любви, – попросил Слава и чуть тише заметил: – Если это вообще любовь.
– А что же это ещё?
– Может, страсть, а, может, сумасшествие. В любом случае это причиняет тебе боль.
Феликс только отмахнулся.
– Больше не хочешь об этом говорить?
Не будучи уверен в способности честно ответить на этот вопрос, Феликс неопределённо пожал плечом.
– Наверное, это не очень приятно.
– Да уж.
– Я могу прекратить.
Опять Феликс лишь пожал плечом. Слава повернулся на спину и закинул руки за голову. Слишком увлечённый разговором, Феликс только сейчас в полной мере услышал множество окружающих их звуков: рёв лодочных и катерных моторов, заливистый смех и вскрики резвящихся в воде детей, резкие голоса чаек, размеренный плеск маленьких волн, несущуюся с разных сторон музыку и запутанные речи радио-ди-джеев. Оглушённый всем этим многообразием, Феликс, нахмурившись, смотрел на Славу, разочарованный его молчанием. Промаявшись немного в нерешительности, Феликс возобновил разговор:
– А что у тебя с Костей?
Слава недовольно сдвинул брови и, не открывая глаз, ответил:
– Мне трудно смириться с тем, что я сволочь, а мне достался такой замечательный спутник жизни. Это противоречит моим представлениям о мировой справедливости.
Закрыв открывшийся от удивления рот, Феликс кашлянул и удивился вслух:
– Ты что, рехнулся?
– Возможно, – кивнул Слава.
– Так ты только из-за этого от Кости ушёл? – изумлённо уточнил Феликс.
– Если долго копаться, то из-за этого, а так… – Слава помедлил, кусая губу, – тошно мне рядом с ним из-за того, что я такой гад, а он такой… всепрощающий ангелочек. Если бы он закатил мне скандал, заставил просить прощения, ударил бы меня хоть что ли со злости, а он только посмотрит печально-печально, вздохнёт как побитый щенок и закроется в ванной, а я от этого с ума схожу.
– Так не доводи до этого, – посоветовал заинтригованный таким непонятным объяснением Феликс.
– Раньше у меня не получалось по глупости и нахальству, а сейчас не получается из-за взбунтовавшейся совести. Я, знаешь ли, далеко не подарок.
– Знаю.
– И хуже всего то, что я понимаю, что на себя злюсь и срываюсь на Косте, но остановиться не могу. Деспот я домашний. Мне бы в мозгах чего повернуть, чтобы прекратить это, да не знаю как.
Феликс задумался, а Слава тем временем продолжил:
– Я и ушёл-то потому, что почувствовал: злость достигла критического предела. Самоизолировался, так сказать.
– Но ты же не можешь делать так постоянно… Нет, я, конечно, не против пускать тебя к себе, если потребуется, но… так же невозможно жить.
– Гостевая система.
– Что?
– Бывает люди живут порознь и ходят друг к другу в гости.
– Знаю, что бывает.
– Только вот, боюсь, не для Кости эта система, да и не для меня. Я вот сейчас лежу, говорю с тобой, а сам только о нём и думаю. И, кажется, больше думаю о том, не изменяет ли он мне.
– Это глупо… ну, мне так кажется.
– А когда кажется, креститься надо, – Слава перевернулся на живот и грозно уставился на взрытый людскими ногами песок. – Если честно, то мне тоже так кажется, но на душе всё равно погано.
– Сходи к нему.
– Зачем?
– Хотя бы ради его спокойствия.
– Я злой сейчас.
– А он – несчастный.
– Я знаю, – вздохнул Слава. – Иногда мне кажется, что лучше сейчас отпустить его, чтобы потом не было ещё больнее.
– Мне кажется, что ты дурак, – признался Феликс.
– И мне тоже так кажется, – Слава взлохматил волосы. – Может мне сходить к психиатру?
– Не думаю, что это поможет. Они психами, наркоманами и алкоголиками в основном занимаются, тонкие семейные взаимоотношения не по их части.
– Пожалуй, – согласился Слава и, сняв с пальца обручальное кольцо, принялся придирчиво разглядывать его. – Кольца являются символом бесконечности союза. Я вот думаю, не портят ли эту символику дырки и камни? Что, если кольца действительно обладают какой-то властью? Тогда мы столкнулись как раз с этим булыжником.
Он ткнул указательным пальцем в крупный камень.
– Не ерунди, лучше возьми какой-нибудь бабский журнал с рекомендациями по решению проблем супружеской жизни.
Слава ошарашено посмотрел на Феликса:
– Ты серьёзно?
– Не знаю. Но я не знаю, что посоветовать в сложившейся ситуации… Мне кажется, тебе надо простить себя, а Костя и так, похоже, простил, что, пожалуй, важнее всего. По крайней мере пока он не послал тебя на три буквы или куда подальше, тебе стоит разобраться со своими тараканами и не доводить его до решительных и окончательных действий.
– Так-то ты прав, но… – Слава надел кольцо, – надеюсь, что пожив отдельно, я смогу посмотреть на всё более трезво и спокойно и может даже смогу разобраться в себе.
– Я бы этого хотел. Мне тоже не доставляет удовольствие наблюдать за тем, как вы с Костей мучаетесь.
– Все мы, в общем, дураки, – подытожил Слава.
– Да, наверное, – согласился Феликс и тихо добавил: – Надеюсь, это поправимо.
Слава, похоже, этого не услышал или только сделал вид, что не услышал. В любом случае Феликс чувствовал, что разговор заходит в тупик, и предпочёл не возобновлять его, тем более что во рту пересохло, и говорить стало неприятно.
Глава семнадцатая. Удар.
Феликс без особого интереса разглядывал ладонь и заживающий порез. Занятие это продолжалось довольно долго и было абсолютно бессмысленным, потому что на самом деле Феликс ничего не видел. Его рассеянный взор оставался лишь иллюзией взгляда, и ослеплённый мыслями разум бродил в тёмных лабиринтах опостылевших переживаний. На улице было тихо, впрочем, утро воскресенья как правило отличалось тишиной, особенно если дети не выходили во двор поиграть. Сегодняшний день оказался именно таким, и в приоткрытую форточку редко влетало шипящее бурчание проезжающего мимо транспорта да редкое тявканье какой-нибудь собачонки. Жильцы тоже притихли, от чего отчётливее слышалось бодрое вещание телевизионного диктора. Слава прошёл в туалет, закрыл дверь, вышел из него, закрыл дверь, включил в ванной комнате воду, выключил её, прошёл в большую комнату и то ли прикрыл за собой дверь, то ли убавил звук. Запищала автомобильная сигнализация. Она обрушивала каскады тревожного пиликанья бесконечное количество минут, пока владелец не соизволил выключить её. Феликс, успевший привыкнуть к писклявым позывным, очнулся от полудрёмы и теперь уже пристально посмотрел на порез. Думать о собственной глупости изрядно надоело, и Феликс предпочёл не терзаться укорами хотя бы по этому поводу. Почти бесшумно Слава переместился на кухню. Феликс лениво удивлялся тому обстоятельству, что присутствие Славы ничуть не раздражает его (чего он, непривыкший к долговременному присутствию неродных людей в доме, в тайне побаивался) и даже приятно. Какие бы обстоятельства ни привели Славу сюда, жизнь Феликса стала чуть легче, и Пустота, испугавшись постороннего, затаилась.
Феликс провёл кончиком указательного пальца по порезу, пытаясь представить, как Миша бинтовал его руку. Обычно резвая до подобных дел фантазия на этот раз никак не желала работать: Феликс отчётливо представлял Мишу и себя, но хранившиеся в памяти образы никак не желали взаимодействовать. Огорчённый неудачей, Феликс перевернулся на другой бок и натянул на голову простыню. Вчерашний день не дал ничего, кроме неприятного жжения кожи плеч и спины, и теперь Феликс ругал себя за бестолково упущенное время поисков. Почёсывая зудящие обожжённые места, он корил себя за проявленную слабость, за то, что Слава уговорил начать поиски вечером. Не утешало и то, что они – два неприкаянных идиота – несколько часов таскались по барам, ресторанчикам и кафе, высматривая Мишу, расспрашивая знакомых, неуклюже избегая нахального выпытывания подробностей: Феликсу всё казалось, что они действовали неправильно, ходили не там, где следовало и не в то время, объяснить же, чем вызвано подобное навязчивое ощущение, он не мог даже себе, не то что Славе, стоически переносящему его недовольство. Прошедший день был ужасен, и ничто не предвещало улучшения в нынешнем.
Из-под простыни Феликса выдернул телефонный звонок. Промелькнула надежда и угасла.
– Алло.
– Привет, – грустно поздоровался Костя.
– Привет, – перебарывая чувство неловкости, ответил Феликс. – Слава ночевал у меня, с ним всё нормально.
– Это хорошо, – всё так же печально произнёс Костя. – Я тут тебе адреса нашёл, как ты просил. У тебя ручка с бумагой под рукой?
Феликс не сразу понял, о каких адресах идёт речь:
– А… а, да. Погоди секундочку, я достану бумажку.
Кое-как обмотавшись простынёю, Феликс выскочил из комнаты и забегал по квартире, постоянно приговаривая: «погоди, погоди секундочку, я сейчас».
Слава с любопытством созерцал беготню друга, но, едва услышал имя Кости, сразу скрылся на лоджии, и адреса Феликс записывал уже в одиночестве.
– Спасибо, – искренне поблагодарил он. – Огромное спасибо… Ты как?
– Нормально, – и не пытаясь изобразить бодрость, сказал Костя.
– Слушай… Славка разберётся в себе и непременно к тебе вернётся, – смущённо попробовал утешить его Феликс.
– Пока, – попрощался Костя и разорвал соединение.
Феликс мысленно обругал Славу и направился к нему, плотнее закручивая простыню.
– Опять будешь читать мне нотации? – настороженно поинтересовался Слава.
Феликс глянул на него: брови сдвинуты, взгляд упрямый, губы плотно сжаты, сигарета подёргивается в пальцах, роняя на пол хлопья пепла. У Феликса как-то само собой отпало желание тиранить его увещеваниями и бестактными вопросами, зато спонтанное воспоминание о маме и папе дало другой повод для поучений:
– Для пепла в доме есть пепельница, – сказалось, пожалуй, с чрезмерной строгостью.
Глаза у Славы от неожиданности расширились. С грозным видом Феликс ткнул указательным пальцем в направлении упавшего пепла. Слава растерянно посмотрел под ноги, моргнул, ответил не сразу:
– Ага, понял.
Он сунул сигарету в пепельницу, присел, подхватил сероватые размазывающиеся по коже останки табака и бумаги, сдул их в открытое окно и посмотрел на застывшего напротив него Феликса.
– Теперь нормально?
– Да, – помедлив, подтвердил Феликс. – На этом нотации закончены.
– Ну и слава Богу, – вздохнул Слава и забрал свою сигарету.
Феликс шмыгнул носом, достал пачку, прикурил от подставленной другом зажигалки.
– Как дела у Кости? – голос выдал поддельность продемонстрированного Славой безразличия.
– Без понятия, – нехотя отозвался уже успевший задуматься о Мише Феликс. – Он трубку повесил.
– А-а, – кивая непонятно чему, неопределённо протянул Слава и попросил: – Только не надо нравоучений и вопросов.
– Да я и не собирался, – пожал горящими плечами Феликс.
Слава смутился, отвёл взгляд. Феликс не без усилий удерживал готовые сорваться с губ укоризненные слова, затягиваясь при этом часто, долго и нещадно терзая сигаретину зубами и пальцами. Чутьё подсказывало ему, что излишняя говорливость в этом вопросе может привести к потере друга, а это в планы Феликса не входило.
– Я собираюсь пошататься по городу немного, – предупредил он, скользя пальцами в опасной близости от тлеющего кончика сигареты. – Если не хочешь, можешь со мной не ходить, я не обижусь. От квартиры могу дать ключи.
То ли Слава не желал таскаться по пыльным улицам в такую жару, то ли понял заключённый в предложении намёк, но ответ выбрал самый правильный из всех возможных:
– Иди один.
***
Вечерние кратковременные поиски накануне существенно отличались от поисков нынешних. Феликс шёл, как говорится, куда глаза глядят, и ими, напряжёнными от света и усталости, отчаянно вглядывался в людей. Он впитывал город, его жаркую, пыльную атмосферу, лица прохожих, прикосновения к их горячим телам, вывески и витрины, ветхие и обновлённые стены домов, запах плавящегося асфальта, рёв моторов и шелест листьев, бледную синеву ослеплённого солнцем неба, блеск Волги, перемигивание светофоров, афиши и объявления. Феликс более не ощущал себя как личность, превратившись в одуревшую от перегрева машину по поиску Миши. Его имя стучало в ноющих висках барабанной дробью, его лицо мерещилось в толпе, он пронизывал все мысли и устремления, не ничего оставляя помимо себя. Феликс, практически не веря в счастливую встречу, упрямо продолжал двигаться вперёд, забывая о себе, своих потребностях и, не желая более испытывать сожаления о напрасно упущенном времени, торжественно пообещал себе не возвращаться домой, пока не начнёт падать от усталости. Он шёл и смотрел, шёл и смотрел, шёл и смотрел… но Миши нигде не было. И только когда поплыло всё перед глазами, а звуки превратились в неразличимый монотонный гул, Феликс словно очнулся от долгого кошмарного сна и понял: пора сделать перерыв и попить. Пошатываясь от переутомления, он добрался до ближайшего продуктового магазинчика и шагнул в его прохладное тёмное нутро. Тут усиленно вкалывал кондиционер, но Феликсу было не до расточений благодарностей (пусть только мысленных) за заботу о покупателях, он, тяжело дыша и силясь привыкнуть к тёмному в сравнении с уличным освещению, привалился к блаженно холодящему прилавку и сипло спросил:
– Что есть из холодильника?
– Пиво, – прикрыв на мгновение глаза, ответила девушка-продавщица.
– Тогда мне пива.
– Вам какого?
– Всё равно, – буркнул Феликс.
– Нет, ну вы уточните, а то откуда я знаю, – капризно воспротивилась самовыбору продавщица.
Феликс повёл обгоревшими плечами, неопределённо взмахнул рукой, присмотрелся, разбирая названия, скрывшиеся за рябью застеливших взор тёмных пятнышек, и попросил первую попавшуюся марку. Вскоре он стал счастливым обладателем мгновенно покрывшейся белёсым конденсатом бутылочки «Tuborg».
– Вам открыть?
– Да.
Феликс прижал бутылку к горячему лбу и едва не застонал от удовольствия. Дабы не покидать живительную прохладу магазина, он отступил под освежающие струи воздуха, с лёгким гулом вырывающиеся из огромного белого кондиционера, и изображал интерес к пестреющему на полках товару. Соображал Феликс плохо, и сейчас ему было не до предложенной продукции. Он отвёл бутылку ото лба и, преодолевая лёгкую тошноту, приник к горлышку. Холод и колючие пузырьки обожгли рот, Феликс чуть не подавился, долго кашлял, потом отдышался и пил теперь более осторожно. Резвый холодок кондиционера целебным бальзамом изливался на пострадавшую вчера и прижженную немилосердным солнышком ещё и сегодня кожу. Продавщица, понаблюдав немного за Феликсом, присела на невидимый за прилавком стул и открыла маленькую книжечку. Страдающий от муторной дурноты Феликс искоса глянул на сосредоточенное лицо девушки и отвернулся к окну. В магазинчике было очень спокойно, пусть и неуютно среди насквозь промышленной голубизны стен и грязной белизны потёртых прилавков и холодильников. Из звуков главным и едва ли не единственным являлось сопение кондиционера, иногда поддерживаемое перестуком каблуков по тротуару, неизменным рыком автомобилей, шуршанием переворачиваемой страницы. Феликс опёрся о прилавок и, опустошая бутылку, ждал, когда ему полегчает. Тёмные пятнышки и вправду немного рассеялись, но в целом он продолжал чувствовать себя на редкость погано, и тянущая к земле слабость не исчезала. Феликс приобрёл вторую бутылку и приступил к ней, когда появился покупатель – насупившийся, встревоженный блондин с испещрённым бордовыми прыщами лицом – и нарушил очарование передышки. Феликс мельком посмотрел на некстати явившегося посетителя и вышел на улицу. Стоило только покинуть спасительную тень дома, в цокольном этаже которого ютился магазинчик, как сразу на Феликса набросилось солнце и заставило ещё более сожалеть о неразумном отдыхе вчерашнего дня. Он перебирался из тени в тень, и каждая перебежка давалась ему всё труднее и труднее, но дальнейшее всё-таки показалось ему внезапным: жара в мгновение ока стала удушающее нестерпимой, в глазах потемнело, словно взбеленившийся мир завертелся волчком вокруг Феликса. Он всеми силами старался устоять среди скачущего пространства, сердце безумно колотилось, и панический страх раскатывался по телу, мешая дышать и думать. Феликс тяжело сглотнул и отступил в тень, прижался спиной к дому. Кружение всего и вся понемногу утихало, выроненная бутылка посверкивала в луже пролитого пива, Феликс смотрел на неё, проступающую из мрака, и слушал сиплое дыхание, не понимая того, что это его дыхание… Постепенно возвращалась способность воспринимать окружающее, и Феликс заметил, что люди сторонятся его, обходят (часто с брезгливым выражением лица), послышалось: «нажрался», какие-то ещё недовольные в том же духе замечания. Горечь обиды примешалась к раскачивающемуся под ногами тротуару, головной боли, усилившейся тошноте. Заполонённый этими ощущениями, опираясь о заборы, дома, стволы деревьев, Феликс потащился в ему самому неизвестном направлении, пытаясь отыскать местечко, где не будет презрительных взглядов, осуждения, бессердечных людей, перед которыми ему было страшно и противно мучиться. Он безумно боялся упасть сейчас, на глазах у этой жестокой толпы, унизиться перед ними своим бессилием, облеваться (а он предчувствовал, что это может случиться очень скоро) при всех, потерять сознание, лежать здесь никому ненужным, осыпаемым гадливыми замечаниями о всяких там «наливших зенки», оказаться зависимым от их милости.
На его счастье впереди замаячил обгоревший остов деревянного домика. Феликс ткнулся в нетронутую пожаром окованную железом дверь забора и, просунув трясущуюся руку сквозь полокружье отверстия, нащупал крючок. Феликс не думал о том, что, по сути дела, самовольно нарушает границы частной собственности и может нарваться на крупные неприятности, им двигало единственное желание: забиться куда-нибудь, в какую-нибудь нору, только бы подальше от людей. Осиротевший дворик принял его в свои застывшие объятия. Феликс закрыл дверцу на крючок, на подгибающихся ногах шагнул к кустику, рухнул на колени и весь изогнулся от сильного спазма.
Оттуда он перебрался в тень забора и, привалившись к горячему дереву, крепко зажмурил глаза. Лихорадочно пытаясь понять, что с ним происходит, Феликс испугано прислушивался к ощущениям, но паника мешала ему анализировать их. Теперь он боялся не столько прилюдного позора, сколько своего непонятного болезненного состояния, этого безумного вращения окружающего пространства, удушающей дурноты, раскалывающей череп боли. И вдруг, под громыхание сердца, Феликс подумал, что совсем недавно хотел умереть, лишь бы не мучиться от безответной любви. А что, если сейчас он умрёт? Просто умрёт. Феликс открыл глаза и посмотрел на свои влажные от пота ладони, одна из которых перечёркнута тонкой линией пореза. Что будет, если эти руки никогда более не пошевелятся? Не дотронутся ласково до любимого человека. Не почувствуют ни мягкой упругости воды, ни уверенной твёрдости земли, ни шероховатости или гладкости камня, ни податливой жёсткости металлов, ни сотен и тысяч других подобных прикосновений. Не станут создавать маленькие красивые вещички, радующие людей своим драгоценным блеском. Просто исчезнут, рассыплются прахом. Что будет тогда?
Всё будет как прежде, только не будет Феликса, вот и всё. Не станет маленькой крупинки в океане человечества. Незаметная потеря. Интересно, а Миша хоть немного огорчиться, или ему будет всё равно? Феликсу хотелось думать, что Мише будет не всё равно, и он думал так. А ещё он представил, что Миша будет страдать из-за его смерти, раскается…
На самом деле Феликс не верил, что умрёт сейчас: слишком невероятным это казалось. Несмотря на ужасное самочувствие, он полагал, что стоит немного отсидеться, и всё пройдёт само собой. Феликс ждал. Лучше ему не становилось. Слабость накатывала волнами, то почти доводя до потери сознания, то чуть отпуская, но и в момент улучшения Феликсу было очень плохо. В очередной раз окружающее стало темнеть и блекнуть. Феликс опустился на четвереньки и практически на ощупь двинулся в сторону куста, на полпути к которому его опять скрутило.
Сплёвывая вязкую, кислую слюну, Феликс уверился в том, что ему надо скорее вернуться домой. Но как? Феликс отполз назад к забору и всерьёз задумался. Дойти он явно не мог… Такси? Но куда его вызывать? Придётся выходить на улицу, чтобы узнать адрес. Феликс прижался спиной к забору, измученно глянул на останки дома, и… табличка с названием улицы и его номером чудом уцелела: она белела на единственном оставшемся после пожара углу. Феликс нащупал в кармане телефон, вытащил его и собрался вызвать такси, но опять начался приступ слабости, и в глазах потемнело. В ожидании улучшения Феликс вяло рассудил, что загружаться в машину и подниматься в квартиру в таком состоянии будет очень непросто… Если бы Миша не исчез, можно было бы попросить помощи у него, а так… придётся справляться самому. Феликс еле приподнял ослабевшую руку с телефоном: какая кошмарная слабость. Вот и будет он валяться перед подъездом, как иногда валяется Васька. Феликсу было так плохо, что от этого сравнения не стало противно.
Что же делать? Придётся пробовать, ведь дома лучше, чем здесь: дома есть вода, которой можно умыться и охладить горящую кожу, можно утолить жажду, избавиться от противного привкуса во рту, дома… Слава! Взволнованный внезапным спасительным озарением, Феликс лихорадочно принялся искать телефонный номер друга, а вокруг всё плыло, плыло и качалось...
***
– Тебе точно лучше? – тихо переспросил Костя, вызванный всполошившимся Славой.
Он стоял, касаясь коленками спинки постели и смиренно скрестив руки на животе. Рядом нервно курил Слава. Дым от его сигареты змеящейся струйкой взвивался к потолку и уползал внутрь квартиры. Феликс смотрел на друзей из-под влажного полотенца, уложенного на голову; струйки холодной воды щекотали кожу своим движением и оседали на влажной простыне.
– Да нормально всё, – устало буркнул Феликс.
– Ничего себе нормально, – нервно хмыкнул Слава.
Он всё ещё выглядел испуганно, но явно начинал раздражаться. Этот вывод Феликса тут же подтвердили его слова:
– Ты чем думал?
– Я не думал, – честно признался Феликс.
Слава, только что готовый к дальнейшему разносу, внезапно успокоился, вздохнул и разочарованно покачал головой:
– Оно и видно.
– Слава, не надо, – кротко попросил потупивший взор Костя. – Феликс и так пострадал.
– Может в следующий раз умнее будет, – Слава стряхнул пепел в ладонь. – Солнечный удар может и смертью закончиться.
– Ничего страшного не произошло, подумаешь, перегрелся немножко, – попробовал разрядить обстановку Феликс.
– Ничего страшного? – разозлился Слава и взмахом руки показал на привешенную к черенку швабры капельницу. – Это ты называешь «ничего страшного»?
– Слава, не надо, пожалуйста… – взмолился Костя, – ему же плохо ещё…
– Ты хоть понимаешь, что он умереть мог? – грозно спросил его Слава.
Костя понуро опустил голову. Феликс поспешил вступиться за него:
– Слава, если тебе так хочется, ругай меня.
– Я не хочу никого ругать, – с расстановкой произнёс Слава. – Но мне бы хотелось, чтобы ничего подобного больше не случалось. Вы что, не понимаете, насколько это серьёзно? Феликс, да если бы ты себя со стороны видел…
– Я уже начинаю жалеть, что позвонил тебе, – мрачно прервал его Феликс.
Слава строго взглянул на него:
– Дурак ты, Феликс, честное слово – дурак.
Он ринулся прочь из спальни и хлопнул дверью. Костя смотрел то ему вслед, то на развалившегося на постели Феликса.
– Я… пойду, пожалуй… – нерешительно предложил Костя.
– Погоди, – попросил Феликс. – Посиди со мной немного, не хочу слушать нотаций.
– Ладно, – согласился Костя и перебрался в маленькое кресло. – Ты точно себя нормально чувствуешь?
– Да хуже всего было, когда иголку от капельницы втыкали, – отшутился Феликс.
– Это чтобы ты быстрее отошёл.
– Знаю.
Костя вздохнул.
– Вы помирились? – поинтересовался Феликс.
– Нет, – Костя уставился на свои сцеплённые руки.
– Тогда зачем он тебя позвал?
Костя неопределённо пожал плечом:
– Оказать моральную поддержку в ожидании «скорой». Слава переживает за тебя.
– Значит, вы занимались только мной?
– Угу, – кивнул Костя, помедлил в нерешительности и неуверенно произнёс: – Я… я хотел кое-что спросить у тебя, – и тут же поспешно добавил: – Если ты не очень устал.
– Спрашивай, – разрешил Феликс.
На этот раз Костя долго молчал, нервно теребя обручальное кольцо, и, наконец, сдавленно спросил:
– У Славы кто-нибудь есть?
Он пытливо посмотрел на Феликса, ожидая ответа. Феликс опешил:
– Ты у него есть.
– Нет, я имею в виду, есть кто-нибудь помимо меня…
– Не говори ерунды, он тебя любит.
Костины губы дрогнули:
– Последнее время Слава очень странно себя ведёт, мне кажется… Слава влюбился в кого-то и хочет уйти от меня.
От удивления у Феликса брови на лоб поползли.
– Я подумал, может быть, ты об этом знаешь, вы же друзья…
Феликс напряжённо вгляделся в страдающего Костю и осознал с особой чёткостью внезапного озарения: эти двое напрасно мучаются от непонимания, и поспешил «сдать» друга.
– Костя, поверь мне, Слава просто дурак. Он возомнил, что недостоин твоей любви. Он переживает, что не сразу полюбил тебя, и боится, что если ты узнаешь о том, что он говорил когда-то о любви, не испытывая её, ты разлюбишь его. Понимаешь, сейчас Слава тебя очень сильно любит. Поверь, он сам говорил мне об этом. Он боится потерять тебя, стыдится того, что причинял тебе боль. Это мучает его. Слава тебя любит, ему мешает чувство вины.
Костя прикрыл глаза.
– Спасибо, – поблагодарил он.
– Я правду говорю, – Феликс приподнялся на подушках, испуганный тем, что Костя ему не поверил. – Честное слово, клянусь. Славка просто дурак, ему какая-то ерунда взбрела в голову, вот он и изводится, и тебя ещё изводит. Но он тебя любит.
Костя молча вышел из комнаты. Феликс остался один, «прикованный» к кровати больше страхом помешать объяснению между друзьями, чем капельницей. Как назло, по дороге то и дело проезжали машины, шумно резвились во дворе девятиэтажки дети, кто-то включил музыку. Феликс старательно вслушивался, но никак не мог уловить, что происходит в его квартире. Так и не узнав результата своего вмешательства, он уснул.
***
Проснулся Феликс от пиликанья автомобильной сигнализации во мраке ночи. Сквозь открытое окно неторопливо вползал пропитанный запахами пожухших трав воздух. Феликс шумно втянул его ноздрями. Два коротких писка – сигнализация умолкла. Тишина: ни пьяных дебошей возле бара, ни разговоров случайных прохожих, ни шелеста автомобильных шин, ни музыки, ни щебета птиц, ни лая или мяуканья давних спутников человека. Феликсу стало не по себе, он приподнялся на локтях и глянул на руку: в том месте, где недавно торчала игла капельницы, темнел кровоподтёк; полотенце, когда-то охлаждающее голову, свалилось на пол. Феликс сел, медленно наклонился (тут пришлось бороться с головокружением) и поднял почти высохшую жёлтую тряпицу. Он чувствовал себя намного лучше, чем днём, но ещё не оправился полностью. Отругать себя за глупость стоило бы, да во всём теле была такая томная слабость, что совсем не хотелось заниматься этим бестолковым делом. Феликс осторожно взял с тумбочки стакан с минералкой и с отвращением выпил тёплую, без газиков воду. Жажда не прошла, но наливать добавку из бутылки было лень. Феликс распластался на постели и думал, как там Слава и Костя с их заморочками. Позвонить и спросить? Но не ночью же… Феликс тяжко вздохнул и осторожно поднялся. Опираясь рукой о стену, он направился к туалету, а, выйдя в коридор, услышал непонятный звук. Он доносился слева, со стороны кухни и входа. Почти бесшумно, Феликс двинулся навстречу ему и упёрся в закрытую дверь большой комнаты. Оттуда доносился размеренный, рьяный скрип дивана. Феликс решил, что будь это Миша, то он развлекался бы в своей комнате, а значит – это Слава остался, а вместе с ним и Костя. Конечно, это не стопроцентный показатель благополучного примирения, но хоть до чего-то они договорились. Феликс тихо сходил в туалет и вернулся к себе. Он долго лежал без сна и слышал, как Слава и Костя закрылись в ванной, и пронизывающее задремавший дом шуршание воды, и их шаги, когда они возвращались в большую комнату.
***
Второе пробуждение случилось уже днём. Окно было заботливо закрыто, немного приоткрытой осталась только рама, из-за неё доносился монотонный гул снующего по улице транспорта. Феликс резко поднялся, вспомнив, что сегодня понедельник, и тут же умерил свой пыл: голова закружилась, да и слабость не исчезла. Феликс напился выдохшейся минералки, улёгся и уставился на потолок: надо бы позвонить на работу и предупредить, но… неприятна сама мысль об объяснениях с Максом, а больничный можно приобрести по вполне вменяемой цене и утрясти всё на работе уже постфактум. Решив действовать так, Феликс расслабился и подложил руки под голову. Его ободрял полученный список мастерских, в одной из которых непременно отыщется Миша. Краем глаза Феликс уловил движение двери и повернулся: щель расширилась, и в неё просунул голову Слава:
– Ну как ты?
– Нормально, а ты что тут делаешь? – удивился Феликс.
– Я же обещал доктору, что присмотрю за тобой, – напомнил Слава.
– Не стоило, я бы и сам справился, а тебе работать надо.
– Да брось, не оставлю я тебя одного в таком состоянии, – Слава перебрался в кресло, в котором Костя вчера задавал мучающий его вопрос.
– Как у вас с Костей? – спросил Феликс, пропустив фразу о своём плачевном состоянии мимо ушей.
– Об этом чуть позже, – Слава усмехнулся. – Только не психуй. Я сейчас обзвонил мастерские и нашёл ту, в которой работает твой Миша. Сейчас он в отпуске.
– Как? – подскочил ошарашенный Феликс.
– Ну, я звонил и просил позвать его к телефону. Тяжелое это дело в век сотовых: все норовят послать…
– Как он в отпуске? – потерянно произнёс Феликс, не желая слушать о тяжестях поиска человека с помощью городского телефона.
– Ну не знаю, – развёл руками Слава. – Захотел отдохнуть, развеяться, вот и ушёл в отпуск.
– Надолго?
– На месяц. Так что ждать тебе его до осени.
Феликс обессилено рухнул на подушки.
– Не переживай, главное – живой он, и ты теперь знаешь где его ловить в следующий раз… Это лучше, чем ничего. Кстати, по ушам бы тебе надавать за разглашение личных дружеских разговоров.
Разочарованно молчавший Феликс приподнял голову.
– Это был самый долгий и самый неприятный разговор в моей жизни, – поделился впечатлениями Слава. – Но всё равно спасибо.
– Вы пришли к консенсусу?
– Не умничай, – попросил Слава. – С меня одного умного хватит.
– Хорошо, не буду, – Феликс опустил голову в ложе подушки. – Так вы помирились?
– Да.
– Рад за вас.
– Ты завтракать будешь?
– Не знаю, что-то не очень хочется.
– Костя приготовил… Я могу разогреть… М-м?
– Ладно, – согласился Феликс. – Надеюсь, я тебя не очень напрягаю?
– Нет, что ты, – отмахнулся Слава. – Мне совсем несложно. Не оставлять же тебя одного в конце концов.
– Спасибо, – тихо поблагодарил Феликс. – Мне бы одеться.
– Ага, – кивнул Слава и отправился разогревать завтрак.
Пару минут спустя Феликс появился на кухне и, прихватив с холодильника сигареты, вышел на лоджию.
Дешёвая одноразовая зажигалка краснела на истёртой поверхности комода. Феликс прихватил губами сигарету, неторопливо, наслаждаясь запахом табака, вытащил её из пачки, обхватил тёплую пластиковую поверхность и положил большой палец на шероховатое, колючее колёсико. Пара быстротечных секунд, горячая вспышка огня – остренький дымок облизал зубы, язык, полость рта и устремился в лёгкие. Отфильтрованный ими, но не лишившийся ещё своей остроты, он вынырнул уже из ноздрей и унёсся вместе с гонимым сквозняком воздухом.
– Какого числа Миша выходит из отпуска? – полуобернувшись к квартире, спросил Феликс.
– Одиннадцатого сентября.
– Ну и дата… Где работает?
– В «Реголд», – Слава выбрался на лоджию и тоже закурил. – Я разогрел.
– Угу, – кивнул задумчивый Феликс. – Давно Миша в отпуске?
– С прошлого понедельника. Не переживай, с твоим братцем всё в порядке.
Феликс лишь вздохнул. Он, да и Слава, наверняка, тоже прекрасно понимал, что продвижение в поисках небольшое, а с прошлого понедельника с Мишей многое могло произойти.
– У него всё хорошо, – настаивал Слава. – Ну посуди сам: отдыхает, валяется, небось, на каком-нибудь турецком пляже и в ус не дует.
– У Миши нет усов, – мрачно напомнил Феликс.
– Может он отрастил.
– Вряд ли… ему не пойдёт.
– При встрече выяснишь, – Слава хлопнул его по плечу. – Не переживай.
– Я стараюсь, – прошептал Феликс, стряхивая пепел на улицу.
– Феликс, не всегда в жизни мы получаем то, что хотим. Нужно уметь с этим смиряться.
– Я понимаю.
– Посмотри на это с другой стороны: ты можешь воспользоваться этим моментом и найти кого-нибудь другого, – воодушевлённо предложил Слава. – Ты же можешь ещё устроить свою жизнь.
Феликс тоскливо взглянул на ободряющего его друга. Слава тут же «скис», отвернулся:
– Ты себя в гроб загонишь.
– А что? Там тихо, спокойно, уютно, и никакого ОТК.
– Это не смешно.
– А я и не смеюсь, – печально произнёс Феликс. – Скорее наоборот.
– Я думал, ты обрадуешься, узнав о Мише.
– Я рад, но продолжаю беспокоиться. До его выхода ещё так долго, а вдруг… – Феликс осёкся, прислонился к окну, с обратной стороны которого вилась огромная жирная муха.
– Ничего с Мишей не случится. Феликс, не изводи себя, прошу.
– А ты был бы спокоен, исчезни так Костя?
– Нет, не был бы, – раздражённо сказал Слава. – Но, в отличие от тебя, я нахожусь в прекрасной физической форме, а ты… Нет, тебя точно нельзя оставлять одного.
Феликс хотел было возразить на последнее замечание – все-таки он взрослый человек – но вдруг понял, что эти слова – правда. Он никогда не был по-настоящему один: мама и папа, а потом только папа всегда были либо рядом, либо очень близко, да и Миша при всей своей отчуждённости тоже находился рядом, поэтому, вероятно, Феликс так и не научился жить один.
– Может быть, – подытожил он свою мысль. – Я… я ведь впервые жил совсем один, ни на кого не ориентируясь, ни от кого не завися.
– Насчёт независимости ты, дружок, хватанул, – усмехнулся Слава.
– А что? – не сообразил Феликс.
– На мой взгляд, у тебя есть одна очень закоренелая зависимость – от Миши. И это страшнее курения, каким бы вредным оно ни было.
Феликс попробовал возразить:
– Курение вреднее.
Слава искоса глянул на него и с печальным видом отрицательно покачал головой. Феликс решил не спорить, подпёр кулаком подбородок и уставился на пронзительно-синее небо: на нём были облака – впервые за… месяц? Как же давно не было дождя… и как давно умер папа. Феликс задумался и подсчитал: папы нет двадцать четыре дня. Двадцать четыре дня… Уже двадцать четыре дня. Феликс прижал ладонь ко лбу, стискивая виски кончиками пальцев: снова неумолимо многотонным молотом пресса обрушилось на него горе, отодвинутое любовными треволнениями. Папы нет. Он, так же как и мама, никогда больше не вернётся, сколько ни мечтай. Сигарета выпала из руки Феликса, но он этого не заметил, истязая виски, лоб и волосы теперь пальцами обеих рук: он, наивный, всегда считал себя самодостаточным, способным обойтись безо всех, но на самом деле… на самом деле он не умеет, не может да и не хочет жить без всех. Он большую часть жизни… он умереть готов за то, чтобы мама как прежде заботилась о нём, а утро начиналось с приготовленного ею вкусного завтрака, чтобы папа осыпал его советами и вечером читал газету, ожидая, когда вернуться его сыновья, чтобы тихий Миша жил в соседней комнате и выходил сонный к завтраку, и не обращал внимания на «случайные» прикосновения и невольно выразительные взгляды. Пусть бы всё это повторилось хоть единожды, в течение одного единственного дня, и Феликс готов умереть ради этого – умереть счастливым.
– Феликс, что с тобой?
Феликс мотнул головой, плотно прижимая ладони к лицу. Невозвратное, непреодолимо прекрасное прошлое – оно для него милее нынешней опостылевшей реальности. Феликс задыхался от душевного одиночества, от непонимания, от того, что его искренние, добрые и неподвластные ему чувства отвергнуты, от жестокости предательски бросившего его Миши, бросившего неожиданно, в тяжёлый момент, когда так нужна его поддержка, от тревожного неведения о судьбе любимого, от обречённости, пропитавшей мысли, от безысходности сложившейся ситуации, от невозможности вернуть прошлое и горечи одинокого будущего.
– Феликс, Феликс, – Слава развернул его к себе и тряхнул за плечи. – Что, что с тобой? Тебе плохо?.. Феликс!
Феликс не мог объяснить ему своих чувств: мысли путались, слов для обозначения эмоций не было, да и Слава никогда не смог бы его понять…
– Оставь, оставь, ты не поймёшь, – Феликс дёрнулся, силясь вывернуться.
– Это из-за Миши, да? – тревожно спросил Слава.
Феликс отвернулся и прижался к оконной раме, по-прежнему закрывая лицо руками. Умом он уже начал понимать, что скоро ему станет стыдно за свою истерику, но остановиться, успокоиться не получалось.
– Эх, Феликс, Феликс, – полушёпотом укоризненно произнёс Слава, – тебя одного оставить или самому остаться?
Стиснув зубы, Феликс молчал, а внутри у него всё кричало и умоляло попросить друга остаться.
– Феликс, ты хоть намекни, я ведь мысли читать не умею, – Слава коснулся его плеча. – Чем я могу помочь?
– Верни всё назад, – прекрасно осознавая нелепость просьбы, попросил Феликс. – Пусть всё будет как раньше.
– Я не могу, – печально напомнил Слава.
– Тогда верни Мишу, – взмолился Феликс. – Я… я боюсь за него.
– Феликс, – вздохнул Слава. – Ах, чёрт, как жаль, что нет Кости, а я не знаю, что делать…
– Убей меня.
Глава восемнадцатая. Наконец-то дождь.
– Это ты как-нибудь сам, а лучше не надо. Найдётся твой Миша, и я ему морду набью, чтобы он очухался и больше так над тобой не издевался, – Слава поглаживал его по плечу. – Феликс, перестань, ну не переживай ты так… Феликс.
– Не надо бить Мишу.
– Хорошо, не буду, – пообещал Слава.
Феликс неожиданно громко шмыгнул носом.
– Феликс, успокойся, пожалуйста, а то я не знаю, что делать.
– Ничего не делай, – предложил Феликс.
– Феликс, дружище…
Феликс молчал, склонившись к оконной раме: чуть больше двух недель до конца отпуска, на работу Миша должен вернуться за два дня до сорокового дня со смерти папы… будет уже сорок дней, а вдруг Миши тоже уже нет? Жив ли он ещё? Страшно задавать себе этот вопрос. Феликс кусал губу и старался думать о том, что с Мишей всё в порядке, просто он очень хорошо спрятался.
– Сколько жителей в городе?
– Тысяч триста, может побольше, – сразу ответил Слава и, угадав причину интереса, добавил: – Всё-таки мы не в деревне живём, так что Мише легко затеряться в толпе. Особенно если он уехал на юга. Знаешь, тяжело искать чёрную кошку в тёмной комнате, когда её там нет.
Феликс скрестил руки на бортике открытой рамы и опустил на них лицо. Пахло табачным дымом, заливисто щебетали птицы, о чём-то судачили старушки на своём привычном месте, шуршание качаемых ветром деревьев становилось громче и громче, нарастало, крепло, и тихие до этого дети завопили радостно, а их мамы и бабушки заголосили встревожено. Феликс поднял голову: дождь. Крупные капли с глухим перестуком падали на дома, листву, землю. Взрослые прятались от долгожданного дождя под навесами подъездных козырьков, а дети радостно прыгали и хлопали в ладоши, то и дело упрямо выскакивая из укрытия и подставляя дождю и просветлевшему солнцу улыбающиеся личики.
– Наконец-то дождь, – задумчиво сказал Слава.
Капли посыпались чаще; несколько секунд все звуки глушила стремительная дробь невидимых барабанов и так же внезапно прекратилась. Паровая влажность наполнила лишь чуточку посвежевший воздух; дорожки покрылись тёмными крапинками в тех местах, где вода совладала с пылью, но было уже понятно: дождь слишком слаб и короток для победы над сухим жаром, и скоро всё будет по-старому.
– Эх, а я думал, что его на дольше хватит, – посетовал Слава. – Феликс, поешь, а?
– Я не очень хочу, – пожаловался Феликс, глядя на серебрящуюся влагой листву старых деревьев.
– А ты всё же поешь.
– Наверное, надо…
– Надо, надо, – бодро подтвердил Слава. – Ты только не скисай, всё образуется.
– Угу.
– Повеселее, Феликс, пободрее. Ну посуди сам: мы уже знаем, где работает Миша. Знаем, когда он вернётся из отпуска…
– Я не знаю, что ему сказать, – признался Феликс, вздохнул. – И не знаю, что делать. И… я боюсь, как бы… Я не знаю, чего ожидать от Миши. Он ведь может совсем далеко уехать, может… – Феликс не захотел произносить вслух «умереть» и сменил тему: – Поемка я лучше.
Ковыряясь вилкой в пёстром овощном рагу, Феликс думал, вспоминал и постепенно наполнялся жгучим отвращением к себе. Ему противно было собственное поведение, скулёж и тошнотворная жалость к себе, слабость, неспособность обойтись без посторонней помощи. Феликс не понимал, почему друзья продолжают возиться с ним. Он бы тоже не бросил их в трудной ситуации: он уважал их, ценил и любил, но в его представления об окружающем никак не вписывалось то, что они могут относиться к нему подобным образом. Глядя на себя, свои поступки как бы со стороны, Феликс решительно не находил ничего такого, за что его можно было бы любить, ценить и тем более – уважать. А значит – друзья просто жалеют его. Феликс ненавидел, когда его жалеют…
Слава давно оставил его одного и смотрел в большой комнате телевизор; Феликс страдал над тарелкой. Он, как и прежде, ощущал себя безмерно одиноким, а от долгих тягостных раздумий пошатнулось и представление о дружбе: теперь он был уверен в том, что Славой и Костей движет только жалость. Перебирая воспоминания об общении с ними, Феликс не обнаруживал в себе ничего достойного, ничего способного вызвать тёплые дружеские чувства: он совершенно неинтересный человек с замашками эгоиста. В нём нет ни ума, ни сообразительности, и чувства юмора нет, зато есть почти враждебная замкнутость, отсутствие полезных связей, а помочь он может разве что каким-нибудь дурацким советом. В общем: ни то, ни сё. Ни рыба, ни мясо. И как столько времени Слава и Костя терпели его?.. И нет ничего удивительного, что он неинтересен Мише – даже как брат. Феликс с ужасом осознал вдруг, что ему почти тридцать, а он ещё ничего собой не представляет, ничего не достиг. И если бы он умер вчера от солнечного удара, то это не стало бы потерей: на одно ничтожество меньше, только и всего…
Феликс смотрел на рагу и неспешно водил вилкой вверх-вниз, проборонив посередине тарелки что-то вроде канавки. Если бы он был сильным, он изменил бы свою жизнь, стал бы кем-нибудь значимым, достойным любви и уважения, или прекратил бы своё никчёмное существование. Но он слабак. Если бы он был хоть немного сильнее, то заставил бы Славу и Костю прекратить притворство. Но и для этого он слаб, слишком слаб, чтобы вынудить людей сбросить маски добропорядочности и приличий и сказать ему в лицо то, что на самом деле думают о нём. Феликс заперт в мире правил, накрепко привитых воспитанием. Они мешают ему говорить правду, вынуждают скрывать свою любовь – слишком силён страх открыто нарушить их. Эти же правила оберегают его от горькой правды: мало кто скажет ему, что он ничтожен, а если скажет, то окружающие осудят его, назовут хамом, даже если согласны с ним. И Феликс до конца жизни будет старательно скрывать свою нетрадиционную ориентацию и любовь к брату просто потому, что так проще, так меньше проблем, так общественные нормы будут защищать его от осуждения. И что самое противное: если он перестанет скрывать эту часть своей жизни, осудят его именно за неё, а не за то, что он пустышка. Никто из непризнающих однополые отношения не обратит внимания на ничтожность, скудость разума и бессмысленность его существования, зато его будут считать ненормальным, извращенцем, будто главный его недостаток именно в этом, а не в его никчёмности.
– Что не ешь?
Феликс подскочил от неожиданности и затравленно посмотрел на тихо подошедшего Славу.
– Феликс, что с тобой?
– Ничего, – буркнул Феликс. – Иди, телевизор смотри, незачем на меня отвлекаться.
Получилось грубо.
– Феликс?
Феликс склонился над тарелкой.
– Что с тобой происходит? – строго спросил Слава.
– Ничего.
– Будь добр: не ври.
Феликс закрыл глаза и покачал головой:
– Это неважно.
– Ты так беспокоишься за Мишу?
– Угу, – сразу согласился Феликс. – Так что тебе в самом деле не стоит отвлекаться на меня. Поди посмотри телевизор, отдохни, раз не на работе.
Слава пододвинул стул и сел рядом:
– Послушай, Феликс, давай пораскинем мозгами: Миша прописан в этой квартире, прописка указана в паспорте, после случая с твоим отцом он вряд ли ходит без него, так что если бы с ним что-нибудь случилось на улице, ты бы узнал. Второе: Миша, разумеется, не на улице живёт, снимает где-то жильё, а квартиросдатели обычно люди навязчивые, за имуществом своим тщательно следят и часто проверяют, так что если бы с ним случилось что-нибудь дома, ты бы тоже об этом узнал. Третье: скоро конец месяца, зарплату выдают, скорее всего, он пойдёт за ней на работу. Уверен, что кто-нибудь из знакомых знакомых наших знакомых там же работает, мы этого таинственного знакомого выцепим и попросим проследить, появится ли твой драгоценный Мишенька. А там скоро он сам из отпуска выйдет и попадёт прямо в твою засаду.
Слава говорил это с такой убеждённостью, так ободряюще, что Феликсу стало ещё горше:
– Славка, не трать на меня время и слова…
– Мне решать на кого тратить время и слова, а на кого – нет.
– Я этого не стою, – звенящим от обиды и огорчения голосом сказал Феликс.
– Я так не думаю.
– Как ты не понимаешь: когда я найду Мишу, я только немного успокоюсь за него, но Миша всё равно не будет меня любить, даже если перестанет прятаться. Понимаешь: он меня не любит. И всё! Я ничего не могу с этим поделать, я не могу заставить его любить себя и не могу заставить себя не любить его. Это – навсегда. Если бы Миша предпочитал мужчин, у меня, может быть, был бы призрачный шанс завоевать каким-нибудь образом его любовь, но у меня нет даже призрачного шанса. У меня никакой надежды нет.
– Но он же переспал с тобой, – напомнил Слава.
– Ну и что? Он был почти невменяем, я затащил его в постель чуть ли не силой, да даже не чуть! Он же ни черта не соображал, на ногах не держался. Я просто бездумно воспользовался ситуацией, и теперь Миша меня ненавидит.
– Н-да, – задумчиво протянул Слава.
Феликс стыдливо отвёл взгляд: он не хотел настолько вдаваться в подробности той ночи. Но слово не воробей, и Феликс предпочёл обойтись без попыток умалить свою вину.
– Не стоило тебе так поступать, – очень спокойно заметил Слава.
– Да знаю я, – Феликс нервно дёрнул плечом. – Наверное, мне так и надо.
– Не знаю, мне трудно судить, – тактично заметил Слава.
– М-м, может, ты уйдёшь? – предложил Феликс, давая другу возможность со спокойной совестью покинуть его. Он был уверен, что после такого признания Слава расхочет если не общаться, то поддерживать его точно.
– После того, как ты попросил тебя убить? – невесело усмехнувшись, Слава отрицательно помотал головой. – Нет. Я даже думаю, что нам с Костей стоит внаглую въехать к тебе до появления Миши. Передать тебя, так сказать, с рук на руки.
Феликс удивлённо уставился на него.
– Ну что ты так смотришь? – поинтересовался Слава. – Чего такого удивительного я сказал?
– Я не… я, – Феликс набрал воздуха в лёгкие для быстрого и решительного ответа и понял, что сейчас совсем не хочет пускаться в долгие дискуссии о дружбе, привычках, своих недостатках, промахах, мотивах Славы, а потому громко выдохнул и грустно сказал: – Пойду я лучше в ванной полежу.
– Хорошо. Только дверь не запирай.
– Почему? – удивился Феликс.
– Уж больно ты депрессивный.
– И?
– И настроение твоё мне не нравится. Если ты умрёшь, тебе будет безразлично, а я буду скучать. Эгоизм в чистом виде.
– Да ладно, скучать, – отмахнулся Феликс и пошёл за полотенцем к себе в комнату.
– Да, скучать, – вслед ему громко произнёс Слава.
– Не ерунди.
– Я не ерундю, это ты ерундишь, – Слава из коридорчика наблюдал за Феликсом.
– Думай что хочешь, – не стал спорить Феликс.
– И буду, а ты не вздумай запирать дверь, иначе я сразу же вызову службу спасения.
– Не вызовешь.
– Ты так думаешь? – ледяным тоном полюбопытствовал Слава.
Феликс подошёл к двери, но друг не спешил уступать ему дорогу.
– Думаю, – чуть менее уверенно добавил Феликс и, сообразив, усмехнулся: – Конечно не вызовешь: дверь можно открыть ножом.
Слава тоже усмехнулся и махнул в его сторону указательным пальцем:
– Совершенно верно. Рад слышать твои здравые рассуждения, – он отступил в сторону.
– Это был вопрос на засыпку?
– Да нет, просто я забыл, что у вас дверь запирается только на замок ручки, – признался Слава.
– А-а, понятно, – Феликс включил воду, не торопясь ополоснул ванну, заткнул пробку.
Слава оставался в коридоре:
– Смотри, не перегрейся опять.
– Я постараюсь, – пообещал Феликс.
– И веди себя хорошо.
– Хорошо это как?
– Да так, – Слава развёл руками и сложил их на груди. – Ты как себя чувствуешь?
– Нормально, – Феликс присел на край ванны, прислушиваясь к громкому бормотанию воды.
– Ты и правда поосторожнее будь, если что – зови, я тут рядом и сделаю звук потише.
– Хорошо, – Феликс кивнул.
– И не запирайся, – мягко попросил Слава, закрывая дверь.
Феликс остался в одиночестве – теперь и физическом. Телевизионные шумы стали тише, Феликс созерцал блестящую ручку, определяясь: выполнить просьбу или нет. Он протянул руку, пальцы легли на ушко замка: запирать или не запирать? Рука дрогнула и вместе со второй потянула с тела майку.
Ванна ещё не набралась, а Феликс уже залез в неё и прислонился спиной к прохладной керамике. Плотная струя ударяла в пальцы левой ноги и разлеталась мелкими искрящимися брызгами.
А почему бы не вскрыть себе вены? Феликс коснулся левого запястья, провёл по напрягшимся сухожилиям, силясь припомнить названия мышц, когда-то давно изученных на анатомии. Память молчала об анатомии. Далеко в прошлом остались уроки, оптимизм и то время, когда Миша жил в общежитии через четыре комнаты в сторону туалета от Феликса. Взгляд метнулся на полочку: зубные щётки, тюбик, пена для бритья и бритва с тройным лезвием. Можно ли ей достаточно глубоко порезаться? Не сводя с неё глаз, Феликс отклонил голову назад, продолжая задумчиво потирать запястье: лёгкий выход, но страшный.
Давно… кажется, целая вечность прошла с того дня, когда Феликс смотрел с мамой «Куда приводят мечты». Сначала фильм не произвёл на него никакого впечатления, но потом захватил, и Феликс ощущал страдания героя как свои собственные, потому что представлял свои чувства, случись ему вызволять из ада Мишу. Мама рыдала, возможно, она представляла себя и папу. Жить ей оставалось недолго. У Феликса свело скулы и горло: ни мамы, ни папы, а перережь он сейчас вены – вряд ли Миша захочет совершить подобный подвиг, да и неизвестно, ждёт самоубийц страшная кара, или это вымысел… Феликс водил пальцами по запястью, вода поднималась всё выше, постепенно обволакивая напряжённое тело.
Что будет дальше? Что лучше: жизнь или смерть? Имеет ли смысл продолжать своё бессмысленное существование?
Феликс зажмурился: тяжело и обидно думать о том, что твоя жизнь – ничто, твои стремления, мечты, надежды, сокровенные мысли – никому ненужный мусор, что сам ты никому не нужен, никто не хочет обнять тебя, прижать к себе, утешить или утешиться, никто не хочет подарить такую простую, обычную человеческую ласку и принять ответные ласки, никто не хочет любить – и просто быть любимым не желает. Мише не нужна любовь Феликса, а он… он не знал, куда деться от боли отвержения самого сокровенного и сильного своего чувства. Он понимал, что поступил с Мишей подло, он сожалел и раскаивался, но изменить этим ничего не мог и не представлял, как объяснить Мише, что не желал ему зла, что причиной поступка были добрые чувства, подпитанные нелепой уверенностью в сближающей силе секса. У Феликса не получалось дать себе внятного объяснения событиям того злополучного вечера, а объяснить Мише… Мише, который злится, обижен, не понимает и не хочет понимать. Как найти нужные, правильные слова? Что может послужить разумным объяснением? Феликс не обнаруживал в своём сознании ничего подходящего. Спросить у Славы? У Кости? Феликс вовсе не собирался потрошить свою душу и подробно рассказывать им как, ослеплённый желаниями и обманчивыми надеждами, тащил безвольного Мишу в постель, намереваясь подобным образом изменить его предпочтения. О-о, эта знаменитая фраза «один раз – не педераст», как она правдива: Миша действительно не стал с одного раза, хотя и получил удовольствие… Да что это за удовольствие? Самая обычная реакция на воздействие на эрогенные зоны: просто физиология и никаких эмоций, а Феликс сразу же возомнил, будто этого достаточно для возникновения любви. Миша, Миша… ему просто не повезло с таким сумасбродным и тупым братом.
Вода поднялась уже до запасного сливного отверстия и с шумом втягивалась в него. Феликс посмотрел на источник противного раздражающего звука, нахмурился.
– Недостаточно хорош для любви, – поставил он себе диагноз и медленно пополз под воду.
Силы воли не хватило: Феликс не удержался, вынырнул, кашляя и плюясь, а в носу и горле у него невыносимо щипало. Очевидно, он слишком шумно избавлялся от остатков влаги: Слава ворвался в комнатушку и ошалело уставился на него. Феликс кашлял и отфыркивался, вися на бортике ванной.
– Что… что случилось? – выпалил Слава.
– Задремал, – просипел Феликс, прерывисто дыша и покашливая.
– Ты… ты… ты стрясок! Вылезай немедленно!
– Но…
– Вылезай! – рявкнул Слава, протягивая ему полотенце. – Немедленно!
– При тебе? – уткнув в махровое полотно покрасневшее от натуги и стыда лицо, спросил Феликс.
– Да! При мне! А то ещё упадёшь случайно и расшибёшься.
– Всё нормально будет, – шмыгнул носом Феликс и кашлянул. – Честно.
– При мне, – неумолимо повторил Слава. – Не переживай, я на твои прелести заглядываться не буду.
– Я и не переживаю, – буркнул Феликс.
– Вот и отлично, – яростно ответил Слава. – А теперь вылезай.
Покашливая, Феликс обтёр плечи и грудь и, поднявшись, обернулся полотенцем.
– Осторожнее, – предупредил Слава, когда он стал вылезать из ванной, – не поскользнись.
– Угу.
Феликс встал на непромокаемый коврик, Слава отступил в коридор и под пристальным надзором сопроводил удивлённого друга в большую комнату, где беззвучно работал телевизор.
– Садись.
– Тебе бы дрессировщиком работать, – заметил Феликс и сел на диван, стараясь не смотреть на папину фотографию.
Сложивший руки на груди Слава нервно притопывал.
– Ну что? – не выдержал напряжённого молчания Феликс.
– Ты вправду просто задремал?
– А что я, по-твоему, топиться в ванной пробовал? – нарочито агрессивно спросил Феликс, тоже складывая руки на груди.
– Да кто тебя знает, – чуть слышно ответил Слава. – Я не знаю… точнее, я догадываюсь, что с тобой происходит, но… Феликс, не ставь на себе крест.
– Я не ставлю на себе крест, – соврал Феликс.
Слава присел рядом, положил руку ему на плечо:
– Феликс, мы с тобой давно знакомы, я очень ценю и люблю тебя как друга, и я беспокоюсь за тебя. Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Ты должен понять, что Миша – не единственный человек на Земле. Есть другие, и среди них, поверь, найдутся более красивые, более умные, похожие и непохожие на него. Посмотри на них, попробуй с кем-нибудь найти своё счастье, да просто встречайся, трахаться иногда – это будет лучше, чем страдать по углам от безответной любви, а там, глядишь, и жизнь приятнее покажется. Феликс, прошу: не губи себя. Что бы ни произошло между тобой и Мишей, ты всё равно далеко не самый плохой из людей, не надо заниматься самоуничтожением.
– Зачем ты мне это говоришь? – устало спросил Феликс.
– Потому что я переживаю за тебя и хочу помочь.
– Но зачем?
– Я не понимаю твоего вопроса.
– Зачем ты пытаешься меня утешить и убедить в том, что я чего-то стою, что я кому-то нужен? Ведь это неправда, – Феликс упрямо посмотрел на него. – Не надо утешать меня ложью.
Слава хмыкнул с нервной усмешкой:
– А это не ложь.
– А-а, – презрительно скривился Феликс и махнул на него рукой.
– Феликс, не говори ерунды.
– Это ты говоришь ерунду, – обозлился Феликс и рывком освободил плечо. – А ещё другом называешься! Друзья должны говорить правду.
– Нет, я просто не знаю, что тут можно сделать, – Слава откинулся назад, забарабанил пальцами по коленям. – Я думаю, нужно некоторое время, чтобы ты успокоился.
– Я спокоен.
– Как капризный воспитанник детского сада, – добавил Слава. – Ладно, приму на веру: ты спокоен как удав.
Феликс покосился на него:
– Издеваешься?
– Ну вот, опять не так, – Слава тяжело вздохнул. – Если тебе кажется, что всё херово, а сам ты ещё херовее этого хера, то это уже депрессия. Страшная штука, кстати сказать, если её запустить.
– Слав, помолчи, а, – попросил Феликс.
– Мне трудно: когда я нервничаю, у меня начинается словесный понос, ты же знаешь.
Мысленно Феликс согласился: волнуясь, Слава всегда начинает острить не в меру и невпопад.
– Но ради тебя я попробую помолчать, – Слава повернулся к нему. – Давай телик посмотрим.
– Там нечего смотреть, – пессимистично предрёк Феликс, выискивая причину волнения Славы: боится оказаться наедине с трупом? или действуют пресловутые правила общества, по которым Слава должен оказывать ему дружескую поддержку, раз уж они друзья?
– Ты не обязан нянчиться со мной.
– Я не нянчусь.
– А что же ты делаешь?
– На мой взгляд, в процесс няньченья непременно входит смена подгузников, пелёнки, распашонки, чепчики там всякие, а на тебе я ничего подобного не вижу.
– А мне кажется, что нянчиться – это утешать и развлекать.
– Когда кажется, креститься надо.
– Наверное, – пожал плечами Феликс.
Слава взял пульт и вернул телевизору «голос». Передача была про маньяка-убийцу.
– Очень оптимистичное зрелище, – съехидничал Феликс.
– Да уж, – согласился Слава и переключил канал.
***
Вечером Костя вернулся с огромным пакетом винограда, поверх которого лежала льняная панама.
– Это тебе, – радостно возвестил Костя и водрузил её на голову Феликса.
Феликс скептически оглядел своё отражение.
– Мне кажется, она тебе идёт, – улыбнулся Костя.
Светящийся от счастья, смешливый, жизнерадостный, он вдребезги разбил мрачную безмолвную атмосферу, созданную впавшим в самоуничижительные раздумья Феликсом и не знающим как подступиться к нему Славой. Костя сразу стал центром их маленькой компании, он суетился на кухне, шутил, рассказывал какие-то забавные истории. Феликс слушал его вполуха, больше смотрел: словно не было никогда у Кости гнетущих сомнений, только беззаботное веселье. Как он может быть таким? Слепота или любовь даёт ему силы не замечать угнетающей обстановки и теснить её улыбками, смехом, забавными прибаутками? И что странно: поведение его не казалось неуместным, у Феликса не получалось думать, что это чистой воды притворство, а Слава… Слава расцветал, и до этого сосредоточенно-печальный взгляд его светлел и наполнялся искорками задора.
Любовь.
Феликс договорился со знакомым доктором о больничном на неделю, убедил друзей в отсутствии необходимости постоянного присмотра за собой, пришёл к выводу, что раз Миша в отпуске, то искать его надо днём, а когда наступило время спать, Феликс столкнулся с бессонницей и бесконечной вереницей мыслей о загадочном человеческом чувстве – любви. О ней составлено бесчисленное количество пословиц и поговорок, ею болели простолюдины и короли, ей посвящались стихи и проза, о ней писали, снимали фильмы, её рисовали. Ей отдавались безумно, ею жили, с ней боролись. Она прошла с человеком весь его долгий исторический путь. Она может быть всем, но её нельзя пощупать, а увидеть можно только в глазах и выражении лиц влюблённых. Весь вечер Феликс только на неё и смотрел и с особой щемящей горечью пытался заглушить свою одинокую, никому не нужную любовь. Он понимал, что надо что-то делать: бороться или учиться как-то жить с ней, в противном случае лучше умереть. Но Феликс не представлял, как можно вытравить из своей души укоренившееся там чувство к Мише, а жить так, как сейчас, ему стало слишком тяжело и больно. Мелькнул яркий образ: друзья утром приходят разбудить его и находят бездыханное тело с перерезанными венами… Страшно представлять такое, а сделать? Феликс усмехнулся: сделать ещё страшнее, но только из-за неизвестности: не будет ли после смерти ещё хуже? Вопрос, мучающий множество поколений людей. Вопрос без ответа…
– Феликс, вставай, пора завтракать.
Феликс вздрогнул, приоткрыл глаза: Слава стоял над ним.
– Завтрак на столе.
– Ага, – Феликс растёр лицо руками, зевнул и решительно поднялся.
***
– Как самочувствие? – поинтересовался всё ещё находящийся в приподнятом настроении Костя, расставляя на столе тарелки.
– Нормально, – ответил Феликс и почти не соврал, а сам подумал, что Слава обманул его, сказав, что завтрак уже на столе.
– А по виду не похоже, – хмыкнул Слава.
Он стоял на лоджии прямо напротив двери и курил, прислонившись спиной к раме.
– Мне не спалось, – Феликс сел за стол.
Слава несколько раз поспешно затянулся, затушил сигарету в пепельнице и зашёл на кухню:
– Поспи после нашего ухода или днём, ладно? Тебе стоит поберечь себя.
– Поберегу, – пообещал Феликс, не намереваясь исполнять это обещание.
– А если пойдёшь на улицу, то надень панаму, ладно? – попросил Костя.
– Хорошо, – согласился Феликс.
– Честное слово? – не унимался Костя.
– Честное.
– А вечером мы придём тебя проведать, – предупредил Слава.
– Да не стоит, – отмахнулся Феликс. – Ничего со мной не случится.
Он усмехнулся, но друзья остались серьёзными.
– Мы зайдём, – настоял Слава.
– Ладно, – сдался Феликс. – Заходите, если вам так хочется.
– Да, нам хочется, чтобы с тобой всё было в порядке, – Слава вскинул голову, – что бы ты ни думал по этому поводу.
– Я ничего не думаю по этому поводу, – резче, чем хотел, сказал Феликс.
– А, по-моему, думаешь, и думаешь глупость, – в тон ему ответил Слава.
– Нет, не глупость, – ополчился Феликс. – Вам незачем изображать из себя правильных друзей и нянчиться со мной.
– Кхм, Феликс, – Костя сложил ладони на краю стола. – Что ты подразумеваешь под фразой «изображать из себя правильных друзей»?
– Помогать мне потому, что мы считаемся друзьями, а друзьям надо помогать, – брякнул Феликс.
Костя, глядя на кончики своих пальцев, кротко кивнул и стремительно заглянул Феликсу в глаза:
– Мне почему-то всегда казалось, что мы не считаемся твоими друзьями, а являемся таковыми. Хочешь сказать, что я ошибался?
Феликс смутился.
– У него какие-то бредовые идеи, – пожаловался Слава.
– Небредовые, – возразил Феликс.
– А какие же тогда? – раздражённо полюбопытствовал Слава.
– Разумные, – сквозь зубы процедил Феликс.
– И чем же они разумны? – смиренно спросил Костя.
Феликс напряжённо молчал: с одной стороны ему хотелось высказать им всё надуманное за последнее время, с другой стороны он не желал распинаться перед ними с убедительной просьбой прекратить разыгрывать интерес и беспокойство, потому что не может он быть им настолько небезразличен.
– Ты можешь объяснить, что не так? – беззлобно спросил Слава.
– Может, мы что-то не так сделали? Чем-то тебя обидели? Ты скажи нам, – попросил Костя.
Феликс подумал и махнул рукой:
– Ешьте, а то на работу опоздаете или уйдёте голодными.
– Я предпочитаю разумное объяснение завтраку, – Слава откинулся на спинку стула. – Слушай, ты случайно не сбрендил?
– Слава! – воскликнул Костя и строго посмотрел на него.
– А что? – Слава виновато развёл руками. – Я не нахожу иного объяснения.
– Прекратите разыгрывать эту комедию. Вы сами от неё не устали?
– О какой комедии ты говоришь? – устало спросил Костя. – Ты можешь нам объяснить, в чём дело? Мы тебе надоели, да? Мы слишком навязчивы? Прости, пожалуйста. Мы не хотели обижать тебя или надоедать тебе, просто мы беспокоимся и поэтому решили побыть рядом. Если тебя это раздражает, прости нас, пожалуйста, и скажи об этом, мы поймём. Не хочешь нас пока видеть? Хочешь побыть один? Так скажи прямо, – Костя робко улыбнулся. – Мы же достаточно близко общаемся, чтобы иногда забывать о вежливости и прямо говорить не совсем приятные вещи. Если ты попросишь нас уйти и не появляться некоторое время, мы не обидимся, честно, мы тебя поймём.
Нахмурившись, Феликс вышел на лоджию и взялся за сигареты. С кухни не доносилось ни звука, можно было подумать, что там пусто. «Rammstein» заглушил нежное пение птиц.
– Ненавижу эту музыку, – вяло произнёс Феликс. – И не понимаю, какого чёрта вы возитесь со мной. Вам что, делать больше нечего?
– Есть, – донёсся Славин голос.
– Так занимайтесь этим.
– А как же ты? – обеспокоенно спросил Костя.
– Да на кой ляд я вам сдался? – Феликс безрезультатно почиркал зажигалкой и швырнул её в угол. – Дешёвка…
– Поверь, на твой счёт у нас нет никаких коварных планов, – Слава не поднимался с места, но говорил уже громче. – И ты не дешёвка, что за нелепые мысли?
– Да я не о… – Феликс осёкся и невесело усмехнулся: они же не видели, что это было сказано о зажигалке, и сочли, что дешёвкой он назвал себя – забавное совпадение, раскрывающее суть и причину его поведения.
– Феликс, – Слава вышел на лоджию, – объясни, пожалуйста, в чём дело. Я же твой друг.
Феликс, сминая сигарету, болезненно поморщился и, не поворачиваясь к нему, попросил:
– Не надо. Давай обойдёмся без этих игр в дружбу и заботу.
– Какие игры? – изображал недоумение Слава.
– Отстань.
Слава молчал, Костя тоже ничего не говорил…
– Феликс, ты что, решил, что если Миша тебя не любит, то больше никто не любит? – с сомнением произнёс Слава.
Феликс лишь закусил губу.
– Ты правда так думаешь? – осведомился Костя.
Глядя на ползущие по небу куцые облачка, Феликс стоически изображал онемение.
– Молчание знак согласия, – печально провозгласил Слава. – Феликс, ты… ты серьёзно так считаешь?
Феликс дёрнул плечом, склонил голову.
– Дурак, – диагностировал Слава и потянул Феликса за только что дрогнувшее плечо.
– Отстань, – надломлено попросил Феликс.
– Да как я могу отстать, когда ты такую ерунду думаешь, – не отставал от него Слава.
– Феликс, поверь, мы тебя любим, очень.
– Вы меня плохо знаете.
– Ну и что? Ты нас тоже знаешь недосконально, но разве ты плохо к нам относишься? Или тебе на нас плевать? – спросил Костя.
– Нет, не плевать, – сопротивляясь попыткам Славы развернуть себя, пробубнил Феликс. – Но вы – другие.
– Хочешь сказать, что мы лучше? – спросил Костя.
– Да, – выпалил Феликс, решительно высвобождаясь из цепкого захвата Славы.
– Да успокойся ты, – буркнул тот.
– Отстань.
– Не отстану, пока ты не зарубишь себе на носу, что нелюбовь к тебе одного человека – не показатель. Знаешь, нам безразлично, что думает о тебе Миша. В конце концов, я знаю тебя дольше него, и мне кажется – знаю лучше. И ты меня всегда устраивал и как друг, и как собеседник, и как собутыльник. Даже если Мишка будет ненавидеть тебя лютой ненавистью, моё отношение к тебе не изменится.
– Отстань! – намертво вцепившись в раму, потребовал Феликс.
– Не отстану, – настаивал Слава, прекратив его дёргать.
– Феликс, мы действительно относимся к тебе хорошо, ты нам друг, и мы не играем в дружбу, не изображаем заботу, мы искренне волнуемся за тебя. Феликс, послушай, – Костя подошёл ближе, – в жизни разное случается, бывают светлые полосы, бывают чёрные, но если тебе плохо, это вовсе не значит, что так будет продолжаться вечно. Непременно всё уладиться: ты найдёшь Мишу, вы помиритесь. А даже если не помиритесь, ты всё равно останешься нашим лучшим другом, и мы будем любить тебя ничуть не меньше, чем прежде. Мы – не Миша, как бы он ни относился к тебе, у нас своя воля, свои мысли, свои чувства.
– Феликс, не надо зациклиться на Мише, – вступился Слава. – Я же говорил тебе, что тебя любил Саша, и если бы ты не…
– Врёшь ты всё, – перебил его Феликс.
– Не вру! – рявкнул Слава. – Это тебя переклинило, вот ты и не хочешь слушать!
– Не хочу верить в ложь.
– А тебя никто не заставляет!
– Ты, ты заставляешь! Я обойдусь без твоих утешений. Они мне не нужны!
– А мне кажется, что тебе нужны утешения, – едва сдерживаясь, сказал Слава. – Но я бы всё равно не стал врать тебе. Я так с друзьями не поступаю.
– Значит, я тебе не друг! Потому что ты – врёшь!
– О, Боже, – простонал Слава. – Ну что за бред ты несёшь?
Феликс стиснул зубы.
– Феликс, как тебе доказать наше честно хорошее к тебе отношение? Подскажи, пожалуйста, – мягко попросил Костя.
Феликс если бы и захотел, всё равно не смог бы ответить на этот вопрос.
– Феликс… что нам сделать, чтобы тебе стало лучше? – почти ласково спросил Слава.
Впервые за этот разговор Феликс задумался: а что друзья могут сделать для облегчения его страданий? Ничего? И вдруг он понял, чего хотел бы получить от них сейчас: объятия. Просто дружеские объятия. Было бы так приятно и успокаивающе, если бы подошли сейчас Слава с Костей поближе и обняли его. Но гордость не позволяла просить об этом. Не ведая, что же нужно на самом деле, Слава и Костя продолжали действовать «вслепую».
– Феликс, подскажи нам, – повторил Костя.
– Ну хоть что-нибудь ответь.
– Оставьте меня одного, – глухо ответил Феликс.
– Мы не можем оставить тебя сейчас, – решительно заявил Костя.
– Всё вы можете, – уныло отмахнулся Феликс и решительно добавил: – Просто возьмите и уйдите.
– Ты действительно этого хочешь? – помедлив, спросил Слава.
– Да, – тихо произнёс Феликс.
– Ты уверен? – уточнил Костя.
– Да, – понуро солгал Феликс.
– Хорошо, – сдался Слава. – Но вечером мы придём.
– Не стоит.
– Стоит, – заверил Костя.
Глава девятнадцатая. Нелепости.
Феликс не шелохнулся, пока Слава и Костя молча собирались и уходили. Печально щёлкнул замок, а Феликс продолжал неподвижно стоять, прислонившись лбом к раме. Хлопнула подъездная дверь, друзья молчали, иначе Феликс услышал бы их голоса. Старые сплетницы оживлённо перемывали косточки соседям и их родственникам, «Rammstein» давно умолк, отзвучало несколько плаксивых попсовых песен с однообразными мотивами; Феликс всё размышлял о никчёмности своего существования. Ему казалось, что друзья ушли лет сто назад, но, устав стоять и вернувшись на кухню, он обнаружил, что прошло не так много времени. Неспешно приближался обед, но есть, как и существовать далее, Феликс не хотел. Завтрак стоял в сковороде на газовой плите, напрасно испачканная и вымытая заботливым Костей посуда покоилась возле раковины. Феликс стыдился своего поведения, надеялся, что его перестанут донимать заверениями в дружбе, и очень боялся этого. Одиночество с каждой минутой становилось всё полней и обременительней.
Умереть?
Феликс присел за стол: а что, если да? Своей смертью подарить окружающим свободу от себя. Тогда Славе и Косте не придётся возиться с ним, они смогут спокойно заниматься своими делами. Может, Мише станет легче. А ещё ему останется большая трёхкомнатная квартира – очень хорошее наследство. Как ни крути – всем дорогим и близким без него будет лучше. Так стоит ли продолжать свою нелепую партию в грандиозном театре жизни? Не стоит, но очень страшно остановиться. Феликс скрестил руки на столе, пристально посмотрел на символ безвозвратно уходящей жизни – часы – и сердце сжалось от первобытного ужаса перед смертью, похолодело в груди. Нет, ещё не хватает сил решиться на отчаянный шаг. Поняв это, Феликс поднялся из-за стола и вышел в коридор: день давно наступил, а значит – самое время искать Мишу, ничего не подозревающего о том, что коварный братец плюнул на работу и отправился на поиски в самое неожиданное для него время.
***
Город пылал влажным жаром. Одуряющая духота сочилась меж мрачных усталых домов, окутывала прохожих. Феликса уже пошатывало, но он продолжал бродить по городу, иногда заходил в продуктовые магазины попить и охладиться, а во время уличных передышек словно в засаде замирал в тени уютных камерных дворов. Несколько раз накрапывал стремительный, неосвежающий дождик, прибивая пыль на тот краткосрочный период, пока её не переворошат многочисленные колёса и ноги. То и дело Феликсу казалось, будто он видит Мишу, но, присмотревшись, он всякий раз испытывал горькое разочарование.
«Это только первый день правильных поисков, – упрямо твердил про себя Феликс, – к тому же одиннадцатого числа Мишенька выйдет на работу, и тогда я точно его не упущу».
Уговоры не умаляли тревоги.
«И зачем я позвонил Славке и попросил спасти меня? – порой сокрушался Феликс. – Зачем?»
Беспокойство за Мишу притупило воспоминания о том, как плохо было Феликсу, как страшно… Постепенно болезненная слабость одолевала его, освежая память, и он задумался о последствиях; не жалость к себе его тревожила, а возможность повторно оказаться в беспомощном положении, но ещё так много мест осталось непроверенно, и, может быть, где-то совсем рядом идёт сейчас Мишенька… или лежит в больнице… Сердце Феликса замирало, трепетало, ныло глухой, тоскливой болью. Папа умер от инфаркта, не ждёт ли Феликса подобная судьба? Он, сунув руки в карманы, стоял на бордюрчике тротуара, мимо проносились автомобили, с неба, посеревшего от оравы туч, сыпались капли дождя, в очередной раз силясь побороть пыль отчаянной атакой. Прохожие спешили, недовольно поглядывали на небо, будто спрашивая: когда же кончится эта бесполезная морось? Возможно, думали они совсем о другом, но Феликсу казалось именно так. Он смотрел на лица: раздражённые и умиротворённые, недовольные и довольные, злые и мечтательные, всякие. Но любимого лица среди них не было. Феликс смотрел по сторонам и, если честно, не надеялся ни на что. Просто возвращаться домой было слишком противно и слишком страшно. Липкое чудище Одиночество, бесцеремонно потеснённое Славой и Костей, вновь устроило своё логово в родных четырёх стенах.
– Проклятая слабость, – порывисто дыша воспалённым воздухом, пробормотал Феликс.
Для каждого шага, каждого движения ему приходилось прикладывать огромное волевое усилие. Феликс понимал, что руки и ноги только кажутся тяжёлыми, но от этого не становилось легче ими управлять. Слабость и бессилие – всё, что осталось ему. Нет, не всё: есть ещё этот бесконечный, раскалённый, варящийся в испарениях воды город, полный сотен тысяч безразличных ему и равнодушных к нему людей, словно муравьи суетящихся каждый день, но в большинстве своём не приносящих никакой ощутимой пользы – такие же паразиты умного и одарённого человечества. Ещё есть целый Мир, полный таких же бестолково проживающих свою жизнь людишек, лопочущих на разных языках. А у Мира есть презирающий его Феликс, никак не решающийся покинуть его из-за страха.
«Так кто я? Человек, которому сниться, что он бабочка? Или бабочка, которой сниться, что она человек? – Феликс скользнул взглядом по противоположному тротуару, – вроде как-то так сказал… как же его? А-а, какая, к чёрту, разница? Никакой».
Феликс перешёл дорогу не утруждаясь соблюдением правил и смотрением по сторонам, но ни одна машина не сбила его. Он прошёл сквозь двор между обветшалыми домами и, так же не глядя, перешёл другую дорогу – никаких неприятностей. Тогда Феликс перебрался на следующую улицу – благополучно; на следующую – опять благополучно. Судьба насмехалась над ним. Если бы он чувствовал себя лучше, то непременно продолжил бы издевательскую игру, пересекая радиально разбегающиеся от центра улицы и постепенно описывая круг, но сейчас не это не хватало сил. Перейдя пятую дорогу без приключений, Феликс зашёл в пустынный неухоженный двор между мрачными, серыми девятиэтажками и, не обнаружив ни одной скамейки, присел на перегораживающую один из въездов бетонную плиту. Дождик давно прекратился, тучи как по мановению волшебной палочки уплыли, и беспощадному оку солнца предстал смоченный ими город. Феликс сидел на солнцепёке, прерывисто дыша от усталости и волнения. Он пожалел о том, что не надел принесённую Костей панаму, и испытал острый приступ стыда за утреннее хамство. Ему было стыдно, хотя он по-прежнему считал, что причина заботливости Славы и Кости не в нём самом (ибо он не обладает такими качествами, за которые можно было бы так хорошо к нему относиться), а в их благородстве, как бы странно ни звучало это слово в применении к современному обществу: Слава и Костя попросту не могут оставить в беде хорошо знакомого им человека, и Феликс не намеревался далее пользоваться их великодушием незаслуженно, но как их отвадить? Уговорами? Грубостью? Феликс, щурясь, посмотрел на небо: палит. Жарко и душно. Резануло воспоминание: он корчиться под кустом, ещё не понимающий, почему ему так плохо. Феликс нехотя поднялся и понуро поплёлся в сторону дома, не боясь упустить возможность встретить Мишу: рабочий день почти истёк.
– Завтра, завтра, завтра, – убеждал себя Феликс, едва шевеля губами, – завтра всё получится, завтра всё наладится. Непременно. Завтра, завтра, завтра.
Он шёл домой, а запертая в теле душа неистово рвалась убежать подальше от опустевшей квартиры, от воспоминаний, от фотографии папы, от полных обречённости мыслей, от кровати, на которой не так давно лежал слишком пьяный и слишком соблазнительный Мишенька. Пленница плоти, душа стенала и умоляла о пощаде, но Феликс не внимал её мольбам и, словно на эшафот, медленно двигался к своей цели. Солнце яркими искрящимися вспышками играло на влажных листьях, крышах, машинах, пар поднимался от асфальта и земли, на небо опять наползали тучи. Феликс твердил себе: завтра! Он хотел верить в это завтра. Он почти верил. Он представлял себе Мишу отчётливо и ясно, он многое хотел ему сказать, многое объяснить, но скованный усталостью разум шалил и отказывался готовить речь для предстоящей встречи. А встреча непременно будет. Будет! И Феликс запретил себе думать о том, что станет с ним, если вдруг что-то плохое случилось с Мишей, если им не суждено больше увидеться…
– …да выгнал он его, выгнал!
– Брата-то? Да не может быть.
– Может, – убеждённо произнесла Наталья Федотовна. – Он ведь неродной брат ему, а сводный.
Феликс остановился. Увлечённый размышлениями, он незаметно пришёл к дому и, завернув за угол, услышал разговор старушек.
– Да, но ведь Мишка-то в квартире прописан.
Остававшийся под прикрытием могучих розовых кустов Феликс убедился в правдивости первичного предположения о героях беседы.
– Ну и что, – хмыкнула Наталья Федотовна. – Деньги кому надо даст, выпишут Мишку, глазом моргнуть не успеет.
– Думаешь? – доверительно поинтересовалась Анастасия Фёдоровна.
– Знаю. Знаю я, как эти дела обстряпываются: потом комар носа не подточит.
– А Мишка что делать будет?
– А что ему остаётся?
– А если в суд?
– Да разве эти суды помогут? К тому же он парень тихий, скромный.
– Ой, да знаем мы этих тихих, скромных, – ехидно заметила Анастасия Фёдоровна.
Феликс прислонился к колкой шершавой стене, потянул из кармана барсетки сигареты.
– Тихий, не тихий, а Феликс его из квартирки-то выжил, сама видишь.
– Вижу, – подтвердила Анастасия Фёдоровна. – Неужто он так легко сдался?
– Так тут не захочешь – сдашься. Феликс ему как пригрозил…
Феликс удивлённо посмотрел на кусты, за которыми сидели старушки.
– Ты же видела, что он с Васькой сделал, – продолжила свою мысль Наталья Федотовна.
– Ой, да, ой, да. Драчун Феликс, всегда таким был.
– Да с таким страшно в одном подъезде жить, не то что в одной квартире.
Лицо Феликса, не припоминавшего за собой особых буйств и драчливости, вытянулось от изумления.
– Бедный Мишка, не повезло ему с братом.
– Верно, верно, – согласилась Наталья Федотовна. – Бывают же такие люди, которым на родных плевать, которые им глотку готовы за копейку перегрызть. А ведь могли бы мирно жить, квартира большая, разменяли бы на худой конец.
– И то верно, – поддакнула Анастасия Фёдоровна.
– Но Феликсу, вишь ли, всё подавай сразу, даже до сорокового дня с Мишкой не пожил. Дал бы хоть отцу упокоиться в мире, а потом бы куролесил, раз брата не жалко.
Дрожащей рукой ошеломлённый Феликс сунул сигарету в рот. Подслушиваемое было явно высосанным из пальца бредом, но старушенции говорили с такой убеждённостью, будто лично были тому свидетелями.
Наталья Федотовна продолжала:
– Подлец какой всё-таки Феликс оказался. Совсем нет ни стыда, ни совести у него. Выгнал брата на улицу и в ус не дует. Ходит хахалем, дружков притащил, а уж как пьёт…
– Это ж надо – до «скорой помощи» упиться – а молодой парень ещё, – посетовала Анастасия Фёдоровна. – Что же с ним дальше-то будет?
– А с такими гадами ничего не случается.
– Ой, верно… А Мишку жалко.
– Да, может, ему лучше без Фельки будет: рядом с таким дебоширом спокойно не поживёшь.
Феликс наскоро перебрал события своей жизни и опять же не нашёл ничего такого, что говорило бы о нём как о хроническом задире. Он ведь и не пил почти. И вёл себя обычно весьма прилично и вежливо.
– Такие ведь как напьются, так сразу в драку лезут. И ничем их не уймёшь.
– Ой, что теперь будет, что будет, – запричитала Анастасия Фёдоровна. – Теперь, когда отца и брата нет, Фелька нам устроит.
– Ох, намучаемся мы с ним, помяни моё слово, – пообещала Наталья Федотовна.
– Куда только милиция смотрит? Да таких надо сразу сажать.
– Милиция смотрит всегда не туда, куда следует. И никогда её не дождёшься.
– Ой, мне даже не по себе как-то стало. Мишеньку жалко, да и боязно: ещё один дебошир объявился, будто мало их на нашу голову.
– А что поделаешь? Придётся терпеть.
– Так надоедает терпеть-то. Поменьше бы уродов всяких, глядишь жизнь лучше была бы.
– Да-а, вот в наше время Феликса бы быстро приструнили, а то и к стенке поставили.
– Да, раньше таким не место было среди нормальных советских людей-то, их быстро за решётку упекали.
Феликс захохотал. Смех был истеричный, надрывистый: бабки невольно попали пальцем в небо: в их время действительно существовала уголовная статья за мужеложство, и Феликс как раз подпадал под её действие. В потоке чуши блеснул бриллиант истины, но Феликс не собирался раскрывать эту тайну сбрендившим сплетницам, он просто смеялся… от боли. Пусть он считал себя неизмеримо виноватым перед Мишей, чувствовал себя ублюдком, но сказанное сейчас этими пожилыми женщинами, которых Феликс знал с детства, сказанное от нечего делать, от незнания, от глупости, казалось обидным до слёз. И комичным до невозможности.
Старушки переполошились, выскочили из-за кустов и с крайне испуганным видом вытаращились на Феликса, а тот ржал, выронив сигарету и схватившись за живот. На самом деле в происходящем не было ничего смешного, и хохочущий Феликс не без оснований полагал, что у него началась истерика. Старушенции от удивления мямлили что-то невнятное. Феликс собрал волю в кулак и побрёл к двери, нервно хихикая и держась за живот. Часто переглядывающиеся Наталья Федотовна и Анастасия Фёдоровна опасливо посторонились.
– Сплетницы, – поравнявшись с ними, еле прошептал Феликс и ввалился в подъезд.
Входя в осиротевшую квартиру, Феликс ещё немного посмеивался, но на душе у него было тяжело и неспокойно. Одиночество незримыми силками поймало его разум и неровно бьющееся сердце. Феликс запер за собой дверь, неторопливо обошёл комнаты: везде пусто. Он больше по привычке достал сигарету, повертел в пальцах и закурил, чтобы хоть чем-то занять себя. Когда, добравшись до середины сигареты, пепел не удержался и посыпался на пол прихожей, давние мамины наставления выдернули Феликса из мутной задумчивости. Он тяжко вздохнул, сунул сигарету в рот и собрал пепел. Из большой комнаты за всем этим наблюдал молчаливо улыбающийся папа. Феликс невольно передёрнул плечами, на кухне избавился от пепла и сигареты, призадумался: что же делать дальше? Тело само ответило на вопрос сковывающей мышцы слабостью и гудением в ногах… Белый потолок спальни предстал уставшим глазам во всём своём однообразном великолепии.
Где же Мишенька? Что с ним?
Феликс был готов взвыть от неведения, от невозможности изменить прошлое и неспособности повлиять на настоящее. Он лежал, широко раскинув руки, и только два признака говорили о том, что он ещё жив: вздымающаяся при дыхании грудь и движение век. Феликс предпочёл бы, чтобы и эти признаки исчезли, но прекрасно понимал, что ещё не готов к самоубийству, а значит – придётся как-то жить дальше и надеяться то ли на чудесное избавление от любви, то ли на помощь господина Несчастного Случая. А что лучше? Феликс не знал. Он прикрыл глаза и с раздражением вспомнил неугомонных бабок и их отвратительные сплетни. Казалось бы, какое дело Феликсу до того, что они о нём думают? Он не мог ответить точно, что именно его задевает. То, что говорили это давно знающие его люди? Или то, что сказанное – нелепая несправедливость? Или то, что, умри сейчас Феликс, память о нём останется именно такая? Или то, что старушки называли его «Фелькой» – злой пародией на ласковое «Феля», как иногда называла мама… и два раза назвал Миша.
Мишенька…
Первый раз это было в период их дружбы, в день отъезда Миши на учёбу в КУХОМ. Феликс вызвался провожать, отговорив от этого папу, а мама и так не хотела идти. До автовокзала ехали молча. Миша задумчиво смотрел в окно, Феликс украдкой поглядывал на брата. Молчали они и на оплеванном перроне, где множество пассажиров кучками толклись вокруг скамеек, высматривая стоящие неподалёку автобусы.
– Покурим? – неожиданно предложил Миша.
– Ага, – рассеянно кивнул Феликс и опомнился: – А если нас увидят?
– Ты ведь взрослый уже, – печально улыбнулся Миша.
– А тебе не страшно уезжать? – спросил Феликс – только бы не молчать.
– А чего мне бояться? – вытаскивающий пачку и спички Миша пожал плечами. – Я вернусь в ближайшие выходные.
– Всё равно далеко, – поняв, что сглупил, попробовал оправдаться Феликс.
– Смотря с чем сравнивать.
– Это да, – кивнул Феликс, вытаскивая сигарету из протянутой пачки.
Миша чиркнул спичкой и, прикрывая огонёк ладонью, раскурился. Феликс взял спичечный коробок – там оставалось всего две спички – и весь покрылся мурашками от внезапно представленной картины: спички все бестолково сломаны, Миша, давая прикурить от своей сигареты, обхватывает Феликса за шею, придвигается, смотрит ему в глаза, всё понимает, придвигается ещё ближе и, медленно вытащив изо рта сначала свою, потом Феликсову сигарету, целует в приоткрытые от изумления губы, а Феликс быстро приходит в себя и целует его в ответ…
– Эй, что с тобой?
– Ничего, – смутился Феликс. – Это я так, задумался.
– О чём, если не секрет?
– Да вот тоже хочу в КУХОМ поступать на следующий год.
– С чего вдруг? – поинтересовался Миша.
– Да так: давно подумывал, просто не говорил, – Феликс поспешил закурить.
– А-а…
Опять молчали, словно скованные неловкостью. Феликс боялся сказать то, что думает, а не обременённому странной любовью Мише, наверное, просто нечего было сказать.
Неспешно подкатился ПАЗик, мгновенно окружённый толпой пассажиров.
– Ну и развалина, – покачал головой Миша.
– Постоишь ещё?
– Да, докурю, пусть рассаживаются… Терпеть не могу давку.
– Не уезжай, – с надеждой предложил Феликс.
– Ну как же, – усмехнулся Миша. – Куда же я денусь?
– Домой, – сразу же подсказал Феликс.
– Да брось ты, какой дом, – отмахнулся Миша.
– Наш.
Миша слабо улыбнулся, с грустью глядя на Феликса; ПАЗик постепенно набивался суетящимися людьми, оставалось загрузить ещё несколько человек; вокзальные часы показывали, что отправление должно было состояться три минуты назад. Миша затянулся и выбросил сигарету в бачок.
– Счастливо.
– Ты хоть скучать будешь? – спросил Феликс, когда брат отвернулся.
Встав на автобусную ступеньку, Миша полуобернулся – печальный и задумчивый – сказал с той же робкой, безрадостной улыбкой:
– Конечно, Феля.
Заново переживая момент расставания, Феликс чувствовал ту же тоску, что и много лет назад. Сейчас – как и тогда – он не готов отпустить Мишу, согласен следовать за ним на край света. И, самое обидное, Мишенька этого не поймёт и не оценит. Мише попросту не нужны и вдобавок противны чувства Феликса. Интересно, был бы Миша так же заботлив тогда?
Под «тогда» Феликс подразумевал второй случай, когда Миша назвал его «Фелей». Это случилось в училищной общаге. Всякий раз идя в сторону мужского туалета, Феликс с замиранием сердца проходил мимо комнаты, где жил Миша с однокурсником, на месте коего страстно желал оказаться Феликс. Как-то раз после опробования в тёплой дружеской компании водки (судя по всему – палёной) Феликс в сторону туалета не шёл, а полз на четвереньках. События той бурной ночи он помнил лишь отрывками, из этих отрывков худо-бедно выстраивалась картина произошедшего: с какого-то момента к туалету Феликса тащил Миша, потом, читая нотации о вреде алкоголя на молодой организм, держал Феликса, чтобы тот не ткнулся головой в унитаз, потом носил воду в гранёном стакане и снова держал до тех пор, пока Феликса не перестало тошнить, после чего отвёл его в свою комнату и отпаивал крепким сладким чаем и таблетками активированного угля, а Феликс тихо (чтобы не разбудить соседа) извинялся за доставленные неудобства и умолял ничего не рассказывать родителям.
«Конечно не расскажу, – пообещал Миша и серьёзно попросил: – Только, Феля, не пей так больше, ладно?»
«Не буду», – поклялся Феликс, искренне полагая, что после такой ночи его всю оставшуюся жизнь будет воротить от спиртных напитков. Безвозвратная, наивная юность…
Так был бы Миша так заботлив, ели бы знал о питаемой к нему страсти? Феликс сжал кулаки, и лёгкая боль в порезе на ладони напомнила о том, что, зная всё, Мишенька немного беспокоился о нём. Любезность? Обман? Обострённое чувство ответственности? Нет, Миша не настолько плох, чтобы оставлять людей в беде, просто… просто он слишком устал от Феликса. И Феликс его понимал: он сам устал от себя, но, в отличие от брата и друзей, никуда не может от себя деться.
Он поднял руку и задумчиво посмотрел на порез: неужели только ответственность двигала Мишей? Что он почувствовал, когда увидел пьяного, окровавленного Феликса? Не это ли подтолкнуло Мишу к уходу? Феликс со вздохом опустил отяжелевшую руку. По жестяному оконному козырьку торопливо застучал дождик, но солнце продолжало золотить лучами доступную им часть комнаты.
Где же Миша? Что с ним?
Феликс еле встал, в прихожей достал из барсетки сотовый. Надпись на экранчике сообщала о трёх пропущенных звонках. Несколько торопливых движений пальцами, и Феликс узнал, что среди этих пропущенных вызовов нет Мишиного… Феликс набрал его телефонный номер, но девушка-оператор на русском и английском языках поведала о том, что абонент недоступен или находится вне зоны действия сети. Не удивившись и поэтому не разочаровавшись, Феликс прервал связь, посидел, раздумывая, на комоде и полез в шкаф, где некоторое время перед выбросом хранились прочтённые газеты. Сверху лежал номер «Спид-инфо», в нём Феликс сразу отыскал интересующий его код и ввёл его. Дождик превратился в ливень, громкий шепот воды наполнил квартиру. Отрешённый от всего, Феликс неподвижно ожидал и, дождавшись пронзительного писка мобильного телефона, вздрогнул. Вскоре на вызов от Мишеньки в качестве звонка был поставлен только что присланный припев песни «Позвони мне, позвони». Феликс уныло взирал на свой телефон: зазвучит ли когда-нибудь эта мелодия от долгожданного звонка? Под слившийся в единое шипение перестук дождя казалось, что нет, не зазвучит. Где-то далеко пророкотал басовитый гром…
Из кухни и большой комнаты в прихожую проникал колышущийся, бледно-серый свет, из коридора с закрытыми дверями спален выползал мрак, протекал на коврик возле двери и оттуда взбирался на стены и потолок. Феликс стоял на призрачной границе между полутьмой и полусветом, гром рыкнул ближе, холодильник, будто запнувшись, прекратил мурлыкать. Всепоглощающее шуршание окружило Феликса зловещей, навязчивой пеленой. Он выронил телефон и плотно закрыл уши ладонями, но шум проникал сквозь поставленную преграду, лез липкими шепелявыми щупальцами в мозг и давил, давил…
Чириканье входного звонка разодрало обволакивающий Феликса гул, на несколько мгновений заглушило и растоптало водяной голос. Воплощённый электричеством зов пришедших повторился настойчивее. Феликс подошёл к двери и, не посмотрев в «глазок», отворил её. На пороге, мокрые и настороженные, стояли Слава и Костя.
– Привет, – первым поздоровался Костя и, улыбнувшись, помахал рукой.
Феликс не ожидал, что они придут, и тут же почувствовал себя крайне неуютно из-за утреннего разговора, но притворяться, что никого нет дома, было уже поздно.
– Привет, – Слава первым протянул ладонь.
– Через порог не здороваются, – чересчур жизнерадостно для насквозь промокшего провозгласил Костя и подтолкнул Славу в квартиру.
Феликс оказался лицом к лицу с другом и быстро пожал ему руку. Слава шагнул в сторону, Костя запер дверь и бодро осведомился:
– Ну, как самочувствие?
Ещё несколько оглушённый и сбитый с толку, Феликс пожал плечами.
– Ничего, что мы оставим пару лужиц? – поинтересовался Костя. – Нас бы в стиральной машинке отжать.
– Она в ванной, – не задумываясь, ответил Феликс.
Слава и Костя синхронно переглянулись.
– Ты уже шутишь? Хороший признак, – Костя протянул пакет. – Мы тут тебе фруктов принесли, амбулаторный наш больной… У тебя точно всё нормально?
– Нет, у меня всё ненормально, – подавленный его активностью и улыбчивостью, раздражённо напомнил Феликс.
– Угу, – опечаленно согласился Костя и потупил взор.
– У тебя полотенца лишнего не найдётся? – спросил Слава. – И накинуть что-нибудь, а то мы до трусов промокли.
– Могу и трусы дать, – почувствовав себя виноватым за грубость, предложил Феликс.
– Не откажусь, – ответил Слава.
Через десять минут оба щеголяли в трусах и майках Феликса, а их собственная одежда висела на лоджии. Проверив кастрюлю, Костя «накинулся» на Феликса:
– Ты ел сегодня?
– Да, – помедлив, соврал Феликс.
– Врёшь, – сразу определил Костя.
– Ел, – отпирался Феликс.
– Там ничего не тронуто, – Костя грозно указал на кастрюлю.
– А я в городе перекусил, – продолжал упорствовать Феликс.
– Чем? Где? И вообще: что ты делал в городе? – возмущённо спросил Костя.
Феликс долго и пристально смотрел на него, пока Костя не смутился, после чего Феликс под тихий шелест покинул кухню и перебрался в большую комнату, где уселся в угол дивана и с обиженно-упрямым видом скрестил руки на груди. Друзья о чём-то тихо переговорили, забурлил чайник, пару раз звякнула посуда. Всё стихло, даже дождь угомонился. Феликс догадывался, что значат их приготовления, и действительно: вскоре Костя и Слава появились с тарелкой, вилкой, чашкой с чаем и табуреткой. Табуретку водрузили перед расстроенным Феликсом, на неё – ужин. Костя сбегал на кухню и вернулся с полной тарелкой намытых, ещё влажных фруктов и ягод: виноград, киви, клубника, слива, вишня. Тем временем Слава включил телевизор на музыкальный канал. Друзья устроились по бокам от насупившегося Феликса.
– Поешь, – ласково попросил Костя.
– А то мы от тебя не отстанем, – строго предупредил Слава.
Феликс посмотрел на встревоженное жалобное лицо Кости и на обеспокоенное строгое Славы, склонил голову, исподлобья глядя на остывающий ужин.
– Феликс, пожалуйста, поешь, – убеждал Костя.
– Хотя бы ради его успокоения, – попросил Слава.
Есть Феликсу совсем не хотелось, а от многочисленных соков и газировок слегка мутило, но он преодолел лёгкое отвращение к пище и со вздохом взялся за вилку. По экрану прыгали полуголые девицы то солируя, то извиваясь вокруг солистов; на фоне песнопений Феликс различал размеренное постукивание капель о листву. Приход друзей прогнал обосновавшееся в квартире Одиночество, но только на время, и с уходом Славы и Кости переносить его станет едва ли не тяжелее, да и проклятая неловкость – Феликсу никак не удавалось справиться со смущением, а от направленных на него взглядов, которые он не видел, но остро ощущал, он неосознанно съёживался.
– Феликс, расслабься, – Слава тихонько похлопал его по плечу. – Мы не кусаемся.
– Феликс, если мы мешаем тебе есть, мы можем выйти покурить, – предложил Костя.
Феликс кивнул. Слава и Костя тут же поднялись.
– Приятного аппетита, – пожелал Костя, покидая комнату.
Феликс устало посмотрел на пестреющий полуголыми телами экран: пропаганда яркой, беззаботной, полной страсти и похоти жизни. А что за «заштукатуренными» лицами, идеальными телами и красочной картинкой? Что за повторяющимися из песни в песню словами и привычными фразами? Страсти или окрашенная романтизмом и политая грязью особая элитная пустота, о которой любят трезвонить в любовных романах и в опубликованных «случаях из жизни»? Чем эта пустота отличается от пустоты Феликса, мирно живущего в стареньком домике провинциального городка? Быть может тем, что его пустота никому не интересна, а пустотами и страстями «звёзд» интересуются их поклонники? Феликс медленно жевал, продолжая тупо пялиться на экран: что на самом деле прячется за мишурным блеском эстрады? Что прячется за его собственным «фасадом» из привычек и стандартного поведения? Что движет Славой? Костей? Мишей? Те, что на экране, более или менее понятны: они хотят успеха, толп поклонников, баснословных гонораров, исполнения малейших своих капризов, может быть ещё любви и семейного счастья. Единственная причина совпадения выраженных ими в текстах и музыке настроений с состоянием Феликса – случайность. А Слава и Костя – зачем им такое совпадение? Они могли бы сейчас спокойно провести вечер дома или сходить в приятное местечко, могли бы укатить в отпуск, а вместо этого возятся с неблагодарным депрессивным свинтусом. Зачем? Феликс перевёл взгляд на стоящую перед ним тарелку: зачем эта забота? Какая им разница, ел он сегодня или нет? Какой смысл тратить на него силы? Альтруизм? Жалость? От последнего предположения Феликса передёрнуло.
– Ты на работу звонил? – поинтересовался Слава.
От неожиданности Феликс подскочил на месте и едва не выронил вилку.
– Напугал?
– Да, – признался Феликс и решительно спросил: – Зачем вы возитесь со мной?
– Потому что ты мой, наш друг.
– Только и всего? – горделиво вскинув голову, уточнил Феликс.
– Разве этого мало? – удивился Слава.
Глава двадцатая. But you can never leave.
– И что, вся эта забота только потому, что я считаюсь твоим другом? – возмущённо воскликнул Феликс. – А если бы я не считался твоим другом, тебе было бы всё равно?
– Феликс, – Слава, складывая руки на груди, покачал головой и плечом прислонился к дверному косяку. – Ты сам понял, что спросил?
Феликс нахмурился:
– А что?
– Ты сказал глупость.
Феликс нахмурился ещё сильнее. Слава кашлянул, подошёл, вручную убавил звук телевизора и облокотился на него:
– Начнём с того, что ты не просто считаешься моим другом, ты и есть мой друг. Во-вторых, а зачем мне было бы беспокоиться о постороннем и неинтересном мне человеке? Для любого действия нужна причина. Причина моих действий заключается в том, что ты мой друг.
– Только и всего?
– Но разве этого недостаточно? Какие тебе ещё нужны причины?
Феликс всплеснул руками:
– Ну, не знаю. Но почему… почему тобой движет дружба, а не просто хорошее отношение ко мне?
– Я не понимаю тебя: чем тебе не угодила наша с Костей дружба? Что именно тебя не устраивает? И, на мой взгляд, к друзьям и должно быть хорошее отношение. Короче: я не понимаю, чего ты хочешь.
– Я хочу понять… почему вы с Костей опекаете меня, хотя могли бы этого не делать.
– Потому что ты наш друг, – терпеливо повторил Слава.
– Только из-за этого?
– Господи, – на мгновение Слава возвёл глаза к потолку. – Феликс, ну а с чего бы нам заботиться о левом каком-нибудь человеке?
– Вот именно: будь я левым человеком, вам было бы плевать.
Слава фыркнул:
– Ты ещё скажи, что мы должны переживать за каждого незнакомого нам человека. Да если бы ты был нам незнаком или мало знаком, мы бы, пожалуй, не знали, что у тебя проблемы, и тем более – какие именно проблемы. Но ты – наш друг, мы знаем, что у тебя случилось, и беспокоимся из-за того, как ты это переживаешь.
– Но только из-за дружбы…
– Чем тебе не угодило понятие дружбы? – недоумевал Слава.
– Но дружба… я называюсь вашим другом, и это как бы обязывает вас помогать мне, вот вы и помогаете просто потому, что так принято… – тихо закончил Феликс.
Слава, чуть приоткрыв рот, потерянно смотрел на него, затем моргнул, закрыл рот, посмотрел уже недоверчиво и попросил с наигранным лукавством:
– Ну-ка, ну-ка повтори.
– Что?
– То, что ты только что сказал, а то я боюсь, что ослышался.
– Ну… – замялся Феликс, – вы возитесь со мной только потому, что друзьям принято помогать.
– И что же тебя не устраивает? – с ехидцей полюбопытствовал Слава.
– То, что вы делаете это только потому, что так принято, а не из-за… беспокойства обо мне.
– Ну ни хуя себе заявы! – воскликнул Слава и замахал руками. – Чего-то я в твоих рассуждениях не улавливаю. Объясни, пожалуйста, поподробнее.
– Вам не надо делать вид, что я вам небезразличен из вежливости.
– Ха! – Слава с ошеломлённым видом почесал затылок.
– Феликс, но ты нам небезразличен не из вежливости, – сказал Костя из-за Славиной спины.
– Тем более что вежливостью мы никогда особо не отличались, – добавил Слава. – Что за глупости ты говоришь? Или ты считаешь, что мы тебе не друзья, а так – знакомые.
– Ну вот, – повторно всплеснул руками Феликс. – Как вам объяснить?
– Ты уж как-нибудь постарайся, а то у меня скоро мозг из ушей полезет от перенапряжения, – Слава замер в ожидании.
Костя приблизился и присел на подлокотник дивана. Феликс, потупив взор, собирался с мыслями и решался на откровенность:
– Вообще-то я не собирался этого говорить, но… раз вы не понимаете меня так, то придётся… Ну какой из меня друг? Я скучный, я неинтересный, я вообще придурок с кучей заёбов. Ну какая вам может быть радость от общения со мной? На кой ляд я вам сдался? Я не понимаю, зачем вы утруждаете себя. Если вы ничего не станете делать, я ведь не обижусь, я всё пойму. Так уж сложилось, что мы общаемся, я вроде как числюсь вашим другом, и вроде как друзей в беде не бросают, но не надо так париться из-за меня, я этого не стою.
– Послушай, Феликс, – назидательно произнёс Слава. – Нам самим решать ради кого париться, а ради кого – нет, кого называть другом, а кого не называть. Понимаешь, шутка юмора в том, что друзей мы выбираем сами, и то, как мы относимся к ним, и свои обязательства по отношению к ним мы тоже определяем сами. Нравится тебе или нет, но я выбрал тебя в друзья, и я считаю, что моя святая обязанность сделать всё, чтобы тебе стало лучше.
– Угу – обязанность, – обиженно буркнул Феликс.
– А что тебе не нравится? Чем тебя не устраивает моё желание помочь тебе как другу? Ну, да, ты прав – с посторонним я не стал бы так возиться, но на то он и посторонний. Это всякие матери Терезы обо всех подряд пекутся, а я только о тех, кто мне дорог. Извини, я не альтруист. Тебя это чем-то не устраивает? Всё равно тебе придётся с этим смириться, потому что я ни в одном глазу не альтруист и вряд ли им стану. И врать тебе, что я так же волновался бы за тебя, будь ты мне просто знакомым или вообще незнакомым, я тоже не собираюсь, потому что это глупо, да и другу мне врать совсем не хочется. И обязанность помочь тебе необременительная, потому что я хочу этого от чистого сердца и от хорошего – будь ты неладен со своими идиотскими заскоками – к тебе отношения. Дружба, понимаешь ли, зла, подружишься и с таким упрямым бараном, как ты.
– Феликс, мы правда не из вежливости, мы за тебя честно волнуемся, – пролепетал Костя.
– Феликс! Ну скажи чего-нибудь, – потребовал Слава.
– Я думаю, – сообщил Феликс.
– Думай, – выдохнул Слава. – А я пойду покурю.
Костя в ответ на его вопросительный взгляд помотал головой и сложил ладони на правом колене. Когда Слава вышел, он заговорил:
– Феликс, все мы далеко не идеальны и допускаем ошибки. Если бы любили только идеальных и дружили только с идеальными, то любви и дружбы просто не существовало бы. Вот ты, ты сам почему приютил Славу? Ведь он тоже неидеален, но почему-то ты протянул ему руку помощи. Или это была только вежливость?
– Нет, не только вежливость, – недовольно подтвердил Феликс.
– Тогда почему ты считаешь, что мы пытаемся помочь тебе только из вежливости?
– Потому… потому что вы другие.
– Какие «другие»?
– Вы – лучше, – убеждённо сказал Феликс.
– Чем?
– Всем.
– Неправда, у нас у обоих куча недостатков. Я не знаю… может быть дело в том, что тебе сейчас слишком плохо, и поэтому всё кажется плохим? Феликс, но мы правда любим тебя, у тебя много достоинств.
– Каких?
– С тобой приятно общаться, на тебя можно положиться. И с тобой бывает весело, когда ты этого хочешь. Я не знаю, как это объяснить: отношения зависят от множества факторов. Ведь не о каждом станешь беспокоиться, а о тебе мы беспокоимся, это что-то да значит. Феликс, не переживай, пожалуйста, хотя бы из-за нас: мы не врём и действуем не из вежливости, а потому, что ты нам дорог. Мы хотим для тебя счастья.
– Кость, не надо, а, – попросил Феликс.
– Феликс, мы из добрых побуждений всё делаем, ты подскажи нам, как сделать лучше.
– Не знаю, – пожал плечами Феликс.
– И мы тоже не знаем, – вздохнул Костя. – Наверное, поэтому у нас ничего и не получается.
– Наверное, – безразлично согласился Феликс.
Яркая вспышка молнии осветила комнату, почти над самым домом прокатился громовой раскат.
– У-у, – Костя поёжился. – Ну и погодка. Как думаешь, прохладнее станет?
Феликс напряжённо склонился над тарелкой и принялся медленно есть. Не дождавшись ответа, Костя сполз с подлокотника на сиденье дивана и невесело усмехнулся:
– Вы со Славой очень похожи.
Феликс подумал, что, пожалуй, он прав. Костя взял пульт, усилил звук и стал переключать каналы. Слава вернулся с лоджии, принеся с собой запах табачного дыма и влажной свежести.
– Похоже, Феликс не в настроении разговаривать, – сказал Костя. – Так что предлагаю посмотреть какой-нибудь фильм.
– Хорошо, – согласился Слава, присаживаясь рядом с ним. – Я не против. Есть что-нибудь дельное или фигня как всегда?
– Ну почему же, вот здесь… – Костя ещё немного усилил звук, – кажется что-то вполне приемлемое.
– О! Шон Коннери, обожаю его.
– Я знаю, – довольно произнёс Костя. – Надеюсь, тебе понравится.
– Жаль, что не с начала, – посетовал Слава.
Друзья словно не замечали Феликса. Избавленный от гнетущего пристального внимания, он постепенно расслабился, успокоился, отложил вилку, откинулся на мягкую спинку, держа в руках тёплую, гладкую, пузатую чашечку, и теперь доброжелательно поглядывал на увлечённых (или изображающих увлечённость) фильмом Славу и Костю.
Феликс, стремясь заглушить неприятные мысли и тоску, старался сосредоточиться на сюжете; дождь теперь не раздражал, а безмолвное присутствие друзей успокаивало. Шон Коннери и Кэтрин Зета-Джонс крутились и вертелись, проделывая немыслимые аферы. Мошенничество оказалось делом нелёгким и опасным, причём угроза исходила и от полиции, и от других мошенников. В другой ситуации Феликс, возможно, искренне увлёкся бы просмотром, но сегодня было не то настроение. Во время одной из многочисленных рекламных пауз, словно сговорившись, все трое разом поднялись и вышли покурить на лоджию, где было немного светлее, чем в погружённой в ненастный полумрак квартире. Небо приобрело благородно-серый оттенок, с него редко падали капли, в трёх местах лучи солнца пробивались золотыми копьями и исчезали среди домов. Птицы оживлённо щебетали, листва маслянисто поблёскивала, и наконец-то воздух очистился от пыли, приобретя кажущуюся неестественной свежесть. Из окна веяло прохладой, и по коже бежали мурашки. Слава и Костя переступали с ноги на ногу, и Феликс быстро понял, в чём дело: в оставшееся открытым окно налетела вода и лужицами скопилась на полу, а они были босы. Будучи в тапках, Феликс не испытывал никаких неудобств. Он быстро сходил за шваброй и вытер пол. Слава и Костя кивнули и докуривали уже спокойно. Феликс отставил швабру в сторону, прислонился к подоконнику, разделяющему кухню и лоджию. Птицы заливались бодрыми радостными трелями, реклама громко вещала о пользе и вкусе очередной химической гадости, Слава отгонял от Кости комара.
Спокойствие.
Сигареты истлели. Так же молча, будто по команде, все трое вернулись и уселись на прежние места. Костя тут же встал и унёс посуду, было слышно, как он моет её, как заваривает чай, пока готовится ограбление века. Становилось всё темнее; посмотрев в окно, Феликс убедился, что тучи окончательно победили солнце. Развязка фильма стремительно приближалась, Феликс с сожалением ожидал этого момента: потом непременно начнутся разговоры, от которых можно сойти с ума. Тревога нарастала.
Вернулся Костя, подал чашку Славе, за ним Феликсу, сходил за своей, о пропущенных моментах не спросил. Феликс беспокойно ожидал разрушения идиллии. На улице надолго включилась сигнализация, Слава кашлянул, Феликс передёрнул плечами, подумав, что это предвестие беседы, но Слава ничего не сказал, продолжая сосредоточенно глядеть на экран. Феликс нервно пил чай, косился на друзей и, окончательно перестав воспринимать фильм, с ужасом ожидал титров.
И вот решающее мгновение: титры поползли. Феликс сжался от напряжения. Слава смачно потянулся, зевнул:
– Неплохо.
– Только староват он для неё, – заметил Костя.
– В «Первом рыцаре» у него тоже молоденькая жена.
– Да, – кивнул Костя.
– К тому же… – Слава с хрустом прогнулся назад, поморщился, – не всё ему Бондом бегать.
– И то верно, – Костя сцепил пальцы и вытянул руки вперёд. – Только тут как-то неправдоподобно, да и если в течение часа каждая минута будет сокращаться на десятую долю секунды, то в запасе у них появится только шесть секунд, а никак не десять.
– Этот фильм не для тех, кто дружит с математикой, – наставительно сообщил Слава.
– Я понял, – улыбнулся Костя.
Феликс настороженно следил за ними; друзья его пока не трогали.
– Интересно, дальше фильм будет или передача? – Слава почесал за ухом.
– Не знаю, – пожал плечами Костя.
– Ты пощёлкай по другим каналам, а я пока в туалет схожу.
– Хорошо.
Слава ушёл, Костя пробежался по кнопкам пульта и отыскал ещё фильм.
– Феликс, ты не против того, что мы так нагло вторглись к тебе?
Феликс пожал плечами: без них ему было бы плохо, но и с ними не совсем хорошо… вот если бы на их месте оказался Миша…
– Я не знаю.
Появился Слава, развалился на диване, немного посмотрел фильм:
– Этот тоже ничего, будем смотреть.
Получив отсрочку, Феликс вздохнул с облегчением: всё-таки друзья были нужны ему – заполнить непривычную пустоту квартиры. Феликс предпочёл бы сам справиться с возникшей проблемой, но – к собственному стыду – боялся уйти от них даже в соседнюю комнату. Слава и Костя не ведали, что сейчас Феликс находится во власти их милосердия, и, злясь на них за эту власть над собой, в то же время безмерно благодарен им за помощь.
На улице неистово завопила сигнализация, живучий лучик солнца пробился сквозь тучи и заглянул в окно, золотя край занавески и часть стены. Слава кашлянул.
– Ты не простудился? – забеспокоился Костя.
– Нет, всё нормально, – шмыгнул носом Слава.
– Ты простыл…
– Тихо, – Слава обхватил Костю за шею, притянул к себе и громко чмокнул в лоб. – Всё нормально, успокойся и не суетись.
– Но…
– Тихо, – попросил Слава, приложив палец к его губам. – Мы смотрим фильм.
Костя кивнул и, обняв руками за талию, прижался щекой к его боку. Феликс страстно желал так же прижаться к Мишеньке или прижать его к себе. Мысли вновь обратились к невозможному.
Притихший было дождь зашуршал громче, стало совсем темно, только экран телевизора светился, озаряя задумчивые лица. Феликс был далеко отсюда…
В начале этого лета… Да, начало этого лета не предвещало грядущих бед. По наивности своей Феликс полагал, что хуже быть не может. Уже тогда он чувствовал, что его жизнь затухает, превращаясь в череду рабочих будней и томительных скучных выходных. В тот вечер он сидел в «HundertWasser», надеясь по-детски пёстрой обстановкой разбавить монотонную серость дней. Фруктовый чай парил приятными, но невпечатляющими ароматами, надкушенное пирожное одиноко возлежало на аккуратной тарелочке, за соседним столиком пара отмечала годовщину знакомства. Феликс не видел их, сидящих за его спиной, только слышал разговоры и, глядя в огромное окно на людей, снующих между оставленными на парковке машинами, впервые за долгое время задумался о том, когда он в последний раз встречался с кем-нибудь. Память неохотно выдала неприятные подробности последнего свидания с Валерой. Как же давно это было? Феликс прикинул и ужаснулся: два с половиной года назад. Уже два с половиной года он ни с кем не встречался и в суете умудрился не заметить этого.
Парочка, посмеиваясь, вспоминала подробности знакомства. Феликс грустил: ему не с кем и нечего праздновать, нечего вспоминать с радостью. Как так получилось? Очень просто: кроме Миши ему никто не нужен. Пора было забыть о нём, но никак не выходило. Феликс достал сигареты. Откинувшись на широкую красную спинку кресла и пуская густые струйки дыма в сторону похожей на огромную перевёрнутую салатницу лампы, он представлял, что напротив него сидит Миша, и они несут ту же романтичную чушь, что и смешливые посетители за соседним столиком. Глупая фантазия, подобная сотням и тысячам других, скрашивающих одиночество. Феликс не встречался с Мишей, он встречался с образом Миши. С этим образом он провёл эти два с половиной года и много лет до этого, разбавленных живыми, реальными людьми, делившими постель с Феликсом и нематериальным Мишей. Рано или поздно все начинали чувствовать присутствие третьего, пробовали бороться с ним, обижались, но Феликс не находил сил расстаться с нелепой надеждой. И в тот день он опять сидел с Мишей, пусть даже Миша находился где-то далеко. Время неторопливо ползло, разговоры парочки превращались в разговоры Миши и Феликса. Он привычно наслаждался представлением нереального, и два с половиной года физического одиночества перестали казаться большим сроком. Ну что там – пустяк! Ведь Миша рядом, а остальное не имеет значения. Но вот парень с девушкой закончили весёлую болтовню, расплатились и ушли. Феликс остался один, Миша умолк и исчез, потревоженный появлением интересующейся дальнейшим заказом официантки. Феликс разочарованно вздохнул и попросил счёт. Миша не возвращался, и два с половиной года одиночества напомнили о себе губительной тоской. Расплачиваясь, Феликс подумал, что надо найти хоть кого-нибудь, иначе можно превратиться в хронического дрочильщика. Впрочем, до точного подсчёта периода постоянного самоудовлетворения его это не беспокоило, к тому же можно не бояться подцепить венерическое заболевание.
По невзрачной лестнице (ещё более невзрачной по контрасту со стильным кафе) Феликс спустился на улицу и окинул окружающее печальным взором. Сердце ёкнуло, на секунду показалось, что ошибся, но нет: неподалёку шёл Миша. С девушкой. Феликс отвернулся и перед самим собой сделал вид, что ничего не заметил, но неприятный осадок всё же остался. В нерешительности Феликс побродил возле универмага и сел в такси поновее.
– Куда? – спросил водитель.
– Покатайте меня по городу, – глухо попросил Феликс.
– А деньги есть?
Феликс достал три тысячные купюры и отдал водителю:
– Катай.
– Без проблем, – согласился водитель.
Феликс достал из перекинутой через плечо барсетки недавно приобретённый MP3 плеер, куда по его просьбе Саня (бывший одноклассник, работающий теперь в магазине по продаже дисков) «накидал» песни. Феликс сунул миниатюрные наушники в уши, выбрал «Hotel California» и поставил её на бесконечный повтор.
Автомобиль плавно кружил по городу, и, слушая печальную, под стать своему настроению, музыку, Феликс кружил вместе с ним, скользя взглядом по роскошно синему небу и домам в оранжевых бликах заходящего солнца …
…And I was thinking to myself
This could be Heaven or this could be hell…
(…И я подумал про себя,
Это может быть Раем, или это может быть адом…)
И слова вплетались в душу, и глаза резал нестерпимый блеск окон, всё в бесконечном движении…
…Some dance to remember
Some dance to forget…
(…Некоторые танцуют, чтобы помнить,
Некоторые танцуют, чтобы забыть…)
Феликс хотел бы забыть, но не мог, да и чувства были настолько привычны и сильны, что стали частью его самого, и избавиться от них всё равно, что потерять часть себя – страшно…
…We are all just prisoners here
Of our own device…
(…Мы все здесь только пленники
Нашей собственной сути…)
Пленник своих желаний – Феликс не мог вырваться из капкана, каким стал для себя. Он уже не представлял другой жизни, он не хотел никого, кроме Миши. Это стало безумием. Адом. И Раем.
…You can check out any time you like
But you can never leave.
(…Ты можешь выписаться в любое время,
Но ты никогда не сможешь уехать.)
От себя никуда не денешься. Феликс смотрел на дома и отливающие расплавленным золотом окна: за ними жизнь чужая, неизвестная, свободная от его проблем и заполненная другими. Ему туда не заглянуть и многого не понять. Он застрял где-то на тёмном пустынном шоссе своего бестолкового существования. Его помешательство это его отель «Калифорния», из которого невозможно уехать. Его можно назвать отель «Мишенька» и горько улыбнуться самоиронии. А город полз за окном, бросаясь в глаза ветвями неухоженных деревьев и нищенским убранством престарелых домов, урбанистической бездушностью новостроек и вросшими в землю маленькими деревенскими домиками, невольно попавшими в плен многоэтажек, вычурными фасадами бутиков и облезлыми вывесками маленьких продуктовых магазинчиков, пёстрыми нарядами самовлюблённых молодых и убогим одеянием мрачных стариков, ровненькой плиткой возле дверей банков и бесчисленными выбоинами на дорогах. Музыка лилась из электронного нутра и через наушники просачивалась в сознание, входя в резонанс с печалью.
…But you can never leave.
(…Но ты никогда не сможешь уехать.)
И правда: куда деться? Разве возможно уйти от себя? Можно попробовать уехать подальше от Миши, но куда? И как оставить папу? Папа будет против, да и Феликс не желает покидать родной дом… и Мишеньку.
…We are all just prisoners here
Of our own device…
(…Мы все здесь только пленники
Нашей собственной сути…)
Солнце безумно красиво отражалось на окнах, резко контрастных набрякшим влагой сине-серым тучам, накрывшим небо подобно покрывалу. Стёкла вспыхивали ослепляющим, выбивающим слезу пламенем, а музыка впрыскивалась в мозг бесконечной тоской… Выучивший песню наизусть, пропитанный грустью, Феликс вернулся домой, посмотрел на увлечённого передачей папу…
Это было совсем недавно и будто тысячу лет назад. Папа умер.
Папа умер.
Феликс невидяще смотрел на экран телевизора, Костя обнимал Славу, а Миша… что сейчас с Мишей – неизвестно. Возможно, он тоже кого-нибудь обнимает, и Феликсу придётся смириться с этим, как он смирялся ранее. Но полный возврат к прошлому невозможен: папы больше нет, Миша всё знает, и неизвестно, согласится ли он жить с Феликсом в одной квартире. Что тогда? Как бороться с безумием Одиночества? Как оставаться здесь одному изо дня в день? У Славы и Кости своя жизнь, они не могут каждый вечер проводить с ним. А ночи? Феликса передёрнуло, едва он представил, что просыпается ночью в темноте с осознанием того, что в других комнатах никого нет. Придётся завести кота, и он станет слабой защитой от пустоты. Маленький зверёк, любящий Феликса и зависящий от него, и Феликс, зависящий от мурлыкающего комочка шерсти – единственного живого существа, которому он по-настоящему нужен. Безрадостные перспективы, но ещё страшнее, если не станет Миши… И Феликс усилием воли прогнал жуткую мысль, что он может никогда больше не увидеть Мишеньку. Тогда никакой кот, никакая дружба не помогут. Больше всего на свете Феликс боялся осуществления этого своего страха. Даже если Миша будет любить не его, даже если будет ненавидеть его, это всё равно лучше, чем его смерть.
Феликс с тихим всхлипом вздохнул и стиснул пальцы: что угодно, только бы Мишенька был жив.
Перед носом возникла чашка, источающая крепкий запах валерьянки. Феликс часто заморгал и посмотрел на протянувшего её Костю.
– Валериановый чай. Он непротивный, честно.
– Я не… – решил отказаться Феликс и передумал, – спасибо.
Он забрал чашку и залпом выпил горячий отвар. Костя молча забрал посудину и унёс её на кухню. Слава, следивший за приёмом лекарства, встретившись со взглядом Феликса тактично отвернулся. Костя вернулся и сел на прежнее место, а Феликс подумал о том, что друзья у него предусмотрительные, раз захватили валерьянку и, наверное, у них есть что-нибудь посильнее на экстренный случай… Как жаль, что Миша не такой, как они. А было бы так здорово, если бы Мишенька мог оценить, понять и принять его любовь. Тогда Феликс мог бы быть счастлив и сделал бы всё возможное, чтобы сделать счастливым Мишу. Было бы здорово проводить вечера вместе, ездить на «зелёную», уезжать в отпуск на какой-нибудь курорт и там без оглядки на знакомых наслаждаться отдыхом и любовью. Было бы здорово услышать от Мишеньки «я люблю тебя», целовать его, когда захочется, и чтобы Миша целовал в ответ потому что ему так хочется, а не потому, что он уже не соображает от выпитого. Было бы здорово не просто любить, а быть любимым тоже. Было бы здорово…
Слава кашлянул. Феликс оторвался от мечтаний и подумал о друзьях: что с ними делать? Не могут же они сидеть так до бесконечности. Феликс не знал, что делать с ними, а они, похоже, не знали, что делать с ним. Просмотр фильма скрадывал неловкость молчания, но этот фильм закончится, и следующий тоже закончится. Всё равно придётся что-то делать, говорить, реагировать. Опять наступило томительное ожидание титров. Феликс нервничал. Он не хотел выгонять друзей, но их присутствие грозило новыми неприятными попытками утешить его. Феликс обратил внимание на происходящее и напрягся: финал явно был не за горами.
… По почерневшему экрану неумолимо поползли титры. Слава кашлянул.
– Феликс, – начал он медленно, выдержал паузу и лениво поинтересовался: – Мы переночуем у тебя?
Перенервничавший, встревоженный перспективами неприятных разговоров, Феликс, позабыв на время о страхе перед Одиночеством, поспешил ответить:
– Нет.
– Мы тебе надоели? – спросил Слава.
– Нет, – Феликс мотнул головой и зацепился за первую пришедшую на ум отговорку. – Мурзик будет скучать.
– Мурзик никуда не денется, – заметил Костя.
– Я тоже.
Слава и Костя быстро переглянулись.
– А мне понравилось у тебя, – намекнул Слава.
Феликс не ответил, пытаясь угадать причину их переглядываний. Что они сказали друг другу взглядом? Наверняка Слава рассказал Косте о нелепой просьбе Феликса, и, вероятно, они подумали, что он может покончить с собой…
– Со мной правда ничего не случится. Топиться в ванной я не буду, вены резать тоже. И из окна не выпрыгну. И вешаться не стану. А пистолета у меня нет, – пробубнил Феликс и, сам не свой от стыда, рванулся из комнаты: забиться в уголок, спрятаться, скрыться от всех. Он почти не соображал, что делает. Охваченный животным страхом, он слепо следовал инстинкту, гонящему его подальше от людей. Феликс еле справился с простейшим поворотом замка и запрыгнул в ванну, откуда, сипло дыша от перевозбуждения, ошалело уставился на дверь.
Тихо.
Тактичный стук.
– Феликс, кхм… ты в порядке?
Феликс только сопел.
– Если ты не ответишь, я отопру дверь, – продолжил Слава.
Поняв, чем грозит молчание, Феликс жалобно ответил:
– Уйдите… пожалуйста.
– Ты уверен? – уточнил Слава.
– Да.
– Абсолютно?
– Да.
После долгой паузы Слава согласился:
– Хорошо. Мы сейчас уйдём, закроем дверь на нижний замок. Но если тебе станет плохо, если мы вдруг понадобимся, ты позвонишь нам. Хорошо?
– Да, – поспешил согласиться Феликс, устыдившийся глупой выходки. – Я просто хочу побыть один.
– Хорошо, мы это уже поняли, – успокаивающе произнёс Слава.
Феликс закрыл лицо руками и до боли закусил нижнюю губу, невнятно шепча:
– Ой дурак, дурак… дурра-а-ак…
Он боялся выйти и обнаружить Славу и Костю. Феликс не представлял, как теперь общаться с ними: он просто умрёт от стыда за своё идиотское поведение. Друзья всегда будут напоминанием его позора, даже если никогда не заговорят об этом. Сегодня своими поступками Феликс невольно разрушил дружбу: ему невыносимо знать, что Слава и Костя видели его таким, и он им стал из-за этого противен. Чернейшая полоса жизни: потерял папу, надежду на любовь, Мишу и друзей меньше чем за месяц.
Феликс забился в уголок просторной ванной, плотно прижал к груди обхваченные руками колени и тукнулся лицом в щель между ними. Коленные чашечки больно надавили на скулы, Феликс покачивал головой вверх-вниз, усиливая отвлекающую боль и, незаметно, стал потихоньку покачиваться весь. Он хотел провалиться сквозь землю, умереть, только бы не чувствовать одолевающего его стыда: ну зачем, зачем он так поступил? Надо было просто попросить Славу и Костю уйти, не надо было вести себя как полный придурок. Феликс схватился за голову, впиваясь пальцами в волосы и раскачиваясь, раскачиваясь, раскачиваясь... Он снова допустил непоправимую ошибку. Он – неудачник. Поэтому вполне закономерны его злоключения и неприязнь Миши: да будь он хоть трижды геем, всё равно он не стал бы любить такого идиота, как Феликс. Он остался один. А если друзья и продолжат помогать ему, то всё равно их доброжелательности не хватит надолго.
– А-а-а! – протяжно закричал Феликс. – А-а-а-а…
Его голос постепенно стих, осталось лишь прерывистое, шумное дыхание. Феликс закрылся руками от света лампы и прижался к бортику ванны.
Глава двадцать первая. Неправильные чувства.
Феликс проснулся. Долго лежал, стыдясь себя. Движение отдалось болью в затёкших мышцах. Он шмыгнул носом и усилием воли заставил себя вылезти из ванной. Первым делом добрался до туалета. Глядя в фаянсовую утробу унитаза, Феликс думал о том, что ему там самое место, потому что он – говно. Занимать положенное своей сути место он не решился и, следуя многолетней привычке, помыл руки и пошёл на кухню. Часы показывали двенадцатый час дня. Феликс с замиранием сердца долго смотрел на них: сколько времени упущено, а ведь он мог бы уже давно искать Мишеньку и найти его. Вновь сожалея о бестолково потраченном времени, Феликс, однако, не спешил действовать. Он впал в ступор, подавленный ощущением стыда и своего убожества.
«А ведь можно было уже найти Мишеньку…» – Феликс нашёл в себе силы сдвинуться с места.
Он не стал переодеваться, безразлично посмотрел на оставленные на комоде трусы и майки, одолженные друзьям, на свой положенный ими поверх одежды сотовый телефон, обулся, взял ключи и покинул ненавистную за пустоту квартиру.
На улице было сыро и холодно. Тёмное, распухшее от грозовых облаков небо нависало над золотящимися домами, кронами деревьев, неестественно светлыми головками фонарей. Странно: как солнце нашло дорогу сквозь серую завесу? Потрясённый контрастом, Феликс смотрел на границу неба и земли. Это зрелище было восхитительно, но душа оставалась глуха к прелестям природы, удивлялся лишь разум. Феликс понуро опустил голову и побрёл, не разбирая дороги.
Людей почти не было: кто на работе, кого выжила непогода. Так проще высматривать Мишу, но ещё меньше вероятность встретить его. Феликс, не глядя, переходил дороги, иногда понукаемый гудками автомобилей и криками рассерженных водителей. Ему было безразлично их недовольство, он бы предпочёл, чтобы они положили конец его мучениям раз и навсегда, но, как назло, все успевали вовремя затормозить. Феликс негодовал: столько людей погибает в авариях, а ему – не везёт. Пусть бы умер он, а не папа – так всем было бы лучше…
Феликс тащил уставшее тело по опустевшим улицам… сколько он ходит так? Час? Два? Три? И телефона с собой нет посмотреть, и спросить не у кого, а уличные электронные часы есть лишь в нескольких местах, и до них далеко. Феликс прошёл сквозь очередной двор – мрачный и неуютный, с проржавевшими погнутыми качелями посередине – и вынужденно остановился перед дорогой: прямо перед ним проезжала белая махина длинного автобуса-гармошки. Феликс шагнул на влажный асфальт, отмечая про себя, что такая громадина непременно задавила бы его насмерть. Он с грустью посмотрел вслед автобусу… и остолбенел: на задней площадке, опираясь на проходящий под окном поручень, стоял Миша. Феликса охватило смятение, замешательство – и он побежал, махая рукой, судорожно хватая ртом воздух. Миша задумчиво смотрел на свои руки. Феликс бежал, с ужасом понимая, что не продержится долго. В висках застучало, ноги подгибались, в боку закололо, а автобус продолжал увозить Мишу, и у Феликса не хватало мочи бежать так дальше, он жалобно смотрел на брата под тяжёлый, хлёсткий стук подошв о землю…
Миша мотнул головой, оторвался от созерцания ладоней, поглядел в окно и изменился в лице. У Феликса всё поплыло перед глазами, сердце стало давать сбои, и он понял, что не догонит этот проклятый автобус, упадёт сейчас… тогда появилась дерзкая, стремительная и необдуманная идея. Феликс схватился за грудь, повалился на землю и замер. Уши у него заложило от гула бешено бьющегося сердца, руки и ноги дрожали, каждый вздох отдавался жгучей болью, но всё это было ничем в сравнении с волнением. Феликс ждал, надеялся, что Миша не бросит его так, что он сжалиться и вернётся проверить его.
За шумом измученного тела Феликс не слышал ничего, не услышал он и шагов, и голос был приглушённый, как издалека:
– Феликс, Феликс, что с тобой? Феликс…
Миша перевернул его, и задыхающийся, взбудораженный Феликс осмелился открыть глаза. Плохо видя сквозь мутную пелену, он по наитию поймал руку брата и вцепился в неё. Пальцы свело судорогой.
– Мишенька, Мишенька, возвращайся, – хрипя, взмолился дрожащий Феликс, – Мишенька…
Миша отпрянул в сторону.
– Мишенька, не уходи, только не уходи, – просил Феликс, крепко держа его за руку.
– Отпусти, – взволнованно потребовал Миша, пытаясь избавиться от захвата.
– Не уходи, Мишенька, я не причиню тебе зла, я хочу поговорить, Мишенька, Мишенька, прости, – слезливо лепетал Феликс, вглядываясь в его встревоженное лицо. – Мишенька…
Миша дёрнулся, вывернул руку.
– Мишенька…
Он всё-таки смог разжать пальцы Феликса, стремительно отскочил, испуганный, растерянный… побежал.
– Миша… – простонал Феликс и из последних сил побежал за ним.
Этот бег по скорости не отличался от шага, Феликса трясло, он упорно следовал за скрывшимся между домами Мишей, понимая, что не сможет догнать его, и, тем не менее, продолжая двигаться. Он надеялся, что сердце не выдержит, и он исчезнет с радостной мыслью, что с его Мишенькой ничего не случилось. Чувствуя, как стремительно ослабевает тело, вконец измученный, Феликс еле переставлял ноги. Вот и проход между домами, где исчез Мишенька, вот и двор…
Миша стоял посередине истоптанного двора возле ярко-красной песочницы. Он не шевелился, голова его была низко опущена, руки сжаты в кулаки. От неожиданности Феликс остановился, сглотнул. На него нахлынул леденящий, липкий страх: вдруг Миша снова станет убегать. Феликс боялся спугнуть его попытками объясниться, просьбами. Ноги подгибались. Феликс едва смог устоять. Сиплые выдохи казались неестественно громкими и пугали его самого. Обессиленный, он приблизился к неподвижно застывшему Мише и ткнулся ему в спину, просунул свои руки под его и, обхватив грудь, крепко сцепил пальцы. Миша завертелся на месте, Феликс повис на нём, отчаянно сжимая в объятиях.
– Мишенька…
– Феликс, Феликс, перестань, – Миша пытался повернуться, и влекомый им Феликс тоже разворачивался.
– Только не убегай, прошу, только не убегай, не убегай… – Феликс не выдержал и заплакал: – Не убегай, пожалуйста… Мишенька…
Миша остановился:
– Феликс… Феликс, ну перестань…
– Не могу, – пожаловался Феликс.
Миша поднял руки:
– Феликс…
– …Ми…Миш-шенька, – всхлипнул затрясшийся Феликс.
Миша вздохнул и резко крутанулся в бок. На спину оказавшегося теперь спереди Феликса легли его руки, полежав, обхватили, обнимая.
– Ладно, Феликс, успокойся, успокойся, – ласково попросил Миша. – Я не стану убегать.
Дрожащие ноги сдались, и Феликс просел. Миша крепко подхватил его подмышки и потащил куда-то. Феликс едва перебирал стопами, вкладывая все силы в сцепление рук.
– Отпусти меня, – попросил Миша.
– Не-ет, – прошептал Феликс.
– Но… ладно, – неожиданно легко сдался Миша и, скованный с ним крепкими объятиями, неуклюже усадил его верхом на скамью, сам также присел напротив. Феликс вынужден был наклониться вперёд, его колени упёрлись в бёдра широко разведшего ноги Миши, и бортик лавочки впился в кожу; ещё не отошедшая после ночи шея сразу же заныла. Феликс, всхлипнув, чуть повернул голову, прижавшись ухом к груди Миши и носом почти угодив ему подмышку.
– Успокойся, Феликс, всё хорошо, – Миша обнял Феликса, поцеловал в макушку и прижался к ней щекой.
– Мишенька… – Феликс содрогнулся от рыданий, – Мишенька…
– Тихо, тихо, – взволнованно говорил Миша, поглаживая его по голове и успокоительно покачивая, – тихо, всё хорошо… всё хорошо.
Феликс хотел попросить его больше не убегать, но не смог вымолвить и слова. Миша не пытался убежать, напротив, теперь он сам крепко обнимал ошеломлённого Феликса. Тёплые, крепкие объятия – их так не хватало Феликсу, он жаждал получить их от любого способного сочувствовать человека и не решился попросить у друзей…
– Мишенька, – наконец простонал Феликс.
– Тихо, тихо, – успокоительно покачиваясь, сказал Миша. – Ты успокойся сначала, и мы поговорим.
Феликс слышал тревожное биение его сердца, ощущал его запах, чувствовал тяжесть его рук на своих плечах и спине, иногда вместо щеки к макушке прижимались губы. Слёзы, стекая с лица Феликса, впитывались в чёрную майку Миши, и это было безумно прекрасно.
– Мишенька…
– Тихо, Феля, тихо, – просил его Миша.
Феликс боялся проснуться и обнаружить, что это сон.
– Я так волновался за тебя. Не исчезай больше, мне такие ужасы о тебе думались…
– Тише, – Миша поцеловал его в макушку.
– Прости меня, – шмыгнул носом Феликс. – Я… я ублюдок, я не должен был… трогать тебя.
– Тихо, – повторил Миша.
– Мишенька, я не со зла, я не знаю, что на меня нашло тогда, но я раскаиваюсь и больше не буду, клянусь, ты только не исчезай. Только не исчезай, я боюсь за тебя…
Миша вздохнул:
– Помолчи, пожалуйста, немного. Я думаю.
– У-у, – невольно вырвалось у Феликса, он неистово стиснул ослабевшие руки.
Заморосил дождик. Феликс был согласен и в ураган здесь сидеть, лишь бы Мишенька был рядом. Миша продолжал осторожно покачивать прижавшегося к нему Феликса и иногда поглаживал его по плечу или затылку. От этого у Феликса замирало сердце, и унявшиеся было слёзы вновь проступали на глазах. Тело ещё ныло, но в него прокрадывался покой. Феликс мечтал, чтобы этот момент никогда не заканчивался, и старательно избегал мысли о том, что вскоре ему придётся отпустить Мишу.
– Прости меня, – не удержался Феликс. – Прости, я не подумал о твоих чувствах, о последствиях. Мне… мне показалось, что тебе тоже понравилось…
– Я недавно видел твоих друзей.
– Каких?
– Костю и Славу. Буквально недавно. Они тоже искали меня, – Миша тяжело вздохнул. – У тебя очень хорошие друзья, хотя и лезут не в своё дело. Они беспокоятся о тебе. Если честно, я сначала не поверил тому, что они рассказали про тебя, а теперь вижу, что это правда.
Феликс снизу вверх посмотрел на него и увидел только порозовевшее ухо.
– Ты только из-за их рассказов остановился?
– Лишь отчасти, – уклончиво ответил Миша, вздохнул, помедлил, ещё раз вздохнул и тихо, неуверенно начал: – Там, в Ярославле, у меня был друг… Я думаю, тебе стоит знать… чтобы ты не чувствовал себя таким виноватым… хотя…
Феликс слушал внезапно ускорившийся перестук Мишиного сердца, чувствовал нервное подрагивание его рук и взволнованное, порывистое дыхание.
– Мы очень много времени проводили вместе, мне нравилось на него смотреть и… мы… мы целовались… и… в общем…
У Феликса внутри всё замерло и сжалось. Миша попробовал успокоиться – не вышло – и продолжил быстро и решительно:
– Как-то раз мы почти дошли… мы были уже голые, на постели родителей, а они неожиданно вернулись, а мы не услышали, не успели это скрыть.
Феликса словно чем-то неимоверно тяжёлым ударили по голове. Он потрясенно молчал, его сердце то и дело ёкало, сердцебиение Миши слилось в единый пульсирующий гул.
– Что дальше? – бесцветным голосом спросил Феликс.
– Дальше… – Миша порывисто вздохнул, – отец… отчим порол нас обоих, объяснял, у мамы была истерика, пришлось вызывать «скорую», потом отчим вызвал его родителей, всё рассказал. Они вчетвером нас отчитывали, это не на один день растянулось, это очень долго продолжалось. Вызвали и нашего отца, он тоже… не обрадовался.
– Так папа знал? – удивился Феликс.
– Да, а ещё… ещё он… – Миша запнулся и умолк, а его сердце, казалось, сейчас вырвется из груди.
– Что? – не выдержал Феликс и, позабыв всякую осторожность, разжал руки и посмотрел на брата. – Что папа?
Миша отвёл взгляд:
– Он очень боялся, что я… что я тебя испорчу, – Миша нервно усмехнулся, на его лице застыло выражение то ли презрения, то ли тоски, – он иногда напоминал мне о том, чего делать нельзя, иногда ему казалось, что я… пристаю к тебе, особенно когда мы читали вместе… Он старался уберечь тебя от моего влияния, но не замечал, что ты больше интересуешься парнями. Он не доглядел: не от меня исходила угроза правильности твоей ориентации, – губы Миши дрогнули. – Но если я скажу, что никогда не думал о тебе с этой точки зрения, что, дроча, порой не представлял, что это ты прикасаешься ко мне, то это будет неправдой. Так что, Феликс, не надо себя так винить за ту ночь. Это случилось и по моей вине тоже. Я не удержался и позволил тебе… если честно, я был не настолько пьян, чтобы не остановить тебя, просто алкоголь обладает свойством ослаблять волю. Всё-таки иногда слишком трудно подавлять желания…
Феликс пристально вглядывался в бледное, измождённое лицо Миши с подёргивающейся от нервного тика щекой. Миша скрёб ногтями по своим коленям:
– Я не хотел тебе об этом рассказывать, не хотел обнадёживать понапрасну, но если бы знал, что ты станешь так убиваться…
Феликс схватил его за ворот майки и притянул к себе, Миша отворачивался, избегая смотреть в глаза.
– Миша, Мишенька, тогда почему ты прячешься от меня? Ты же… мы же… Почему ты не хочешь быть со мной? Хотя бы попробовать, а?
– Феликс, не надо, – Миша взволнованно отдирал его пальцы от ворота.
– Миша, ответь!
– Феликс… Феликс, потому что это неправильно. Это НЕНОРМАЛЬНО!
– Да какая разница! – воскликнул Феликс. – Я люблю тебя, ты это понимаешь? Ты понимаешь, что я чувствовал, когда ты ушёл? Я же думал, что… что ты с ума от этого сходишь, страдаешь.
– А я и страдаю! – огрызнулся Миша. – Или ты думаешь, что мне легко, да? Думаешь, мне просто бороться с собой? Думаешь, так замечательно было, когда с одной стороны ты лез на меня, а с другой папа ругал за то, что я лезу к тебе? Знаешь, как мне хотелось открыть ему глаза, чтобы он отстал от меня, наконец, чтобы прекратились эти постоянные нотации о том, что должен, а что не должен делать настоящий мужчина? Или, думаешь, мне так нравилось таскаться со всеми этими девицами? Да я половину из них не пустил бы на порог, но мне приходилось жить с ними, чтобы получить хоть немного свободы, пока папа не угомонился. Или, думаешь, мне было особо приятно, когда ты вертелся полуголый, а я на стену лез от желания и знал, что стоит мне только намекнуть, и ты… Да мне чертовски тяжело было бороться с соблазном! А знаешь, что я чувствовал, когда ты сидел рядом? Да мне не до книг было, а когда мы курили… нет, это была настоящая пытка, я до сих пор не понимаю, как смог сдержаться. А знаешь, как мне стало страшно, когда я понял, что скучаю по тебе? Нет, ты не представляешь! Я пол жизни пытаюсь стать нормальным человеком, я, я думал, что мне это удалось, но ты… ты… – яростное оживление куда-то улетучилось, Миша сник, завершил тихо, надломлено: – ты всё испортил.
– Мишенька, – с болью в голосе отозвался Феликс и крепко обнял его. – Мишенька… Солнышко моё, радость моя, не переживай.
– Феликс, не надо, – попросил Миша, вяло пытаясь высвободиться из кольца его рук. – Мне и так тяжело, правда. Не делай это ещё более тяжёлым.
– Мишенька, я люблю тебя.
– Я не могу принять твоих чувств, они… это неправильно. Я найду какую-нибудь девушку, женюсь на ней, и мы всё забудем, не станем вспоминать, ладно?
– Нет, не ладно, – теперь Феликс гладил его по немного отросшим волосам. – Мишенька, зачем тебе жениться? Ты же не хочешь этого делать, тебя привлекают мужчины, я.
– Феля, как ты не понимаешь, что это – ненормально.
– Ну и что?
– Ты не понимаешь? – устало спросил Миша.
– Нет, не понимаю, – признал Феликс, поглощённый невероятным: Миша такой же, как он!
– Дело в том, что мы мужчины, мужчины должны спать с женщинами, а не с другими мужчинами. Семья, дети – нормальная жизнь.
– Но если этого недостаточно для счастья? Если я хочу быть только с тобой и ни с кем другим, будь то женщина или мужчина.
– Ты ненормальный.
– Я знаю. И знаю много таких же ненормальных.
– Но это… это… неправильно, – повторил Миша, – так не должно быть.
– Господи, – растерялся Феликс. – Как же тебе объяснить?..
– Феля, просто оставь меня в покое, а? – Миша толкнул его в грудь. – Просто оставь. Я буду регулярно сообщать о себе…
– Мишенька, ты счастлив? – спросил Феликс, лихорадочно пытаясь подобрать те слова и выражения, что помогут переубедить Мишу или хотя бы заставят его задуматься.
– Нет, – признался Миша. – И не буду, пока не избавлюсь от… этих пристрастий.
– Ты уверен?
– Феликс, не надо, прошу тебя, – взмолился Миша.
– Но ты же хочешь совсем другого…
Миша сильно отпихнул Феликса, рванулся назад, но скамейка была длинной и высокой, он зацепился ногой, завалился на бок, увлекая за собой ухватившегося за его майку Феликса.
– Не убегай, – пробормотал Феликс, перехватывая его за ремень джинсов.
Миша испуганно отталкивал его руки:
– Отпусти!
– Нет! – Феликс повис на нём. – Послушай меня, послушай, прошу.
– Феликс, я не хочу ничего слушать, – и Миша совершенно по-детски заткнул уши руками.
– Лучше бы ты родителей не слушал! – негодующе воскликнул Феликс.
– Они правы, – возразил Миша, опустив руки и отползая в сторону.
– Мишенька, мы просто чувствуем иначе. Мы – не такие, как наши родители, только и всего, это не страшно, – увещевал Феликс, волочась за ним.
– Феликс, это – общепринятые нормы!
– Да плевать! В Голландии и Англии разрешены однополые браки.
– Мы не в Англии и не в Голландии! Мы в России!
– Но мы тоже люди и ничем не хуже голландцев и англичан!
– Феля, отстань, отстань от меня, – умоляюще сложил руки Миша. – Пожалуйста, прекратим этот разговор, отпусти меня.
– Чего ты боишься?
– Отстань!
– Чего ты боишься? – настойчиво повторил Феликс, просовывая руку между ремнём и джинсами Миши, чтобы крепче держать его и при этом освободить вторую руку.
– Перестань! – отчаянно закричал Миша. – Я ничего не желаю слышать! Ничего!
Он заткнул уши пальцами и замычал. Оторопевший от такого поведения Феликс на несколько мгновений потерял способность действовать, потом плотнее перехватил ремень, свободной рукой обвил Мишину шею. Миша испуганно смотрел на него.
– Миш, ну подумай сам, что тебе мешает поступить так, как ты хочешь?!
Миша зажмурился, мыча и не вытаскивая пальцев из ушей. Феликс поражался его бессмысленному, нелепому упорству.
Снова пошёл дождь, на этот раз сильнее, он захлюпал по спине Феликса. Миша, подставив лицо каплям, мычал уже тише, устало. Внезапно осчастливленный освобождением от чувства вины за содеянное, Феликс терпеливо ждал и отдыхал от нервотрёпок последних дней, искал подходящие слова, подумывал о друзьях, наговоривших Мише чего-то такого, что он смог ненадолго преодолеть свой страх и остановиться. Когда дождь превратился в неистовый ливень, Феликс переместился так, чтобы полностью закрыть собой вяло бубнящего Мишеньку. Им повезло, что они оказались на возвышении клумбы, засеянной газонной травой: бурные потоки воды протекали рядом – в них можно было пускать кораблики. Феликс подумал о том, как сильно влияние родителей и общества, раз Миша, став взрослым и свободным, продолжает терзать себя… Феликс склонился к его уху и заговорил достаточно громко, чтобы пробиться через монотонное гудение братского голоса:
– Знаешь… а мне тоже было трудно вначале. И я всегда боялся, что родители узнают обо мне и о том, что я люблю тебя. Я этого очень сильно боялся. А когда я первый раз занимался сексом, мне было очень стыдно за то, что я делаю это. Стыд был даже сильнее, чем удовольствие. Я тогда подумал, что не смогу преодолеть себя в следующий раз и решил попробовать стать нормальным. Но у меня не получилось, потому что я всем своим существом чувствовал, что мне нужно другое, не то, что принято. Я боялся смотреть родителям в глаза, боялся, что кто-нибудь догадается, и всё равно не удержался. Повторить я решился только через три месяца. На этот раз это был парень намного старше меня, почти мужчина, он оказался редкостной свиньёй. После этого случая я подумал, что теперь точно всё, я тогда перепсиховал и свалился с температурой под сорок – ты как раз приехал на выходные – может быть помнишь. Я очень боялся, что у меня начнётся бред, и я себя выдам. Но всё обошлось. А через полгода я опять сломался. Тогда я узнал, что Слава тоже входит в нашу славную компанию. Наверное, если бы не он, я бы ещё долго мыкался и сомневался. Нет, у нас не было романтики, просто взаимоуважительное изучение физиологии. С ним я перестал бояться своих желаний, хотя стыд не прошёл. Если честно, я до сих пор немного смущаюсь этого. Немного. Только не рассказывай Косте про меня и Славу, кажется, он не знает об этом. Так вот… Если честно, это прекрасно, когда ты можешь расслабиться и позволить себе потакать своим маленьким пристрастиям. Я научился забывать о том, что большинство окружающих считают меня извращенцем. Я научился получать удовольствие от того, что мне нравится, от того, какой я. У меня было довольно много любовников, но никогда не было любви, потому что я любил тебя. Любил практически с первого взгляда, хотя раньше меня трясло от злости при упоминании о тебе. Это было даже забавно: ненавидел и влюбился. Именно с тобой я впервые осознал, что целоваться хочу только с парнями. Точнее – только с тобой. Но ты был недоступен… я был слеп. Я всегда представлял тебя: в постели, во время разговоров, находясь один. Ты был и остаёшься моим наваждением. Ты испортил все мои близкие отношения своим незримым присутствием. И ты не представляешь, как обидно мне знать, что все мои страдания забыть тебя были напрасны, что всё это время ты был ближе ко мне, чем я мог вообразить, что ты способен понять меня, что ты – такой же. Знаешь, тебе не надо бороться с собой, потому что это никому не нужно на самом деле. Это – привычка. Устои общества могут меняться, а ты не нарушаешь никаких законов, не причиняешь никому вреда. Какая, собственно, разница, кого ты любишь? Какой прок будет от твоей женитьбы? Ты только измучаешь свою жену. Она же будет чувствовать, что что-то не так; все мои любовники, рассчитывающие на эмоции, быстро догадывались, что по-настоящему я их не люблю, что моё сердце несвободно. Даже если у тебя никого не будет, если ты сломаешь себя и заставишь оставаться верным жене, это будет не любовь, а сосуществование. И это отразится на ваших детях. И ты до конца жизни будешь несчастен, потому что будешь делать то, что тебе когда-то сказали родители, а не то, что нужно для твоего счастья… Знаешь, а жаль, что я так и не рассказал всё маме и папе. Они всегда так переживали, что я себе девушку не нашёл.
– Думаешь, твоё признание бы их утешило?
Заговорившись, Феликс не заметил, когда Миша перестал мычать.
– Вряд ли, – честно ответил Феликс.
– Вот именно, – печально сказал Миша.
– Но они бы узнали обо мне правду.
– А если бы они пригрозили выгнать тебя, если ты не изменишься? – со злостью произнёс Миша.
– Не думаю что… А тебе грозили?
– Да, – признался Миша, и его щека опять нервно задёргалась. – Обещали в психушку до конца жизни упечь.
– Господи, – горестно вздохнул Феликс, прижимаясь к нему. – Миленький мой, любимый мой… это же было так давно, оставь ты это, живи дальше.
– Феля, не надо, пожалуйста, давай прекратим всё это, я не хочу…
– Я хочу, чтобы ты был счастлив… желательно со мной.
– Я не могу, пойми ты, – Миша отвернулся.
– Что тебе мешает?
– Это неправильно.
– Ты когда-нибудь переходил дорогу на красный свет?
– Да, – сознался Миша и поспешил добавить: – Но это – другое.
– Нет, это тоже неправильно, но ты же не убиваешься по этому поводу.
– Феля, ты ни черта не понимаешь, – разочарованно вздохнул Миша.
– Да всё я понимаю. Просто тебя запугали, задёргали нравоучениями, вдолбили тебе в голову, что ты обязан действовать по привычным для них шаблонам. Но это – их мнение. Оно – не абсолютно. Их в живых уже нет, а ты всё мучаешься. Я их ненавижу, даже папу презираю за то, что он делал, хотя очень люблю его. Но он неправ, это я знаю по себе и по тебе тоже. Ты ведь страдаешь, я вижу.
Феликс вытащил руку из-под его шеи и, вытерев ладонь о свои влажные джинсы, погладил Мишу по задёрганной тиком щеке.
– Феля, не надо… Ты же сам скрывал это от них, сам прятался, а от меня требуешь…
– Я делал это, чтобы не огорчать их, ну и чтобы избежать излишнего внимания и разговоров, ты же знаешь, какие у нас во дворе сплетницы.
В порыве нежности Феликс принялся нежно целовать его лоб, брови, закрывшиеся глаза, щёки, нос, сжатые губы, подбородок. Миша заёрзал под ним.
– Феликс, перестань! – потребовал он и, поняв, что это не действует, прибегнул к другому аргументу: – Тут… тут люди ходят!
Оглушённый приступом щемящей нежности, Феликс продолжил покрывать его лицо кроткими поцелуями:
– Миша, Мишенька, я так рад видеть тебя, безумно счастлив, Мишенька, солнышко моё…
– Перестань! – Миша мотнул головой и жалобно посмотрел на брата.
Феликс не выдержал его умоляющего, несчастного взгляда.
– Ладно, ладно, – согласился он. – Меня, если честно, тоже смущает возможность появления публики.
Он рассеянно оглянулся по сторонам: точно, неподалёку две девчонки пялились на них, хихикали, фотографировали на мобильные телефоны и хитро переглядывались.
– Вот чёрт, – покраснел Феликс. – Давай убираться отсюда.
Миша, тоже краснея, поднялся вслед за Феликсом и неуверенно дёрнулся. Феликс крепко держал его за ремень брюк.
– Миш, может, хватит уже, а?
– Феля, я не могу…
– Думаю, ты не сможешь забыть того, что тебе сказали… но в психушку за пидерство сейчас не упекают, честно, – Феликс показал девчонкам оттопыренный средний палец и повернул к противоположному от них выходу со двора.
– Я знаю.
– А страстный поцелуйчик для репортёров?! – крикнула одна из девушек.
– Подружку поцелуй! – не оборачиваясь, громко посоветовал Феликс.
Девчонки захихикали.
– Ты не обращай внимания, – попросил Феликс Мишу.
– На это трудно не обращать внимания.
– Да мало ли людей странных. Они, наверное, вуаеристки.
– Мне плевать, кто они, – Миша упрямо скрестил на груди руки. – Ты отпустишь меня?
– Нет… Бабки приподъездные решили, что я тебя выгнал, и, судя по настроению разговора, они, если тебя не увидят, могут придти к выводу, что я тебя убил, чтобы завладеть квартирой.
– Маразм.
– Я тоже так думаю, но это – общественное мнение, – Феликс воздел указательный палец к небу. – А ты любишь к нему прислушиваться.
– Не в этом дело.
– А в чём?
– В том… в том, что это не-пра-виль-но.
– Тебе не надоело это повторять?
Миша не ответил, покорно идя рядом с медленно бредущим Феликсом.
– Можешь сердиться, если хочешь, но я всё равно тебя люблю, а ты всё равно голубой. Ни то, ни другое не лечится.
Феликс оглянулся по сторонам, свернул за угол и вывел их к автобусной остановке.
– Давай поедем, а то я за последние дни весь город исходил. Устал как собака.
Миша понуро молчал.
– А ещё у меня нет с собой денег, как-то не подумал взять.
Теперь умолк и сам Феликс. Ноги у него подгибались от волнения, от бушующей в груди бури: его родной, любимый Мишенька нашёлся, рядом, такой же… Феликс крепче сжимал его ремень, неотрывно смотрел на Мишеньку и боялся, что это – всего лишь сон. Миша хмурился, искоса поглядывал на удерживающую его руку и никак не желал посмотреть в глаза Феликсу. Феликсу же пока было достаточно того, что он рядом. Вскоре подошла нужная маршрутка. То, чего страшился Феликс, не случилось: Миша спокойно залез внутрь, расплатился. Всю дорогу он смотрел в окно, игнорирую удивлённые взгляды пассажиров, вызванные их грязной одеждой и крепко сжимающей Мишин ремень рукой Феликса. Выйдя на остановке, Миша смиренно последовал за братом к дому.
«Неужели сдался?» – удивился Феликс, боясь поверить и ослабить бдительность; Миша не предпринимал попыток к бегству.
– Ой, Мишенька, – с гаденькой улыбкой всплеснула руками Наталья Федотовна, косясь на свою свору.
Миша не посмотрел в сторону любопытных старушек, Феликса обеспокоила его чрезмерная отчуждённость, но хватку он не ослаблял и отпустил ремень только заперев дверь квартиры на оба замка, а ключ спрятав в задний карман. Миша сразу же плюхнулся на небольшую обувную скамеечку, облокотился о согнутые ноги, уткнулся лицом в ладони и тихо произнёс:
– Я так устал.
Феликс встал перед ним на колени, за запястья развёл его руки в стороны; Миша, прикрыв глаза, отвернулся.
– Мишенька, любимый, я так устал жить без тебя. Я не могу, я просто не хочу жить без тебя.
– Феля, не надо…
Феликс решительно поднялся, снял со стены фотографию папы и поднёс вплотную к Мише.
– Он умер. Я его люблю. Ты его любишь. Но он был неправ!
– Он давал мне силы бороться, – с надрывом произнёс Миша и низко склонил голову.
– Он заставлял тебя жить чужой жизнью, – топнул ногой Феликс. – Я уберу его фотографию. А ты постараешься забыть о том, что он тебе внушал.
– Но Феля…
– Ты должен освободиться от этого. Ради себя. Ради меня, в конце концов.
– Но…
Феликс отбросил надзирающую фотографию, и стекло на ней с тихим треском рассыпалось по полу.
– Неужели ты не понимаешь, что ты не только себя мучаешь, ты и меня тоже мучаешь! Ах, знать бы раньше, – в отчаянье Феликс заломил руки. – Если бы я знал, если бы… Как, как я мог этого не заметить? Как я мог?
Сникший Миша молчал. Под мокрой испачканной майкой вздыбились пупырышки сосков, с растрепанных волос капала вода; сырые перемазанные землёй джинсы плотно облепляли ноги, носики кроссовок были повёрнуты внутрь.
– Тебе надо переодеться, – Феликс сбегал в ванную комнату за полотенцем, бросился к Мише, тот попятился, но его остановил стоящий за спиной шкаф.
– Мишунь, не дёргайся, я просто хочу тебя вытереть, а затем переодеть, ладно? – Феликс принялся осторожно вытирать его холодную, влажную кожу, волосы, приподнял майку, растирая живот. – Мишенька, прости меня за то, что я не понял раньше. Прости меня за мою слепоту, я должен был помочь тебе. Теперь всё наладится, теперь всё у нас будет хорошо, я позабочусь о…
Миша оттолкнул его руки, коснувшиеся ремня брюк:
– Феля, мы не должны этого делать, это неправильно.
– Я просто хотел вытереть тебя и переодеть, – поторопился объяснить Феликс.
– Феля, я поклялся, что никогда не стану делать это с мужчиной, я поклялся, что никогда не стану делать это с тобой. Я поклялся!
– Мишенька, солнышко, – Феликс выпустил полотенце и трепетно погладил Мишу по щекам, – ты уже нарушил эту клятву, забудь о ней.
– Не могу, – с надрывом произнёс Миша и отстранился от ласкающих его рук.
– Мишенька, миленький мой… – срывающимся от переживаний голосом обратился к нему Феликс, кладя ладони на напряжённые плечи брата, вглядываясь в его несчастное, любимое, нервно подрагивающее лицо, – не волнуйся так, не терзай себя понапрасну… Я не могу смотреть, как ты страдаешь.
– Тогда не мучай меня, – мотнув головой, попросил Миша.
– Я не могу оставить тебя, я же люблю тебя, – нежно объяснял Феликс, пытаясь заглянуть ему в глаза.
– Но это же неправильно, ненормально, – простонал Миша.
– Ну и что? Ну и что? Какое нам дело до того, что кто-то считает это неправильным? Какое их дело? Ты, ты, твои чувства важнее. Ты же губишь себя ради… ради чьего-то мнения. Подумай о себе: как ты сможешь жить со всем этим? Во что превратится твоя жизнь, если ты всё время будешь подавлять свои желания? Будешь бояться, что они проявятся, будешь постоянно находиться под давлением, и ради чего?
– Феля, прекрати, – взмолился Миша. – Я всё понимаю, но это… это… так не должно быть.
– Но почему?
– Потому что это ненормально!
– Весь наш дурацкий мир ненормален! – воскликнул Феликс и обхватил Мишины щёки. – Посмотри, посмотри на меня, ответь мне: это единственная причина? Только поэтому ты, чёрт тебя побери, упрямишься? Тогда, тогда ты же спал со мной, тебя ненормальность не остановила, ты сам признался, что мог сопротивляться, но ты позволил мне…
Миша яростно отпихнул его от себя и подскочил. С перекошенным от гнева лицом, трясущийся, он стоял со стиснутыми кулаками напротив растерянного Феликса.
– И мне до сих пор за это стыдно! – завопил Миша, краснея. – Я ненавижу себя за это! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!.. Как ты не понимаешь: ненавижу! Ненавижу.
– Мишенька, – задыхаясь от жалости, Феликс подскочил и стремительно обхватил его за плечи. – Мишенька, Мишенька, всё хорошо, Мишенька… успокойся… Мишенька…
Мелко дрожа, Миша вырывался из объятий:
– Ненавижу, ненавижу…
– За что? За что? – жалобно спрашивал удерживающий его Феликс.
Миша замер.
– Я ничего не могу поделать, – обречённо произнёс он. – Я не могу с этим справиться, не могу переделать себя, у меня не получается, сколько я ни стараюсь… я всё равно думаю… я не могу изменить свою реакцию… я не могу стать нормальным… я… я думал, что рехнусь, всё время думал о тебе, хотел таблеток напиться, но стало страшно.
– А я хотел вены перерезать или утопиться, – признался Феликс, поглаживая его по голове. – Чуть в ванной не захлебнулся, но тоже испугался. Мишенька, мне тоже стало страшно. И когда я впервые понял, что хочу тебя, мне стало страшно, когда понял, что люблю – стало ещё страшнее. И я всегда боялся, что родители узнают. А ещё боялся, что ты женишься, боялся, что ты узнаешь о моей любви и станешь презирать за неё. Знаешь, я много чего боялся, и это превратило мою жизнь в ад. Мишунь… Мишенька, прости, что не помог тебе.
– Ты можешь помочь мне, можешь оставить меня, чтобы я смог забыть, – зашептал Миша. – Мы могли бы сделать вид, что ничего никогда не было, это помогло бы мне справиться с собой.
Феликс прижимал его к себе – напряжённого, дрожащего, взволнованного – и нервы потихоньку сдавали. Миша упёрся руками ему в грудь, бормотал с сопением «это неправильно», яростно отталкивая его. Феликс силился удержать, но с каждой секундой Миша сопротивлялся всё сильнее, стремясь разжать сковывающие его объятия:
– Я всё равно уйду, я не могу так… не мучай меня.
Как же Феликс устал, и имел ли он право добиваться своего? Ведь главное он узнал – Миша жив и здоров, на большее расчёта не было. Феликс очень устал от своей любви, а Мише… Мише это причиняет боль. «В истинной любви важнее всего благо любимого». Но в чём благо Миши? В свободе от запретов родителей или в подавлении ненавистной части себя?
Феликс отпустил Мишу, обогнул его и устроился на скамеечке, сгорбившись от переутомления. Как убедить? Какими словами объяснить то, что чувствуешь, понимаешь и считаешь истиной?
– И ты веришь в то, что говоришь? – вяло поинтересовался обессиленный Феликс. – Ты думаешь, что так просто перечеркнёшь свою натуру? Думаешь, что будешь счастлив, выполняя общепринятый план жизни? Так вот я тебе скажу: ни хрена хорошего нет в таком насилии над собой. Это не приносит покоя. Это убивает тебя. Медленно и верно превращает в тупого робота, лишённого настоящих, искренних чувств, действующего по заданной программе. Я не хочу такой судьбы ни для себя, ни тем более для тебя. Я люблю тебя независимо от того, нравится тебе это или нет, независимо от мнения окружающих. Я просто люблю. Можешь и меня ненавидеть за это, и за то, что я желаю тебе счастья, и за то, что ты не смог с собой справиться. Ты можешь делать вид, что это ничего не значило, но на самом деле это значило, что ты не можешь смириться и действовать так, как тебе велели. Ты ненавидишь себя за то, что остаёшься собой и это… это грустно.
Уставившись в пол, Миша слушал, и, ранее дрожащие, его плечи поникли. Феликсу было безумно жаль его, но он продолжил.
– Я хочу тебе добра, хочу помочь, но я не… – Феликс печально усмехнулся, вспомнив недавний разговор с друзьями, – не знаю, как это сделать.
– Я хочу, чтобы тогда между нами ничего не было, – тихо признался Миша.
– Но это невозможно… Неужели я был настолько плох?
– Нет, – мотнул головой Миша. – Дело не в тебе, дело во мне.
– Да, – согласился Феликс.
«В истинной любви важнее всего благо любимого».
Он молчал, молчал и Миша. Феликс видел страдание в выражении его лица, в склонённой голове, в самом теле, облепленном мокрой одеждой. Видел и чувствовал боль. Душевную, раздирающую сердце и грудь боль. Невыносимо было смотреть, невыносимо было искать разумный выход и не находить его, невыносимо было знать, что его любимый Мишенька люто ненавидит себя, а сам Феликс это только усугубляет. Имеет ли он право причинять ему боль? Имеет ли это смысл?
«В истинной любви важнее всего благо любимого».
Смотреть на него сейчас и видеть, как ему плохо и тяжело – это же… невыносимо! Как ему помочь? Что нужно сделать?
– Я… хочу жить как все нормальные люди… только и всего.
«В истинной любви важнее всего благо любимого».
Феликс слишком устал и не видел выхода. Он шмыгнул носом, медленно, весь трепеща от ужаса и желания не делать того, на что решился только что, достал из заднего кармана ключи и, унимая дрожь, протянул их Мише: главное – благо любимого.
– Мишенька, прости, я не должен был поступать так. Прости, я не думал, что это причинит тебе такую боль. Прости меня, пожалуйста, я не могу ничего изменить, – голос предательски дрогнул.
Миша не решался взять ключи. Рука у Феликса устала, он разжал пальцы – печально тренькнув, ключи приземлились между братьями – и положил её на колено. Внутри было пусто, Феликсу казалось, что сердце его больше не бьётся.
– Надо будет разменять квартиру, ты позвони мне, когда успокоишься, договоримся о деталях. Только ты не пропадай, ладно? А то я волноваться буду, – попросил Феликс.
Это оказалось как смерть. Медленная, неотвратимая, без бурной агонии. Тихая смерть. Феликс ощутил тянущую пустоту в районе сердца, от которой бежали по телу зябкие мурашки. Или это от холода мокрой одежды?
– Ты бы переоделся, – утомлённо предложил Феликс, – а то простынешь…
Он не мог больше выдерживать мучительную тяжесть момента и удушающее, опустошающее напряжение. Феликс задыхался, а меж рёбер у него был будто ледяной вакуум вместо положенных природой органов. На ватных, как не своих ногах Феликс вышел на лоджию и уткнулся в борт, повис на узкой полосе открытой рамы. Идти, двигаться, думать, чувствовать, прислушиваться – на это не осталось сил и желания. Иногда мелькала полупризрачная мысль «со временем, возможно…» и обрывалась, недодуманная. Накатило сонливое, безразличное отчаяние. Феликс взирал на отмытые дождями покачивающиеся кроны деревьев и не испытывал никаких эмоций… Живой мертвец.
На плечи ему легло полотенце, но Феликс не смог уже даже удивиться. Мишина ладонь скользнула по спине, замерла надолго между лопаток прежде чем перекочевать к его второй руке, покоящейся на бортике рядом с локтем Феликса.
Феликс сказал – спокойно, мягко, виновато:
– Прости, но я всё равно тебя люблю.
– Глупо это... – вздохнул Миша, – и неправильно.
– Да, – убито согласился Феликс. – Но я всё равно тебя люблю.
Миша повторно вздохнул, помедлил и осторожно обнял его, уткнулся лбом ему в спину. Сердце Феликса пропустило удар… и забилось с новой силой.