Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Тахера Мафи
Разрушь меня
Разрушь меня — 1
В осеннем лесу расходились пути,
Я тем, что нехоженей, выбрал идти,
И это решило все остальное.
Роберт Фрост «Невыбранная дорога»
Для моих родителей и мужа, потому что, когда я сказала, что хочу прикоснуться к Луне, вы взяли меня за руку, были рядом со мной, и научили меня летать.
Глава 1
Я нахожусь взаперти двести шестьдесят четыре дня.
У меня нет ничего, кроме записной книжки, сломанной ручки и чисел в моей голове, чтобы составить мне компанию. Одно окно. Четыре стены. Сто сорок четыре квадратных метра пространства. Двадцать шесть букв алфавита, не произнесенных мной за двести шестьдесят четыре дня изоляции.
Шесть тысяч триста тридцать шесть часов прошло с тех пор, как я дотрагивалась до другого человека.
— У тебя будет сокамерник сосед, — сказали они.
— Мы надеемся, что вы сгниете и обратитесь в прах. За хорошее поведение, — сказали они мне.
— Еще один сумасшедший вроде тебя. Больше никакого одиночества, — сказали они.
Они — это приспешники Восстановления. Инициатива, которая должна была помочь нашему умирающему обществу. Эти люди выкрали меня из родительского дома и закрыли в сумасшедшем доме за то, что мне неподконтрольно. Никого не волнует, что я не знала, на что способна. Не знала, что делала.
Я понятия не имею, где нахожусь.
Единственное, что мне известно, — это то, что меня перевозили в белом грузовике, который добирался сюда шесть часов и тридцать семь минут. Я знаю, что была прикована наручниками к своему сидению. Я знаю, что была привязана к своему стулу. Я знаю, что не попрощалась с родителями. Я знаю, что не плакала, когда меня забирали.
Я знаю, что небо падает постоянно.
Солнце падает в океан, и брызги окрашивают мир за моим окном в коричневый, красный, желтый и оранжевый цвета. Миллионы листьев на сотне веток окунаются в ветер, трепещут от лживого обещания полета. Порыв ветра ловит ссохшиеся крылья, только чтобы утащить вниз; забытые, они будут растоптаны солдатами, расположившимися чуть ниже.
Теперь не так много деревьев, как было раньше; так говорят ученые. Они говорят, что наш мир когда-то был зеленым. Наши облака — когда-то белыми. Наше солнце раньше всегда светило.
Но у меня остались очень слабые воспоминания о том мире. Я многого не помню о прошлом.
Единственная жизнь, которую я знаю, — та, что мне дали. Отголоски того, что было.
Я касаюсь ладонью стекла и чувствую, как холод сжимает руку в привычных объятиях.
Мы не одни, где-то мы есть, а где-то нас нет.
Я беру почти бесполезную ручку, в которой осталось очень мало чернил, и смотрю на нее.
Я научилась записывать каждый день. Передумала. Отказалась заставить себя что-то писать.
Наличие сокамерника, может быть, и хорошо. Беседа с реальным человеком может все упростить.
Я пытаюсь говорить, проговаривать губами знакомые мне слова, незнакомые моему рту. Я практикуюсь целый день.
Я удивлена, что ещё помню, как говорить.
Я комкаю блокнот в шар и засовываю в стену. Я сажусь на матрас и заставляю себя заснуть. Я жду. Я качаюсь взад и вперёд и жду.
Я жду слишком долго, а потом засыпаю.
Мои глаза открываются, и я вижу два глаза, две губы, два уха и две брови.
Я подавляю крик охватившего меня ужаса.
— Ты… м-м-м-м...
— Ага, а ты девочка.
Он выгибает бровь. Отдаляется от моего лица.
Он смеется, но без улыбки, и я готова рыдать, глаза наполняются отчаянием, страхом, я бросаюсь к двери и пытаюсь открыть ее, столько раз, что сбиваюсь со счета. Они заперли меня с мальчиком. Мальчик.
Боже мой.
Они пытаются меня убить.
Они сделали это нарочно.
Они издеваются надо мной, издеваются, хотят, чтобы я не спала всю ночь, никогда не спала. Его рукава подкручены под локоть. В его брови не хватает кольца, должно быть, его конфисковали. Темные синие глаза, темно-коричневые волосы, острый подбородок и сильно худое лицо. Великолепный. Невероятно опасно. Устрашающе. Ужасно.
Он смеется, и я падаю с кровати и забиваюсь в угол.
Он оценивает размеры небольшой подушки на второй койке, которую они принесли сюда сегодня утром, с ужасным матрасом и одеялом, слишком маленьким, чтобы его укрыть. Он смотрит на мою постель. Смотрит на свою постель. Толкает их вместе одной рукой. Использует ноги, чтобы подтолкнуть две металлических рамы в его сторону комнаты. Растягивается между двумя матрасами и засовывает подушку под шею. Меня начинает трясти.
Я прикусываю губу и пытаюсь спрятаться в темном углу.
Он украл мою кровать, одеяло, подушку.
У меня нет ничего, кроме пола.
И не будет ничего, кроме пола.
Я никогда не буду сопротивляться, потому что окаменела, парализована, и это попахивает паранойей.
— Так ты... это?.. Сумасшедшая? Вот почему ты здесь?
Я не сумасшедшая.
Он опирается на локоть, чтобы увидеть мое лицо. Снова смеется.
— Я не собираюсь делать тебе больно.
Я хочу ему поверить. Я не верю ему.
— Как тебя зовут? - спрашивает он.
Не твоё дело. Как тебя зовут?
Я слышу его раздраженный вздох. Я слышу, как он ворочается на кровати, которая когдато была моей. Я не сплю всю оставшуюся ночь. Я подогнула колени и, положив на них подбородок, плотно обхватила себя руками, так что нас разделяют лишь мои каштановые волосы.
Я не усну.
Я не могу уснуть.
Я не могу услышать эти крики снова.
Глава 2
Пахнет дождем и утром.
В комнате тяжелый запах мокрых камней, вспаханной почвы, сырого воздуха и земли. Я делаю вдох и, прокравшись к окну, касаюсь носом холодной поверхности. Чувствую свое дыхание туманом на стекле. Закрываю глаза и слышу мягкую дробь, бегущую по ветру. Капли дождя - мое единственное напоминание того, что у облаков есть пульс. И у меня тоже.
Я часто думаю о каплях дождя.
Думаю о том, как они падают, спотыкаясь о собственные ноги, ломая их и забывая свои парашюты, как они падают прямо с неба в неизвестность. Это как будто кто-то вытрусил над землей карман, и кажется все равно, куда упадет содержимое, кажется, что никому нет дела до того, что капли разбиваются, когда падают на землю, разбиваются, когда падают на пол, и люди проклинают день, когда капли постучали в их дверь.
Я капля.
Мои родители стряхнули меня и оставили испаряться на бетонной плите.
Окно подсказывает мне, что мы недалеко от гор и близко к воде, но в эти дни всё близко к воде. Я просто не знаю, на какой мы стороне. Что снаружи. Я щурюсь в свете раннего утра. Кто-то взял солнце и снова прибил его к небу, но каждый день оно опускается ниже, чем днем ранее. Это как небрежные родители, которые знают вас только наполовину. Солнце не видит, как его отсутствие меняет людей. Какие мы разные в темноте.
Внезапный шорох дает понять, что мой сокамерник не спит.
Я оборачиваюсь, как будто меня поймали на краже продуктов. Такое случалось только однажды, и мои родители не поверили, когда я сказала, что это не для меня. Я сказала, что пыталась спасти бродячих кошек, живущих за углом, но они не поверили, что я настолько человек, чтобы заботиться о кошках. Не я. Никто. Не такой, как я. Они никогда не поверят в то, что я сказала. Именно поэтому я здесь.
Сокамерник изучает меня.
Он заснул в одежде. Он одет в темно-синюю футболку и брюки цвета хаки, заправленные в высокие черные сапоги.
Я одета в мертвый хлопок, спадающий на ноги, и легкий румянец на лице.
Его глаза изучают мой силуэт, и медленное движение заставляет мое сердце биться. Я ловлю лепестки роз, когда они падают на мои щеки, когда они плывут вокруг моего тела, когда они накрывают меня ощущением безопасности.
Я хочу сказать, чтобы он перестал на меня смотреть.
Хватит на меня смотреть, и держи свои руки подальше, и пожалуйста, и пожалуйста, и пожалуйста...
— Как тебя зовут? — Он склоняет голову набок.
Я сейчас в заторможенном состоянии. Я моргаю и восстанавливаю дыхание.
От его движения мои глаза разбиваются на тысячи осколков, которые рикошетят по комнате, захватывая миллионы кадров, миллионы моментов. Мерцающие изображения со временем исчезают, замороженные мысли парят в опасном, мертвом пространстве, которое ломает мою душу. Он напоминает мне кого-то, кого я знала.
Один резкий вздох, и я возвращаюсь к шокирующей реальности.
Больше никаких мечтаний.
— Почему ты здесь? — Я осматриваю трещину в бетонной стене.
Четырнадцать трещин в четырех стенах тысяч оттенков серого. Пол, потолок: все те же каменные плиты. Жалкая кровать, собранная из старых водопроводных труб. Маленькое окно: слишком толстое, чтобы разбить. Но я все равно надеюсь. Мои глаза расфокусированы и болят.
Палец лениво чертит путь по холодному полу.
Я сижу на земле, где пахнет льдом, металлом и грязью. Сокамерник сидит напротив меня, сложив под собой ноги, его ботинки слишком блестящие для этого места.
— Ты боишься меня. — Его голос не имеет формы.
Мои пальцы находят путь и сжимаются в кулак.
— Боюсь, ты ошибаешься.
Я могу лгать, но это не его дело. Он фыркает, и звук отдается эхом в мертвом воздухе между нами. Я не поднимаю голову. Я не отвечаю его пронзительному взгляду. Я ощущаю острый недостаток кислорода и делаю вдох. Знакомая тяжесть в горле говорит о том, что я научилась глотать.
Два удара в дверь возвращают мои эмоции на место.
Он мигом встает.
— Там никого нет, — говорю я ему. — Это всего лишь наш завтрак.
Двести шестьдесят четыре завтрака, а я до сих пор не знаю, из чего он. Он пахнет химией; этот бесформенный кусок приносят всегда. Иногда слишком сладкий, иногда слишком соленый, но всегда отвратительный. В большинстве случаев я была слишком голодна, чтобы заметить разницу.
Я слышу, как всего миг он колеблется перед дверью. Он открывает щель для наших меньших братьев, которых больше не существует.
— Дерьмо! — Он швыряет поднос через отверстие и, остановившись, отряхивает руку об рубашку. — Дерьмо, дерьмо. — Он сжимает кулаки и стискивает челюсти. Он обжег руку. Я бы предостерегла его, если бы он слушал.
— Ты должен подождать три минуты, прежде чем взять тарелку, — говорю я со стены. —
Я не смотрю на мелкие шрамы, украшающие мои маленькие руки, никто не научил меня избегать ожогов. — Думаю, они делают это специально, — спокойно добавляю.
— Так значит, сегодня ты со мной разговариваешь?
Он злится. Он моргает, а после отворачивается, и я понимаю, что он, скорее всего, смущен.
Он крутой парень. Сложно делать ошибки перед девушкой. Сложно показывать боль.
Я сжимаю губы и смотрю на маленькое стекло, которое они называют окном. Не так много животных осталось, но я слышала истории про птиц, которые летают. Может, в один прекрасный день я смогу увидеть одну. Истории настолько дикие, что в наши дни их слишком мало, чтобы поверить, но я слышала, как несколько человек говорили, что в последние годы видели летящих птиц. Поэтому я смотрю в окно.
Там будет птица сегодня. Она будет белая, с золотыми полосами в виде короны на голове.
Она будет летать. Сегодня там будет птица. Она будет белая, с золотыми полосами в виде короны на голове. Она будет летать. Там будет...
Его руки.
На мне.
Две ладони.
Два пальца меньше чем на секунду сжимают ткань на моем плече, и каждый мускул, каждое сухожилие в моем теле напрягается и связывается в узлы, которые стягивают позвоночник. Я молчу. Я не двигаюсь. Я не дышу. Может, если я не буду двигаться, это чувство будет длиться вечно.
Никто не дотрагивался до меня в течение двухсот шестидесяти четырех дней.
Иногда я думаю, что одиночество может прорваться сквозь кожу, а иногда не уверена, решат ли что-то плач, смех, крики и истерики. Иногда я отчаянно хочу прикоснуться к нему, чтобы почувствовать, будто в альтернативной Вселенной я падаю с обрыва и никто не сможет меня найти.
Это не кажется невозможным.
Я кричала в течение многих лет, и никто никогда не слышал меня.
— Ты голодна? — Сейчас его голос более низкий, немного обеспокоенный.
Я голодала двести шестьдесят четыре дня.
— Нет.
Это слово значит больше, чем сломанное дыхание, он избегает моих губ, и я оборачиваюсь, я не должна, но я это делаю, и он смотрит на меня. Изучает меня. Его губы едва приоткрыты, ноги сдвинуты набок, ресницы моргают.
Что-то ударяет меня в живот.
Его глаза. Что-то в его глазах.
Это не он, не он, не он, не он, не он.
Я скрываюсь от мира. Блокирую его. Резко поворачиваю ключ.
Меня поглощает темнота.
— Эй...
Мои глаза резко распахиваются. Два разбитых окна заполняют мой рот стеклом.
— Что это? — Ему не удалось изобразить скуку, скорее апатию.
Ничего.
Я сосредотачиваюсь на прозрачных квадратах между мной и свободой. Я хочу разбить этот мир вдребезги. Я хочу быть больше, лучше, сильнее.
Я хочу быть злее… злее… злее.
Я хочу быть птицей, которая улетает.
—Что ты пишешь? — Сокамерник снова говорит.
В его словах рвота.
Они раздражают мой желудок.
Этот лист бумаги - моя фарфоровая ваза.
— Почему ты не хочешь ответить мне? — Он слишком близко, слишком близко, слишком близко.
Никто никогда не достаточно близко.
Я всасываю воздух и жду, когда он уйдет из моей жизни, как и все остальное. Глаза смотрят в окна, в будущее. Обещание чего-то грандиозного, чего-то большего, безумное здание из моих костей, как объяснение моего бездействия, чтобы все не разрушить. Там будет птица. Она будет белая с золотыми полосами в форме короны на голове. Она будет лететь. Там будет птица.
Она будет...
— Эй...
— Ты не можешь прикасаться ко мне, — шепчу я.
Я обманываю, это то, что я ему не скажу. Он может коснуться меня, что я никогда не скажу ему.
«Пожалуйста, прикоснись ко мне», - хочу я сказать.
Но бывает, когда люди прикасаются, случается кое-что. Странные вещи. Плохие вещи.
Мертвые вещи.
Я не помню тепло объятий. Мои руки болят от неизбежного льда изоляции. Моя мать не могла удержать меня в своих руках. Мой отец не мог согреть мои замерзшие руки. Я живу в несуществующем мире.
Здравствуй.
Мир.
Ты меня забудешь.
Стук-стук.
Сокамерник встает на ноги.
Пришло время принимать душ.
Глава 3
Дверь открывается в бездну.
Без цвета, без света, без чего-либо иного, кроме потустороннего ужаса. Без слов. Без пути.
Просто открытая дверь, которая каждый раз несет одно и то же.
У сокамерника есть вопросы.
— Что за черт? — Он смотрит на меня с мыслью о побеге. — Они отпускают нас?
Они никогда нас не отпустят.
— Пришло время принимать душ.
— Душ? — Его голос ломается, но в нем по-прежнему чувствуется любопытство.
— У нас немного времени, — говорю я ему. — Мы должны поторопиться.
— Подожди, что? — Он тянется к моей руке, но я вырываюсь. — Там же тьма, мы даже не увидим, куда идем...
— Быстрее. — Я фокусируюсь на полу. — Держись за мою рубашку.
— Что ты говоришь...
Звук сигнала. Секундный гудок говорит о закрытии. Вскоре все клетки предупреждающе вибрируют и дверь начинает закрываться. Я хватаю его за рубашку и тащу в темноту.
— Не. Говори. Ничего.
— Но...
— Ничего, — шиплю я.
Я хватаю его за рубашку и тащу за собой, это похоже на лабиринт психушки. Этот дом – центр для проблемных подростков, беспризорников из неполных семей, безопасное место для психически неустойчивых. Это тюрьма. Они кормят нас чем-то странным, мы никогда не видим друг друга, только редкие вспышки света, проникающие сквозь трещины в стеклах, которые они называют окнами. Ночи пронзают крики и рыдания, вопли и звуки пыток, звуки, ломающие кости и кожу, которые я никогда не забуду. Я провела три месяца в обществе своей вони. Никто не говорил мне, где находятся ванные комнаты и душ. Никто никогда не рассказывал мне, как работает система. Никто не говорит с вами, если только не сообщает плохие новости. Никто никогда не прикасается к вам. Парни и девушки никогда не видели друг друга.
До вчерашнего вечера.
Это не может быть совпадением.
Мои глаза начинают привыкать к искусственной ночной темноте. Мои пальцы чувствуют путь через коридоры, а сокамерник не произносит ни слова. Я почти горжусь им. Он почти на фут выше меня, его тело жесткое и твердое, мускулистое и сильное, он примерно моего возраста. Мир еще не сломал его. Это слепая свобода.
— Что...
Я тащу его за рубашку, что несколько сложнее, чем заставить его молчать. Мы еще не пересекли коридор. Я ощущаю странное желание защитить его, того, кто мог бы сломать меня двумя пальцами. Он не понимает, как незнание делает его уязвимым. Он не понимает, что они могут убить его без причины.
Я решила не бояться его. Я решила, что его поступки скорее необдуманные, чем угрожающие. Он кажется таким знакомым… таким знакомым… таким знакомым мне. Я знала мальчика с такими же синими глазами, и мои воспоминания не позволяют мне его ненавидеть.
Возможно, я хотела бы с ним подружиться.
До стены остается шесть футов, грубая тропа разглаживается, а это значит, что мы на верном пути. Два фута до деревянной двери с отбитой ручкой и кучей осколков. Три удара сердца, чтобы убедиться, что мы одни. Один фут к двери. Один мягкий скрип, и щель расширяется, показывая лишь пародию на мои ожидания.
— Сюда, — шепчу я.
Я тащу его к ряду душевых с грязными полами, мылом и канализационными стоками. Я нахожу два куска мыла, один вдвое больше второго.
— Раскрой ладонь, — говорю я ему. — Скользкое. Не урони его. Здесь не так много мыла, сегодня нам повезло.
Несколько секунд он молчит, и я начинаю беспокоиться.
— Ты все еще здесь? — Интересно, а что если это ловушка?
Если это был план. Что если его послали, чтобы убить меня, в темноте, в этой маленькой комнате. Я не знала, что они собираются со мной делать, я не знала, достаточно ли им моей изоляции, но я всегда знала, что они могут меня убить. Мне всегда казалось, что это самый вероятный вариант.
Я не могу сказать, что я этого не заслуживаю.
Но я здесь за поступок, который никогда не хотела совершить, и мне кажется, им все равно, что это был несчастный случай.
Мои родители никогда не попытались помочь мне.
Я не слышу звука душа, и сердце замирает. Эта комната редко была занята, но здесь бывали другие, чаще всего по одному или по двое. Я пришла к выводу, что жители приюта либо сошли с ума и не могут найти дорогу в душ, либо он их мало волнует.
Я тяжело дышу.
— Как тебя зовут? — Его голос пронзает воздух и мое сознание. Я чувствую его дыхание гораздо ближе, чем раньше. Мое сердце скачет, и я - не знаю почему - не могу его контролировать.
— Почему ты не хочешь назвать свое имя?
— Ты раскрыл ладонь? — спрашиваю я с сухостью во рту и хрипом в голосе.
Он перемещается вперед, и я боюсь дышать. Его пальцы роются в одежде, которой у меня никогда не было, и я успеваю вздохнуть. Пока он не касается моей кожи. Пока он не касается моей кожи. Пока он не касается моей кожи. Это похоже на тайну.
Моя футболка много раз стиралась в жесткой воде этого места и похожа на мешок, накинутый на кожу. Я опускаю большой кусок мыла в его руку и на цыпочках отхожу.
— Я включу тебе душ, — говорю я, стараясь, чтобы никто меня не услышал.
— Что делать с моей одеждой? — Он все еще слишком близко.
Я тысячу раз моргаю в темноте.
— Ты должен ее снять.
Он смеется, но звучит это как веселые вздохи.
— Нет, я знаю. Что с ней делать, пока я принимаю душ?
— Старайся ее не намочить.
Он делает глубокий вдох.
— Сколько у нас времени?
— Две минуты.
— Господи, что же ты не сказала раньше...
Я включаю его душ, потом - свой, и его жалобы тонут под обстрелом едва работающих кранов.
Мои движения механические. Я много раз это делала и запомнила более эффективные методы мытья, ополаскивания и дозировки мыла для тела и волос. Здесь нет полотенец, поэтому не старайтесь себя сильно мочить. Если вы не будете просыхать, то на следующей неделе загнетесь от пневмонии. Я-то знаю.
Девяносто секунд я мну волосы, а потом залезаю обратно в рваную одежду. Хочу признаться: мои теннисные туфли - единственное, что еще находится в приемлемом состоянии.
Мы не должны долго здесь находиться.
Сокамерник почти сразу следует моему примеру. Я рада, что он быстро учится.
— Возьмись за мою рубашку, — приказываю я. — Нужно поторопиться.
Его пальцы легко скользят по моей спине, так медленно, что мне приходится закусить губу, чтобы приглушить интенсивность его касаний. Я почти останавливаюсь на месте. Никто никогда не дотрагивался до меня руками.
Я должна поторопиться, пока его пальцы не вернулись. Он спотыкается, чтобы догнать меня.
Сокамерник не перестает смотреть на меня, пока мы наконец не оказываемся запертыми в четырех замкнутых стенах.
Я забиваюсь в свой угол. Мои кровать, одеяло и подушка все еще у него. Я прощаю ему невежество, наверное, до дружбы еще далеко. Может, я поторопилась помогать ему. Может, он здесь и правда, чтобы заставить меня страдать. Но если я не согреюсь, то заболею. Мои волосы слишком мокрые, обычно я заворачиваюсь в одеяло, но оно по-прежнему на его стороне.
Наверное, я всё ещё боюсь его.
Я дышу слишком часто, перевожу взгляд слишком резко, в тусклом свете дня.
Сокамерник оборачивает мои плечи двумя одеялами.
Одно мое.
Одно его.
— Прости, что я такой мудак, — шепчет он в стену.
Он меня не трогает, и я разочарована счастлива, что он этого не делает. Я бы хотела, чтобы он это сделал. Но он не должен. Никто никогда не должен прикасаться ко мне.
— Я Адам, — медленно говорит он.
Он отходит от меня. Одной рукой он передвигает кровать на мою сторону.
Адам.
Такое красивое имя. У сокамерника отличное имя.
Это имя мне всегда нравилось, но не могу вспомнить почему.
Не теряя времени, я забираюсь на свой матрас с едва прикрытыми пружинами; я так истощена, что едва ощущаю металлические спирали, угрожающие проткнуть мою кожу.
Я не спала более двадцати четырех часов. Пока истощение поглощает мое тело, я могу думать только об Адаме и о том, какое красивое у него имя.
Глава 4
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая.
Мои веки открываются от ужаса.
Мое тело пропитывается холодным потом, мозг плавает в волнах незабываемой боли.
Взгляд различает черные круги, что постепенно исчезают в темноте. Я не знаю, как долго я спала.
Я понятия не имею, напугала ли сокамерника своими снами. Иногда я громко кричу.
Адам смотрит на меня.
Я тяжело дышу, но мне удается встать. Я тяну одеяла и укрываюсь ими, и только тогда понимаю, что отбираю у него единственный источник тепла. Такого со мной никогда не случалось; он может из-за меня замерзнуть. Я дрожу, а его тело не движется, его сильный силуэт выделяется на фоне темноты. Я понятия не имею, что сказать. Тут нечего говорить.
— Крики в этом месте никогда не замолкают, не так ли?
Крики - это только начало.
— Нет, — почти беззвучно отвечаю я.
Слабый румянец вспыхивает на моем лице, и я рада, что в помещении слишком темно, чтобы он это заметил. Он, наверное, слышал, как я кричала.
Иногда мне хотелось, чтобы мне никогда не нужно было спать. Иногда мне казалось, что если я буду очень, очень спокойной, если не буду двигаться совсем, то все изменится. Я думала, что, если заморожу себя, заморожу и свою боль. Иногда не двигалась часами. Я не сдвинусь и на дюйм.
Если время остановится, ничто не пойдет наперекосяк.
— Ты в порядке? — интересуется Адам.
Я изучаю его сжатые кулаки, удивленные брови, напряженную челюсть. Это тот же человек, укравший мою кровать и одеяло, тот же, что пришел вчера вечером. Такой самоуверенный и невнимательный пару часов тому назад; такой заботливый и тихий сейчас. Меня пугает, что это место может сломать его так быстро. Интересно, что он слышал, когда я спала.
Хотелось бы мне, чтобы я могла спасти его от ужаса.
Иногда раздаются крики и звуки пыток. Эта комната спрятана глубоко, в бетонной стене, которая толще, чем пол и потолок; они должны сдерживать крики. Если я слышу страдания, то они невыносимы. Я слышу эти звуки не каждую ночь. Каждую ночь я думаю, что могу быть следующей.
— Ты не сумасшедшая.
Мои глаза открываются. Его голова приподнята, глаза светятся злобой, которая окутывает нас. Он делает глубокий вдох.
— Я думал, что все здесь сумасшедшие, — продолжает он. — Я думал, что они запрут меня с психопатом.
Я вдыхаю от острой нехватки кислорода.
— Смешно. Я тоже так думала.
Одна.
Две.
Три секунды проходят.
Он улыбается так широко, так завораживающе, так искренне, будто гром проходит по моему телу. Что-то режет мне глаз и бьет по коленям. Я не видела улыбки в течение двухсот шестидесяти пяти дней.
Адам встает на ноги.
Я предлагаю ему одеяло.
Он берет его, только чтобы лучше окутать им меня, и вдруг что-то внутри меня сжимается.
Будто легкие связали вместе и насадили на вентиль, и я не двигаюсь целую вечность, пока он не заговаривает:
— Что-то не так?
Мои родители перестали дотрагиваться до меня с тех пор, как я научилась ползать.
Учителя давали мне индивидуальные задания, и я чувствовала себя чужой. У меня никогда не было друга. Я никогда не знала комфорта объятий матери. Я никогда не чувствовала нежность поцелуя отца. Я не сумасшедшая.
— Ничего.
Пять секунд.
— Можно сесть рядом?
Это будет замечательно.
— Нет. — Я снова смотрю на стены.
Он сжимает и разжимает челюсть. Его рука скользит по волосам, и я замечаю, что на нем нет рубашки. В комнате так темно, что я могу уловить только изгибы его силуэта в лунном свете, просачивающемся сквозь маленькое окно, но я смотрю на мускулы его рук, сжимающиеся с каждым его движением, и меня охватывает пламя. Огонь лижет мою кожу, и она трескается от жара, рвущегося из моего живота. Каждый дюйм его тела наполнен силой, он словно светится в темноте. За свои семнадцать лет я никогда не видела ничего подобного. За семнадцать лет я ни разу не разговаривала с мальчиком моего возраста. Потому что я монстр.
Я закрываю глаза.
Я слышу скрип его кровати, стон пружин, когда он садится. Я открываю глаза и изучаю пол.
— Тебе, наверное, холодно.
— Нет. — Глубокий вдох. — Мне почти горячо.
Я быстро встаю на ноги, и одеяло падает на пол.
— Ты болен? — Мои глаза сканируют его лицо на признаки жара, но я не отваживаюсь подойти. — Голова не кружится? Ничего не болит?
Я стараюсь вспомнить свои симптомы. Я не вставала с кровати целую неделю. Я могла только доползти до двери и упасть лицом в еду. Даже не знаю, как я выжила.
— Как тебя зовут?
Он задал этот вопрос уже три раза.
— Ты, наверное, болен. — Все, что я могу сказать.
— Я не болен. Мне просто жарко. Я обычно не сплю в одежде.
Бабочки в моем животе затягиваются огнем. Необъяснимое унижение обжигает мое тело. Я не знаю, куда смотреть.
Глубокий вдох.
— Я был резок вчера. Грубо обошелся с тобой, и мне жаль. Я не должен был так делать.
Я отваживаюсь встретиться с ним взглядом.
В полной темноте его глаза кобальтово-синие, синие, как расцветший синяк, чистые, глубокие и решительные. Его челюсть останавливается, и лицо становится заботливым. Он думал об этом всю ночь.
— Ладно.
— Итак, почему ты не хочешь сказать мне свое имя?
Он наклоняется вперед, и я замерзаю.
Я оттаиваю.
Я растаяла.
— Джульетта, — шепчу я. — Меня зовут Джульетта.
Его губы смягчаются в улыбке, от чего у меня ломит позвоночник. Он повторяет мое имя, будто это слово забавляет его. Развлекает его. Радует его.
За семнадцать лет никто не произносил моё имя вот так.
Глава 5
Я не знаю, когда это началось.
Я не знаю, почему это началось.
Я ничего ни о чем не знала, кроме крика.
Моя мать кричала, когда поняла, что не может долго прикасаться ко мне. Отец кричал, когда понял, что я сделала с мамой. Мои родители кричали, запирая меня в комнате, и говорили, что я должна быть благодарна. За еду. За их человеческое отношение к существу, которое, возможно, могло и не быть их ребенком. Они измеряли расстояние линейкой, и я должна была держаться от них как можно дальше.
Я разрушила их жизни, это то, что они сказали мне.
Я украла их счастье. Навсегда разрушила надежду моей матери снова иметь детей.
Я не понимала, что не оправдала их ожиданий. Я не могла видеть, что все разрушила.
Я так упорно пыталась исправить то, что разрушила. Я пыталась каждый день быть тем, кем они хотели. Я старалась все время быть лучше, но я никогда не знала как.
Я только знаю теперь, что ученые ошибаются.
Мир плоский.
Я знала, что была брошена, перейдя грань, и что меня было трудно содержать семнадцать лет. Семнадцать лет я с трудом пыталась подняться, но это почти невозможно, когда никто не готов подать тебе руку.
Когда никто не хочет рискнуть прикоснуться к тебе.
Сегодня идет снег.
Бетон ледяной и более жесткий, чем обычно, но мне больше нравятся холодные температуры по сравнению с душной влажностью летних дней. Лето, как медленная варка, доводит мир до кипения за одну секунду. Оно обещает миллион приятных моментов, а вместо этого несет в твой нос вонь и канализацию. Я ненавижу жару и липкий, потный, оставленный позади беспорядок. Я ненавижу апатичное и скучное солнце, слишком поглощенное мыслями о себе, чтобы понять, сколько времени мы теряем в его присутствии. Солнце высокомерно, оно всегда уходит, когда устает от нас.
Луна — преданный спутник.
Она никогда не уходит. Она всегда здесь, наблюдает, держится, знает все наши светлые и темные моменты, меняется навсегда вместе с нами. Каждый день она является другой версией самой себя. Иногда слабая и тусклая, иногда сильная и яркая. Луна понимает, что значит быть человеком.
Неуверенным. Одиноким. Несовершенным.
Я всматриваюсь в окно так долго, что забываю себя. Я протягиваю руку, чтобы поймать снежинку, и сжимаю кулак вокруг ледяного воздуха. Пусто.
Я хочу протиснуть кулак через окно.
Просто чтобы что-нибудь почувствовать.
Просто почувствовать себя человеком.
— Который час?
Мои веки дрожат. Его голос задерживает меня в мире, который я все еще пытаюсь забыть.
— Я не знаю, — говорю я ему.
Я не имею ни малейшего представления о том, который час. Я понятия не имею, какой сейчас день недели, месяц или даже в какое особенное время года, как предполагается, мы живем.
Больше не существует времен года.
Животные умирают, птицы не летают, урожай трудно вырастить, цветы почти не существуют. Погода ненадежна. Иногда температура зимой достигает девяноста двух градусов по Фаренгейту. Иногда, вовсе без причины, идет снег. Мы больше не можем вырастить достаточное количество продуктов питания, мы больше не можем поддержать рост достаточного количества растительности для животных, мы не можем накормить людей, которые нуждаются в пище. Наше население вымирало и до того, как Восстановление пришло к власти с обещаниями найти решение. Животные так отчаянно нуждались в пище, что готовы были есть всё что угодно, а люди так отчаянно нуждались в пище, что готовы были есть отравленных животных. Мы убивали себя, пытаясь выжить.
Все неразрывно связано: погода, растения, животные и выживание человечества.
Природные стихии находились в состоянии войны друг с другом, потому что мы злоупотребляли нашей экосистемой. Уничтожили нашу атмосферу. Уничтожили наших животных. Уничтожили наших близких.
Восстановление обещало нам все исправить. Но даже если здоровье человека нашло капельку помощи в соответствии с новым режимом, больше людей погибло от заряженного ружья, чем от пустого желудка. Всё ухудшается в геометрической прогрессии.
— Джульетта?
Я поднимаю голову.
Его тревожный взгляд осторожно изучает меня.
Я смотрю в сторону.
Он прочищает горло.
— Значит, гм, нас кормят только раз в день?
Его вопрос заставляет нас обоих посмотреть на маленький лоток у дверей.
Я прижимаю колени к груди и уравниваю тело на матраце. Если я буду сидеть очень неподвижно, то смогу игнорировать металл, прижимающийся к моей коже.
— В еде нет определенной системы, — отвечаю я ему. Мои пальцы прослеживают узор на одеяле из грубой ткани. — Они приносят её утром, но нет никаких гарантий, что ты получишь что-то больше. Иногда нам везет.
Мои глаза возвращаются к встроенной в стену стеклянной панели. Розовые и красные лучи наполняют комнату, и я понимаю, что это старт нового начала. Начало конца. Ещё один день.
Может, сегодня я умру.
Может, сегодня пролетит птичка.
— Так вот оно что? Они открывают дверь один раз в день для людей, чтобы сделать свою работу, и, может быть, если нам повезет, они кормят нас? И это все?
Птица будет белая, с золотыми полосами в виде короны на голове. Она будет летать.
— Да, это так.
— Здесь нет групповой терапии? — Он чуть не смеется.
— Пока ты не прибыл, я не сказала ни одного слова на протяжение двухсот шестидесяти четырех дней.
Его молчание о многом говорит. Я почти могу протянуть руку и прикоснуться к растущей на его плечах вине.
— На сколько ты здесь? — наконец спрашивает он.
Навсегда.
— Я не знаю.
Механический звук скрипа рычага вдалеке. Моя жизнь — это упущенные возможности, залитые в четыре бетонные стены.
— А как твоя семья? — В его голосе звучит печаль, словно он уже знает ответ на этот вопрос.
Вот, что я знаю о своих родителях: без понятия, где они сейчас.
— Почему ты здесь? — Я обращаюсь к своим пальцам, не встречаясь с ним взглядом.
Я изучаю свои руки так тщательно, что знаю каждый порез и ушиб, повредивший мою кожу. Маленькие ладони. Тоненькие пальцы. Я сжимаю их в кулаки и разжимаю, чтобы снять напряжение. Они всё ещё не отвечает.
Я смотрю вверх.
— Я не сумасшедший. — Всё, что он говорит.
— Все мы так говорим.
Я вскидываю голову, только чтобы слегка покачать ею. Я прикусываю губу. Я не могу не бросать украдкой взгляды в окно.
— Почему ты постоянно смотришь в окно?
Я не возражаю против его вопросов, правда. Просто это странно - с кем-то говорить.
Странно прилагать энергию для того, чтобы двигались губы, чтобы формировались слова, необходимые для объяснения своих действий. Никто не уделял мне внимания так долго. Никто не присматривался ко мне так долго, чтобы заметить мои взгляды на окно. Никто никогда не относился ко мне, как к равному. Опять же, он не знает о моём секрете. Я монстр. Интересно, как долго это будет продолжаться до того момента, как он решит испинать меня ногами.
Я забываю ответить, а он всё ещё изучает меня.
Я убираю прядь волос за ухо, меняя тему:
— Почему ты на меня так внимательно смотришь?
Его глаза настороженные и заинтересованные.
— Я думал, единственная причина, по которой они заперли меня с девушкой, заключается в том, что ты сумасшедшая. Я думал, они пытались меня мучить, запихнув меня в одно пространство с сумасшедшей. Я думал, что ты моё наказание.
— Поэтому ты украл мою кровать.
Для того, чтобы показать свою силу. Для того, чтобы заявить свои права. Чтобы первым начать драку.
Он опускает взгляд. Сжимает и разжимает пальцы, перед тем как потереть шею.
— Почему ты помогала мне? Откуда ты знала, что я не причиню тебе вреда?
Я пересчитываю свои пальцы, чтобы знать, что они все ещё при мне.
— Нет.
— «Нет» - ты не помогала мне, или «нет» - ты не знала?
— Адам.
Мои губы изгибаются в форме его имени. Меня удивляет то, насколько легко, и даже привычно, слова сходят с языка.
Он сидит почти так же неподвижно, как и я. Он опускает взгляд, его глаза выражают что-то новое, что я не могу объяснить.
— Да?
— Как там? — спрашиваю я; каждое слово тише предыдущего. — Снаружи? — В реальном мире. — Там хуже?
Боль искажает черты его лица. Спустя несколько ударов сердца он отвечает. Он смотрит в окно.
— Честно? Я не уверен, где лучше: здесь или там.
Я прослеживаю за его взглядом к стеклянной панели, отделяющей нас от реальности, я жду, когда его губы раздвинутся; жду, чтобы послушать его слова. И тогда я стараюсь понять, о чем он говорит, но его слова крутятся в моей голове и запутывают мои чувства, ослепляют мои глаза и ослабляют концентрацию.
— Ты знаешь, что было международное движение? — спрашивает меня Адам.
— Нет, я не знала, — отвечаю ему.
Я не говорю ему, что меня вытащили из моего дома три года назад. Я не говорю ему, что меня забрали спустя ровно семь лет после того, как начало проповедовать Восстановление, и спустя четыре месяца после того, как они взяли все под свой контроль. Я не говорю ему, как мало я знаю о нашем новом мире.
Адам говорит, Восстановление имело своих в каждой стране, они были готовы привести своих лидеров в позицию контроля. Он сказал, что оставшиеся в мире населенные земли были разделены на три тысячи триста тридцать три сектора и каждая часть в настоящее время контролируется разным Человеком Власти.
— Ты знала, что они нам лгали? — спрашивает меня Адам. — Ты знала, что Восстановление сказало, что кто-то должен был взять всё под свой контроль, что кто-то должен был спасти общество, что кто-то должен был восстановить мир? Ты знала, что они сказали, что смерть оппозиционеров была единственным способом обрести покой? Знала ли ты это? — спрашивает меня Адам.
И тогда я киваю. И тогда я говорю «да».
Эту часть я помню. Ярость. Беспорядки. Ненависть.
Мои глаза закрываются в подсознательном усилии заблокировать плохие воспоминания, но усилие приносит неприятные последствия. Протесты. Митинги. Крики за выживание. Я вижу, как женщины и дети умирают от голода, дома разрушены и похоронены в развалинах, различаю пейзаж сожженной деревни, единственный результат — гниющая плоть жертв. Я вижу пурпурнокрасный, цвет бургундского, темно-бордовый и яркий оттенок любимой помады моей матери, размазанный по земле.
Все вокруг умирает.
— Восстановление пытается сохранить свою власть над народом, — говорит Адам.
Он говорит, что Восстановление пытается вести войну против мятежников, которые не согласились на новый режим. Восстановление пытается укрепить себя в качестве новой формы правления во всех международных обществах.
А потом мне становится интересно, что случилось с людьми, которых я привыкла видеть каждый день. Что случилось с их домами, родителями, детьми. Мне становится интересно, кто из них похоронен в земле.
Скольких из них убили.
— Они уничтожают всё, — говорит Адам, и его голос — торжественный звук в тишине. — Каждую книгу, каждый артефакт, каждый остаток человеческой истории. Они говорят, что это единственный способ спасения. Они говорят, что нам нужно начать всё сначала. Они говорят, что мы не должны повторять ошибки предыдущих поколений.
Два стука в дверь, и мы уже на ногах, возвращены обратно в этот мрачный мир.
Адам поднимает одну бровь.
— Завтрак?
— Подожди три минуты, — напоминаю я ему.
Мы настолько хороши в сокрытии голода, что стук в дверь наносит удар по чувству собственного достоинства.
Они морят нас голодом.
— Ага.
Его губы складываются в мягкую улыбку.
— Я не хочу получить ожоги.
Воздух смещается, когда он делает шаги вперед. Я застываю.
— Я до сих пор не понял, — говорит тихо он. — Почему ты здесь?
— Почему ты задаешь так много вопросов?
Он оставляет между нами меньше фута в расстоянии, и я в десяти дюймах от самовозгорания.
— Твои глаза такие глубокие. — Он наклоняет голову. — Такие спокойные. Хочу знать, о чем ты думаешь.
— Ты не должен. — Мой голос звучит уверенно. — Ты даже не знаешь меня.
Он смеется, и это привносит свет жизни в его глаза.
— Я тебя не знаю.
— Нет.
Он качает головой. Садится на свою кровать.
— Правильно. Конечно же, ты не знаешь.
— Что?
— Ты права. — Его дыхание замедляется. — Может, я сумасшедший.
Я отступаю на два шага.
— Может, ты прав.
Он улыбается снова, и мне нравится за этим наблюдать. Я бы хотела смотреть на изгиб его рта до конца моей жизни.
— Это не так, ты в курсе.
— Но ты не скажешь мне, почему ты здесь. — Я бросаю ему вызов.
— Как и ты.
Я опускаюсь на колени и тяну лоток через щель. Что-то неизвестное испускает пар в двух чашках из олова. Адам возле меня садится на пол.
— Завтрак, — говорю я, толкая ему его порцию.
Глава 6
Одно слово, две губы, пять пальцев, один кулак.
Один угол, двое родителей, пять причин прятаться.
Один ребёнок, два глаза, семнадцать лет страха.
Сломанная метла, пара диких лиц, сердитые шепотки, замки на моей двери.
«Посмотри на меня, — хочу я сказать. — Поговори со мной хоть сколько-нибудь. Найди мне лекарство от этих слез», — хотела выдохнуть я, впервые в жизни.
Прошло две недели.
Две недели рутины и ничего, кроме неё. Две недели с сокамерником, который подходил ко мне слишком близко, чтобы прикоснуться, не прикасающимся ко мне. Адам привыкает к системе.
Он никогда не жалуется, никогда не предлагает слишком много информации, продолжает задавать слишком много вопросов.
Он мил со мной.
Я сижу у окна и смотрю, как сталкиваются дождь, листья и снег. Они по очереди танцуют на ветру, исполняя программу по хореографии для ничего не подозревающих масс.
Солдаты топают под дождем, измельчая под ногами листья и выпавший снег. Их руки, облаченные в перчатки, обхватили пушки, которые могли пустить пулю миллионом возможностей. Они не утруждали себя падающей с неба красотой. Они не понимают свободу, чувствуя Вселенную на коже. Им безразлично.
Я хочу наполнить рот каплями дождя, а карман — снегом. Я хочу проследить жилы упавшего листа и почувствовать, как ветер щипает меня за нос.
Вместо этого я игнорирую отчаяние, склеивающие пальцы вместе, и выглядываю птицу, которую я видела только во сне. Говорят, птицы летали. До того, как состояние озонового слоя ухудшилось, до того, как загрязнители матировали существ в нечто ужасное другое. Говорят, что погода не всегда была такой непредсказуемой. Говорят, что были птицы, которые парили в небесах, как самолеты.
Кажется странным, что зверек может достичь чего-то такого сложного, как человек – инженерию, но возможности слишком заманчивы, чтобы их игнорировать. В моих снах я мечтала о птице, летящей по небу, уже примерно десять лет. Белая с золотыми полосами, словно корона, на её голове.
Это единственный сон, приносящий мне покой.
— Что ты пишешь?
Я прищуриваюсь на его сильную фигуру, легкую улыбку на его лице. Я не знаю, как ему удается улыбаться несмотря ни на что. Это особенный изгиб рта, который меняет людские жизни; я задаюсь вопросом, останется ли она такой же дальше. Интересно, как он будет чувствовать себя через один месяц, и я содрогаюсь при мысли об этом.
Не хочу, чтобы он закончил, как я.
Пустым.
— Эй... — Он берет с моей кровати одеяло и приседает рядом со мной, не теряя времени, укрывает тонкой тканью мои плечи. — Ты в порядке?
Я пытаюсь улыбнуться. Я решаю уклониться от этого вопроса.
— Спасибо за одеяло.
Он садится возле меня на пол и опирается спиной о стену. Его плечи близки, слишком близки, никогда не будут в достаточной степени близки. Жар его тела согревает меня больше, чем когда-либо согревало одеяло. Что-то в суставах болит с острой тоской, отчаянная нужда, которую я не в состоянии восполнить. Мои кости просят того, чего я не могу позволить.
Прикоснись ко мне.
Он смотрит на маленький блокнот в моей руке, на сломанную ручку, которую я сжимаю в кулаке. Я закрываю книгу и скатываю её в шарик. Я прячу его в щель в стене. Изучаю ручку в моей руке. Я знаю, он внимательно смотрит на меня.
— Ты пишешь книгу?
— Нет.
Нет, я не пишу книгу.
— Может, ты должна.
Я поворачиваюсь, чтобы встретиться с ним глазами, и немедленно жалею об этом. Между нами меньше восьми сантиметров, и я не могу двигаться, поскольку моё тело застыло. Каждый мускул при движении натягивается, каждый позвонок — как кубик льда. Я затаиваю дыхание, а глаза широко раскрыты, пойманы интенсивностью его взгляда. Я не могу смотреть в сторону. Я не знаю, как отступить.
О.
Боже.
Его глаза.
Я лгала себе, решив отказывать невозможному.
Я знала его. Я знала его. Я знала его. Я знала его.
Я знала этого парня, который не помнил меня.
— Они хотят уничтожить английский язык, — говорит он тихо и осторожно. Я пытаюсь отдышаться. — Они хотят воссоздать все, — продолжает он. — Они хотят переделать все. Они хотят уничтожить все, что могло бы быть причиной наших проблем. Они считают, нам нужен новый, универсальный язык. — Он понижает голос. Опускает взгляд. — Они хотят все уничтожить. Каждый язык в истории.
— Нет.
Я прерывисто дышу. Пятна омрачают мое зрение.
— Я знаю.
— Нет.
Этого я не знаю.
Он смотрит вверх.
— Это хорошо, что ты записываешь всё. В один день то, что ты делаешь, будет незаконным.
Я дрожу. Внезапно моё тело начинает борьбу с водоворотом эмоций, мозг страдает от мира, я потеряна и страдаю из-за этого парня, который даже не помнит меня. Ручка падает на пол, а я вцепляюсь в одеяло так крепко, что боюсь, что оно может разорваться. Лёд режет мою кожу на ломтики, ужас сгущается в венах. Никогда не думала, что всё будет настолько плохо. Никогда не думала, что Восстановление зайдет настолько далеко. Они сжигают культуру, красоту разнообразия. Новые граждане нашего мира будут лишь цифрами, легко взаимозаменяемыми, легко снимаемыми, легко разрушаемыми за непослушание.
Мы потеряли нашу человечность.
Я укутываю плечи в одеяло до тех пор, пока не превращаюсь в кокон, сотрясаемый дрожью, которая, не прекращая, терроризирует мое тело. Я в ужасе от моего отсутствия самоконтроля. Я не могу заставить себя сидеть прямо.
Внезапно его руки прикасаются к моей спине.
Его прикосновение обжигает мою кожу через слои ткани, и я так быстро вдыхаю, что легкие сжимаются. Я поймана на встречных токах замешательства, так отчаянно, так отчаянно боясь быть слишком близко, так боясь быть слишком далеко. Я не знаю, как отстраниться от него.
Я не хочу отстраняться от него.
Я не хочу, чтобы он боялся меня.
— Эй.
Его голос так мягок. Его руки сильнее всех костей в моем теле. Он прижимает мое укутанное тело к своей груди, и я ломаюсь. Пятьдесят тысяч кусочков эмоций ударяют мне в сердце, сливаются в капли теплого меда, которые успокаивают шрамы в моей душе. Одеяло является единственным барьером между нами, и он притягивает меня ближе, крепче, сильнее, пока я не слышу удары сердца глубоко в его груди, и сталь его рук вокруг моего тела разрывает все связи напряжения в конечностях. Его жар плавит лед внутри меня, который давал мне силу, и я таю, мои ресницы трепещут до тех пор, пока глаза, наконец, не закрываются, до тех пор, пока тихие слезы не начинают струиться по лицу, и я понимаю, что единственное, чего я хочу, — это заморозить его тело, держащее мое.
— Все нормально, — шепчет он. — Все будет в порядке.
Истина — это ревнивая, порочная любовница, которая никогда не спит; этого я не скажу ему. Я никогда не буду в порядке.
Это забирает все сломанные нити во мне, чтобы отстраниться от него. Я это делаю, потому что должна. Потому что это ради его же блага. Кто-то тыкает вилки мне в спину, пока я отхожу подальше. Одеяло цепляется за мою ногу, и я практически падаю, прежде, чем Адам снова тянется ко мне.
— Джульетта...
— Ты не должен п-прикасаться ко мне. — Мое дыхание поверхностное, мне трудно глотать, пальцы трясутся так сильно, что я сжимаю их в кулак. — Ты не должен прикасаться ко мне. Не должен. — Мои глаза изучают дверь.
Он встает на ноги.
— Почему нет?
— Просто не должен, — шепчу я стенам.
— Я не понимаю... почему ты не хочешь говорить со мной? Ты только и сидишь в углу весь день и пишешь в книге, смотришь на всё, кроме моего лица. У тебя есть так много всего, что можно выразить на бумаге, а я стою прямо здесь, и ты даже не обращаешь на меня внимания.
Джульетта, пожалуйста... — Он тянется за моей рукой, но я отворачиваюсь. — Почему ты просто не смотришь на меня? Я не собираюсь причинять тебе вред...
Ты не помнишь меня. Ты не помнишь, что мы семь лет ходили в одну школу.
Ты не помнишь меня.
— Ты не знаешь меня. — Мой голос плоский; конечности немеют, отнимаются. — Мы делим одну площадь уже две недели, и ты думаешь, что знаешь меня, но на самом деле ты ничего обо мне не знаешь. Может, я сумасшедшая.
— Это не так, — говорит он сквозь сжатые зубы. — Ты не сумасшедшая.
— Значит, это ты сумасшедший, — осторожно и медленно произношу я. — Потому что кто-то из нас точно сумасшедший.
— Это не так...
— Скажи мне, почему ты здесь, Адам. — Что ты делаешь в сумасшедшем доме, если тебе здесь не место?
— Я спрашивал это у тебя с тех пор, как попал сюда.
— Может, ты задаешь слишком много вопросов.
Я слышу его жесткий выдох. Он смеется горьким смехом.
— Мы практически единственные люди, которые живы в этом месте, и ты хочешь тоже приглушить меня.
Я закрываю глаза и фокусируюсь на своём дыхании.
— Ты не должен говорить со мной. Просто не прикасайся ко мне.
Семь секунд молчания.
— Может, я хочу прикасаться к тебе.
В пробитом отверстии моего сердца бушует пятнадцать тысяч эмоций. Я испытываю боль, отчаянность из-за того, что никогда не получу. Я поворачиваюсь к нему спиной, но я не могу сдержать ложь из моего рта:
— Может, я этого не хочу.
Он издает резкий звук.
— Я настолько отвратителен?
Я оборачиваюсь, я застигнута врасплох его словами, я забываюсь. Он смотрит на меня, его лицо неподвижно, челюсть сжата, пальцы сжимаются в кулаки. Его глаза — два ведра дождевой воды: глубокие, свежие, ясные.
Боль.
— Ты не знаешь, о чем говоришь. — Я не могу дышать.
— Ты можешь просто ответить на несколько простых вопросов, не так ли? — Он трясет головой и отворачивается лицом к стене.
Мое лицо ничего не выражает, руки и ноги словно заполнены гипсом. Я ничего не чувствую. Я ничто. Я пуста от всего, что никогда не сдвинется с места. Я смотрю на маленькую трещину возле моего ботинка. Я буду смотреть на неё вечно.
Одеяло падает на пол. Мир исчезает из фокуса, звуки доносятся словно из другого измерения. Мои глаза закрываются, мысли плывут, воспоминания ударяют меня по сердцу.
Я знаю его.
Я так сильно старалась не думать о нём.
Я так сильно старалась забыть его лицо.
Я так сильно пыталась забыть эти голубые глаза, я знаю его, прошло уже три года, как я видела его в последний раз.
Я никогда не забуду Адама.
Но он уже забыл меня.
Глава 7
Я помню телевизоры, камины и фарфоровые раковины. Я помню билеты в кино, парковки автомобилей и внедорожники. Я помню парикмахерские, и праздничные дни, и оконные ставни, и одуванчики, и запах свежей мощенной подъездной дороги. Я помню рекламу зубной пасты, дам на высоких каблуках и стариков в деловых костюмах. Я помню почтальонов, и библиотеки, и мальчиковые группы, и воздушные шары, и новогодние елки.
Я помню, как в десять лет, когда мы не могли больше игнорировать нехватку продовольствия, и все стало, подорожало, никто не мог позволить себе жить.
Адам не разговаривает со мной.
Может, это к лучшему. Может быть, не было никакого смысла надеяться, что он и я могли бы быть друзьями, может быть, пускай лучше он думает, что я не люблю его, чем что я люблю его слишком сильно. Возможно, он прячет что-то связанное с болью, но его тайны пугают меня. Он не скажет мне, почему он здесь. И я также не стану ему говорить.
И все же.
Воспоминания о прошлой ночи, об его руках вокруг меня было достаточно, чтобы отпугнуть крики. Тепло этих объятий, сила крепких рук держит все мои части вместе, я чувствую облегчение и освобождение от многолетнего одиночества. На данный им подарок я не могу ответить тем же.
Прикасаться к Джульетте невозможно.
Я никогда не забуду ужас в глазах моей матери, пытку на лице моего отца; страх запечатлелся на их лицах. Их ребёнок был монстром монстр. Одержим дьяволом. Проклят тьмой.
Нечестивый. Мерзость. Пилюли, тесты, медицинские решения - всё потерпело неудачу.
Психологические обследования не дали результатов.
— Она - ходячее оружие в обществе, — говорили преподаватели.
— Мы никогда не видели ничего подобного, — говорили врачи.
— Ей не место в вашем доме, — говорили полицейские.
— Это не проблема, — говорили мои родители.
Мне было четырнадцать, когда они наконец избавились от меня. Когда они стояли и смотрели, как меня тащили за убийство, я не знала, как я могла такое совершить.
Может, мир будет безопаснее, если меня запрут в камере. Может, Адам будет в безопасности, если будет ненавидеть меня. Он сидит в углу, закрывая лицо кулаками.
Я не хотела причинять ему боль.
Я не хотела причинять боль единственному человеку, которому никогда в жизни не хотела причинить вред.
Дверь со скрипом отворяется, и в неё роем вбегает пять людей, стволами указывая нам в грудь.
Адам поднимается на ноги, а я окаменеваю. Я забываю, как дышать. Я так давно не видела так много людей, что на мгновенье впадаю в ступор. Я должна закричать.
— РУКИ ВВЕРХ, НОГИ ВРОЗЬ, ЯЗЫК ЗА ЗУБАМИ. НЕ ДВИГАЙТЕСЬ, И МЫ НЕ ПРИСТРЕЛИМ ВАС.
Я, застыв, по-прежнему стою на месте. Я должна двигаться, я должна поднять руки, я должна расставить ноги, я должна помнить дышать. Кто-то оставляет порез на моей шее.
Тот, который выкрикивал приказы, хлопает прикладом ружья мне в спину, и мои колени подгибаются и с треском падают на пол. Я наконец пробую кислород и часть крови. Я думаю, Адам кричит, но острая агония разрывает мое тело, в отличие от всего, что я испытывала раньше.
Я полностью обездвижена.
— Ты не понимаешь, что нужно ДЕРЖАТЬ ЯЗЫК ЗА ЗУБАМИ? — Я скашиваю глаза, чтобы увидеть, что ствол пушки находится в двух дюймах от лица Адама.
— ПОДНИМАЙСЯ. — Стальным носком он начинает пинать меня по ребрам: быстро, жестко, гулко. Я начинаю задыхаться. — Я сказал, ПОДНИМАЙСЯ.
Жестче, быстрее, сильнее другой сапог бьет меня в живот. Я даже не могу закричать.
Поднимайся, Джульетта. Поднимайся. В противном случае, они пристрелят Адама.
Я поднимаюсь с колен и падаю спиной на стену позади, спотыкаясь, чтобы сохранить равновесие. Делаю попытку поднять руки вверх, так, как могу в данном состоянии. Мои внутренности и кости болят, моя кожа, как решето, проколото булавками и иголками боли. Они наконец-то пришли убить меня.
Поэтому они поселили Адама в мою камеру.
Потому что я ухожу. Адам здесь, потому что я ухожу, потому что они забыли убить меня однажды, потому что настал конец моей жизни, потому что мои семнадцать лет — это слишком много для этого мира. Они убьют меня.
Всегда задавалась вопросом, как это произойдет. Интересно, сделает ли это моих родителей счастливее.
Кто-то смеется.
— Ну, разве ты не маленькое дерьмо?
Я даже не знаю, обращаются ли они ко мне. Я едва могу сосредоточиться, чтобы держать свои руки вертикально.
— Она даже не плачет, — добавляет кто-то. — Девчонки всегда в такой момент умоляют о милости.
Стены начинают кровоточить. Интересно, на сколько я смогу задержать дыхание. Я не могу различить слова и понять звуки. Я слышу, как кровь хлещет из моей головы, и не могу открыть рот, потому что мои губы разбиты. Пистолет упирается мне в спину, я ступаю вперед.
Пол уходит из-под ног. Мои ноги подкашиваются, и я не могу их контролировать.
Надеюсь, они убьют меня в ближайшее время.
Глава 8
Спустя два дня я открываю глаза.
Рядом стоят емкость с водой и миска еды. Я с трясущимися руками выпиваю холодное содержимое емкости, и глухая боль проходит по моим костям, во рту сухо. Кажется, ничего не сломано, но синяки на теле под футболкой говорят о том, что это было не понарошку. Ушибы отдают синим и желтым цветом, болят при прикосновении и медленно заживают.
Адама нигде не видно.
Я одна в блоке одиночества; четыре стены, не более десяти футов в любом направлении, только воздух проползает через небольшую щель в двери. Я только начинаю терроризировать себя своим воображением, когда с хлопком открывается тяжелая металлическая дверь. Охранник с двумя перекрещенными на груди винтовками оглядывает меня сверху донизу.
— Вставай.
На этот раз я не колеблюсь.
Надеюсь, Адам сейчас в безопасности. Надеюсь, он не пришел к тому же концу, что и я.
— Следуй за мной.
Голос охранника груб и глубок, серые глаза непроницаемы. На вид ему около двадцати пяти лет, светлые волосы подстрижены в форме короны, рукава закатаны до плеч, военные татуировки обвивают его предплечья, как и у Адама.
О.
Боже.
Нет.
Адам шагает в дверь рядом с блондином и указывает своим оружием на узкий коридор.
— Двигайся.
Адам указывает дулом на мою грудь.
Адам указывает дулом на мою грудь.
Адам указывает дулом на мою грудь.
Его глаза чужды мне, стеклянные и отдаленные, далеко-далеко.
Я — ничто, кроме новокаина. Я онемела, мир — из ничего, все чувства и эмоции ушли навсегда.
Я — шепот, которого никогда не было.
Адам — солдат. Адам хочет моей смерти.
Теперь я открыто на него смотрю, каждое чувство отрезано, моя боль — отдаленный, отключенный крик из моего тела. Мои ноги двигаются вперед по собственному желанию; губы остаются закрытыми, потому что в этот миг никогда не будет слов.
Смерть была бы желанным освобождением от этих земных радостей.
Я не знаю, как долго я иду перед еще одним калечащим ударом по спине. Я мигаю от яркого света, которого так давно не видела. Мои глаза начинают слезиться, и я щурюсь от флуоресцентных ламп, освещающих большое пространство. Я едва могу что-либо увидеть.
— Джульетта Феррарс. — Голос выстреливает мое имя. Тяжелый ботинок толкает меня в спину, и я не могу поднять голову, чтобы различить говорящего со мной. — Уэстон, притуши свет и освободи её. Я хочу увидеть её лицо. — Приказ прохладен и силен, как сталь, опасно спокойный, без усилий мощный.
Яркость снижается до терпимого уровня. На моей спине остался отпечаток ноги, но уже не на коже. Я поднимаю голову и смотрю вверх.
Меня сразу поражает его молодость. Он не может быть старше меня.
Очевидно, он отвечает за то, о чём я не имею понятия. Его кожа безупречна, незапятнанна, его челюсть резкая и твердая. Его глаза — бледно-изумрудные, я никогда не видела подобных.
Он красив.
Его кривая улыбка скрывает умышленное зло.
Но сидит, как он себе это представляет, на троне, но на самом деле это всего лишь кресло в передней части пустой комнаты. Его костюм прекрасно отглажен, его светлые волосы искусно причесаны, его солдаты — идеальные телохранители.
Я ненавижу его.
— Ты так упряма. — Его зеленые глаза почти прозрачны. — Ты никогда не хотела сотрудничать. Ты даже не вела себя хорошо с сокамерником.
Я неосознанно вздрагиваю. Жар от предательства окрашивает мою шею.
Зеленые Глаза выглядит неожиданно довольным, а я — вдруг подавленой.
— Ну, разве это ни интересно. — Он щелкает пальцами. — Кент, шаг вперед, пожалуйста.
Моё сердце перестает биться, когда Адам попадает в поле зрения. Кент. Его зовут Адам Кент.
Я в огне с головы до ног. Адам примыкает к Зеленым Глазам, но в качестве приветствия коротко кивает. Может быть, лидер не настолько для него важен.
— Сэр, — говорит он.
Так много мыслей путается в моей голове, и я не могу развязать этот безумный узел. Я должна была догадаться. Я слышала слухи о солдатах, живущих среди населения в секрете, сообщающих властям, если что-то кажется им подозрительным. Каждый день исчезают люди. И никто никогда не возвращается.
Я всё ещё не понимаю, почему Адама отправили шпионить за мной.
— Похоже, ты впечатлил её.
Я скашиваю глаза на мужчину в костюме, только чтобы увидеть, что на его костюме цветные пятна. Военные сувениры. Его фамилия выгравирована на лацкане: Уорнер.
Адам ничего не говорит. Он даже не смотрит в моем направлении. Его тело напряжено, шесть футов великолепных мускулов, его лицо серьезно и напряжено. Те же руки, что держали мое тело, сейчас держат кобуру от смертельного оружия.
— Ничего не хочешь нам сказать? — Уорнер смотрит на Адама, после поворачивает голову в мою сторону, глаза, явно веселые, сверкают в свете.
Адам сжимает челюсти.
— Сэр.
— Ну конечно же. — Уорнер неожиданно начинает скучать. — Почему я ожидаю, что тебе есть что сказать?
— Ты собираешься убить меня?
Слова вылетают из моих губ прежде, чем я могу подумать; чья-то пушка бьет меня по спине несколько раз. Я с хныканьем падаю на пол и хриплю на грязном полу.
— Это было не обязательно, Роланд. — Голос Уорнера насыщен иронией и разочарованием. — Я бы поступил так же, если был бы на ее месте.
Пауза.
— Джульетта? — Я способна поднять голову. — У меня есть для тебя предложение.
Глава 9
Я не уверена, что правильно его расслышала.
— У тебя есть то, что я хочу. — Уорнер по-прежнему смотрит на меня.
— Я не понимаю, — говорю я ему.
Он делает глубокий вдох и встает, чтобы пройтись по комнате. Адам еще не отозван.
— Ты вроде как мой любимый проект. — Уорнер улыбается сам себе. — Я изучал твои записи в течение очень длительного времени.
Я не могу изменить его напыщенную, самодовольную походку. Я хочу стереть с его лица эту улыбочку.
Уорнер останавливается.
— Я хочу взять тебя в свою команду.
— Что? — Удивленный шепот.
— Мы посреди войны, — говорит он немного раздраженно. — Может, ты сможешь собрать все воедино.
— Я не...
— Я знаю о твоем секрете, Джульетта. Я знаю, почему ты здесь. Вся твоя жизнь задокументирована в медицинских архивах: жалобы властям, грязные иски, общественные требования, чтобы тебя заперли. — Его пауза дает мне достаточно времени, чтобы задохнуться от застрявшего в горле ужаса. — Я рассматривал их в течение долгого времени, но я хотел убедиться, что ты на самом деле не психически больная. Изоляция — не совсем хороший показатель, хотя ты сумела постоять за себя. — Он посылает мне улыбку, которая говорит, что я должна быть благодарна за похвалу. — Я послал Адама, чтобы тот остался с тобой, в качестве меры предосторожности. Я хотел убедиться, что ты не неустойчива, что ты способна на основные человеческие взаимодействия и общение. Признаюсь, я весьма доволен результатами.
Кто-то сдирает мою кожу.
— Адам, кажется, сыграл свою роль слишком блестяще. Он хороший солдат. Фактически, один из лучших. — Уорнер бросает на него взгляд, прежде чем улыбается мне. — Но не волнуйся, он не в курсе, на что ты способна. Пока не в курсе.
Паника раздирает меня, я глотаю агонию, я прошу себя не смотреть в его сторону, не могу, не могу, не могу. Адам встречает мой взгляд в ту же долю секунды, что и я, но отводит взгляд так быстро, что я не уверена, не показалось ли мне это.
Я чудовище.
— Но я не настолько жесток, как ты считаешь, — мелодично продолжает Уорнер. — Если тебе так нравится его компания, то я могу сделать это. — Он показывает на меня с Адамом. — Постоянное назначение.
— Нет, — выдыхаю я.
Губы Уорнера трогает кривая усмешка.
— О да. Но будь осторожной, красавица. Если сделаешь что-то... плохое... он вынужден будет пристрелить тебя.
Кусачки вырезают дырки в моем сердце. Адам никак не реагирует на слова Уорнера.
Он выполняет свою работу.
Я всего лишь цифра, задание, легко заменяемый объект; я даже не воспоминание в его разуме.
Я ничто.
Я не ожидала, что его измена похоронит меня так глубоко.
— Если примешь мое предложение, — Уорнер прерывает мои мысли, — ты будешь жить, как я. Будешь одной из нас, а не одной из них. Твоя жизнь изменится навсегда.
— Я если не приму? — спросила я, справляясь с голосом прежде, чем он успевает пискнуть от страха.
Уорнер выглядит действительно разочарованным. Его руки в тревоге сжимаются вместе.
— У тебя нет выбора. Если ты будешь на моей стороне, то будешь вознаграждена. — Он сжимает губы. — Но если ты выбираешь неподчинение… Хорошо. Жаль калечить такое красивое создание.
Тяжело дышать, тело дрожит.
— Ты хочешь, чтобы я пытала людей для тебя?
Его лицо растягивает в улыбке.
— Это будет замечательно.
Куда катится мир.
У меня нет времени ответить, прежде чем он поворачивается к Адаму.
— Покажи ей, что она теряет, покажи.
Помешкав, Адам отвечает:
— Сэр?
— Это приказ, солдат. — Глаза Уорнера изучают меня, губы подергиваются от веселья. — Я хочу сломать её. Она слишком злая, это для ее собственной пользы.
— Ты не тронешь меня, — выплевываю я сквозь зубы.
— Неверно, — пропевает он. Он бросает Адаму пару черных перчаток. — Тебе они понадобятся, — говорит он с заговорщическим шепотом.
— Ты чудовище, — мой голос и тело наполняет гнев. — Почему бы тебе просто не убить меня?
— Это, моя дорогая, было бы пустой тратой времени. — Он делает шаг вперед, и я понимаю, что на его руках белые кожаные перчатки. Он приподнимает мой подбородок одним пальцем. — Кроме того, будет жалко, если мы не увидим больше это красивое лицо.
Я пытаюсь отодвинуться от него, но, опять же, та самая нога в стальном ботинке пинает меня в позвоночник, а Уорнер охватывает мое лицо своими руками. Я сдерживаюсь от того, чтобы закричать.
— Не сопротивляйся, дорогая, ты делаешь себе же хуже.
— Надеюсь, ты сгниешь в аду.
Уорнер сжимает челюсть. Он держит руку, чтобы помешать кому-то стрелять в меня, пинать меня по селезенке, ломать мой череп, я понятия не имею.
— Ты сражаешься не за ту команду. — Он выпрямляется. — Но мы можем это исправить.
Адам, — зовет он. — Не выпускать ее из виду. Она полностью в твоем распоряжении.
— Да, сэр.
Глава 10
Адам надевает перчатки, но он не трогает меня.
— Позволь ей подняться, Роланд. Я заберу ее отсюда.
Ботинки исчезают. Я встаю на ноги и смотрю в никуда. Я не буду думать о том ужасе, который ждет меня. Кто-то пинает меня в заднюю часть коленей, и я почти падаю на землю.
— Иди, — рычит голос сзади.
Я смотрю и понимаю: Адам уже уходит. Я должна следовать за ним.
Только когда мы возвращаемся в знакомое неведение безопасного коридора, он останавливается.
— Джульетта.
Одно мягкое слово, и мои суставы делаются ватными.
Я не отвечаю ему.
— Возьми меня за руку, — говорит он.
— Никогда, — способна я выдавить между быстрыми глотками кислорода. — Никогда.
Тяжелый вздох. Я чувствую его движение в темноте, и вскоре его тело уже слишком близко ко мне, настолько обезоруживающе близко ко мне. Его рука лежит на моей пояснице, и он ведет меня по коридорам в неизвестном направлении. Каждый сантиметр моей кожи горит. Я должна держаться вертикально, чтобы не упасть назад, в его объятия.
Дорога дольше, чем я ожидала. Когда Адам наконец заговаривает, я подозреваю, что конец пути близок.
— Мы собираемся выйти наружу, — произносит он мне в ухо. Я сжимаю кулаки, чтобы унять страх, терзающий мое сердце. Я схожу с ума от звука его голоса и не понимаю значение того, что он мне говорит. — Я просто подумал, что ты должна знать.
Глубокий вдох - мой единственный ответ. Я не была на свежем воздухе почти год. Я мучительно волнуюсь, но я не чувствовала естественного света на коже так долго, что не знаю, буду ли в состоянии справиться с этим. У меня нет выбора.
Меня ударяет ветер.
Наша атмосфера мало чем может похвастаться, но после стольких месяцев в бетонном углу даже потраченный впустую кислород нашей умирающей Земли — как вкус небес. Я не могу вдыхать достаточно быстро. Я наполняю легкие чувствами; я вхожу в легкий ветерок и хватаю горсть ветра, что проходит сквозь пальцы.
Такого блаженства я никогда не знала.
Воздух прохладен и свеж. Освежающая ванна не ощущалась ничем таким, что могло бы терзать мои глаза и царапать кожу. Солнце высоко сегодня, ослепляет, отражаясь от небольших участков снега, держащих землю в заморозке. Мои глаза придавлены весом яркого света, и я не могу видеть больше, чем через две щели, но теплые лучи обволакивают мое тело, как пиджак, соответствующий моей форме, как объятие чего-то б ль
Прикосновение Адама возвращает меня в реальность. Я чуть не выпрыгиваю из собственной кожи, но он придерживает меня. Я умоляю мои кости перестать трястись.
— Ты в порядке? — Его глаза удивляют меня. Они такие же, как я помню: синие и бездонные, как самая глубокая часть океана. Его руки на мне такие нежные.
— Я не хочу, чтобы ты ко мне прикасался, — лгу я.
— У тебя нет выбора. — Он не смотрит на меня.
— У меня всегда есть выбор.
Он проводит рукой по волосам и сглатывает.
— Следуй за мной.
Мы в пустом пространстве, пустые акры заполнены мертвыми листьями и умирающими деревьями, с небольшими ложбинками талого снега в почве. Пейзаж разорен войной и пренебрежением, и это самое красивое, что я видела за столь долгое время. Солдаты прекращают топать, глядя, как Адам открывает для меня дверцу машины.
Это не машина. Это танк.
Я смотрю на массивный металлический корпус и пытаюсь подняться наверх, когда Адам вдруг оказывается позади меня. Он поднимает меня за талию, и я задыхаюсь, когда он сажает меня в сиденье.
Вскоре мы едем в тишине, и я не имею понятия, куда мы направляемся.
Из окна я рассматриваю все, что находится снаружи.
Я ем и пью, и поглощаю каждую мельчайшую деталь в мусоре, на горизонте, в заброшенных домах и рваных обломках металла, и стеклах, усыпавших пейзаж. Мир кажется осиротелым без растительности и тепла. Нет дорожных знаков: в них нет нужды. Нет городского транспорта. Всем известно, что автомобили теперь производятся только одной компанией и продаются по смешной цене.
Только несколько людей могут себе это позволить.
Мои родители. Население распределилось по той территории, что осталась от страны.
Промышленные здания образуют хребет пейзажа: высокие, прямоугольные металлические коробки, набитые техникой. Машины предназначены для укрепления армии, для укрепления Восстановления, уничтожения масс человеческой цивилизации.
Углерод/Смола/Сталь.
Серый/Черный/Серебристый.
Дымчатые цвета оставляют пятна на горизонте, капающую слякоть, которая раньше была снегом. Повсюду хлам нагроможден в кучи, куски желтой травы торчат посреди этого опустошения.
Традиционные дома нашего прежнего мира разрушены, окна выбиты, крыши обвалились, красные, зеленые и синие краски оттерты для приглушения оттенка, чтобы лучше соответствовать нашему светлому будущему. Сейчас я вижу небрежно соединенные конструкции на разоренной земле и начинаю вспоминать. Я вспоминаю, что это должно было быть временным.
Я вспоминаю, что, когда они только начали строить это, я уже четыре месяца находилась взаперти. Эти небольшие холодные постройки должны были служить комфортным убежищем лишь до того, пока они не выяснили все подробности этого нового плана, который был назван Восстановлением. До того, когда каждый будет подчинен. До тех пор, пока люди не прекратили протестовать и поняли, что эти перемены были хороши для них, хороши для их детей, хороши для их будущего.
Я вспоминаю эти правила.
Никаких больше опасных фантазий, никаких больше лекарств. Новое поколение, состоящее только из здоровых людей, будет поддерживать нас. Больные должны находиться под замком.
Старые должны умереть. Проблемных необходимо перевести в приюты. Только сильные должны выжить.
Да.
Конечно.
Больше никаких глупых языков, глупых историй, глупых картин над глупыми каминами.
Больше никакого Рождества, Хануки, Рамадана и Дивали. Никаких разговоров о религии, вере, личном убеждении. Личные убеждения чуть не убили всех нас, так они сказали.
Убеждения, приоритеты, предпочтения, предрассудки и идеологии разделили нас. Пустили пыль нам в глаза. Уничтожили нас.
Эгоизм, требования и желания должны быть искоренены. Жадность, дурачество и ненасытность должны быть удалены из поведения человека. Решение в самоконтроле, минимализме, в тесных условиях жизни, один простой язык, наполненный словами, которые будут понятны каждому.
Эти вещи спасут нас и наших детей, спасут человечество, вот что они сказали.
Восстановить равенство. Восстановить человечество. Дать надежду на возрождение и счастье.
СОХРАНИТЬ США!
ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ К НАМ!
ВОССТАНОВИМ ОБЩЕСТВО!
Плакаты, которые все еще висят на стенах.
Ветер колышет их потрепанные остатки, но написанное на них все еще можно прочитать: для чего они были написаны, против кого. Некоторые по-прежнему приколочены кольями к земле, громкоговорители сейчас прикреплены очень высоко. Громкоговорители, предупреждающие людей о неминуемой опасности, которая окружала их.
Но мир пугающе тих.
Прохожие снуют туда-сюда по плохой погоде до работы на заводе, чтобы заработать на еду для своей семьи. Надежда в этом мире кровоточит из ствола пистолета.
Никого больше не заботят концепции.
Раньше люди верили. Они хотели верить, что все будет лучше. Они хотели верить, что они смогут вернуться к беспокойству о сплетнях, праздничным выходным и походам на вечеринки по субботам, так как Восстановление обещало им столь прекрасное будущее, что оно казалось нереальным, а общество было слишком отчаянным, чтобы перестать верить. Они не понимали, что отдавали свои души группе, планирующей получить выгоду от их невежества. Их страх.
Большинство граждан находится в недоумении, но есть другие, которые сильнее. Есть другие, которые выжидают подходящий момент. Есть другие, которые уже начали сражаться.
Надеюсь, еще не слишком поздно.
Я изучаю каждую дрожащую ветвь, каждого вальяжного солдата, каждое окно, которое я могу посчитать. Мои глаза, как два карманника, воруют все, на чем останавливается мой взгляд, и прячут в моей голове.
Я теряю путь после десяти минут ходьбы.
Останавливаемся в убежище в десять раз большем, чем приют, и подозрительно близко к цивилизации. Снаружи оно выглядит безвкусным зданием, незаметным во всех отношениях, кроме своего размера, серые стальные плиты составляют четыре плоских стены, потрескавшиеся окна врезаны в пятнадцать этажей. Оно кажется мрачным и не несет никакой маркировки, не имеет знаков отличия, которые бы являлись доказательством его истинной принадлежности.
Политические штаб-квартиры замаскированы в массах.
Внутри танка — жуткий беспорядок из кнопок и рычагов, я понятия не имею, как их использовать, а Адам открывает мою дверь до того, как у меня появляется шанс их идентифицировать. Его руки обвиваются вокруг моей талии, и мои ноги теперь стоят прочно на земле, но мое сердце бьется так быстро, что я уверена, что он может это слышать. Он не отпускает меня.
Я смотрю вверх.
Его глаза напряжены, лоб сморщен, губы сомкнуты от негодования.
Я делаю шаг назад, и десять тысяч крошечных частиц разрушаются между нами. Он опускает глаза. Он отворачивается. Он вдыхает, и пять пальцев на одной руке образуют кулак.
— Сюда. — Он кивает в сторону здания.
Я следую за ним.
Глава 11
Я настолько подготовлена к невообразимому ужасу, что действительность лишь на самую малость хуже ожиданий.
Грязные деньги капают со стен, годовой запас пищи тратится на мраморные полы, сотни тысяч долларов медицинской помощи выливаются в необычную мебель и персидские ковры. Я чувствую, как льется через вентиляционные отверстия искусственное тепло, и думаю о детях, умоляющих о чистой воде. Я поднимаю взгляд к хрустальной люстре и слышу матерей, умоляющих о пощаде. Я вижу поверхностный мир, существующий в условиях терроризирующей реальности, и не могу двигаться.
Я не могу дышать.
Столь многие люди, должно быть, умерли, чтобы поддерживать эту роскошь. Столькие людей потеряли свои дома и детей, и свои последние пять долларов в банке за обещания спасти их от самих себя. Они обещали нам — Восстановление обещало нам — надежду на лучшее будущее.
Они сказали, что исправят положение, они сказали, что помогут нам вернуться в мир, который мы знали, мир с кино, свиданиями, весной, свадьбами и детскими душевыми. Они сказали, что вернут нам наши дома, здоровье, устойчивое будущее.
Но они всё украли.
Они всё забрали. Мою жизнь. Мое будущее. Мой рассудок. Мою свободу.
Они заполонили наш мир оружием, приставленным к нашим лбам, и улыбались, когда выстреливали шестнадцатью свечами прямо сквозь наше будущее. Они убивали достаточно сильных, которые дали бы им отпор, и изолировали уродов, которые не могли выполнять их утопический ожиданий. Людей, подобных мне.
Это доказательство их продажности.
Моя кожа покрыта холодным потом, пальцы дрожат от отвращения, мои ноги не выдерживают отходов, отходов, отходов, эгоистичных отходов в этих четырех стенах. Я повсюду вижу кровь. Кровь от тел забрызгала окна, пролилась по ковру, капает с люстры.
— Джульетта...
Я ломаюсь.
Я падаю на колени, мое тело, раскалывающееся от боли, которую я глотала так много раз, с рыданиями, которые я больше не могу подавить, приподнимается, мое достоинство растворяется в моих слезах, муках этой прошлой недели, разрывая мою кожу в клочья.
Я даже не могу дышать.
Я не могу поймать кислород, и я сухо и тяжело дышу в свою рубашку, и я слышу голоса и вижу лица, которые я не признаю, обрывки злых, беспорядочных слов, мысли смешиваются, и я не знаю, в сознании ли я еще.
Я не знаю, потеряла ли я окончательно рассудок.
Я в воздухе. Я — мешок перьев в его руках, и он прорывается через солдат, толпящихся вокруг, и в этот момент я не хочу заботиться о том, что я не должна хотеть этого так сильно. Я хочу забыть, что я, как предполагается, ненавижу его, что он предал меня, что он работает на тех же самых людей, которые пытаются разрушить то малое, что осталось от человечества, и мое лицо утопает в мягкой ткани его рубашки, и моя щека прижимается к его груди, и он пахнет как сила, и храбрость, и мир, тонущий в дожде.
Я не хочу, чтобы он когда-либо, когда-либо, когда-либо, когда-либо отпускал мое тело. Я хочу трогать его кожу, хочу, чтобы между нами не было никаких барьеров.
Реальность дает мне пощечину.
Умерщвление путает мой мозг, отчаянное унижение затуманивает мой взгляд; мое лицо окрашивается в красный, кожа кровоточит. Я хватаюсь за его рубашку.
— Ты можешь убить меня, — говорю я ему. — У тебя есть оружие. — Я извиваюсь в его хватке, и он сжимает руки вокруг моего тела. Его лицо не выражает никаких эмоций, кроме внезапного напряжения челюсти, безошибочного напряжения рук. — Ты можешь просто убить меня, — умоляю я.
— Джульетта. — Его голос звучит твердо и отчаянно. — Пожалуйста.
Я снова немею. Бессильная, снова и снова. Таю изнутри, жизнь просачивается из моих конечностей.
Мы стоим перед дверью.
Адам достает ключ-карту и сильно ударяет ею по черной стеклянной панели на небольшом пространстве рядом с ручкой, и дверь из нержавеющей стали открывается. Мы входим внутрь.
Мы совершенно одни в незнакомой комнате.
— Пожалуйста, не отпускай меня, поставь меня, — говорю ему.
В середине помещения — двуспальная кровать, пышный ковер украшает пол, шкаф стоит вплотную к стене, светильники льют свой свет с потолка. Красота настолько запятнана, что я не могу на это смотреть. Адам нежно кладет меня на мягкий матрац и делает небольшой шаг назад.
— Думаю, ты пробудешь здесь некоторое время. — Вот и все, что он говорит.
Я жмурю закрытые веки. Я не хочу думать о неизбежных пытках.
— Пожалуйста, — говорю я ему. — Я бы хотела, чтобы меня оставили в покое.
Глубокий вздох.
— Это точно не вариант.
— Что ты имеешь в виду? — Я оглядываюсь вокруг.
— Я должен наблюдать за тобой, Джульетта. — Моё имя звучит шепотом. Мое сердце, мое сердце, мое сердце. — Уорнер хочет, чтобы ты поняла, что он предлагает тебе, но ты по-прежнему рассматриваешься как... угроза. Ты — мое задание. Я не могу уйти.
Я не знаю, трепетать мне или ужасаться. Я ужасаюсь.
— Ты будешь жить со мной?
— Я живу в бараках, на противоположном конце здания. С другими солдатами. Но да. —
Он прочищает горло. Он не смотрит на меня. — Я поселюсь здесь.
Боль в глубине живота грызет мои нервы. Я хочу кричать, осуждать и ненавидеть его, но не могу, потому что вижу лишь пятилетнего мальчика, который не помнит, что раньше он был самым добрым человеком, которого я когда-либо знала.
Я не хочу верить, что это происходит.
Я закрываю глаза и прижимаю лицо к коленям.
— Ты должна одеться, — говорит он спустя мгновенье.
Я поднимаю голову. Я моргаю, словно не понимаю, о чем он говорит.
— Я уже одета.
Он снова прочищает горло, но теперь пытается говорить спокойнее:
— Ванная там. — Он указывает.
Я вижу соединенную с комнатой дверь, и вдруг меня охватывает любопытство. Я слышала истории о людях, у которых в спальнях есть ванны. Предполагаю, они не именно в спальне, но достаточно близко. Я соскальзываю с кровати и иду в указанном направлении. Как только я открываю дверь, он снова начинает говорить:
— Ты можешь принять душ и сменить одежду. Ванная — единственное место, где нет камер, — добавляет он, его голос тих.
В моей комнате камеры.
Ну, конечно же.
— Здесь ты можешь найти одежду. — Он кивает на шкаф. Вдруг ему становится очень неловко.
— А ты можешь уйти? — спрашиваю я.
Он потирает лоб и садится на кровать. Вздыхает.
— Ты должна подготовиться. Уорнер будет ждать тебя на обеде.
— На обеде? — Мои глаза делаются блюдцами.
Адам выглядит мрачным.
— Да.
— Он не собирается причинять мне боль? — Я стыжусь облегчения в своем голосе, неожиданной напряженности, которую я выпустила, страха, что я не знаю, кто предоставил кров.
— Он собирается дать мне обед? — Я умираю от голода, мой живот - измученная голоданием яма, я так голодна, так голодна, так голодна. Я не могу даже вообразить то, какой должна быть на вкус реальная еда.
Лицо Адама снова непроницаемо.
— Ты должна поторопиться. Я могу тебе показать, как всё работает.
У меня нет времени на протесты, поскольку он уже в ванной, а я вынуждена последовать за ним. Дверь до сих пор открыта, и он стоит в центре маленького пространства спиной ко мне, и я не могу понять почему.
— Я знаю, как пользоваться душем, — говорю ему. Я когда-то жила в обычном доме. У меня была семья.
Он оборачивается очень, очень медленно, а я начинаю паниковать. В конце концов, он поднимает голову, но смотрит в сторону. Когда он переводит взгляд на меня, его глаза сужаются, а лоб разглаживается. Его правая рука сжимается в кулак, а пальцем левой руки он касается губ.
Он показывает мне, чтобы я оставалась спокойной.
Каждый орган в моём теле падает.
Я знаю, что что-то грядет, но не знаю, при чем здесь Адам. Я не думаю, что он тот, кто причинит мне вред, станет пытать меня, заставит желать смерти больше, чем когда-либо. Я даже не понимаю, что плачу, пока не слышу хныканье, и не ощущаю, как слезы текут по лицу, так стыдно, так стыдно за мою слабость, но какую-то мою часть это не волнует. Я испытываю желание умолять, просить о пощаде, украсть его пистолет и застрелиться. Достоинство — это единственное, что у меня осталось.
Он, кажется, обнаруживает мою внезапную истерику, потому что его глаза раскрываются, а челюсть отвисает.
— О Боже, Джульетта... я не...
Он ругается себе под нос. Ударяет кулаком по лбу и отворачивается, тяжело вздыхая, расхаживает по небольшому пространству. Он снова ругается.
Выходит за дверь, не оглядываясь.
Глава 12
Целых пять минут под струей горячей воды, два кусочка мыла, пахнущего лавандой, одна бутылка шампуня, предназначенная только для моих волос, прикосновение мягкого плюшевого полотенца, которое я осмелилась обернуть вокруг тела, — и я начинаю понимать.
Они хотят заставить меня забыть.
Они считают, что смогут стереть мои воспоминания, мою верность, мои приоритеты с помощью горячей еды и комнаты с видом. Они думают, что меня так легко купить.
Уорнер, кажется, не понимает, что я выросла ни с чем и я не ненавижу это. Я не хочу одежду, или идеальную обувь, или дорогие вещи. Я не хочу ходить в шелках. Единственное, что я когда-либо хотела, — протянуть руку и коснуться другого человека, не только руками, но и сердцем. Я видела мир и отсутствие в нем сострадания, жестокость, суд с решеткой, холод, обиженные глаза. Я всё это видела вокруг себя. У меня было так много времени, чтобы слушать.
Смотреть.
Для изучения людей, и мест, и возможностей. Все, что я должна сделать, — это открыть глаза. Все, что я должна сделать, — открыть книгу, чтобы увидеть кровавые истории от страницы до страницы. Чтобы увидеть воспоминания, запечатленные на бумаге.
Я всю жизнь провела между страницами книг.
При отсутствии человеческих отношений у меня сложились связи с бумажными героями. Я жила любовью и потерями через рассказы, складывающиеся в историю, и я опытна в ассоциациях в подростковом возрасте. Мой мир — одна плетеная паутина слов, натягивающая конечность к конечности, кость к сухожилию, мысли к образам. Я существо, состоящее из писем, персонаж, созданный предложениями, плод воображения, сформированный за счет фантастики.
Они хотят уничтожить каждое упоминание о моей жизни, и я не могу допустить этого.
Я надеваю свою одежду и на цыпочках прохожу в спальню, только чтобы найти её покинутой. Адам ушел, хотя и сказал, что останется. Я не понимаю его, я не понимаю его действий, я не понимаю своего разочарования. Мне хочется ненавидеть свежесть моей кожи, чувство идеальной чистоты спустя столь долгое время; я не понимаю, почему до сих пор не посмотрела в зеркало, почему-то я боюсь того, что я там увижу; не уверена, что узнаю лицо в зеркале.
Я открываю шкаф.
Он переполнен платьями и туфлями, рубашками и брюками, и одеждой любого вида; цвета настолько яркие, что режет глаза; материал, о котором я только когда-то слышала, поэтому я даже опасаюсь трогать. Размеры идеально подходят.
Они ждали меня.
Дождь капает кирпичами прямо на мой череп.
От меня отказались, мною пренебрегли, меня презирали и забрали из дому. Меня пинали, толкали, испытывали, бросили в камеру. Я училась. Я голодала. Меня соблазнили дружбой, оставили предательством, оставили меня в этом кошмаре и ожидают, что я должна быть им благодарна. Мои родители. Мои учителя. Адам. Уорнер. Восстановление. Все они используют меня.
Они считают, что могут одевать меня, как куклу, и вертеть мною.
Но они неправы.
— Уорнер ждет тебя.
Я оборачиваюсь и отступаю от шкафа, хлопая дверцей; это отвлекает от паники, сжимающей мое сердце. Я успокаиваюсь, когда вижу стоящего в двери Адама. Его рот дергается, но он молчит. В конце концов, он делает шаг по направлению ко мне, пока не оказывается достаточно близко, чтобы коснуться.
Он протягивает руку мимо меня, чтобы вновь открыть дверь, скрывающую вещи, о существовании которых мне стыдно знать.
— Это все для тебя, — говорит он, не глядя на меня, его пальцы касаются подола платья насыщенного сливового цвета.
— У меня уже есть одежда. — Мои руки разглаживают морщины на моей грязной, рваной одежде.
Он наконец решает посмотреть на меня, но когда делает это, его брови сдвигаются, глаза мигают и замирают, губы раскрываются в удивлении. Мне интересно, отмыла ли я себе новое лицо, и я вспыхиваю, надеясь, что он не почувствует отвращение к тому, что видит. Я не понимаю, почему это мне не безразлично.
Он опускает глаза. Глубоко вздыхает.
— Я буду ждать снаружи.
Я смотрю на фиолетовое платье с отпечатками пальцев Адама. Я в течение мгновения изучаю содержимое шкафа, прежде чем отказываюсь от него. Я расчесываю мокрые волосы пальцами и выпрямляюсь.
Я не чья-то собственность.
И меня не волнует, как, по желанию Уорнера, я должна выглядеть.
Я выхожу из комнаты, и Адам на секунду задерживает на мне взгляд. Он потирает шею и молчит. Он трясет головой. Трогается с места. Он не прикасается ко мне, я не должна замечать это, но все-таки замечаю. Я понятия не имею, чего ожидать, я не знаю, на что моя жизнь будет походить в этом новом месте, и я чувствую тяжесть в животе после каждого изящного украшения, каждого дорогого приспособления, каждой ненужной картины, лепного украшения, осветительного прибора, цвета стен этого здания. Надеюсь, всё это вспыхнет пламенем.
Я следую за Адамом по длинному коридору к полностью стеклянному лифту. Он использует тот же ключ-карту, чтобы открыть дверь, и мы входим внутрь. Я даже не понимаю, что мы едем на лифте, преодолевая много этажей. Я понимаю, что, должно быть, устроила ужасный спектакль по приезду, и я почти счастлива.
Надеюсь, я разочарую Уорнера всеми возможными способами.
Столовая достаточно велика, чтобы накормить тысячи детей-сирот. Вместо этого, здесь стоит семь банкетных столов, покрытые синим шелком, хрустальные вазы с орхидеями и лилиями, стеклянные чаши с гардениями. Они очаровательны. Интересно, где они взяли цветы.
Наверно, они искусственные. Понятия не имею, как они могут быть настоящими. Я годами не видела живых цветов.
Уорнер располагается во главе центрального стола. Когда замечает Адама, он встает.
Встает вся комната.
Я практически сразу же осознаю, что по обе стороны от него есть свободные места; я не собиралась останавливаться, но я это делаю. Я быстро осматриваю присутствующих и не замечаю ни одной женщины.
Адам задевает крохотное местечко на моей спине кончиками трех пальцев, и я поражаюсь ощущениями. Я спешу вперед, и Уорнер прямо-таки сияет при виде меня. Он отодвигает стул слева от него и жестом указывает мне присесть. Я сажусь.
Я стараюсь не смотреть на Адама, когда тот садится напротив меня.
— Ты знаешь... в твоем шкафу есть одежда, дорогая.
Уорнер садится около меня; комната повторно садится и возобновляет непрекращающийся поток разговоров. Он почти полностью поворачивается в мою сторону, но, так или иначе, я осознаю присутствие одного-единственного человека, который сидит напротив меня. Я сосредотачиваюсь на пустой тарелке, стоящей в двух дюймах от моих пальцев. Складываю руки на коленях.
— И тебе больше не нужно надевать эти грязные теннисные туфли, — продолжает Уорнер, бросая еще один взгляд, перед тем как налить что-то в мой стакан. Похоже на воду.
Я так хочу пить, что могла бы осушить водопад.
Я ненавижу его улыбку.
Пока не улыбается, ненависть похожа на все остальное. Пока она не крутится вокруг тебя и не лжет губами и зубами, кажущимися слишком пассивными, чтобы нанести удар.
— Джульетта?
Я слишком быстро дышу. Сдавленный кашель застревает в горле.
Его стеклянные зеленые глаза смотрят на меня.
— Разве ты не голодна? — Слова слаще мёда. Его рука в перчатке касается моего запястья, и я чуть не вывихиваю её в своем поспешном стремлении отстраниться от него.
Я могу съесть каждого человека в этой комнате.
— Нет, спасибо.
Он облизывает губы, что затем превращается в улыбку.
— Не следует путать глупость с храбростью, дорогая. Я знаю, что ты ничего не ела последние несколько дней.
Что-то в моем терпении лопается.
— Я действительно лучше умру, чем буду есть вашу еду и слушать, как вы зовете меня « любимой», — говорю я ему.
Адам роняет вилку.
Уорнер бросает на него быстрый взгляд, а когда вновь смотрит в мою сторону, его взгляд ужесточается. Он смотрит на меня в течение нескольких бесконечно долгих секунд, после чего вытаскивает из кармана пиджака пистолет. И стреляет.
Вся комната кричит перестать.
Мое сердце — в горле, трепещет крылышками.
Я поворачиваю голову очень, очень медленно, следуя в направлении, которое указывает пушка Уорнера, только чтобы увидеть, что он снял какое-то мясо прямо с кости. Блюдо с едой, немного дымящейся, едой, упавшей меньше чем в футе от гостей. Он выстрелил не глядя. Он мог убить кого-нибудь.
Мне требуется очень много усилий, чтобы продолжать сидеть прямо.
Уорнер кидает ствол прямо мне в тарелку. Тишина дает ему пространство, из-за чего он гремит по всей Вселенной.
— Осторожно подбирай слова, Джульетта. Одно моё слово — и твоя жизнь здесь будет не так уж легка.
Я моргаю.
Адам толкает мне тарелку; силой своего взгляда, словно раскаленной кочергой, прожигает мою кожу. Я смотрю вверх, и он поднимает голову на маленький миллиметр.
Его глаза говорят « пожалуйста».
Я беру вилку.
Уорнер ничего не упускает. Он громко прочищает горло. Безрадостно смеется и нарезает мясо на своей тарелке.
— Должен ли я заставить Кента выполнять всю работу за меня?
— Извините, что?
— Кажется, он единственный, кого ты слушаешь. — Его тон весел, но челюсть сжата. Он поворачивается к Адаму. — Я удивлен, что ты не передал ей мою просьбу переодеться.
Адам сел прямее.
— Я передал, сэр.
— Мне нравится моя одежда, — говорю я ему.
«Я хочу ударить тебя в глаз», — этого я ему не говорю.
Улыбка Уорнера возвращается.
— Никто не спрашивал, что тебе нравится, дорогая. А теперь ешь. Ты должна выглядеть хорошо, когда будешь на моей стороне.
Глава 13
Уорнер настаивает на том, чтобы сопроводить меня к моей комнате.
После обеда Адам исчезает с парой других солдат. Он уходит без единого слова или взгляда в мою сторону, и я не имею никакого представления, чего ожидать. По крайней мере, мне нечего терять, кроме своей жизни.
— Я не хочу, чтобы ты меня ненавидела, — говорит Уорнер, когда мы идем по направлению к лифту. — Ты видишь меня только врагом.
— Мы всегда будем врагами. — В голосе трещат осколки льда. Слова тают на языке. — Я никогда не стану той, кем ты хочешь меня видеть.
Уорнер вздыхает, когда нажимает кнопку вызова лифта.
— Я действительно думаю, что ты передумаешь.
Он смотрит на меня с легкой улыбкой. Жаль, правда, что столь поразительные взгляды должны тратиться на таких жалких людей, как я.
— Джульетта, ты и я — вместе? Мы будем непобедимы.
Я не смотрю на него, но чувствую, что его взгляд охватывает каждый сантиметр моего тела.
— Нет, спасибо.
Мы в лифте. Мир со свистом проносится под нами, и через стеклянные стены сцену между нами видит каждый человек на каждом этаже. В этом здании нет секретов.
Он трогает меня за локоть, и я отодвигаюсь.
— Ты еще можешь передумать, — говорит он мягко.
— Как ты можешь об этом знать? — Двери лифта открываются, но я стою на месте.
Я наконец поворачиваюсь к нему, потому что не могу сдержать любопытства. Я изучаю его руки, столь тщательно защищенные кожей; рукава толстые, жесткие и длинные. Даже воротник высокий и царственный. Он одет безукоризненно с головы до ног и закрыт полностью, кроме лица. Даже если я захочу дотронуться до него, не уверена, что смогу. Он защищен.
От меня.
— Как насчет поговорить о завтрашнем вечере? — Он поднимает бровь и предлагает мне руку.
Я решаю проигнорировать её, когда мы выходим из лифта и идем по коридору.
— Возможно, ты могла бы надеть что-нибудь симпатичное.
— Какое у тебя имя? — спрашиваю я его.
Мы стоим перед дверью в мою комнату.
Он останавливается. Удивлен. Его челюсть почти незаметно напрягается. Он смотрит на меня пристально до тех пор, пока я не начинаю сожалеть об этом вопросе.
— Ты хочешь знать моё имя.
Мои глаза непроизвольно сужаются.
— Уорнер — твоя фамилия, не так ли?
Он чуть не улыбается.
— Ты хочешь знать моё имя.
— Я не знала, что это секрет.
Он подходит ближе. Его губы дергаются. Его глаза опущены, губы слегка приоткрыты. Он проводит скрытым под перчаткой пальцем по моей щеке.
— Я скажу тебе свое, если ты скажешь свое.
Я на сантиметр отодвигаюсь. С трудом сглатываю.
— Ты уже знаешь мое имя.
Он смотрит мне в глаза.
— Ты права. Перефразирую. Я имел ввиду, что скажу тебе свое, если ты покажешь мне свое.
— Что? — Я внезапно начинаю быстро дышать.
Он начинает перчатки, и я нервничаю.
— Покажи мне свои способности.
Моя челюсть настолько сильно сжата, что начинают болеть зубы.
— Я не стану тебя трогать.
— Все в порядке. — Он стягивает вторую перчатку. — Мне на самом деле не нужна твоя помощь.
— Нет...
— Не волнуйся. — Он скалится. — Я уверен, это не причинит тебе вреда.
— Нет. — Я задыхаюсь. — Нет, я не стану... я не могу...
— Хорошо, — огрызается Уорнер. — Просто отлично. Ты не хочешь причинять мне вреда.
Я польщен. — Он закатывает глаза. Смотрит дальше по коридору. Замечает солдата. Зовет его. — Дженкинс?
Дженкинс быстр, несмотря на свои размеры, он уже через секунду стоит возле меня.
— Сэр.
Он склоняет голову на дюйм, хотя ясно, что он старше Уорнера. Ему не может быть более двадцати семи; коренастый, крепкий, большие мышцы. Он с жалостью косится на меня. Его глаза смотрят с теплотой, и это для меня неожиданно.
— Я хочу, чтобы ты сопроводил мисс Феррарс вниз по лестнице. Но предупреждаю: она невероятно упорно отказывается от сотрудничества, и будет пытаться вырваться из твоей хватки.
— Он нарочито медленно улыбается. — Не имеет значения, что она скажет или сделает, солдат, ты не должен её отпускать. Всё ясно?
Глаза Дженкинса расширяются, он мигает, ноздри вздуваются, руки — по швам. Он коротко вдыхает. Кивает.
Дженкинс — не идиот.
Я начинаю бежать.
Я бегу по коридору, пробегаю мимо ошеломленных солдат, слишком напуганных, чтобы остановить меня. Я не знаю, что делаю, почему могу бежать, куда я могу бежать. Я пытаюсь добежать до лифта в надежде, что выиграю время. Я не знаю, что мне делать.
Команды Уорнера отскакивают от стен и взрываются в моих барабанных перепонках. Ему не нужно гоняться за мной.
Он поручает другим делать работу за него.
Солдаты выстраиваются в линию передо мной.
Возле меня.
Позади меня.
Я задыхаюсь.
Я вращаюсь в кругу собственной глупости, паникую, боюсь, окаменела от мысли о том, что сделаю с Дженкинсом против своей воли. Что он сделает со мной против своей воли. Что будет с нами обоими, несмотря на наши наилучшие намерения.
— Лови её, — говорит мягко Уорнер.
Тишина — в каждом углу этого здания. Только его голос раздается вокруг.
Дженкинс ступает вперед.
Мои глаза слезятся, и я закрываю их. Я умоляю их открыться. Я моргаю на толпу и замечаю знакомое лицо.
Адам с ужасом наблюдает за мной.
Стыд покрывает каждый сантиметр моего тела.
Дженкинс протягивает мне руку.
Мои кости начинают сгибаться, щелкая в синхронности с ударами сердца. Я падаю на пол, сворачиваясь в хрупкий комочек. Мои руки такие болезненно обнаженные в этой рваной футболке.
— Нет... — Я поднимаю руку, умоляя глазами, глядя в лицо этого невинного человека. — Прошу, не... — Мой голос ломается. — Ты не хочешь прикасаться ко мне...
— Я никогда не говорил, что хочу.
Голос Дженкинса глубок и устойчив, полон сожаления. У Дженкинса нет перчаток, защиты, подготовки, никакой возможности для отпора.
— Это прямой приказ, солдат, — рявкает Уорнер, целясь пистолетом ему в голову.
Дженкинс хватает меня за руки.
НЕТ-НЕТ-НЕТ. Я задыхаюсь.
Кровь приливает по моим венам, спешит через все мое тело, как бушующая река, волны тепла плескаются по моим костям. Я слышу его страдания, я чувствую силу, изливающуюся из его тела, я слышу, как его сердце бьется в моих ушах, голова идет кругом от адреналина, укрепляющего мое существование.
Я чувствую себя живой.
Я желаю, чтобы это мне навредило. Я желаю, чтобы это покалечило меня. Я желаю, чтобы это оттолкнуло меня. Я желаю, чтобы я ненавидела мощную силу, которая крутится вокруг моего скелета.
Но я не могу. Моя кожа пульсирует от чьей-то жизни, и я не ненавижу это.
Я ненавижу себя за то, что наслаждаюсь этим.
Мне очень нравится чувствовать себя более полной жизни, надежды, человеческой силы, тогда я знаю, на что способна. Его боль доставляет мне невиданное удовольствие.
И он не отпускает меня.
Он не отпускает, потому что не может. Потому что я должна первой разорвать связь.
Потому что агония парализует его. Потому что он попал в мою ловушку.
Потому что я Венерина мухоловка.
И я смертельна.
Я падаю на спину и ударяю его в грудь, желая отодвинуть его от себя, желая убрать его тяжесть над моим маленьким телом; его обмякшее тело падает на мое собственное. Вдруг я начинаю кричать и дергаться, слезы перекрывают мой обзор; я икаю, я в истерике, я в ужасе от застывшего на лице у этого человека взгляда; через его окоченевшие губы выходят хрипы.
Я освобождаюсь и отступаю. Море солдат расступается позади меня. На каждом лице виднеются изумление и чистый, чистейший страх. Дженкинс лежит на полу, и никто не смеет приблизиться к нему.
— Кто-нибудь, помогите ему! — кричу я. — Кто-нибудь, помогите ему! Ему нужен врач... его нужно госпитализировать... ему нужно... Боже... что я наделала...
— Джульетта…
— НЕ ПРИКАСАЙСЯ КО МНЕ... НЕ СМЕЙ ПРИКАСАТЬСЯ КО МНЕ...
Перчатки Уорнера снова на месте, и он пытается удержать меня на месте, он пытается пригладить мои волосы, он пытается стереть слезы, а я хочу его убить.
— Джульетта, тебе нужно остыть...
— ПОМОГИТЕ ЕМУ! — Я плачу, падая на колени, мои глаза прикованы к фигуре на полу.
Другие солдаты наконец подходят ближе, осторожно, как будто он может быть заразным. — Умоляю... помогите ему! Прошу...
— Кент, Кертис, Соледад... РАЗБЕРИТЕСЬ С ЭТИМ! — Уорнер отдает им четкий приказ, перед тем как сгрести меня в охапку.
Я продолжаю дергаться, и мир темнеет.
Глава 14
Я то вижу потолок, то он исчезает из поля моего зрения.
Голова тяжелая, обзор размыт, сердце напряжено. Особый аромат паники застрял где-то под языком, и я стараюсь вспомнить, откуда он взялся. Я пытаюсь встать и не понимаю, почему я лежу.
Кто-то кладет руки на мои плечи.
— Как ты себя чувствуешь? — Уорнер смотрит на меня сверху.
Вдруг мои воспоминания воспламеняются, лицо Дженкинса всплывает в моем сознании, и я размахиваю кулаками и кричу на Уорнера, чтобы тот отошел от меня, и пытаюсь вырваться из его захвата, но он лишь улыбается. Смеется. Мягко удерживает руки возле моего туловища.
— Ну, по крайней мере, ты проснулась, — вздыхает он. — На секунду ты заставила меня заволноваться
Я стараюсь контролировать дрожь своих конечностей.
— Убери от меня руки.
Он машет рукой в перчатке перед моим лицом.
— Я полностью прикрыт. Не волнуйся.
— Ненавижу тебя.
— Так много страсти.
Он снова смеется. Он выглядит таким спокойным, таким искренне довольным. Он смотрит на меня с мягкостью в глазах, чего я от него не ожидаю. Я отворачиваюсь.
Он встает. Коротко вдыхает.
— Вот, — говорит он, притрагиваясь к небольшому подносу на столе. — Я принес тебе еды.
Я пользуюсь моментом, чтобы сесть и осмотреться. Я лежу на кровати с шелковыми простынями цвета золота и темной крови. Пол покрыт густым, богатым ковром цвета летнего солнца. Здесь тепло. Комната того же размера, что и у меня, мебель довольно стандартная: кровать, шкаф, тумбочки по обе стороны кровати, сверкающие люстры. Разница лишь в том, что здесь есть еще одна дверь, и на маленьком столике в углу горит свеча. Я так много лет не видела огня. Меня душит импульс протянуть руку и прикоснуться к пламени.
Я приподнимаюсь с подушек и пытаюсь сделать вид, что мне здесь некомфортно.
— Где я?
Уорнер поворачивается, держа в руке тарелку с хлебом и сыром. В другой руке он держит стакан с водой. Он оглядывает комнату, будто видит её впервые.
— Это моя спальня.
Если бы моя голова так не раскалывалась, я бы уже бежала отсюда подальше.
— Отведи меня в мою комнату. Я не хочу быть здесь.
— И все же ты здесь. — Он садится в ногах кровати, в нескольких шагах от меня.
Протягивает мне тарелку. — Хочешь пить?
Я не знаю этого, потому что не могу думать ясно, или из-за того, что я действительно в замешательстве, но я изо всех сил пытаюсь привыкнуть к Уорнеру, меняющему личности. Вот он стоит, предлагая мне стакан воды после того, как заставил меня пытать человека. Я поднимаю руку и гляжу на свои пальцы, словно впервые их вижу.
— Я не понимаю.
Он поднимает голову, осматривая меня, словно считает, что я могла себя серьезно ранить.
— Я всего лишь спросил, хочешь ли ты пить. Это не так уж трудно понять. — Пауза. — Попей.
Я беру стакан. Пялюсь на стакан. Пялюсь на Уорнера. Пялюсь на стены.
Наверно, я сошла с ума.
Уорнер вздыхает.
— Не уверен, но думаю, ты упала в обморок. И думаю, тебе нужно поесть, хотя не уверен в этом полностью. — Он делает паузу. — Ты слишком переволновалась в первый же день. Это моя вина.
— Почему ты так мил со мной?
Удивление на его лице поражает меня.
— Потому что я забочусь о тебе, — говорит он просто.
— Ты заботишься обо мне? — Онемение в моем теле начинает рассеиваться. Мое напряжение растет, и гнев пробивает себе путь на передний план моего сознания. — Из-за тебя я чуть не убила Дженкинса!
— Ты не убивала...
— Твои солдаты били меня! Ты держишь меня здесь как заключенную! Ты угрожал мне!
Ты угрожал убить меня! Ты держишь меня в заточении и говоришь, что заботишься обо мне? — Я чуть не швыряю стакан ему в лицо. — Ты чудовище!
Уорнер отворачивается от меня, так что я смотрю на его профиль. Он складывает руки.
Передумывает. Касается губ.
— Я всего лишь пытаюсь помочь тебе.
— Лжец.
Похоже, он размышлял об этом. Кивает.
— Да. Большую часть времени — да.
— Я не хочу быть здесь. Я не хочу быть твоим опытом. Отпусти меня.
— Нет. — Он поднимается. — Боюсь, я не могу этого сделать.
— Почему нет?
— Потому что не могу. Я просто... — Он расцепляет пальцы. Прочищает горло. На секунду его взгляд касается потолка. — Потому что ты нужна мне.
— Я нужна тебе для убийства людей!
Он отвечает не сразу. Подходит к свече. Снимает перчатку. Щекочет пламя голыми пальцами.
— Ты знаешь, я и сам очень хорошо умею убивать людей, Джульетта. Я, на самом-то деле, великолепен в этом ремесле.
— Это омерзительно.
Он пожимает плечами.
— А как ещё кто-то моего возраста может управлять таким большим количеством солдат?
Как ещё мой отец позволил бы мне управлять целым сектором?
— Твой отец? — Я выпрямляюсь, охваченная любопытством.
Он игнорирует мой вопрос.
— Механизм страха достаточно прост. Люди боятся меня, поэтому слушают, когда я говорю. — Он качает рукой. — Пустые угрозы стоят очень мало в эти дни.
Я зажмуриваю глаза.
— Значит, ты убиваешь людей ради власти.
— Как и ты.
— Да как ты смеешь...
Он громко смеется.
— Ты можешь обманывать себя, если от этого тебе полегчает.
— Я не лгу ...
— Почему ты так долго не разрывала связь с Дженкинсом? — Мои губы не шевелятся. — Почему ты не сопротивлялась сразу? Почему позволила ему себя так долго трогать?
Мои руки начинают трястись, и я их сжимаю.
— Ты ничего не знаешь обо мне.
— И все же ты утверждаешь, что хорошо меня знаешь.
Я сжимаю челюсть, не доверяя своему голосу.
— Я хотя бы честен, — добавляет он.
— Ты только что согласился, что ты — лжец!
Он приподнимает брови.
— Я хотя бы честен насчет того, что я — лжец.
Я со стуком опускаю стакан воды на стол. Опускаю голову на руки. Стараюсь оставаться спокойной. Глубоко вздыхаю.
— Ну, — мой голос скрипит, — тогда почему я нужна тебе? Если ты такой превосходный убийца?
Улыбка исчезает.
— Однажды я покажу ответ на твой вопрос.
Я хочу возразить, но он останавливает меня одной рукой. Берет из тарелки кусочек хлеба.
Держит у меня под носом.
— Ты мало ела на обеде. Это плохо.
Я не двигаюсь.
Он бросает хлеб на тарелку, а тарелку ставит возле стакана с водой. Он поворачивается ко мне. Изучает мои глаза с такой интенсивностью, что я обезоружена. У меня на языке вертятся слова, которые я хочу сказать или прокричать ему, но я каким-то образом забываю о них, терпеливо ждущих в моем рту. Я не могу заставить себя отвести взгляд.
— Съешь что-нибудь. — Его взгляд покидает мое лицо. — А потом поспи. Утром я вернусь за тобой.
— А почему я не могу спать в своей комнате?
Он встает на ноги. Отряхивает без причины свои штаны.
— Потому что я хочу, чтобы ты осталась здесь.
— Но почему?
Он смеется лающим смехом.
— Слишком много вопросов.
— Ну, если ты мне прямо ответишь...
— Спокойной ночи, Джульетта.
— Ты меня отпустишь? — на этот раз я спрашиваю тихо и робко.
— Нет. — Он делает шесть шагов к углу со свечей. — И я также не обещаю, что сделаю твою жизнь проще.
В его голосе нет ни сожаления, ни раскаяния, ни сочувствия. Словно он говорит о погоде.
— Ты мог бы солгать.
— Да, мог бы. — Он кивает, словно сам себе. Задувает свечу.
И исчезает.
Я пытаюсь сопротивляться.
Пытаюсь оставаться бодрой.
Пытаюсь найти свой разум, но не могу.
Я отключаюсь от истощения.
Глава 15
«Почему ты просто не убьешь себя?» — однажды спросил меня кто-то в школе.
Я думаю, этот вопрос был задан из жестокости, но тогда я впервые рассмотрела эту возможность. Я не знала, что ответить. Может, было глупостью размышлять над этим, но я всегда надеялась, что, если буду достаточно хорошей девочкой, если буду делать все правильно, если буду говорить правильные вещи или же смолчу, мои родители переосмыслят все. Думала, они начнут слушать меня. Думала, они дадут мне шанс. Думала, они полюбят меня.
Во мне всегда жила эта глупая надежда.
— Доброе утро.
Мои глаза с трепетом открываются. Я никогда не была соней.
Уорнер смотрит на меня, сидя в ногах своей кровати в новом костюме и отполированных до блеска туфлях. Все в нем идеально. До мелочей. Его дыхание прохладное и свежее в бодрящем воздухе утра. Я могу чувствовать его на своем лице.
Мне требуется время, чтобы понять, что я завернута в простыни, в которых до меня спал Уорнер. Мое лицо вдруг вспыхивает, и я начинаю возиться, пытаясь освободиться. В своих стараниях я чуть не падаю с кровати.
Я не признаю его.
— Хорошо выспалась? — спрашивает он.
Я смотрю вверх. Глаза у него такого странного оттенка зеленого: яркие, кристально чистые, жутко пронзительные.
Волосы у него густые, цвета насыщенного золота; его тело худощавое и непритязательное, но хватка крепкая. Я впервые замечаю, что на мизинце левой руки он носит нефритовое кольцо.
Он ловит мой взгляд и встает. Надевает перчатки и сцепляет руки за спиной.
— Тебе пора возвращаться в свою комнату.
Я моргаю. Киваю. Поднимаюсь и почти падаю. Я замираю у края кровати и хочу, чтобы голова перестала кружиться. Слышу вздох Уорнера.
— Ты ничего не ела из той пищи, что я принес тебе вчера.
Дрожащими руками я беру стакан с водой и вынуждаю себя съесть кусочек хлеба. Мое тело привыкло к голоду, поэтому теперь я не понимаю, как его распознать.
Когда я встаю на ноги, Уорнер провожает меня к двери.
Я все еще сжимаю кусочек сыра в руке.
Я чуть не роняю его, когда я выхожу наружу.
Здесь солдат больше, чем на моем этаже. У каждого по крайней мере четыре разновидности пушек, некоторые обвязаны вокруг шеи, некоторые прикреплены к поясу. У каждого на лице расцветает ужас при виде меня. Они так быстро моргают, что я не улавливаю эмоции, но точно ясно, что, когда я вхожу, они сильнее сжимают ружья.
Уорнер выглядит довольным.
— Их страх тебе на руку, — шепчет он в мое ухо.
Моя человечность разбросана миллионами частей по полу.
— Я никогда не хотела заставлять их бояться меня.
— А должна была. — Он останавливается. Смотрит на меня, как на идиотку. — Если они не будут тебя бояться, то будут на тебя охотиться.
— Люди все время охотятся на вещи, которых они боятся.
— Теперь они знают, против чего они пойдут.
Он идет по коридору, но я врастаю ногами в землю. Осознание пробегает ледяной водой по спине.
— Ты заставил меня... сделать это... с Дженкинсом? С этой целью?
Уорнер в трех шагах впереди меня, но я могу видеть улыбочку на его лице.
— Всё, что я делаю, имеет цель.
— Ты хотел разыграть из меня спектакль.
Мое сердце скачет в запястьях, пульсирует в пальцах.
— Я пытался защитить тебя.
— От своих же солдат? — Я бегу за ним, горя от негодования.— За счет человеческой жизни...
— Заходи внутрь.
Уорнер подходит к лифту. Он придерживает для меня дверь.
Я следую за ним.
Он нажимает на нужную кнопку.
Двери закрываются.
Я оборачиваюсь с целью поговорить.
Он оттесняет меня в угол.
Я загнана в дальний край этого стеклянного сосуда и вдруг начинаю нервничать. Его руки держат мои, а его губы опасно близко к моему лицу. Его взгляд не отрывается от моего, его глаза опасно сверкают. Он произносит всего одно слово:
— Да.
У меня уходит секунда на то, чтобы произнести:
— Что «да»?
— Да, от моих же солдат. Да, за счет человеческой жизни. — Он сжимает челюсть.
Говорит сквозь зубы. — Ты очень мало понимаешь о моем мире, Джульетта.
— Я пытаюсь понять...
— Нет, это не так. — Его ресницы, как отдельные золотые нити, горят в огне. Я почти хочу потрогать их. — Ты не понимаешь, что власть и контроль могут выскользнуть из твоих рук в любой момент, даже если ты считаешь себя хорошо подготовленной. Эти две вещи не так легко заработать. А еще труднее сохранить. — Я пытаюсь вставить слово, а он обрывает меня. — Думаешь, я не знаю, как много моих солдат ненавидят меня? Думаешь, не знаю, как много из них хотят видеть меня мертвым? Думаешь, нет других, которые с радостью возьмут у меня должность, которую я с таким трудом занял...
— Не льсти себе...
Он преодолевает последние разделявшие нас сантиметры, и мои слова падают на пол. Я задыхаюсь. Напряжение в его теле такое интенсивное, что это почти ощутимо, и мне кажется, что мои мышцы начинают каменеть.
— Ты так наивна, — говорит он мне, его голос суров, низок, кажется скрипучим шепотом на моей коже. — Ты не понимаешь, что представляешь угрозу каждому в этом здании. У них есть причины причинить тебе вред. Ты не видишь, что я пытаюсь помочь тебе...
— Причиняя мне боль! — взрываюсь я. — Причиняя боль другим!
Его смех холоден и невесел. Он отходит от меня, внезапно чувствующей отвращение.
Двери лифта открываются, но он не выходит. Отсюда я вижу свою дверь.
— Возвращайся в свою комнату. Умойся. Переоденься. В твоем шкафу много платьев.
— Ненавижу платья.
— Я не думаю, что тебе также нравится наблюдать за этим, — говорит он с кивком. — Я прослеживаю его взгляд и вижу громадную тень напротив моей двери. Я поворачиваюсь к нему за объяснением, но он ничего не говорит. Он вдруг становится сдержанным, черты его лица неэмоциональны. Он берет мою руку, сжимает пальцы, говорит: — Я вернусь за тобой ровно через час, — и закрывает двери лифта, прежде чем у меня есть возможность запротестовать.
Я начинаю думать, что это случайность, что единственный человек из большинства, не боящийся дотронуться до меня, сам по себе чудовище.
Я иду вперед и осмеливаюсь взглянуть на солдата, стоящего в темноте.
Адам.
Ох, Адам.
Адам, знающий о моих возможностях.
Мое сердце — водный шарик, взрывающийся в моей груди. Мои легкие стучат о ребра.
Мне кажется, словно каждый кулак в мире решает ударить меня в живот. Мне должно быть безразлично, но это не так.
Теперь он навечно меня возненавидит. Он никогда больше на меня не взглянет.
Я жду, когда он откроет мне дверь, но он стоит на месте.
— Адам? — отваживаюсь попробовать я. — Мне нужен твой ключ.
Я вижу, как он тяжело глотает и слегка вздыхает, и немедленно ощущаю, что что-то не так.
Я быстро подхожу к нему, но жесткий кивок головы подсказывает мне не делать этого. Я не касаюсь людей, я не подхожу близко к ним, я чудовище. Он не хочет, чтобы я находилась близко к нему. Конечно же, не хочет. Я никогда не должна забывать свое место.
Он открывает дверь с огромным трудом, и я понимаю, что кто-то сделал ему больно, когда меня не было. Ко мне возвращаются слова Уорнера, и я опознаю в его прощании предупреждение.
Предупреждение, которое разрывает все мои нервные окончания.
Адам будет наказан за мои ошибки. За мое неповиновение. Я хочу похоронить свои слезы в ведре с сожалением.
Я переступаю порог и в последний раз оглядываюсь на Адама, не ощущая торжества в его боли. Несмотря на все, что он сделал, я не знаю, способна ли я ненавидеть его. Не Адама. Не того мальчишку, которого я знала.
— Фиолетовое платье, — он говорит ломано и с придыханьем, будто ему сложно дышать.
Мне приходится сжать руки, чтобы не коснуться Адама. — Надень фиолетовое платье. — Он кашляет. — Джульетта.
Я буду идеальным манекеном.
Глава 16
Как только я захожу в комнату, я открываю шкаф и сдергиваю фиолетовое платье с вешалки, прежде чем я вспоминаю, что за мной наблюдают. Камеры. Мне интересно, был ли Адам наказан еще и за то, что рассказал мне о камерах. Интересно, взял ли он на себя какую-либо вину из-за меня. Интересно, почему он бы это сделал.
Я касаюсь жесткого, современного материала платья цвета сливы, и мои пальцы опускаются к подолу, как Адам сделал вчера. Я не могу не задаваться вопросом, почему ему так нравится это платье. Почему это должно быть оно. Почему я должна носить платье.
Я не кукла.
Моя рука останавливается на маленькой деревянной полке под вешалками, и незнакомый материал касается моей кожи. Он грубый и чужой, но в то же время знакомый. Я делаю шаг ближе к шкафу и скрываюсь между дверьми. Мои пальцы чувствуют поверхность, и волны света мчатся через мой живот, пока я не уверена, я разрываюсь надеждой, чувством и силой глупого счастья, настолько сильного, что я удивлена, что по лицу не текут слезы.
Мой блокнот.
Он сохранил мой блокнот. Адам сохранил единственную мою вещь.
Я хватаю платье и прячу бумагу под его полы, перед тем как покинуть спальню и направиться в ванную.
В ванной нет камер.
В ванной нет камер.
В ванной нет камер.
Я понимаю, что он пытался сказать мне. Он пытался мне что-то сказать, но я отпугнула его.
Я его отпугнула.
Я закрываю дверь позади себя, мои руки дрожат, я разворачиваю знакомые листки, склеенные между собой старым клеем. Я перелистываю страницы, чтобы убедиться, что они все там, и взгляд мой останавливается на последней записи. В самом низу есть что-то еще. Новое предложение, написанное чужим почерком.
Должно быть, это он написал его.
Это не то, что ты думаешь.
Я застываю.
Каждый сантиметр моей кожи натягивается от напряжения, в груди давит от переполняющих чувств, сердце стучит громко, быстро, тяжело, компенсируя мое спокойствие. Я не дрожу, когда застываю во времени. Я пытаюсь замедлить дыхание, считаю вещи, которых не существует, составляю номера, которых у меня нет, притворяюсь, что время — это разбитые песочные часы, кровоточащие секундами по песку. Я смею верить.
Я смею надеяться, что Адам попытается держать со мной связь. Я достаточно безумная, чтобы обдумать эту возможность.
Я выдираю страницу из маленького блокнота и закрываю его, проглатывая истерику, посещающую каждый плохой момент в моей голове.
Я прячу блокнот в пакет от платья. Наверно, это Адам запаковал платье. Должно быть, это выпало из пакета. Пакета от фиолетового платья. Пакета от фиолетового платья.
Надежда — это пакет возможностей.
Я держу его в руке.
Уорнер не опоздал.
Он также не постучал.
Я надеваю туфли, когда он заходит без единого слова, даже не прилагая усилий к тому, чтобы известить о своем присутствии. Его глаза оглядывают меня сверху донизу. Моя челюсть сжимается сама по себе.
— Ты причинил ему боль, — находятся у меня слова.
— Это не должно тебя волновать, — говорит он, наклоняя голову и указывая на мое платье.
— Но, очевидно, волнует.
Я сжимаю губы и молюсь, чтобы руки сильно не тряслись. Я не знаю, куда подевался Адам. Я не знаю, насколько сильно ему больно. Я не знаю, что будет делать Уорнер, насколько далеко он зайдет в погоне за желанным, но перспектива увидеть Адама в агонии похожа на холодную руку, сжимающую мой пищевод. Я задыхаюсь. Я чувствую себя так, словно пытаюсь проглотить зубочистку. Помощь Адама может стоить ему жизни.
Я касаюсь бумаги в пакете.
Дыши.
Уорнер смотрит в окно.
Дыши.
— Нам пора, — говорит он.
Дыши.
— Куда мы идем?
Он не отвечает. Мы выходим из комнаты. Я оглядываюсь. Коридор пуст.
— Где Адам все?
— Мне очень нравится это платье, — говорит Уорнер, оборачивая руку вокруг моей талии.
Я дергаюсь, но он тянет меня за собой, направляясь к лифту. — Впечатляюще подходит. Оно отвлекает меня от всех твоих вопросов.
— Бедная твоя мать.
Уорнер чуть не спотыкается. Его глаза большие, тревожные. Он останавливается в нескольких шагах от нашей цели. Оборачивается.
— Что ты имеешь в виду?
Мой желудок падает.
На его лице напряжение, дрожащий ужас, внезапное понимание.
Я пытаюсь пошутить, словно я не это сказала. «Мне жаль твою бедную мать, — то, что я собиралась ему сказать, — что она имела дело с таким несчастным, жалким сыном». Но я ничего из этого не говорю.
Он схватывает меня за руки, всматриваясь в мое лицо. Настойчивость пульсирует в его висках.
— Что ты имеешь в виду? — настаивает он.
— Н-ничего. — Я заикаюсь. На середине мой голос ломается. — Я не... это была шутка...
Уорнер отпускает мои руки так, будто они обжигают его. Он смотрит в сторону. Вызывает лифт и не ждет меня.
Интересно, о чем он не говорит мне.
Только после того как мы проезжаем несколько этажей вниз и идем по незнакомому коридору к незнакомому выходу, он наконец смотрит на меня. Он произносит лишь четыре слова:
— Добро пожаловать в твое будущее.
Глава 17
Я купаюсь в солнечном свете.
Уорнер держит открытой дверь, которая ведет просто наружу, а я к этому так не готова, что с трудом различаю окружение. Он хватает меня за локоть, помогая устоять на месте, и я смотрю на него.
— Мы собираемся выйти наружу. — Я говорю это потому, что должна сказать это вслух.
Потому что внешний мир является редким для меня удовольствием. Потому что я не знаю, пытается ли Уорнер снова быть хорошим. Я перевожу взгляд от него к чему-то напоминающему бетонную площадку и обратно к нему. — Что мы делаем снаружи?
— У нас кое-какие дела.
Он тащит меня к центру его мира, а я отстраняюсь от него, протягиваю руки к небу, надеясь, что оно запомнит меня. Тучи, как всегда, серые, но они немногочисленные и небольшие.
Солнце высоко-высоко-высоко, лениво путешествует по небосклону, направляя нам свое тепло. Я встаю на носочки и пытаюсь дотянуться до него. Ветер обнимает мои руки и улыбается на моей коже. Прохладный, шелковисто-гладкий воздух мягким ветерком ерошит мои волосы. Эта квадратная площадка может быть моим танцевальным залом.
Я хочу танцевать со стихией.
Уорнер берет меня за руку. Я оборачиваюсь.
Он улыбается.
— Это, — говорит он, указывая на холодный серый мир под нашими ногами, — это делает тебя счастливой?
Я оглядываюсь. Я понимаю, что площадка — не совсем крыша, а находится где-то между двумя зданиями. Я подхожу к краю и вижу мертвую землю, и голые деревья, и разбросанные провода, тянущиеся на мили.
— Холодный воздух пахнет чистотой, — говорю я ему. — Свежестью. Новизной. Это самый замечательный запах в мире.
В его глазах одновременно видны смех, озадаченность, заинтересованность и смущение.
Он качает головой. Поглаживает пиджак и тянется рукой в карман. Он достает пистолет с золотой рукояткой, бросающей блики на солнце.
Я судорожно вздыхаю.
Он осматривает ружье непонятным мне образом, по-видимому, чтобы проверить, действительно ли он заряжен. Он держит его в руках, палец находится непосредственно на спусковом крючке. Он оборачивается и видит выражение моего лица.
Чуть не смеется.
— Не волнуйся. Это не для тебя.
— Почему у тебя пистолет? — Я тяжело сглатываю, сильно обхватывая руками. — Почему мы здесь?
Уорнер возвращает пистолет обратно в карман и подходит к противоположному концу выступа. Движением он призывает меня последовать за ним. Я подхожу ближе.
Прослеживаю за его взглядом. Вглядываюсь через ограду.
Каждый солдат у здания стоит на расстоянии не более пятнадцати фунтов под нами.
Я насчитываю около пятидесяти рядов, каждый стоит совершенно прямо, каждый прекрасно расположен, их так много, что я теряю им счет. Интересно, там ли сейчас Адам.
Интересно, видит ли он меня.
Интересно, что он теперь обо мне думает.
Солдаты стоят по периметру квадрата, они все одеты в черное: черные брюки, черные футболки, блестящие черные ботинки; в поле зрения нет пистолетов. Каждый прижимает левый кулак к сердцу. Застывшие на месте.
Черные и серые.
Черные и серые.
Черные и серые, и, мрачные.
Неожиданно я остро осознаю всю непрактичность своего наряда. Внезапно ветер становится слишком бездушным, слишком холодным, слишком болезненным. Я поеживаюсь, но не могу ничего сделать с температурой. Я оглядываюсь на Уорнера, но он уже занимает свое место на краю площадки; очевидно, прежде он делал это много раз. Он достает маленькую продырявленную металлическую вещь из кармана и прижимает её к губам; когда он заговаривает, его голос усиливается и льется над толпой.
— Сектор сорок пять.
Одно слово. Один номер.
Вся группа смещается: левые кулаки разжаты и опущены по бокам; правые кулаки на груди. Все они — единый механизм, работающий в совершенном взаимодействии друг с другом.
Если я бы не боялась так сильно, была бы впечатлена.
— На повестке этого утра у нас два вопроса. — Голос Уорнера проникает в атмосферу: четкий, ясный, невыносимо уверенный. — Первый из них стоит возле меня.
Тысячи глаз смотрят на меня. Я вздрагиваю.
— Джульетта, пожалуйста, подойди ближе. — Два пальца сгибаются в двух местах, чтобы поманить меня вперед.
Я осторожно вхожу в поле их зрения.
Уорнер обнимает меня рукой.
Меня передергивает. Толпа заводится. Сердце сбивается с ритма. Я слишком напугана, чтобы отступить. Его пистолет слишком близок к моему телу.
Солдаты с виду ошеломлены тем, что Уорнер готов прикоснуться ко мне.
— Дженкинс, пожалуйста, подойди поближе.
Мои пальцы пробегают марафон по моему бедру. Я не могу стоять спокойно. Я не могу успокоить сердцебиение, сбивающее мою нервную систему. Дженкинс выходит из ряда; я сразу его замечаю.
Он в порядке.
Боже милостивый.
Он в порядке.
— Дженкинс имел удовольствие познакомиться прошлой ночью с Джульеттой, — продолжает он. Напряжение между мужчинами почти осязаемо. Похоже, никто не знает, к чему он ведет свою речь. И, похоже, пока никто не слышал историю Дженкинса. Мою историю. — Надеюсь, вы все поприветствуете ее с такой же теплотой, — добавляет Уорнер, губы беззвучно смеются. — Она будет с нами некоторое время и будет очень ценной для нашей деятельности.
Восстановление приветствует её. Я приветствую её. Вы должны поприветствовать её.
Солдаты, все до единого, все одновременно, поднимают кулаки.
Они — словно один слаженный механизм: пять шагов назад, пять шагов вперед, пять маршей на месте. Они поднимают левые руки и сжимают их в кулак.
И падают на одно колено.
Я подбегаю к краю, отчаянно желая посмотреть поближе на такую странную хореографическую рутину. Я никогда не видела ничего подобного.
Уорнер заставляет их оставаться так, в согбенном положении, держа кулаки в воздухе, как сейчас. Он молчит почти тридцать секунд. А потом говорит:
— Хорошо.
Солдаты поднимаются и вновь кладут правые кулаки на грудь.
— Второй вопрос даже более приятнее первого, — продолжает Уорнер, хотя он, кажется, не испытывает удовольствия, говоря это. Его глаза прорезают солдатов снизу, изумрудные осколки мерцают, словно зеленое пламя горит над их телами. — У Делалью есть для нас доклад.
Он молчит вечность, глядя на солдатов, давая его словам промариноваться в их умах.
Позволяя их воображению довести себя до безумства. Позволяя виновным дрожать от страха.
Уорнер так долго молчит.
Никто не шевелится так долго.
Я начинаю бояться за свою жизнь, несмотря на его прежние заверения. Я начинаю задумываться, может быть, я одна из виновных. Возможно, пистолет в кармане предназначен для меня. Наконец я осмеливаюсь повернуться к нему. Он смотрит на меня, и впервые я не могу прочитать хоть что-то на его лице.
На его лице - десять тысяч возможностей, глядящих сквозь меня.
— Делалью, — говорит он, продолжая смотреть на меня. — Ты можешь подойти ближе.
Это худой лысеющий человек, его одежда более праздничная, он выходит вперед из пятого ряда от нас. Он выглядит не совсем обычно. Наклоняет на дюйм голову. Его голос звенит, когда он произносит:
— Сэр.
Уорнер наконец перестает смотреть на меня и почти незаметно кивает в направлении лысеющего человека.
Делалью произносит:
— У нас есть обвинения против рядового 45B-76423. Флэтчер, Шеймас.
Солдаты в ряде застывают, застывают в облегчении, застывают в страхе, застывают в тревоге. Никто не двигается. Никто не дышит. Даже ветер боится издать звук.
— Флэтчер. — Одно слово от Уорнера, и несколько сотен шей смотрят уже в одном направлении.
Флэтчер выходит из ряда.
Он похож на пряничного человека. Рыжие волосы. Рыжие веснушки. Губы почти искусственно красные. Его лицо без единой эмоции.
Я никогда в жизни так еще не боялась незнакомцев.
Делалью снова начинает говорить:
— Рядовой Флэтчер был найден на нерегулируемой территории, он братался с гражданскими лицами, считающимися членами повстанческой партии. Он украл продукты питания и запасы из единиц хранения, посвященных людям из Сектора сорок пять. Неизвестно, передал ли он им конфиденциальную информацию.
Уорнер смотрит на пряничного человечка.
— Ты отрицаешь эти обвинения, солдат?
Ноздри Флетчера вздуваются. Его челюсть сжата. Голос ломается, когда он говорит:
— Нет, сэр.
Уорнер кивает. Коротко вздыхает. Облизывает губы.
И стреляет ему в лоб.
Глава 18
Никто не шелохнулся.
На лице Флэтчера выгравирован ужас, когда он падает наземь.
Я настолько поражена невозможностью всего этого, что не могу решить, снится мне это или происходит наяву; я не могу определить, действительно ли я умираю; я не могу понять, действительно ли обморок — хорошая идея.
Конечности Флэтчера согнуты под странными углами на холодном бетонном полу. Землю вокруг него заливает кровь, но никто по-прежнему не двигается. Никто не произносит ни единого словечка. Никто не подает вида, что боится.
Я касаюсь губ, убеждаясь, что перестала кричать.
Уорнер засовывает пистолет обратно в карман.
— Сектор сорок пять, вы свободны.
Каждый солдат падает на одно колено.
Уорнер запихивает металлический усилитель обратно в костюм и дергает меня с того места, где я застыла. Я спотыкаюсь, у моих слабых конечностей болят кости. Я чувствую тошноту, безумие, неспособность держаться вертикально. Я продолжаю пытаться заговорить, но слова словно прилипли к моему языку. Я вдруг потею и внезапно замерзаю, и я так устала, я вижу, как мутные пятна появляются в моих глазах.
Уорнер пытается провести меня через дверь.
— Ты действительно должна больше есть, — говорит он.
Я чувствую, будто у меня по всему телу расходятся зияющие раны, словно кто-то выдернул все внутренности из моего тела.
Мое сердце, должно быть, кровоточит в груди.
Я опускаю взгляд вниз и не могу понять, почему на моем платье нет крови, почему эта боль в моем сердце чувствуется настолько реальной.
— Ты убил его, — удается мне прошептать. — Ты просто убил его.
— Ты очень проницательна.
— Почему ты убил его, почему ты убил его, как ты мог сделать что-то вроде этого.
— Не закрывай глаза, Джульетта. Сейчас не время спать.
Я хватаю его рубашку. Я останавливаю его прежде, чем он входит внутрь. Порыв ветра хлопает меня по лицу, и я внезапно начинаю контролировать свои чувства. Я жестко его толкаю, швыряя спиной к двери.
— Ты отвратителен мне. — Я жестко смотрю в его кристаллические холодные глаза. — Ты отвратителен мне.
Он крутится вокруг меня, прижав меня к двери, где я только что держала его. Он придает моему лицу чашевидную форму своими руками, заключенными в перчатки, удерживая мой взгляд. Теми же самыми руками, которыми он раньше убил человека.
Я поймана в ловушку.
Замираю.
Немного напуганная.
Его большой палец на моей щеке.
— Жизнь — мрачное место, — шепчет он. — Иногда ты должен стрелять первым.
Уорнер следует за мной в мою комнату.
— Ты должна, вероятно, поспать, — говорит он мне. Это первый раз, когда он заговаривает со мной после того, как мы оставили крышу. — Я пришлю еду тебе в комнату, а кроме этого, позабочусь, чтобы тебя никто не побеспокоил.
— Где Адам? Он в безопасности? Он здоров? Ты собираешься причинить ему вред?
Уорнер вздрагивает, прежде чем обрести самообладание.
— А почему ты заботишься об этом?
Я забочусь об Адаме Кенте еще с третьего класса.
— А разве не он должен наблюдать за мной? Ведь здесь его нет. Это значит, что ты собираешься и его убить?
Я чувствую себя дурой. Я чувствую себя храброй, потому что чувствую себя дурой. У моих слов нет парашютов, когда они спадают с языка.
— Я убиваю людей только по нужде.
— Как благородно.
— Более всего.
Я невесело смеюсь.
— Можешь посвятить весь остаток дня себе. Наша настоящая работа начнется завтра. Адам приведет тебя ко мне. — Он смотрит мне в глаза. Подавляет улыбку. — А в это время постарайся не покончить с собой.
— Ты и я, — говорю ему, ярость течет по моим венам, — ты и я — разные.
— Ты на самом деле так не думаешь.
— Ты считаешь, что можешь сравнивать мою болезнь со своим безумием...
— Болезнь? — Он бросается вперед с неожиданным пылом, и я изо всех сил пытаюсь устоять. — Ты считаешь, что ты больна? — кричит он. — У тебя дар! Ты имеешь особенную способность, которую не хочешь понять! Твой потенциал...
— Нет у меня никакого потенциала!
— Ты ошибаешься.
Он смотрит на меня. У меня нет слов, чтобы описать его взгляд. Я почти уверена, что он ненавидит меня в этот момент. Ненавидит за то, что я ненавижу себя.
— Ну, это ведь ты убийца, — говорю ему. — Должно быть, ты прав.
Его улыбка с добавкой динамита.
— Иди спать.
— Катись в ад.
Он сжимает челюсть. Идет к двери.
— Я над этим работаю.
Глава 19
Темнота душит меня.
Мои сны кровавые и кровоточащие, и я не могу больше спать. Все те сны, что приносили мне покой, исчезли, и я не знаю, как мне их вернуть. Я не знаю, как найти белую птицу. Я не знаю, будет ли она когда-нибудь летать. Все, что я знаю, - это то, что, когда я закрываю глаза, я вижу только пустоту. Флэтчеру снова и снова стреляют в голову, Дженкинс умирает на моих руках, Уорнер стреляет Адаму в голову, ветер поет за окном, но фальшиво и натянуто, и мне не хватает духу сказать ему остановиться.
Я мерзну в своей одежде.
Кровать подо мной — словно облака или свежевыпавший снег; слишком мягкая, слишком комфортная. Это напоминает мне о сне в кровати Уорнера, и я не могу вынести этого. Я боюсь уснуть под этими покрывалами.
Я не могу не думать о том, в порядке ли Адам, вернется ли он, будет ли Уорнер продолжать причинять ему вред, пока я не начну ему повиноваться. Мне на самом деле не стоит так за это переживать.
Запись Адама в моем блокноте может быть частью плана Уорнера, чтобы свести меня с ума.
Я встаю на жесткий пол и проверяю кулак на наличие мятой бумажки, которую я сжимаю в течение целых двух дней. Это единственная моя надежда, и я не знаю, реальна ли она.
Вариантов остается все меньше.
— Что ты здесь делаешь?
Я проглатываю крик и мечусь из стороны в сторону, чуть не падая на лежащего на полу возле меня Адама. Я даже не заметила его.
— Джульетта? — Он не шевелится. Его взгляд сосредоточен на мне: спокойный, невозмутимый; два ведра речной воды в полночь.
Я хочу закричать в эти глаза.
Не знаю почему, но я говорю ему правду:
— Я не могу здесь спать.
Он не спрашивает почему. Он встает и гулко кашляет, и я вспоминаю, что ему причиняли боль. Какую же боль они ему причинили? Я не задаю вопросов, когда он стягивает подушку и одеяло с моей кровати. Он кладет подушку на пол.
— Ложись. — Все, что он мне говорит. Тихо, только для меня.
Я хочу, чтобы он говорил мне это весь день, каждый день, вечность.
Всего лишь одно слово, а я уже краснею.
Я ложусь, несмотря на бьющую в крови тревогу, и кладу голову на подушку. Он накрывает меня одеялом. И я позволяю ему это. Я смотрю, как его руки движутся в тени ночи, отблеск луны заглядывает в окно, освещая его фигуру. Он лежит всего лишь в нескольких сантиметрах от меня.
Ему не нужно одеяло. Как и подушка. Он спит без рубашки, и я понимаю, что не могу дышать. Я понимаю, что, наверно, никогда не смогу дышать в его присутствии.
— Тебе не нужно кричать, — шепчет он.
Каждый вздох моего тела покидает меня.
Я сгибаю пальцы и сплю как никогда крепко.
Мои глаза — два окна, взломаны хаосом в этом мире.
Прохладный ветерок пугает мою кожу, и я сажусь, потираю сонные глаза и понимаю, что Адама возле меня нет. Я моргаю и переползаю обратно на кровать, где я кладу на место подушку и одеяло.
Я бросаю взгляд на дверь и задаюсь вопросом, что же ждет меня по ту сторону.
Я смотрю на окно и интересуюсь, увижу ли я когда-нибудь летящую птицу.
Я смотрю на настенные часы и думаю, каково это — жить вновь в соответствии с числами.
Я задаюсь вопросом, что в этом здании значат шесть тридцать утра.
Я решаю умыться. Эта мысль меня веселит, и мне становится чуточку стыдно.
Я открываю дверь ванной и ловлю в зеркале отображение Адама. Его быстрые руки одергивают рубашку прежде, чем у меня есть возможность зацепиться за детали, но я вижу достаточно, чтобы понять, что я не могла видеть в темноте.
Он весь покрыт синяками.
Мои ноги словно сломаны. Я не знаю, как помочь ему. Я хотела бы ему помочь.
— Прости, — быстро говорит он. — Я не знал, что ты уже проснулась.
Он тянет низ рубашки, словно недостаточно долго притворяется, будто я слепа.
Я киваю. Я смотрю на плитку под ногами. Я не знаю, что сказать.
— Джульетта. — Его голос огибает буквы моего имени так тихо, что я умираю пять раз за секунду. На лице у него — лес эмоций. Он качает головой. — Прости меня, — он говорит так тихо, что я уверена, что мне послышалось. — Это не то... — Он сжимает челюсть и нервно пробегает рукой по своим волосам. — Все это... это не то...
Я открываю ему свою руку. Листочек — это мятый шарик возможностей.
— Я знаю.
Облегчение распространяется по его лицу, и вдруг его глаза становятся единственным подтверждением, когда-либо нужным мне. Адам не предавал меня. Я не знаю, почему или как, вообще ничего, кроме того, что он все еще мой друг.
Он по-прежнему стоит возле меня и не хочет моей смерти.
Я подхожу и закрываю дверь.
Открываю рот, чтобы начать говорить.
— Нет!
Моя челюсть закрывается.
— Подожди, — говорит он с поднятой рукой.
Его губы двигаются, но он не издает ни звука. Я понимаю, при отсутствии камер в ванной комнате могут быть и микрофоны. Адам смотрит вокруг нас, сзади, впереди, везде.
Он прекращает осмотр.
Душ состоит из четырех стен из мраморного стекла, и он открывает стеклянную дверцу, прежде чем я понимаю, что происходит. Он включает струю на полную мощность, звук бегущей воды начинает урчать в комнате, заглушая все, как гром в пустоте, вокруг нас. Зеркало запотевает из-за водяного пара, когда я думаю, что начинаю понимать его план, он тянет меня в свои объятия и поднимает меня в душ.
Я пытаюсь кричать, но криков нет — есть только пар, обрывочно ловлю дыхание, ничего не понимаю.
Горячая вода пропитывает мою одежду. Она обрушивается на мои волосы и стекает по шее, но все, что я чувствую, — это его руки на моей талии. Я хочу кричать по всем неправильным причинам.
Его взгляд пригвождает меня к месту. Его срочность воспламеняет мои кости. Ручьи воды струятся по его лицу, а его пальцы прижимают меня к стене.
Его губы, его губы, его губы, его губы, его губы.
Я стараюсь не дать своим векам затрепетать.
Мои ноги имеют право дрожать.
Моя кожа горит в тех местах, где он меня не касается.
Его губы так близки к моему уху, я растекаюсь, я — все, и я — ничто, и я растворяюсь в желании столь отчаянном, что оно обжигает, когда я пытаюсь его проглотить.
— Я могу прикоснуться к тебе, — говорит он, и я удивляюсь, почему это в моем сердце трепещет колибри. — Я не понимал до прошлого раза, — шепчет он, а я слишком пьяна, чтобы перенести вес, но его тело так близко к моему. — Джульетта...
Его тело прижимается сильнее, и я понимаю, что не обращаю внимания на ощущение дуновения одуванчиков в моих легких. Мои глаза внезапно открываются, он облизывает свою верхнюю губу за малую долю секунды, и что-то в моем мозгу переключается на отметку «жить».
Я задыхаюсь. Я задыхаюсь. Я задыхаюсь.
— Что ты делаешь?
— Джульетта, пожалуйста. — Его тон обеспокоенный, а сам он оглядывается так, будто не уверен, что мы одни. — Прошлой ночью... — Он сжимает губы.
Он на полсекунды прикрывает глаза, а я изумляюсь переливу капель горячей воды, которые попадают на его ресницы, подобно жемчужинам, выкованным из боли. Его пальцы медленно движутся по бокам моего тела, как будто он изо всех сил старается спрятать их в одном месте, как будто он старается не трогать меня, а его глаза впитывают шестьдесят дюймов моего тела, и меня так... так... так уличают.
— Я только что понял, — произносит он мне в ухо. — Я знаю... знаю, почему Уорнер хочет тебя. — Его кончики пальцев — десять электрических игл, убивающих меня чем-то незнакомым прежде. Чем-то, что я всегда хотела почувствовать.
— Тогда почему ты здесь? — я шепчу, сломанная, умирая в его руках. — Почему… — Одна, две попытки вдоха. — Почему ты прикасаешься ко мне?
— Потому что я могу. — Он почти выдавливает улыбку, а у меня почти прорезаются крылья. — Я уже это делал.
— Что? — Я моргаю, внезапно отрезвленная. — Что ты имеешь в виду?
— В ту первую ночь в камере, — вздыхает он. Он смотрит вниз. — Ты кричала во сне.
Я жду.
Я жду.
Я ждала вечность.
— Я касался твоего лица, — говорит он мне на ухо. — Твоей руки. Я водил рукой по твоей руке. — Он отступает, а его взгляд остается на моем плече, затем спускается к моему локтю, приземляется на мое запястье. Я застываю в неверии. — Я не знал, как тебя разбудить. Ты бы не проснулась. Так что я сел и наблюдал за тобой. Я ждал, когда ты прекратишь кричать.
— Это. Невозможно. — Мне удается произнести всего лишь два слова.
Но его руки обнимают меня за талию, его губы оказываются рядом, он прижимается своей щекой к моей, а его тело горит, как и мое, его кожа касается моей, и он не кричит, не умирает, не убегает от меня прочь, и поэтому я плачу.
Я задыхаюсь.
Я дрожу, судороги проливаются слезами, а он держит меня так, как никто никогда до этого не держал.
Словно он желает меня.
— Я собираюсь вытащить тебя отсюда, — говорит он, дыша на мои волосы, а его руки движутся по моим рукам, я откидываюсь назад, и он смотрит мне в глаза, а мне кажется, что это может быть лишь сном.
— Почему... почему ты... ты не... — Я качаю головой, и меня трясет, поскольку это не может происходить здесь и сейчас, я трясусь, дабы стряхнуть слезы, которые будто приклеились к моему лицу. Это не может быть реальностью.
Его взгляд нежен, его улыбка лишает меня сил держаться на ногах, и я жажду узнать вкус его губ. Я хочу иметь мужество прикоснуться к нему.
— Мне пора идти, — говорит он. — Ты должна одеться и стоять внизу в восемь часов.
Я тону в его глазах и не знаю, что ответить.
Он снимает рубашку, и я не знаю, куда смотреть.
Я ловлю свое отражение в стеклянной панели и силой заставляю себя закрыть глаза и моргнуть, когда что-то порхает слишком близко. Его пальцы на мгновение отрываются от моего лица, и я начинаю растекаться в ожидании.
— Ты не должна отворачиваться, — говорит он. Он говорит это с маленькой улыбкой, размером с Юпитер.
Я гляжу на его черты лица, на кривую усмешку, которой я жажду наслаждаться, на цвет его глаз, с помощью которого я хочу нарисовать миллионы картин. Взглядом я провожу линию от его скул, вниз по шее, к вершине его ключицы; я запоминаю скульптурные холмы и впадины его рук, совершенство его торса. Птичка на его груди.
Татуировка.
Белая птица с золотыми полосами, словно корона, на голове. Она летит.
— Адам, — пытаюсь сказать я ему. — Адам. — Я пытаюсь перестать задыхаться. — Адам, — я так много раз пытаюсь сказать и терплю неудачу.
Я пытаюсь найти его взгляд, только чтобы понять, что он видит, как я изучаю его. Детали его лица складываются в потоки столь глубоких эмоций, что я задумываюсь, как я должна на него смотреть. Он дотрагивается двумя пальцами до моей щеки, чтобы слегка приподнять мое лицо, и я ощущаю себя проводом под напряжением, находящимся в воде.
— Я найду способ связаться с тобой, — говорит он, а его руки сжимают меня, и мое лицо прижимается к его груди, и мир внезапно становится светлее, крупнее, красивее.
Мир резко обретает смысл для меня, вероятность гуманности начинает иметь для меня смысл, вся Вселенная останавливается на месте и начинает кружиться в другом направлении, а я — птица.
Я — птица, и я улетаю.
Глава 20
На часах — восемь утра, а на мне — платье цвета мертвого леса и старых жестянок.
Ничего более обтягивающего я в своей жизни не носила, покрой современный и угловатый, почти небрежный; материал жесткий и плотный, но все же пропускает воздух. Я смотрю на ноги и удивляюсь, что они у меня есть.
Я чувствую себя более уязвимой, чем когда-либо в своей жизни.
Семнадцать лет я приучала себя прятать каждый дюйм обнаженной кожи, и теперь Уорнер заставляет меня сбрасывать покровы. Могу лишь предположить, что он делает это специально.
Мое тело — плотоядный цветок, ядовитое комнатное растение, заряженный пистолет с миллионом спусковых крючков, в полной готовности к выстрелу.
Прикоснись ко мне и познаешь последствия. Из этого правила никогда не было исключений.
Кроме Адама.
Он ушел, в то время как я отмокала под душем, впитывая проливной дождь из горячих слез.
Сквозь запотевшее стекло я наблюдала, как он вытирается и надевает униформу.
Я смотрела, как он уходит, и все спрашивала себя: почему, почему, почему, почему он может прикасаться ко мне?
Зачем ему помогать мне?
Помнит ли он меня?
С моей кожи все еще поднимается пар.
Мои кости опутаны тугими складками этого странного платья, и только молния сдерживает меня. Молния — и перспектива чего-то, о чем я всегда никогда не решалась мечтать.
Мои губы навеки сохранят секреты сегодняшнего утра, но в моем сердце столько уверенности, изумления, умиротворения и надежд на будущее, что оно вот-вот лопнет, и я гадаю, прорвет ли оно ткань платья.
Надежда окутывает меня, держит в объятьях, утирает мне слезы и говорит, что сегодня, и завтра, и даже через два дня со мной все будет в порядке, а я в своем исступлении даже решаюсь ей поверить.
Я сижу в голубой комнате.
На стенах — обои цвета идеального летнего неба, на полу — ковер толщиной в два дюйма, вся комната пуста, за исключением двух бархатных кресел. Каждый различный оттенок — как синяк, как красивая ошибка, как напоминание о том, что они сделали с Адамом из-за меня.
Я всё ещё сижу наедине в бархатном кресле в оливковом платье. Вес блокнота чувствуется, словно я держу на колене шар для боулинга.
— Прекрасно выглядишь.
Уорнер быстро входит в комнату, будто попирание воздуха ногами ему жизненно необходимо. Его никто не сопровождает.
Мой взгляд невольно падает на мои теннисные туфли, и мне интересно, нарушила ли я правила, не надев ходули, что стоят в моем шкафу и, уверена, не предназначены для ног. Я поднимаю взгляд и вижу, что он стоит прямо передо мной.
— Зелёный тебе идет, — говорит он с глупой улыбкой. — И подчеркивает цвет твоих глаз.
— И какого же цвета мои глаза? — спрашиваю стену.
Он смеется.
— Ты ведь несерьезно.
— Сколько тебе лет?
Он перестает смеяться.
— Ты хочешь знать?
— Мне интересно.
Он садится в кресло возле меня.
— Я не буду отвечать на твои вопросы, пока ты не будешь смотреть на меня, когда я говорю с тобой.
— Ты хочешь, чтобы я пытала людей против своей воли. Ты хочешь сделать меня оружием в своей войне. Ты хочешь, чтобы я стала из-за тебя монстром. — Пауза. — Когда я смотрю на тебя, меня начинает тошнить.
— Ты более упряма, чем я предполагал.
— Я одеваюсь в твои платья. Я ем твою еду. Я здесь. — Я позволяю своим глазам посмотреть на него, а он уже пристально глядит на меня. Я на мгновение застигнута врасплох силой его взгляда.
— Ты ничего из этого не сделала для меня, — говорит он тихо.
Я чуть не смеюсь вслух.
— Почему это?
Его глаза борются с губами за право говорить. Я смотрю в сторону.
— Что мы здесь делаем?
— Ах. — Он глубоко вздыхает. — Завтрак. А потом я дам тебе твое расписание.
Он нажимает кнопку на ручке кресла и почти мгновенно в комнату заходят мужчины и женщины, которые явно не являются солдатами, с тележками и лотками на колесиках. Их лица — затвердевшие, в морщинах, слишком тощие, чтобы быть здоровыми.
Это разбивает мое сердце прямо напополам.
— Обычно я ем один, — продолжает Уорнер, его голос — как сосулька, пробивающая толщу моих воспоминаний. — Но я понял, что мы с тобой должны хорошенько узнать друг друга.
Тем более что мы проводим так много времени вместе.
Слуги,-горничные, люди, которые не являются солдатами, покидают нас, а Уорнер предлагает мне что-то на тарелке.
— Я не голодна.
— Это не вариант. — Я поднимаю взгляд и вижу, что он очень, очень серьезен. — Тебе не разрешено голодать до смерти. Ты недостаточно хорошо питаешься, а мне ты нужна здоровой.
Тебе не разрешено покончить жизнь самоубийством. Тебе не разрешено причинять себе вред. Ты слишком ценная для меня.
— Я не твоя игрушка, — чуть не выплевываю я.
Он кидает тарелку на тележку, и я удивлена, что она не разбивается на куски. Он прочищает горло, и я на самом деле напугана.
— Этот процесс станет намного проще, если ты будешь сотрудничать, — произносит он, тщательно проговаривая каждое слово.
Пять, пять, пять, пять, пять ударов сердца.
— Ты отвратительна миру, — говорит он, подергивая губы от смеха. — Все, когда-либо знающие тебя, ненавидели тебя. Убежали от тебя. Бросили тебя. Твои собственные родители добровольно отказались от тебя и захотели отдать тебя под опеку власти. Они так отчаянно хотели избавиться от тебя, сделать чей-то другой проблемой, уверить себя, что ты, по сути, не то дитя, которое они воспитывали.
Меня словно ударяют сотню раз по лицу.
— И сейчас... — Он в открытую смеется. — Ты настаиваешь на том, что это я плохой. — Он встречает мой взгляд. — Я пытаюсь помочь тебе. Я предлагаю тебе возможность, которую никто и никогда бы тебе не предложил. Я готов относиться к тебе как к равной. Я готов дать тебе все, о чем ты могла только мечтать, и, прежде всего, я могу поместить власть в твои руки. Я могу заставить их страдать за то, что они сделали с тобой. — Он наклоняется. — Я могу изменить мир.
Он ошибается, он так неправ, он настолько неправильный — как перевернутая вверх дном радуга.
Но всё, что он говорит, — правда.
— Не позволяй себе возненавидеть меня так быстро, — продолжает он. — Ты можешь наслаждаться этой ситуацией гораздо больше, чем ты думаешь. К счастью для тебя, я готов быть терпеливым. — Он оскаливается. Откидывается на спинку. — Хотя, конечно, твоя тревожная красота не причиняет боли.
Я капаю красной краской на ковер.
Он лжец и ужасный, ужасный, ужасный человек, и я не знаю, тревожит ли это меня, потому что он прав, или потому что это настолько неправильно, или потому что я так отчаянно нуждаюсь в некоем подобии признания в этом мире. Прежде никто ничего подобного мне не говорил.
Это заставляет меня захотеть взглянуть в зеркало.
— Ты и я не так уж различны, как ты могла бы надеяться. — Его улыбка настолько самоуверенная, что я хочу стереть ее кулаком.
— Ты и я не похожи, несмотря на все твои надежды.
Он улыбается так широко, что я не знаю, как реагировать.
— Кстати, мне девятнадцать.
— Извини, что?
— Мне девятнадцать лет, — уточняет он. — Знаю, для своего возраста я довольно внушительный.
Я беру ложку и толкаю что-то съедобное на своей тарелке. Я больше не знаю, какая еда на самом деле.
— У меня нет к тебе никакого уважения.
— Ты передумаешь, — сказал он просто. — А теперь поторопись и ешь. У нас ещё много работы.
Глава 21
Убивать время не так сложно, как кажется на первый взгляд.
Я могу выстрелить хоть сотню раз в грудь и затем наблюдать, как крошечные ранки кровоточат на моей ладони.
Я могу вырвать циферблат часов и любоваться им, лежащим на моей руке. Тик-тик-тик — последнее тиканье перед тем, как я отправлюсь спать. Я могу задержать дыхание на несколько секунд и так задохнуться. Я убиваю минуты, а потом и часы, и, кажется, никто не против.
Прошла неделя после нашего последнего разговора с Адамом.
Однажды я к нему повернулась. Всего лишь однажды я открыла рот, чтобы заговорить, но Уорнер перехватил меня:
— Тебе не позволено разговаривать с солдатами, — сказал он. — Если у тебя есть вопросы, можешь найти меня. Я — единственный человек, о котором тебе нужно заботиться, пока ты находишься здесь.
Собственничество — недостаточно сильное слово, чтобы описать Уорнера.
Он повсюду меня сопровождает. Слишком много со мной разговаривает. Мое расписание состоит из встреч с Уорнером, приема пищи с Уорнером, выслушивания Уорнера. Если он занят, меня отсылают в мою комнату. Если он свободен, он находит меня. Он говорит мне о сожженных ими книгах. Об артефактах, которые они готовятся спалить. Идеях, которые он приготовил для нового мира, и как я стану большой для него поддержкой, как только буду готова. Как только я осознаю, как сильно я хочу этого, как сильно я хочу его, как сильно я хочу эту новую, славную, мощную жизнь. Он ждет меня, чтобы использовать мой потенциал. Он рассказывает мне, как благодарна я должна быть за его терпение. Его доброту. Его готовность понять, что этот переход должен быть постепенным.
Я не могу смотреть на Адама. Я не могу говорить с ним. Он спит в моей комнате, но я никогда не вижу его. Он дышит так близко к моему телу, но даже не поворачивает губ в моем направлении. Он не следует за мной в ванную. Он не оставляет тайные записи в моем блокноте.
Я начинаю подозревать, что я нафантазировала все сказанное им.
Мне нужно знать, поменялось ли что-то. Мне нужно знать, сошла ли я с ума, держа в сердце эту цветущую надежду, мне нужно знать, что значила та запись Адама, но каждый день его отношение ко мне, как к незнакомке, заставляет меня сомневаться в себе самой.
Мне нужно поговорить с ним, но я не могу.
Потому что сейчас Уорнер следит за мной.
Камеры видят всё.
— Я хочу, чтобы ты убрал камеры из моей комнаты.
Уорнер перестает жевать еду/мусор/завтрак во рту. Он осторожно глотает и откидывается на спинку, глядя на меня.
— Разумеется, нет.
— Если ты обходишься со мой как с заключенной, — говорю ему, — то я буду вести себя как заключенная. Мне не нравится, что за мной наблюдают.
— Тебе нельзя доверять.
Он опять берет ложку.
— За каждым моим вздохом наблюдают. Охранники расположены интервалом в пять футов по всем коридорам. У меня даже нет доступа к собственной комнате, — протестую я. — Камеры не будут иметь значения.
Странное удовлетворение танцует на его губах.
— Ты не совсем стабильна, ты в курсе. Есть вероятность, что ты можешь убить кого-то.
— Нет. — Я хватаюсь за пальцы. — Нет... Я бы не... Я не убивала Дженкинса.
—Я говорю не о Дженкинсе. — Его улыбка — чан с кислотой, просачивающейся в мою кожу.
Он не перестает смотреть на меня. Улыбаться мне. Пытать меня своими глазами.
Это я молча кричу в кулак.
— Это был несчастный случай.
Слова выскакивают из моего рта так тихо и быстро, что я не уверена, что я на самом деле их произнесла, что я до сих пор сижу здесь, или же мне опять четырнадцать лет, и я снова, снова, снова и снова кричу, умираю, погружаюсь в море воспоминаний. Я никогда, никогда, никогда, никогда…
Я не смогу это забыть.
Я увидела её в продуктовом магазине. Она стояла скрестив лодыжки, её дитя было на привязи, она думала, он был рюкзаком. Она думала, что он был слишком глуп/слишком юн/слишком незрел, чтобы понять, что веревка, связывающая его с её запястьем, была устройством, предназначенным для содержания его в её безразличном круге из сочувствия. Она была слишком молода, чтобы иметь ребенка, чтобы иметь эти обязанности, быть похороненной ребенком, который имеет потребности, которые не учитывают ее собственные. Ее жизнь настолько невыносима, так невероятно, чрезвычайно многогранная, слишком гламурна для отпрыска на привязи.
«Дети не глупы», — хотела я сказать ей.
Я хотела сказать ей, что его седьмой крик не означает, что он хочет быть неприятным, что ее четырнадцатое предостережение в виде «гадкий мальчишка/ты такой гадкий мальчишка/ты меня смущаешь, ты, гадкий мальчишка/не заставляй меня рассказывать папе, что ты был гадким мальчишкой». Я не хотела смотреть, но не могла отвернуться. Его трехлетнее лицо сморщилось от боли, ручонки пытались скользнуть под цепь, которыми она обмотала его поперек груди, и она потянула так сильно, что он упал и заплакал, и она сказала ему, что он это заслужил.
Я хотела спросить её, почему она так сделала.
Я хотела задать ей столько вопросов, но я не задала, потому что мы больше не разговариваем с людьми, ведь сказать что-то будет страннее, чем не сказать ничего незнакомцу.
Он упал на пол и извивался, пока я не сбросила все, что находилось в моих руках и все эмоции на моем лице.
«Мне очень жаль», — этого я никогда не говорила её сыну.
Я думала, что мои руки могут помочь.
Я думала, что мое сердце могло помочь.
Я так много думала.
Но я никогда…
Никогда…
Никогда…
Никогда…
Никогда не думала...
— Ты убила маленького ребенка.
От миллиона воспоминаний я впиваюсь ногтями в бархатное кресло, меня преследует ужас, созданный собственными руками, и я напоминаю себе, что я просто так всегда нежелательна.
Мои руки могут убивать. Мои руки могут всё уничтожить.
Я не должна жить.
— Я хочу. — Я задыхаюсь, пытаясь проглотить комок в горле. — Хочу, чтобы ты убрал камеры. — Убери их или я умру, борясь с тобой за порядок.
— Ну, наконец-то! — Уорнер встает и сжимает руки вместе, словно таким образом поздравляет себя. — Я-то думал, когда же ты очнешься. Я ждал то пламя, разъедающее тебя каждый день. Тебя переполняет ненависть, не так ли? Гнев? Разочарование? Зуд что-то сделать?
С кем-нибудь?
— Нет.
— Ну конечно же да. Ты прям как я.
— Я ненавижу тебя настолько сильно, что ты никогда не сможешь этого понять.
— Из нас получится прекрасная команда.
— Мы — ничто. Ты — ничто для меня.
— Я знаю, чего ты хочешь. — Он наклоняется, понижает голос. — Я знаю, чего всегда хотело твое маленькое сердечко. Я могу дать тебе то, что ты ищешь. Я могу стать твоим другом.
— Я застываю. Запинаюсь. Не в состоянии говорить.
— Я знаю всё о тебе, любимая. — Он улыбается. — Я хотел тебя очень долгое время. Я ждал вечность, пока ты будешь готова. И я не собираюсь упускать тебя так легко.
— Я не хочу быть чудовищем, — говорю я, может быть, больше для себя, чем для него.
— Не борись с тем, кем ты родилась быть. — Он хватает меня за плечи. — Перестань позволять всем говорить тебе, что правильно, а что нет. Покажи себя! Ты прячешься, в то время как можешь победить. У тебя есть гораздо больше энергии, чем ты предполагаешь, и, откровенно говоря, я, — он качает головой, — очарован.
— Я тебе не цирковой уродец, — огрызаюсь я. — И я не стану для тебя выступать.
Он усиливает свой захват вокруг моих рук, и я не могу оторваться от него. Он приближает свое лицо опасно близко к моему, и я не знаю, почему не могу дышать.
— Я не боюсь тебя, дорогая, — говорит он мягко. — Я полностью очарован.
— Если ты не уберешь камеры, то я найду и уничтожу каждую из их. — Я лгунья. Я лгу сквозь зубы, но я в ярости, в отчаянии, в ужасе. Уорнер хочет превратить меня в животное, которое будет охотиться за слабыми. За невинными.
Если он хочет, чтобы я для него боролась, сперва он должен побороть меня.
Улыбка медленно распространяется по его лицу. Рукой в перчатке он касается моей щеки и приподнимает мою голову, сжимая мой подбородок, когда я начинаю уклоняться.
— Ты просто восхитительна, когда злишься.
— Жаль, мой вкус ядовит для тебя. — Я дрожу от отвращения с головы до ног.
— Эта деталь делает эту игру гораздо более привлекательной.
— Ты больной, ты больной...
Он смеется и отпускает мой подбородок, только чтобы провести осмотр моего тела. Его глаза лениво путешествуют вниз по моему телу, и я чувствую внезапное желание разорвать его селезенку.
— Если я уберу камеры, что ты для меня сделаешь? — Его глаза грешны.
— Ничего.
Он трясет головой.
— Так не пойдет. Я приму твое предложение, если ты примешь условие.
Я сжимаю челюсть.
— Что ты имеешь в виду?
Улыбка шире предыдущей.
— Это опасный вопрос.
— Каково твое условие? — раздражительно уточняю я.
— Коснись меня.
— Что? — Мой вздох резко вырывается из горла и громко проносится по комнате.
— Я хочу знать, на что ты точно способна. — Его голос твердый, брови напряженные.
— Я не стану делать этого снова! — взрываюсь я. — Ты видел, что ты заставил меня сделать с Дженкинсом...
— Да пошел к черту Дженкинс, — выплевывает он. — Я хочу, чтобы ты прикоснулась ко мне... хочу испытать это на собственной шкуре.
— Нет... — Я трясу головой так сильно, что она кружится. — Нет. Никогда. Ты безумец...
Я не стану...
— Вообще-то, станешь.
— Я НЕ БУДУ...
— Ты должна будешь… начать работать… в то или иное время, — говорит он, стараясь контролировать голос. — Даже если ты бы отказалась от моих условий, ты здесь по определенной причине, Джульетта. Я убедил своего отца, что ты будешь полезной для Восстания. Что ты сможешь сдержать любого повстанца, которого мы...
— Ты имеешь в виду пытки...
— Да. — Он улыбается. — Прости, но я подразумеваю пытки. Ты сможешь пытать любого, захваченного нами. — Пауза. — Видишь ли, причинение боли — невероятно эффективный способ получения информации из любого. А с тобой? — Он смотрит на мои руки.
— Что ж, это дешево. Быстро. Эффективно. — Он улыбается шире. — И до тех пор, пока мы сохраняем тебе жизнь, ты будешь полезной не менее нескольких десятилетий. Нам очень повезло, что ты не с батарейным питанием.
— Ты... ты... — шиплю я.
— Ты должна благодарить меня. Я спас тебя от той дыры в психушке — ввел тебя в позицию власти. Я даю тебе все необходимое для твоего удобства. — Он смотрит мне в глаза. — Теперь мне нужно, чтобы ты сосредоточилась. Мне нужно, чтобы ты отказалась от своих надежд на жизнь как у других. Ты не нормальная. И никогда не была, и никогда не станешь. Прими себя такой, какая ты есть.
— Я... — Я сглатываю. — Я не... Я не… Я...
— Убийца?
— НЕТ...
— Инструмент для пыток?
— ПРЕКРАТИ!
— Ты обманываешь сама себя.
Я готова уничтожить его.
Он поднимает голову и прячет улыбку.
— Всю свою жизнь ты находилась в шаге от безумия, не так ли? Тебя столь многие звали сумасшедшей, что ты на самом деле начала верить в это. Ты задавалась вопросом, а не были ли они правы. Ты задавалась вопросом, смогла ли бы ты исправить это. Думала, что, если сильнее попытаешься, станешь немножко лучше, умнее, милее… думала, что мир изменит свое мнение о тебе. Ты во всем винила себя.
Я задыхаюсь.
Моя нижняя губа дрожит без моего ведома. Я с трудом могу контролировать напряжение в челюсти.
Я не хочу говорить ему, что он прав.
— Ты подавляешь весь свой гнев и возмущение, потому что ты хочешь быть любимой, — сказал он, больше не улыбаясь. — Возможно, я понимаю тебя, Джульетта. Возможно, ты должна довериться мне. Возможно, тебе нужно принять тот факт, что ты так долго пытаешься быть кемто, кем ты не являешься на самом деле, и что бы ты ни сделала, эти уроды никогда не будут счастливы. Они никогда не будут довольны. Им было все равно, не так ли? — Он смотрит на меня, и на мгновение он кажется почти человеком.
На мгновение я хочу поверить ему. На мгновение я хочу сесть на пол и выплакать этот океан в горле.
— Время перестать притворяться, — мягко говорит он. — Джульетта... — Он так неожиданно нежно берет мое лицо в свои руки в перчатках. — Тебе не нужно больше быть милой.
Ты можешь уничтожить их. Ты можешь унизить их и присвоить себе этот мир, и...
Меня словно ударяют по лицу.
— Но я не хочу никого уничтожать, — говорю я ему. — Я не хочу причинять боль людям...
— Но они этого заслужили! — Он разочарованно отстраняется. — Как ты можешь не хотеть мести? Как ты можешь не хотеть дать отпор...
Я медленно поднимаюсь, дрожа от злости, надеясь, что мои ноги не рухнут подо мной.
— Ты думаешь, что я нежелательна, потому что мной пренебрегли и... и выбросили... — Мой голос поднимался выше с каждым словом, безудержные эмоции вдруг кричат через мои легкие. — Думаешь, что у меня нет сердца? Что я не умею чувствовать? Думаешь, из-за того, что я могу причинять боль, я должна её причинять? Ты такой же, как все. Считаешь, что я чудовище, как и все другие. Ты меня вовсе не понимаешь...
— Джульетта...
— Нет.
Я не хочу этого. Не хочу этой жизни.
Не хочу быть чем-то для кого-то, кроме себя. Я хочу сама принимать решения, и я никогда не хотела быть чудовищем. Я говорю медленно и твердо:
— Я ценю человеческую жизнь намного больше тебя, Уорнер.
Он открывает рот, но останавливается. Смеется и качает головой.
Улыбается мне.
— Что? — выпаливаю я.
— Ты только что назвала меня по имени. — Он улыбается шире. — Прежде ты никогда не обращалась ко мне прямо. Это должно значить, что я прогрессирую с тобой.
— Я только тебе сказала, что я не...
Он обрывает меня:
— Меня не волнуют твои моральные дилеммы. Ты просто тянешь время, потому что ты находишься на стадии отрицания. Не волнуйся, — говорит он. — Ты справишься с этим. Я могу немного подождать.
— Я не в отрицании...
— Ну конечно это так. Ты пока этого не знаешь, Джульетта, но ты очень плохая девочка, — говорит он, хватаясь за сердце. — Прям мой типаж.
Этот разговор просто невозможен.
— В моей комнате живет солдат. — Я тяжело дышу. — Если хочешь, чтобы я осталась здесь, убери камеры.
На мгновение глаза Уорнера темнеют.
— Кстати, где твой солдат?
— Не могу знать. — Боже, надеюсь, я не покраснела. — Ты назначил его мне.
— Да. — Он выглядит задумчиво. — Мне нравится наблюдать, как ты корчишься. Он заставляет чувствовать тебя неловкость, не так ли?
Я вспоминаю руки Адама на моем теле, близость его губ на моих, аромат его кожи, пропитанной дымящимся ливнем, который мы вдвоем впитывали, и вдруг у сердца появляются два кулака, которые стучат по ребрам, пытаясь выбраться.
— Да. — Боже. — Да. Он заставляет меня чувствовать дискомфорт.
— Знаешь, почему я выбрал именно его? — спрашивает Уорнер, а меня словно танком переехало.
Адама выбрали.
Ну, конечно же, его выбрали. Его не просто так, как обычного солдата, отправили ко мне в камеру. Уорнер ничего не делает без причины. Должно быть, он знает, что у меня и Адама была история. Он более жесток и расчетлив, чем я предполагала.
— Нет. — Дыши. — Я не знаю почему. — Дыши. Я не могу забывать дышать.
— Он сам вызвался, — просто говорит Уорнер, а я мгновенно немею. — Он сказал, что много лет назад ходил с тобой в одну школу. Говорил, что ты, наверно, не вспомнишь его, что он изменился, он не такой, как прежде. Он собрал очень убедительные доводы. — Легкий вздох. — Говорил, что был удивлен услышать, что тебя держат взаперти. — Наконец Уорнер смотрит на меня.
Мои кости звенят, как кубики льда, замораживая меня до самой сути.
— Мне интересно, — говорит он, наклоняя голову, когда говорит. — Ты помнишь его?
— Нет, — лгу я; не уверена, что жива.
Я пытаюсь отделить правду ото лжи, предположения — от постулатов, но дополнительные наказания сворачиваются вокруг моего горла.
Адам знал меня, когда входил в ту камеру.
Он точно знал, кем я была.
Он уже знал мое имя.
Ох.
Ох.
Ох.
Это всё было ловушкой.
— Заставляет ли эта информация тебя… злиться? — спрашивает он, и я хочу сшить его губы так, чтобы они имели хмурый вид.
Я молчу, и как-то это всё ухудшает.
Уорнер сияет.
— Конечно, я никогда не говорил ему, по какой причине ты там оказалась, я думал, что эксперимент в психушке не должен быть испорчен дополнительной информацией, но он сказал, что ты всегда была угрозой для учеников. Что они всегда сторонились тебя, хотя руководство школы ничего им не объясняло. Он сказал, что хочет посмотреть вблизи на урода, которым ты стала.
Мое сердце разбито. Глаза мигают. Я так обижена, так зла, пребываю в таком ужасе, негодование сжигает меня с такой грубой силой, что это ощущается как пламя, бушующее во мне, костер уничтоженных надежд. Я хочу сокрушить позвоночник Уорнера в своей руке. Я хочу, чтобы он знал, что такое ранить, наносить такие невыносимые муки другим. Я хочу, чтобы он знал о моей боли, боли Дженкинса, боли Флэтчера, я хочу, чтобы он страдал. Возможно, из-за того, что Уорнер прав.
Может, некоторые люди заслуживают этого.
— Сними рубашку.
Несмотря на всё его позерство, Уорнер выглядит искренне удивленным, но он не теряет времени, расстегивая куртку, снимая перчатки, отслаивая хлопчатобумажную рубашку от своей кожи.
Его глаза сияют, отвратительно хотят; он не скрывает своего любопытства.
Уорнер бросает на пол одежду и почти интимно смотрит на меня. Мне приходится проглотить кипящее отвращение во рту. У него идеальное лицо. Идеальное тело. Его глаза тверды и прекрасны, как замороженные драгоценные камни. Он отражает меня. Мне хочется, чтобы его внешность соответствовала его разрушенному черному внутреннему миру. Я хочу искалечить его дерзость своей ладонью.
Он идет ко мне, пока между нами не остается метра расстояния. Его высота и строение заставляют меня чувствовать себя опавшей веткой.
— Готова? — спрашивает он, высокомерный и глупый.
Я рассматриваю решение сломать ему шею.
— Если от этого уберут все камеры в моей комнате. Все жучки. Всё.
Он подходит ближе. Опускает голову. Он смотрит на мои губы, изучая меня совершенно по-новому.
— Мои обещания многого не значат, любимая, — шепчет он. — Или ты забыла? — Ближе на восемь сантиметров. Его рука на моей талии. Его сладкое и теплое дыхание на моей шее. — Я исключительный лжец.
Осознание врезается в меня, как двести фунтов здравого смысла. Я не должна этого делать.
Я не должна заключать с ним сделки. Я не должна рассматривать пытки. Боже, я сошла с ума.
Мои кулаки сжаты, и я вся дрожу. Я едва могу произнести:
— Можешь катиться в Ад.
Я пячусь.
Дохожу до стены и резко падаю в кучу бесполезности. Отчаяния. Я думаю об Адаме, и мое сердце сдувается.
Я не могу больше быть здесь.
Я лечу к двойным дверям и открываю их прежде, чем Уорнер сможет остановить меня. Но вместо этого меня останавливает Адам. Он стоит прямо снаружи. Ожидая. Охраняя меня, куда бы я ни пошла.
Интересно, слышал ли он все, мой взгляд опускается на пол, мое лицо вспыхивает, а сердце разлетается на кусочки. Конечно же, он всё слышал. Конечно же, он знал, что я — убийца.
Монстр. Бесполезная душа, засунутая в ядовитое тело.
Уорнер специально всё подстроил.
И я стою между ними. Уорнер без рубашки. Адам смотрит на его пушку.
— Солдат, — говорит Уорнер. — Отведи её обратно в комнату и отключи все камеры. Она может пообедать наедине в своей комнате, но я жду её на обед.
Адам слишком долго моргает.
— Да, сэр.
— Джульетта?
Я застываю. Я стою спиной к Уорнеру, но не оборачиваюсь.
— Я действительно жду, что ты выполнишь свою часть сделки.
Глава 22
Требуется пять лет, чтобы дойти до лифта. Еще пятнадцать, чтобы подняться на нем наверх. Когда я вхожу в комнату, мне уже миллион лет. Адам по-прежнему неподвижный, молчит, прекрасно собранный в своих движениях. В его глазах, движениях тела нет ничего, что сказало бы, что он хотя бы знает мое имя.
Он двигается быстро и аккуратно, находя небольшие устройства, предназначенные для слежения, и отключает их по одному. Если кто-то спросит, почему камеры не работают, Адам не попадет в беду. Этот приказ Уорнера. Что делает его официальным.
Это позволяет мне иметь некоторую уединенность.
Я думала, это требует конфиденциальности.
Я такая дура.
Адам не тот мальчик, которого я помню.
Я была в третьем классе.
Я только что переехала в город после того, как меня выгнали попросили покинуть мою старую школу.
Мои родители всегда были в движении, всегда убегали прочь от беспорядка, который я совершала, от дружбы, которой у меня не было. Никто никогда не хотел говорить о моих "проблемах", но таинственность, окружающая мое существование, делала все только хуже.
Человеческое воображение часто бывает катастрофическим, стоит дать ему волю. Я слышала только обрывки их шепота: "Урод!"
"Слышали, что она сделала?"
"Что за неудачница?"
"…выперли из старой школы".
"Псих!"
"У нее есть какая-то болезнь".
Никто не говорил со мной. Все пялились. Я была настолько маленькая, что плакала. Я ела свой обед наедине возле сетчатого забора и никогда не смотрела в зеркало. Я никогда не желала видеть лицо, которое все ненавидели. Девочки привыкли бить меня и убегать. Мальчики бросали камни в меня. У меня до сих пор шрамы.
Я смотрела на мир сквозь тот сетчатый забор. Я смотрела на машины и на родителей, высаживающих из них своих детей, на моменты, частью которых я никогда не стану. Это было до того, как болезни распространились и смерть стала естественной частью разговора. Это было до того, как мы поняли, что облака стали неправильного цвета, до того, как мы поняли, что животные умирали либо были зараженными, до того, как мы поняли, что все будут быстро умирать от голода. Это было тогда, когда мы все еще думали, что у наших проблем были решения. Тогда Адам был мальчиком, который ходил в школу. Адам был мальчиком, сидевшим в трех рядах передо мной. Его одежда была хуже, чем у меня, обеда у него вообще не было. Я никогда не видела, как он ест.
Однажды утром он приехал в школу на машине.
Я знаю, потому что я видела, как его вытолкнули из нее. Его отец сидел пьяным за рулем, кричал и молотил руками. Адам стоял неподвижно и смотрел в землю, как будто он ждал чего-то, закаливал себя к неизбежному. Я видела, как отец влепил пощечину своему восьмилетнему сыну.
Я видела, как Адам упал на пол, и стояла неподвижно, когда его ударили в бок.
— Это все твоя вина! Это твоя вина, ты бесполезный кусок дерьма. — Его отец кричал это снова и снова и снова, пока я сидела прямо там, на участке с одуванчиками.
Адам не плакал. Он сжался на земле, пока его отец не перестал и не уехал. Он был уверен, что никто не видел, как его тело колыхалось от рыданий, его маленькое личико было испачкано в грязи, а руки прижимались к больному животу. Я не могла отвести взгляд.
Я не смогла выбросить этот звук, эту сцену из моей головы.
Именно тогда я начала обращать внимание на Адама Кента.
— Джульетта.
Я судорожно вздыхаю и желаю, чтобы у меня не тряслись руки. Я хотела бы, чтобы у меня не было глаз.
— Джульетта, — говорит он, на этот раз даже мягче, и мое тело словно засовывают в блендер, и теперь я состою из месива. Мои кости болят, желая ощутить его тепло.
Я не буду оборачиваться.
— Ты всегда знал, кто я, — шепчу я.
Он ничего не говорит, и я вдруг пожелала увидеть его глаза. Мне вдруг понадобилось увидеть его глаза. Я поворачиваюсь к нему лицом, но все, что я могу видеть, — это то, как он пристально смотрит на свои руки.
— Мне очень жаль. — Вот и все, что он говорит.
Я прижимаюсь спиной к стене и закрываю глаза. Все было для работы. Кража моей кровати. Вопрос о моем имени. Вопрос о моей семье. Он работает на Уорнера. Для охранников.
Для любого, кто смотрел. Я даже не знаю больше, чему верить.
Я должна это сказать. Мне нужно получить его назад. Я должна разодрать свои раны и снова истекать кровью ради него.
— Это правда, — говорю я ему, — насчёт маленького мальчика. — Мой голос дрожит гораздо больше, чем я ожидала. — Я сделала это.
Он молчит так долго.
— Я никогда не понимал раньше. Когда я впервые услышал об этом. Я не понимал до настоящего момента, что, должно быть, произойдет.
— Что? — Никогда не думала, что могу так часто моргать.
— Это никогда не имело смысла для меня, — говорит он, и каждое слово ударяет меня в живот. Он поднимает взгляд и смотрит более отчаянно, чем я ожидала. — Когда я услышал об этом. Мы все слышали о нем. Вся школа...
— Это был несчастный случай. — Я задыхаюсь, стараясь не разреветься. — Он… у-упал… и я хотела помочь ему... и я просто... я не.. думала...
— Я знаю.
— Что? — Я задыхаюсь, я поглощаю воздух всей комнаты целиком.
— Я тебе верю, — говорит он мне.
— Что... почему? — Мои глаза смаргивают слёзы, руки не слушаются, мое сердце заполнено взволнованной надеждой.
Он кусает нижнюю губу. Смотрит в сторону. Гуляет взглядом по стене. Его рот открывается и закрывается несколько раз, перед тем как слова вырываются:
— Потому что я знаю тебя, Джульетта... Я... Боже... я просто... — Он прикрывает рот ладонью, кладет пальцы на шею. Трет лоб, закрывает глаза, сжимает губы. Открывает их. — Это был день, когда я собирался поговорить с тобой. — Странная улыбка. Странный смех. Он пробегает рукой по волосам. Смотрит в потолок. Поворачивается ко мне спиной. — Я бы наконец поговорил с тобой. Я бы наконец поговорил с тобой, и я… — Он качает головой и смеется другим, болезненным смехом. — Господи, ты меня не помнишь.
Проходят сотни тысяч секунд, я не могу перестать умирать.
Я хочу смеяться и плакать, кричать и бежать, и я не могу выбрать, что сделать в первую очередь.
Я признаюсь.
— Конечно, я помню тебя. — Мой голос — сдавленный шёпот. Я сжимаю свои закрытые глаза. Я навсегда запомнила, каждый сломанный момент в моей жизни. — Ты был единственным, кто смотрел на меня как на человека.
Он никогда не говорил со мной. Он никогда не говорил ни слова мне, но он был единственным, кто осмелился сесть рядом с моим забором. Он был единственным, кто заступился за меня, единственный человек, который боролся за меня, единственный, кто бил по лицу того, кто кинул камень в мою голову. Я даже не знаю, как сказать «спасибо».
Он был ближе всего к другу, которого у меня никогда не было.
Я открываю глаза, и он стоит прямо передо мной. Мое сердце — как поле цветущих лилий под стеклом, стучит, как капли дождя. Его челюсть сжата, глаза жесткие, кулаки напряжены.
— Ты всегда знала? — Три тихих слова, и он прорывает мою плотину, открывает мои губы и крадет мое сердце снова и снова. Я с трудом могу чувствовать слезы, которые текут по моему лицу.
— Адам. — Я стараюсь смеяться, и мои губы сдавливают рыдания. — Я бы узнала твои глаза в любой точке мира.
И это все.
На этот раз нет никакого самоконтроля.
На этот раз я в его руках напротив стены, и я вся дрожу, и он так нежно, так осторожно прикасается ко мне, словно я из фарфора и могу разбиться.
Он проводит руками вниз по моему телу, лаская взглядом мое лицо, сердце бешено колотится, и я схожу с ума.
Щеки мои горят, под ложечкой засосало, и я начинаю тонуть в волнах эмоций и шторме прохладного дождя, все, что я чувствую, — силу его силуэта рядом с моим, и я никогда, никогда, никогда не хочу забыть этот момент. Я хочу впитать его в мою кожу и сохранить навсегда.
Он берет мои руки и прижимает их к своему лицу, и я знаю: до этого я никогда не знала красоту человеческих чувств. Я знаю, что до сих пор плачу.
Я шепчу его имя.
И он дышит тяжелее, чем я, и внезапно его губы оказываются на моей шее, и я задыхаюсь и умираю, и хватаюсь за его руки, и он касается меня, касается меня, касается меня, и я гром и молния и задаюсь вопросом, когда, чёрт побери, я проснусь.
Один, два, сотню раз его губы пробуют заднюю часть моей шеи, и мне интересно, можно ли умереть от эйфории. Он встречается со мной взглядом, только когда заключает мое лицо в свои ладони, и я краснею от этих стен удовольствия, и боли, и невозможности.
— Я так давно хотел поцеловать тебя. — Его голос хриплый, неровный, глубоко в моем ухе.
Я застываю в ожидании и предвкушении, и я так волнуюсь, что он поцелует меня, так волнуюсь, что он не станет этого делать. Я смотрю на его губы, и я не понимаю, как мы близки, пока не разъединились.
Три различных электронных сигнала кричат, отражаясь по комнате, и Адам смотрит мимо меня, словно не может понять, где он. Он моргает. И бежит к панели связи, нажать нужную кнопку. Я замечаю, что он все еще тяжело дышит.
Я дрожу.
— Имя и номер, — требует голос по интеркому.
— Кент, Адам. 45B 86659.
Пауза.
— Солдат, знаете ли вы, что камеры в комнате были отключены?
— Да, сэр. Мне дали прямой приказ демонтировать устройства.
— Кто отдал приказ?
— Уорнер, сэр.
Пауза дольше.
— Мы будем проверять и подтверждать. Несанкционированный доступ к устройствам безопасности может повлечь за собой позорное увольнение, солдат. Я надеюсь, что вы знаете об этом.
— Да, сэр.
На линии затихают.
Адам резко падает к стене, его грудь вздымается. Я не уверена, но кажется, что его губы дергаются в крошечной улыбке. Он закрывает глаза и выдыхает.
Я не знаю, что делать с облегчением, растекающимся по моим рукам.
— Иди сюда, — говорит он, его глаза все еще закрыты.
Я на цыпочках подхожу вперед, и он притягивает меня в свои руки. Вдыхает запах моих волос и целует меня в лоб, я никогда не чувствовала ничего более невероятного в моей жизни. Я даже не человек больше. Я что-то большее. Солнце и луна слились, и земля перевернулась с ног на голову. Я чувствую, что в его объятьях я могу быть именно такой, какой хочу быть.
Он заставляет меня забыть тот ужас, на который я способна.
— Джульетта. — Он шепчет мне на ухо. — Мы должны убираться отсюда.
Глава 23
Я вновь четырнадцатилетняя девчонка, не отрывающая взгляда от его затылка в маленькой классной комнате. Я вновь четырнадцатилетняя девчонка, уже много лет по уши влюбленная в Адама Кента. Я старалась быть максимально осторожной, максимально незаметной и максимально послушной, потому что не хотела вновь переезжать. Я не хотела покидать школу, в которой учился единственный дружелюбный человек, которого я когда-либо знала. Я видела, как он с каждым днем растет, с каждым днем становится чуть выше, чуть сильнее, чуть жестче, чуть тише. В какой-то момент он стал достаточно большим, чтобы его отец прекратил его бить, но никто не знал, что на самом деле произошло с его матерью. Ученики его сторонились, издевались над ним до тех пор, пока он не начал давать отпор, до тех пор, пока давление окружающего мира не сломало его.
Но его глаза всегда оставались прежними.
Они всегда оставались прежними, когда он смотрел на меня. Они светились добротой, сочувствием, отчаянным желанием понять. Но он никогда не задавал вопросов. Он никогда не пытался вытащить из меня и слова. Он просто убеждался, что находится достаточно близко, чтобы отпугнуть всех остальных.
Я думала, может быть, я не была такой уж плохой. Может быть.
Я думала, может быть, он видел во мне что-то иное. Я думала, может быть, я не была столь ужасна, как все обо мне говорили. Я ни к кому не прикасалась уже несколько лет. Я не осмеливалась сближаться с людьми. Я не могла так рисковать.
До того дня, когда наконец рискнула и все испортила.
Я убила маленького мальчика, просто пытаясь ему помочь встать, схватив его маленькие ручки. Я не понимала, почему он кричал. Это был мой первый опыт прикосновения к кому-либо за столь долгое время, и я не понимала, что со мной происходит. Те несколько раз, когда я нечаянно к кому-нибудь прикасалась, я сразу же отстранялась. Отстранялась в тот же момент, как вспоминала, что не должна к кому-либо прикасаться. В тот же момент, как слышала, как с их губ срывается первый крик боли.
С мальчиком было иначе.
Я хотела ему помочь. Я почувствовала такой прилив гнева к его матери за то, что она игнорировала его плач. Полное отсутствие в ней родительского сострадания опустошило меня, и так сильно напомнило о собственной матери. Я просто хотела ему помочь. Я хотела дать ему понять, что кто-то слышит, что кто-то беспокоится. Я не понимала, почему прикосновение к нему казалось таким странным, таким опьяняющим. Я не знала, что высасывала его жизнь, и не могла понять, почему в моих руках он вдруг стал таким слабым и тихим. Я думала, может быть, прилив сил и радости означал, что я излечилась от своего проклятья. Я думала о стольких глупых вещах, и я все разрушила.
Я думала, что помогала.
Я провела следующие три года своей жизни в больницах, адвокатских конторах, подростковых исправительных учреждениях и неоднократно подвергалась лечению таблетками и электрошоком. Ничего не работало. Ничего не помогало. Помимо того, чтобы убить меня или запереть в лабораториях, оставался только один вариант. Единственный способ защитить людей от бесчинств Джульетты.
До того момента, как он зашел в мою камеру, я не видела Адама Кента три года.
И он выглядит иначе. Крепче, выше, сильнее, круче, и с татуировками. У него накачаны мускулы, он повзрослел, стал тише и быстрее. Словно не может позволить себе быть мягким, медленным или расслабленным. Он не может позволить себе ничего, кроме мышц, силы и умелости. Черты его лица гладкие, четкие, оформившиеся годами тяжелой жизни, тренировками и попытками выжить.
Он больше не маленький мальчик. Он не испытывает страха. Он служит в армии.
Но в то же время он не так уж изменился. Он все еще обладатель самых необычных голубых глаз, которые я когда-либо видела. Темные, глубокие, пропитанные страстью. Я всегда задумывалась, каково это - видеть мир такими поразительными глазами. Мне всегда было интересно, означает ли различный цвет глаз то, что вы видите мир иначе. Означает ли это, что мир видит вас иначе.
Я должна была его узнать в тот же момент, как он вошел в мою камеру.
Часть меня и узнала. Но я так устала отгораживаться от воспоминаний о прошлом, что я отказывалась поверить в это. Потому что часть меня не хотела помнить. Часть меня слишком боялась надеяться. Часть меня не знала, будет ли иметь хоть какое-то значение выяснение того факта, он это или не он.
Я часто думаю о том, как я, должно быть, выгляжу.
Я задаюсь вопросом, являюсь ли я размытой тенью человека, которым я была раньше. Я не смотрелась в зеркало три года. Я очень боюсь того, что я там увижу.
Кто-то стучит в дверь.
Я мечусь на другой конец комнаты, подгоняемая собственным страхом. Адам ловит мой взгляд, прежде чем открыть дверь, и я решаю отсидеться в дальнем углу комнаты.
Я навострила уши, но слышу только приглушенные голоса, пониженные тона и как кто-то прочищает горло. Я не уверена в том, что мне делать.
— Я спущусь через минуту, — громко говорит Адам.
Я понимаю, что он пытается закончить разговор.
— Да ладно тебе, чувак, я просто хочу её увидеть…
— Она тебе не чертово шоу, Кенджи. Убирайся отсюда.
— Погоди, просто скажи мне, она зажигает вещи своими глазами? — Кенджи смеется, и я съеживаюсь, оседая на пол за кроватью. Я сворачиваюсь в клубок и пытаюсь не слышать продолжение разговора.
Мне это не удается.
Адам вздыхает. Я могу представить, как он потирает лоб.
— Просто выметайся отсюда.
Кенджи пытается заглушить свой смех.
— Черт, чего это ты вдруг стал таким чувствительным? Болтаться с девчонкой не идет тебе на пользу…
Адам говорит что-то, что я не могу разобрать.
Затем раздается звук захлопнувшейся двери.
Я выглядываю из своего убежища. Адам выглядит смущенным.
Мои щеки пылают. Я изучаю замысловатые нитки отлично сотканного ковра под ногами. Я дотрагиваюсь до бумажных обоев и жду, когда он заговорит. Встаю, чтобы посмотреть в маленькое квадратное окошко, но вижу только мрачные декорации разрушенного города. Я прислоняюсь лбом к стеклу.
В отдалении вижу металлические кубы, стоящие неподалеку друг от друга: огороженные убежища гражданских, завернутых в многочисленные слои одежды, чтобы хоть как-то защититься от холода. Мать, держащая маленького ребенка за руку. Солдаты, стоящие вокруг них, неподвижные, словно статуи, с винтовками наготове, готовые выстрелить в любую секунду. Кучи, кучи, кучи мусора, опасные куски железа и стали, сверкающие на земле. Одинокие деревья, качающиеся на ветру.
Руки Адама обвивают мою талию.
Его губы прямо напротив моего уха, и он ничего не говорит, но я таю до тех пор, пока не становлюсь похожей на горячее масло, стекающее с его тела. Я хочу впитать в себя этот момент.
Я позволяю глазам закрыться на правду, находящуюся сразу за окном. Лишь ненадолго.
Адам делает глубокий вдох и притягивает меня еще ближе. Я растаиваю в форму его силуэта; его руки сжимаются на моей талии, и его щека прижимается к моему затылку.
— Просто невероятно ощущать тебя так близко.
Я пытаюсь рассмеяться, но, кажется, забыла, как это делается.
— Не думала, что когда-нибудь услышу эти слова.
Адам разворачивает меня лицом к себе, и я вдруг смотрю и не смотрю на его лицо, меня словно лижет миллион языков пламени, и еще миллион я словно проглотила. Он смотрит на меня так, словно никогда до этого не видел. Я хочу умыть свою душу в бездонной голубизне его глаз.
Он прислоняется своим лбом к моему, а наши губы все еще недостаточно близко. Он шепчет:
— Ты как? — и я хочу расцеловать каждый прекрасный удар его сердца.
« Ты как? » — два слова, которые никто никогда у меня не спрашивал.
— Я хочу выбраться отсюда. — Это все, о чем я могу думать.
Он прижимает меня к своей груди, и я восхищаюсь силой, великолепием, чудом такого простого движения. Он ощущается как сама сила, заключенная в шести футах роста.
Все бабочки мира мигрируют в мой живот.
— Джульетта.
Я отодвигаюсь, чтобы посмотреть ему в глаза.
— Ты серьезно насчет того, чтобы покинуть это место? — спрашивает он меня. Его пальцы скользят по моей щеке. Он убирает выбившуюся прядь волос мне за ухо. — Ты понимаешь всю рискованность этого мероприятия?
Я делаю глубокий вдох. Я знаю, что здесь единственный риск — смерть.
— Да.
Он кивает. Опускает взгляд и понижает голос.
— Все войска мобилизуют для какого-то рода атаки. В последнее время было много волнений среди групп, которые раньше отмалчивались, и наша задача — подавить сопротивление.
Я думаю, они хотят, чтобы эта атака стала последней, — тихо добавляет он. — Происходит что-то очень масштабное, и я не уверен, что это; по крайней мере, пока. Но что бы это ни было, мы должны быть готовы отправиться тогда же, когда и они.
Я застываю.
— Что ты имеешь в виду?
— Когда войска будут готовы выдвинуться, мы с тобой должны быть готовы бежать. Это единственный способ выбраться, который даст нам время исчезнуть. Все будут слишком сфокусированы на атаке — это даст нам немного времени, прежде чем они заметят, что нас нет, или соберут достаточно людей, чтобы отправить на наши поиски.
— Но… ты имеешь в виду… что пойдешь со мной?.. Ты готов сделать это ради меня?
Он улыбается крохотной улыбкой. Его губы дергаются, словно он пытается не засмеяться.
Его глаза смягчаются, пока он смотрит в мои глаза.
— Существует очень мало того, что я не сделал бы ради тебя.
Я делаю глубокий вдох и закрываю глаза, прикасаясь кончиками пальцев к его груди, представляя контуры птицы, бороздящей его кожу, и я задаю единственный вопрос, который пугает меня больше всего:
— Почему?
— Что ты имеешь в виду? — Он отступает на шаг назад.
— Почему, Адам? Почему тебя это волнует? Почему ты хочешь мне помочь? Я не понимаю… я не знаю, зачем тебе так рисковать своей жизнью…
Но затем его руки оказываются вокруг моей талии, и он прижимает меня так сильно, его губы возле моего уха, и он шепчет мое имя один раз, второй, а я и не знала, что могу воспламениться так быстро. Его губы улыбаются, прижимаясь к моей коже.
— Не знаешь?
Я ничего не знаю, сказала бы я ему, если бы имела хоть малейшее понятие о том, как нужно говорить.
Он немного смеется и отодвигается. Берет мою руку в свою и изучает её.
— Ты помнишь, в четвертом классе, — говорит он, — когда Молли Картер слишком поздно записалась на школьную экскурсию? Все места уже были заняты, и она стояла за автобусом, рыдая, потому что хотела поехать?
Он не ждет моего ответа.
— Я помню, как ты вышла из автобуса. Ты предложила ей свое место, и она даже не сказала «спасибо». Я смотрел, как ты стоишь на тротуаре, пока мы отъезжали.
Я больше не дышу.
— А помнишь пятый класс? В ту неделю, когда родители Даны разводились? Она каждый день приходила в школу без ленча. И ты предлагала ей свой. — Он замолкает. — И как только та неделя подошла к концу, она вновь начала делать вид, словно тебя не существовало.
Я все еще не дышу.
— В седьмом классе Шелли Моррисон поймали за тем, что она списывала у тебя тест по математике. Она все продолжала кричать, что, если она провалиться, отец убьет её. И ты сказала учителю, что это ты списывала у нее. Тебе поставили ноль за экзамен и целую неделю оставляли после школы. — Он поднял голову, чтобы посмотреть на меня. — У тебя еще с месяц после этого были синяки на руках. Мне всегда было интересно, откуда они взялись.
Мое сердце бьется слишком быстро. Я сжимаю кулаки, чтобы руки не тряслись. Я сжимаю челюсть и стираю какие-либо эмоции с лица, но успокоить сердцебиение все еще не могу, как сильно бы я ни старалась.
— Миллион раз, — на этот раз очень тихо говорит он, — я видел, как ты делаешь подобные вещи, миллион раз. Но ты никогда не произносила и слова, только если тебя не заставляли говорить. — Он вновь смеется, тяжелым таким смехом. Он вглядывается в какую-то точку прямо за моим плечом. — Ты никогда ничего ни у кого не просила. — Он наконец встречается со мной взглядом. — Но никто никогда не давал тебе ни единого шанса.
Я тяжело сглатываю, пытаясь отвернуться, но он удерживает мое лицо.
Он шепчет:
— Ты себе не представляешь, как много я о тебе думал. Как часто я мечтал… — он с трудом делает вдох, — как часто я мечтал быть настолько близко к тебе. — Он двигается, чтобы провести рукой по волосам, прежде чем передумывает. Смотрит вниз. Смотрит вверх. — Боже, Джульетта, я последую за тобой куда угодно. Ты — единственное хорошее, что осталось в этом мире.
Я молю себя о том, чтобы не разразиться рыданиями, и не знаю, сработает ли это. Меня словно разбили на множество частей и склеили вновь, я краснею и едва ли нахожу в себе сил посмотреть ему в глаза.
Его пальцы находят мой подбородок. Он приподнимает мое лицо.
— У нас максимум три недели, — говорит он. — Не думаю, что они смогут удерживать группировки дольше.
Я киваю. Я моргаю. Я прижимаюсь лицом к его груди и делаю вид, что вовсе не плачу.
Три недели.
Глава 24
Прошло две недели.
Две недели платьев, душа и еды, которую я хотела бросить через всю комнату. Две недели улыбающегося Уорнера, прикасающегося к моей талии, смеющегося и держащего руку на моей спине, удостоверяющегося, что я великолепно выгляжу, когда иду рядом с ним. Он думает, что я его трофей. Его секретное оружие.
Мне приходится сдерживать порывы разбить костяшки его пальцев о бетон.
Но я предлагаю ему две недели сотрудничества, потому что через неделю мы уходим.
Надеюсь.
Но затем, что более удивительно, чем что-либо еще, я понимаю, что не испытываю ненависти к Уорнеру, как думала раньше.
Мне его жаль.
Он находит странное успокоение в моей компании, он думает, что я похожа на него, что разделяю его извращенные взгляды, его жестокое воспитание с его вечно отсутствующим и требовательным отцом.
Но он никогда и слова не говорит о своей матери.
Адам говорит, что никто ничего не знает о матери Уорнера, что она никогда не обсуждалась и никто не имеет ни малейшего понятия о том, кто она. Он говорит, что Уорнер известен лишь вследствие жестокого воспитания, своим холодным, расчетливым желанием власти. Он ненавидит счастливых детей, их счастливых родителей с их счастливыми жизнями.
Я думаю, Уорнер считает, что я понимаю. Что я понимаю его.
И так оно и есть. Но в то же время — нет.
Потому что мы не одинаковы.
Я хочу быть лучше.
По ночам у нас с Адамом есть возможность проводить немного времени вместе. И даже в таком случае этого слишком мало. Уорнер с каждым днем смотрит за мной все пристальней; отключение камер только сделало его подозрительней. Он всегда неожиданно появляется в моей комнате, берет меня на ненужные туры по зданию, говоря о разработке своих планов и о том, как мы вместе завоюем мир. Я даже не делаю вид, что мне интересно.
Может быть, я единственная, кто делает все только хуже.
— Не могу поверить, что Уорнер действительно согласился избавиться от камер, — говорит мне как-то ночью Адам.
— Он ненормальный. Он нерациональный. Он болен таким образом, который я никогда не смогу понять.
Адам вздыхает.
— Он одержим тобой.
— Что? — Я чуть шею не сворачиваю от удивления.
— Ты — это все, о чем он говорит. — Адам на мгновение замолкает, его челюсть напрягается. — Я слышал истории о тебе, прежде чем ты сюда попала. Поэтому я и оказался вовлеченным, поэтому я вызвался отправиться к тебе. Уорнер провел месяцы, собирая информацию о тебе: адреса, медицинская документация, личное дело, родственники, свидетельство о рождении, анализы крови. Вся армия только и говорила о его новом проекте; все знали, что он ищет девушку, которая убила маленького мальчика в продовольственном магазине.
Девушку по имени Джульетта.
Я задерживаю дыхание.
Адам качает головой.
— Я знал, что это ты. Должна была быть ты. Я спросил Уорнера, могу ли я помочь с проектом, я сказал ему, что я ходил с тобой в одну школу и слышал про маленького мальчика, что я лично видел тебя. — Он горько смеется. — Уорнер был в восторге. Он думал, это сделает эксперимент еще интереснее, — добавляет он с отвращением. — И я знал, что если он хотел заклеймить тебя как какой-то свой больной проект… — Он запинается. Отворачивается.
Пробегается рукой по волосам. — Я просто знал, что должен был что-нибудь сделать. Я подумал, что могу попробовать помочь. Но сейчас все стало хуже. Уорнер никак не прекращает говорить о том, на что ты способна, или о том, насколько ты ценна для его начинаний и как он счастлив, что ты здесь. Все начинают замечать. Уорнер безжалостен, у него ни для кого не найдется милосердия. Он любит власть, он испытывает трепет, уничтожая людей. Но он вот-вот даст трещину, Джульетта. Он столь отчаянно хочет, чтобы ты… присоединилась к нему. И несмотря на все свои угрозы, он не хочет заставлять тебя. Он хочет, чтобы ты сама этого хотела. Захотела выбрать его, в своем роде. — Он смотрит вниз, тяжело вздыхает. — Он теряет свои границы. И когда я вижу его лицо, я в двух шагах от того, чтобы сделать какую-нибудь глупость. Я бы с удовольствием сломал ему челюсть.
Да. Уорнер теряет свои границы.
Он параноик, хоть и не без причины. Но он и терпелив, и нетерпелив со мной. Возбужден или нервничает все время. Просто сплошной ходячий оксюморон.
Он отключил камеры, но в некоторые ночи приказывает Адаму спать под дверью, чтобы убедиться, что я не убегу. Он говорит, что ланч я могу провести одна, но все заканчивается тем, что он вызывает меня к себе. То ничтожно малое количество часов, что мы с Адамом могли бы провести вместе, украдено у нас, но то, еще более ничтожное, количество ночей, что Адам может находиться в моей комнате, я умудряюсь проводить, нежась в его объятиях.
Мы оба спим на полу, сплетаясь друг с другом в поисках тепла, даже будучи под одеялом.
Каждый раз, когда он дотрагивается до меня, словно взрыв огня и электричества пронзает мои кости самым невообразимым образом. Это такое чувство, которое я мечтала бы подержать в своей руке.
Адам рассказывает мне о новых усовершенствованиях — шепот, который он слышит среди прочих солдат. Он рассказывает мне, как по тому, что осталось от страны, разбросаны множество правительственных штабов управления. Рассказывает о том, что отец Уорнера находится в столице, что он оставил целый сектор в руках своего сына. Он говорит, что Уорнер ненавидит отца, но любит власть. Разрушение. Опустошение. Он гладит меня по волосам и рассказывает истории, и укладывает ближе к себе, словно боится, что я исчезну. Он рисует мне картины людей и мест до тех пор, пока я не засыпаю, до тех пор, пока не уплываю в водовороте снов, чтобы сбежать от мира без убежища, без помощи, без облегчения, которое приносят только его слова утешения, звучащие в моих ушах. Сон — единственное, что я с удовольствием ожидаю в эти дни.
Я едва ли могу вспомнить, почему раньше кричала.
Становится слишком комфортно, и я начинаю паниковать.
— Надень это, — говорит мне Уорнер.
Завтрак в голубой комнате стал рутиной. Я ем и не задаю вопросов о том, откуда еда, платят ли работникам за то, что они делают, или нет, как в это здание вмещается столько жильцов, откуда берется столько воды или столько электричества. Я ожидаю благоприятного момента. Я сотрудничаю.
Уорнер больше не просит меня дотронуться до него, а я не предлагаю.
— Для чего они? — Я рассматриваю маленькие клочки ткани в его руках и чувствую нервное напряжение в низу живота.
Его губы медленно растягиваются в коварной улыбке.
— Тест на выявление способностей. — Он хватает мое запястье и вкладывает мне в руку этот комок из ткани. — Я отвернусь, но только в этот раз.
Я слишком сильно нервничаю, чтобы испытывать отвращение к нему.
Мои руки трясутся, пока я переодеваюсь в костюм, который, оказывается, состоит из крошечной майки и еще более крошечных шортов. Я практически голая. Я трясусь от страха при мысли, что это может означать. Я едва слышно прочищаю горло, и Уорнер поворачивается ко мне лицом.
Он слишком долго молчит, его глаза путешествует по дорожной карте моего тела. Я хочу сорвать с пола ковер и вшить его в свою кожу. Он улыбается и предлагает мне свою руку.
Я гранит, известняк и марблит. Я не двигаюсь.
Он опускает руку. Наклоняет голову.
— Следуй за мной.
Уорнер открывает дверь. Адам стоит снаружи. Он стал настолько хорош в сокрытии своих эмоций, что я едва улавливаю выражение шока, скользнувшее по его лицу. Его не выдает ничего, кроме небольшой морщинки на лбу и напряжения на висках. Он знает, что что-то не так. Он даже поворачивает голову, чтобы полностью оглядеть мой наряд. Он моргает.
— Сэр?
— Оставайтесь там, где вы сейчас, солдат. Отсюда я беру её на себя.
Адам не отвечает, не отвечает, не отвечает.
— Да, сэр, — наконец выдавливает он охрипшим голосом.
Я чувствую его взгляд на себе всю дорогу по коридору.
Уорнер ведет меня в какое-то новое место. Мы идем по коридорам, которых я раньше не видела, они более черные и более мрачные и все сужаются и сужаются. Я понимаю, что мы направляемся вниз.
В подвал.
Мы проходим через одну, вторую, четвертую металлические двери. Солдаты повсюду, их глаза повсюду, следуют за мной одновременно со страхом и еще чем-то, о чем я даже думать не хочу. Я осознаю, что в этом здании очень мало женщин.
Если и есть место, где нужно быть благодарной за то, что к тебе нельзя прикоснуться, это здесь.
Это единственное место, которое я с радостью променяла бы на психиатрическую лечебницу, подальше от любопытных глаз одиноких мужчин. Единственная причина, по которой Адам остается со мной, - это потому, что Уорнер считает Адама занудой и размазней. Он думает, Адам - смазанная машина, управляемая приказами и командами. Он думает, что он - напоминание о моем прошлом, и использует его, чтобы причинять мне дискомфорт. Он себе даже и представить не может, что Адам может ко мне прикасаться.
Никто не мог. Все, кого я встречаю, в абсолютном ужасе.
Темнота — как черная канва с прорезями от тупого ножа, сквозь которые льется свет. Мне это очень сильно напоминает мою старую камеру. У меня по коже мурашки, вызванные бесконтрольным страхом.
Я окружена автоматами.
— Заходи внутрь, — говорит Уорнер. Меня толкают в пустую комнату, едва различимо пахнущую плесенью. Кто-то включает свет, и флуоресцентные лампы освещают бледно-желтые стены и ковер цвета пожухлой травы. Дверь за мной захлопывается.
В комнате нет ничего, кроме паутины и огромного зеркала. Зеркало размером в полстены.
Инстинктивно я понимаю, что Уорнер и его приспешники, должно быть, наблюдают за мной. Я просто не понимаю почему.
Секреты повсюду.
Ответы повсюду.
Механический звон/треск/скрип и шатание сотрясают комнату, в которой я стою. Пол приходит в движение. Потолок трясет обещанием хаоса. Вдруг повсюду появляются металлические шипы, они расставлены по всей поверхности комнаты, протыкают каждый сантиметр, все разной длины. Каждые несколько секунд они исчезают, только чтобы появиться вновь с неожиданным уколом ужаса, иглами пронзающим воздух.
Я понимаю, что стою посреди пыточной.
Раздается звук пощелкивания статического электричества и колонки, старше моего умирающего сердца, оживают. Я скаковая лошадь, мчащаяся галопом к мнимой финишной линии, тяжело дыша, ради чьего-то удовольствия.
— Ты готова? — Усиленный в несколько раз голос Уорнера раздается по всей комнате.
— К чему я должна быть готова? — кричу я в пустое пространство, уверенная, что ктонибудь может меня слышать. Я спокойна. Я спокойна. Я спокойна. Я в ужасе.
— У нас был договор, помнишь? — отвечает комната.
— Чт…
— Я отключил твои камеры. Теперь твоя очередь выполнить условия нашей сделки.
— Я не прикоснусь к тебе! — кричу я, крутясь на месте, я в ужасе, я в шоке, боюсь, что могу упасть в обморок в любой момент.
— Это верно, — говорит он. — Я посылаю кое-кого на замену.
Дверь со скрипом открывается, и входит ребенок, одетый лишь в памперс. У него завязаны глаза, и он, всхлипывая, рыдает, сотрясаясь от страха.
Один этот случай сводит мое существование на «нет».
— Если его не спасешь ты, — раздаются слова Уорнера в комнате, — то и мы не станем.
Этот ребенок.
У него, должно быть, есть мать и отец, кто-то, кто его любит, это ребенок, этот ребенок, этот ребенок в ужасе ковыляет вперед. Он может быть пронзен металлическим сталагмитом в любую секунду.
Спасти его просто: мне нужно взять его на руки, найти безопасное место на полу и держать его в своих руках до тех пор, пока эксперимент не закончится.
Есть только одна проблема.
Если я прикоснусь к нему, он может умереть.
Глава 25
Уорнер знает, что у меня нет выбора. Он хочет загнать меня в такую ситуацию, в которой сможет увидеть эффект от использования моих способностей, и у него нет проблем с тем, чтобы использовать невинного ребенка для достижения своих целей.
Прямо сейчас у меня нет других вариантов.
Мне нужно рискнуть до того, как этот малыш сделает шаг в неверном направлении.
Я быстро запоминаю как можно больше об этих ловушках и изворачиваюсь/подпрыгиваю/огибаю шипы до тех пор, пока не оказываюсь как можно ближе.
Я делаю глубокий судорожный вдох и фокусируюсь на трясущихся конечностях мальчика передо мной, я молю Бога, чтобы оказалось, что я приняла правильное решение. Я собираюсь снять майку, чтобы использовать её как барьер между нами, когда замечаю легкую вибрацию пола. Вибрация, которая предшествует ужасу. Я знаю, что у меня есть доли секунды, прежде чем шипы пронзят воздух, и еще меньше, чтобы успеть среагировать.
Я дергаю его к себе на руки.
Его крики пронзают меня, словно смертельные пули, по одной за каждую секунду его крика. Он царапает мои руки, грудь, пинает меня так сильно, как только может, крича в агонии до тех пор, пока боль не парализует его. Он ослабевает в моих объятиях, и меня разрывает на куски, мои глаза, мои кости, мои вены — все вываливается из положенных мест, все оборачивается против меня, чтобы вечно терзать меня воспоминаниями об ужасах, за которые я ответственна.
Боль и сила просачиваются сквозь его тело в мое, сотрясая его конечности и врезаясь в меня до тех пор, пока я чуть не роняю его. Это словно возрождающийся кошмар, который я пыталась забыть в течение трех лет.
— Просто поразительно, — выдыхает Уорнер через колонки, и я понимаю, что была права.
Он, должно быть, наблюдает через двустороннее зеркало. — Блистательно, любовь моя. Я всецело под впечатлением.
Я слишком сильно поглощена отчаянием, чтобы сфокусироваться сейчас на Уорнере. Я не имею понятия, как долго будет продолжаться эта больная игра, и мне нужно уменьшить площадь соприкосновения моей кожи с телом малыша.
Смысл моего крошечного костюма теперь кристально ясен.
Я иначе устраиваю ребенка в своих руках и умудряюсь держаться за его памперс. Я поддерживаю его ладонью. Я слишком сильно поглощена отчаянием, чтобы поверить, что мое прикосновение не было достаточно долгим, чтобы причинить серьезный вред.
Он один раз икает, и его тело вздрагивает, возвращаясь обратно к жизни.
Я могла бы разрыдаться от счастья.
Но затем крики возобновляются, но это больше не крики боли, а крики страха. Он отчаянно пытается вырваться, и я теряю хватку, чуть не ломая запястье от попыток удержать его. Я не смею снять повязку с его глаз. Я лучше умру, чем позволю ему увидеть это место, мое лицо.
Я так резко стискиваю челюсть, что боюсь, что сломаю зубы. Если я отпущу его, он начнет бежать. А если он начнет бежать, он покойник. Мне нужно держаться.
Рев старого механического хрипа приводит в чувство мое сердце. Шипы втягиваются обратно, один за другим они все исчезают. Комната вновь становится безопасной так быстро, что, кажется, какая-либо опасность могла быть всего лишь плодом моего воображения. Я опускаю мальчика обратно на пол, и от боли, пронзающей мое запястье, закусываю губу.
Ребенок начинает бежать и случайно врезается в мою обнаженную ногу.
Он вскрикивает и, трясясь, падает на пол, сворачивается в клубок и рыдает до тех пор, пока я не решаю уничтожить саму себя, избавить мир от себя. Слезы быстрым потоком льются по моим щекам, и я не хочу ничего, кроме как потянуться к нему и помочь, прижать его к себе, поцеловать его прекрасные щечки и сказать ему, что я всегда буду заботиться о нем, что мы убежим вместе, что я буду играть с ним и читать ему истории на ночь, и я знаю, что не могу сделать всего этого. Я знаю, что этого никогда не произойдет. Знаю, что это никогда не будет возможным.
И вдруг мир исчезает из моего фокуса.
Я переполнена гневом, энергией, злостью такой мощной, что меня почти отрывает от земли. Я закипаю слепой ненавистью и отвращением. Я даже не знаю, каким образом мои ноги двигаются в следующее мгновение. Я не понимаю свои руки или то, что они делают, или как они решают влететь прямиком с растопыренными пальцами в сторону стекла. Я только знаю, что хочу почувствовать, как ломается шея Уорнера в моих руках. Я хочу, чтобы он испытал тот же ужас, через который он только что заставил пройти этого ребенка. Я хочу наблюдать за тем, как он умрет. Хочу наблюдать за тем, как он будет молить о пощаде.
Я мечусь сквозь бетонную стену.
Я разбиваю стекло своими десятью пальцами.
Я держу в кулаках горсть бетонной крошки и клок ткани, обхватывающий шею Уорнера, и пятьдесят автоматов нацелены мне в голову. Воздух сгустился от цемента и серы, и падающее стекло создает мучительную симфонию звуков разбитых сердец.
Я резко прижимаю Уорнера к разрушенному камню.
— Не смейте стрелять в нее, — хрипит Уорнер своим солдатам. Я еще не прикоснулась к его коже, но у меня есть смутное подозрение, что я могу вдавить его грудную клетку в его сердце, если надавлю посильнее.
— Мне следует убить тебя.
Мой голос — один глубокий вдох, один неконтролируемый выдох.
— Ты… — Он пытается сглотнуть. — Ты только что… ты проломила бетонную стену голыми руками.
Я моргаю. Я не осмеливаюсь смотреть позади себя. Но я знаю, даже не глядя, что он не лжет. Я, должно быть, сделала это. Мой разум — лабиринт невозможностей.
На мгновение я теряю концентрацию.
Автоматы щелк щелк щелк
Каждый момент заряжен.
— Если кто-нибудь из вас ранит её, я сам вас пристрелю, — рявкает Уорнер.
— Но сэр…
— ОТБОЙ, СОЛДАТ…
Гнев уходит. Неожиданная неконтролируемая злость уходит. Мой разум уже сдается неверию. Непониманию. Я не знаю, что я сделала. Я, очевидно, не знаю о том, на что способна, потому что я понятия не имела, что могу что-либо уничтожить, и я вдруг в ужасе, в ужасе, в ужасе от собственных рук. Я отшатываюсь назад, пораженная, и ловлю Уорнера, наблюдающего за мной голодным, жадным взглядом, с мальчишеским обаянием в его глазах цвета изумрудов. Его практически трясет от волнения.
В моей глотке змея, и я не могу её проглотить. Я встречаю взгляд Уорнера.
— Если ты когда-нибудь вновь поставишь меня в подобное положение, я убью тебя. И буду наслаждаться этим.
Я даже не уверена, лгу ли я.
Глава 26
Адам находит меня свернувшейся в клубок на полу душевой.
Я так долго плакала, что уверена, горячая вода вокруг меня полностью состоит из слез. Моя одежда прилипла к коже, мокрая и бесполезная. Я хочу смыть её. Я хочу утопиться в невежестве.
Я хочу быть глупой, немой идиоткой, абсолютно лишенной мозгов. Я хочу отрезать собственные конечности. Я хочу избавиться от этой кожи, что может убивать, от этих рук, способных разрушать, от этого тела, которое я даже не знаю, как понимать.
Все разваливается.
— Джульетта… — Он прижимает руку к стеклу. Я едва могу слышать его.
Когда я не отвечаю, он открывает дверцу душевой кабины. Он покрыт предательскими каплями и скидывает ботинки, прежде чем упасть на колени на плиточный пол. Он тянется, чтобы прикоснуться к моим рукам, и это ощущение только усиливает мое отчаянное желание умереть.
Он вздыхает и приподнимает мою голову. Мое лицо находится в ловушке его рук, и он смотрит на меня, смотрит сквозь меня, до тех пор, пока я не отворачиваюсь.
— Я знаю, что произошло, — мягко говорит он.
Мое горло — рептилия, покрытая чешуей.
— Кому-нибудь следует просто убить меня, — хриплю я, раскалываясь с каждым словом.
Руки Адама оборачиваются вокруг меня до тех пор, пока он не поднимает меня, и я шатаюсь, но теперь мы оба стоим. Он заходит в душевую кабину и закрывает за собой дверцу.
Я ахаю.
Он держит меня, прислонив к стене, и я ничего не вижу, кроме его белой, насквозь промокшей рубашки, кроме воды, стекающей по его лицу, кроме его глаз, полных мира, частью которого я до смерти мечтаю стать.
— В этом не было твоей вины, — шепчет он.
— Это то, чем я являюсь, — выдавливаю я.
— Нет. Уорнер ошибается на твой счет, — говорит Адам. — Он хочет, чтобы ты была тем, кем ты не являешься, и ты не можешь позволить ему сломать себя. Не позволяй ему пробраться в твою голову. Он хочет, чтобы ты считала себя монстром. Он хочет, чтобы ты думала, что у тебя нет другого выбора, кроме как присоединиться к нему. Он хочет, чтобы ты думала, что никогда не сможешь зажить нормальной жизнью…
— Но я и так никогда не смогу зажить нормальной жизнью. — Я проглатываю икоту. — Никогда… У меня н-никогда…
Адам качает головой.
— Сможешь. Мы же собираемся выбраться отсюда. Я не позволю этому с тобой случиться.
— К-как ты можешь заботиться о ком-то… вроде меня? — Я едва дышу, нервничающая и оцепеневшая, но каким-то образом все еще не отрывающая взгляда от его губ, изучая их форму, считая капли воды, скопившиеся на выпуклостях и впадинках его рта.
— Потому что я влюблен в тебя.
Я проглатываю собственный желудок. Мой взгляд перескакивает на его лицо в попытке прочесть его, но я - комок электричества, жужжащего жизнью, и разряда, горячего и холодного, мое сердце неуверенно бьется. Я трясусь в его руках, и мой рот раскрывается без какой-либо на то причины.
Его губы складываются в улыбку. Мои кости таят.
У меня голова кружится, словно в бреду.
Его нос касается моего носа, его губы - на расстоянии одного дыхания, его глаза уже уничтожают меня, и я - лужица без рук и ног. Я могу ощущать его повсюду; я чувствую каждый сантиметр его тела, прижимающегося ко мне. Его руки на моей талии, сжимают мои бедра, его ноги прижимаются к моим, его грудь ошеломляет меня своей силой, его телосложение построено из кирпичей страсти. Вкус его слов задерживается на моих губах.
— Правда?.. — Из меня вырывается единственный шепот недоверия, одна сознательная попытка поверить в то, чего никогда не было раньше. Я краснею с головы до ног, заполненная всем невысказанным.
Он смотрит на меня с таким чувством, что я едва не разламываюсь пополам.
— Боже, Джульетта…
И он целует меня.
Один раз, второй, до тех пор, пока я не ощущаю всю прелесть сего действия и понимаю, что никогда не смогу насытиться им. Его руки повсюду: на моей спине, руках, и вдруг он целует меня еще сильнее, глубже, с пылкой жадностью, о существовании которой я никогда не подозревала. Он отрывается от моих губ, чтобы сделать вдох, но тут же переключается на мою шею, ключицу, подбородок, щеки, и уже мне не хватает воздуха, он уничтожает меня своими руками, и мы тонем в воде и красоте, и в приятном возбуждении момента, о возможности которого я даже не подозревала.
Он отстраняется с низким стоном, и я хочу, чтобы он снял рубашку.
Мне нужно увидеть птицу. Мне нужно сказать ему о птице.
Мои пальцы тянут подол его мокрой одежды, и его глаза расширяются только на секунду, прежде чем он сам срывает ткань с себя. Он берет мои руки и поднимает их над моей головой, прижимая меня к стене, целуя меня до тех пор, пока я не обретаю уверенность, что это все мне снится, он пьет из моих губ своими губами, и на вкус он — словно дождь и сладкий мускус, и я готова взорваться.
Мои колени стучат друг о друга, и мое сердце бьется так быстро, что я не понимаю, как оно до сих пор работает. Он сцеловывает боль, рану, годы самоуничижения, неуверенность в себе, разрушенные надежды на будущее, которое я всегда представляла как возвращение к прошлому.
Он разжигает мою кровь, сжигая все муки от игр Уорнера, мучительную тоску, что отравляет меня каждый день. Напряженность наших тел может разрушить эти стеклянные стены.
И это почти происходит.
На мгновение мы просто смотрим в глаза друг друга, тяжело дыша, до тех пор, пока я не краснею, до тех пор, пока он не закрывает глаза, пока не делает один судорожный вдох, позволяющий выровнять дыхание, пока я не кладу руку ему на грудь. Я осмеливаюсь очертить контур птицы, парящей на его коже, я осмеливаюсь провести рукой от его груди к животу.
— Ты — моя птица, — говорю я ему. — Ты — моя птица, и ты поможешь мне улететь.
К тому времени, когда я выхожу из душа, Адама уже нет.
Он выжал свои вещи, высушился сам и оставил меня одну, чтобы переодеться.
Уединение… не уверена, что оно теперь меня заботит. Я прикасаюсь двумя пальцами к своим губам и ощущаю его вкус.
Но когда я ступаю в комнату, его нет. Ему нужно отрапортовать внизу.
Я пялюсь на вещи в своем шкафу.
Я всегда выбираю платья с карманами, потому что не знаю, где еще спрятать блокнот. Он не несет в себе какой-либо преступной информации, а единственный листок, что хранил в себе почерк Адама, уничтожен с тех пор, как я смыла его в унитаз, но мне нравится хранить его поблизости. Он олицетворяет намного большее, нежели просто несколько слов, нацарапанных на бумаге. Это небольшой символ моего сопротивления.
Я кладу блокнот в карман и решаю, что я наконец готова увидеть себя. Я делаю глубокий вдох, убираю мокрые пряди волос с лица и тихо ступаю в ванную. Зеркало заволокло паром из душевой. Я робко протягиваю руку, чтобы протереть небольшой кружок. Достаточный, чтобы взглянуть на себя.
Из зеркала на меня смотрит испуганное лицо.
Я прикасаюсь к щекам, изучаю отраженную поверхность, изучаю образ девушки, которая одновременно незнакома и знакома мне. Мое лицо худее, бледнее, мои скулы выше, чем я их помню, брови приподняты над парой широко распахнутых глаз, не то голубого, не то зеленого цвета. Моя кожа раскраснелась от жара и чего-то под названием Адам. Мои губы слишком розовые. Мои зубы непривычно прямые. Палец проводит по всей длине носа, очерчивает контур подбородка, когда краем глаза я замечаю движение.
— Ты прекрасна, — говорит он мне.
Я розовею, краснею, становлюсь почти бордового оттенка, и все это одновременно. Я опускаю голову и отступаю от зеркала, когда он ловит меня в свои объятия.
— Я забыла собственное лицо, — шепчу я.
— Просто не забывай, кто ты есть, — говорит он.
— Я даже не знаю этого.
— Нет, знаешь. — Он приподнимает мое лицо. — И я знаю.
Я вижу, как напряжены его челюсть, взгляд и тело. Я пытаюсь понять его уверенность в том, кем я, по его мнению, являюсь, и я понимаю, что его уверенность — это единственное, что спасает меня от погружения в море собственного безумия. Он всегда в меня верил. Даже беззвучно, молча, он боролся за меня. Всегда.
Он мой единственный друг.
Я беру его за руку и подношу ее к своим губам.
— Я всегда тебя любила, — говорю я ему.
Солнце восходит, застывает, оно светит ему в лицо, и он почти улыбается, почти не встречается со мной взглядом. Его мышцы расслабляются, плечи опускаются под весом нового чуда, и он выдыхает. Он касается моей щеки, моих губ, прикасается кончиками пальцев к подбородку, мгновение — и он целует меня, тянет к себе на руки, поднимает в воздух, и мы оказываемся на кровати, запутанные друг в друге, и я опьянена эмоциями, они в каждой частичке меня. Его пальцы скользят по моему плечу, вниз по силуэту, останавливаясь на бедрах. Он притягивает меня ближе, шепчет мое имя, покрывает поцелуями шею и борется с жесткой тканью платья. Его руки чуть дрожат, а глаза наполняются чувством, от которого сердце защемляет болью и любовью, и я хочу поселиться здесь, в его объятиях и глазах, на всю оставшуюся жизнь.
Я скольжу руками под его рубашку, и он подавляет стон, что превращается в поцелуй, который показывает и нужду во мне, и желание обладать мною, и потребность, такую отчаянную, сродни наиболее острой форме пытки. Его тело давит на меня бесконечными точками чувств в каждом нервном окончании моего тела, и его правая рука придерживает меня за шею, а левая касается губ и стягивает кофту, и я не могу понять, зачем мне нужна одежда. Я воплощение грома и молнии в грозовом облаке, готовая разрыдаться в любой неподходящий момент. Блаженство, Блаженство, Блаженство,отбивает ритм в моей груди.
Я не помню, что значит дышать.
Я никогда никогда никогда не знала, что значит чувствовать.
Сигнал тревоги ударным молотком пробивается сквозь стены.
Комната пищит и с ревом возвращает к жизни, и Адам застывает, тянется назад, его лицо мрачнеет.
— Это КОД СЕМЬ. Все солдаты должны немедленно явиться в Квандрант. Это КОД СЕМЬ. Все солдаты должны немедленно явиться в Квандрант. Это КОД СЕМЬ. Все солдаты должны немедленно явиться в Квандрант…
Адам поднимается на ноги и тянет меня наверх, голос все еще выкрикивает приказы через акустические системы, установленные в здании: — Произошел прорыв обороны, — произносит он, его голос надломанный и хриплый, взгляд мечется между мною и дверью. — Иисусе. Я просто не могу оставить тебя здесь…
— Иди, — говорю я ему. — Ты должен идти… со мной все будет хорошо…
В коридорах разносятся шаги и крики солдат, столь громкие, что я слышу их сквозь стены.
Адам все еще на посту. Он должен выполнить свои обязанности. Он должен делать вид, что все нормально, до тех пор, пока мы не сможем уйти. Я знаю это.
Он притягивает меня к себе.
— Это не шутка, Джульетта… Я не знаю, что происходит, это может быть что угодно…
Металлический щелчок. Механический переключатель. Дверь открывается, и мы с Адамом отпрыгиваем друг от друга на десять футов.
Адам бросается к выходу в тот же момент, как входит Уорнер. Они оба замирают.
— Я уверен, что тревога прозвучала еще минуту назад, солдат.
— Да, сэр. Я не был уверен в том, что делать с ней. — Он вдруг подтягивается и становится совершенной статуей. Он кивает в мою сторону, будто я ничто, но я знаю, что он слишком напряжен в плечах. И его дыхание слишком быстрое.
— К счастью для вас, я здесь, чтобы позаботиться об этом. Вы можете отрапортовать своему командиру.
— Сэр. — Адам кивает, разворачиваясь на одной пятке и выходя за дверь. Я надеюсь, Уорнер не заметил его колебания.
Уорнер поворачивается ко мне с улыбкой на лице, так спокойно и небрежно, что я начинаю сомневаться, действительно ли здание пребывает в хаосе. Он изучает мое лицо. Мои волосы.
Переводит взгляд на смятые простыни позади меня, и я чувствую, словно проглотила паука.
— Ты спала?
— Я не могла заснуть прошлой ночью.
— Ты разорвала платье.
— Что ты здесь делаешь? — Мне нужно, чтобы он прекратил смотреть на меня, нужно, чтобы он перестал вникать в подробности моего существования.
— Если тебе не нравится платье, ты всегда можешь выбрать другое, ты же знаешь. Я сам подбирал их специально для тебя.
— Все нормально. Платье прекрасное. — Я смотрю на часы без каких-либо на то оснований. Время — четыре тридцать по полудню. — Почему ты не хочешь рассказать мне, что происходит?
Он слишком близко. Он стоит слишком близко, и он смотрит на меня, и мои легкие не в силах вдохнуть воздух. — Тебе действительно следует переодеться.
— Я не хочу переодеваться. — Я не знаю, почему так нервничаю. Почему он заставляет меня так нервничать. Почему пространство между нами так быстро сокращается.
Он хватается пальцами за платье и рвет его до талии, а я сдерживаю крик.
— Оно мне просто не нравится.
— Хорошо…
Он так сильно порвал ее, что ткань распалась, образуя щель, в которую стала проглядываться моя нога.
— Так немного лучше.
— Что ты делаешь…
Его руки обнимают меня за талию и сжимают ее, и я знаю, что нужно защищаться, но я оцепенела и хочу закричать, однако мой голос сломан, сломан, сломан. Я отчаянно, прерывисто дышу.
— У меня есть вопрос, — говорит он, и я стараюсь ударить его в этом бесполезном платье, а он просто прижимает меня к стене, он прижимает меня весом своего тела, каждый дюйм его одежды - защитный слой между нами. — Я сказал, что у меня есть вопрос, Джульетта.
Его рука проскальзывает в мой карман так быстро, что я не сразу понимаю, что он сделал.
Я задыхаюсь, прижатая к стене, дрожу и пытаюсь все осмыслить.
— Мне любопытно, — говорит он. — Что это?
Он держит мой блокнот двумя пальцами.
О Боже.
Это платье слишком узкое, чтобы скрыть очертания блокнота, а я была слишком занята рассматриванием своего лица, чтобы осмотреть платье в зеркале. Это я во всем виновата, во всем виновата, во всем виновата, во всем виновата. Я не могу в это поверить. Это все моя вина. Я должна была лучше все продумать.
Я ничего не говорю.
Он наклоняет голову.
— Я не помню, чтобы давал тебе блокнот. И, разумеется, я не помню, чтобы давал тебе разрешение на то, чтобы в твоем пользовании находилось хоть что-нибудь.
— Я принесла его с собой. — Мой голос надломлен.
— Теперь ты врешь.
— Что ты хочешь от меня? — Я паникую.
— Глупый вопрос, Джульетта.
Раздается мягкий звук движения гладкого металла.
Кто-то открывает дверь.
Щелчок.
— Убери от нее руки, прежде чем я пущу тебе пулю в голову.
Глава 27
Уорнер очень медленно закрывает глаза. Очень медленно делает шаг назад. Его губы растягиваются в очень опасной улыбке.
— Кент.
Руки Адама неподвижны, дуло пистолета прижато к затылку Уорнера.
— Ты обеспечишь наш уход отсюда.
На что Уорнер смеется. Он открывает глаза и выхватывает собственный пистолет из внутреннего кармана, только чтобы нацелить его мне прямо в лоб.
— Я убью её сейчас же.
— Ты не настолько глуп, — говорит Адам.
— Если она двинется хоть на миллиметр, я пристрелю её. А затем я разорву тебя на части.
Адам двигается быстро, ударяя рукоятью пистолета Уорнера по голове. Уорнер промахивается, и Адам ловит его руку и скручивает запястье до тех пор, пока его хватка на пистолете не ослабевает. Я забираю пистолет из безвольной руки Уорнера и ударяю рукоятью его по лицу. Я поражена собственным рефлексам. Я никогда раньше не держала пистолет в руках, но, полагаю, все бывает в первый раз.
Я наставляю оружие на глаз Уорнера.
— Не нужно недооценивать меня.
— Твою мать! — Адам не утруждает себя тем, чтобы скрыть свое удивление.
Уорнер кашляет сквозь смех, успокаивается и пытается улыбнуться, вытирая кровь, капающую из носа.
— Никогда и не думал тебя недооценивать, — говорит он мне. — Никогда.
Адам с секунду качает головой, а затем на его лице расцветает широченная улыбка. Он лучезарно улыбается мне, сильнее вжимая пистолет в черепушку Уорнера.
— Давай выбираться отсюда.
Я беру два вещевых мешка, спрятанных в шкафу, и кидаю один Адаму. Мы упаковались еще неделю назад. Если он хочет попытаться сбежать раньше запланированного, у меня нет претензий.
Уорнеру повезло, что мы проявляем к нему милосердие.
Но и нам повезло, что все здание эвакуируют. Ему не на кого положиться.
Уорнер прочищает горло. И смотрит прямо на меня, когда говори:
— Могу вас уверить, солдат, ваш триумф не будет долгим. Вы можете с тем же успехом убить меня прямо сейчас, потому что, когда я вас разыщу, я буду безмерно наслаждаться, ломая каждую кость в твоем теле. Ты дурак, если думаешь, что вам это сойдет с рук.
— Я не твой солдат. — Лицо Адама застывает. — И никогда им не был. Ты был так поглощен деталями собственных фантазий, что даже не заметил, что опасность была у тебя прямо под носом.
— Мы пока не можем тебя убить, — добавляю я. — Ты должен вывести нас отсюда.
— Ты совершаешь большую ошибку, Джульетта, — говорит он мне. И его голос даже становится мягче. — Ты выбрасываешь целое будущее. — Он вздыхает. — Откуда ты знаешь, что можешь доверять ему?
Я смотрю на Адама, мальчика, который всегда меня защищал, даже когда это не приносило ему какой-либо выгоды. Я качаю головой, чтобы очистить свои мысли. И напоминаю себе, что Уорнер — лгун. Сумасшедший идиот. Психически больной убийца. Он никогда бы не попытался помочь мне.
Я думаю.
— Пошли, пока не стало слишком поздно, — говорю я Адаму. — Он просто пытается задержать нас до тех пор, пока не вернутся солдаты.
— Да ведь он даже не заботится о тебе! — взрывается Уорнер. Я вздрагиваю от неожиданной, неконтролируемой напряженности в его голосе. — Он просто хочет сбежать и использует тебя! — Он делает шаг в мою сторону. — Я мог бы любить тебя, Джульетта… Я бы обращался с тобой, как с королевой…
Адам бросает его через спину, захватывая шею, и приставляет дуло пистолета к его виску.
— Ты, очевидно, не понимаешь, что тут происходит, — очень осторожно говорит он.
— Так просвети меня, солдат, — выдавливает Уорнер. В его глазах танцует пламя, опасное пламя. — Расскажи мне, что же такое я не понимаю.
— Адам. — Я качаю головой.
Он встречается со мной взглядом. Кивает. Поворачивается к Уорнеру.
— Звони, — говорит он, сжимая его шею немного сильнее. — Вытащи нас отсюда, сейчас же.
— Только мой труп позволит ей выйти через эту дверь. — Уорнер сжимает челюсть и сплевывает кровь на пол. — Тебя бы я убил ради удовольствия, — говорит он Адаму. — Но Джульетта — та, кого я хочу получить навсегда.
— У тебя нет права меня хотеть. — Я слишком тяжело дышу. Мне срочно надо выбраться отсюда. Я злюсь, что он не прекращает говорить, но как бы сильно я ни хотела разбить ему лицо, без сознания он нам ни к чему.
— Ты могла полюбить меня, знаешь. — Он улыбается странной улыбкой. — Мы были бы непобедимы. Мы могли бы изменить мир. Я бы сделал тебя счастливой, — говорит он мне.
Адам выглядит так, словно сейчас сломает Уорнеру шею. Выражение его лица настолько застывшее, настолько напряженное, настолько разозленное. Я никогда его таким не видела.
— Тебе нечего ей предложить, больной ублюдок.
Уорнер на секунду закрывает глаза.
— Джульетта. Не будь опрометчивой. Не делай скорых, необдуманных решений. Останься со мной. Я буду терпеливым с тобой. Я дам тебе время приспособиться. Я позабочусь о тебе…
— Ты ненормальный. — Мои руки трясутся, но я вновь наставляю пистолет ему в лицо.
Мне нужно вышвырнуть его из своей головы. Мне нужно помнить, что он сделал со мной. — Ты хочешь, чтобы я была твоим ручным монстром…
— Я хочу, чтобы ты раскрыла свой потенциал!
— Отпусти меня, — тихо говорю я. — Я не хочу быть твоим чудовищем. Я не хочу причинять людям боль.
— Мир уже причинил боль тебе, — парирует он. — Мир поместил тебя сюда. Ты здесь изза них! Ты думаешь, если ты покинешь это место, они примут тебя? Думаешь, можешь сбежать и зажить нормальной жизнью? Никто не позаботится о тебе. Никто к тебе даже не приблизится — ты будешь отверженной, какой всегда и была! Ничего не изменилось! Тебе будет лучше со мной!
— Ей будет лучше со мной. — Голосом Адама можно резать сталь.
Уорнер вздрагивает. Впервые он, кажется, начинает понимать то, что, я думала, было очевидно. Его глаза широко распахнуты, полны ужаса и неверия, он пялится на меня с каким-то вновь обретенным страданием.
— Нет. — Короткий, безумный смешок. — Джульетта. Пожалуйста. Пожалуйста. Не говори мне, что он запудрил тебе мозги всей этой романтической чушью. Пожалуйста, не говори, что ты повелась на его фальшивые признания…
Адам пинает Уорнера коленом в спину. Уорнер падает на пол с приглушенным стоном и резким вдохом. Адам значительно превосходит его. Я чувствую, словно мне нужно ликовать.
Но я слишком нервничаю. Я слишком поглощена неверием. Я слишком сильно во всем сомневаюсь, чтобы быть уверенной в своих решениях. Мне нужно собраться.
— Адам…
— Я люблю тебя, — говорит он мне, его глаза столь же искренни, какими я их помню, его слова столь же убедительны, какими и должны быть. — Не позволяй ему заставлять себя сомневаться…
— Ты любишь её? — практически выплевывает Уорнер. — Ты даже не можешь…
— Адам. — Не могу сфокусировать на комнате. Я смотрю на окно. И перевожу взгляд обратно на него.
Его глаза взлетают к бровям.
— Хочешь выпрыгнуть из окна?
Я киваю.
— Но мы на пятнадцатом этаже…
— У нас нет выбора, если он не собирается сотрудничать. — Я смотрю на Уорнера.
Наклоняю голову. — Нет никакого Кода Семь, не так ли?
Губы Уорнера дергаются. Он ничего не говорит.
— Зачем ты это сделал? — спрашиваю я его. — Зачем включать ложную тревогу?
— Почему бы тебе не спросить об этом солдата, от которого ты вдруг стала без ума? — с отвращением огрызается Уорнер. — Почему бы тебе не спросить себя, почему ты доверяешь свою жизнь тому, кто даже не может отличить настоящую тревогу от ложной?
Адам выплевывает ругательства про себя.
Я встречаюсь с ним взглядом, и он отдает мне свой пистолет.
Он качает головой. Вновь выплевывает ругательства.
— Это была просто учебная тревога.
На что Уорнер начинает смеяться.
Адам смотрит на дверь, на часы, на мое лицо.
— У нас мало времени.
Я держу пистолет Уорнера в левой руке и пистолет Адама — в правой, оба направлены на голову Уорнера, и я изо всех сил стараюсь не замечать его глаз, сверлящих во мне дыру. Адам использует свободную руку, чтобы достать что-то из своего кармана. Он достает пару пластиковых кабельных затяжек и пихает Уорнера на спину, прежде чем связать его конечности.
Ботинки и перчатки Уорнера валяются на полу. Адам держит одну ногу прижатой к его животу.
— Миллион сигнализаций включится в ту же минуту, как мы выпрыгнем из окна, — говорит он мне. — Нам придется бежать, поэтому мы не можем рисковать переломом ног. Нам нельзя прыгать.
— Что же мы будет делать?
Он проводит рукой по волосам и закусывает губу, и на одно сладостное мгновение все, чего я хочу, — это ощутить его вкус. Я заставляю себя вновь сосредоточиться.
— У меня есть веревка, — говорит он. — Нам придется лезть вниз. И быстро.
Он приступает к работе, вытаскивая моток веревки, прикрепленный к маленькому когтеподобному якорю. Я миллион раз спрашивала его, для чего же это может ему понадобиться, зачем паковать это с собой в рюкзак для побега. Он сказал, веревка никогда не бывает лишней.
Сейчас я почти хочу рассмеяться.
Он поворачивает ко мне.
— Я пойду первым, так я смогу поймать тебя внизу…
Уорнер громко смеется, слишком громко.
— Ты не можешь поймать её, дурак. — Он ерзает в своих пластиковых оковах. — Она едва ли одета. Она убьет тебя и сама разобьется, прыгая.
Мои глаза бегают между Уорнером и Адамом. У меня нет времени разбивать шарады Уорнера. Я быстро принимаю решение.
— Делай это. Я сразу же за тобой.
Уорнер выглядит безумным, запутавшимся.
— Что ты делаешь?
Я игнорирую его.
— Погоди…
Я игнорирую его.
— Джульетта.
Я игнорирую его.
— Джульетта! — Его голос становится глуше, выше, пропитанным злостью и ужасом, и отрицанием, и предательством. Понимание — новый кусочек в головоломке его разума. — Он может прикасаться к тебе?
Адам оборачивает руку простыней.
— Черт возьми, Джульетта, ответь мне! — Уорнер корчится на полу, выбитый из колеи, что — я никогда бы об этом не подумала — вообще возможно. Он выглядит диким, его глаза глядят, не веря, ужасаясь. — Он прикасался к тебе?
Я не могу понять, почему стены вдруг становятся потолком. Все шатается из стороны в сторону.
— Джульетта…
Адам разбивает стекло одним быстрым треском, одним мощным ударом, и тут же вся комната заполняется звуком истерики, непохожим ни на одну сигнализацию, которую я когдалибо слышала.
Комната грохочет под моими ногами, звуки шагов громыхают в коридорах, и я знаю, что мы в минуте от того, чтобы оказаться обнаруженными.
Адам кидает моток веревки из окна и надевает рюкзак на спину.
— Кинь мне свою сумку! — кричит он, и я едва могу его расслышать. Я кидаю ему сумку, и он ловит её как раз перед тем, как нырнуть за окно. Я бегу, чтобы присоединиться к нему.
Уорнер пытается схватить меня за ногу.
Его неудавшаяся попытка едва не заставляет меня споткнуться, но мне удается добежать до окна без особых потерь времени. Я оглядываюсь назад на дверь и чувствую, как сердцебиение сотрясает мои кости. Звук бегущих и орущих солдат с каждой секундой становится все ближе, все четче.
— Поторопись! — зовет меня Адам.
— Джульетта, пожалуйста…
Уорнер вновь пытается схватить мою ногу, и я ахаю так громко, что почти слышу это сквозь вой сирен, разрывающих барабанные перепонки. Я не буду смотреть на него. Я не буду смотреть на него. Я не буду смотреть на него.
Я перекидываю одну ногу через окно и хватаюсь за веревку. Мои обнаженные ноги сделают весь процесс настоящей пыткой. Обе ноги за окном. Мои руки на месте. Адам зовет меня снизу, и я не знаю, насколько ниже меня он находится. Уорнер выкрикивает мое имя, и я оглядываюсь, несмотря на все свои попытки этого не делать.
Его глаза — два выстрела зелени, просеченные оконным стеклом. Разрезают меня.
Я делаю глубокий вдох и надеюсь, что не умру.
Я делаю глубокий вдох и медленно спускаюсь вниз по веревке.
Я делаю глубокий вдох и надеюсь, Уорнер не осознает, что только что случилось.
Я надеюсь, он не знает, что только что коснулся моей ноги.
И ничего не произошло.
Глава 28
Я горю.
Веревка трется о мои ноги и превращает их в полыхающую массу, настолько болезненную, что я удивлена, как от нее не валит дым. Я закусываю боль, поскольку у меня нет выбора.
Массовая истерия в здании пугает все мои чувства, поливая нас опасностью, словно дождем. Адам кричит мне снизу, говорит прыгать, обещает, что поймает. Мне слишком стыдно признать, что я боюсь упасть.
У меня так и не появляется возможности самостоятельно принять решение.
Солдаты уже заполняют то, что раньше было моей комнатой, кричащие и смущенные, вероятнее всего, шокированные тем, что находят Уорнера таким уязвимым. Было почти слишком легко его одолеть. Это беспокоит меня.
Заставляет задуматься, может, мы сделали что-то не так.
Несколько солдат высовывают головы из разбитого окна, и я с безумным рвением лезу вниз по веревке, но они уже собираются отцепить якорь. Я приготавливаюсь к тошнотворному чувству свободного падения, но обнаруживаю, что они не пытаются меня сбросить. Они пытаются поднять меня обратно.
Уорнер, должно быть, говорит им что делать.
Я гляжу вниз на Адама подо мной и наконец сдаюсь его мольбам. Я зажмуриваю глаза и отпускаю веревку.
И падаю ровно в его раскрытые руки.
Мы сваливаемся на землю, но на мгновение воздух вышибает из наших легких. Адам хватает меня за руку, и мы бежим.
Впереди нас нет ничего, кроме пустого, бесплодного пространства. Разломанный асфальт, неровный тротуар, грунтовые дороги, голые деревья, умирающие растения, пожелтевший город, оставленный на веление природы, утопающий в мертвых листьях, что хрустят под нашими ногами. Убежища гражданских, маленькие и приземистые, сгруппированы вместе без какого-либо определенного порядка, и Адам удостоверяется, чтобы мы оставались от них как можно дальше.
Рупоры уже работают против нас. Раздающийся механизированный голос молодой женщины пересиливает сирены:
— Комендантский час вступает в силу. Всем немедленно вернуться в свои дома.
Мятежники на свободе. Они вооружены и готовы применить оружие. Комендантский час вступает в силу. Всем немедленно вернуться в свои дома. Мятежники на свободе. Они вооружены и готовы прим…
У меня щемит бока, кожа натянута, горло пересохло и отчаянно нуждается в воде. Я не знаю, насколько далеко мы убежали. Все, что я знаю, - это звук ботинок, стучащих по тротуару, скрип шин, раздающийся из подземных хранилищ, сирены, воющие нам вслед.
Я оглядываюсь назад и вижу людей, они кричат и бегут в сторону убежищ, увертываются от солдат, которые торопятся к их домам и стучат в двери в надежде найти нас, приютившихся где-то внутри. Адам отрывает меня от цивилизации и направляется в сторону заброшенных улиц прошлого десятилетия: они заполнены старыми магазинами и ресторанами, узкими переулками и заброшенными детскими площадками. Вход на неконтролируемую землю нашего прошлого был строго воспрещен. Эта запретная территория. Все здесь закрыто. Все сломано, покрыто ржавчиной, безжизненно. Никому нельзя здесь находиться. Даже солдатам.
И мы штурмуем эти улицы, стараясь оставаться вне поля зрения.
Солнце вприпрыжку несется в сторону края земли. Ночь наступит быстро, и я понятия не имею, где мы. Я никогда не думала, что столько всего может случиться так быстро, и не ожидала, что все это может произойти в один день. Мне просто приходится надеяться, что мы выживем, хоть у меня и нет ни малейшего представления, куда мы направляемся. У меня никогда не возникало даже мысли спросить Адама, куда же мы пойдем.
Мы мечемся по миллиону направлений. Внезапно поворачиваем, делаем несколько шагов, только чтобы в следующий момент свернуть в противоположную сторону. Мое наиболее вероятное предположение — в силу своих возможностей Адам пытается запутать и/или отвлечь наших преследователей. И мне ничего не остается, кроме как пытаться не отстать.
И в этом я проваливаюсь.
Адам — тренированный солдат. Он сложен как раз для такого рода ситуаций. Он понимает, как бежать, как оставаться неприметным, как беззвучно передвигаться в любом месте. Я же сломанная девушка, которая не делала никаких упражнений слишком долго. Мои легкие горят в попытке вдохнуть больше кислорода и отчаянно хрипят в попытке выдохнуть углекислый газ.
Я неожиданно начинаю задыхаться, да так сильно, что Адаму приходится затащить меня в переулок. Он дышит чуть тяжелее, чем обычно, а я все никак не могу остановить приступ удушья, спровоцированный слабостью моего тела.
Адам заключает мое лицо в свои ладони и пытается поймать мой взгляд.
— Я хочу, чтобы ты дышала так же, как я, хорошо?
Я начинаю хрипеть еще больше.
— Сфокусируйся, Джульетта. — Он смотрит на меня с такой решимостью. С бесконечным терпением. Он выглядит бесстрашным, и я завидую его самообладанию. — Успокойся, — говорит он. — Дыши в точности, как я.
Он делает три маленьких вдоха, задерживает на несколько секунд дыхание и делает один большой выдох. Я пытаюсь подражать ему. Но у меня не очень-то получается.
— Хорошо. Я хочу, чтобы ты дышала, как… — Он замирает. Поднимает глаза и обводит взглядом заброшенную улицу. Я знаю, что нам надо двигаться дальше.
Звуки выстрелов разрывают атмосферу. Я никогда не задумывалась, насколько они громкие или как эти звуки могут раздробить каждую действующую кость в моем теле. Лед просачивается в мою кровь, и я мгновенно осознаю, что они не меня пытаются убить, а Адама. Они пытаются убить Адама.
И я вдруг задыхаюсь от нового рода тревоги. Я не могу позволить им ранить его.
Не из-за меня.
Но у Адама нет времени на то, чтобы я восстановила дыхание и пришла в себя. Он берет меня на руки и срывается по диагонали в следующий переулок.
И мы бежим.
И я дышу.
И он кричит:
— Обхвати руками мою шею! — И я выпускаю из судорожной хватки его футболку, и я достаточно глупа, чтобы смутиться, когда обхватываю его руками. Он перехватывает меня несколько иначе, так что я нахожусь выше, ближе к его груди. Он несет меня, словно я ничего не вешу.
Я закрываю глаза и прижимаюсь щекой к его шее.
Выстрелы раздаются откуда-то позади нас, но даже я могу сказать по звуку, что они слишком далеко и доносятся не оттуда, откуда надо. Мы, кажется, сумели перехитрить их. Даже их машины не могут нас найти, так как Адам избегал всех главных улиц. У него, кажется, есть собственная карта города. Он, кажется, точно знает, что делает, словно он уже довольно долго это планировал.
После того, как я делаю пятьсот девяносто четыре вдоха, Адам ставит меня на ноги перед натянутым забором из сетки-рабицы. Я понимаю, что он с усилием глотает кислород, но у него нет такой отдышки, как у меня. Он знает, как управлять своим дыханием. Он знает, как успокоить пульс, успокоить сердце, взять под контроль свои органы. Он знает, как выживать. Надеюсь, он и меня научит.
— Джульетта, — говорит он. — Ты сможешь перепрыгнуть через забор?
Я так рада быть чем-то большим, чем бесполезный тюфяк, что чуть ли не лечу через металлическую преграду. Но я безрассудная. И слишком тороплюсь. Я практически в клочья рву свое платье, царапая ноги в процессе. Я морщусь от острой боли, и за тот момент, что мне понадобился, чтобы вновь открыть глаза, Адам оказывается возле меня.
Он смотрит на мои ноги и вздыхает. Он почти смеется. И я задумываюсь над тем, как я, должно быть, сейчас выгляжу: разодранная и дикая в этих лохмотьях, оставшихся от платья.
Разрез, который сделал Уорнер, теперь доходит до самых бедер. Я, должно быть, выгляжу как обезумевшее животное.
Но Адама это, кажется, не волнует.
Теперь он тоже идет медленнее. Теперь мы двигаемся бодрой походкой, а не несемся по улицам. Я понимаю, что мы, должно быть, приближаемся к какому-то подобию безопасного укрытия, но я не уверена, следует ли мне задать вопросы сейчас или припасти их на потом. Адам отвечает на мои невысказанные мысли.
— Они не смогут отследить меня здесь, — говорит он, и до меня доходит, что все солдаты, должно быть, отслеживаются с помощью какого-то маячка. Я задумываюсь, почему меня не снабдили таким же.
Побег не должен быть таким легким.
— Наши маячки неосязаемы, — объясняет он. Мы сворачиваем налево, в очередной переулок. Солнце начинает погружаться за горизонт. Интересно, где мы. Насколько далеко от Восстановленных поселений мы, должно быть, находимся, раз вокруг ни души. — Это специальная сыворотка, впрыснутая в нашу кровь, — продолжает он, — и она разработана так, чтобы нормально работать с естественными процессами наших тел. Например, она будет знать, если я умру. Отличный способ вести учет убитых на поле боя солдат. — Он смотрит на меня краем глаза и улыбается кривой улыбкой, которую я хочу поцеловать.
— Так как ты можешь сбить с толку этот маячок?
Его улыбка становится только шире. Он машет рукой вокруг нас.
— Это место, в котором мы находимся? Раньше здесь была атомная электростанция. И однажды здесь все взлетело на воздух.
Мои глаза размером с блюдца.
— Когда это произошло?
— Около пяти лет назад. Они довольно быстро здесь все убрали. Скрыли от СМИ, от людей.
Никто на самом деле не знает, что здесь произошло. Но одной радиации достаточно, чтобы убить.
— Он замолкает. — Именно это она и делает.
Он останавливает на месте.
— Я был здесь уже миллион раз, и это никак не отразилось на моем организме. Уорнер раньше посылал меня сюда брать образцы грунта. Он хотел изучить поражающие эффекты. — Он пробегает рукой по волосам. — Я думаю, он надеялся вывести из токсинов яд какого-то рода.
— В первый раз, когда я сюда прибыл, Уорнер подумал, что я умер. Маячок подсоединен к нашей главной системе обработки данных, и она мгновенно фиксирует, когда погибает солдат. Он знал, что существовал риск посылать сюда меня, поэтому не был слишком удивлен, узнав, что я умер. Он был гораздо больше удивлен, когда увидел, что я вернулся. — Он пожимает плечами, словно его смерть не была бы незначительным событием. — Здесь есть что-то в химическом составе воздуха, что нейтрализует молекулярный состав маячка. Так что, по существу, все сейчас думают, что я мертв.
— А Уорнер не будет подозревать, что ты можешь быть здесь?
— Может быть. — Он провожает взглядом уходящий солнечный свет. Наши тени длинны и неподвижны. — Или подумает, что я мог быть подстрелен. В любом случае, это выиграет нам некоторое время.
Он берет мою руку и улыбается мне, прежде чем одна мысль врывается в мое сознание.
— А что насчет меня? — спрашиваю я. — Может эта радиация убить меня? — Я надеюсь, что мой голос не звучит настолько же нервозно, насколько я себя чувствую. Никогда в своей жизни я настолько не хотела остаться в живых. Я не хочу все потерять так скоро.
— О нет! — Он качает головой. — Прости, забыл тебе сказать. Одна из причин, по которой Уорнер отправил меня собирать образцы грунта, потому что у тебя тоже есть иммунитет к ней. Он изучал тебя. Сказал, что нашел информацию в твоих медицинских записях. Что на тебе проводили испытания…
— Но никто никогда…
— …вероятно, без твоего ведома, и, несмотря на то, что результат при проверке на радиацию был положительный, ты была полностью здорова, биологически. С тобой, в сущности, все было в порядке.
В сущности, все было в порядке.
Комментарий настолько далек от правды, что я начинаю смеяться. Я пытаюсь умерить свой скептицизм.
— Со мной все в порядке? Ты шутишь, да?
Адам смотрит на меня так долго, что я начинаю краснеть. Он приподнимает мой подбородок, чтобы я встретилась с ним взглядом. Голубые, голубые, голубые глаза глядят на меня в ответ. Его голос глубок и ровен:
— Не думаю, что когда-либо слышал, как ты смеешься.
Он настолько мучительно прав, что я не знаю, как ответить, кроме как правдой. Мои губы из улыбки распрямляются в жесткую линию.
— Смех рождается в жизни. — Я пожимаю плечами, пытаясь звучать равнодушно. — А я никогда до этого в действительности не жила.
Его глаза даже не дрогнули, так и продолжая фокусироваться на мне. Он удерживает меня на месте силой одного мощного толчка откуда-то из недр свой души. Я почти ощущаю его сердце, бьющееся в миллиметре от меня. Я почти ощущаю его губы, дышащие в миллиметре от моих легких. Я почти ощущаю его на своем языке.
Он делает судорожный вдох и прижимает меня ближе к себе. Целует в лоб и шепчет:
— Пойдем домой.
Глава 29
Дом.
Дом.
Что это значит?
Я раскрываю рот, чтобы задать вопрос, и его таинственная улыбка — единственное, что я получаю в ответ. Я смущена и взволнована, встревожена и заинтригована. В животе стучат барабаны в такт сердцебиению. Я практически начинаю гудеть от накала нервов.
Каждый шаг — это шаг дальше от лечебницы, от Уорнера, от моего бессмысленного существования, которое я только и знала. Каждый шаг — это шаг, который я делаю, потому что сама хочу этого. Впервые в жизни я иду вперед, потому что хочу, потому что я чувствую надежду, и любовь, и радость, и красоту, потому что я хочу знать, каково это — жить. Я могу вскочить, поймать ветер и остаться в нем навсегда.
Я чувствую, что создана, чтобы летать на крыльях.
Адам ведет меня в заброшенный сарай на окраине дикого поля, заросшего буйной сорной травой и сумасшедшими, в виде щупалец, кустарниками, грубыми и отвратительными, и, скорее всего, несъедобными и ядовитыми. Интересно, тут ли, по желанию Адама, мы должны остаться. Я делаю шаг в темное пространство и фокусирую взгляд. Мои глаза выхватывают силуэт.
Внутри стоит машина.
Я моргаю.
Не просто машина. Танк.
Адам почти не в силах контролировать свое рвение. Он смотрит на мое лицо, пытаясь разглядеть реакцию, и, кажется, доволен моим изумлением. Он начинает говорить:
— Я убедил Уорнера, что умудрился сломать танк, на котором прибыл сюда. Они работают от электричества, так что я просто сказал ему, что основной заряд сгорел от контакта с химическими элементами здешнего воздуха. И все полетело от чего-то в атмосфере. Он сказал, что мы должны оставить танк там, где он есть. — Он чуть улыбается. — Уорнер посылал меня сюда против воли своего отца и не хотел, чтобы кто-нибудь узнал, что он сломал танк за пятьсот тысяч долларов. Официальный отчет говорит, что он был захвачен повстанцами.
— А ты не боялся, что кто-то придет и увидит здесь танк?
Адам открывает пассажирскую дверь.
— Гражданские лица далеко от этого места, а другие солдаты здесь не бывают. Никто не хочет рисковать радиационным облучением. — Он наклоняет голову. — Это одна из причин, почему Уорнер доверил мне тебя. Ему нравилась мысль, что я готов был умереть за свой долг.
— Он никогда не думал, что ты выйдешь за рамки, — осознавая, произнесла я.
Адам качает головой.
— Нет. И после того, что случилось с отслеживающей сывороткой, у него не было причин сомневаться, что здесь могут происходить сумасшедшие вещи. Я отключил все электрические приборы танка, если он вдруг захочет его проверить. — Он кивает на чудовищное транспортное средство. — Я чувствовал, что однажды он мне пригодится. Всегда хорошо быть подготовленным.
Подготовленным. Он всегда был готов. К побегу. К спасению.
Интересно почему.
— Иди сюда, — говорит он, и голос его заметно смягчается. Он тянется ко мне в тусклом свете, и я притворяюсь, что это счастливое совпадение, когда его ладони касаются моих голых бедер. Я делаю вид, что не чувствую ничего невероятного, пока он борется с подолом моего платья, помогая мне забираться в танк. Я притворяюсь, что не могу видеть, как он смотрит на меня, словно на последний закат солнца.
— Мне нужно позаботиться о твоих ногах, — говорит он шепотом возле моей кожи, посылая электрические заряды в мою кровь. На мгновение я даже не понимаю, что он имеет в виду. Меня это даже не волнует. Мои мысли настолько непрактичны, что я удивляюсь сама себе.
У меня никогда не было возможности свободно касаться кого-либо. Конечно, никто не хотел, чтобы мои руки дотрагивались до них. Адам является совершенно новым опытом.
Прикасаться к нему — это все, о чем я хочу думать.
— Порезы не такие уж и страшные, — продолжает он, кончиками пальцев касаясь моих икр. Я жадно втягиваю воздух. — Но мы должны очистить их, на всякий случай. Иногда безопаснее порезаться о нож мясника, чем быть поцарапанным маленьким кусочком металла. Ты же не хочешь чем-нибудь заразиться.
Он смотрит вверх. Его рука теперь на моем колене.
Я киваю, не знаю почему. Интересно, внешне я дрожу так же сильно, как и внутренне? Я надеюсь, здесь достаточно темно, чтобы ему не было видно, насколько покраснело мое лицо, насколько это неловко, что он даже не может дотронуться до моего колена, не сводя меня с ума.
Мне нужно что-то сказать:
— Нам, вероятно, уже следует выдвигаться, не так ли?
— Да. — Он делает глубокий вдох и, кажется, возвращается в прежнее состояние. — Да.
Мы должны двигаться дальше. — Он всматривается в пространство сквозь вечерний свет. — У нас есть немного времени, прежде чем они поймут, что я еще жив. И мы должны извлечь из этого максимальную выгоду.
— Но как только мы покинем это место — не вернется ли маячок к исходному состоянию?
Не узнают они тут же, что ты не умер?
— Нет. — Он прыгает на водительское кресло и нащупывает зажигание. Там нет ключа, просто кнопка. Интересно, она признает отпечаток Адама в качестве авторизации? Небольшой разогрев — и машина оживает. — Уорнер всегда обновлял мою сыворотку, после каждого моего возвращения. Как говорится, однажды ушло и больше не возвращалось. — Он ухмыляется. — Так что теперь мы действительно можем убраться отсюда.
— Но куда мы поедем? — наконец спрашиваю я.
Он переключает передачу, прежде чем ответить:
— Ко мне домой.
Глава 30
— У тебя есть дом? — Я слишком шокирована, чтобы думать о манерах.
Адам смеется и выезжает с поля. Танк едет на удивление быстро и незаметно. Двигатель вырабатывает тихий и успокаивающий гул, и мне интересно, поэтому ли они сменили танки с газовых на электрические. Этот, конечно же, менее заметен.
— Не совсем, — отвечает он. — Но это то, что я могу назвать домом. Да.
Я хочу спросить и в то же время не хочу, нужно спросить, но и совершенно не хочется спрашивать. Я должна спросить. Я убеждаю себя.
— Твой отец?
— Он уже давно мертв. — Адам больше не улыбается. Его голос насыщен тем, что было мне знакомо. Боль. Горечь. Злость.
— О.
Мы едем в тишине, каждый из нас погружен в собственные мысли. Я не смею спрашивать о том, что случилось с его матерью. Я только удивляюсь, как он вырос таким хорошим, имея такого плохого отца. И я удивляюсь, почему он пошел в армию, раз так сильно ненавидит ее. Прямо сейчас я стесняюсь спросить это у него. Я не хочу посягать на его эмоциональные границы.
Бог знает, что и у меня их миллионы.
Я смотрю в окно и напрягаю зрение, желая увидеть местность, по которой мы едем, но не могу разобрать ничего, кроме печальных участков пустынной земли, к которой я привыкла. Там, где мы проезжаем, нет гражданских: мы слишком далеко от населенных пунктов и гражданских поселений Восстановления. Я замечаю еще один танк, патрулирующий область в ста милях от нас, но не думаю, что он видит нас. Адам едет, не включая фар, вероятно, чтобы не привлекать к нам лишнего внимания. Я удивляюсь, как он еще в состоянии вести. Луна — единственное, что освещает наш путь.
Подозрительно тихо.
На мгновение я позволяю мыслям вернуться к Уорнеру, мне интересно, что происходит там прямо сейчас, интересно, сколько людей ищут меня, интересно, на что он пойдет, чтобы вернуть меня. Он хочет, чтобы Адам был мертв. Он хочет, чтобы я была жива. Он не остановится, пока я не окажусь в его ловушке.
Он никогда-никогда-никогда не узнает, что я могу прикасаться к нему.
Я могу лишь представить, что произойдет, если он получит доступ к моему телу.
Я делаю один быстрый, резкий, шаткий вздох и собираюсь сказать Адаму, что произошло.
Нет. Нет. Нет. Нет. Я зажмуриваюсь и пытаюсь понять, правильно ли я оценила ситуацию. Все было в суматохе. Мой мозг отвлекся. Может быть, я это выдумала. Да.
Может быть, я действительно это выдумала.
И без того довольно странно, что Адам может прикасаться ко мне. Вероятность существования двух людей в этом мире с иммунитетом к моим прикосновениям не представляется возможной. И правда, чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что я совершила ошибку. Это могло быть что-то легко коснувшееся моей ноги. Может быть, кусочек простыни, что оставил Адам после того, как разбил окно. Может быть, подушка, что упала с кровати. Может, перчатки Уорнера, лежащие на полу. Да.
Невозможен тот факт, что он мог прикоснуться ко мне, ведь иначе бы он закричал в агонии.
Так же, как и все остальные.
Рука Адама касается моей, и пальцами обеих рук я хватаюсь за него, отчаянно пытаясь успокоить себя тем, что у него есть иммунитет против меня. Я вдруг отчаянно желаю испить каждую каплю его бытия, желаю отчаянно смаковать каждый момент, что я не знала прежде. Я вдруг беспокоюсь о том, что у этого явления есть срок годности. Часы пробьют полночь. Танк превратится в тыкву.
Возможность потерять его
Возможность потерять его
Возможность потерять его и обрести сто лет одиночества я не хочу себе даже представлять.
Я не хочу, чтобы мое оружие лишило меня его тепла. Его прикосновений. Его губ. Боже, его губы, губы на моей шее, его тело, прижимающееся ко мне, удерживающее меня, как будто утверждающее, что мое существование на этой земле не напрасно.
Осознание этого — словно маятник размером с Луну. Не прекращает врезаться в меня.
— Джульетта?
Я сглатываю комок в горле:
— Да?
— Почему ты плачешь? — Его голос почти так же нежен, как и рука, которую он вытаскивает из моих рук. Он касается слезы, что стекает по моему лицу, и, без того смущенная, я не знаю, что сказать.
— Ты можешь прикасаться ко мне, — говорю я, впервые признавая это вслух. Мои слова исчезают в шепоте: — Ты можешь прикасаться ко мне. Ты заботишься обо мне, и я не знаю почему. Ты добр ко мне, хотя и не обязан. Моя собственная мать не заботилась обо мне так, как это делаешь ты. — Мой голос срывается, и я сжимаю губы. Их надо склеить. Заставить себя успокоиться.
Я скала. Статуя. Движение, застывшее во времени. Ничего не чувствующий лед.
Адам не отвечает, не говорит ни единого слова, пока съезжает с дороги в старый подземный гараж. Я понимаю, что мы достигли некоторого подобия цивилизации, но под землей здесь кромешная тьма. Я почти ничего не вижу и еще раз задумываюсь о том, как водит Адам. Мой взгляд падает на экран, горящий на его приборной панели, и я понимаю, что танк с ночным видением. Ну конечно.
Адам выключает двигатель. Я слышу его вздох. Я с трудом могу различить его силуэт, прежде чем чувствую его руку на бедре, другой рукой он проводит по моему телу, чтобы найти лицо. Тепло распространяется через руки и ноги, как расплавленная лава. Кончиками пальцев рук и ног я чувствую покалывания жизни, и я еле сдерживаю дрожь в своем теле.
— Джульетта, — шепчет он, и я понимаю, насколько он близок. Я не уверена, почему не испаряюсь в небытие. — Мы с тобой против всего мира навсегда, — говорит он. — И это всегда было так. Это я виноват, что мне понадобилось столько времени, чтобы предпринять хоть чтонибудь по этому поводу.
— Нет. — Я качаю головой. — Это не твоя вина.
— Моя. Я давно в тебя влюблен. Я просто не мог набраться мужества признаться в этом.
— Потому что я могла убить тебя.
Он тихо смеется.
— Потому что я не думаю, что заслуживаю тебя.
Я словно воплощена в одной единственной эмоции — удивлении:
— Что?
Он прикасается своим носом к моему. Наклоняется к шее. Обертывает прядь волос вокруг пальцев, и я не могу, не могу, не могу дышать.
— Ты такая хорошая… — шепчет он.
— Но мои руки.
— Никогда не делали ничего плохого.
Я собираюсь запротестовать, когда он поправляет себя:
— Не специально. — Он откидывается назад. Я едва могу видеть, как он потирает шею. — Ты никогда не отбивалась, — говорит он после паузы. — Я всегда удивлялся, почему. Ты никогда не кричала, не злилась, не пыталась что-нибудь сказать кому-нибудь в ответ, — говорит он, и я знаю, что мы оба вспоминаем третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый классы снова и снова. — Но, черт подери, ты, должно быть, прочла миллион книг. — Я знаю, что он улыбается, когда говорит это. Пауза. — Ты никого не беспокоила, но каждый день была ходячей мишенью. Ты могла бы дать отпор. Ты могла бы всех покалечить, если бы захотела.
— Я никому не хочу причинять боль. — Мой голос тише шепота. Я не могу выкинуть из головы образ восьмилетнего Адама. Он лежит на полу. Сломленный. Брошенный. Плачущий в грязи.
Это то, что делают люди ради власти.
— Вот поэтому ты никогда не будешь такой, какой тебя хочет видеть Уорнер.
Я смотрю на точку в темноте, мой разум терзается возможностями.
— Как ты можешь быть уверен?
Его губы близки к моим:
— Потому что тебе по-прежнему не наплевать на мир.
Я задыхаюсь, и он целует меня, глубоко и мощно, и безудержно. Его руки смыкаются за моей спиной, притягивая мое тело, пока я чуть не ложусь, но это меня не волнует. Моя голова откинута, его тело парит надо мной, его руки хватают меня за бедра под рваной одеждой, меня касается пламя отчаянного желания, и я с трудом могу вздохнуть. Он — это горячая ванна, прерывистое дыхание и пять дней лета, собранные в пять пальцев, выводящих истории на моем теле. Безумие нервов врезается в меня, прогоняя по мне электрический ток. Его аромат нападает на мои чувства.
Его глаза.
Его руки.
Его грудь.
Его губы у моего уха, когда он говорит.
— Мы приехали, кстати. — Он дышит труднее, чем когда бежал, спасая свою жизнь. Я чувствую, как его сердце бьется о мои ребра. Он произносит слова надломленным шепотом: — Может быть, нам нужно войти внутрь. Там безопаснее. — Но он не двигается.
Я почти не понимаю, что он говорит. Я просто киваю, моя голова просто подпрыгивает на шее, пока я не понимаю, что он не может меня видеть. Я пытаюсь вспомнить, как говорить, но слишком сосредоточена на его пальцах, касающихся моих бедер. Есть что-то в этой абсолютной темноте, в этой невозможности видеть, что происходит, и это что-то заставляет меня с головой окунуться в это пьянящее головокружительное ощущение.
— Да. — Все, что я могу выдавить из себя.
Он помогает мне вернуться в сидячее положение и прижимается своим лбом к моему.
— Мне очень жаль, — говорит он. — Мне так трудно остановиться. — Его голос опасно хриплый, его слова вызывают покалывания на моей коже.
Я позволяю своим рукам проскользнуть под его рубашку и чувствую, как он напрягается и сглатывает. Я поглаживаю прекрасные скульптурные линии его тела. В нем одни мышцы.
— Ты и не должен, — говорю я.
Его сердце колотится так быстро, я не могу отличить его удары от своих собственных. Пять тысяч градусов в воздухе между нами. Его пальцы находят впадинку прямо под моей тазовой костью, сразу под небольшим дразнящим кусочком ткани, который держит меня в шаге от неприличия.
— Джульетта…
— Адам?
Я удивленно вздергиваю голову. Страх. Тревога. Адам перестает двигаться и замирает передо мной. Я не уверена, что он дышит. Я осматриваюсь, но не вижу лица того, кому мог бы принадлежать этот голос, который выкрикнул его имя, и начинаю паниковать, прежде чем Адам хлопает дверью, вылетая наружу, прежде чем я слышу его вновь.
— Адам... Это ты?
Это мальчик.
— Джеймс!
Глухой звук удара, столкнулись два тела, два голоса слишком счастливые, чтобы чувствовалась опасность.
— Я не могу поверить, что это действительно ты! Я имею в виду, ну, думал, что это ты. Я думал, что услышал что-то, но сначала я подумал, что показалось, но потом решил, что, вероятно, следует проверить на всякий случай, а то вдруг это и правда ты. — Он делает паузу. — Подожди, а что ты здесь делаешь?
— Я дома, — кратко усмехается Адам.
— Правда? — спрашивает Джеймс. — Насовсем?
— Да. — Он вздыхает. — Как же чертовски приятно тебя видеть.
— Я скучал по тебе, — вдруг тихо говорит Джеймс.
Один глубокий вздох.
— Я тоже, малыш. Я тоже.
— Ах, да, ты ел? Бенни только что принес мой пакет с обедом, я мог бы с тобой поделиться.
— Джеймс?
Он делает паузу.
— Да?
— Здесь кое-кто, с кем я хочу тебя познакомить.
Мои ладони потные. Сердце бьется где-то в области горла. Я слышу, как Адам идет обратно к танк и не понимаю, зачем он просунул голову внутрь, пока он не нажимает на кнопку. Слабый аварийный свет загорается в салоне. Я несколько раз моргаю и вижу в полутора метрах от себя мальчишку: грязные светлые волосы обрамляют круглое лицо с голубыми глазами, которые мне уже хорошо знакомы. Он сжимает губы, концентрируясь. Он смотрит на меня.
Адам открывает мою дверь. Он помогает мне встать на ноги, едва контролируя улыбку на лице, а я поражаюсь своей нервозности. Не знаю, почему так нервничаю, но, Боже, это так. Этот мальчик, очевидно, очень важен для Адама. Я не знаю почему, но чувствую, что и этот момент тоже очень важен. Я так волнуюсь, что, похоже, могу все испортить. Я пытаюсь убрать складки на платье, пригладить смятую ткань. Я случайно провожу пальцами по волосам. Это бесполезно.
Бедный ребенок будто окаменел.
Адам ведет меня вперед. Джеймс всего лишь на пару сантиметров ниже меня, но по его лицу видно, что он молод, безупречен и нетронут большинством суровых реалий этого мира. Я хочу наслаждаться красотой его невинности.
— Джеймс? Это Джульетта. — Адам смотрит на меня.
— Джульетта, это мой брат, Джеймс.
Глава 31
Его брат.
Я пытаюсь успокоиться. Пытаюсь улыбнуться мальчишке, изучающему мое лицо, изучающему те ничтожные клочки ткани, едва прикрывающие мое тело. Как так получилось, что я не имела понятия о существовании у Адама брата? Как я могла не знать?
Джеймс разворачивается к Адаму.
— Это Джульетта?
Я стою словно сгусток полнейшей абсурдности. Не помню даже, как нужно себя вести.
— Ты знаешь, кто я?
Джеймс поворачивается обратно ко мне лицом.
— Конечно, Адам много о тебе рассказывает.
Я краснею и невольно кидаю взгляд на Адама, который не отрывает взгляда от пола. Он прочищает горло.
— Очень приятно с тобой познакомиться, — выдавливаю я.
Джеймс наклоняет голову.
— А ты всегда так одеваешься?
В этот момент мне хочется провалиться сквозь землю.
— Эй, малыш, — прерывает его Адам, — Джульетта останется с нами на некоторое время.
Не хочешь ли ты пойти в дом и проверить, не валяется ли где-нибудь на полу нижнее белье, м?
Джеймс выглядит испуганным. Он без единого слова мгновенно исчезает в темноте.
Тишина длится так долго, что я теряю счет времени. Я слышу какой-то шорох в отдалении.
Я делаю глубокий вдох. Закусываю губу. Пытаюсь найти верные слова. И не нахожу.
— Я не знала, что у тебя есть брат.
Адам застывает.
— Но ведь ты не возражаешь… что он есть? В смысле, мы будем делить один дом, и я…
Мой желудок падает в район коленей.
— Конечно не возражаю! Я хотела сказать… я имела в виду, ты уверен, что он не возражает, что я здесь?
— Нигде не валяется никакого белья, — возвещает Джеймс, ворвавшись на освещенный участок земли. Интересно, куда он исчезал, где находится их дом. Он смотрит на меня. — Так ты останешься с нами?
Адам вмешивается:
— Да. Она останется с нами ненадолго.
Джеймс переводит взгляд с меня на Адама и обратно на меня.
Он протягивает руку.
— Что ж, приятно наконец с тобой познакомиться.
Кровь отливает от моего лица. Сердце бешено колотится в ушах. Колени вот-вот подогнутся. Я не могу отвести взгляда от его маленькой протянутой руки, которую он мне предложил.
— Джеймс, — немного резко говорит Адам.
Джеймс начинает смеяться.
— Я просто пошутил. — Он опускает руку.
— Что? — Я едва могу дышать. Голова идет кругом.
— Не волнуйся, — говорит Джеймс, все еще посмеиваясь. — Я не прикоснусь к тебе. Адам рассказал мне о твоих волшебных способностях. — Он закатывает глаза.
— Адам… рассказал… тебе… что?
— Эй, может, нам следует зайти внутрь. — Адам прочищает горло чуть громче, чем положено. — Я только быстро возьму сумки… — И он отбегает в сторону танка. Я оставлена один на один с Джеймсом. Он не скрывает своего любопытства.
— Сколько тебе лет? — спрашивает он меня.
— Семнадцать.
Он кивает.
— Да, Адам так и сказал.
Я начинаю сердиться.
— Что еще Адам тебе рассказал обо мне?
— Он сказал, что у тебя тоже нет родителей. Сказал, ты похожа на нас.
Мое сердце — пачка масла, опрометчиво оставленного таять жарким летним днем. Мой голос смягчается:
— А сколько лет тебе?
— Будет одиннадцать в следующем году.
Я улыбаюсь.
— Значит, тебе десять?
Он скрещивает руки на груди. Хмурится.
— Будет двенадцать через два года.
Думаю, я уже люблю этого ребенка.
Аварийный свет в танке гаснет, и на мгновение мы погружаемся в абсолютную темноту.
Раздается тихий щелчок, и слабое круглое свечение озаряет нам путь. У Адама в руке фонарик.
— Эй, Джеймс? Как насчет того, чтобы показать нам дорогу?
— Так точно, сэр! — Он проскальзывает перед Адамом, отдает честь рукой и убегает вперед так быстро, что за ним едва ли возможно поспевать. Я не могу сдержать улыбки.
Рука Адама оказывается в моей руке, пока мы идем вперед.
— Ты в порядке?
Я сжимаю его пальцы.
— Ты рассказал своему десятилетнему брату о моих волшебных способностях?
Он смеется.
— Я многое ему рассказываю.
— Адам?
— Да?
— А разве твой дом — не первое же место, где Уорнер станет тебя искать? Это не опасно?
— Было бы опасно. Но согласно общественным архивам, у меня нет дома.
— А твой брат?
— Был бы первой целью Уорнера. Для него безопаснее быть там, где я могу за ним присмотреть. Уорнер знает, что у меня есть брат, просто не знает, где он. И до тех пор, пока он это не выяснит, — а он выяснит, — нам нужно успеть подготовиться.
— Для драки?
— Для того, чтобы дать отпор. Да. — Даже в этом слабоосвещенном незнакомом пространстве я вижу его решимость. Это заставляет меня хотеть петь.
Я закрываю глаза.
— Хорошо.
— Что ты вы там так долго? — кричит Джеймс издалека.
И мы торопимся вперед.
Подземный гараж находится под старым, заброшенным офисным зданием, погрузившимся в тень. Пожарный выход ведет нас прямиком на первый этаж.
Джеймс так рад, что без устали прыгает по ступеням, забегая на несколько шагов вверх, только чтобы затем спуститься обратно к нам, жалуясь, что мы слишком медлительны. Адам ловит его из-за спины и отрывает от пола. Он смеется.
— Ты себе шею свернешь.
Джеймс протестует, но не всерьез. Он слишком счастлив возвращению брата.
Острый укол какой-то далекой эмоции поражает мое сердце. Эта боль настолько горькосладкая, что я не могу отнести её к чему-то конкретному. Я ощущаю одновременно и тепло, и онемение.
Адам вводит пароль на кнопочной панели возле массивной стальной двери. Раздается тихий щелк, короткое « бип», и он поворачивает ручку.
Я поражена тем, что нахожу внутри.
Глава 32
Это полноценная гостиная, открытая и роскошная. Толстый ковер, мягкие кресла, диван, растянувшийся во всю стену. Преобладают зеленые, красные, оранжевые цвета. Мягкий свет ламп освещает огромное пространство. Все это создает ощущение родного дома, ощущение, которое ни один другой дом во мне не вызывал. Холодные, полные одиночества воспоминания из моего детства даже и близко не стоят рядом с этим ощущением. Чувство безопасности накатывает на меня столь неожиданно, что это даже пугает меня.
— Нравится? — улыбается мне Адам, безусловно пораженный выражением на моем лице. Я наконец подбираю челюсть с пола.
— Это восхитительно, — говорю я, вслух или про себя, не уверена.
— Это Адам сделал, — говорит Джеймс, гордо распрямляя плечи. — Он сделал это для меня.
— Я не то чтобы сделал это, — протестует Адам, смеясь. — Просто нашел место и привел его в порядок.
— Ты один живешь здесь? — спрашиваю я Джеймса.
Он сует руки в карманы и кивает.
— Бенни часто остается со мной, но в основном я здесь один. В любом случае, мне повезло.
Адам роняет наши сумки на диван. Пробегает рукой по волосам, и я наблюдаю за тем, как напрягаются мышцы на его спине. Наблюдаю за тем, как он выдыхает, и с выдохом напряжение покидает его тело.
Я знаю почему, но все равно спрашиваю:
— Почему тебе повезло?
— Потому что у меня есть посетитель. Ни у кого из других детей нет посетителей.
— Здесь есть и другие дети? — Надеюсь, я не выгляжу так же испугано, как себя ощущаю.
Джеймс так быстро начинает кивать головой, что напоминает болванчика.
— О да. Вся эта улица. Все дети здесь. Хотя я единственный, у кого есть собственная комната. — Он обводит рукой помещение. — Это все мое, потому что Адам достал это для меня.
Но остальным приходится делиться. У нас тут есть что-то вроде школы. И Бенни приносит мне еду. Адам говорит, я могу играть с другими детьми, но мне нельзя приводить их внутрь. — Он пожимает плечами. — Но это нормально.
Реальность того, о чем он говорит, словно яд просачивается в мой желудок.
Улица, выделенная осиротевшим детям.
Интересно, как умерли их родители. Но я недолго об этом размышляю.
Я провожу мысленную инвентаризацию комнаты и замечаю стоящий в углу небольшой холодильник, с небольшой микроволновкой на нем, вижу несколько шкафов для хранения. Адам привез столько продовольствия, сколько вообще возможно — все виды консервированных и не скоропортящихся продуктов. Мы взяли с собой туалетные принадлежности и множество комплектов одежды. Мы собрали достаточно, чтобы прожить некоторое время.
Джеймс достает из холодильника упаковку из фольги и кладет её в микроволновку.
— Постой… Джеймс… не надо… — Я пытаюсь остановить его.
Его глаза застывают, будучи широко распахнутыми.
— Что?
— Фольга… нельзя… класть в микроволновку металл…
— Что такое микроволновка?
Я моргаю так часто, что комната почти плывет у меня перед глазами.
— Что?..
Он снимает крышку с контейнера из фольги, в котором обнаруживается небольшой квадратик. Он похож на бульонный кубик. Он указывает на кубик, затем кивает на микроволновку.
— Все в порядке. Я всегда кладу его в Автомат. Ничего страшного не происходит.
— Он берет молекулярную составляющую еды и умножает её. — Адам стоит рядом со мной. — Он не добавляет лишней пищевой ценности, но заставляет дольше чувствовать себя наевшимся.
— И это дешево! — говорит Джеймс, улыбаясь, пока засовывает кубик обратно в это хитроумное изобретение.
Меня поражает то, сколь многое изменилось. Люди стали настолько отчаянными, что симулируют еду.
У меня столько вопросов, что я готова взорваться. Адам сжимает мягко мое плечо и шепчет:
— Мы поговорим позже, обещаю.
Но я — энциклопедия, где слишком много пустых листов.
Джеймс засыпает, положив голову Адаму на колени.
Он говорил не прекращая, как только расправился с едой, рассказывая мне все о своей какбы-школе и о своих как-бы-друзьях, и о Бенни, пожилой женщине, которая заботится о нем, потому что, как он говорит: «Я думаю, она любит Адама больше, но иногда она тайком протаскивает мне лишнего сахару, так что все в порядке». Здесь есть комендантский час. Никому, кроме солдат, не разрешается находиться на улице после заката, каждый солдат вооружен и имеет право применить оружие по своему усмотрению.
— Некоторым разрешено иметь еды и вещей больше, чем другим, — говорит Джеймс, но это потому, что люди сортируются по признаку того, что они могут сделать для Восстановления, а не потому, что они люди, у которых есть право не умереть от голода.
Мое сердце покрывается трещинами с каждым новым словом, которым он делится со мной.
— Ты ведь не возражаешь, что я так много болтаю, да? — Он прикусывает нижнюю губу и изучает меня.
— Совсем не возражаю.
— Все говорят, что я много болтаю. — Он пожимает плечами. — Но что мне еще делать, если у меня есть столько всего, что можно сказать?
— Кстати, насчет этого… — прерывает его Адам. — Никому не говори, что мы здесь, хорошо?
Джеймс замирает на полуслове. Он несколько раз моргает. Затем внимательно всматривается в брата.
— Даже Бенни?
— Никому, — отвечает Адам.
На один крошечный миг я вижу что-то похожее на понимание, проносящееся в его глазах.
Десятилетний мальчик, которому можно полностью доверять. Он кивает головой.
— Окей. Вас здесь не было.
Адам убирает непослушные волосы, падающие на лоб Джеймса. Он смотрит на лицо спящего брата так, словно пытается запомнить каждый штрих картины, написанной масляными красками. А я смотрю на него, в то время как он смотрит на Джеймса.
Интересно, он знает, что сжимает мое сердце в своей руке. Я делаю дрожащий вдох.
Адам поднимает взгляд, я свой опускаю, и мы оба смущены по разным причинам.
Он шепчет:
— Пожалуй, мне стоит отнести его в кровать. — Но он не делает ни единой попытки сдвинуться с места. Джеймс крепко-крепко-крепко спит.
— Когда ты его в последний раз видел? — спрашиваю я, стараясь говорить шепотом.
— Около шести месяцев назад. — Пауза. — Но мы много разговаривали по телефону. — Небольшая улыбка. — Я много рассказывал ему о тебе.
Я краснею. Пересчитываю свои пальцы, чтобы убедиться, что они все на месте.
— А разве Уорнер не отслеживает ваши звонки?
— Да. Но у Бенни телефонная линия, которую невозможно отследить, и я всегда был очень осторожен в своих официальных отчетах. К тому же, Джеймс уже давно знает о тебе.
— Правда?.. — Ненавижу себя за то, что спрашиваю это, но я ничего не могу с собой поделать.
Он поднимает взгляд, затем отводит его. Вновь встречает мой взгляд и вздыхает.
— Джульетта, я разыскивал тебя с того самого дня, как ты исчезла.
Мои ресницы на полпути до встречи с бровями, а челюсть находится где-то в районе коленей.
— Я беспокоился о тебе, — тихо говорит он. — Я не знал, что они собирались с тобой сделать.
— Почему? — Я ахаю, сглатываю, запинаюсь в словах. — С чего бы тебе так беспокоиться?
Он откидывается на диване. Проводит рукой по лицу. Сезоны сменяют друг друга. Звезды взрываются. Кто-то прогуливается по Луне.
— Знаешь, а я ведь до сих пор помню первый день, когда ты появилась в школе. — Он тихонько смеется. — Может, я был слишком мал, может, многого не знал о мире, но было в тебе что-то такое, что меня сразу привлекло. Я просто хотел быть рядом с тобой, словно в тебе была эта… эта доброта, которой я почти не знал в своей жизни. Эта сладость, которую я никогда не находил в собственном доме. Я просто хотел слушать, как ты говоришь. Хотел, чтобы ты увидела меня, улыбнулась мне. Каждый день я обещал себе, что заговорю с тобой. Я хотел узнать тебя. Но каждый день я оставался трусом. А затем, в один день ты просто исчезла.
— Я слышал сплетни, но я-то лучше знал. Я знал, что ты никому не причинила бы вреда намеренно. — Он опускает взгляд. Подо мной разверзается земля, и я падаю в расщелину. — Звучит дико, — наконец тихо говорит он. — Думать, что я беспокоился о тебе, даже ни разу не заговорив с тобой. — Он колеблется. — Но я не мог перестать думать о тебе. Не мог перестать гадать, где ты. Что с тобой случилось. Я боялся, что ты совсем не сопротивлялась.
Он замолкает так надолго, что мне хочется прикусить собственный язык.
— Я должен был найти тебя, — шепчет он. — Я расспрашивал всех и вся, но ни у кого не было ответов. Мир продолжал распадаться. Становилось хуже, и я не знал, что делать. Мне приходилось заботиться о Джеймсе и искать пути выживания, и я не знал, поможет ли поступление на службу в армию, но я никогда не забывал о тебе. Я всегда надеялся, — он запинается, — что однажды я увижу тебя вновь.
У меня нет слов. Только огромная куча букв, которые я никак не могу сложить вместе, и я так отчаянно хочу вымолвить хоть что-нибудь, что в итоге не говорю ничего, и мое сердце готово вырываться из груди.
— Джульетта?..
— Ты нашел меня. — Три слога. Один шепот изумления.
— Ты… расстроена?
Я поднимаю взгляд и впервые понимаю, что он нервничает. Обеспокоен. Не уверен, как я отреагирую на его откровение. Я не знаю, то ли рассмеяться, то ли расплакаться, то ли расцеловать каждый сантиметр его тела. Я хочу заснуть под звук его сердцебиения. Я хочу знать, что он жив и в порядке, вдыхает и выдыхает, что он силен, в здравом уме и теле, навсегда.
— Ты единственный, кто когда-либо беспокоился обо мне. — Мои глаза заполняются слезами, и я смаргиваю их, чувствуя, как сжимает горло и как все-все-все начинает болеть.
События прошедшего дня наваливаются на меня, и мои кости почти трещат под их весом. Я хочу закричать от счастья, или от муки, или от радости, или от отсутствия справедливости. Я хочу прикоснуться к сердцу единственного человека, которому было не наплевать.
— Я люблю тебя, — шепчу я. — Так сильно, как ты себе и представить не можешь.
Его глаза — полночное мгновение, наполненное воспоминаниями, единственное окно в мой мир. Его челюсть крепко сжата. Его рот крепко сжат. Он смотрит на меня и пытается прочистить горло, и я знаю, что ему нужен момент, чтобы собраться с мыслями. Я говорю ему, что ему следует уложить Джеймса в кровать. Он кивает. Прижимает брата к груди. Встает на ноги и уносит Джеймса в кладовку, которая стала его спальней.
Я смотрю, как он уходит с единственным родным человеком, который у него остался, и понимаю, почему Адам пошел в армию.
Понимаю, почему он терпел все выходки Уорнера. Понимаю, почему он противился ужасающей реальности войны, почему так отчаянно пытался сбежать, был готов сбежать так скоро, как только возможно. Почему он так полон решимости дать отпор.
Он борется не просто за свою жизнь, а за нечто гораздо большее.
Глава 33
— Как насчет того, чтобы я взглянул на твои порезы?
Адам стоит напротив двери, ведущей в комнату Джеймса, засунув руки в карманы. Он одет в темно-красную футболку, облегающую его торс. Его руки с красиво выступающими рельефами мышц профессионально покрыты татуировками, и я теперь знаю, как их понимать. Он застает меня за разглядыванием.
— У меня не было выбора, — говорит он, изучая непрерывные черные ленты, наколотые на его предплечьях. — Нам нужно было выживать. А это была единственная работа, которую я мог получить.
Я пересекаю комнату, подхожу к нему, дотрагиваюсь до рисунков на его коже. Киваю.
— Я понимаю.
Он почти смеется, почти улыбается. Едва качает головой.
— Что? — Я отдергиваю руку.
— Ничего. — Он усмехается. Обхватывает руками мою талию.
— Просто до меня наконец начинает доходить. Мы на самом деле здесь. В моем доме.
Жар бежит вверх по моей шее, и я падаю с лестницы, держа в руке кисть, которую окунала в красную краску. Комплименты — это не то, к чему я могу приспособиться. Я закусываю губу.
— Откуда у тебя эта татуировка?
— Эти? — Он вновь смотрит на свои руки.
— Нет. — Я тянусь к краю его футболки, поднимаю её наверх, но настолько безуспешно, что он почти падает, теряя равновесие. Он отступает назад, прислоняется к стене. Я задираю ткань до самого воротника. Борюсь с румянцем. Прикасаюсь к его груди. Прикасаюсь к его птице. — Откуда у тебя эта?
— О. — Он смотрит на меня, но я неожиданно отвлечена красотой его тела, и брюки карго сидят немного слишком низко на его бедрах. Я осознаю, что он, должно быть, снял ремень. Я заставляю себя поднять глаза. Позволяю своим пальцам пробежаться по рельефу его живота. Он делает резкий вдох. — Я не знаю, — говорит он. — Просто… эта белая птица мне все время снилась. Птицы ведь раньше летали, ты знаешь?
— Она тебе раньше снилась?
— Да. Все время. — Он слегка улыбается, выдыхает, вспоминает. — Это было приятно. Она приносила такое чувство… надежды. Я хотел зацепиться за это ощущение, потому что не был уверен, что оно долго продлится. Поэтому я сделал его постоянным.
Я накрываю татуировку своей ладонью.
— Эта птица и мне все время раньше снилась.
— Эта птица? — Его брови могли бы достать до неба.
Я киваю.
— Именно эта. — Нечто похожее на осознание встает на свое место. — До того дня, когда ты появился в моей камере. С тех пор она ни разу мне не снилась. — Я украдкой гляжу на него.
— Ты шутишь. — Но он знает, что это не так.
Я отпускаю его футболку и прислоняюсь лбом к его груди. Вдыхаю его запах. Он не тратит времени зря, притягивая меня ближе. Кладет подбородок на мою макушку, прижимает руки к моей спине.
И мы стоим так до тех пор, пока я не становлюсь слишком старой, чтобы помнить мир без его теплоты.
Адам очищает мои порезы в ванной, расположенной немного в стороне от главного помещения. Это миниатюрная комната с туалетом, раковиной, небольшим зеркалом и крохотным душем. Мне все это нравится. К тому времени, как я выхожу из ванной, наконец чистая и переодевшаяся ко сну, Адам ждет меня в темноте. На полу лежат одеяла и подушки, и это выглядит очень похоже на рай. Я так вымотана, что могу проспать несколько веков.
Я залезаю под одеяло, и он прижимает меня к себе. Температура здесь значительно ниже, и Адам является идеальной печкой. Я зарываюсь лицом в его грудь, и он сжимает меня сильнее в своих объятиях. Я провожу пальцем по его обнаженной спине, чувствуя, как напрягаются мышцы под моим прикосновением. Я опускаю руку на пояс его штанов. Продеваю палец в шлевку.
Пробую вкус слов на языке:
— Знаешь, а я ведь серьезно имела в виду то, что говорила.
Его дыхание немного замедляется. Его сердцебиение немного ускоряется.
— Что ты имела в виду?.. — Хотя он прекрасно знает, о чем я говорю.
Совершенно неожиданно я чувствую себя такой застенчивой. Такой безрассудной, такой чрезмерно дерзкой. Я ничего не знаю о том, на что отважилась. Все, что я знаю, — это то, что я не хочу ничьих рук на своем теле, кроме его. Навсегда.
Адам отстраняется, и я почти могу видеть контур его лица, его глаза всегда горят в темноте.
Я не отрываю глаз от его губ, пока говорю:
— Я никогда не просила тебя останавливаться.
Мои пальцы замирают на пуговице, которая удерживает его штаны на месте.
— Ни разу.
Он ошарашено смотрит на меня, его грудь вздымается и опадает несколько раз в секунду.
Он, кажется, почти онемел от неверия.
Я наклоняюсь к его уху.
— Прикоснись ко мне.
И я почти уничтожаю его.
Мое лицо в его руках, мои губы на его губах, и он целует меня, и я кислород, а он почти задыхается от нехватки воздуха. Его тело почти полностью на мне, одна рука в моих волосах, другая спускается по контуру моего тела, останавливается под коленом, прижимает меня ближе, выше, сильнее. Он перемещает поцелуи на мою шею, и я в экстазе, в моем теле бьется электричество, и оно зажигает меня. Я на пороге взрыва от чистого наслаждения моментом. Я хочу погрузиться в его сущность, ощутить его всеми пятью органами чувств, утонуть в волнах изумления, обволакивающих мое существование.
Я хочу попробовать пейзаж его тела.
Он берет мои руки и прижимает их к своей груди, ведет мои пальцы вниз по длине своего торса, пока наши губы не встречаются вновь и вновь, и вновь, затаскивая меня в пучину страсти, которую я никогда не хочу покидать. Но этого недостаточно. Я хочу раствориться в нем, обвести все его тело одними лишь губами. Мое сердце стучит в моей крови, разрушая самоконтроль, закручивая все в циклон интенсивности. Он отрывается от меня, чтобы вдохнуть, но я притягиваю его обратно, жаждая, умирая без его прикосновений. Его руки проскальзывают под мою одежду, проводят по моим ребрам, прикасаются ко мне так, как он никогда раньше себе не позволял, и моя футболка уже почти снята, когда раздается скрип двери. Мы оба замираем.
— Адам?..
Он едва может дышать. Он пытается улечься на подушку рядом со мной, но я все еще чувствую исходящий от него жар, его тело, его сердцебиение отдается у меня в ушах. Я проглатываю миллион криков. Адам немного приподнимает голову. Старается, чтобы голос звучал нормально:
— Джеймс?
— Можно мне поспать с вами?
Адам садится. Он тяжело дышит, но неожиданно становится настороженным.
— Конечно можно.
Пауза.
Его голос становится тише, мягче:
— Кошмары?
Джеймс не отвечает.
Адам вскакивает на ноги.
Я слышу приглушенные всхлипы десятилетнего мальчика, но едва могу видеть контур тела Адама, прижимающего к себе Джеймса.
— Я думал, ты говорил, что стало лучше.
Я слышу его шепот, но его слова пропитаны добротой, а не обвинением.
Джеймс говорит что-то, что я не могу расслышать.
Адам поднимает его, и я осознаю, насколько Джеймс мал по сравнению с братом. На мгновение они исчезают в спальне, только чтобы затем вернуться с постельными принадлежностями. Только когда Джеймс надежно укутан в одеяло в нескольких метрах от Адама, он наконец сдается на волю усталости. Его тяжелое дыхание — единственный звук, раздающийся в комнате.
Адам поворачивается ко мне. Я была частицей тишины, пораженная, шокированная, глубоко озабоченная этим напоминанием. Я не имею ни малейшего понятия, что пришлось пережить Джеймсу в его нежном возрасте. Я не имею ни малейшего понятия, что пришлось вынести Адаму, оставляя брата одного. Не имею ни малейшего понятия, как люди теперь живут. Как они выживают.
Я не знаю, что стало с моими родителями.
Адам гладит меня по щеке. Прижимает меня к себе. Говорит:
— Прости, — и я целую его в ответ.
— Когда будет подходящее время, — говорю я ему.
Он сглатывает. Прижимается к моей шее. Вдыхает. Его руки вновь под моей футболкой. На моей спине.
Я с трудом сдерживаю себя от того, чтобы не ахнуть.
— Скоро.
Глава 34
Прошлой ночью мы с Адамом заставили себя лечь спать на расстоянии пяти футов друг от друга, но почему-то я проснулась в его объятиях. Он дышит тихо, ровно, спокойно — теплый гул в утреннем воздухе. Я моргаю, вглядываясь в дневной свет, и сталкиваюсь взглядом с парой больших голубых глаз на лице десятилетнего существа.
— Как так получилось, что ты можешь прикасаться к нему? — Джеймс нависает над нами, скрестив руки на груди, снова становясь тем упрямым мальчиком, которого я запомнила. Нет ни следа страха, ни намека на слезы, угрожающие вот-вот покатиться по лицу. Будто прошлой ночи и не было.
— Ну? — Его нетерпение поражает меня.
Я отскакиваю от обнаженного торса Адама так быстро, что бужу его. Немного.
Он тянется ко мне.
— Джульетта?
— Ты прикасаешься к девочке!
Адам резко садится, да так, что путается в простынях и вновь откидывается на локти.
— Иисусе, Джеймс…
— Ты спал с девочкой!
Адам открывает и закрывает рот несколько раз, но так и не произносит ни звука. Он смотрит на меня. Потом глядит на брата. Закрывает глаза и вздыхает. Проводит рукой по взлохмаченным волосам.
— Я не знаю, что ты хочешь, чтобы я сказал.
— Я думал, что ты сказал, будто она не может никого касаться. — Теперь Джеймс смотрит на меня подозрительно.
— Она и не может.
— За исключением тебя?
— Верно. За исключением меня.
И Уорнера.
— Она не может кого-либо касаться, кроме тебя.
И Уорнера.
— Верно.
— Это кажется ужасно удобным. — Джеймс щурит глаза.
Адам смеется вслух.
— Где ты научился так говорить?
Джеймс хмурится.
— Бенни так часто говорит. Она говорит, что мои оправдания «ужасно удобны». — Он двумя пальцами делает кавычки в воздухе. — Она говорит, что это означает, что я не верю тебе. И я не верю тебе.
Адам встает на ноги. Зародившийся утренний свет проникает сквозь маленькие окошки под прекрасным углом и в прекрасный момент. Он купается в золоте, его мышцы напряжены, его штаны все еще слишком низко сидят на бедрах, и мне приходится заставить себя думать о чем-то другом. Я потрясена собственной нехваткой контроля, но я не уверена, что знаю, как сдерживать свои чувства. Адам заставляет меня желать тех вещей, которых я даже и не смела хотеть.
Я вижу, как он кладет руки на плечи брата, прежде чем присесть на корточки, чтобы встретиться с его пристальным взглядом.
— Я могу с тобой кое о чем поговорить? — произносит он. — Наедине.
— Только ты и я? — Джеймс искоса смотрит на меня.
— Да. Только ты и я.
— Хорошо.
Я наблюдаю, как эти двое исчезают в комнате Джеймса, и задаюсь вопросом, что Адам собирается сказать ему. Мне требуется секунда, чтобы понять, что Джеймс, должно быть, чувствует себя в опасности из-за моего внезапного появления. Он наконец видит своего брата после шести месяцев разлуки, а в итоге приходит домой со странной девчонкой с сумасшедшими волшебными силами. Я почти смеюсь от этой мысли. Если бы это волшебство сделало меня такой.
Я не хочу, чтобы Джеймс думал, будто я забираю у него Адама.
Я заползаю под одеяло и жду. Утро прохладное и живое, и мои мысли начинают подбираться к Уорнеру. Я должна помнить, что мы не в безопасности. Пока еще нет, и, возможно, никогда и не будем. Мне нужно запомнить, что нельзя устраиваться слишком удобно. Я сажусь.
Подтягиваю колени к груди и оборачиваю руки вокруг своих лодыжек.
Интересно, есть ли у Адама план.
Дверь в комнату Джеймса со скрипом открывается. Выходят два брата, младший перед старшим. Джеймс выглядит немного порозовевшим и едва ли может встретить мой взгляд. Он выглядит смущенным, и я задаюсь вопросом: может, Адам наказал его.
Мое сердце на мгновение замирает.
Адам хлопает Джеймса по плечу. Сжимает.
— Все хорошо?
— Я знаю, что ты его подружка…
— Я такого тебе не говорил.
— Итак, ты — его подружка? — Джеймс скрещивает руки и смотрит на меня.
Четыреста ватных шариков застревают в моем горле. Я смотрю на Адама, потому что не знаю, что еще сделать.
— Эй, может, тебе пора собираться в школу, м? — Адам открывает холодильник и вручает Джеймсу что-то упакованное в фольгу. Я предполагаю, что это его завтрак.
— Мне не обязательно идти, — протестует Джеймс. — Это же не настоящая школа, так что никто не обязан туда ходить…
— Я хочу, чтобы ты пошел, — прерывает его Адам. Он чуть улыбается своему младшему брату. — Не волнуйся. Я буду здесь, когда ты вернешься.
Джеймс колеблется:
— Обещаешь?
— Да. — Еще улыбка. Кивок. — Иди сюда.
Джеймс подбегает и цепляется за брата, будто боится, что тот исчезнет. Адам сует еду в фольге в Автомат и нажимает кнопку. Он взъерошивает волосы Джеймса.
— Ты должен подстричься, малыш.
Джеймс морщит нос.
— А мне нравится.
— Они немного длинноваты, разве ты так не думаешь?
Джеймс понижает голос.
— Я думаю, что ее волосы действительно длинные.
Джеймс и Адам оглядываются на меня, и я становлюсь розовым пластилином. Я неосознанно прикасаюсь к своим волосам, неожиданно засмущавшись. Я смотрю вниз. У меня никогда не было причины стричь волосы. У меня даже не было инструментов. Никто не предлагал мне острые предметы.
Я быстро поднимаю глаза и вижу, что Адам все еще смотрит на меня. Джеймс уставился на Автомат.
— Мне нравятся ее волосы, — говорит Адам, и я не уверена, с кем он говорит.
Я наблюдаю за ними, пока Адам помогает своему брату собраться в школу. Джеймс так полон жизни, так полон энергии, так взволнован тем, что его брат с ним. Это заставляет меня задуматься о том, каково это — в десять лет жить самостоятельно. На что это похоже для всех детей, которые живут на этой улице.
Я хочу встать и переодеться, но не уверена, должна ли это делать. Я не хочу занимать ванную в случае, если в ней нуждается Джеймс или Адам. Я не хочу занимать еще больше пространства, чем уже занимаю. Это кажется таким уединенным, таким личным, эти отношения между Адамом и Джеймсом. Этот вид связи, которого у меня никогда не было и никогда не будет.
Но когда я нахожусь рядом со всей этой любовью, мои замороженные части становятся похожими на человеческие. Я чувствую себя человеком. Словно я могла бы быть частью этого мира. Словно есть вероятность, что я не должна быть монстром. Возможно, я не монстр.
Возможно, вещи могут измениться.
Глава 35
Джеймс в школе, Адам в душе, а я пялюсь на миску с мюсли, которую Адам мне оставил.
Это так неправильно, есть эту еду, когда Джеймсу приходится питаться этой неидентифицируемой массой в контейнере из фольги. Но Адам говорит, Джеймсу полагается определенное количество еды, которую его обязывает есть закон. Если обнаружат, что он выкидывает её или утилизирует, его могут наказать. Всем сиротам положено есть еду из контейнеров, которые полагается класть в Автомат. Джеймс утверждает, что она «не так уж плоха на вкус».
Я слегка дрожу в прохладном утреннем воздухе, проводя рукой по волосам, все еще влажным после душа. Вода здесь не горячая. Даже не теплая. Она ледяная. Теплая вода — это роскошь.
Кто-то стучит в дверь.
Я встаю.
Кружусь.
Оглядываюсь.
Напугана.
« Они нашли нас», — единственная мысль, что бьется в моем разуме. Мой желудок — словно из папиросной бумаги, сердце — яростный дятел, кровь — река тревоги.
Адам в душе.
Джеймс в школе.
Я совершенно беззащитна.
Я роюсь в вещевом мешке Адама, пока не нахожу то, что искала. Два пистолета, по одному на каждую руку. Две руки — на случай, если пистолеты подведут. На мне наконец-то надето чтото, в чем будет удобно сражаться. Я делаю глубокий вдох и молю, чтобы руки не тряслись.
Стук становится настойчивее.
Я навожу пистолеты на дверь.
— Джульетта?..
Я разворачиваюсь кругом и вижу Адама, переводящего взгляд с меня на пистолеты, затем — на дверь. Его волосы мокрые. Глаза широко распахнуты. Он кивает на второй пистолет в моей руке, и я без вопросов передаю его ему.
— Если бы это был Уорнер, он бы не стал стучаться, — говорит он, хотя свое оружие не опускает.
Я знаю, что он прав. Уорнер бы начал стрелять в дверь, использовал бы взрывчатку, убил бы сотню людей, чтобы добраться до меня. Он определенно не стал бы ждать, пока я открою ему дверь. Что-то во мне успокаивается, но я не позволяю себе устроиться поудобнее. — Как думаешь, кто это?..
— Это может быть Бенни, она время от времени проверяет Джеймса…
— Но разве она не в курсе, что он сейчас в школе?
— Больше никто не знает, где я живу…
Стук слабеет. Замедляется. Раздается тихий гортанный звук, полный агонии.
Мы с Адамом переглядываемся.
Раздается еще один удар о дверь. Падение. Очередное стенание. Звук тела, приложившегося к двери.
Я дергаюсь.
Адам проводит рукой по волосам.
— Адам! — выкрикивает кто-то. Кашляет. — Пожалуйста, чувак, если ты там…
Я застываю. Голос кажется знакомым.
Спина Адама мгновенно выпрямляется. Рот раскрывается, глаза полны изумления. Он вводит код и поворачивает ручку. Направляет пистолет на дверь, пока открывает её.
— Кенджи?
Короткий хрип. Приглушенный стон.
— Черт, чувак, почему так долго?
— Какого черта ты здесь делаешь? — Щелчок. Узкая щель между дверным проемом и дверью предоставляет не большой обзор, но ясно как божий день, что Адаму компания не по душе. — Кто тебя послал? С кем ты?
Кенджи еще несколько раз ругается себе под нос.
— Посмотри на меня, — требует он, хотя это больше похоже на мольбу. — Думаешь, я пришел сюда убить тебя?
Адам останавливается. Дышит. Сомневается.
— Я без проблем всажу пулю тебе в спину.
— Не волнуйся, бро. В моей спине уже есть пуля. Или в ноге. Или еще черт знает где. Я даже не знаю.
Адам открывает дверь.
— Вставай.
— Все в порядке, я буду вовсе не против, если ты втащишь мою задницу внутрь.
Адам сжимает челюсть.
— Я не хочу, чтобы твоя кровь осталась на ковре. Это не то, что нужно видеть моему брату.
Кенджи, спотыкаясь и шатаясь, направляется в комнату. Я уже слышала его голос до этого, но ни разу не видела в лицо. Хотя это, вероятно, не лучший момент для первых впечатлений. Его глаза опухшие, затекшие, с фиолетовыми кругами под ними; на виске у него огромный порез.
Губы потрескавшиеся, слегка кровоточат, его тело сгорблено и сломлено. Он морщится, делает короткие частые вдохи, когда двигается. Его одежда порвана в клочья, верхняя часть тела не покрыта ничем, кроме майки, его накачанные руки все в порезах и синяках. Я поражена, что он не окоченел. Он, кажется, не замечает меня до тех пор, пока не поднимает взгляда.
Он останавливается. Моргает. Расплывается в широченной улыбке, только приглушенной небольшой гримасой боли.
— Черт возьми, — говорит он, все еще не сводя с меня глаз. — Черт возьми! — Он пытается засмеяться. — Чувак, да ты псих…
— Ванная комната там, — говорит Адам с каменным выражением лица.
Кенджи идет вперед, но продолжает оглядываться. Я наставляю пистолет ему в лицо. Он смеется сильнее, морщится и немного хрипит.
— Чувак, ты сбежал с сумасшедшей цыпочкой! Ты сбежал с психованной! — кричит он Адаму вслед. — Я думал, они это дерьмо выдумали. О чем, черт возьми, ты думал? Что ты собираешься делать с сумасшедшей цыпочкой? Немудрено, что Уорнер жаждет твоей смерти, АУ, ЧУВАК, какого черта…
— Она не сумасшедшая. И она не глухая, придурок.
Дверь захлопывается за ними, и я могу расслышать только их приглушенный спор. Я чувствую, что Адам не хочет, чтобы я слышала то, что он собирается сказать Кенджи. Или это, или его крики.
Я понятия не имею, что Адам делает, но предполагаю, что это, должно быть, связано с вытаскиванием пули из тела Кенджи и с тем, чтобы в силу своих возможностей подлатать остальные его раны. У Адама внушительных размеров аптечка и сильные, уверенные руки.
Интересно, приобрел ли он эти качества в армии. Может быть, сказывается опыт заботы о себе.
Или о брате. Это имеет смысл.
Медицинская страховка была мечтой, о которой мы позабыли давным-давно.
Я держала пистолет в руке почти час. Я слушала крики Кенджи почти час, и я знаю это только потому, что люблю считать проходящие секунды. Я понятия не имею, сколько сейчас времени. Думаю, в комнате Джеймса есть часы, но я не хочу заходить в его комнату без разрешения.
Я пялюсь на пистолет в моей руке, на гладкий, тяжелый металл, и удивляюсь тому, что мне нравится, как он ощущается в моей хватке. Словно продолжение моей руки. Он больше меня не пугает.
Меня больше пугает то, что я могу им воспользоваться.
Дверь в ванную открывается, и выходит Адам. У него в руках маленькое полотенце. Я встаю. Он улыбается мне. Подходит к маленькому холодильнику и открывает еще более маленькую морозильную камеру. Он достает пару кубиков льда, бросает на полотенце и вновь исчезает в ванной комнате.
Я усаживаюсь обратно на диван.
На улице дождь. Небо плачет о нас.
Адам выходит из ванной, на этот раз с пустыми руками, все еще один.
Я вновь встаю.
Он потирает сначала лоб, затем шею. Подсаживается ко мне на диван.
— Прости, — говорит он.
Мои глаза широко раскрыты.
— За что?
— За все. — Он вздыхает. — Кенджи был вроде как моим другом на базе. И Уорнер пытал его, когда мы сбежали. Ради информации.
Я сглатываю, чтобы не ахнуть.
— Он говорит, что ничего не сказал, — ему, по сути, и нечего было сказать, — но ему хорошенько досталось. Я понятия не имею, сломаны ли у него ребра или там просто сильные ушибы, но я смог вытащить пулю из его ноги.
Я беру его руку. Сжимаю.
— Его подстрелили, когда он убегал, — через некоторое время говорит Адам.
И кое-что врывается в мое сознание. Я паникую.
— Маячок…
Адам кивает, его глаза печальны, расстроены.
— Я думаю, он выведен из строя, но я никак не могу знать наверняка. Я знаю, что если бы он работал как надо, Уорнер бы уже был здесь. Но нам нельзя рисковать. Нам нужно выбираться отсюда, и нам нужно избавиться от Кенджи, прежде чем мы отправимся куда-либо.
Я качаю головой, пойманная между сталкивающимися потоками неверия.
— Как он вообще нашел тебя?
Черты лица Адама ожесточаются.
— Он начал кричать до того, как я успел спросить.
— А Джеймс? — шепчу я, почти боясь спрашивать.
Адам роняет голову на руки.
— Как только он вернется домой, нам нужно уходить. А оставшееся время можем использовать, чтобы собраться. — Он встречает мой взгляд. — Я не могу оставить Джеймса. Для него здесь больше небезопасно.
Я прикасаюсь к его щеке, и он прислоняется к моей руке, держит мою ладонь возле лица.
Закрывает глаза.
— Сукин сын…
Мы с Адамом отстраняемся. Я вся краснею. Адам выглядит раздраженным. Кенджи стоит, прислонившись к стене коридора, ведущего в ванную комнату, и держит самодельный пакет со льдом у лица, вылупившись на нас.
— Ты можешь прикасаться к ней? В смысле, черт, да я только что видел, что ты можешь прикасаться к ней, но это даже не…
— Тебе нужно уходить, — говорит ему Адам. — Ты уже оставил химический след, ведущий прямо к моему дому. Нам нужно уходить, и тебе нельзя с нами.
— О, хей, погоди-погоди. — Кенджи ковыляет в гостиную, морщась, когда приходится переносить вес на раненую ногу. — Я не пытаюсь вас задержать, чувак. Я знаю место. Надежное место. Типа, законное, супер-безопасное место. Я могу отвести вас туда. Могу показать, как до него добраться. Я знаю одного парня.
— Чушь собачья. — Адам все еще зол. — Как ты вообще меня нашел? Как ты сумел появиться на моем пороге, Кенджи? Я тебе не доверяю…
— Я не знаю, чувак. Клянусь, я не помню, что случилось. После какого-то момента я уже и не помнил, где бежал. Помню только, как перескакивал многочисленные заборы. Я набрел на огромное поле со старым сараем. Поспал там немного. Думаю, в какой-то момент я просто вырубился, или от боли, или холода — там чертовски холодно, — и следующее, что я помню: какой мужик нес меня. Он оставил меня у твоей двери. Сказал перестать говорить об Адаме, потому что Адам живет прямо здесь. — Он улыбается. Пытается подмигнуть. — Наверно, ты мне снился.
— Погоди… что? — Адам наклоняется в его сторону. — Что ты имеешь в виду, какой-то мужик нес тебя? Какой мужик? Как его зовут? Откуда он знает, как зовут меня?
— Я не знаю. Он не сказал мне, и не сказать, что я находился в том состоянии, чтобы спрашивать. Но мужик был огромен. В смысле, а каким ему еще быть, если он смог поднять мою задницу.
— Ты же не думаешь, что я тебе верю?
— У тебя нет выбора, — пожимает плечами Кенджи.
— Конечно, у меня есть выбор. — Адам встает. — У меня нет ни одной причины доверять тебе. Ни одной причины, чтобы поверить хоть одному слову, вылетающему из твоих уст.
— Тогда почему я здесь с пулей в ноге? Почему Уорнер все еще не нашел тебя? Почему я безоружен…
— Это может быть частью твоего плана!
— И ты все равно помог мне! — Кенджи осмеливается повысить голос. — Почему ты просто не дал мне умереть? Почему просто не пристрелил? Почему ты помог мне?
Адам запинается.
— Я не знаю.
— Ты знаешь. Ты знаешь, что я здесь не для того, чтобы все тебе испортить. Меня, черт подери, пытали из-за тебя…
— Ты не защищал какую-либо информацию относительно меня.
— Что ж, дерьмово, чувак, но что, по твоему мнению, еще я должен сказать? Они собирались прикончить мою несчастную задницу. Мне пришлось бежать. Я не виноват, что какой-то мужик оставил меня у тебя под дверью…
— Да, ты понимаешь, что дело не во мне вовсе? Я так долго трудился, чтобы найти безопасное место для брата, и в одно утро ты разрушил старания нескольких лет планирования.
Что, черт подери, прикажешь мне теперь делать? Мне придется бегать до тех пор, пока я не найду способ сохранить его в безопасности. Он слишком молод, чтобы справляться со всем этим…
— Мы все слишком молоды, что справляться с этим дерьмом. — Кенджи тяжело дышит. — Не обманывай себя, бро. Никто не должен видеть то, что видели мы. Никто не должен просыпаться с кучей мертвецов в гостиной, но бывает всякое дерьмо. Мы справляемся с этим, находим способ выжить. Ты тут не единственный, у кого есть проблемы.
Адам валится на диван. И восемьдесят фунтов беспокойства укладываются на его плечи. Он наклоняется вперед, уронив голову на руки.
Кенджи пялиться на меня. Я пялюсь на него в ответ.
Он ухмыляется и делает шаг вперед.
— А знаешь, ты довольно сексуальна для психованной цыпочки.
Щелк.
Кенджи отступает назад с поднятыми руками. Адам держит пистолет у его виска.
— Прояви немного уважения, или я выжгу его на твоем черепе.
— Я просто пошутил…
— Черта с два!
— Дьявол, Адам, успокойся уже, к чертям собачьим…
— Где находится это «супер-безопасное место», в которое ты нас можешь отвести? — говорю я, поднимаясь на ноги и все еще сжимая пистолет в руке. Встаю рядом с Адамом. — Или ты это выдумал?
Кенджи оживляется.
— Нет, оно настоящее. Очень настоящее. На самом деле, я, может быть, - а может быть, и нет, - упомянул кое-что о тебе. И чувак, который заправляет этим местом, может быть, - а может быть, и нет, - серьезно заинтересовался насчет встречи с тобой.
— Думаешь, я какой-то выставочный уродец, которого ты можешь показывать на потеху своим друзьям? — Предохранитель снят. Пистолет заряжен.
Кенджи прочищает горло.
— Не уродец. Просто ты… довольно интересна.
Я наставляю пистолет ему на нос.
— Я настолько интересна, что могу убить тебя голыми руками.
Едва уловимый проблеск страха мелькает в его глазах.
Он проглатывает несколько галлонов смирения. Пытается улыбнуться.
— Ты уверена, что ты не сумасшедшая?
— Нет. — Я наклоняю голову вбок. — Я не уверена.
Кенджи ухмыляется. Осматривает меня с головы до ног.
— Черт подери. Ты делаешь сумасшествие таки-и-им привлекательным.
— Я в пяти секундах от того, чтобы врезать тебе по роже, — предупреждает его Адам, его голос словно сталь, его тело напряжено от злости, глаза сужены и испепеляют немигающим взглядом. В его словах ни капли юмора. — И мне не нужна еще одна причина.
— Что? — Кенджи смеется, нисколько не испугавшись. — Я не находился в такой близости от цыпочки уже о-очень давно, бро. И сумасшедшая или нет…
— Мне не интересно.
Кенджи поворачивается, чтобы посмотреть на меня.
— Что ж, не уверен, что могу винить тебя. Сейчас я ужасно выгляжу. Но я умею приводить себя в порядок. — Он выдает некое подобие усмешки. — Дай мне пару дней. Возможно, ты изменишь свое мнение…
Адам дает ему локтем в лицо и не извиняется.
Глава 36
Кенджи ругается, истекает кровью, у него исчерпывается поток ругательств, и он идет в ванную комнату, зажимая нос.
Адам тянет меня в спальню Джеймса.
— Скажи что-нибудь, — говорит он. Он смотрит в потолок, делает тяжелый вдох. — Скажи что угодно…
Я пытаюсь сосредоточиться на его глазах, беру его за руку нежно, нежно, нежно. Я жду, пока он посмотрит на меня.
— С Джеймсом ничего не произойдет. Мы обеспечим его безопасность. Я обещаю.
Его глаза полны боли, той, что я прежде у него не видела. Он открывает рот. Затем сжимает губы. Передумывает миллионы раз, пока его слова не слетают с губ прямо в воздух между нами:
— Он даже не знает о нашем отце. — Это первый раз, когда он поднимает этот вопрос.
Первый раз, когда он признает, что я знаю об этом. — Я никогда не хотел, чтобы он знал. Я придумывал истории специально для него. Я хотел, чтобы у него был шанс быть нормальным. — Его губы пишут тайны, и мои уши проливают чернила, окрашивая мою кожу его рассказами. — Я не хочу, чтобы кто-то прикасался к нему. Я не хочу, чтобы ему испортили всю жизнь. Я не могу…
Боже, я не могу позволить этому случиться, — говорит он мне. Приглушенно. Тихо.
Я ищу нужные слова по всему миру, но с моих губ не слетает ни слова.
— Моих усилий всегда недостаточно, — шепчет он. — Я никогда не могу сделать достаточно. Он по-прежнему просыпается с криками. Он по-прежнему засыпает со слезами на глазах. Он видит вещи, которые я не могу контролировать. — Он моргает миллион раз.
— Столь многие, Джульетта.
Я задерживаю дыхание.
— Мертвы.
Я прикасаюсь к слову на его губах, и он целует мои пальцы. Его глаза — два бассейна совершенства: открытые, честные, скромные.
— Я не знаю, что делать, — говорит он, и это одно из тех признаний, произнести которое вслух стоит ему гораздо большего, чем я могу понять. Контроль ускользает сквозь его пальцы, но он отчаянно пытается держаться. — Скажи мне, что делать.
Я слышу наши сердцебиения в тишине между нами. Я изучаю форму его губ, сильные линии его лица, ресницы, за которые любая девушка убила бы, глаза глубокого темно-синего цвета, в которых я научилась плавать. Я предлагаю ему единственный вариант, который у меня есть:
— Может, стоит рассмотреть план Кенджи.
— Ты доверяешь ему? — Адам удивленно отклоняется назад.
— Я не думаю, что он врет относительно места, куда мы можем отправиться.
— Не знаю, хорошая ли это идея.
— Почему нет?..
Нечто, отдаленно напоминающее смех.
— Я могу убить его прежде, чем мы доберемся туда.
Мои губы изгибаются в грустной улыбке.
— Но ведь нет никакого другого места, где мы могли бы скрыться, не так ли?
Солнце вращается вокруг луны, когда он отвечает. Он качает головой. Один раз. Быстро.
Резко.
Я сжимаю его руку.
— Тогда мы должны попробовать.
— Какого черта вы там делаете? — кричит Кенджи через дверь. И стучит по ней. — То есть, дерьмо, чувак, я не думаю, что существует более неудачное время для того, чтобы раздеть друг друга, но сейчас, вероятно, не лучшее время для полуденного перепихона. Так что, если ты не хочешь быть убитым, то я предлагаю тебе тащить свою задницу сюда. Мы должны быть готовы отправиться в любую минуту.
— Я мог бы убить его прямо сейчас, — говорит Адам.
Я беру его лицо в руки, поднимаюсь на цыпочки и целую. Его губы — две подушечки, такие мягкие и сладкие.
— Я люблю тебя.
Он смотрит мне в глаза, смотрит на губы и шепчет хриплым голосом:
— Да?
— Абсолютно.
Все мы трое собраны и готовы идти еще до того, как Джеймс возвращается из школы. Мы с Адамом собрали предметы первой необходимости: продукты питания, одежду, скопленные деньги Адама. Он продолжает бродить по этому небольшому пространству, не в силах до конца поверить, что так легко потерял его. Я могу только представить, сколько сил он вложил в него, как он старался создать дом для своего младшего брата. Мое сердце разрывается на куски.
А его друг явно относится к совершенно иному виду.
Кенджи залечивает новые раны, но, кажется, пребывает в разумном настрое, взволнован по причинам, которые мне не под силу понять. Он странно жизнерадостен и бодр. Кажется, его невозможно разочаровать, и я не могу не восхищаться его решимостью. Но он не перестает пялиться на меня.
— Так как так получилось, что ты можешь касаться Адама? — говорит он спустя некоторое время.
— Я не знаю.
Он фыркает.
— Вранье.
Я пожимаю плечами. Я не чувствую необходимости убеждать его, что не имею ни малейшего понятия, как я заполучила такую удачу.
— Откуда ты вообще узнала, что можешь касаться его? Какой-то больной эксперимент?
Я надеюсь, что не краснею.
— Где это место, куда ты нас ведешь?
— Почему ты меняешь тему? — Он ухмыляется. Я уверена, что он ухмыляется. Потому что я отказываюсь смотреть на него. — Может быть, ты можешь и ко мне прикасаться. Почему бы тебе не попробовать?
— Ты не хочешь, чтобы я к тебе прикоснулась.
— Может быть, хочу. — Он определенно ухмыляется.
— Может быть, ты оставишь ее в покое прежде, чем я всажу пулю тебе в ногу, — предлагает Адам.
— Сожалею, но разве одинокий парень не может предпринять кое-какие действия, Кент?
Может быть, мне на самом деле интересно. Может быть, ты должен прекратить удерживать ее и дать ей говорить за себя.
Адам проводит рукой по волосам. Всегда одной и той же рукой. Всегда по волосам. Он растерян. Разочарован. Может быть, даже смущен.
— Мне по-прежнему неинтересно, — напоминаю я срывающимся голосом.
— Да, но давай не будем забывать, что… — он указывает на свое разбитое лицо, — это не навсегда.
— Что ж, я никогда не заинтересуюсь. — Я так сильно хочу сказать ему, что я занята. Я хочу сказать, что нахожусь в серьезных отношениях. Я хочу сказать, что Адам пообещал мне.
Но я не могу.
Я понятия не имею, что значит состоять в отношениях. Я не знаю, является ли высказанное «я тебя люблю» универсальным кодом, как бы говорящим: «Только тебя», и я не знаю, серьезно ли Адам сказал Джеймсу, что я его девушка. Возможно, это был предлог, прикрытие, простой ответ на сложный вопрос. Я хочу, чтобы он что-нибудь сказал Кенджи. Я хочу, чтобы он сказал Кенджи, что мы официально вместе, что я принадлежу только ему.
Но он не делает этого.
И я не знаю почему.
— Я не думаю, что тебе стоит принимать решение, пока отек не спал, — как ни в чем не бывало продолжает Кенджи. — Это будет справедливо. У меня просто захватывающее лицо.
Адам давится кашлем, но я думаю, что это был смех.
— Знаешь, я могу поклясться, что до этого мы с тобой общались хорошо, — говорит Кенджи, глядя на Адама.
— Я не помню почему.
Кенджи щетинится.
— Есть что-то, что ты хочешь мне сказать?
— Я не доверяю тебе.
— Тогда почему я все еще здесь?
— Потому что я доверяю ей.
Кенджи поворачивается, чтобы посмотреть на меня. Он умудряется глупо улыбнуться.
— Оу, ты мне доверяешь?
— Пока у меня есть ствол. — Я усиливаю хватку на пистолете в руке.
Его улыбка кривится.
— Я не знаю почему, но мне вроде нравится, когда ты мне угрожаешь.
— Это потому, что ты идиот.
— Не-а. — Он качает головой. — У тебя сексуальный голос. Поэтому все кажется шалостью.
Адам встает так неожиданно, что чуть не сбивает журнальный столик.
Кенджи разражается смехом, хрипя от боли в ранах.
— Успокойся, Кент, черт тебя подери. Я просто развлекаюсь с вами, ребят. Я обожаю смотреть, как психованная цыпочка становится такой напряженной. — Он смотрит на меня, понижает голос: — Я подразумеваю это как комплект, потому что, знаешь… — он машет рукой в мою сторону, — сумасшествие вроде как тебе к лицу.
— Что, черт возьми, с тобой не так? — Адам смотрит на него.
— Что, черт возьми, с тобой не так? — Кенджи раздраженно скрещивает руки на груди. — Вы здесь все такие зажатые.
Адам сжимает в руке пистолет. Идет к двери. Идет обратно. Меряет комнату шагами.
— И не беспокойся о брате, — добавляет Кенджи. — Я уверен, что он скоро придет.
Адам не смеется. Он не останавливается. Его челюсть дергается.
— Я не беспокоюсь о брате. Я пытаюсь решить, стоит ли пристрелить тебя сейчас или позже.
— Позже, — говорит Кенджи, падая на диван. — Прямо сейчас я все еще нужен вам.
Адам пытается заговорить, но не успевает.
Дверной щелчок, звуковой сигнал, открытие замка.
Джеймс дома.
Глава 37
— Я рад, что ты так хорошо воспринял это, правда, но Джеймс, это не то, из-за чего стоит так радоваться. Мы будем бежать, спасая наши жизни.
— Но мы будем делать это вместе, — повторяет он в пятый раз, огромная улыбка сияет на его лице. Он сразу же проявил симпатию к Кенджи, даже слишком быстро, и сейчас эта парочка находится в сговоре с целью превратить наше похождение в какую-то сложную миссию. — И я могу помочь!
— Нет, это не…
— Конечно ты можешь!
Адам и Кенджи заговаривают одновременно. Кенджи опомнился первым:
— Почему он не может помочь? Десять лет — достаточный возраст.
— Это не твой брат, — говорит Адам, стараясь контролировать голос. Я знаю, что он сохраняет спокойствие ради брата. — И это не твое дело.
— Я наконец-то могу пойти вместе с вами, — как ни в чем не бывало продолжает Джеймс.
— И я хочу помочь.
Джеймс воспринял новость спокойно. Он даже не вздрогнул, когда Адам объяснил ему истинную причину, почему он дома и почему мы вместе. Я думала, что синяки и разбитое лицо Кенджи испугают его, начнут нервировать, вселять чувство страха в юное сердце, но Джеймс казался устрашающе спокойным.
Мне подумалось, что он, должно быть, видел вещи гораздо хуже этого.
Адам делает несколько глубоких вдохов, прежде чем обратиться к Кенджи:
— Как далеко?
— Пешком? — Кенджи впервые выглядит немного неуверенно. — По крайней мере, несколько часов. Если мы не будем делать глупостей, то должны быть там к вечеру.
— А если возьмем машину?
Кенджи моргает. Его удивление растворяется в огромной улыбке.
— Ну дерьмо, Кент, почему ты раньше не сказал?
— Следи за языком, когда рядом мой брат.
Джеймс закатывает глаза.
— Я слышу слова и похлеще каждый день. Даже Бенни использует бранные слова.
— Бенни? — Адам удивленно поднимает брови.
— Да.
— Что она… — Он останавливается. Передумал. — Это не значит, что тебе нужно это слышать.
— Но мне почти одиннадцать!
— Эй, маленький мужчина, — перебивает его Кенджи. — Это нормально. Это моя вина. Я должен быть более осторожным. Кроме того, тут и дамы присутствуют. — Кенджи подмигивает мне.
Я отворачиваюсь. Осматриваюсь вокруг.
Мне трудно оставлять этот скромный дом, так что я даже не могу представить, что Адам, должно быть, испытывает прямо сейчас. Я думаю, что Джеймс слишком взволнован опасной дорогой впереди, чтобы понять, что происходит. Чтобы по-настоящему понять, что он никогда сюда больше не вернется.
Мы все — беглецы на пути спасения наших жизней.
— Итак, ты угнал машину? — спрашивает Кенджи.
— Танк.
Кенджи заливается смехом.
— КЛАССНО.
— Он, правда, немного заметен в дневное время, — морщится Адам.
— Что значит заметен? — спрашивает Джеймс.
— Дерьмо. — Кенджи встает на ноги.
— Я сказал: следи за своим ртом.
— Ты слышал?
— Слышал что?..
Взгляд Кенджи осматривает все вокруг.
— Есть ли другой способ выбраться отсюда?
Адам встает.
— ДЖЕЙМС…
Джеймс бежит к своему брату. Адам проверяет пистолет. Я закидываю сумку на спину, Адам делает то же самое, затем его вниманием завладевает входная дверь.
— СКОРЕЕ.
— Как близко?
— НЕТ ВРЕМЕНИ.
— Что ты…
— КЕНТ, БЕГИ!
И мы бежим вслед за Адамом в комнату Джеймса. Адам срывает занавеску с одной из стен, являя скрытую дверь, в то же время из гостиной раздаются три выстрела.
Адам стреляет в замок на двери.
Что-то взрывается в пятнадцати футах позади нас. Звук разбивается в моих ушах, вибрирует через тело. Я чуть не падаю от ударной волны. Выстрелы везде. Шаги разносятся по всему дому, но мы уже бежим через выход. Адам берет Джеймса на руки, и мы будто летим через внезапные вспышки света, ослепляющие наш путь по улицам. Дождь прекратился. Дорогие скользкие и грязные. Дети повсюду, яркие цвета маленьких тел, кричащие при нашем приближении. Больше нет смысла быть незаметными.
Они уже нашли нас.
Кенджи отстает, спотыкается, спеша за нами на остатках адреналинового всплеска. Мы забегаем в узкий переулок, и он резко приваливается к стене.
— Мне очень жаль, — запыхавшись, выдавливает он. — Я не могу… Вы можете бросить меня…
— Мы не можем оставить тебя, — кричит Адам, осматриваясь, впитывая окружающую нас среду.
— Это мило, братан, но все в порядке…
— Нам нужно, чтобы ты показал, куда нам идти!
— Вот дерьмо…
— Ты сказал, что поможешь нам.
— Я думал, что ты сказал — есть танк.
— Если ты не заметил, то у нас произошло неожиданное изменение планов.
— Я не могу идти в ногу с вами, Кент. Я едва могу ходить.
— Ты должен попробовать.
— Повстанцы на свободе. Они вооружены и готовы к стрельбе. Объявляется начало комендантского часа. Каждый обязан вернуться в свой дом немедленно. Повстанцы на свободе.
Они вооружены и готовы к стр…
На всех улицах гремит объявление через громкоговорители, наши прижавшиеся друг к другу тела в узком переулке становятся заметными. Некоторые люди видят нас и начинают кричать. Звук приближающихся сапог становится все громче. Выстрелы сбивают с толку.
Мне требуется всего минута, чтобы проанализировать окружающие здания и понять, что мы не в основном жилищном поселке. На улице, где живет Джеймс, нет регулируемых дорог: ряд заброшенных офисных зданий, теснящихся близ друг друга, остатки нашей старой жизни. Я не понимаю, почему он не живет в огражденном поселении, как все остальное население. У меня нет времени на то, чтобы выяснить, почему тут только две возрастные группы — пожилые люди и сироты — и почему они брошены на эту незаконную землю вместе с солдатами, которых не должно здесь быть. Я боюсь искать ответы на собственные вопросы, и сейчас больше всего я опасаюсь за жизнь Джеймса. Я осматривалась, пока мы бежали, и бросала взгляд на его маленькое тело в сильных руках Адама.
Его глаза так сильно зажмурены, я уверена, что до боли.
Адам ругается себе под нос. Он выбивает первую же дверь, что мы находим в заброшенном здании, и кричит, чтобы мы следовали за ним.
— Мне нужно, чтобы ты остался здесь, — говорит он Кенджи. — Возможно, я сошел с ума, но мне нужно, чтобы Джеймс остался здесь с тобой. Мне нужно, чтобы ты следил за ним. Они ищут Джульетту и меня. Они даже не ожидают увидеть вас двоих.
— Что ты собираешься делать? — спрашивает Кенджи.
— Мне нужно угнать автомобиль. Потом я вернусь за вами. — Джеймс даже не протестует, когда Адам ставит его на пол. Его маленькие губы белы. Его глаза широко открыты. Руки дрожат.
— Я вернусь за тобой, Джеймс, — снова повторяет Адам. — Я обещаю.
Джеймс кивает снова и снова, и снова. Адам целует его в макушку, тяжко и быстро. Кидает наши сумки на пол. Поворачивается к Кенджи.
— Если ты позволишь с ним чему-либо случиться, я тебя убью.
Кенджи не смеется. Он не хмурится. Он делает глубокий вдох.
— Я позабочусь о нем.
— Джульетта?
Он берет меня за руку, и мы исчезаем на улицах.
Глава 38
Дороги заполнены людьми, спасающимися бегством. Мы с Адамом спрятали оружие за поясами штанов, но наши дикие глаза и порывистые движения, кажется, выдают нас. Все сторонятся нас, бросаются в противоположные стороны, некоторые пищат, кричат, плачут, бросают вещи, что были в руках. Но среди всех этих людей в поле моего зрения не попадает ни одна машина. Они, похоже, редки, особенно в этой части.
Адам толкает меня на землю, когда пуля пролетает мимо моей головы. Он выбивает другую дверь, и мы бежим через руины к другому выходу, попадая в лабиринт, что раньше был магазином одежды. Выстрелы и звуки шагов уже близко. Там, похоже, не менее сотни солдат, преследующих нас, они собраны в разные группы и разбросаны по разным районам города, готовые захватить и убить.
Но я знаю, что меня они не убьют.
Я беспокоюсь за Адама.
Я стараюсь держаться как можно ближе к его телу, уверенная, что Уорнер приказал им вернуть меня живой. Мои усилия, однако, слабы, и это в лучшем случае. Адам выше и сильнее, так что с легкостью закрывает меня. Любой человек, отлично стреляющий, может попасть в него.
Они могут выстрелить ему прямо в голову.
Прямо передо мной.
Он поворачивается, чтобы сделать два выстрела. Один — мимо. Другой вызывает сдавленный крик. Мы по-прежнему бежим.
Адам ничего не говорит. Он не говорит мне быть храброй. Он не спрашивает меня, в порядке ли я, страшно ли мне. Он не предлагает мне никаких поощрений и не уверяет, что с нами будет все в порядке. Он не говорит мне оставить его и спасти себя. Он не говорит мне, чтобы я присмотрела за его братом, если он умрет.
Этого не нужно.
Мы оба понимаем реальность нашей ситуации. Адам может быть застрелен прямо сейчас.
Я могу быть схвачена в любой момент. Это здание может неожиданно взорваться. Кто-то, возможно, обнаружил Кенджи и Джеймса. Мы все можем сегодня умереть. Факты очевидны.
Но мы знаем, что должны хотя бы попытаться спастись.
Потому что движение — единственный способ выжить.
Пистолет скользит в моих руках, но я все равно пытаюсь удержать его. Ноги вопят от боли, но я бегу еще быстрее. Легкие разрывают грудную клетку пополам, но я все равно заставляю их усваивать кислород. Я должна продолжать двигаться. Нет времени на человеческие недостатки.
Пожарную лестницу в этом здании, похоже, невозможно найти. Ноги стучат по кафельному полу, руки ищут в мрачном свете выход, хоть какой-то доступ на улицу. Это здание больше, чем мы ожидали, массивное, с сотнями возможных направлений. Я понимаю, что это, должно быть, было складом, а не просто магазином. Адам бросается к перевернутому столу, тянет меня за собой.
— Не будь глупцом, Кент, ты не можешь бегать вечно! — кричит кто-то. Источник голоса более чем в десяти метрах от нас.
Адам сглатывает. Сжимает челюсть. Люди, что пытаются убить его, когда-то обедали с ним. Ездили с ним. Жили с ним. Он знает этих парней. Интересно, делает ли это знание все только хуже.
— Просто отдай нам девушку, — добавляет новый голос. — Просто отдай нам девушку, и мы не будем стрелять в тебя. Мы сделаем вид, что упустили тебя. Уорнер хочет только девушку.
Адам тяжело дышит. Он перехватывает пистолет покрепче. Высовывает голову на долю секунды и стреляет. Кто-то падает на пол, кричит.
— КЕНТ, ТЫ СУКИН СЫН…
Адам использует этот момент, чтобы бежать. Мы выскакиваем из-за стола и летим в сторону лестницы. Выстрелы скользят в миллиметрах от нас. Интересно, только ли эти два человека последовали за нами сюда.
Винтовая лестница ведет на нижний уровень, в какой-то подвал. Кто-то пытается стрелять в Адама, но наши беспорядочные движения делают это невозможным. Слишком велика вероятность попасть в меня. Мужчины выкрикивает массу ругательств нам вслед.
Адам опрокидывает как можно больше вещей, пока мы бежим, создавая любое препятствие и любую опасность, чтобы замедлить солдат позади нас. Я вижу пару дверей в подземные убежища от ураганов, должно быть, эти места разоряло торнадо. Погода непокорная, стихийные бедствия не в новинку. Циклоны, должно быть, рвали этот город между собой.
— Адам. — Я дергаю его за руку. Мы прячемся за низкой стеной. Я указываю на наш единственно возможный путь к отступлению.
Он сжимает мою руку.
— Хорошо подметила. — Но мы не двигаемся, пока воздух вокруг нас не смещается.
Оплошность. Приглушенный крик. Здесь ослепительно темно, очевидно, электричество отключено давно. Солдат споткнулся об одно из препятствий Адама, оставленных позади.
Адам прижимает пистолет к груди. Делает глубокий вдох. Поворачивается и делает быстрый выстрел.
Его прицел превосходен.
Неконтролируемый взрыв нецензурных слов тому подтверждение.
Адам резко выдыхает.
— Я стреляю, чтобы ранить, — говорит он. — Не убить.
— Я знаю, — говорю я ему. Хотя и не была в этом уверена.
Мы бежим к двери, и Адам пытается открыть защелку. Замок почти заржавел. Мы в отчаянии. Я не знаю, через какое время нас обнаружит другой отряд солдат. Я собираюсь предложить ему выстрелить в замок, когда Адам наконец-то открывает его.
Он ногой вышибает дверь, и мы вырываемся на улицу. Там — на выбор — три машины.
Я так счастлива, что могу заплакать.
— Самое время, — говорит он.
Но это не Адам произносит эти слова.
Глава 39
Кровь повсюду.
Адам лежит на земле, скорчившись, но я не знаю, куда его подстрелили. Вокруг него собираются солдаты, и я впиваюсь ногтями в держащие меня руки, пиная воздух и выкрикивая в пустоту. Кто-то утаскивает меня подальше, и я не могу видеть, что они делают с Адамом. Боль сковывает конечности, стискивает суставы, ломает каждую кость в моем теле. Я хочу завизжать на все небо, хочу упасть на колени и захлебнуться слезами в земле. Я не понимаю, почему эта агония не находит выхода в моих криках. Почему чья-то рука зажимает мой рот.
— Если я уберу руку, ты должна пообещать мне, что не будешь кричать, — говорит он мне.
Он прикасается к моему лицу голыми руками, и я не знаю, где обронила пистолет.
Уорнер утаскивает меня во все еще функционирующее здание и ударом ноги распахивает дверь. Включает свет. Флуоресцентные лампы загораются с присущим им приглушенным гулом.
На стенах тут и там висят картинки, радуги из алфавита прикреплены степлером к пробковым плитам. Небольшие столы разбросаны по всей комнате. Мы в классе.
Интересно, это ли место служит школой, в которую ходит Джеймс.
Уорнер убирает руку. Его глаза тусклого зеленого оттенка настолько светятся счастьем, что я в ужасе.
— Боже, как же я скучал по тебе, — говорит он мне. — Ты же не думала, что я вот так легко позволю тебе уйти?
— Ты подстрелил Адама. — Единственные слова, которые приходят мне на ум. Мой разум помутился от неверия. Я вижу перед собой его прекрасное тело, распростертое на земле, и вокруг все красное-красное-красное. Мне нужно знать, жив ли он. Он должен быть жив.
Я вижу блеск в глазах Уорнера.
— Кент мертв.
— Нет…
Уорнер загоняет меня в угол, и я понимаю, что никогда в своей жизни я не была так беспомощна. Никогда не была настолько уязвима. Я провела семнадцать лет, мечтая избавиться от своего проклятия, но в этот момент я, больше чем когда-либо, отчаянно желаю его вернуть. Глаза Уорнера неожиданно теплеют. Его постоянно сменяющие друг друга эмоции очень сложно предугадать. Им сложно противостоять.
— Джульетта, — говорит он и так нежно прикасается к моей руке, что это обескураживает меня. — Ты заметила? Кажется, у меня иммунитет к твоему дару. — Он изучает мои глаза. — Невероятно, не правда ли? Ты заметила? — вновь спрашивает он. — Когда пыталась сбежать? Ты почувствовала это?..
Уорнер, который абсолютно ничего не упускает. Уорнер, который замечает каждую мельчайшую деталь.
Конечно же, он знает.
Но я шокирована нежностью в его голосе. Искренностью, с которой он хочет узнать ответ.
Он словно неприрученная собака, безумная и одичавшая, жадная до хаоса, постоянно желающая узнавания и принятия.
Любви.
— Мы действительно можем быть вместе, — говорит он мне, словно не замечая моего молчания. Он притягивает мне ближе, слишком близко. Я застываю, покрытая пятью сотнями слоев страха. Ошеломленная скорбью и неверием.
Его руки тянутся к моему лицу, губы — к моим губам. Мой мозг в огне, готовый взорваться от невероятности этого момента. Мне кажется, словно я наблюдаю за всем со стороны, оторванная от своего тела, без возможности вмешаться. Больше чем чем-либо еще я шокирована нежностью его рук, искренностью его глаз.
— Я хочу, чтобы ты выбрала меня, — говорит он. — Я хочу, чтобы ты сама выбрала быть со мной. Я хочу, чтобы ты сама хотела этого…
— Ты сошел с ума, — выдавливаю я. — Ты безумен…
— Ты просто боишься того, на что способна. — Его голос мягок. Спокоен. Медленен.
Обманчиво убедителен. Я никогда до этого не замечала, насколько у него приятный голос. — Признай это, — говорит он. — Мы идеальны друг для друга. Ты хочешь силу. Тебе нравится чувствовать оружие в своей руке. И тебя… тянет ко мне.
Я пытаюсь занести кулак, но он ловит мои руки. Прижимает их к моим бокам. Прижимает меня к стене. Он намного сильнее, чем кажется.
— Не ври себе, Джульетта. Ты вернешься со мной, хочешь ты того или нет. Но ты можешь выбрать вариант, в котором ты этого хочешь. Ты можешь выбрать вариант, в котором ты будешь этим наслаждаться…
— Никогда, — выдыхаю я сломленно. — Ты больной… ты больной, извращенный монстр…
— Это неправильный ответ, — говорит он и кажется искренне расстроенным.
— Это единственный ответ, который ты от меня получишь.
Его губы пододвигаются слишком близко.
— Но я люблю тебя.
— Нет, не любишь.
Он закрывает глаза. Прислоняется своим лбом к моему.
— Ты не представляешь, что со мной делаешь.
— Я ненавижу тебя.
Он очень медленно качает головой. Затем опускает её. Утыкается носом в мою шею, и я пытаюсь подавить дрожь ужаса, которую он может расценить иначе. Его губы прикасаются к моей коже, и с моих губ все-таки слетает хныканье.
— Боже, как бы я хотел укусить тебя.
Я замечаю блеск серебра во внутреннем кармане его пиджака.
Я чувствую трепет надежды. Трепет ужаса. Готовлю себя к тому, что нужно будет сделать.
Провожу мгновение, оплакивая чувство собственного достоинства.
И расслабляюсь.
Он чувствует, как напряжение покидает мое тело, и в свою очередь отвечает на это. Он улыбается и ослабляет хватку на моих плечах. Обхватывает руками мою талию. Я проглатывают рвоту, подкатывающую к горлу и угрожающую выдать меня.
На его пиджаке миллион пуговиц, интересно, сколько мне придется расстегнуть, прежде чем я доберусь до пистолета. Его руки исследуют мое тело, скользят вниз по спине, ощупывая всю мою фигуру, и это все, что я могу сделать, чтобы предотвратить нечто более отчаянное. Я недостаточно умела, чтобы пересилить его, и я понятия не имею, почему он может ко мне прикасаться. И я понятия не имею, каким образом я сумела проломить бетон вчера. Понятия не имею, откуда взялась та энергия.
Сегодня все преимущества на его стороне, и не время выдавать себя.
Пока еще нет.
Я кладу руки ему на грудь. Он прижимает меня к изгибу своего тела. Поднимает мой подбородок, чтобы встретиться со мной взглядом.
— Я буду хорошо с тобой обращаться, — шепчет он. — Я буду так хорошо с тобой обращаться, Джульетта. Обещаю.
Я надеюсь, что не очень заметно дрожу.
И он целует меня. Жадно. Отчаянно. Желая ворваться в меня, попробовать меня. Я настолько ошарашена, настолько в ужасе, настолько закутана в кокон безумия, что забываюсь. Я стою абсолютно неподвижно, в полнейшем отвращении. Мои руки соскальзывают с его груди.
Все, о чем я могу думать, — это Адам, и кровь, и Адам, и звуки выстрелов, и Адам, лежащий в луже крови, и я почти отталкиваю его. Но Уорнера не так легко обескуражить.
Он отрывается от моих губ. Шепчет в мое ухо какие-то глупости. Берет мое лицо в свои ладони, и на этот раз я вспоминаю, что должна притворяться. Я хватаю его за пиджак, притягиваю его ближе и целую так крепко, как только могу, пальцами уже пытаясь расстегнуть первые пуговицы. Уорнер сжимает мои бедра и позволяет своим рукам завоевать мое тело. На вкус он — как мята, и пахнет гардениями. Его руки очень сильны на моем теле, его губы очень нежны, почти сладки на моей коже. Между нами электрический заряд, которого я не ожидала.
У меня кружится голова.
Его губы на моей шее, пробуют меня, поглощают меня, и я заставляю себя мыслить ясно. Я заставляю себя понять извращенность этой ситуации. Я не знаю, как усмирить неразбериху в своей голове, мое нерешительное отвращение, мою необъяснимую химическую реакцию на его губы. Мне нужно с этим покончить. Сейчас же.
Я тянусь к его пуговицам.
И он чрезмерно поощрен.
Уорнер приподнимает меня за талию, подсаживает меня, все еще прижимая к стене, его руки подхватывают меня за ягодицы, заставляя мои ноги обернуться вокруг него. Он не осознает, что предоставил мне идеальный угол для того, чтобы залезть во внутренний карман его пиджака.
Его губы находят мои губы, его руки проскальзывают под мою рубашку, и он начинает тяжело дышать, его хватка становится крепче, и я в отчаянии практически разрываю пиджак. Я не могу позволить этому длиться хоть секундой дольше. Я понятия не имею, как далеко Уорнер может зайти, но я больше не могу продолжать поощрять его безумие.
Мне нужно, чтобы он подался вперед еще на пару сантиметров… и мои руки обхватывают рукоять пистолета.
Я чувствую, как он застывает. Отстраняется. Я наблюдаю за тем, как на его лице сменяют друг друга непонимание, страх, боль, ужас, злость.
Он роняет меня на пол в то же мгновение, как я нажимаю на спусковой крючок в самый первый раз.
Мощность и сила оружия обескураживает, а звук гораздо громче, чем я представляла.
Отзвуки эха вибрируют в моих ушах и в каждом биении моего сердца.
И это сладостная музыка.
Это небольшая победа.
Потому что на этот раз кровь принадлежит не Адаму.
Глава 40
С Уорнером покончено.
Я встаю и убегаю с его пистолетом.
Мне нужно найти Адама. Мне нужно украсть автомобиль. Мне нужно найти Джеймса и Кенджи. Мне нужно научиться водить машину. Мне нужно отвезти нас в безопасное место. Мне нужно сделать все это в таком порядке.
Адам не может быть мертв.
Адам не мертв.
Адам не умрет.
Мои ноги ритмично стучат об асфальт, футболка и лицо забрызганы кровью, в свете заходящего солнца заметно, как до сих пор трясутся руки. Резкий порыв ветра вырывает меня из сумасшедшей реальности, в которую я, кажется, погрузилась. Я делаю тяжелый вдох, щурюсь при взгляде на небо и понимаю, что у меня остается не так уж много времени до наступления полной темноты. По крайней мере, люди с улицы уже давно эвакуированы. Но у меня нет ни малейшей идеи о том, где могут быть солдаты Уорнера.
Интересно, есть ли маячок у самого Уорнера? Интересно, станет ли им известно, если он умрет?
Я ныряю в темные углы, пытаюсь найти любые зацепки на улицах, пытаюсь вспомнить, где Адам упал на землю, но моя память слишком слаба, слишком рассеяна, мой разум сбит с толку и не может воспроизвести все произошедшее до мельчайших деталей. То ужасающее мгновение — в моей голове один сплошной клубок безумия. Я никак не могу разобраться в нем, а Адам тем временем может быть где угодно. Они могли сделать с ним что угодно.
Я даже не знаю, что я ищу.
Возможно, я попусту трачу время.
Я слышу внезапное движение и ныряю в ближайший переулок, мои пальцы сжимаются на рукояти пистолета. Теперь, когда я уже испытала, каково это — стрелять из оружия, я чувствую себя более уверенно с пистолетом в руке, я более осведомлена о том, чего ожидать и как оно действует. Но я не знаю, радоваться или ужасаться тому факту, что я так быстро срослась с чем-то столь смертоносным.
Шаги.
Я вытягиваюсь по струнке у стены, мои руки и ноги соприкасаются с шероховатой поверхностью стены во всех возможных местах. Надеюсь, что я достаточно скрыта в тени.
Интересно, кто-нибудь уже обнаружил Уорнера?
Я наблюдаю за тем, как солдат проходит прямо мимо меня. С его груди свисает несколько винтовок, в руке же у него — оружие чуть меньшего размера. Я перевожу взгляд на пистолет в своей руке и понимаю, что и понятия не имею, сколь много разных видов оружия существует.
Все, что я знаю, — это то, что одни больше, чем другие. Некоторые нужно постоянно перезаряжать. А некоторые, вроде того, что у меня в руке, — нет. Может, Адам научит меня в них разбираться.
Адам.
Я втягиваю воздух и настолько незаметно, насколько это возможно, продвигаюсь дальше по улицам. Я отмечаю впереди особенно темную тень, растянувшуюся на тротуаре, и стараюсь её обогнуть. Но по мере приближения понимаю, что это не тень. Это пятно.
Кровь Адама.
Я сжимаю челюсть до тех пор, пока боль не отпугивает рвущиеся наружу крики. Я делаю несколько быстрых, коротких вдохов. Мне нужно сосредоточиться. Мне нужно использовать эту информацию. Мне нужно обратить внимание на…
Мне нужно проследить за пятнами крови.
Кто бы ни утащил Адама, он еще не вернулся, чтобы прибрать за собой. На земле отчетливо видна череда капель, ведущая с главной дороги в плохо освещенный переулок. Свет настолько тусклый, что мне приходится нагибаться, чтобы разглядеть пятна на дороге.
Постепенно я начинаю терять из вида, куда они ведут. Их становится все меньше. Кажется, они окончательно исчезли. Не уверена, являются ли темные пятна, что я нахожу, пятнами крови, старой жвачкой, прилепленной к тротуару, или драгоценными каплями чьей-то жизни. След, ведущий к Адаму, закончился.
Я отхожу на несколько шагов назад и вновь отслеживаю кровавый путь.
Я проделываю это три раза, прежде чем прихожу к мысли, что они, должно быть, затащили его внутрь. У меня перед глазами старая стальная конструкция с еще более старой дверью, которая выглядит так, словно её никогда не открывали. Она выглядит так, словно её годами не использовали. И я не вижу других вариантов.
Я кручу ручку. Закрыто.
Я использую весь свой вес, чтобы во что бы то ни стало открыть её, врезаюсь в нее, но все, чего я добиваюсь, — синяки по всему телу. Я могу прострелить замок, так же, как - я видела - это делал Адам, но я не уверена как в способности точно целиться, так и в мастерстве владения пистолетом, и не думаю, что могу позволить себе шуметь. Я не могу дать им обнаружить меня.
Должен быть другой вход в это здание.
Но другого входа нет.
Мое разочарование растет. Отчаяние парализует.
Истерика грозит сломать меня, и я хочу кричать до тех пор, пока не станет моих легких.
Адам в этом здании. Он должен быть в этом здании.
И я стою прямо у входа в здание и не могу попасть внутрь.
Этого не может быть.
Я сжимаю кулаки, пытаюсь побороть сводящую с ума пустоту, заполняющую меня с головы до ног, но чувствую себя озверевшей. Дикой. Сумасшедшей. Адреналин ускользает, моя сосредоточенность ускользает, солнце садится на горизонте, и я вспоминаю Джеймса и Кенджи, и Адама, Адама, Адама, и руки Уорнера на моем теле, и его губы на моих губах, и его язык, пробующий мою шею и литры крови повсюду повсюду повсюду, и я делаю нечто глупое.
Я ударяю по двери.
В одно мгновение мой разум осознает движение мышц, и я готовлюсь к столкновению стали с моей кожей, готовлюсь к ощущению того, как ломается каждая кость в моей правой руке.
Но кулак проходит сквозь двенадцатидюймовую сталь, словно та сделана из масла. Я поражена. Я прикладываю ту самую неустойчивую энергию и изо всех сил пинаю дверь. Я пользуюсь руками, чтобы порвать сталь в клочья, продираясь сквозь металл словно дикий зверь.
Это невероятно. Опьяняюще. Абсолютная дикость.
Так я, должно быть, проломила бетон в пыточной Уорнера. Что означает, что я все еще без понятия, как именно я проломила бетон в пыточной Уорнера.
Я забираюсь в образовавшуюся дыру и проскальзываю в тень. Это не сложно. Все помещение погружено в темноту. Здесь нет ни единого источника света, ни звука чего-либо работающего на электричестве. Просто очередной заброшенный склад, оставленный на веление природы.
Я проверяю пол, но не нахожу никаких признаков крови. Мое сердце в один миг стремительно взлетает и также стремительно мчится вниз. Мне нужно, чтобы с ним все было хорошо. Мне нужно, чтобы он был жив. Адам не мертв. Он не может быть.
Адам пообещал Джеймсу, что вернется за ним.
Он не нарушит это обещание.
Поначалу я двигаюсь медленно, беспокоясь, что вокруг могут быть солдаты, но вскоре понимаю, что в здании ни души. И решаю бежать.
Я кладу осторожность в карман и надеюсь, что смогу достать её оттуда в нужный момент.
Я распахиваю двери, кружусь, осматриваюсь, впитывая каждую деталь. Это не просто склад. Это завод.
Все загромождено старыми станками, конвейерные ленты замерли на месте, тысячи коробок с инвентарем выстроились ненадежными высокими столбами. Я слышу слабое дыхание, захлебывающийся кашель.
Я врываюсь в двустворчатые двери, оглядываюсь в поисках источника этого слабого звука, изо всех сил сосредотачиваюсь на всех мельчайших деталях. Я напрягаю слух и вновь слышу это.
Тяжелое, затрудненное дыхание.
Чем ближе я подхожу, тем отчетливее слышу его. Это, должно быть, он. Мой пистолет наготове, во взгляде осторожность, с которой я ожидаю нападающих. Мои ноги двигаются быстро, легко, бесшумно. Я едва не выстреливаю в тень, падающую от коробок. Делаю успокаивающий вдох. Заворачиваю за очередной угол.
И чуть не падаю на месте.
Адам висит, подвешенный за запястья, без рубашки, весь в крови и синяках. Его голова опущена, шея неподвижна, левая нога насквозь пропитана кровью, несмотря на жгут на бедре. Я не знаю, как долго вес всего его тела приходился лишь на его запястья. Я удивлена, что у него не вывихнуты плечи. Он, должно быть, все еще старается держаться.
Веревка, которой стянуты его запястья, прикреплена к какому-то металлическому стержню, что идет из потолка. Я приглядываюсь и понимаю, что стержень — часть конвейера. Адам висит на конвейерной ленте.
Это не просто завод.
Это скотобойня.
Я слишком устала, чтобы позволить себе такую роскошь, как истерика.
Мне нужно найти способ освободить его, но я боюсь подойти ближе. Глазами осматриваю пространство, уверенная, что здесь есть охранники — солдаты, обученные сидеть в засадах такого рода. Но потом ко мне приходит мысль, что, возможно, я в действительности никогда и не рассматривалась как угроза. Ведь Уорнеру удалось утащить меня.
Никто не ожидает найти меня здесь.
Я поднимаюсь на конвейерную ленту, и Адам пытается поднять голову. Надо быть осторожной и не разглядывать его раны слишком пристально, чтобы мое воображение не погубило меня. Не здесь. Не сейчас.
— Адам?
Его голова вскидывается с внезапным порывом энергии. Его глаза находят меня. Его лицо почти невредимо, только незначительные порезы и синяки. Когда я сосредотачиваю внимание на знакомых чертах, мне становится капельку спокойнее.
— Джульетта?
— Мне нужно чем-то перерезать…
— Иисусе, Джульетта, как ты меня нашла? — Он кашляет. Хрипит. Делает тяжелый вдох.
— Позже. — Я касаюсь его лица. — Я все расскажу тебе позже. Сначала, мне нужно найти нож.
— Мои штаны…
— Что?
— В… — он сглатывает, — в моих штанах…
Я хватаюсь за карман, но он качает головой. Я смотрю на него.
— Где…
— Во внутреннем кармане моих штанов…
Я практически срываю с него одежду. И там, вшитый в подкладку штанов, небольшой карман. Я проскальзываю рукой внутрь и нащупываю компактный карманный нож. Нож-бабочка.
Я видела такие прежде.
Они незаконны.
Я начинаю составлять коробки на конвейерную ленту. Забираюсь на них и надеюсь на Бога, что я знаю, что делаю. Нож очень острый и быстро разрезает веревки. Я запоздало понимаю, что веревка, которая удерживает его, та же, что мы использовали для побега.
Адам свободен. Я спускаюсь, складываю нож и прячу его в карман. Я не знаю, как вытащу Адама отсюда. Его запястья натерты и кровоточат, тело содрогается от боли из-за окровавленной ноги, простреленной пулей.
Он чуть не падает.
Я стараюсь держать его настолько аккуратно, насколько это возможно, стараясь быть близко и при этом не навредить ему. Он ни слова не говорит о боли, стараясь изо всех сил скрыть тот факт, что ему трудно дышать. Он морщится, но с его губ не слетает ни единой жалобы.
— Не верится, что ты нашла меня.
И я знаю, что не должна. Знаю, что не время. Знаю, что это непрактично. Но я целую его.
— Ты не умрешь, — говорю я ему. — Мы выберемся отсюда. Мы угоним машину. Мы найдем Джеймса и Кенджи. А затем доберемся до безопасного места.
Он смотрит на меня.
— Поцелуй меня еще раз, — говорит он.
И я делаю это.
У нас уходит целая жизнь на то, чтобы добрать до двери. Адам был спрятан глубоко в недрах этого здания, и найти путь назад оказалось сложнее, чем я могла вообразить. Адам изо всех сил старается двигаться быстро, но у него все равно выходит недостаточно быстро.
— Они сказали, что Уорнер хотел убить меня самостоятельно, — объясняет он. — Сказали, что он выстрелил мне в ногу специально, чтобы вывести меня из строя. Это дало ему возможность увести тебя и вернуться за мной позже. Видимо, его план состоял в том, чтобы пытать меня до смерти. — Он вздрагивает. — Он сказал, что хотел насладиться этим. Не хотел спешить убивать меня. — Сиплый смех. Короткий кашель.
Его руки на моем теле, руки на моем теле, руки на моем теле.
— Так что, они просто связали тебя и оставили здесь?
— Они сказали, что меня все равно никто никогда не найдет. Они сказали, что здание целиком состоит из бетона и стали и никто не прорвется внутрь. Уорнер должен был вернуться за мной, когда будет готов. — Он останавливается. Смотрит на меня. — Боже, я так счастлив, что ты в порядке.
Я улыбаюсь ему. Стараюсь, чтобы из меня не вывалился ни один орган. Надеюсь, что не видно дыр в моей голове.
Он делает паузу, когда мы доходим до двери. Металл покорёжен. Словно дикий зверь напал на нее и проиграл.
— Как ты…
— Я не знаю, — признаюсь я. Пытаюсь пожать плечами, выглядеть равнодушно. — Я просто ударила ее.
— Ты просто ударила ее.
— И чуть пнула.
Он улыбается, и я хочу рыдать в его объятиях. Я должна сосредоточиться на его лице. Я не могу позволить глазам разглядеть его израненное тело.
— Пошли, — говорю я. — Давай сделаем кое-что противозаконное.
Я оставляю Адама в тени и мчусь к обочине главной дороги в поисках брошенных транспортных средств. Нам приходится пройти по трем различным переулкам, прежде чем мы наконец находим одно.
— Как ты? — спрашиваю я, боясь услышать ответ.
Он поджимает губы. И делает что-то, напоминающее кивок.
— Хорошо.
Это не хорошо.
— Подожди здесь.
На улице кромешная тьма, в поле зрения — ни одного уличного фонаря. Это хорошо. Но и плохо тоже. Это дает мне как дополнительное преимущество, так и делает уязвимой для атак. Я должна быть осторожна. Крадусь к машине.
Я в полной готовности разбить стекло, но все же проверяю дверную ручку. На всякий случай.
Дверь не заперта.
Ключи в замке зажигания.
Кто-то, должно быть, запаниковал из-за сирен и неожиданного комендантского часа. Они, должно быть, все бросились бежать в укрытие. Невероятно. Все было бы абсолютно идеально, если бы я еще знала, как водить.
Я бегу обратно к Адаму и помогаю ему дохромать до пассажирского сиденья. Как только он садится, становится отчетливо видно, как ему больно. Ведь ему приходится нагибаться. Давить на ребра. Напрягать мышцы.
— Все хорошо, — говорит он мне, и он лжет мне. — Я только не могу подолгу стоять на ногах.
Я забираюсь назад и начинаю копаться в продуктовых пакетах. В них настоящая еда. Не только странные бульонные кубики, что готовятся в Автоматах, но и фрукты, и овощи. Даже Уорнер никогда не давал мне бананов.
Предлагаю желтый плод Адаму.
— Съешь это.
— Не думаю, что могу есть. — Он делает паузу. Смотрит на то, что в руках. — Это то, что я думаю?
— Думаю, да.
У нас нет времени на должную обработку невозможного. Я очищаю банан для него.
Заставляю взять маленький кусочек. Надеюсь, что это вкусно. Я слышала, что в бананах есть калий. Надеюсь, он в силах усвоить его.
Пытаюсь сосредоточиться на педалях машины под ногами.
— Как думаешь, сколько у нас времени до того, как Уорнер найдет нас? — спрашивает Адам.
Я делаю несколько вздохов.
— Я не знаю.
Пауза.
— Как ты сбежала от него?
Я смотрю прямо сквозь ветровое стекло, когда отвечаю:
— Я выстрелила в него.
— Нет. — Удивление. Трепет. Изумление.
Я показываю пистолет Уорнера. На рукоятке особая гравировка.
Адам ошеломлен.
— Так он… умер?
— Я не знаю, — наконец постыдно признаюсь я. Опускаю глаза, изучаю изгибы руля. — Я не знаю точно. — Я слишком долго нажимала на курок. Это было хуже, чем я ожидала. Труднее держать пистолет в руках, чем я представляла. Уорнер уже выпустил меня из своей хватки, когда пуля вошла в его тело. Я целилась в сердце.
Я молю Бога, чтобы не промахнулась.
Мы оба молчим.
— Адам?
— Да?
— Я не умею водить.
Глава 41
— Тебе еще повезло, что здесь не ручная коробка передач. — Он пытается смеяться.
— Ручная?
— Механика.
— Что это?
— Кое-что посложнее.
Я закусываю губу.
— Ты помнишь, где мы оставили Джеймса и Кенджи? — Я даже не хочу рассматривать идею о том, что они могли переместиться в другое место. Или были обнаружены. Что угодно. Не могу думать об этом.
— Да. — Я знаю, что он думает о том же, о чем и я.
— Как мне туда добраться?
Адам говорит мне, что правая педаль — это газ. Левая — тормоз. Мне нужно переключить рычаг коробки передач в положение «D» для того, чтобы поехать. И использовать руль, чтобы поворачивать. Еще у меня есть зеркала, которые помогают видеть то, что находится позади. Мне нельзя включать фары, и, чтобы видеть дорогу, придется полагаться на лунный свет.
Я включаю зажигание, нажимаю педаль тормоза, переключаю рычаг в положение «D».
Голос Адама — единственная навигационная система, которая мне требуется. Я отпускаю педаль тормоза. Нажимаю на газ. Чуть не въезжаю в стену.
Таким образом мы наконец и добираемся до заброшенного здания.
Газ. Тормоз. Газ. Тормоз. Слишком много газа. Слишком много тормоза. Адам не жалуется, и это еще хуже. Я могу только представить, что мое вождение делает с его ранами. По крайней мере, я признательна, что мы до сих пор живы.
Я не знаю, почему нас до сих пор никто не обнаружил. Возможно, Уорнер действительно мертв. Возможно, все сейчас погрузилось в хаос. Наверное, поэтому в городе не наблюдается ни одного солдата. Они все исчезли.
Мне так кажется.
Я почти забываю припарковаться, когда мы достигаем отдаленно знакомое заброшенное здание. Адаму приходится нагнуться ко мне и помочь мне сделать это. Я помогаю ему пересесть на заднее сидение, и он спрашивает меня зачем.
— Потому что я посажу Кенджи за руль, и я не хочу, чтобы твой брат видел тебя в таком состоянии. А здесь достаточно темно, и он не увидит твоего тела. Не думаю, что ему следует видеть тебя раненым.
Он кивает после бесконечно долгого момента.
— Спасибо.
И я бегу к входу в это заброшенное здание. Открываю дверь. И едва могу разглядеть две фигуры в темноте. Я моргаю и фокусируюсь на них. Джеймс заснул, уронив голову Кенджи на колени. Вещевые мешки открыты, банки с едой разбросаны по полу. Они в порядке.
Слава Богу, они в порядке.
Я могла бы умереть от облегчения.
Кенджи встает с Джеймсом на руках, немного шатаясь под его весом. На его лице ни эмоции, оно серьезно, непоколебимо. Он не улыбается. Не говорит никаких глупостей. Он изучает мои глаза, словно уже знает, словно уже понял, почему нам потребовалось столько времени, чтобы вернуться, словно есть только одна причина, по которой я сейчас так чертовски плохо выгляжу, почему на моей футболке кровь. И вероятно, на моем лице тоже. И на руках.
— Как он?
И тут я почти теряю самообладание.
— Мне нужно, чтобы ты сел за руль.
Он делает резкий вдох. Несколько раз кивает.
— С моей правой ногой пока все в порядке, — говорит он мне, но я не уверена, что меня бы волновало, если бы она и не была в порядке. Нам нужно добраться до этого безопасного места, а мое вождение нас туда не доставит.
Кенджи устраивает спящего Джеймса на пассажирском сидении, и я так счастлива, что в данный момент он не бодрствует.
Я хватаю вещевые мешки и тащу их на заднее сидение. Кенджи садится за руль. Смотрит в зеркало заднего вида.
— Раз видеть тебя живым, Кент.
Адам почти улыбается. Качает головой.
— Спасибо, что позаботился о Джеймсе.
— Так ты теперь мне доверяешь?
Маленьких вздох.
— Может быть.
— Я согласен на « может быть», — скалится он. — Давайте выбираться отсюда к чертовой матери.
Адама трясет.
Его нагое тело наконец сдается под напором холодной погоды, нескольких часов пыток и усилием, с которым он так долго держался. Я рыщу в вещевых мешках в поисках плаща, но нахожу лишь футболки и свитера. И я не знаю, как мне надеть их на него, не вызывая боли.
Я решаю разрезать их. Я вытаскиваю нож-бабочку и применяю его к нескольким его свитерам, разрезая их так, чтобы накрыть его ими как одеялом. Я вскидываю взгляд.
— Кенджи… в этой машине есть обогреватель?
— Он включен, но он довольно хреновый. Практически не работает.
— Сколько еще мы будем в пути?
— Недолго.
— Ты заметил кого-нибудь, кто мог бы следовать за нами?
— Нет. — Он делает паузу. — Это странно. Я не понимаю, почему никто не заметил машину, движущуюся по улицам после комендантского часа. Что-то не так.
— Я знаю.
— И я не знаю, почему так, но, очевидно, мой маячок не работает. Либо им действительно плевать на меня, либо он не работает, и я не знаю почему.
Небольшая деталь всплывает на периферии моего сознания. И я исследую её.
— Ты же вроде говорил, что ночевал в сарае? В ту ночь, когда сбежал?
— Да, а что?
— Где он находился…?
Он пожимает плечами.
— Не знаю. Где-то посреди гигантского поля. Было странно. Там росло нечто реально сумасшедшее. Я почти решился съесть кое-что напоминавшее фрукт, пока не понял, что он вонял как задница.
У меня перехватывает дыхание.
— Это было пустое поле? Абсолютно заброшенное?
— Ну да.
— Радиоактивное поле, — говорит Адам с забрезжившим пониманием в голосе.
— Какое еще радиоактивное поле? — спрашивает Кенджи.
И я объясняю ему.
— Черт возьми! — Кенджи вцепляется в руль. — То есть я мог реально умереть? И я не умер?
И игнорирую его.
— Но тогда как они нашли нас? Как они вычислили, где ты живешь?..
— Не знаю, — вздыхает Адам. Закрывает глаза. — Может, Кенджи лжет нам.
— Ну какого черта, чувак…
— Или, — перебивает его Адам, — они могли подкупить Бенни.
— Нет, — ахаю я.
— Это возможно.
Мы все долго молчим. Я пытаюсь выглянуть в окно, но это практически бесполезно.
Ночное небо — словно бочка дегтя, задушившая весь мир вокруг нас.
Я поворачиваюсь к Адаму и нахожу его откинувшим голову, с руками, сжавшимися в кулаки, и губами почти белыми в этой кромешной тьме. Я крепче укутываю его в свитера. Он подавляет дрожь.
— Адам… — Я убираю прядь волос с его лба. Его волосы немного отросли, и я понимаю, что никогда особенно не обращала на них внимание. Они были коротко стриженными с первого же дня, как он зашел в мою камеру. Никогда бы не подумала, что его темные волосы могут быть такими мягкими. Словно расплавленный шоколад. Интересно, когда он перестал их подстригать?
Он сжимает челюсть. С огромным трудом открывает рот. И вновь лжет мне:
— Я в порядке.
— Кенджи…
— Еще пять минут, обещаю… Я пытаюсь справиться с этой штукой…
Я прикасаюсь к его запястьям, провожу кончиками пальцев по нежной коже. У меня перед глазами окровавленные шрамы. Целую его ладони. Он делает судорожный вдох.
— С тобой все будет в порядке, — говорю я ему.
Его глаза все еще закрыты. Он пытается кивнуть.
— Почему ты не сказал мне, что вы вместе? — неожиданно спрашивает Кенджи. Его голос ровен, нейтрален.
— Что? — Сейчас не время краснеть.
Кенджи вздыхает. Я ловлю его взгляд в зеркале заднего вида. Его лицо уже почти не выглядит опухшим. Оно заживает.
— Я, очевидно, должен быть слепым, чтобы не заметить этого. В смысле, черт, как он на тебя смотрит. Словно парень ни одной женщины в жизни не видел. Словно перед голодающим поставили тарелку с едой и сказали, что ему нельзя её есть.
Глаза Адама резко распахиваются. Я пытаюсь прочесть что-то у него на лице, но он не смотрит на меня.
— Почему ты просто не сказал мне? — вновь спрашивает Кенджи.
— У меня не было шанса спросить, — отвечает Адам. Его голос едва ли громче шепота.
Его энергия слишком быстро угасает. Я не хочу, чтобы ему приходилось тратить силы на разговоры. Ему нужно сберечь силы.
— Погоди… ты говоришь со мной или с ней? — Кенджи глядит в зеркало на нас.
— Мы можем обсудить это позже… — пытаюсь сказать я, но Адам качает головой.
— Я сказал Джеймсу, не спросив тебя. Я принял решение… за тебя. — Он замолкает. — Я не должен был. У тебя должен быть выбор. У тебя всегда должен быть выбор. И выбор, быть ли со мной, только за тобой.
— Так, сейчас я притворюсь, словно больше не могу вас слышать, ребят, окей? — Кенджи машет рукой в нашу сторону. — Давайте, сделайте вид, что вы наедине.
Но я слишком занята тем, что изучаю глаза Адама, его нежные, нежные губы. Его нахмуренные брови.
Я склоняюсь к его уху, понижаю голос. Шепчу так, чтобы только он мог услышать меня:
— Ты поправишься, — обещаю я. — И когда это случится, я собираюсь показать тебе, какой именно выбор я сделала. Я собираюсь изучить каждый миллиметр твоего тела только лишь своими губами.
Он резко, судорожно выдыхает. Шумно сглатывает.
Его глаза прожигают дыры в моих. В выражении его лица появляется что-то лихорадочное, и я задумываюсь: может, я делаю все только хуже?
Я отстраняюсь, но он останавливает меня. Кладет руку мне на бедро.
— Не уходи, — говорит он. — Твое прикосновение — единственное, что удерживает меня от того, чтобы не свихнуться.
Глава 42
— Мы прибыли. Сейчас ночь, так что, согласно моим подсчетам, все должно быть нормально.
Кенджи заезжает на парковку. Мы вновь под землей, в каком-то сложно спроектированном подземном гараже. В одну минуту мы находились на поверхности, а в следующую уже скрылись в каком-то углублении. Это место почти невозможно обнаружить, и более того — разглядеть в такой темноте. Кенджи говорил правду насчет укрытия.
Последние несколько минут я была занята тем, что не давала Адаму заснуть. Его тело борется с усталостью, кровопотерей, голодом и миллионом различных источников боли. Я чувствую себя абсолютно бесполезной.
— Адаму нужно сразу же отправляться в медицинское крыло, — заявляет Кенджи.
— У них есть медицинское крыло? — Мое сердце словно взмывает ввысь в весеннем воздухе.
Кенджи скалится.
— В этом месте есть все. Оно сорвет тебе крышу. — Он нажимает кнопку на потолке.
Тусклый свет озаряет пространство старого «седана». Кенджи выходит наружу. — Подождите здесь… Я приведу кого-нибудь с носилками.
— А что насчет Джеймса?
— О. — Губы Кенджи дергаются. — Он, м-м… будет спать еще некоторое время.
— Что ты имеешь в виду?..
Он прочищает горло. Раз. Другой. Разглаживает складки на рубашке.
— Я, м-м-м, может быть, а может быть и нет, дал ему кое-что… чтобы облегчить это путешествие.
— Ты дал десятилетнему мальчику снотворное? — Я боюсь, что сломаю ему шею.
— А ты бы хотела, чтобы он бодрствовал сейчас?
— Адам тебя убьет.
Кенджи глядит на прикрытые веки Адама.
— Что ж, полагаю, мне повезло, что он не в состоянии убить меня сегодня. — Он колеблется. Ныряет обратно в машину, проводит рукой по волосам Джеймса. Слегка улыбается.
— Малыш святой. Утром с ним все будет в порядке.
— Поверить не могу…
— Эй-эй! — Он поднимает руки в сдающемся жесте. — Поверь мне. С ним все будет в порядке. Я просто не хотел, чтобы он был травмирован больше, чем уже есть. — Он пожимает плечами. — Черт, может быть, Адам даже согласится со мной.
— Я тебя убью, — раздается тихий шепот Адама.
Кенджи смеется.
— Оставайся с нами, бро, а то я могу подумать, что ты действительно не имеешь этого в виду.
И Кенджи исчезает.
Я смотрю за Адамом, подбадриваю его, чтобы он оставался в сознании. Говорю, что мы почти в безопасности. Целую его в лоб. Изучаю каждую тень, каждый контур, каждый порез и синяк на его лице. Его мышцы расслабляются, черты его лица теряют напряженность. Он выдыхает немного легче. Я целую его верхнюю губу. Целую его нижнюю губу. Его щеки. Его нос.
Его подбородок.
После этого все происходит очень быстро.
Четверо людей подбегают к машине. Двое старше меня, еще двое — старше первых двоих.
Двое мужчин. Двое женщин.
— Где он? — спрашивает взрослая женщина. Они все опасливо осматриваются. Интересно, видят ли они, как я пялюсь на них?
Кенджи открывает дверь со стороны Адама. Кенджи больше не улыбается. На самом деле, он выглядит… иначе. Сильнее. Быстрее. Выше даже. Он уверен в себе. Само воплощение власти.
И эти люди знают его.
Адама укладывают на носилки и немедленно осматривают. Все говорят одновременно.
Что-то о сломанных ребрах. Что-то о потере крови. Что-то о дыхательных путях и жизненной емкости легких, и о том, что случилось с его запястьями? Что-то о том, чтобы проверить его пульс, и о том, как долго он истекал кровью? Молодой парень и молодая девушка посматривают в мою сторону. На них на всех надета странная одежда.
Странные костюмы. Полностью белые с серыми полосами по бокам. Интересно, это медицинская форма у них такая?
Они уносят Адама.
— Подождите… — Я вываливаюсь из машины. — Подождите! Я хочу пойти с ним.
— Не сейчас, — останавливает меня Кенджи. Смягчается. — Ты не можешь быть с ним, пока они делают то, что должны делать. Не сейчас.
— Что ты имеешь в виду? Что они собираются с ним делать? — Мир вокруг то выпадает из фокуса, то вновь становится четким, оттенки серого мерцают словно неестественные рамки к незавершенным движениям. Вдруг ничего не имеет смысла. Вдруг все приводит меня в замешательство. Вдруг моя голова — часть тротуара, и меня затаптывают до смерти. Я не знаю, где мы. Я не знаю, кем является Кенджи. Кенджи был другом Адама. Адам. Мой Адам. Адам, которого уносят от меня, и я не могу пойти с ним, а я хочу пойти с ним, но они не позволяют мне пойти с ним, и я не знаю почему…
— Они помогут ему… Джульетта, мне нужно, чтобы ты сосредоточилась. Тебе сейчас нельзя терять голову. Я знаю, что сегодняшний день был просто сумасшедшим, но мне нужно, чтобы ты сохраняла спокойствие. — Его голос. Такой ровный. Такой неожиданно вежливый.
— Кто ты?.. — Я начинаю паниковать. Я хочу схватить Джеймса и бежать, но я не могу. Он что-то сделал с Джеймсом, и, даже если бы я знала, как его разбудить, я не могу к нему прикасаться. Я хочу вырвать себе ногти. — Кто ты?
Кенджи вздыхает.
— Ты голодна. Ты устала. Ты испытываешь шок и миллион других эмоций. Примени логику. Я не собираюсь причинить тебе вред. Теперь ты в безопасности. Адам в безопасности.
Джеймс в безопасности.
— Я хочу быть с ним… Я хочу видеть, что они собираются с ним делать…
— Я не могу тебе этого позволить.
— Что ты собираешься со мной сделать? Зачем ты привел меня сюда?.. — Мои глаза широко распахнуты, я осматриваюсь во всех направлениях. Я кружусь, выброшенная посредине океана собственного воображения, и не умею плавать. — Чего ты хочешь от меня?
Кенджи опускает взгляд. Потирает лоб. Лезет в карман.
— Я действительно не хотел, чтобы так получилось.
Кажется, я кричу.
Глава 43
Когда я просыпаюсь, я похожа на старую скрипящую лестницу.
Кто-то отскреб меня дочиста. Моя кожа — словно атлас. Ресницы мягкие, волосы гладкие, вычесанные, блестят в этом искусственном свете — шоколадная река, плещущаяся на бледном берегу моей кожи, мягкими волнами спускающаяся к ключицам. Суставы ломит, глаза горят от неутолимого истощения. И мое тело наго под тяжелой простынею. Я никогда не чувствовала себя такой обновленной.
Я слишком устала, чтобы беспокоиться по этому поводу.
Я сонным взглядом осматриваю окружающее меня пространство, но здесь не так уж много предметов, которые можно рассмотреть. Я лежу в кровати. Вокруг — четыре стены. Одна дверь.
Небольшой столик возле кровати. Стакан воды на нем. Надо мной жужжат флуоресцентные лампы. И все белое.
Все, что я знала, меняется.
Я тянусь к стакану воды, когда открывается дверь. Я задираю простынь как можно выше.
— Как ты себя чувствуешь?
Заходит высокий мужчина в очках. Черная оправа. Простой свитер. Выглаженные брюки.
Светло-песочные волосы, падающие на глаза.
В руках он держит планшет с зажимом для бумаги.
— Кто вы?
Он берет стул, который я не заметила, он стоял в углу. Придвигает его ближе ко мне.
Садится прямо рядом с кроватью.
— Чувствуешь тошноту? Дезориентацию?
— Где Адам?
Он держит ручку у листка бумаги. Что-то записывает.
— Твоя фамилия пишется с двумя «р»? Или с одной?
— Что вы сделали с Джеймсом? Где Кенджи?
Он останавливается. Поднимает взгляд. Ему не больше тридцати. У него нос с горбинкой.
И небольшая щетина.
— Могу я, по крайней мере, убедиться, что с тобой все хорошо? Затем я отвечу на все твои вопросы. Обещаю. Просто пройди со мной весь этот стандартный протокол.
Я моргаю.
Как я себя чувствую. Я не знаю.
Снилось ли мне что-нибудь. Не думаю.
Знаю ли я, где нахожусь. Нет.
Думаю ли я, что я в безопасности. Не знаю.
Помню ли я, что случилось. Да.
Сколько мне лет. Семнадцать.
Какого цвета мои глаза. Я не знаю.
— Ты не знаешь, какого цвета твои глаза? — Он опускает ручку. Снимает очки.
— Ты можешь детально вспомнить, что произошло вчера, но не знаешь, какого цвета твои собственные глаза?
— Кажется, они зеленые. Или голубые. Я не уверена. Какое это имеет значение?
— Я хочу быть уверен, что ты можешь узнать себя. Что ты не потеряла осознание собственной личности.
— Я никогда, собственно, и не знала цвета своих глаз. За последние три года я смотрела в зеркало лишь однажды.
Незнакомец не отрывает от меня взгляда, с беспокойством сощурив глаза. Наконец, взгляд отвожу я.
— Как вы ко мне прикасались? — спрашиваю я.
— Прости?
— Мое тело. Моя кожа. Я такая… чистая.
— О. — Он прикусывает большой палец. Отмечает что-то на бумаге. — Верно. Что ж, ты была покрыта кровью и грязью, когда прибыла сюда, и на твоем теле было несколько порезов и синяков. Мы не хотели рисковать заражением крови. Прости за вторжение в личное пространство, но мы не можем позволить заносить сюда какую-либо заразу. Нам пришлось провести процедуру поверхностной детоксикации.
— Все в порядке… я понимаю, — продолжаю я. — Но как?
— Прости?
— Как вы дотрагивались до меня? — Несомненно, он должен знать. Как он может не знать? Боже, я надеюсь, он знает.
— О… — Он кивает, отвлеченный словами, которые он записывает на листе, прикрепленном к планшету. Украдкой смотрю на листок. — Латекс.
— Что?
— Латекс. — Он на секунду поднимает взгляд. Видит мое замешательство. — Перчатки?
— Точно. — Конечно. Перчатки. Даже Уорнер использовал перчатки, пока все не понял.
Пока все не понял. Пока все не понял. Пока все не понял.
Я проигрываю тот момент в своей голове вновь и вновь, и вновь. Доли секунды, на которые я задержалась, прежде чем выпрыгнуть из окна. Момент нерешительности, который изменил все.
Мгновение, в которое я потеряла контроль. Всю власть. Любое преимущество. Теперь он никогда не остановится, пока не найдет меня, и это лишь моя вина.
Мне нужно узнать, жив ли он.
Мне нужно заставить себя застыть. Нужно заставить себя не трястись, не дрожать и не испытывать тошноту. Мне нужно поменять тему разговора.
— Где моя одежда? — Я тереблю идеально белую простынь, прикрывающую мои кости.
— Она была уничтожена по тем же причинам, по которым ты была дезинфицирована. — Он берет очки. Надевает их. — У нас есть специальный костюм для тебя. Думаю, он сделает твою жизнь намного проще.
— Специальный костюм? — Я поднимаю взгляд. Раскрываю рот от удивления.
— Да. Мы подойдем к этой части позже.
Он делает паузу. Улыбается. И у него на подбородке появляется ямочка.
— Ты же не нападешь на меня, как на Кенджи, правда?
— Я напала на Кенджи? — Я морщусь.
— Немного. — Он пожимает плечами. — По крайней мере, теперь мы знаем, что у него нет иммунитета к твоему прикосновению.
— Я прикоснулась к нему? — Я сажусь прямее и почти забываю придержать простыню. Я горю с головы до ног, краснею до мозга костей, вцепившись в простыню, словно в якорь спасения.
— Мне так жаль…
— Я уверен, он оценит извинения. — Блондинчик дотошно изучает свои записи, неожиданно заинтересовавшись собственным почерком. — Но все в порядке. Мы ожидали некоторых разрушительных наклонностей. У тебя была чертовски сложная неделька.
— Ты психолог?
— В некотором роде. — Он убирает волосы со лба.
— В некотором роде?
Он смеется. Делает паузу. Крутит ручку меж пальцев.
— Да. По сути дела, я психолог. Иногда.
— И что это должно значить?..
Он открывает рот. И закрывает его обратно. Кажется, раздумывает над ответом, но продолжает изучать меня. Он пялится так долго, что я начинаю краснеть. Он начинает безудержно что-то писать.
— Что я здесь делаю? — спрашиваю я.
— Поправляешься.
— Как долго я здесь пробыла?
— Ты проспала почти четырнадцать часов. Мы дали тебе довольно сильное снотворное. — Смотрит на часы. — Ты, кажется, чувствуешь себя хорошо. — Колеблется. — На самом деле, ты выглядишь просто отлично. Восхитительно, я бы даже сказал.
У меня на кончике языка вертятся несколько беспорядочных слов. В то время как мое лицо заливается краской.
— Где Адам?
Он делает глубокий вдох. Подчеркивает что-то на своем листке. Его губы складываются в улыбку.
— Где он?
— Поправляется. — Он наконец поднимает взгляд.
— Он в порядке?
Кивает.
— В порядке.
Я пялюсь на него.
— Что это значит?
Два стука в дверь.
Незнакомец в очках не двигается. Он перечитывает свои записи.
— Войдите, — зовет он.
Немного нерешительно в комнату заходит Кенджи. Он поглядывает на меня, его глаза очень настороженны. Никогда бы не подумала, что буду так рада его видеть. Но хоть меня и затопило облегчение от созерцания знакомого лица, в животе тут же скручивается узел вины, почти выворачивая меня изнутри. Интересно, как сильно ему досталось от меня. Он делает шаг вперед.
Моя вина исчезает.
Я приглядываюсь к нему и понимаю, что он абсолютно невредим. Его нога работает просто отлично. Его лицо вернулось к своему нормальному состоянию. Его глаза больше не опухшие, на лбу ни царапины, он гладкий, нетронутый. И он был прав.
У него действительно захватывающее лицо.
Выступающая линия подбородка. Идеальные брови. Глаза черные как смоль, так же как и волосы. В нем есть элегантность и сила. И немого опасности.
— Привет, красавица.
— Прости, что чуть не убила, — выпаливаю я.
— О. — Он поражен. Засовывает руки в карманы. — Что ж. Хорошо, что с этим мы разобрались. — Я замечаю, что он одет в рваную футболку и темные джинсы. Я не видела никого, одетого в джинсы, уже очень долгое время. Военная форма, хлопковая одежда, нарядные платья — все, с чем приходилось мне сталкиваться.
Я не могу на него смотреть.
— Я запаниковала, — пытаюсь объяснить я. Сцепляя и расцепляя пальцы.
— Я понял. — Он приподнимает бровь.
— Прости.
— Я знаю.
Я киваю.
— Ты выглядишь лучше.
Он ухмыляется. Потягивается. Опирается на стену, скрестив руки на груди и ноги в лодыжках.
— Должно быть, тебе очень трудно.
— Прости, что?
— Смотреть на мое лицо. И осознавать, что я был прав. Осознавать, что ты сделала неверный выбор. — Он пожимает плечами. — Я понимаю. Я не гордый, знаешь ли. Я готов тебя простить.
Я изумленно пялюсь на него, неуверенная: то ли рассмеяться, то ли запустить в него чемнибудь.
— Не заставляй меня прикасаться к тебе вновь.
Он качает головой.
— Невероятно, как кто-то по виду столь невинный может быть столь опасным. Кент — счастливый засранец.
— Простите… — Психолог встает. — Вы закончили? — Он смотрит на Кенджи. — Я думал, ты пришел сюда с какой-то целью. — Кенджи отталкивается от стены.
— Верно. Да. Касл хочет с ней встретиться.
Глава 44
— Сейчас? — Блондинчик сбит с толку больше меня. — Но я не закончил её осмотр.
Кенджи пожимает плечами.
— Он хочет с ней встретиться.
— Кто такой Касл? — спрашиваю я.
Блондинчик и Кенджи смотрят на меня. Кенджи отворачивается. Блондинчик — нет.
Он наклоняет голову.
— Кенджи ничего тебе не рассказал об этом месте?
— Нет. — Я в нерешительности, неуверенно гляжу на Кенджи, который на меня не смотрит. — Он никогда ничего не объяснял. Он сказал, что знает кого-то, кто владеет безопасным местом, и думает, что он сможет нам помочь…
Блондинчик изумляется. Затем заливается таким смехом, что даже фыркает. Встает.
Прочищает очки подолом рубашки.
— Ну ты и свинья, — говорит он Кенджи. — Почему ты просто не сказал ей правду?
— В этом случае она бы никогда не пришла сюда.
— Откуда ты знаешь?
— Она чуть не убила меня…
Мои взгляд перебегает с одного лица на другое. Со светлых волос к темным и обратно.
— Что происходит? — требую ответа я. — Я хочу увидеть Адама. Я хочу увидеть Джеймса. И я хочу увидеть какую-нибудь одежду…
— Ты без одежды? — Кенджи вдруг начинает внимательно изучать мою простыню и даже не заботится о том, чтобы это выглядело незаметно.
Я краснею, несмотря на попытки этого не делать; я взволнована и раздосадована.
— Блондинчик сказал, что они уничтожили мои вещи.
— Блондинчик? — Светловолосый мужчина обижен.
— Ты мне своего имени не называл.
— Уинстон. Меня зовут Уинстон. — Он больше не улыбается.
— Разве ты не сказал, что у вас есть какой-то костюм для меня?
Он хмурится. Сверяется с часами.
— У нас нет времени проходить через это сейчас. — Вздыхает. — Подбери ей какуюнибудь временную одежду, хорошо? — говорит он Кенджи. Кенджи, который все еще пялится на меня.
— Я хочу увидеть Адама.
— Адам еще не готов увидеть тебя. — Блондинчик Уинстон засовывает ручку в карман. — Мы дадим тебе знать, когда он будет готов.
— Как я могу верить кому-либо из вас, если вы не позволяете мне увидеться с ним? Если не позволяете увидеться с Джеймсом? У меня нет даже элементарных вещей. Я хочу выбраться из этой кровати, и мне нужно что-то надеть.
— Иди за вещами, Мото. — Уинстон поправляет часы.
— Я не твой ручной пес, Блондинчик, — огрызается Кенджи. — И я говорил тебе не называть меня Мото.
Уинстон сжимает пальцами переносицу.
— Без проблем. Я так и скажу Каслу, что это полностью твоя вина, что она сейчас не на пути на встречу с ним.
Кенджи бормочет что-то нецензурное себе под нос. Гордо вышагивает за дверь. Почти с силой захлопывает её.
Несколько секунд проходят в напряженной тишине.
Я делаю глубокий вдох.
— Так что такое мото?
Уинстон закатывает глаза.
— Ничего. Просто кличка: его фамилия — Кишимото. И он злится, когда мы ее разрываем.
Он очень чувствителен по этому поводу.
— А зачем вы это делаете?
Он фыркает.
— Потому что ее чертовски трудно произнести.
— И это твое оправдание?
Он хмурится.
— Что?
— Ты разозлился, когда я назвала тебя Блондинчиком, а не Уинстоном. Почему же у него нет права разозлиться на то, что ты называешь его Мото вместо Кенджи?
Он бормочет нечто напоминающее:
— Это не одно и то же.
Я немного съезжаю на кровати. Укладываю голову на подушку.
— Не будь лицемером.
Глава 45
Я чувствую себе клоуном в одежде слишком большого размера. На мне чужая майка.
Чужие пижамные штаны. Чужие тапочки. Кенджи говорит, что им пришлось уничтожить всю одежду, и из моей вещевой сумки тоже, так что сейчас я понятия не имею, чья одежда на мне надета. Я практически тону в ней.
Я пытаюсь завязать узел из лишней ткани, но Кенджи останавливает меня:
— Ты испортишь мою рубашку, — жалуется он.
Я опускаю руки:
— Ты дал мне свою одежду?
— Ну, а чего ты ожидала? У нас просто так тут платья не валяются. — Он смотрит на меня так, словно я должна быть благодарна ему за то, что он соблаговолил поделиться со мной одеждой.
Ладно. Это все же лучше, чем быть голой.
— Так кто же этот Касл?
— Он отвечает за все, — говорит мне Кенджи. — Он — глава всего движения.
Я навострила уши.
— Движения?
Уинстон вздыхает. Он, кажется, встревожен. Я удивляюсь почему.
— Если Кенджи еще не рассказал тебе этого, то тебе следует подождать, пока Касл сам тебе все расскажет. Потерпи. Обещаю, мы ответим на твои вопросы.
— Но что насчет Адама? И где Джеймс…
— Вау. — Уинстон проводит рукой по волосам. — Ты просто так не сдашься, не так ли?
— Он в порядке, Джульетта, — вмешивается Кенджи. — Ему требуется немного больше времени для восстановления. Ты должна начать доверять нам. Никто здесь не собирается причинить вред тебе, или Адаму, или Джеймсу. С ними все в порядке. Они в порядке.
Но я не знаю, достаточно ли хорошо это «в порядке».
Мы проходим сквозь целый подземный город, коридоры и проходы, гладкие каменные полы меж грубых нешлифованных стен. Каждые несколько метров идут круглые отверстия, пробуренные в земле и светящиеся искусственным светом. Я замечаю компьютеры и кучу других гаджетов и даже не узнаю некоторые из них. Где-то приоткрыты двери, и видно комнаты, наполненные лишь технологическим оборудованием.
— Откуда вы берете электроэнергию, необходимую для запуска? — Я более внимательно изучаю аппараты, мерцающие экраны, слышу безошибочное жужжание сотен компьютеров, расставленных по этому подземному миру.
Кенджи дергает меня за прядь волос. Я оборачиваюсь.
— Мы его крадем, — ухмыляется он. Кивает на узкий проход. — Сюда.
Люди, как молодые, так и старые, самых разных внешностей и национальностей перемещаются из комнаты в комнату, по различным залам. Многие из них смотрят на нас, другие слишком заняты, чтобы заметить нас. Некоторые одеты так же, как те, которые прибежали к нашей машине прошлой ночью. Это странного рода форма. И она кажется ненужной.
— Так… здесь все так одеваются? — шепчу я, как можно незаметней указывая на проходящих мимо незнакомцев.
Кенджи чешет голову. Обдумывает свой ответ:
— Не все. И не всегда.
— А как насчет тебя? — спрашиваю я.
— Не сегодня.
Я решаю не вдаваться в его загадочные ответы, и вместо этого задать более простой вопрос:
— Ты мне расскажешь, как так быстро вылечился?
— Да, — невозмутимо отвечает Кенджи. — На самом деле, мы многое хотим тебе рассказать. — Мы делаем неожиданный поворот вниз по коридору. — Но для начала… — Кенджи останавливается возле большой деревянной двери. — Касл хочет встретиться с тобой. Это он спрашивал о тебе.
— Спрашивал?
— Да. — Кенджи, кажется, неудобно, и он колеблется перед тем, как продолжить.
— Подожди, что ты имеешь в виду?..
— Я имею в виду, что не случайно попал в армию, Джульетта, — вздыхает он. — Это была не случайность, что я появился на пороге Адама. И я не должен был быть подстрелен или избит до смерти, но так получилось. Только меня не оставил какой-то огромный мужик. — Он практически улыбается. — Я всегда знал, где живет Адам. Моя работа — знать. — Пауза. — Мы искали тебя.
Моя челюсть падает куда-то в район коленей.
— Заходи. — Кенджи подталкивает меня внутрь. — Он выйдет, когда будет готов.
— Удачи. — Асе, что говорит мне Уинстон. Тысячу триста двадцать секунд спустя он таки входит в комнату.
Он двигается методично, его лицо — нейтральная маска, когда он собирает свои непокорные дреды в хвост и усаживается в передней части комнаты. Он худой и одет в простой, но безупречный костюм. Темно-синий. Белая рубашка. Без галстука. На его лице никаких морщин, но в волосах заметна проседь, и его глаза признаются в том, что он прожил, по меньшей мере, лет сто. Но на вид ему чуть больше сорока. Я осматриваюсь.
Это пустое пространство впечатляет своей необычностью. Полы и потолок представляют собой ряд аккуратно выложенных кирпичей. Все здесь кажется старинным и древним, но каким-то образом современные технологии поддерживают здесь жизнь. Искусственное освещение озаряет это напоминающее пещеру пространство, а в каменных стенах встроены мониторы. Я не знаю, что я здесь делаю. Я не знаю, чего ожидать. Я понятия не имею, что за человек этот Касл, но, проведя столько времени в обществе Уорнера, я пытаюсь не лелеять никаких надежд. Я даже не осознаю, что задержала дыхание, до тех пор, пока он не начинает говорить.
— Я надеюсь, ты наслаждаешься своим пребыванием здесь.
Я моментально поворачиваю голову, встречаясь со взглядом его темных глаз; у него ровный голос, шелковистый и сильный. Его глаза сверкают подлинным любопытством и небольшим удивлением. Я забыла, что умею говорить.
— Кенджи сказал, что вы хотели видеть меня. — Единственный ответ, что приходит мне в голову.
— И Кенджи был прав. — Некоторое время он тратит на то, что размеренно дышит. На то, чтобы хорошенько усесться, он тоже тратит некоторое время. Еще некоторое время он изучает мои глаза, подбирает слова, касаясь двумя пальцами своих губ. Кажется, ему нравится властвовать над временем. Слово « нетерпение», скорее всего, отсутствует в его лексиконе. — Я слышал… истории. О тебе. — Улыбается. — Я просто хотел узнать, правдивы ли они.
— Что за истории?
Он улыбается, и его зубы настолько белы, что создается впечатление, будто снег падает на шоколадные долины его лица. Он раскрывает ладони. Изучает их некоторое время. Поднимает взгляд.
— Ты можешь убить человека одним лишь прикосновением своей кожи. Можешь разрушить полтора метра сплошного бетона одним лишь прикосновением своей ладони.
Я пытаюсь проглотить целую гору воздуха и при этом стараюсь удержаться на ногах. Мне нужно взять под контроль хоть что-нибудь.
— Это правда? — спрашивает он.
— Слухи убьют вас быстрее, нежели я.
Он слишком долго изучает меня.
— Я хотел, чтобы ты показала мне что-нибудь, — говорит он спустя мгновение.
— Мне нужны ответы на мои вопросы. — Это зашло слишком далеко. Я не хочу лелеять ложное чувство безопасности. Я не хочу просто полагаться на слова о том, что Адам и Джеймс в порядке. Я не хочу никому верить, пока у меня не будет доказательств. Я не могу притвориться, что все в порядке. Пока нет. — Я хочу знать, что я в безопасности, — говорю я ему. — И я хочу знать, что мои друзья тоже в безопасности. С нами был десятилетний мальчик, когда мы приехали сюда, я хочу его видеть. Мне нужно убедиться, что он здоров и невредим. В противном случае я не буду с вами сотрудничать.
Его глаза изучают меня еще несколько долгих минут.
— Твоя верность освежает, — говорит он, и в самом деле подразумевает это. — Тебе будет здесь хорошо.
— Мои друзья…
— Да. Конечно. — Он встает. — Следуй за мной.
Это место гораздо сложнее, гораздо более организованней, чем я могла себе представить.
Сотни различных направлений, в которых можно заблудиться, и почти столько же комнат, одни больше других, но каждая отведена на какие-то конкретные цели.
— Столовая, — говорит Касл.
— Общежития. — В противоположном крыле.
— Учебные классы. — Дальше по коридору.
— Комнаты отдыха. — Прямо через проход.
— Ванные комнаты. — С любого конца этажа.
— Конференц-залы. — Сразу за той дверью.
Каждая комната гудит от роя людей, занимающихся рутиной. Завидев нас, люди поднимают глаза. Некоторые машут, радостно улыбаясь. Я понимаю, что все они смотрят на Касла. Он кивает им в ответ. Его глаза добры, скромны. Его улыбка сильная, обнадеживающая.
Он лидер всего этого движения, как назвал его Кенджи. Эти люди полагаются на него больше, чем просто при элементарном выживании. Это больше, чем просто убежище для обездоленных. Это гораздо большее, чем просто укрытие. Здесь чувствуется какая-то общая цель.
Великая цель.
— Добро пожаловать, — говорит Касл, обводя пространство рукой, — в Омега Поинт.
Глава 46
— Омега Пойнт?
— Последняя буква греческого алфавита. Последние достижение, завершение в серии. — Он останавливается передо мной, и я впервые замечаю вышитую на спине его пиджака греческую букву «омега». — Мы — последняя надежда нашей цивилизации.
— Но как… с таким маленьким числом… как вы можете надеяться на сражение на равных?..
— Мы готовились очень долгое время, Джульетта. — Он впервые произносит мое имя. Его голос силен, ровен и спокоен. — Мы планировали, организовывали, выстраивали нашу стратегию годами. Крах человеческого общества не станет сюрпризом. Мы сами навлекли это на себя.
— Вопрос не в том, быть ли этому краху, — продолжает он. — Только когда. Это игра на ожидание. Вопрос в том, кто попробует захватить власть и как они попытаются её использовать.
Страх, — говорит он мне, на мгновение поворачиваясь обратно ко мне лицом, его шаги беззвучны на каменном полу, — великий мотиватор.
— Это низко.
— Согласен. Именно поэтому часть моей работы — воскрешать замершие сердца, что потеряли всякую надежду. — Мы поворачиваем в очередной коридор. — И сказать по правде, почти все, что ты знаешь о нашем мире, — ложь.
Я замираю на месте. Чуть не упав.
— Что вы имеете в виду?
— Что я имею в виду, это то, что все не так плохо, как Восстановление хочет, чтобы мы думали.
— Но еды нет…
— Только той, к которой они дают тебе доступ.
— Животные…
— Спрятаны. Генетически модифицированы и взращены на секретных пастбищах.
— Но воздух… сезоны… погода…
— Все не так плохо, как они пытаются заставить нас поверить. Вероятно, это в действительности наша единственная серьезная проблема… но причиной ей являются наши неправильные действия по отношению к Матушке-Земле. Человеческие действия, которые мы еще в состоянии исправить. — Он поворачивается ко мне. Приковывает мой разум к себе одним своим твердым взглядом.
— У нас все еще есть шанс все исправить. Мы можем поставлять свежую питьевую воду всем людям. Мы можем удостовериться в том, что урожай не выверяется согласно прибыли, которую он может принести; мы можем убедиться в том, чтобы он не был генетически видоизменен на пользу производителям. Люди умирают, потому что их кормят отравой.
Животные умирают, потому что мы заставляем их потреблять отходы, заставляем их жить в своей собственной грязи, рассовывая их по клеткам и дурно с ними обращаясь. Растения увядают, потому что мы выбрасываем в землю химикаты, которые подвергают риску их здоровье. Но все это мы еще можем исправить.
— Нас кормят ложью, потому что вера в нее делает нас слабыми, уязвимыми, податливыми. Мы зависимы от других в плане еды, здоровья, средств к существованию. Это калечит нас. Делает из людей трусов. Из детей — рабов. Настало время дать отпор. — Его глаза горят невыразимым чувством, его руки с остервенением сжаты в кулаки. Его слова обладают мощью, властью убеждения, четко сформулированы, они несут конкретную цель. И у меня нет сомнений в том, что он убедил многих людей своими затейливыми мыслями. Надежда на будущее, которое казалось навсегда потерянным. Вдохновение в блеклом мире, которому нечего предложить. Он прирожденный лидер. Талантливый оратор.
Но я с трудом верю ему.
— Как вы можете быть уверены в том, что ваши теории верны? У вас есть доказательство?
Его руки расслабляются. Сила взгляда немного утихает. Губы складываются с небольшую улыбочку.
— Конечно, — почти смеется он.
— Что в этом смешного?
Он качает головой. Лишь слегка.
— Меня забавляет твой скептицизм. На самом деле, я даже восторгаюсь им. Нельзя верить всему, что говорят.
Я улавливаю двусмысленность его слов. Признаю её.
— Туше, мистер Касл.
Пауза.
— Вы француженка, мисс Феррарс?
— Возможно, моя мать ею была. — Я отвожу взгляд. — Итак, где ваше доказательство?
— Само наше движение — достаточное доказательство. Мы выживаем за счет этой правды.
Мы выискиваем еду и продовольствие в многочисленных охраняемых хранилищах, которые построило Восстановление. Мы нашли их поля, их фермы, их животных. У них есть сотни акров земли, отведенной на зерновые культуры. Фермеры — рабы, работающие под страхом смерти: собственной, либо членов семьи. Остальное же общество либо убито, либо загнано в сектора, за которыми ведется постоянное и тщательное наблюдение.
Мое лицо непроницаемо, без единой эмоции, абсолютно нейтрально. Я все еще не решила: верить ему или нет.
— И что вам нужно от меня? Что дает вам мое присутствие здесь?
Он останавливается возле стеклянной стены. Указывает на комнату за ней. Не отвечает на мой вопрос.
— Твой Адам выздоравливает с помощью наших людей.
Я почти спотыкаюсь в своей поспешности его увидеть. Я прижимаю ладони к стеклу и гляжу на ярко-освещенное пространство. Адам спит, его лицо идеально, умиротворенно. Это, должно быть, медицинское крыло.
— Приглядись, — говорит мне Касл. — К его телу не прицеплены никакие трубки и провода. Никакие машины не поддерживают в нем жизнь. Он прибыл сюда с тремя сломанными ребрами. С легкими на грани коллапса. С пулей в бедре. У него были отбиты почки. Синяки по всему телу, царапины. Окровавленные запястья. Вывихнутая лодыжка. Он потерял больше крови, чем многие больницы смогли бы ему восполнить.
Мое сердце уже на грани того, чтобы выпасть из тела. Я хочу прорваться сквозь стекло и сжать его в своих объятиях.
— Здесь, в Омега Пойнте, около двух сотен человек, — говорит Касл. — И почти половина из них обладает неким даром.
Я резко разворачиваюсь, пораженная.
— Я привел тебя сюда, — говорит он мне осторожно, тихо, — потому что здесь твое место.
Потому что ты должна знать, что ты не одна.
Глава 47
Моя челюсть болтается где-то в районе ног.
— Ты была бы неоценимым прибавлением к нашему сопротивлению, — говорит он мне.
— Есть другие… как я? — Я едва могу дышать.
Касл смотрит на меня сочувствующим взглядом, заглядывающим с самую душу.
— Я был первым, кто осознал, что мой недостаток не может быть единичным случаем. Я разыскал других, следуя слухам, слушая истории, отмечая в газетах статьи про различные аномалии в человеческом поведении. Поначалу это я просто искал компанию. — Он делает паузу.
— Я был утомлен этим сумасшествием. Или, точнее, верой в то, что я не человек, а монстр. Но затем я понял, что то, что казалось слабостью, на самом деле являлось силой. Что вместе мы могли бы стать чем-то экстраординарным. Чем-то хорошим.
Я не могу отдышаться. Не чувствую собственных ног. Не могу откашляться от этой невозможности, вставшей у меня поперек горла.
Касл ожидает моей реакции.
Я неожиданно начинаю сильно нервничать.
— Каков твой… дар? — спрашиваю я его.
Его улыбка обезоруживает мою неуверенность. Он поднимает руку. Наклоняет голову. Я слышу скрип открываемой где-то двери. Звук движения в воздухе и металла… тоже в движении. Я поворачиваюсь на звук и обнаруживаю, что какой-то предмет мчится в моем направлении. Я нагибаюсь. Касл смеется. Ловит его.
Я ахаю.
Он показывает мне ключ, теперь зажатый в его руке.
— Ты можешь двигать предметы силой мысли? — Я даже не знаю, где я нашла слова, чтобы заговорить.
— У меня невероятно высокий уровень психокинеза. — Уголки его губ приподнимаются.
— Так что да.
— Для этого даже название есть? — Кажется, я верещу. Пытаюсь успокоить себя.
— Для моего состояния? Да. Для твоего? — Он колеблется. — Я не уверен.
— А другие… что… у них…
— Ты можешь с ними встретиться, если хочешь.
— Я… да… с удовольствием, — взволнованно выговариваю я, почти заикаясь, словно четырехлетняя, все еще верящая в фей.
Я застываю от внезапного звука.
Звук шагов отдается эхом, отлетая от каменных стен. Еще я улавливаю звук тяжелого дыхания.
— Сэр… — кричит кто-то.
Касл реагирует. Сначала застывает. Затем ныряет в ближайший поворот и идет на звук голоса бегуна.
— Брендан?
— Сэр! — вновь выкрикивает тот.
— У тебя есть новости? Что ты видел?
— Мы слышим что-то по радио, — начинает он, его ломанные слова звучат с сильным британским акцентом. — Наши камеры засекли большее количество патрулирующих танков, чем обычно. Кажется, они приближаются…
Звук статической энергии. Статического электричества. Искаженные голоса звучат, словно по слабому радиосигналу.
Брендан бормочет ругательства себе под нос.
— Простите, сэр… обычно выходит не так искаженно… я просто еще не научился удерживать эти сигналы…
— Не беспокойся. Тебе просто нужно больше практики. Твои занятия идут хорошо?
— Очень хорошо, сэр. Я почти взял это под свой контроль. — Брендан делает паузу. — В большинстве своем.
— Замечательно. Дай мне знать, если танки подберутся слишком близко. Я не удивлен, что они становятся более бдительными. Пытайся прислушиваться при упоминании любого рода атак.
Восстановление пыталось определить наше местонахождение годами, но теперь, когда у нас есть кое-кто особенно ценный, стоящий их усилий, я уверен: они захотят заполучить её обратно. У меня есть чувство, что, начиная с этого момента, все будет происходить довольно стремительно.
Момент замешательства.
— Сэр?
— Я хочу, чтобы ты кое с кем познакомился.
Тишина.
Брендан и Касл выходят из-за угла. Появляются в моем поле зрения. И мне приходится изрядно потрудиться, чтобы моя челюсть вновь не оказалась в районе моих ступней. Я не могу прекратить пялиться.
Компаньон Касла бел с головы до ног.
Не просто странная униформа, которая сама по себе ослепляющего оттенка белого, но его кожа бледнее, чем моя. Даже его волосы такие светлые, что их можно описать только как белые.
Его глаза завораживают. Они светлейшего оттенка голубого из всех, что я видела. Пронзительные.
Практически прозрачные. Он, кажется, моего возраста.
И он не выглядит настоящим.
— Брендан, это Джульетта, — представляет нас Касл. — Она прибыла только вчера. Я показывал ей Омегу Пойнт.
Улыбка Брендана настолько яркая, что я почти вздрагиваю. Он протягивает руку, и я почти начинаю паниковать, прежде чем он хмурится. Отводит руку и говорит:
— Э, погоди… прости… — И он разминает руки. Хрустит костяшками пальцев. И с них начинают сыпаться искры. Я пораженно гляжу на него.
Он делает шаг назад и немного застенчиво улыбается.
— Иногда я случайно ударяю людей током.
Что-то в моей тяжеловесной броне ломается. Тает. Я неожиданно чувствую себя понятой.
Чувствую, что не боюсь быть собой. И мне не удается сдержать улыбки.
— Не волнуйся, — говорю я ему. — Если я пожму твою руку, я могу убить тебя.
— Бог ты мой! — Он моргает. Пялится. Ждет, пока я заберу свои слова обратно.
— Ты серьезно?
— Очень.
Он смеется.
— Хорошо. Никаких прикосновений. — Он наклоняется ко мне и понижает голос: — У меня самого с этим некоторые проблемы, знаешь ли. Девчонки только и говорят, что хотят искры в их отношениях, но, очевидно, никто на самом деле не будет счастлив, если его действительно ударят током. Это чертовски сбивает с толку! — Он пожимает плечами.
Моя улыбка шире, чем Тихий океан. Мое сердце настолько переполнено облегчением, поддержкой, одобрением. Адам был прав. Может, все может быть хорошо. Может, мне не придется быть монстром. Может, у меня есть выбор.
Думаю, мне здесь понравится.
Брендан подмигивает мне.
— Было очень приятно познакомиться, Джульетта. Еще увидимся?
Я киваю.
— Думаю, да.
— Отлично. — Он кидает мне еще одну улыбку. Поворачивается к Каслу. — Я дам знать, если услышу что-нибудь еще, сэр.
— Замечательно.
И Брендан исчезает.
Я поворачиваюсь к стеклянной стене, разделяющей меня от второй половинки моего сердца. Прижимаюсь лбом к холодной поверхности. Мечтаю, чтобы он проснулся.
— Не хочешь поздороваться?
Я поднимаю взгляд на Касла, который все еще изучает меня. Меня всегда кто-нибудь исследует. Но почему-то его внимание не вызывает у меня дискомфорта.
— Да, — говорю я ему. — Я хочу поздороваться.
Глава 48
Чтобы открыть дверь, Касл использует ключ.
— Почему медицинское крыло закрыто? — спрашиваю я.
Он поворачивается ко мне. Он не очень высок, впервые замечаю я.
— Если бы ты знала, где его найти, стала бы ты терпеливо ждать за этой дверью?
Я опускаю взгляд. Не отвечаю. Надеюсь, не краснею.
Он старается говорить обнадеживающе.
— Исцеление — это деликатный процесс. Он не может быть прерван и не может проводиться под влиянием неустойчивых эмоций. Нам повезло, что среди нас оказалось два целителя, пара близнецов, между прочим. Но самое увлекательное состоит в том, что каждая из них фокусируется на чем-то одном: одна лечит на физическом уровне, а другая — на ментальном.
Должны быть задействованы обе, иначе исцеление будет неполным, слабым, недостаточным. — Он поворачивает ручку двери. — Но думаю, что сейчас уже можно навестить Адама.
Я делаю шаг внутрь, и мой нос заполняет аромат жасмина. Ищу глазами эти цветы, но не нахожу. Интересно, духи ли это. Аромат опьяняет.
— Я буду ждать снаружи, — говорит мне Касл.
Комната наполнена длинными рядами кроватей. Их двадцать или около того, и все они пусты, кроме кровати Адама. В конце комнаты дверь, вероятно, ведущая в другое помещение, но я слишком нервничаю, чтобы проявить любопытство.
Я беру свободный стул и стараюсь действовать как можно тише. Я не хочу будить его, просто хочу знать, что он в порядке. Я сжимаю и разжимаю руки. Мое сердце бешено колотится.
И я знаю, что, вероятно, не должна касаться его, но не могу ничего с собой поделать. Я кладу руки на его ладони. У него теплые пальцы.
Его веки дергаются. Но не открываются. Он внезапно вдыхает, и я замираю.
Я чуть не плачу.
— Что ты делаешь?
Я поворачиваю голову на голос Касла.
Я отпускаю руку Адама. Отодвигаюсь подальше от кровати, широко раскрыв глаза, нервничая.
— Что ты имеешь в виду?
— Почему ты… ты просто… ты можешь прикасаться к нему?.. — Я никогда не думала, что увижу Касла столь растерянным, столь недоумевающим. Он потерял самообладание, уже протягивает руку, чтобы остановить меня.
— Конечно, я могу прикас… — Я замолкаю. Стараюсь сохранить спокойствие. — Разве Кенджи не сказал тебе?
— У этого молодого человека иммунитет к твоему прикосновению? — пораженно шепчет Касл.
— Да. — Я смотрю на Адама, который все еще крепко спит. Как и Уорнер.
— Это… поразительно.
— Разве?
— Очень. — Глаза Касла горят. — Это, конечно же, не случайность. В таких ситуациях случайностей просто не бывает. — Он делает паузу. Меряет комнату шагами. — Восхитительно.
Так много возможностей… так много теорий… — Он говорит уже не со мной. Его мозг работает слишком быстро, чтобы я могла поспевать за ходом его мыслей. Он делает глубокий вдох.
Кажется, вспоминает, что я все еще в комнате.
— Приношу свои извинения. Пожалуйста, продолжай. Девушки придут в ближайшее время, сейчас они оказывают помощь Джеймсу. Я должен сообщить эту новую информацию как можно скорее.
— Подожди.
Он поднимает взгляд:
— Да?
— У тебя есть теория? — спрашиваю я. — Ты… ты знаешь, почему эти вещи происходят… со мной?
— Ты имеешь в виду: с нами? — поправляет Касл с мягкой улыбкой.
Я стараюсь не краснеть. Мне удается кивнуть.
— Мы проводили обширные исследования в течение многих лет, — говорит он. — И считаем, что у нас есть довольно неплохая идея.
— И? — Я едва могу дышать.
— Если ты решишь остаться в Омега Пойнте, то мы скоро обсудим это, я обещаю. Кроме того, я уверен, что сейчас не самое лучшее время. — Он кивает на Адама.
— О. — Я чувствую, как горят щеки. — Конечно.
Касл разворачивается, чтобы уйти.
— Но ты думаешь, что Адам… — Слова слетают с моих уст слишком быстро. Я стараюсь собраться. — Ты думаешь, что он… такой же, как и мы?
Касл разворачивается. Изучает мои глаза.
— Думаю, — осторожно произносит он. — Это вполне возможно.
Я ахаю.
— Извини, — говорит он, — но я действительно должен идти. И я бы не хотел мешать вашему совместному времяпрепровождению.
Я хочу сказать: «Да, конечно, абсолютно, точно». Я хочу улыбнуться и махнуть рукой, сказать, что это не проблема. Но у меня столько вопросов, что кажется, словно я могу взорваться; хочу, чтобы он рассказал мне все, что знает.
— Я знаю, для одного раза информации слишком много. — Касл останавливается у двери.
— Но у нас еще будет возможность поговорить. Ты, должно быть, устала, и, я уверен, хочешь поспать. Девушки позаботятся о вас, они ждут тебя. По правде, они будут твоими новыми соседками в Омега Пойнт. Я уверен, что они будут рады ответить на любые твои вопросы. — Он сжимает мое плечо и отходит. — Это большая честь, что вы с нами, мисс Феррарс. Я надеюсь, ты серьезно обдумаешь вопрос о присоединении к нам на постоянной основе.
Я киваю, онемев.
И он уходит.
« Мы проводили обширные исследования в течение многих лет, — сказал он. — И считаем, что у нас есть довольно неплохая идея, — сказал он. — Мы поговорим очень скоро, обещаю».
Впервые в моей жизни я могу, наконец, понять, что я из себя представляю, и это едва ли кажется возможным. И Адам. Адам. Я качаю головой и присаживаюсь около него. Сжимаю его пальцы. Касл может ошибаться. Может быть, это действительно совпадение.
Я должна сосредоточиться.
Интересно, кто-нибудь слышал об Уорнере.
— Джульетта?
Его глаза полуоткрыты. Он смотрит на меня, словно не верит, что я настоящая.
— Адам! — Я должна заставить себя успокоиться.
Он улыбается, кажется, это усилие изматывает его.
— Боже, как здорово тебя видеть.
— Ты в порядке. — Я сжимаю его ладонь, сдерживая желание притянуть его к себе. — С тобой и вправду все хорошо.
Его улыбка становится шире.
— Я так устал. Мне кажется, я могу проспать несколько лет.
— Не волнуйся, действие снотворного скоро закончится.
Я оборачиваюсь. На нас смотрят две девушки с одинаковыми зелеными глазами. Они одновременно улыбаются. Их длинные, густые каштановые волосы собраны в высокие хвосты. На них одинаковые серебристые костюмы и золотистые балетки.
— Я Соня, — говорит девушка слева.
— Я Сара, — добавляет ее сестра.
Понятия не имею, как их различать.
— Приятно с вами познакомиться, — говорят они одновременно.
— Я Джульетта, — выговариваю я. — Мне тоже приятно познакомиться с вами.
— Адам практически готов к выписке, — произносит одна из них.
— Соня отличный целитель, — говорит другая.
— Сара лучше, чем я, — говорит первая.
— Его вполне можно выписать, как только закончится действие снотворного, — одновременно говорят они, улыбаясь.
— О, замечательно, спасибо вам большое. — Я не знаю, на кого смотреть. К кому обращаться. Я поворачиваюсь обратно к Адаму.
— Где Джеймс? — спрашивает он.
— Играет с остальными детьми, — кажется, на его вопрос отвечает Сара.
— Мы только что водили его в уборную, — говорит вторая.
— Хотите его увидеть? — Вновь Сара.
— Здесь есть другие дети? — Мои глаза, наверное, шире моего лица.
Девушки одновременно кивают.
— Мы пойдем, приведем его, — хором говорят они. И исчезают.
— Они кажутся милыми, — через мгновение говорит Адам.
— Да. Кажутся. — Все это место кажется милым.
Соня и Сара возвращаются вместе с Джеймсом, который выглядит счастливее, чем я когдалибо его видела, почти счастливее, чем когда он впервые увидел Адама. Он взволнован от того, что находится здесь. Взволнован общению с другими детьми, взволнован компанией «прелестных девушек, которые обо мне заботятся, потому что они такие милые, и здесь так много еды, и они дали мне шоколад, Адам… ты когда-нибудь пробовал шоколад?»; и у него большая кровать, и завтра он пойдет на уроки с другими детьми, и он очень рад.
— Я так рад, что ты проснулся, — говорит он Адаму, практически подпрыгивая на его кровати. — Они сказали, что ты заболел и отдыхал, а сейчас ты проснулся, и это значит, что ты поправляешься, правильно? И мы в безопасности? Я на самом деле не помню, что случилось по пути сюда, — признается он немного смущенно. — Кажется, я заснул.
Я думаю, в данный момент Адам мечтает сломать шею Кенджи.
— Да, мы в безопасности, — говорит ему Адам, пробегая рукой по его лохматым светлым волосам. — Все в порядке.
Джеймс убегает обратно в игровую к другим детям. Соня и Сара придумывают предлог, чтобы оставить нас наедине. Они нравятся мне все больше и больше.
— Тебе кто-нибудь уже рассказал что-нибудь про это место? — спрашивает меня Адам.
Ему удается сесть. Его простыня соскальзывает вниз. Его грудь обнажена. Его кожа в идеальном состоянии… Я едва могу соотнести её с картинкой из моей памяти. Я забываю ответить на его вопрос.
— У тебя нет шрамов. — Я прикасаюсь к его коже, словно не смогу поверить, не проверив собственноручно.
Он пытается улыбнуться.
— Они здесь не очень-то придерживаются традиций в своей медицинской практике.
Я удивленно поднимаю глаза.
— Ты… знаешь?
— Ты уже встречала Касла?
Я пораженно киваю.
Он ерзает. Вздыхает.
— До меня доходили слухи об этом месте уже довольно продолжительное время. Я стал очень хорош в замечании таких шепотков, в большинстве своем потому, что сам их искал. Но в армии бродят слухи. Всевозможные вражеские угрозы. Возможные засады. И разговоры о необычном подземном движении существовали с самого моего поступления на службу. Многие говорили, что это полнейшее дерьмо. Что это какая-то дрянь, придуманная, чтобы запугивать людей, что нет ни единого шанса, что это возможно. Но я всегда надеялся, что в этом есть хотя бы доля правды, особенно после того, как я узнал о тебе… я надеялся, что мы сможем найти других с похожими способностями. Но я не знал, кого спросить. У меня не было никаких связей, никакой возможности узнать, где их искать. — Он качает головой. — И все это время Кенджи работал под прикрытием.
— Он сказал, что искал меня.
Адам кивает. Смеется.
— Как и я искал тебя. Как и Уорнер искал тебя.
— Я не понимаю, — бормочу я. — Особенно теперь, когда я знаю, что есть и другие вроде меня, сильнее меня даже, почему Уорнеру нужна была именно я?
— Он обнаружил тебя раньше Касла, — говорит Адам. — Ему казалось, что он заявил на тебя свои права давным-давно. — Адам прислоняется к спинке кровати. — Уорнер может быть кем угодно, но он никогда не был глупцом. Я уверен, он знал, что доля правды в этих слухах была, и он был очарован. Потому что, как бы Касл не хотел использовать свои способности во благо, Уорнер хотел использовать эти способности для своих собственных целей. Он хотел стать своего рода суперсилой. — Пауза. — Он вложил много времени и энергии в изучение тебя. Не думаю, что он хотел, чтобы эти усилия прошли впустую.
— Адам, — шепчу я.
Он берет мою руку.
— Да?
— Я не думаю, что он мертв.
Глава 49
— Он и не мертв.
Адам поворачивается. Хмурится.
— Что ты здесь делаешь?
— Вау. И тебе привет, Кент. Будь осторожен, не потяни мышцы, когда начнешь благодарить меня за спасение своей задницы.
— Ты врал нам всем.
— Пожалуйста.
— Ты усыпил моего десятилетнего брата!
— По-прежнему, пожалуйста!
— Привет, Кенджи, — говорю я ему.
— Моя одежда хорошо на тебе смотрится, — он делает шаг в нашу сторону, улыбается.
Я закатываю глаза. Адам впервые рассматривает мой наряд.
— Мне было нечего надеть, — объясняю я.
Адам медленно кивает. Смотрит на Кенджи.
— У тебя есть какая-то важная информация?
— Да. Я должен показать тебе, где ты будешь жить.
— Что ты имеешь в виду?
Кенджи ухмыльнулся.
— Вы с Джеймсом будете моими новыми соседями по комнате.
Адам ругается себе под нос.
— Извини, брат, но у нас не так много помещений, чтобы у вас с мисс Горячие Ручки была отдельная комната. — Он подмигивает мне. — Без обид.
— Я уже должен идти?
— Да, чувак. Я хочу лечь спать. У меня нет целого дня на то, чтобы ждать ваши ленивые задницы.
— Ленивые?..
Я спешу перебить Адама, который уже хочет ответить.
— Что ты имеешь в виду под «уже хочешь лечь спать»? Сколько сейчас времени?
— Почти десять вечера, — отвечает мне Кенджи. — В этом подполье трудно сказать точно, но мы стараемся быть в курсе времени. У нас висят мониторы в коридорах, да и каждый старается носить часы. Потеря части дня и ночи может довольно быстро навредить нам. И сейчас не время устраиваться поудобнее.
— Откуда ты знаешь, что Уорнер не умер? — нервно спрашиваю я.
— Мы только что видели его на камере, — говорит Кенджи. — Он и его люди патрулируют эту местность. Мне удалось услышать часть их разговора. Оказывается, Уорнера подстрелили.
Я резко втягиваю воздух, пытаюсь успокоить сердцебиение.
— Вот почему нам повезло прошлой ночью, солдаты вернулись на базу, думая, что Уорнер мертв. На мгновение произошла смена власти. Никто не знал, что делать. Какие приказы выполнять. Но потом выяснилось, что он не погиб. Только сильно ранен. Его рука вся обмотана и на перевязи, — добавляет Кенджи.
Адам подает голос прежде, чем это успеваю сделать я:
— Насколько это место защищено от атак?
Кенджи смеется.
— Здесь безопасно, как в аду. Я даже не знаю, как им удалось подобраться так близко. Но они никогда не смогут определить наше точное местоположение. И даже если они это сделают, они никогда не смогут прорваться внутрь сквозь нашу непроницаемую систему защиты. Плюс, у нас везде стоят камеры. Мы увидим их прежде, чем они начнут что-то планировать.
— Но это не имеет значения, — продолжает он. — Они ищут боя, равно как и мы. Мы не боимся нападения. Кроме того, они понятия не имеют, на что мы способны. А мы всю жизнь тренировались для этого.
— Ты… — Я делаю паузу. Вспыхиваю. — Ты имеешь в виду, что… тоже обладаешь даром?
Кенджи улыбается. И исчезает.
Действительно исчезает.
Я встаю. Пробую прикоснуться к пространству, где он только что стоял.
Он появляется как раз вовремя, чтобы отскочить.
— Эй, эй, осторожней! Даже если я невидим — это не значит, что я ничего не чувствую.
— О! — Я отступаю. Съеживаюсь. — Мне очень жаль.
— Ты можешь становиться невидимым? — Адам больше раздражен, нежели заинтересован.
— Просто взрыв мозга, да?
— Как долго ты шпионил за мной? — Адам сужает глаза.
— Столько, сколько было нужно, — его улыбке проскальзывает озорство.
— Так ты… материален?
— Посмотри-ка на себя, используешь большие модные словечки. — Кенджи скрещивает руки. Прислоняется к стене.
— Я имею в виду, ты не можешь проходить сквозь стены или еще что-то в этом духе, правильно?
Он фыркает.
— Нет, я не призрак. Я могу просто… сливаться… да, отличное слово. Я могу сливаться с фоном любого пространства. Изменять себя в соответствии с окружением. Мне потребовалось много времени, чтобы понять это.
— Ничего себе!
— Я раньше постоянно следовал за Адамом вплоть до его дома. Именно поэтому я и знал, где он живет. И именно таким образом мне удалось сбежать — потому что они действительно не могли меня видеть. Но они все равно пытались стрелять в меня, — с горечью добавляет он. — Но, по крайней мере, мне удалось спастись.
— Погоди, но зачем ты следовал за Адамом до его дома? Я думала, ты искал меня? — спрашиваю его я.
— Да… ну, я поступил на службу почти сразу, как пошли слухи о грандиозном проекте Уорнера. — Он кивает в мою сторону. — Мы пытались найти тебя, но у Уорнера было больше допуска к секретной информации, чем у нас, да и к любой информации, если уж на то пошло, и поиски нам давались с огромным трудом. Касл думал, будет легче, если у нас будет кто-то свой среди солдат, кто сможет следить за всем тем сумасшедшим дерьмом, которое планировал Уорнер. Поэтому, когда я услышал, что Адам — главный чувак, задействованный в этом конкретном проекте, и что у него с тобой есть какое-то прошлое, я отослал информацию Каслу. И он сказал мне присматривать и за Адамом тоже… ну, знаешь, в случае, если бы он оказался таким же психом, как и Уорнер. Мы хотели убедиться, что он не был угрозой ни тебе, ни нашим планам.
Но я и понятия не имел, что вы попытаетесь сбежать вместе. Чертовски подпортили мне все планы.
На мгновение мы все замолкаем.
— Так как долго ты шпионил за мной? — спрашивает Адам.
— Ну и ну! — Кенджи наклоняет голову. — Неужели мистер Адам Кент вдруг растерял всю свою уверенность?
— Не будь придурком.
— А ты что-то скрываешь?
— Ага. Свою пушку…
— Эй! — Кенджи хлопает в ладоши. — Итак! Мы готовы отсюда выбираться или как?
— Мне нужны штаны.
Кенджи внезапно выглядит раздраженным.
— Серьезно, Кент? Я не хочу слышать об этом дерьме.
— Что ж, если ты не желаешь лицезреть меня голым, предлагаю тебе найти решение для этой ситуации.
Кенджи кидает на Адама неодобрительный взгляд и с гордым видом удаляется из комнаты, ворча что-то о том, что ему приходится кому ни попадя одалживать всю свою одежду. Дверь за ним захлопывается.
— На самом деле, я не без одежды, — говорит мне Адам.
— О, — ахаю я. Поднимаю взгляд. Мои глаза явно меня предают.
Он не может сдержать улыбки. Его пальцы гладят мою щеку.
— Я просто хотел, чтобы он оставил нас наедине на минутку.
Я краснею вплоть до костей. Пытаюсь что-то сказать:
— Я так рада, что с тобой все в порядке.
Он говорит что-то, чего я не могу расслышать.
Берет мою руку. Притягивает меня к себе.
Он тянется ко мне, и я тянусь к нему до тех пор, пока не оказываюсь почти сверху на нем, и он сжимает меня в своих объятиях и целует меня с каким-то новым отчаянием, с какой-то новой страстью, со жгучей нуждой. Его руки в моих волосах, его губы так мягки, так настойчивы на моих губах, словно огонь и мед, взрывающиеся на моих устах. Все мое тело словно в огне.
Адам немного отстраняется. Целует мою нижнюю губу. На мгновение прикусывает её. Его кожа на сто градусов горячее, чем была секунду назад. Его губы прижимаются к моей шее, и мои руки путешествуют вниз по его груди, и я задаюсь вопросом, почему в моем сердце так много товарных поездов, почему его грудь словно поломанная губная гармошка. Я обвожу пальцем птицу, навеки пойманную в полете на его коже, и впервые понимаю, что он подарил мне мои собственные крылья. Он помог мне улететь, и теперь я застряла в центростремительном движении, паря ровно в центре всего происходящего. Я прижимаюсь обратно к его губам.
— Джульетта, — говорит он. Одно дыхание. Один поцелуй. Десять пальцев, дразнящих мою кожу. — Мне нужно увидеться с тобой сегодня ночью.
Да.
Пожалуйста.
Два резких стука заставляют нас отлететь друг от друга.
Кенджи распахивает дверь.
— Вы ведь осознаете, что это стена сделана из стекла, правда? — Он выглядит так, словно разжевал червяка. — Никто не хочет этого видеть.
Он кидает пару штанов Адаму.
Кивает мне.
— Пошли, отведу тебя к Соне и Саре. Они разместят тебя на ночь. — Поворачивается к Адаму. — И навсегда оставь эти штаны у себя.
— А что если я не хочу спать? — нисколько не смутившись, спрашивает Адам. — Мне что, нельзя покидать комнату?
Кенджи сжимает губы. Щурит глаза.
— Я не часто использую это слово, Кент, но пожалуйста, не пытайся устраивать никаких ночных рандеву. Распорядок дня мы ведем здесь не без причины. Это единственный способ выжить. Поэтому окажи всем услугу и следи, чтобы твои штаны оставались на тебе. Ты увидишь её утром.
Но до утра, казалось, еще миллион лет.
Глава 50
Когда раздается стук в дверь, близняшки еще спят. Соня и Сара показали мне, где находятся ванные комнаты для девочек, поэтому у меня была возможность принять душ перед сном, но я все еще в одежде Кенджи, которая мне велика. Я чувствую себя немного глупо, направляясь в сторону двери.
Я открываю её.
Моргаю.
— Привет, Уинстон.
Он осматривает меня с головы до ног.
— Касл подумал, тебе захочется сменить костюмчик.
— У тебя есть что мне надеть?
— Да… помнишь? Мы сделали кое-что специально для тебя.
— О. Вау. Да, звучит отлично.
Я тихонько выбираюсь наружу, следую за Уинстоном по темным коридорам. Подземный мир замер в тишине, его обитатели все еще спят. Я спрашиваю Уинстона, почему мы встали так рано.
— Я подумал, ты захочешь познакомиться со всеми за завтраком. Так ты сможешь влиться в обычное течение жизни здесь… возможно, даже начнешь свои собственные тренировки. — Он поворачивает голову в мою сторону. — Нам всем приходится учиться управлять своими способностями, чтобы получить наиболее эффективный результат. Нехорошо не иметь абсолютно никакой власти над своим телом.
— Погоди… у тебя тоже есть способность?
— Нас ровно пятьдесят шесть человек со способностями. Все остальные — члены семей, дети или близкие друзья, которые со всем помогают. Так что, да, я один из пятидесяти шести. И ты тоже.
Я почти наступаю ему на пятки в попытке поспевать за его размашистым шагом.
— А что ты можешь делать?
Он не отвечает. И я уверена, но кажется, он краснеет.
— Прости… — Я даю задний ход. — Я не хотела лезть не в свое дело… не следовало мне спрашивать…
— Все в порядке, — перебивает он меня. — Просто я думаю, что это довольно глупо. — Он натянуто смеется. — Из всего того, что я мог бы делать… — Он вздыхает. — Ты, по крайней мере, делаешь хоть что-то интересное.
Я останавливаюсь, пораженная. В ужасе.
— Думаешь, это какое-то соревнование? Чьи магические трюки более изворотливы? Кто может вызвать больше боли?
— Это не то, что я имел в виду…
— Я не думаю, что это интересно: иметь возможность случайно убить кого-нибудь. Я не думаю, что это интересно: постоянно бояться прикоснуться к живому существу.
Его челюсть сжата.
— Я не в том смысле имел в виду. Я просто… Я хотел бы быть более полезным. Это все.
Я скрещиваю руки на груди.
— Можешь не говорить, если не хочешь.
Он закатывает глаза. Пробегает рукой по волосам.
— Я просто… Я очень… гибкий, — говорит он.
У меня уходит некоторое время на то, чтобы понять смысл его признания.
— Типа… ты можешь согнуть себя в крендель?
— Да. Или растянуть себя, если нужно.
Я так открыто пялюсь на него, что ему, наверное, неловко.
— А можно увидеть?
Он закусывает губу. Поправляет очки. Смотрит по сторонам пустого коридора. И обворачивает руку вокруг своего пояса. Дважды.
Я открываю и закрываю рот, словно выброшенная на берег рыба.
— Ничего себе!
— Это глупо, — ворчит он. — И бесполезно.
— Ты с ума сошел? — Я отстраняюсь, чтобы посмотреть ему в глаза. — Это невероятно.
Но его рука уже в нормальном состоянии, и он вновь идет вперед. Мне приходится бежать, чтобы догнать его.
— Не будь так строг к себе, — пытаюсь сказать ему я. — Здесь нечего стыдиться. — Но он не слушает, а я задаюсь вопросом, когда это я стала столь мотивационным оратором. Когда я переключилась от ненависти к себе к принятию себя. Когда это стало нормальным для меня: выбирать свою собственную жизнь.
Уинстон ведет меня в комнату, в которой мы с ним познакомились. Те же белые стены. Та же небольшая кровать. Только на это раз внутри меня ждут Адам и Кенджи. Мое сердце прибавляет ходу, и я неожиданно начинаю нервничать.
Адам не спит. Он стоит на ногах и выглядит просто идеально. Красивый. Здоровый. На его теле ни капли крови. Он идет мне навстречу лишь с небольшой толикой дискомфорта, и без проблем одаривает меня улыбкой. Его кожа немного бледнее, чем обычно, но она практически лучится по сравнению с тем, как она выглядела в ночь нашего приезда. Его естественный загар отлично оттеняет его глаза цвета синего полночного неба.
— Джульетта, — говорит он.
Я не могу оторвать от него взгляда. Наслаждаясь им. Восхищаясь тем, как невероятно осознавать, что с ним все в порядке.
— Привет. — Мне удается улыбнуться.
— И тебе с добрым утром, — встревает Кенджи.
Я вздрагиваю. Розовею не хуже летнего заката и съеживаюсь примерно так же быстро.
— Ой, привет, — я машу безвольной рукой в его сторону.
Он фыркает.
— Хорошо. Давайте покончим с этим? — Уинстон подходит к одной из стен, которая оказывается встроенным шкафом. Внутри виднеется нечто цветное. Он снимает это с вешалки.
— Могу я на минутку остаться с ней наедине?
Уинстон снимает очки. Трет глаза.
— Я должен следовать протоколу. Я должен все объяснить…
— Я знаю, все хорошо, — говорит Адам. — Вы можете сделать это позже. Мне нужна лишь минута, обещаю. У меня ведь не было возможности поговорить с ней с тех пор, как мы попали сюда.
Уинстон хмурится. Смотрит на меня. Смотрит на Адама. Вздыхает.
— Хорошо. Но мы вернемся. Мне нужно убедиться, что все сидит нормально, я должен проверить…
— Прекрасно. Звучит здорово. Спасибо, мужик... — И он выталкивает их за дверь.
— Подождите! — Уинстон придерживает дверь. — Хоть заставь ее надеть костюм, пока мы тут. Так мое время не будет потрачено совсем впустую.
Адам смотрит на материал в вытянутой руке Уинстона. Уинстон потирает лоб и бормочет что-то о людях, что всегда тратят его время впустую, и Адам подавляет улыбку. Смотрит на меня.
Я пожимаю плечами.
— Ладно, — говорит он, хватая костюм. — Но теперь вы можете выйти… — И толкает обоих обратно в коридор.
— Мы будем снаружи, — кричит Кенджи. — В пяти секундах от вас…
Адам закрывает за ними дверь. Оборачивается. Его глаза изучают меня.
Я не знаю, как успокоить свое сердце. Я пытаюсь заговорить, но терплю неудачу.
Он подает голос первым.
— У меня не было возможности сказать тебе спасибо, — говорит он.
Я опускаю взгляд. Притворяюсь, словно тепло не согревает мое лицо. Щипаю свою кожу, прогоняя наваждение.
Он делает шаг вперед. Наклоняется. Берет меня за руки.
— Джульетта.
Я смотрю на него.
— Ты спасла мне жизнь.
Я прикусываю щеку с внутренней стороны. Кажется глупым говорить «пожалуйста» за спасение жизни. Я не знаю, что делать.
— Я так счастлива, что ты в порядке. — Все, что приходит мне на ум.
Он смотрит на мои губы, и мне почти больно. Если он сейчас поцелует меня, я не думаю, что позволю ему остановиться. Он делает резкий вдох, кажется, вспоминает, что держит что-то в руке.
— Ох. Может, примеришь? — Он протягивает мне изящный кусочек чего-то фиолетового.
Он выглядит крошечным. Словно костюм, который налезет лишь на ребенка. Он почти ничего не весит.
Я перевожу взгляд на Адама.
Он улыбается:
— Примерь.
Я смотрю на него по-другому.
— О. — Он отворачивается, чуть смущенный. — Правильно… я просто… я просто отвернусь…
Я жду, когда он полностью развернется, и лишь потом выдыхаю. Осматриваюсь. В комнате ни одного зеркала. Я снимаю свой огромных размеров наряд. Бросаю всю одежду на пол. И стою совершенно голая, на мгновение я так каменею, что теряю способность двигаться. Но Адам не поворачивается. Он не говорит ни слова. Я рассматриваю блестящий фиолетовый материал.
Думаю, он растягивается.
Так и есть.
На самом деле, он неожиданно легко надевается, словно он был создан исключительно для моего тела. В нем есть подкладка на месте нижнего белья и дополнительная поддержка для груди, и воротник, что прикрывает шею, рукава, что тянутся до запястий, и штанины, что прикрывают лодыжки, и все связано молнией. Я рассматриваю ультратонкий материал. Мне кажется, будто я обнажена. Это самый насыщенный оттенок фиолетового цвета, что я видела, он плотно прилегает, но не душит. Ткань будто бы дышащая, и мне в нем на удивление комфортно.
— Ну как? — спрашивает Адам. Кажется, он нервничает.
— Можешь мне помочь с застежкой?
Он оборачивается. Он открывает рот, заминается, затем его губы складываются в невероятную улыбку. Его брови чуть не касаются потолка. Я так сильно краснею, что даже не знаю, куда смотреть. Он делает шаг вперед, и я поворачиваюсь к нему спиной, радуясь, что могу скрыть лицо, бабочки порхают у меня в груди. Адам касается моих волос, и я понимаю, что они доходят почти до поясницы. Может быть, настало время их обрезать.
Его пальцы так осторожны. Он перекидывает локоны мне через плечо, чтобы они не попали в замок. Проводит линию от основания шеи вплоть до нижней части спины. Мне с трудом удается устоять на ногах. Мой позвоночник вырабатывает столько электричества, что хватит осветить целый город. Он не торопится, застегивая костюм. Проводит руками по всей длине моего силуэта.
— Боже, ты выглядишь просто невероятно. — Это первое, что он говорит мне.
Я оборачиваюсь. Он прижимает кулак ко рту, пытаясь скрыть улыбку, стараясь удержать слова, срывающиеся с губ.
Я касаюсь материала. Наверное, мне следует что-то сказать.
— Он очень… удобный.
— Сексуальный.
Я поднимаю взгляд.
Он качает головой.
— Он чертовски сексуальный.
Он делает шаг вперед. Сжимает меня в своих объятиях.
— Я выгляжу как гимнастка, — бормочу я.
— Нет, — шепчет он, обжигая, обжигая, обжигая мои губы своим дыханием. — Ты выглядишь как супергерой.
Эпилог
Я все еще горю, когда Кенджи и Уинстон вваливаются обратно в комнату.
— Так каким образом этот костюм облегчит мне жизнь? — спрашиваю я, ни к кому в частности не обращаясь.
Но Кенджи замер на месте, пялясь на меня без зазрения совести. Он открывает и закрывает рот, а затем сует руки в карманы.
Ему на выручку приходит Уинстон.
— Предполагается, что он поможет с прикосновениями, — говорит он мне. — Тебе не придется беспокоиться о том, чтобы закутываться с ног до головы в этой непредсказуемой погоде.
Материал разработан так, чтобы либо сохранять тебя в тепле, либо охлаждать кожу, в зависимости от температуры. Он легкий и дышащий, так что твоя кожа в нем не сопреет. Он поможет тебе никого не ранить случайно, но в нем же ты сможешь и использовать свою силу… умышленно.
При необходимости.
— Это потрясающе.
Он улыбается. Широко.
— Всегда пожалуйста.
Я изучаю костюм более внимательно. И кое-что осознаю.
— Но ведь мои руки и ноги абсолютно не защищены. Как же я должна…
— Ой, прости, — прерывает меня Уинстон. — Чуть не забыл. — Он подбегает к шкафу и достает оттуда пару черных полусапожек без каблуков и пару черных перчаток до локтя. Он передает их мне. Я изучаю нежную кожу аксессуаров и восхищаюсь упругостью и гибкостью ботинок. В них можно как балетом заниматься, так и пробежать не одну милю. — Они должны подойти по размеру, — говорит он. — Они завершают костюм.
Я надеваю их и встаю на носочки, наслаждаясь ощущениями в моем новом костюме. Я чувствую себя непобедимой. Впервые в жизни я жалею, что поблизости нет зеркала. Я перевожу взгляд с Кенджи на Адама и затем на Уинстона.
— Так что вы думаете? Нормально?..
Кенджи издает странный звук.
Уинстон смотрит на часы.
Адам не перестает улыбаться.
Мы с ним выходим за Кенджи и Уинстоном из комнаты, но Адам останавливается, чтобы снять мою левую перчатку. Он берет меня за руку. Переплетает наши пальцы. И одаривает меня такой улыбкой, что ощущается поцелуем на моем сердце.
И я осматриваюсь.
Сжимаю руку кулак и разжимаю.
Прикасаюсь к материалу, обтягивающему мою кожу.
Я чувствую себя невероятно. Мои кости слово омолодились, кожа почти вибрирует, светится здоровьем. Я набираю полные легкие воздуха и смакую вкус.
Все меняется, но на этот раз я не боюсь. На этот раз я знаю, кто я. На этот раз я сделала правильный выбор и сражаюсь на той стороне. Я чувствую себя в безопасности. Уверенной.
Даже возбужденной.
Потому что в этот раз…
Я готова.
See more books in http://www.e-reading.co.uk