Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
«Петербургский роман» в поэзии Бродского
«ПЕТЕРБУРГСКИЙ РОМАН» В ПОЭЗИИ БРОДСКОГО
«…знакомый спросил у Грубина:
–Не знаешь, где живет Иосиф Бродский?
Грубин ответил:
–Где живет, не знаю. Умирать ходит на Васильевский остров…»
С. Довлатов. «Записные книжки».
В рамках «петербургского текста», охватывающего как ранние стихотворения и поэмы: «Петербургский роман», «Июльское интермеццо», «Шествие», «Рождественский романс», «Прошел сквозь монастырский сад…», «От окраины к центру», так и поздние тексты, как, например, стихотворения из цикла «Часть речи»: «Я родился и вырос в балтийских болотах…», у Бродского выделяются три стихотворения, в которых разворачивается особый лирический сюжет. Специфика этого сюжета заключается в том, что в его основе лежит романная коллизия, окрашенная уникальной для поэта экспрессией, не свойственной Бродскому в дальнейшем и необычной даже для ранних «романтических» текстов. Предметом лирического повествования в стихотворениях: «Стансы городу» (2.06.1962), «Стансы» (1962), «Ни тоски, ни любви, ни печали…» (4.06.1962) является образ города как «первой незабываемой» любви. Это отношение близко ахматовскому:
А не ставший моей могилой,
Ты, крамольный, опальный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в эрмитажных залах…
«Поэма без героя»
Эпитеты «крамольный», «опальный», «милый», характеристики послевоенного Ленинграда как «помертвевшего», «побледневшего» связаны с персонификацией образа Петербурга и подчеркивают особый личный характер отношений автора-повествователя и города, их внутреннее единство через мотивы эха, отражения, становящихся двойниками-заместителями автора в пространстве города.
Стихотворения, составляющие «роман в стихах», имеют развернутый сюжет и помимо открытого характера лирического высказывания обладают особой эмоциональной суггестивностью. Выбор мрачного анапеста объединяет тексты в единый цикл и несет определенную семантическую нагрузку. «Анапестическим» стихотворениям раннего периода свойственна отчетливая «метафизическая» окраска, связанная с преодолением границы бытия и небытия: «Ты поскачешь во мраке…» (1962), «От окраины к центру» (1962), «Песенка» (1960), «Подтверждается дым из трубы…» (1963), «Вот я вновь принимаю парад…» (1963), «Полевая эклога» (1963).
Первый толчок лирическому сюжету задается фактом «рождения чувства», связанным с выходом в особое пространство, означенное «метафизическим кодом» в стихотворении «Ни тоски, ни любви, ни печали…»:
Не поймешь, но почувствуешь сразу:
Хорошо бы пяти куполам
И пустому теперь диабазу
завещать свою жизнь пополам.1
Под пятью куполами имеется в виду Смольный собор и любимая панорама Бродского, открывающаяся с колокольни этого собора. Именно это место имеется в виду в стихотворении «Прошел сквозь монастырский сад…»2: «…к воде спустился и назад / нетерпеливо оглянулся. / С пяти блестящих куполов / сквозь облетевшие деревья / был виден травяной покров / и взмах коричневого гребня / крыш монастырских…», где мотив обольщения, постижения красоты тоже присутствует: «…Оставив всякий путь назад / …смотрел в тот сад, / молчал, на купола уставясь. / Насколько знал он в этом толк, / чтоб обольщеньем не пленяться, / подумал все-таки, что долг / на эту высоту подняться, / чтоб все увидеть: от начал / до берега, где волны бьются…», где появляется и мотив «потустороннего зрения», который часто связан с особой точкой наблюдения «с высоты птичьего полета».
Ядром стихотворного цикла являются «Стансы городу», в которых возникает предчувствие предстоящей разлуки, реализующееся в своего рода «заклинании против изгнания»3. Здесь лирическая составляющая сюжета получает наиболее полное эксплицитное выражение. Стихотворение прочитывается в контексте общего сюжета как единственная просьба, в которой было отказано:
Да не будет дано
умереть мне вдали от тебя,
в голубиных горах,
кривоногому мальчику вторя.
Да не будет дано
и тебе, облака торопя,
в темноте увидать
мои слезы и жалкое горе.
Пусть меня отпоет
хор воды и небес, и гранит
пусть обнимет4 меня,
пусть поглотит,
сей шаг вспоминая,
пусть меня отпоет,
пусть меня, беглеца, осенит
белой ночью твоя
неподвижная слава земная.
Все умолкнет вокруг.
Только черный буксир закричит
посредине реки, исступленно борясь с темнотою,
и летящая ночь
эту бедную жизнь обручит
с красотою твоей
и с посмертной моей правотою.
(2.06.1962)
На первый план в этом стихотворении выступает мотив смерти как формы инобытия, таинственная связь с которым становится возможной благодаря особой эфемерности города-«призрака Петербурга»5. Кодом «метафизического» плана в данном случае становится мотив воды, ключ к которому дан поэтом, в эссе «Набережная неисцелимых»: «…я всегда считал, что раз Дух Божий носился над водою, вода должна была его отражать. Отсюда моя слабость к воде, ее складкам, морщинам, ряби <…> вода есть образ времени, и под всякий Новый год, в несколько языческом духе, стараюсь оказаться у воды <…>, чтобы застать всплытие новой порции, нового стакана времени <…> и я гляжу на кружевной рисунок, оставленный на берегу, не с цыганской проницательностью, а с нежностью и благодарностью». Лирический сюжет здесь тесно переплетен с метафизическими мотивами, отсылающими к таким категориям, как бытие и небытие, время и пространство, но эмоциональное начало все-таки берет верх и выплескивается прямо. Романтический пафос своих ранних стихотворений поэт связывает с определенной установкой: «…мой приятель <…> сказал мне, когда мне было в районе двадцати и когда я писал всякую чепуху: “У тебя есть кредо, поэтическое кредо?” И я помню, что ответил ему, я сказал: “Мое кредо – это наглая проповедь идеализма”»6. Романтическая стилевая доминанта становится удобной формой для «лирического дневника».
Перелом хода развития сюжета из положительного созерцательного плана в трагедийный «посткатастрофический», связанный с мотивами «вычитания из…» (вещи из пространства и, как частный случай, себя из пространства родного города) происходит по тому же принципу, что и смена основных доминант творчества поэта. Кульминационная его точка дана в стихотворении «Стансы» и реализована как желание «остановить мгновение», не пересекая границы, как отказ от нежеланного выбора, источником которого являются внешние обстоятельства:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
Я впотьмах не найду,
Между выцветших линий
На асфальт упаду…
Возникают мотивы «взгляда извне» или «потустороннего взгляда» и исчезновения в темноте, как неизбежного атрибута этой потусторонности:
И душа неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму…
Душа, летящая над мостами родственна «летящей ночи» предыдущего стихотворения и «переключает планы» с ближнего на дальний, многократно увеличивая тем самым внутреннее пространство текста.
Эти три стихотворения, объединенные одним сюжетом, стали позже, в американский период, основой для автоцитации на материале собственной жизни. Стихотворный сюжет и его вариант, реализованный в действительности, оказались тесно связаны с рефлексией по поводу «вычитания из» пейзажа, жизни, то есть посткатастрофическим видением. В стихотворном инварианте герой все же возвращается, чтобы «упасть», раствориться в пространстве Петербурга как некоем идеальном месте, означающем конец пути. В действительности этим идеальным местом Петербургу стать было не суждено. Перешагнув порог катастрофы, уже предсказанной и описанной в стихах, Бродский все же сумел решить для себя сложнейшую задачу: повествования нейтральным языком о том, что, казалось, не поддается отстранению. Однако тональность его эссе все же меняется в местах, посвященных Петербургу, хотя желание устранить все признаки субъективной окраски все же присутствует, как и скрытое напряжение из-за того, что многое остается невысказанным. Подобного рода конфликт между формальной строгостью, «нейтральностью» письма и внутренней энергией высказывания типичен и для стихотворного творчества поэта. Так, одним из наиболее характерных свойств поэтики Бродского является конфликт метрики и синтаксиса, выражающийся в том, что течение фраз не умещается в границах стиха и / или строфы, образуя нередко целые ряды анжамбманов. Особая энергетика конфликтных структур такого рода определенным образом соотносится с общей стратегией письма, в данном случае – со скрываемым, но все же проскальзывающим восхищением прекраснейшим из мест. Так, в эссе «Место не хуже любого» Бродский моделирует типичный современный город, наделяя его признаками множества существующих европейских городов и даже Москвы, среди которых нет (!) Петербурга. Он не может быть поставлен с ними в один ряд, потому что это «самый красивый город на свете».
Однако проблемы, связанные с невозможностью окончательного устранения субъективной модальности при обращении к теме Петербурга привели к тому, что образ родного города просто не получил доступа в лирику и очень ограниченно в прозу. Об этом очень красноречиво свидетельствуют многочисленные умолчания, а также нежелание отвечать на вопросы, связанные с посещением родного города, и отказ признать причину своей привязанности к Венеции их сходством. Бродский пытается заверить собеседника (не очень убедительно), что даже при наличии внешнего сходства между городами нет ничего общего, по крайней мере он приезжает сюда каждый год (когда небо приобретает серый оттенок, а температура приближается к петербургской) не затем, чтобы почувствовать близость к родному городу: «Конечно, у Венеции есть параллели с местами знакомыми. То есть можно сказать, что Венеция похожа на родной город. Но она совершенно не похожа на родной город, это совершенно другая опера. Абсолютно иной принцип организации пространства. Прежде всего, его меньше, этого пространства…»7. Столкновение в двух рядом стоящих предложениях тезиса и антитезиса, мотивированное тем, что Венеция – «это другая опера», означает не что иное, как уход от аргументации своей точки зрения. Ставит под сомнение суждение о принципиальной непохожести городов и другое высказывание – характеристика Венеции, как совершенного «идеального места» на земле, то есть обладающего определенными качествами, присущими только Петербургу. Петербург и Венеция наделяются одними и теми же эпитетами: «Просто Венеция – лучшее, что на земле создано. Если существует идея порядка, то Венеция – наиболее естественное, осмысленное к ней приближение. Из возможных вариантов. И поскольку у меня есть шанс ко всему этому приблизиться, я стараюсь – ну, не знаю, покрутиться там хоть некоторое время…»8. Следствием переноса качеств становится обретение Венецией статуса места «метафизического возвращения». Таким образом, реальный сюжет получает возможность обрести свою законченность внешне по-другому, но сохраняя внутреннюю логику.
Бродский в интервью неоднократно указывал на изгнание как на некое состояние, имеющее метафизическую природу: «В самом начале, когда я оказался в Штатах, то сказал себе: “Иосиф, держись так, словно ничего не случилось”. И действительно, старался держаться и по сей день держусь так, словно ничего не произошло, поскольку, в конце концов, все это в самом деле только продолжение пространства, продолжение времени…»9.
Образ родного города, практически пропавший из поэтического творчества, оставшись по ту сторону границы, возникает уже только в прозаических эссе или интервью. Петербург продолжает существовать, но уже в особом недосягаемом измерении, приобретая черты совершенного идеального места: «И был город. Самый красивый город на свете. С огромной серой рекой, повисшей над своим глубоким дном, как огромное серое небо – над ней самой. Вдоль реки стояли великолепные дворцы с такими изысканно-прекрасными фасадами, что если мальчик стоял на правом берегу, левый выглядел как отпечаток гигантского моллюска, именуемого цивилизацией. Которая перестала существовать…»10.
В такое место невозможно вернуться. Характерно объяснение Бродского своего нежелания «посетить» Петербург: «Насчет возвращения на круги своя у меня просто масса всяческих сомнений. Было бы дико вернуться в родной город и исчезнуть из него через два или три дня или через неделю <…>. Для меня возвращение в Ленинград <…> я не знаю, может, это и произойдет <…>. Но я этого добровольно, думаю, не совершу уже. На место преступления вернуться еще можно, но на место любви…»11.
Однако в определенном смысле поэт с ним и не расставался, позволяя и нам гулять по улицам «переименованного города». О роли английского языка своих эссе как своеобразном «ином продолжении» вещей, которые уже перешли грань потусторонности, Бродский упоминает неоднократно. В «путеводителе» по псевдореальному городу пушкинские описания белых ночей из “Медного всадника” становятся исходным импульсом для создания собственного текста. Таким образом реальная топография города и поэтическая цитата сливаются, образуя некое единство, где реальность вторична, а цитирование вновь обретает смыслопорождающую функцию12: «Белая ночь – это ночь, когда солнце заходит едва ли на два часа. <…> Это самое волшебное время в городе: можно читать и писать без лампады в два часа ночи; громады зданий, лишенные теней, с окаймленными золотом крышами, выглядят хрупким фарфоровым сервизом. Так тихо вокруг, что почти можно услышать, как звякнула ложка, упавшая в Финляндии. Прозрачный розовый оттенок неба так светел, что голубая акварель реки почти неспособна отразить его. И мосты разведены, словно бы острова дельты разъединили руки и медленно двинулись по течению к Балтике. В такие ночи трудно уснуть, потому что слишком светло и потому что любому сну далеко до этой яви. Когда человек не отбрасывает тени как вода».
1 Здесь и далее тексты Бродского цит. по: Бродский И. Сочинения Иосифа Бродского: В VII т. Т. I. СПб., 1996.
2 См.: Мейлах М. Об одном «топографическом» стихотворении Бродского // И. Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги 3-х конференций. СПб., 1998. С. 249–250.
3 Ранчин А. «Кривоногому мальчику вторя»: Бродский и Лермонтов // Ранчин А. На пиру Мнемозины: Интертексты Бродского. М., 2001. С. 289–290.
4 Курсив мой – М. П. Мотив «объятия» реализуется в рамках оппозиции живое-конечное / неживое-бесконечное как возможность выхода за пределы своего естества, а также тесно связан с «романной» линией сюжета. Похожее значение имеют мотивы крестного знамения и обручения.
5 Нематериальность, призрачность – один из характерных мотивов «Петербургского текста» (См.: Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы // Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Образ: Исследования в области мифопоэтического. Избранное. М., 1995. С. 259–367 и др.).
6 Бетеа Д. Наглая проповедь идеализма // Иосиф Бродский: Большая книга интервью. М., 2000. С. 515.
7 Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 205.
8 Там же. С. 211.
9 Иллг Ежи. Жить в истории // Иосиф Бродский: Большая книга интервью. С. 321.
10 Бродский И. Меньше единицы (Пер. В. Голышева) // Бродский И. Указ. соч. Т. 5. СПб., 1999. С. 26–27.
11 Венцлова Т. Чувство перспективы // Иосиф Бродский: Большая книга интервью. С. 342.
12 См.: Бродский И. Путеводитель по переименованному городу (авторизов. пер. Л. Лосева) // Бродский И. Указ. соч. Т. 5. С. 71.