Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Annotation
Впервые на русском — новейший роман недавнего лауреата Букеровской премии, видного британского писателя и колумниста, популярного телеведущего. Среди многочисленных наград Джейкобсона — премия имени Вудхауза, присуждаемая за лучшее юмористическое произведение; когда же критики называли его «английским Филипом Ротом», он отвечал: «Нет, я еврейская Джейн Остин». Итак, познакомьтесь с Гаем Эйблманом. Он без памяти влюблен в свою жену Ванессу, темпераментную рыжеволосую красавицу, но также испытывает глубокие чувства к ее эффектной матери, Поппи. Ванесса и Поппи не похожи на дочь с матерью — скорее уж на сестер. Они беспощадно смущают покой Гая, вдохновляя его на сотни рискованных историй, но мешая зафиксировать их на бумаге. Ведь Гай — писатель, автор культового романа «Мартышкин блуд». Писатель в мире, в котором привычка читать отмирает, издатели кончают с собой, а литературные агенты прячутся от своих же клиентов. Но даже если, как говорят, литература мертва, страсть жива как никогда — и Гай сполна познает ее цену…
Говард Джейкобсон
ЧАСТЬ I
1. ОН-ШТРИХ-ОНА
2. ВИП
3. Я — БИГЛЬ
4. СМЕРТЬ ИЗДАТЕЛЯ
5. Я, Я, Я
6. КОНЕЦ БАНКЕТА
7. ПУТЬ ВНИЗ
8. «ЧТО ПРИКАЖЕШЬ ДЕЛАТЬ С ТОБОЙ?»
9. СТАРО КАК МИР
10. ЕСТЬ ЛИ МАРТЫШКИ В МАНКИ-МИА?
11. КОМЕДИАНТ
12. МЕЛКИЙ ГИД
13. НУТРО
14. ОКР
15. Я — ВИОЛОНЧЕЛЬ
16. ВСЕ ЛЮБЯТ СВАДЬБЫ
17. БЫЛЫЕ ГОДЫ
18. КРЫША НАБЕКРЕНЬ
19. ЛИТЕРАТУРНАЯ ЭСТАФЕТА
20. УСПЕХ В КАНАДЕ
21. «МОЙ ГЕРОЙ»
ЧАСТЬ II
22. ЗАПОР
23. МЕНЬШЕ ДА ХУЖЕ
24. КРУГ СЕМЬИ
25. КОНЕЧНАЯ ТОЧКА
26. СРЕЗАТЕЛИ САЛА
27. ДИКИЙ КОЗЛИК
28. СКОЛЬКО ДЕНЕГ ВАМ ПРИНЕСЛА ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА?
29. ВЫНОС МОЗГА
30. УБИВАЯ ВРЕМЯ
31. ВСЕ ЖИВЫЕ АВТОРЫ — ДЕРЬМО
32. АПОРТ, АПОРТ
33. ПРОЧТИТЕ МЕНЯ, ПОИМЕЙТЕ МЕНЯ!
34. ЖИЗНЬ — ЭТО ПЛЯЖ
35. ЗАПОЗДАЛЫЙ АПОКАЛИПСИС
ЧАСТЬ III
36. СЧАСТЬЯ ПОЛНЫЕ ШТАНЫ
37. ПРИМЕРНЫЙ МУЖ
38. ПОТАСКУХА
39. ДИКОСТЬ
40. ТОСКА
41. РАССКАЖИ МНЕ ОБ ЭТОМ
42. УТРАТЫ
43. МАРТЫШКИН БРЕД
44. СИВИЛЛИНЫ ЛИСТЫ
* * *
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
86
87
88
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
100
101
102
103
104
105
106
Говард Джейкобсон
Время зверинца
Посвящается
Дженни и Дине, а также Марли и Ните
Спрашивается, как человек полюбит дочь, если он не любил ее мать?
Джеймс Джойс. Улисс
[1]
ЧАСТЬ I
МАРТЫШКА
1. ОН-ШТРИХ-ОНА
Полиция взяла меня близ места преступления с поличным: книгой, похищенной из оксфэмовского
[2]
магазина в Чиппинг-Нортоне, милом таком городке среди Котсуолдских холмов,
[3]
куда я прибыл накануне для встречи с читателями. Последние, числом около дюжины, оказались настроенными агрессивно, и я запоздало понял, что единственной целью этого сборища было смешать писателя с грязью.
— Почему вы так ненавидите женщин? — непременно желала знать одна из читательниц.
— Вы не могли бы привести пример этой ненависти из моих текстов? — вежливо поинтересовался я.
Конечно же она могла. У нее под рукой были сотни моих фраз, отмеченных маленькими, колючими, фосфоресцирующими стрелками, обвинительно вонзающимися в местоимение «он».
— Что значит это «он-штрих-она»? — вопросила читательница, ногтем рисуя в воздухе перед моим лицом знак «/» и дополняя его точкой, опасно нацеленной мне в глаз.
— Это означает нейтральность, — сказал я, пятясь. — Без предпочтений тому или другому полу.
— Слово «они» тоже без предпочтений. — Да, но уже в объединяющем смысле.
— Вы, значит, против единения людей?
— А дети! — вскричала другая читательница. — Откуда у вас такое отвращение к детям?
Я объяснил, что вообще ничего не пишу о детях.
— В том-то и дело! — торжествующе констатировала она.
— В вашей книге мне попалась лишь одна героиня, с которой я могла бы себя отождествить, — заявила третья. — Та, которая умерла.
На самом деле она не сказала «книга». И вообще, никто здесь не произносил это слово таким образом, чтобы его можно было срифмовать, скажем, с «фигой», «интригой» или хотя бы «ханыгой» (то есть оглушая и размазывая звуки, как говорили в полудиком Ланкашире, всего в нескольких милях от мирных и сонных чеширских болот, где я вырос). Здесь они перевирали это слово таким образом, что получалось некое подобие «гниды»: «В вашей гниде мне попалась лишь одна героиня…» Возникало впечатление, что им просто не под силу совладать с некоторыми звуками, которые вставлялись в слово самопроизвольно.
— Я рад, что вас так глубоко тронула ее смерть, — сказал я.
Она вся тряслась от той особенной ярости, какую можно встретить только у завзятых книгочеев. Может, все дело в том, что чтение уже отмерло как вид цивилизованной деятельности и потому немногие оставшиеся читатели поневоле впадают в ярость, нарастающую с каждой новой перевернутой страницей? Может быть, это предсмертный пароксизм читательства?
— Тронула?! — взвилась она, и я почувствовал, что запросто могу схлопотать по черепу моей же гнидой. — Кто сказал, что она меня тронула? Просто я позавидовала этой героине. Я отождествляла себя с ней, потому что мне самой хотелось поскорее отбросить концы с той самой минуты, как я прочла первую вашу фразу!
— Копыта, — машинально поправил я, надевая пиджак. — Отбрасывают копыта, а концы, как правило, отдают.
Поблагодарив их за неравнодушный прием, я вернулся в отель, быстро прикончил пару бутылок вина, очень предусмотрительно купленных накануне, рухнул на кровать и уснул не раздеваясь. Собственно, я согласился посетить Чиппинг-Нортон единственно потому, что эта поездка давала мне предлог для визита к теще, с которой я давно уже хотел вступить в интимную связь, однако мои планы расстроила жена, как назло в то же самое время пригласившая свою маму проведать нас в Лондоне. Узнав об этом лишь по прибытии на место, я мог бы сразу же сесть в обратный поезд и присоединиться к ним за обедом, но вместо этого на сутки застрял в провинции. И сейчас я был вполне солидарен с местными гнидочеями в желании просто взять и отбросить что бы там ни было…
Проснувшись слишком поздно для завтрака, я отправился на прогулку по городу. Миленькое местечко. Старинные дома из желтого известняка, свежий запах коровьего навоза. («Почему в ваших романах не чувствуется местный колорит?» — несправедливо пытали меня накануне.) Ощутив позывы голода, я купил в булочной пирожок с мясом и, жуя на ходу, завернул в книжный магазин Оксфэма. Бледнокожий продавец с большущими дисками в мочках ушей — точь-в-точь как у замбезийских бушменов — строго указал мне на табличку: «Никакой еды в помещении!» Весьма тактичный ход, надо признать: как-то неловко спасать голодающих всего мира, одновременно запихиваясь мясным пирогом. Судя по выражению его лица, он догадался, что в глубине души я питаю ненависть к замбезийским бушменам наряду с традиционно ненавидимыми мною женщинами и детьми. Во избежание скандала я убрал недоеденный пирожок в карман, однако продавца это не удовлетворило. Строго говоря, спрятанный в карман пирожок продолжал быть «едой в помещении». Тогда я запихнул его в рот и начал медленно, с усилием жевать. Так мы и стояли лицом к лицу — белый замбезийский бушмен и рожденный в Чешире, а ныне проживающий в Лондоне женоненавистник, педофоб и сочинитель всяческих гнид — в ожидании, когда пирожок наконец дожуется и проследует далее по пищеводу. Посторонний наблюдатель мог бы, пожалуй, углядеть в этой сцене какой-то постколониальный символизм. Проглотив последний кусок, я спросил, можно ли мне теперь заглянуть в секцию художественной литературы. При этом слово «литература» я произнес с изрядной долей иронии. Он развернулся и повел меня в дальний конец магазина.
Мои последующие действия — как я объяснил полицейским, схватившим меня на Нью-стрит, в полусотне шагов от оксфэмовского магазина, — были обусловлены необходимостью. Что касается обвинения в краже, то я посчитал это слово не вполне уместным в данном случае, поскольку я был автором той самой книги, хищение которой мне приписывалось.
— А какое слово кажется вам более уместным в данном случае, сэр? — спросил младший из двух полисменов.
Мне очень хотелось заметить, что этот разговор гораздо больше напоминает литературно-критическую дискуссию, чем моя вчерашняя встреча с читателями, но я решил ограничиться прямым ответом на поставленный вопрос. В Чиппинг-Нортоне у меня и без того уже имелось достаточно врагов.
— «Освобождение», — сказал я. — Правильнее будет сказать, что я освободил эту книгу.
— От чего именно вы ее освободили, сэр? — уточнил второй полисмен, постарше и с гранитным брюхом того типа, какой можно увидеть в спецотрядах по разгону демонстраций или у луизианских шерифов. Интересно, что разгонщики демонстраций и луизианские шерифы могут делать в Чиппинг-Нортоне?
В общих чертах мой ответ свелся к следующему:
Я ничего не имею конкретно против Оксфэма. Я поступил бы точно так же, увидев свою книгу на любой секонд-хендовой распродаже. Тут дело принципа. Моему авторскому кошельку без разницы, где потом окажутся плоды моих трудов с истрепанной обложкой и загнутыми страницами, однако всем нам не мешало бы проявлять больше почтения к павшим. Книга в целом, как престижный объект и как источник мудрости — «Всякий человек, я пойду с тобой, чтобы служить тебе проводником»
[4]
и все такое, — сейчас умирает. Попытки ее реанимировать, скорее всего, тщетны, однако мы можем хотя бы устроить достойные похороны. Где и с кем мы заканчиваем свой путь в этом мире — вот что имеет значение, офицер.
Прикидывая, насколько я опасен для общества и стоит ли возиться с оформлением протокола, они полистали злосчастную книжку (не без сардонических ухмылок, как мне показалось, хотя тут уж сетовать грех — бедному да вору вся одежка впору). Странное возникает чувство, когда посреди оживленной улицы провинциального городка два копа бегло изучают твой литературный опус, из ближайших лавочек пялятся торговцы, а туристы, облизывая мороженое, кучкуются вокруг и любопытствуют, что за злодейство ты совершил. Я очень надеялся, что какая-нибудь прочитанная строка заставит одного из копов рассмеяться, а еще лучше — пустить слезу. Однако более всего их заинтересовало само название: «Мартышкин блуд».
Младший полисмен не знал исходной идиомы и потребовал пояснений.
— Это типа когда блудливый ханыга косит под трудягу, — пояснил я.
Много чего я подрастерял в этой жизни, продолжая терять все больше с каждым часом, однако пока еще сохранил способность имитировать смачный прононс ланкаширских обормотов, сам будучи всего лишь их соседом из Чешира.
— Вона что! — молвил он растерянно, однако тут же сформулировал новый вопрос.
Поскольку я назвался писателем — именно назвался, а не являюсь, каковой нюанс он подчеркнул, будто собираясь проверить это по прибытии в участок, — и поскольку я вроде кое-что смыслю в мартышках, он пожелал узнать такую вещь: если мартышке дать сколько угодно свободного времени и хороший компьютер, сможет ли она написать, к примеру, «Гамлета»?
— Я думаю, что произведение искусства можно создать спонтанно, вовсе к этому не стремясь, — сказал я. — И время тут не имеет значения.
Он поскреб подбородок:
— Это значит «да» или «нет»?
— В конечном счете, — сказал я, — все зависит от самой мартышки. Надо лишь найти такую, у которой сила духа, интеллект, воображение и поэтический дар будут сравнимы с шекспировскими, и тогда все возможно. Вот только зачем такой мартышке заново писать что-то уже написанное?
Хотелось добавить, что лично мне было бы куда интереснее узнать, сможет ли сколь угодное количество мартышек, не ограничиваемых во времени, совместными усилиями прочесть того же «Гамлета»? Но, будучи жестоко уязвленным и только что смешанным с грязью писателем, я прикусил язык.
Между тем «луизианский шериф» так и эдак вертел в руках вещественное доказательство, напоминая букиниста, который приценивается к раритету. Открыв «Мартышкин блуд» на странице с посвящением, он прочел вслух:
— «Красоте и безупречности: с нежной любовью жене и теще»… Не слишком ли круто загнуто?
— Вы о чем?
— Я о нежной любви к теще.
Через его плечо я заглянул в книгу. Посвящение было написано несколько лет назад, а такие мелочи забываются быстро. Да что там говорить — с течением лет порой забываются и люди, которым посвящались книги.
— Нет, — сказал я, — «нежная любовь» относится только к жене, а теща идет через союз «и».
— Тогда правильнее было бы вставить перед «и» разделительную запятую, разве нет? — И он ткнул пальцем в книгу, указывая место, где следовало находиться запятой.
Я был в курсе бесконечной оксфордской полемики насчет пунктуации при перечислении, однако до сей поры мне и в голову не приходило, что эта полемика может выйти за пределы университетских стен и проникнуть в ряды нашей полиции. Без сомнения, у Оксфорда имелись особые правила и насчет «раздвоения» эпитетов. Как же называлась эта фигура речи, непреднамеренно (если то и впрямь была простая небрежность) мной употребленная? Что-то вроде зевгмы, только не зевгма. Может, спросить у копа? Уж он-то знает наверняка.
— Послушайте, — сказал я, — раз уж вы оказались таким вдумчивым читателем, можно вручить вам подарок в виде мною написанной книги?
— Разумеется, нельзя, — сказал он. — Мало того что я окажусь виновным в получении взятки, так я буду виновен еще и в хранении краденого имущества.
В итоге я был счастлив отделаться только формальным предупреждением, учитывая нешуточные обстоятельства дела, — как-никак, помимо кражи книги, мне вменялись в вину уклонение от постановки запятой и нечистые помыслы относительно собственной тещи.
2. ВИП
Разделительной запятой между ними не было никогда — так повелось с самого начала нашего знакомства.
Однажды темным февральским вечером, когда я уже отпустил по домам сотрудников магазина, по каменным ступеням старинного георгианского здания, в котором расположена «Вильгельмина», громко зацокали каблуки, а затем в дверях появилась Ванесса, первым делом пожелавшая знать, не заходила ли сюда ее мама. Я попросил дать описание этой предполагаемой посетительницы.
— Высокая… — сказала Ванесса и подняла руки, изобразив нечто вроде беседки.
— Стройная… — продолжила она, и руки опустились, сближаясь и расходясь, как водосточные трубы по краям этой беседки.
— С пышным бюстом… — Она опустила взгляд на собственный бюст и как будто слегка удивилась его размерам.
— Беспокойная… — Энергичный взмах обеими руками, напоминающий колыхание ветвей на ветру. — И рыжие волосы, как у меня.
— Такой здесь не было, — сказал я, порывшись в памяти. — Хотя… вы не могли бы описать ее внешность подробнее?
Но этого не потребовалось, ибо в следующую минуту, легка на помине, с громким цоканьем каблуков по каменным ступеням явилась она сама — высокая, как беседка, стройная, как водосточная труба, пышногрудая и беспокойная, как фруктовый сад в эпицентре торнадо.
И вдобавок рыжие волосы, к которым я всегда питал слабость. Рыжие волосы, завитые самым экстравагантным образом, чуть ли не в насмешку над собой, как будто она сознавала — как будто они обе сознавали, — что с такой красотой можно позволить себе любые смелые эксперименты.
Две неопалимые купины, две королевы мюзик-холла, с яркими губами под цвет своих волос.
Здесь, пожалуй, надо сказать несколько слов о магазине, которым я заведовал. «Вильгельмина» была самым изысканно-стильным бутиком в Уилмслоу, элитарном местечке к востоку от Честера, населенном смесью из полусонной вырождающейся аристократии и суетливых плебеев-нуворишей без элементарного вкуса и такта. Скажу больше: «Вильгельмина» была не только самым изысканно-стильным и самым дорогим бутиком в Уилмслоу; это был самый изысканно-стильный и самый дорогой бутик во всем Чешире. Да что там — богатые модницы со всего севера Англии, не находя достойных себя товаров в Манчестере и Лидсе (не говоря уже про Честер), с ног до головы одевались у нас. Я говорю «у нас», потому что «Вильгельмина» была семейным предприятием. Его основала моя мать, которая, уйдя на покой (как она это называла), передала управление мне. Между тем мой младший брат, более подходящий для этой роли, обучался в местном бизнес-колледже, чтобы по завершении учебы взять семейное дело в свои руки. В семье меня считали «мечтателем». Я играл словами. Я читал книги. Это означало, что на меня нельзя положиться. Книги отвлекали меня, они мешали мне вести здоровый образ жизни, они были моей болезнью. Мне впору было обратиться в инстанции за инвалидным знаком для своей машины, позволяющим парковаться без ограничений повсюду на территории Чешира, — до такой степени меня выбивали из нормальной колеи эти слова и книги. Я забывался и игнорировал покупателей, играя словами или уткнувшись в Генри Миллера, который был моим любимым писателем в ту пору, когда Ванесса и следом ее мама — без разделительной запятой — процокали каблуками по моей лестнице. Они как будто сошли со страниц «Сексуса» и «Нексуса» прямо в помещение магазина, подобно оживающим игрушкам в «Щелкунчике».
Пожалуй, меня сильнее впечатлила появившаяся чуть позже мать, поскольку ее появление было двойным: сперва в словесном описании дочери, а затем вживую. Слова всегда впечатляли меня сильнее, чем люди. Но и Ванесса не оставила меня равнодушным. Высокая и стройная красавица, постоянно пребывающая в движении, она казалась чем-то разозленной — не исключено, что фактом наличия у нее столь привлекательной матери. Причем злость эта была не сиюминутной прихотью, а перманентным состоянием. Я бы сравнил ее с идущей под всеми парусами шхуной — туго натянутые снасти, вибрирующий от напряжения корпус, — как изобразил Джозеф Конрад первый корабль под своей командой. (Именно после таких пассажей в тебе пробуждается тяга к сочинительству, хотя это не объясняет, почему тебя при этом тянет сочинять вещи в духе Генри Миллера.) Дрожь конрадовского корабля, как я понимал, в действительности была дрожью его молодого капитана. Вероятно, то же самое было справедливо в отношении Ванессы, да и меня самого. От ее вида меня бросило в дрожь. Первый корабль под моей командой. Или под ее, что ближе к истине. Однако же я вовсе не был разозлен. Вся злость этой ситуации принадлежала ей, злость была свойством ее натуры. Для Ванессы злиться было так же естественно, как для подсолнуха — поворачиваться вслед за солнцем. Я же в тот момент не имел никаких поводов для расстройства и злости, ибо в моем полном распоряжении был магазин, озаренный сразу двойным сиянием — пламенеющим присутствием Ванессы и ее матери.
Я до сих пор отчетливо помню, как была одета Ванесса в тот вечер: лакированные туфли на высоком каблуке, оставляющие открытым подъем ступни; пальто из тончайшей кожи, обтягивающее бедра туго, как юбка-дудочка, что создавало неподвижную точку напряжения в районе таза, тогда как все остальное вибрировало, словно готовясь оторваться от земли вопреки закону тяготения; меховой воротник в форме буквы «V», напоминающий гигантскую вагину; чуть сдвинутая на затылок меховая шапка, из-под которой выбивались огненно-рыжие волосы (мне пришло в голову сравнение с Анной Карениной), а мех колебался в струе воздуха от калорифера, как шерсть русского медведя, вломившегося в здание с ветрено-морозной улицы.
В целом наряд ее был не из дорогих — по меркам «Вильгельмины». Все это было наилучшего качества, какое можно найти в престижных универмагах, но универмаги — они и есть универмаги, ничего более. Так что с моей стороны было вполне естественно тут же вообразить, как бы она выглядела, одеваясь у нас.
Я бы одел Ванессу в стиле Задры Роудс.
[5]
У нее были гордая осанка и волевая линия подбородка. Она запросто могла носить самые яркие цвета. Вызывающие жесты были вполне в ее духе. Но ни тогда, ни позднее, уже будучи моей женой и имея возможность бесплатно пользоваться услугами фирмы, Ванесса не прислушивалась к моим рекомендациям.
Что касается Поппи, ее матери, то она одевалась аналогичным образом. Они вообще выглядели как сестры. Разве что пальто у Ванессы было чуть длиннее, чем нужно, тогда как у Поппи оно было коротковато — и не чуть, а весьма и весьма. Впрочем, она ведь какое-то время жила в Америке, а тамошние женщины никогда не умели (и не умеют сейчас) правильно выбрать подходящую им длину юбок, плащей и пальто. Сколько же ей было при первом появлении в «Вильгельмине»? Сорок пять или сорок шесть. Значит, к тому времени, когда в Чиппинг-Нортоне меня сцапали полисмены — нутром почуявшие, что имеют дело не просто с книжным вором, но с человеком нездоровых наклонностей, — она была уже на середине седьмого десятка. Прекрасный возраст для женщины, которая тщательно следит за собой.
Но вернемся в Уилмслоу, в тот вечер, когда она впервые перешагнула порог магазина.
— А вот и ma mère!
[6]
— воскликнула Ванесса, как будто после словесного описания еще нужно было пояснять, кто это пришел.
Они поцеловались — как тыкаются клювами две цапли в парке. Одна из них — я не понял которая — издала легкий смешок. Быть может, это был их общий смешок, один на двоих. Вот что следует учесть при оценке моих эмоциональных реакций: разве мог я не влюбиться в дочь и мать одновременно, если они предстали передо мной единым неразрывным целым?
— Вас я узнала сразу, — сообщила мне Поппи, отделившись наконец от своей дочери.
— А должны были? — спросил я, удивленно подняв брови.
— Вы и брови поднимаете точь-в-точь как она.
— Как кто?
Ванесса нетерпеливо надула щеки, более не в силах выносить этот бестолковый обмен репликами.
— Моя мама знакома с вашей мамой, — сказала она тоном, подразумевающим: «Ну теперь-то мы можем перейти к сути дела?»
— А-а, — молвил я. — И как?
— Что «как»? — спросил кто-то из них.
— Я о том, как близко ваша мама… простите… — Я повернулся от дочери к матери. — Как близко вы с ней знакомы?
И в этот самый миг из примерочной вдруг возникла покупательница с просьбой подколоть булавками платье. Как долго она там проторчала? Весь день? Всю неделю? Это было уже чересчур для Ванессы, которая находилась в магазине целых три минуты и теперь чувствовала себя так, будто провела тут всю свою жизнь.
— Мы можем выпить чаю где-нибудь неподалеку и еще раз зайти чуть позже, — сказала она. — Ваша мама к тому времени объявится?
— Это вряд ли. Она отбыла в отпуск и сейчас находится где-то на берегах Нила.
Поппи заметно расстроилась.
— Я же тебе говорила, что сначала лучше позвонить, — сказала она дочери.
— Это я тебе говорила.
— Да нет же, милая, это говорила я.
Ванесса пожала плесами. Ох уж эти матери!
— Сожалею, — сказал я, переводя взгляд с одной на другую. — Вы приехали издалека, чтобы ее повидать?
— Из Натсфорда.
Я не сумел скрыть удивление. До Натсфорда отсюда рукой подать, а, судя по их расстроенному виду, можно было подумать, что они ради этой встречи прибыли дневным рейсом из Дели. Ванесса приняла мое удивление за недовольство. Это в порядке вещей для гневливых женщин: им кажется, что все вокруг настроены на ту же гневную волну.
— Мы переехали сюда недавно, — сказала она, — и еще не освоились в этих местах.
Натсфорд — это городок, в котором некогда жила миссис Гаскелл, изобразившая его в своем «Крэнфорде».
[7]
И фраза «Мы переехали сюда недавно» казалась цитатой из того же романа. «Представь, читатель, какое волнение овладело всеми сердцами, когда новые обитатели городка были представлены прихожанам в первое воскресенье после Пасхи…»
Но то были сущие пустяки, если сравнить с волнением в моем сердце. Поскольку они здесь новички, сообразил я, им важно иметь знакомых среди старожилов, чтобы поскорее освоиться.
О том, каким образом Поппи познакомилась с моей мамой, бывшей гораздо старше ее, я узнал позднее. Не скажу, чтобы меня это так уж сильно интересовало, — мало ли какими путями происходят знакомства. Что-то там насчет старшей сестры Поппи — погибшей то ли в автокатастрофе, то ли от рака, то ли от размягчения мозга, — с которой моя мама дружила то ли в школе, то ли по соседству, не суть важно. Главное, что Поппи, после долгого отсутствия вернувшись в Чешир, захотела восстановить отношения с давней подругой своей сестры.
Завязка в духе «Миллз-энд-Бун».
[8]
— Подобрано со вкусом, — сказала она, оглядывая товары. — Нам, девушкам, в таких местах нетрудно потерять голову.
«Нам, девушкам»? Пожалуй, потянет и на «Харпер-Коллинз».
[9]
— Спасибо, — сказал я. — Это все мамина заслуга. Но в последнее время она здесь бывает редко, так что я веду дела от ее имени.
Я постарался произнести это безразличным тоном. Люди, полагающие себя писателями, твердо верят, что с этим высоким званием несравнимо никакое другое. Стоит только Ванессе и Поппи услышать, что я по ночам пишу всякие фразы в разлинованном блокноте, и они сразу захотят узнать меня поближе. А магазин — да об этом и говорить не стоит, приглядываю за ним вполглаза, между прочим… Однако я не мог вот так прямо назваться писателем, потому что кто-нибудь из них — а скорее всего, обе разом — непременно спросили бы: «А какие книги вы написали?» — и мне было бы неприятно слышать собственный голос, путано объясняющий, что я, мол, «писатель в широком смысле» и публикаций пока не имею.
Даже со скидкой на мою тогдашнюю наивность это показывает, насколько все изменилось за последние двадцать лет. В ту пору еще были какие-то основания считать писательство почетной и благородной профессией — настолько почетной и благородной, что пара прекрасных женщин может повторить поездку из Натсфорда только ради того, чтобы снова повидаться с человеком, в голове которого слова выделывают антраша под стать русским прима-балеринам. Ныне же людям бывает стыдно признаться своим знакомым в чтении книг, не говоря уж про их написание. Еда и мода вытеснили литературу на задворки нашего бытия. «Я продаю костюмы от Марка Джейкобса
[10]
в Уилмслоу, — скажешь ты теперь, желая произвести впечатление на женщину. — И еще я практикуюсь в кулинарии — готовлю холодные закуски в Баслоу-Холле.
[11]
А что до этих дурацких писулек, то ими я балуюсь на досуге».
Если бы я тогда знал то, что знаю теперь, я бы сжег свои книги, посвятил бы все время изучению модных трендов и мертвой хваткой вцепился бы в магазин вместо того, чтобы передать его младшему брату, который с того самого дня живет припеваючи этаким «Казановой от-кутюр».
3. Я — БИГЛЬ
Как бы то ни было, свой первый роман я посвятил Ванессе и Поппи. Обеим. С нежной любовью жене — и теще. О запятой между ними я и не подумал.
В этом утонченно-скабрезном опусе повествование велось от лица молодой идеалистки, сотрудницы зоопарка, что вызвало определенный интерес у женской читательской аудитории, для которой не-отождествление себя с персонажами здесь оказалось менее болезненным, чем в моих последующих книгах. «Мартышкин блуд» даже произвел небольшой фурор при первом появлении на полках магазинов — за тринадцать лет до того, как я обнаружил его пылящимся на оксфэмской полке в Чиппинг-Нортоне. Название книги — о чем мне следовало подумать заранее и о чем, по идее, должен был предупредить меня издатель (увы, тогда уже слишком занятый суицидальными мыслями) — было выбрано весьма опрометчиво, давая критикам лишний повод пройтись насчет «мартышкиных трудов» автора вкупе с его «блудными мыслями» и т. п. В этом плане особо постарался Юджин Бастоун, редактор одной из тех бесплатных газет, от распространителей которых люди привычно шарахаются на улицах. По счастью, комментарии его были так же убоги, как и его никем не читаемая газетенка, и они не смогли помешать пусть и негромкому, но все же успеху романа.
Я имел кое-какие представления о повседневной жизни зверинца благодаря недолгой связи с сотрудницей обезьяньего питомника при Честерском зоопарке, где обитает крупнейшая в Европе колония шимпанзе. Это было еще до ВиП, или ДЭПВ — то есть До Эпохи Ванессы и Поппи (все события я датирую относительно нашей первой встречи). Будучи дитем Уилмслоу и «Вильгельмины», приученным воспринимать женщин как воплощение изящества и элегантности, я безумно возбуждался при мысли о существовании буквально у нас под боком подобия диких джунглей с соответствующими нравами. Судите сами: я тут рассыпаюсь мелким бисером перед клиентками, демонстрируя тончайшие кружева и нежнейшие ткани, а по соседству шимпанзе, гориллы и мартышки пердолят друг друга почем зря, как бы глумясь над самой идеей одежды, не говоря уже про высокую моду. Кружевные бюстгальтеры пушап от «Прада»! Юбки металлик цвета шартрез с разрезом до самой талии от «Версаче»! Пояса для чулок от «Ла Перла»!
Кого мы пытаемся обмануть?
Мишна Грюневальд была дочерью ортодоксального раввина, склонного к мистицизму и ритуальным плачам; их семья очень вовремя успела бежать из Польши. Обезьянами Мишна занялась в порядке протеста против бесконечных рассказов о преследованиях и мучениях, каковыми ее с детства мучила и преследовала родня.
— Я не отреклась от своего еврейства, — говорила она мне. — Мне только хотелось, чтобы в жизни осталось хоть немного места для раздумий и сомнений. А никто не ставит еврейство под сомнение лучше, чем это делают мартышки.
— Даже свиньи?
Она бросила на меня сердитый взгляд:
— Свиньи, свиньи, свиньи! Единственная вещь, которую все без исключения знают про евреев — это их отвращение к свиньям. Но ты, Гай Эйблман, должен знать больше.
— Я?
Как и она, я не отрекался от своего происхождения. Просто я никогда о нем не думал. И мои родители об этом не слишком задумывались. Мы — евреи? Ну и прекрасно, только напомните нам, пожалуйста, какими должны быть евреи, когда они в своем кругу и у себя дома?
Это ставило под сомнение истинность моего еврейства. Настоящий, истово-апокалипсический еврей, думающий о своем еврействе сутки напролет (даже во сне), наверняка не удержался бы от того, чтобы завершить данный вопрос горько-саркастическим «где бы он ни был, этот дом». Но я-то знал, где мой дом. Моим домом был Уилмслоу. Мои предки жили здесь веками. Если не верите, поищите в «Книге страшного суда»
[12]
Эйблманов из Уилмслоу. И вы найдете там моих прапрапра… словом, очень далеких предков: «Леофрик и Кристиана Эйблман, вольные торговцы».
Мишна ответила мне пофигистской улыбкой. В ту пору термин «пофигизм» еще не получил широкого распространения, но подобные улыбки мне случалось видеть и раньше — именно так еще в школе улыбались мне близнецы Фельзенштейны и Майкл Эзра, вместе с которыми я попадал в разряд «неумех» при игре в футбол или при работе по металлу на уроках труда. «Пустяки, не впервой, мы в этом дерьме испокон веков», — означала эта улыбка, а все мои возражения не принимались в расчет. Они даже называли меня «бойчиком»,
[13]
против чего я не возражал, на самом деле страдая от недостатка любви со стороны ближних, — меня любили только слова.
Мишна Грюневальд — с фиолетовыми глазами и вечно растрепанной копной темных волос — казалась мне явившейся прямиком из Святой земли. На ее внешности ничуть не отразилось проживание многих поколений ее предков в Восточной Европе, тогда как я был весь какой-то выцветший, подобно тем самым полякам, что веками подвергали гонениям ее семью — хотя, видит бог, ничего общего я с этими гонителями не имел. Мишна Грюневальд пахла животными, с которыми она близко общалась на работе, — то бы запах звериной течки и случки, от которого я сам начинал звереть, едва Мишна оказывалась в пределах моей обонятельной досягаемости.
— Ты еще хуже Бигля, — часто говорила она мне.
Бигль был доминантным самцом в колонии шимпанзе. В моем воображении он рисовался непременно с набухшим багровым пенисом, никогда не оставляемым в покое (и тут я был с ним солидарен). О своей работе в зоопарке Мишна рассказывала самым будничным тоном, но стоило ей между делом упомянуть какую-нибудь пикантную подробность вроде «ручного ублажения» озабоченного тигра, как у меня начинала съезжать крыша. Да с какой же это стати ей понадобилось залезать в клетку с дикими кошками и дрочить своей рукой тигриный член?! Обычная практика, объяснила она, так сотрудники зоопарка помогают зверям сбросить напряжение, чтобы они не бесились.
Это правда? Правда. Тиграм? Да, тиграм. И что она при этом чувствовала? Она чувствовала себя полезной. А как чувствовали себя тигры? Об этом надо спросить у них. А что с Биглем — она и ему дрочила? Последний вопрос я задавал, уже срывая с нее одежду и представляя себе, как Бигль, отвесив слюнявую челюсть, заглядывает в прекрасные, как Песнь песней, глаза дочери Ханаана, а та вовсю трудится над обезьяньим членом — вот как в данный момент над моим. Нет, ответила она, с обезьянами они этого не делают. Обезьяны слишком опасны. А тигры лежат себе смирно, получая кайф.
— А меня ты к кому отнесешь: к обезьянам или к тиграм? — допытывался я.
В конце концов я настоял, чтобы во время любовных утех она называла меня Биглем, дабы с этим все было ясно.
История Мишны, впрочем, составляла лишь внешнюю канву романа. А на глубинном уровне «Мартышкин блуд» призван был продемонстрировать — нет, не тонкую грань, разделяющую людей и зверей, это слишком банально, — но жестокость и лживость людей по сравнению с дикими животными. Обезьянам так же знакомы ярость, неприязнь и скука, однако им неведом человеческий цинизм. Они могут порою буйствовать, одержимые похотью, но при этом всегда сохраняют верность своей стае и всегда заботятся друг о друге — без обманов и измен, свойственных только людям. Мишна даже утверждала, что по отношению к ней обезьяны проявляют любовь и заботу, каких она не встречала у представителей своего собственного вида.
— А как насчет меня? — спросил я.
Она рассмеялась:
— По части дикости ты дашь фору любому животному в Честерском зоопарке.
Это было самое приятное слово, когда-либо слышанное мною от женщины. Я не о «зоопарке» (хотя мне нравилось, как она это произносила, удлиняя звук «о»: «зо-о-опарк»); я о слове «дикость». Я — дикий зверь! Звучит неслабо. Гай Дикарь. Дикий Гай. Однако в книге я использовал это определение против себя — исключительно во имя искусства. «Мартышкин блуд» показывал безмерное себялюбие и моральное разложение, царящие в мире мужчин. И если Мишна была здесь положительной героиней, то я стал прообразом антигероя — мужчины, руководимого своими бесплодными амбициями и набухшим багровым пенисом, под каковым руководством он слепо углубляется в дебри зверинца, у теологов именуемого адом.
А может, я был несправедлив по отношению к зоопаркам? Разве безудержная, жизнеутверждающая похоть их обитателей не превращает зоопарки в подобие рая? В связи с этим я пришел к выводу, что шимпанзе относятся друг к другу лучше, чем люди, не вопреки, а благодаря своей сексуальной необузданности.
Я не проповедовал свободный секс. Я занимался слиянием слов, а не тел. Но я не забывал, что успех моего романа многим обязан сексу, что секс был его неотъемлемой частью, что проза всегда берет верх над поэзией потому, что она обращается к нашим низшим инстинктам, хотя, на мой взгляд, как раз в низших инстинктах и заключено наше высшее проявление.
«На этих страницах Джеральд Даррелл встречается с Лоренсом Дарреллом»,
[14]
— с умеренным энтузиазмом отметила «Манчестер ивнинг кроникл». «Чешир лайф» расщедрилась на похвалу покруче: «Наконец-то Уилмслоу обзавелся собственным маркизом де Садом». Такие комментарии не могут быть заказными. Меня даже пригласили выступить с лекцией перед сотрудниками Чеширского зоопарка, но это приглашение было отменено после того, как тамошний директор прочел мой роман и обнаружил, что он завершается безобразной заварухой с участим людей и обезьян на территории питомника.
Мишна Грюневальд — которую я к моменту выхода книги уже много лет не видел и, если честно, почти забыл, постоянно имея перед глазами Ванессу и Поппи, — прислала мне гневное письмо. Если бы она тогда знала, что я планирую состряпать из ее рассказов пошлую приапическую комедию, она никогда не поделилась бы со мной служебной информацией и уж точно не разделила бы со мной постель.
Прежде всего ее взбесил эпиграф из отрывистых реплик Чарльза Буковски: «Ем мясо. У меня нет бога. Нравится ебаться. Природа меня не интересует. Люблю войны. От истории мне скучно. От зоопарков мне тоже скучно».
[15]
«Как ты мог написать обо мне такие вещи?» — возмущалась в письме Мишна. В ответном письме я объяснил, что эти слова не имеют отношения к ней. Их вообще не следует приписывать какому-либо реальному человеку. Но уж если считать, что они выражают чье-то мнение, то это, скорее всего, будет мнение шимпанзе Бигля. А кто, как не он, имел полное право заявить, что ему наскучили зоопарки?
Однако Мишне не было дела до всех этих литературных условностей (до них сейчас нет дела никому). Поскольку роман был написан от первого лица, она за каждой фразой видела себя, эту самую фразу произносящую.
«Ты лучше многих других людей знаешь, что мне вовсе не скучно от зоопарков, — писала она. — Очень больно читать о себе такие слова».
Я прижал ее письмо к лицу, уловил знакомый запах обезьяньего вольера и, как в былые времена, безумно возбудился, хотя к тому времени уже был женат на Ванессе. Запах Ванессы тоже безумно меня возбуждал, хотя она ни разу в жизни не бывала вблизи зоопарков. Просто я ощущал в ней запах ее матери.
«Мартышкин блуд» попал в шорт-лист скромной премии, выделяемой из средств одного ланкаширского фабриканта, любителя местечковой литературы и не слишком жесткого порно. А художественный редактор североанглийской версии «Важного вопроса»
[16]
объявил его «книгой года», — выходит, и нищие бродяги углядели в моем романе нечто близкое им по духу. Засим книга канула в литературный эквивалент пропахших мочой подворотен, где бездомные устраивают себе постели из картонных коробок, — в черную дыру под названием «список книг, имеющихся в продаже».
Внезапный приступ клептомании в Чиппинг-Нортоне еще можно было объяснить профессиональным стрессом (пусть виноват я сам, в гордыне своей вознамерившийся покорить провинциальных читателей, но стресс есть стресс, чья бы вина в том ни была), однако в моем поведении стали проявляться и другие странности. Я грыз ногти, выдергивал волоски из усов, обдирал кожу с пальцев. Помнится, Мишна говорила мне, что, когда сидящий в клетке попугай начинает заниматься чем-то подобным — на свой птичий лад, разумеется, — это является признаком тяжелой депрессии либо старческого маразма. В таком случае надо открыть клетку и выпустить его на свободу; правда, к тому времени он уже может забыть, что такое свобода, которой ему так не хватает.
Вот и со мной творилось то же самое. Если бы кто-то открыл мою клетку, я бы не знал, куда лететь. Впрочем, нет: я полетел бы в гнездышко к своей теще. Но она не была моей целью; она была всего лишь моим утешением от того, что я потерял свою цель.
Под целью подразумевались читатели.
В этом я был не одинок. Сейчас уже никто из пишущих не имеет своих читателей, но каждый автор принимает их потерю близко к сердцу. Ведь это твои читатели, и ты всегда будешь по ним тосковать.
Когда тебе не к кому обратиться, ты обращаешься к самому себе. Так список моих странностей пополнился еще одной: я беззвучно беседовал сам с собой, зачастую этого даже не замечая. Шевелил губами, ни к кому не обращаясь, во время долгих бесцельных блужданий по Ноттинг-Хиллу или Гайд-парку — ибо я теперь жил в Лондоне, перебравшись туда под влиянием своих первых и, как выяснилось, призрачных литературных успехов. На окружающий мир я не реагировал, выходя из этого сомнамбулического состояния лишь в те минуты, когда обнаруживал себя стоящим перед какой-нибудь книжной лавкой, на витрине которой не было ни одной моей книги. Когда писатель, шевеля губами, стоит перед книжной лавкой, на витрине которой нет ни одной его книги, естественно предположить, что он бормочет угрозы и проклятия или даже замышляет поджог — а кому охота, чтобы окружающие заподозрили его в чем-то подобном?
Со стороны оно, может, так и выглядело, но в действительности я не беседовал сам с собой — я писал. «Сочинял губами», если можно так выразиться, — то есть постоянно проговаривал про себя приходившие в голову фразы. Этот процесс называется «работа над книгой», однако моя ситуация осложнялась тем, что книга, над которой я работал, повествовала о «сочиняющем губами» писателе, который работает над книгой о писателе, который «сочиняет губами» книгу о том, как он встревожен появившейся у него привычкой «сочинять губами». Вот тут и начинаешь сознавать, что как писатель ты увяз в дерьме по уши, — когда героями твоих книг оказываются писатели, встревоженные тем, что героями их книг оказались писатели, начинающие сознавать, что они по уши в дерьме.
И не надо быть дипломированным психиатром, чтобы догадаться: кража из магазина своих собственных книг символизирует намерение совокупиться с собственной тещей.
«Помогите мне, кто-нибудь!» — беззвучно взывал я.
4. СМЕРТЬ ИЗДАТЕЛЯ
Дела у нас всех обстояли неважно. Под «нами всеми» я подразумеваю себя — писателя, с героями которого не хотели отождествляться читатели; мою жену, которая не отождествлялась ни с моими героями, ни со мной; мою тещу, Поппи Эйзенхауэр, с которой, по правде говоря, мы даже слишком хорошо отождествлялись; публичную библиотеку по соседству, которая закрылась через неделю после того, как я опубликовал претенциозную статью в «Лондон ивнинг стэндард», расхвалив эту газету за нежелание выкладывать в интернет свою электронную версию; а также моего издателя, Мертона Флака, который после нашего обеда с обильным возлиянием (последнее целиком пришлось на мою долю) вернулся в офис и выстрелил себе в рот.
— Наверно, ты думаешь, что его смерть каким-то образом связана с тобой, — прошептала мне на похоронах Ванесса, загадочно-прекрасная в черном платье и вуали.
Я не ответил, сглатывая слезы. Конечно же, я думал, что его смерть каким-то образом связана со мной. Я думал, что все вообще каким-то образом связано со мной. Ведь недаром все мои книги сочинялись от первого лица. «Я» было первым словом в «Мартышкином блуде», и оно же завершало книгу — «…и я да я сказал да я», — пусть даже сказано это было от имени обезьяны. Истина заключается в том, что ты не можешь изобразить себя как «я» другого человека или еще какого живого существа, при этом не наделяя его своим собственным «я».
Да, я был последним из авторов, кто общался с живым Мертоном Флаком, однако тот факт, что он держал в своем картотечном шкафу пистолет, свидетельствовал как минимум о склонности к суициду, возникшей у него задолго до нашей последней беседы. Опять же, меня было сложно признать главным виновником кризиса в издательском деле, утраты книгой былой значимости, исчезновения из нашей жизни печатного слова и закрытия публичных библиотек, на смену которым пришли Оксфэм, «Амазон», электронные книги, интернет-планшеты, шоу Опры Уинфри, прикладные программы, Ричард и Джуди,
[17]
«Фейсбук», «Формспринг», «Йелп», «Киндл», графический роман, вампиризм, — и все это в совокупности подтолкнуло беднягу Мертона к роковому шагу, как заявила в надгробной речи начальница отдела маркетинга издательства «Сцилла и Харибда» (я полагаю, не без некоторого смущения, ибо сама она часами не вылезала из «Йелпа» и вела собственный блог на weRead). И я был жертвой всего этого в не меньшей степени, чем Мертон и многие другие.
Выражаясь метафорически, каждый из нас держал пистолет в своем картотечном шкафу. Даже те издатели, у кого еще имелись авторы, и даже те авторы, у кого еще имелись читатели, понимали, что игра окончена. Мы смеялись над отнюдь не веселившими нас вещами — то был сухой, болезненный, каркающий смех, — а наши разговоры, в былые времена даже слишком оживленные, теперь вдруг прерывались мрачными паузами, как будто их участники предчувствовали скорую кончину близких им людей. Нас мучили камни в мочевых пузырях, опухшие селезенки и закупоренные артерии. Когда-то нашу популяцию прореживали войны и эпидемии, а ныне, лишившись читателей, мы вымирали от «словесной гангрены».
Нас убивали собственные, никем не прочитанные слова.
Но даже перед лицом катастрофы не наблюдалось признаков единения. Мы уклонялись от собраний и вечеринок в своей литературной среде из боязни наткнуться на какого-нибудь счастливчика-коллегу, избежавшего общей участи, уловившего намек на добрые новости, шепоток заинтересованности от богов теле— и киноиндустрии или одобрительное словечко от самого Э. Э. Фревиля, иначе именуемого Эриком Рекомендателем, — когда-то он был готов настрочить хвалебную рецензию кому угодно за стакан дешевого пойла, но потом сорвал рекомендательный джекпот с чередой нобелевских лауреатов («Так хватает за душу, что не оторвешься», «Я смеялся до слез и расплакался от смеха», «Увлекательное чтиво эпических пропорций» и т. п.), сам заделался литературной знаменитостью и теперь, по слухам, даже стал прочитывать книги прежде, чем рекомендовать их к прочтению широкой публике. Мне и самому довелось столкнуться с недоверием и подозрительностью коллег, когда на «Амазоне» начали появляться до странности благосклонные отзывы («Скрестите миссис Гаскелл с Апулеем, и вы получите Гая Эйблмана», — говорилось в одном из последних). Собратья по перу хотели знать, что я сделал такого особенного. Откуда у меня взялись читатели? Однако читателей у меня не было, одни только звездочки на «Амазоне». Более того — хотя никто из коллег этому не верил, — издатели фиксировали резкое падение продаж моих книг всякий раз, когда в Сети появлялась очередная экстравагантная похвала типа: «Суперфонтан словесной спермы! В своем последнем романе Гай Эйблман превзошел всех, кто когда-либо окунал перо в чернила эротических откровений».
— Это и впрямь очень странно, — признал Мертон. — Быть может, людям просто не нравится, когда за них решают, что должно им нравиться.
— Ты имеешь в виду эротические откровения?
— Я имею в виду все, что угодно.
— А если действовать от противного? — предложил я. — Закинем на «Амазон» рецензии, клеймящие мои книги как полную хрень.
Он отверг эту идею. Людям точно так же не нравится, когда за них решают, что должно им не нравиться. И потом, ругать самого себя на «Амазоне» с целью повышения продаж — это уже выход за рамки, недопустимый для серьезного автора.
— А может быть, даже подсудный, — добавил Мертон и быстро огляделся, проверяя, не прислушивается ли кто-нибудь к нашему разговору.
…До того последнего обеда в крошечном ресторанчике я не виделся с Мертоном более двух лет и теперь не узнал бы его при встрече, если бы не знакомый наряд: мятые и засаленные от тысячекратного вытирания о них рук летние брюки того сорта, что обычно покупают мужьям экономные жены, и псевдоспортивная куртка, наверняка приобретенная в одном из магазинчиков на Пикадилли. За прошедшие пару лет Мертон лишился половины зубов и всех волос. Он никогда не отличался словоохотливостью, даже в эпоху издательского процветания и застолий с реками бордо; теперь же он молча горбатился над нетронутым свекольным салатом и едва пригубленным бокалом вина, упершись локтями в столик и яростно вертя головой, как будто хотел вытрясти изо рта оставшиеся зубы.
— Мммм, — произносил он, когда мы встречались глазами или сталкивались коленями.
Не зная, чем заняться, я начал отдирать заусеницы с ногтей, пряча руки под столом.
Протяжный звук «мммм» может означать смиренное принятие существующего положения вещей, неторопливое раздумье или некоторое замешательство. Мычание Мертона не подпадало ни под одну из этих категорий. Его мычание просто свидетельствовало о тщетности и ненужности слов.
И по этой причине оно было заразным.
— Мммм, — произнес я в свою очередь.
В прежние времена, когда издатель приглашал на обед кого-нибудь из своих авторов, он интересовался, как продвигается работа над новой книгой. Но сейчас Мертон, как и все издатели, боялся услышать ответ. А вдруг работа продвигается полным ходом? А вдруг я захочу показать ему уже готовый текст? А вдруг я попрошу аванс?
Наконец — опасаясь, что, если так пойдет дальше, я могу остаться без ногтей, а также беспокоясь за Мертона, на которого было просто жалко смотреть, — я решил начать разговор. Я мог бы, к примеру, сказать: «Черт, какие здесь неудобные стулья! А помнишь, Мертон, как ты раньше водил меня обедать в „Этуаль“ и угощал телячьими мозгами — не чета здешнему пудингу». Но я этого не сказал, понимая, что нужно найти тему, более соответствующую его настроению. Вот хотя бы про двух почтенных издателей, объявленных «замшелыми ретроградами» после того, как они в прошлый уикенд публично посетовали на безграмотность нынешних авторов: мол, те допускают в рукописях массу грамматических и орфографических ошибок, возводят нечитабельные нагромождения метафор, путаются в причастных оборотах, втыкают апострофы куда попало, сплошь и рядом перевирают близкие по звучанию, но разные по написанию и смыслу слова. Мы не только разучились продавать книги; мы разучились их писать. Разумеется, воткнутые куда попало апострофы не были главной причиной депрессии Мертона, но они вполне могли этой депрессии поспособствовать.
— Глядя на тебя, Мертон, — сказал я, прикладывая салфетку ко рту, как будто в свою очередь боялся потерять зубы, — можно подумать, что ты давно уже не читал никаких мало-мальски приличных текстов.
Эта фраза подразумевала: «Я тебя понимаю, старина, всем нам сейчас нелегко».
— Наоборот, — откликнулся он, массируя уголки глаз кончиками пальцев (которые были в таком состоянии, будто он недавно открывал устрицы голыми руками — вот только угощение это ныне было ему не по карману). — Как раз наоборот. Вся трагедия в том, что только за последний месяц мне попались как минимум два десятка бессмертно-гениальных романов.
Мертон славился тем, что искренне верил в бессмертную гениальность каждого попадавшего к нему романа. Он был, что называется, издателем старой школы. Именно поиск бессмертно-гениальных трудов стал главным мотивом, в свое время побудившим его заняться издательским бизнесом.
— Мммм, — сказал я.
Когда речь заходила о бессмертно-гениальных трудах, обычно неразговорчивый Мертон становился почти болтливым.
— Думаю, не будет преувеличением сказать, — сказал он, безбожно преувеличивая, — что восемь из десяти этих вещей — истинные шедевры.
Я выдрал пару волосков из своих усов.
— Настолько хороши?
— Они потрясающи!
Поскольку это не касалось моих сочинений (как бы их ни расхваливали на «Амазоне»), мне было трудно в полной мере разделить его энтузиазм.
— Тогда в чем же трагедия? — спросил я, втайне надеясь услышать, что как минимум четверо или пятеро из этих гениальных авторов уже отдали концы.
Впрочем, ответ я знал заранее. Ни в одном из этих романов не фигурировали вампиры. Ни один из них не относился к эпохе Тюдоров. Ни один не мог быть выброшен на рынок как тематическое продолжение сверхпопулярной «Девчонки, сожравшей свою плаценту».
Я бы не удивился, узнав, что никто из этих авторов не избежал путаницы с причастными оборотами. Хотя Мертон и был издателем старой школы, его профессиональные устои уже основательно размылись под натиском новых веяний, согласно которым книге совсем не обязательно быть грамотно написанной, чтобы оказаться истинным шедевром, — более того, истинные шедевры чуть ли не обязаны быть безграмотными. В результате он перестал различать, что хорошо и что плохо в предложенных ему рукописях.
— Знаешь, чего я от тебя хочу? — сказал он и вдруг посмотрел мне прямо в глаза. — Я хочу, чтобы ты занялся твиттингом.
— Чем?
— Ну, то есть твиттерил в «Твиттере», или как оно там называется.
— А почему ты этого от меня хочешь?
— Тем самым ты окажешь услугу издательству, выполняя за нас рекламную работу. Ты сможешь общаться со своими читателями, рассказывать им, что ты сейчас пишешь, что ты читаешь, что ты хочешь сказать по какому-нибудь поводу, что ты ешь на обед, в конце концов.
— Сейчас я ем хреновый пудинг.
Ему это не показалось смешным.
— Но почему ты обратился именно ко мне? — спросил я.
— Не только к тебе. Я прошу об этом всех, кого только можно. Но не просить же Сэлинджера твиттернуть пару строк.
— Сэлинджер умер.
— Оно и не удивительно.
Он снова погрузился в мрачное молчание, а через какое-то время спросил, использую ли я интернет.
«Использовать интернет» — ну как было не любить Мертона, настолько оторванного от всей этой сраной жизни!
— Немного.
— Имеешь свой блок?
— В смысле — блог? Нет, не имею.
— Но ты читаешь другие блоки?
— Блоги. Читаю иногда.
— Блоги — это конец всему, — сказал он.
В устах Мертона это слово звучало так же неестественно, как прозвучали бы в устах архиепископа Кентерберийского рассуждения о танцевальном фитнесе. Я хотел сказать, что блоги уже не так актуальны, а если ты хочешь на что-то свалить вину, вали ее на все эти myBlank, shitFace, или как их там еще, которые поощряют «нечитающую публику» писать в Сети все, что взбредет в башку. Но я промолчал, дабы не прерывать Мертона, который в кои-то веки разговорился.
— Поясни свою мысль, — сказал я.
Он обвел взглядом тесный ресторанчик так, будто увидел его впервые.
— Что тут пояснить? Романы уходят в прошлое не потому, что их никто больше не может писать, а потому, что их никто не может читать. Это же совсем другой подход к языку. Загляни в интернет, и все, что ты там найдешь, будет… — Он запнулся в поисках нужного слова.
Я предложил «фырканье». Мой любимый термин в данном случае. Он напоминал о вздорных стариках, вечно недовольных всем и вся. Правда, теперь фыркали в Сети большей частью молодые люди.
Это слово Мертону понравилось, насколько ему вообще что-нибудь могло понравиться в его нынешнем состоянии.
— Писатель ищет свой путь к цели в процессе работы, — сказал он.
Я согласно кивнул. Чем еще, как не этими поисками, я был занят по сей день? Однако он обращался не ко мне, а в пространство, к чему-то незримому.
— А нынешние блоггеры знают заранее, что хотят сказать, — продолжил он. — Они делают категорические заявления — и это все, для чего им требуются слова. Мои дети все время спрашивают, что я имею в виду, говоря то или это. Они хотят, чтобы все было разжевано и положено им в рот. Просят меня рассказать сюжеты книг, которые я издаю. О чем они, па? Объясни в нескольких словах, и тогда нам не придется эти книги читать. А у меня не получаются такие объяснения. О чем, например, «Преступление и наказание»?
— О преступлении и наказании, надо полагать.
Он не оценил мой сарказм:
— Так ты считаешь, что они правы, задавая такие вопросы?
По-твоему, роман вполне можно загнать в рамки синопсиса?
— Ты прекрасно знаешь, что я так не считаю.
— У тебя есть дети? Я что-то не припомню.
— Нет.
— В этом тебе повезло. Ты не видишь изо дня в день, какими неучами они растут. Мои в школе прочитают сцену под дождем из «Короля Лира» — те сцены, где Лир сухой, почему-то не входят в программу — и уже четко знают, о чем пьеса. «Она об этом старом пердуне, па».
— И что ты им отвечаешь?
— Я говорю, что литература не сводится к простым «о чем-то».
— А они что говорят?
— Говорят, что я старый пердун.
За время того обеда я услышал от Мертона больше слов, чем за десять предыдущих лет.
Но это были его последние слова. «Мммм», — сказал он, взглянув на счет. А немного погодя, даже не твиттернув на прощание, он сделал то, что должен был сделать.
Если не принимать в расчет воровство книг, «сочинение губами» и выдирание волосков из усов, я находился в лучшей кондиции, чем многие другие. И уж точно в лучшей кондиции, чем бедняга Мертон. Я по-прежнему одевался с иголочки — это было у меня в крови, — покупал дорогую обувь и не забывал заправлять рубашку в брюки, исходя из принципа «кто неряшливо одет, тот неряшливо пишет». Но даже с очень большой натяжкой меня нельзя было назвать преуспевающим человеком. Мне шел сорок третий год — староват для писателя двадцать первого века и уж точно слишком стар для новомодных писательских ранжировок, — а выглядел я еще лет на десять-двенадцать старше своего возраста. Я не стал продлевать абонемент в тренажерном зале, увеличил потребление вина до двух бутылок за вечер, перестал стричься и подравнивать брови.
Со стороны могло создаться впечатление, что я ни с кем не хочу иметь дела (собственно, так оно и было).
Но меня гораздо больше беспокоил тот факт, что никто не хотел иметь дела со мной. Я был как запущенный сад, который обходили стороной даже торнадо.
5. Я, Я, Я
Возможно, я сгущал краски — представителям отмирающей профессии свойственно жалеть себя и пенять на злую судьбу. Ванесса не принимала мои страдания всерьез, полагая, что я просто-напросто нуждаюсь в отдыхе. По ее словам, мне не мешало бы развеяться, сменить обстановку, провести какое-то время вдали от нее — и это притом, что мы без малого двадцать лет прожили вместе.
— То есть отдохнуть от тебя?
— От своей работы. И от себя самого. Побудь кем-то другим для разнообразия.
— Я и так слишком часто бываю кем-то другим. В этом состоит моя работа.
— Ни хрена подобного. Ты — это всегда ты. А в книгах ты лишь придумываешь себе другие имена. Я издал типично супружеский вздох.
— Только не надо этих звуков, — сказала она.
Я изобразил типично супружеское пожатие плеч, но ее это не остановило.
— Освободись от себя самого. А если тебе нужен отдых от меня, отдыхай на здоровье. Я тебе препятствовать не буду. Когда такое было? Взгляни на меня. Скажи честно. — Она просунула ладонь меж моих бедер. — Будь честен с самим собой.
Когда такое было?
Начиная возбуждаться, я позабыл начало вопроса:
— Когда было что?
Она убрала руку:
— Когда я тебе препятствовала?
— Никогда, — сказал я.
— Спасибо за честный ответ.
Я ждал, когда ее рука вернется на то же место. Не таким ли способом жены вознаграждают мужей за честность?
— Но это не означает зеленый свет для одной из твоих литераторских интрижек, — продолжила она. — Я ведь сразу догадаюсь. Ты знаешь, я всегда угадываю такие вещи. Достаточно услышать по телефону твой слащавый голос и увидеть дрянные букеты, которые ты начинаешь слать по два раза на дню. В таком случае резвись на здоровье, но не рассчитывай найти меня здесь, когда вернешься.
— Если вернусь…
Это прозвучало так, будто я хотел с ней расстаться. Но ничего такого я не хотел. Я любил Ванессу. Она была второй по значимости женщиной в моей жизни. Мне была нужна лишь тема для такой книги, которую захочет прочесть кто-нибудь, кроме меня самого. Если она меня бросит, мое сердце будет разбито, но, с другой стороны, разбитое сердце — вот уже и тема. Не бог весть что, конечно, но все-таки тема.
— Оставь эти пустые угрозы, — сказала она.
Если у меня было туго с идеями, то у нее было туго с чувством юмора. Не то чтобы она не понимала шуток, просто она была слишком хороша для такой ерунды. В сорок один год она по-прежнему могла, не сгибая колени, элегантно вышагивать на семидюймовых каблуках. А для таких упражнений нужна серьезная концентрация.
— Тогда едем вместе, — предложил я и тут же вообразил картину, как мы гуляем по какой-нибудь континентальной набережной, она возвышается надо мной на своих садистских шпильках, а все мужчины завидуют мне, глядя на ее ноги. Как мы останавливаемся тут и там, она сует руку между моих бедер и все мужчины снова мне завидуют.
— Я и без тебя могу отлично провести время, — напомнила она.
— Это мне известно, однако дело не только в тебе. Я не могу отлично проводить время, когда ты не со мной. — Ты, ты, ты.
— Я, я, я.
— Ну и куда мы поедем?
— Выбирай сама. В Австралию?
А вот это уже был вызов. Годом ранее я ездил с ней в Австралию, на Аделаидский фестиваль — куда же еще? — в надежде собрать материал для книги о писателе, поехавшем на Аделаидский фестиваль — а как же иначе? — и там наш брак едва не распался. Обычная история. Поклонница по имени Филиппа говорит писателю, с каким трепетом она читает каждое написанное им слово, а писатель, воровато оглядевшись, увлекает поклонницу в ближайший виноградник и с не меньшим трепетом исследует каждую пуговку на ее платье.
Знала ли об этом Ванесса? Она знала обо всем.
— Еще раз вот так исчезнешь, — предупредила она меня на следующий день во время «завтрака знакомств» в Бароссе (Филиппа, к тому времени уже хорошо мне знакомая, сидела напротив, вся такая чопорно-бесстыдная, — эти «трепещущие над словами» те еще сучки), — и ты отправишься в Лондон один.
— Ты хочешь остаться в Австралии? Да ты здесь в два счета свихнешься.
— Нет, это ты здесь свихнешься. Впрочем, ты уже свихнулся.
— А ты что будешь делать: разводить кур и выращивать виноград?
— Я найду здесь покой.
Ага, покой! Если женщина ищет покоя, ей противопоказан брак с писателем. Уж лучше попытать счастья со взрывотехником.
Так что теперь, предложив поехать в Австралию, я сознательно провоцировал Ванессу. Писатель провоцирует свою жену — чем не завязка сюжета?
В конечном счете мы остались в Лондоне и начали обсуждать развод.
— Не угрожай тем, что ты не готов сделать, — сказала она.
Вообще-то, идея принадлежала ей, и я об этом напомнил. Менее всего я хотел развода. Я по-прежнему получал болезненное удовольствие от общения с Ванессой и приходил в возбуждение от одного ее вида. Лицо ее было как комната со стенами, покрытыми осколками зеркал, острыми и кровоточащими. Глядя на свое отражение в этом лице, я видел себя изрубленным на мелкие кусочки.
Нимб ее огненно-рыжих волос уподоблялся моей фонтанирующей крови. Ее слегка неровные зубы — которые казались расшатанными, хотя это было не так — напоминали состояние моего рассудка.
Тогда почему я сбежал от нее в ту южно-австралийскую ночь с Филиппой, которая не шла с ней ни в какое сравнение? Да просто потому, что подвернулся случай. И потому, что мне надо было поддерживать репутацию Дикого Гая. Только не спрашивайте, в чьих глазах. В своих собственных, на худой конец.
И еще потому, что угрозы Ванессы подать на развод приятно щекотали мои нервы.
— Разумеется, идея принадлежит мне, — ответила она. — Все твои идеи так или иначе исходят от меня.
— Не буду спорить. Тем более что у меня вообще нет идей. Я не философ, я антифилософ. Я рассказываю истории.
— Истории? Когда у тебя были свои истории, помимо тех, что ты получал от меня?
— Назови хоть одну такую, Ванесса.
— Да хотя бы вот эта!
— Пожалуй.
— Ты должен знать, — сказала она, вдруг отворачиваясь от меня, словно любое другое зрелище было ей приятнее, — что мне противен твой образ мыслей.
— Моих мыслей?
— Или мыслишек, если выражаться точнее.
— Тебя злит, что я начал новую книгу?
Ванесса злилась всякий раз, когда я начинал новую книгу. Ведь тем самым у меня их становилось еще одной больше, чем у нее, так и не начавшей новую книгу, поскольку она еще не закончила — да и не начинала — предыдущую. Впрочем, злилась она и в периоды, когда работа у меня не шла, поскольку от этого я делался сварливым и норовил завести интрижку на стороне. Когда я работал над книгой, она хотя бы знала, чем я занят и где нахожусь. С другой стороны, когда она знала, где я нахожусь, ей хотелось, чтобы я находился где-нибудь в другом месте.
Насчет новой книги я соврал — в том смысле, что я не начал по-настоящему писать. Беззвучное говорение не в счет — я вот так «сочинил губами» добрую сотню книг, не веря ни в одну из них. И это касалось не только моих сочинений; я перестал верить в книги как таковые. Если со мной, писателем, был о покончено, то лишь потому, что покончено было с литературой в целом. Однако Ванесса не представляла себе действительных масштабов кризиса. Она видела меня удаляющимся в свой кабинет, слышала дробный перестук клавиш и думала, что я продолжаю этаким неумолкающим китсовским соловьем
[18]
изливать душу перед компьютером.
Иногда я даже имитировал творческую эйфорию и, выходя к чаю, напевал «Я на седьмом небе».
[19]
— Ни хрена подобного! — кричала она из своей комнаты.
Дух противоречия сидел в ней всегда.
— «Я сделал на свой лад!»
[20]
— пел я наутро после нашей свадьбы.
— Ни хрена подобного, — отвечала она, не отрывая взгляд от газеты.
Если мое пение ее раздражало, то моя работа над книгой доводила ее почти до безумия. Точно так же она реагировала и на мое безделье. В этом заключалась одна из проблем нашего брака. Второй проблемой был я. Не мои действия, а я сам. Факт моего существования. «Ты, ты, ты», — только что в тысячный раз произнесла она. Это звучало как заклинание, частое повторение которого когда-нибудь заставит ненавистное «я, я, я» исчезнуть, раствориться без следа в парах красного вина.
В тот вечер мы ужинали в ресторане, как обычно. Хороший ужин в приличном заведении, на людях оставался одним из немногих удовольствий, какие мы еще могли себе позволить. Данный ресторан был из числа тех, где швейцар имеет обыкновение обходить зал и чинно приветствовать знакомых ему клиентов. Без приветствия швейцара ты как бы выпадал из круга избранных, обращался в ничто. Подойдя ко мне, он приподнял шляпу, и мы обменялись рукопожатием.
Я держал его руку в своей достаточно долго, чтобы все вокруг видели, насколько хорошо мы знакомы. Для полноты картины мне не хватало только назвать его «сэром» и попросить чаевые.
Когда швейцар удалился, мы возобновили прерванный разговор.
— Мы говорили обо «мне, мне, мне», — напомнил я.
— Ты возомнил себя единственным человеком, который не получает то, что заслуживает. А я, значит, получаю по заслугам? Меня тошнит от этих твоих разглагольствований об исчезающем искусстве чтения. А как насчет исчезнувшего умения писать? Падкий до похабщины лавочник из Уилмслоу сочиняет истории о похабном лавочнике из Уилмслоу. Боже, да при таком раскладе будет воистину чудом, если хоть кто-то прочтет твои книжонки!
— Я никогда не был лавочником, Ви. Я был консультантом в магазине модной одежды.
— Модный консультант, подумать только! И кого же ты модно консультировал?
Я хотел сказать: «Женщин из Уилмслоу», что было бы истинной правдой, но в контексте нашего спора такому утверждению недоставало весомости.
— Моим советам следовали многие, — сказал я, — но только не ты, надо признать.
— Ты всего лишь присматривал за магазином своей чокнутой мамаши да пускал слюни, обслуживая клиенток. Я это видела — не забывай, я ведь была одной из них. А твоим советам я не следовала потому, что не желала походить на какую-нибудь чеширскую лахудру.
Тут она была права.
Ванесса никогда не бывала неправа, и за это я ее уважал. Я мог бы сказать: «За это я ее любил», однако я любил ее как раз вопреки тому, что она была вечно права.
Я оглядел ресторанный зал. Психолог наверняка предположил бы, что я неосознанно ищу здесь чеширскую лахудру, на которую не желала походить Ванесса, но в действительности я высматривал среди посетителей кого-нибудь более известного и состоятельного, чем я. Мне доставила бы утешение мысль, что и такие люди не нашли лучшего способа потратить свой вечер. Соответственно, менее известных и состоятельных людей должна была утешать аналогичная мысль при виде меня. Не исключено, что я неосознанно высматривал и этих людей тоже.
Ванесса меж тем говорила, что я должен быть счастлив, если смогу заполучить хотя бы одного читателя.
— Если у тебя появится хоть один, это уже будет одним читателем больше, чем ты заслуживаешь. И одним больше, чем имею я.
Я не стал вдаваться в банальности, уточняя, что она не могла иметь читателей, так как не являлась писателем. И я вовсе не называл себя «единственным человеком, не получающим то, что заслуживает». Я только сказал… что же я сказал? Что-то о крыше, которая вот-вот рухнет всем нам на головы. О том, что никто не получает именно то, что он (то есть он / она) заслужил, хотя некоторые получают больше, чем ему / ей (им) полагается по справедливости. Новый порядок вещей не предусматривал воздаяния пропорционально деяниям. Ты получал либо слишком мало, либо слишком много. Это была жалоба на мироустройство в целом, а не по личному поводу. Однако Ванесса считала, что я не вправе жаловаться ни по каким поводам. Я был одним из счастливчиков. Меня издавали…
Вот в чем было дело. Подобно большинству людей, Ванесса хотела издаваться. Она являла собой прообраз будущего, в котором не будет читателей, зато каждый будет писателем. Я стал писателем у нее на глазах; она видела, как заполнялись текстом страницы, присутствовала при радостном событии первой публикации и рассуждала так: уж если издаваться начал я — уступающий ей в росте даже без семидюймовых каблуков, постоянно говорящий глупости, готовый перепихнуться с первой попавшейся лахудрой, крадущий в магазинах собственные книги и заимствующий у нее все свои лучшие идеи, — то почему бы не издаваться и ей? Разве она не написала пробный текст, по прочтении которого маститый литагент сказал, что у нее есть все необходимые задатки?
— Это было десять лет назад, — напомнил я ей.
Я не стал напоминать, что агент, говоря о необходимых задатках, одновременно шарил рукой у нее под юбкой и что тот же агент позднее вскрыл себе вены (хотя между этими событиями не было доказуемой связи). Но промолчал я не из чувства такта, а потому, что самоубийство Ларри просто не заслуживало упоминания. Куда проще было бы перечислить моих знакомых в издательском деле, еще не ушедших в мир иной, — для этого хватило бы пальцев одной руки.
— И сколько времени мне отводится на завершение романа? Ты вечно шантажируешь меня тем, что вот-вот закончишь свой.
Когда я не отстаивал свое право на шантаж, мне было искренне жаль Ванессу. Я видел, как ее терзает и буквально сводит с ума этот затянувшийся творческий ступор. Казалось, без написания романа жизнь теряла для нее всякий смысл. Порой она страдальчески прижимала к груди кулаки, как мать, у которой отобрали детей, или как Медея, своих детей умертвившая, и умоляла меня сохранять тишину, чтобы дать ей возможность подумать. «Ты меня убиваешь», — говорила она. И я ей верил. Я действительно ее убивал.
Много раз она просила меня работать вне дома — построить для этого флигель в глубине сада, снять офис, уехать куда-нибудь на год. Ее убивали звуки, сопровождавшие этот процесс: бодрое «бьюинг!» включаемого по утрам компьютера, пощелкивание клавиш под моими пальцами.
Она ревновала меня к компьютеру сильнее, чем когда-то к Филиппе. Временами я слышал шорох за дверью и догадывался, что она нарочно истязает себя, прислушиваясь к стуку ненавистной клавиатуры. В таких случаях я начинал с удвоенной скоростью молотить по клавишам, набирая всякую бессмыслицу, лишь бы помучить ее еще больше. Однако моей целью было не просто усугубить ее муки ревности, а через эти муки подтолкнуть ее к работе над собственным романом. В этом я разделял ее помешательство. Пусть книги себя изжили, но сочинительство по-прежнему было для меня единственным стоящим занятием. И пока у Ванессы не выйдет из печати собственный роман, она будет для меня мертва.
Так же я относился и ко всем прочим. Если человек не писал, он для меня не существовал.
— Просто возьмись и закончи книгу, Ви.
— Возьмись и закончи! Возьмись и закончи!!! А что я делаю, по-твоему? Вот исчезнешь из моей жизни, и тогда я ее закончу.
Мне повезло, что сам я пока еще не умер. Писатель осознает себя по уши в дерьме не только в тех случаях, когда его героями становятся писатели, никак не могущие написать книгу, но и когда у него есть жена-писательница, измученная той же проблемой.
Но если книга перестала существовать как живое явление, почему сочинительство по-прежнему имело смысл для нас обоих?
Хороший вопрос, хотя и глупый; такой мог бы задать инопланетянин, прибывший к нам с кратковременным визитом. Сама по себе жизнь как явление — жизнь, имеющая цель и смысл, направляемая идеалами либо верой, жизнь как нечто большее, чем поглощение дорогой жратвы в модных ресторанах, где столик надо заказывать за два года вперед, если только вы не знаете нужных людей (а я их знал), — эта жизнь перестала существовать; однако мы продолжали жить, делали заказы, сидели за своими излюбленными столиками и поглощали нечто дорогостоящее, уже не в состоянии разобрать его вкус, но пока еще в состоянии расплатиться по счету. Не ищите в этом логики. Чем хуже становятся вещи, тем сильнее мы к ним привязываемся.
Я подозвал официанта:
— Андре, еще бутылку «Сент-Эстеф».
Он вернулся с картой вин. К сожалению, «Сент-Эстеф» закончился.
Закончился. Ключевое слово нашего времени. Все заканчивалось. Все истекало. Я вспомнил «Ворона» По, этот шедевр экстатического безумия, с его рефреном: «Больше никогда».
— Что ты сказал? — спросила Ванесса.
Оказалось, я говорил с собой вслух.
— Больше никогда, — повторил я.
Она решила, что я имею в виду наш брак, и потребовала:
— Поясни.
Позднее, уже направляясь к выходу, я заметил на одном из только что покинутых столиков недопитую бутылку «Сент-Эстеф». Я огляделся, проверяя, не смотрит ли кто в нашу сторону. Смотрели в нашу сторону все — им просто было нечем больше заняться, — ну да и хрен с ними всеми! Я сцапал бутылку и залпом допил ее из горлышка.
Писатель-пьянчуга. Я понадеялся, что кто-нибудь из моих читателей видел меня во всем блеске. Потом я вспомнил, что у меня нет читателей.
— Зовусь я желто-спелым!
[21]
— затянул я.
— Ни хрена подобного, — сказала Ванесса.
На пустынной улице Ванесса задержалась, чтобы дать монету бродяге. Это был именно бродяга — не какой-нибудь жалкий попрошайка, опустившийся наркоман из Сохо или бездомный продавец «Важного вопроса», а классический бродяга старой школы, с загорело-обветренным лицом, длинной белой бородой, зияющими прорехами в штанах (под стать большинству нынешних литераторов) и полным безразличием к тому, как его воспринимают окружающие. Он сидел на деревянной скамье у входа в паб и что-то строчил в репортерском блокноте.
— Он похож на Эрнеста Хемингуэя, — восхищенно прошептала Ванесса и полезла в сумочку за кошельком.
— Однако фразы у него получаются длиннее, чем у Хемингуэя, — прошептал я в ответ.
Мне очень хотелось узнать, что он пишет, но подходить вплотную и заглядывать в блокнот было неудобно. Я даже отчасти робел, наблюдая столь глубокую сосредоточенность и дивясь быстроте перемещения ручки по бумаге — компьютер ему был без надобности. Неужто нам посчастливилось встретить последнего пишущего от руки романиста, да еще и на пленэре?
Ванесса наклонилась и осторожно — насколько это слово может быть к ней применимо — уронила монету на асфальт перед бродягой. Он не прервал свое занятие и вообще никак не прореагировал. Я его отлично понимал. В данный момент он видел только фразу на бумаге, которую надо было правильно закруглить, а все прочее для него не имело значения.
Ванесса взяла меня под локоть. Рука ее дрожала. Она расчувствовалась — как всегда, когда ей случалось проявить щедрость. Чего доброго, еще слезу прольет. (А чего тут доброго, собственно?)
Отойдя на несколько шагов, мы услышали, как позади резко брякнула и покатилась по тротуару монета.
Ванесса вздрогнула так сильно, словно за ее спиной прогремел выстрел. Я вздрогнул вместе с ней. Мы оба давно уже были на взводе. Стоило раздаться хлопку в глушителе проехавшего автомобиля, и нам уже казалось, что это застрелился очередной издатель.
— Если ты хочешь вернуться за монетой и снова дать ее бродяге, меня от этого уволь, — сказал я. — Судя по звуку, он не выронил ее, пытаясь подобрать, а швырнул намеренно.
— В меня?
Я пожал плечами:
— В тебя. В нас. В человечество.
Втайне я был весьма впечатлен, ибо последний романист, пишущий от руки на пленэре, оказался еще и последним идеалистом, для которого только творчество представляло истинную ценность.
Периодически я задавался вопросом: «Что столь красивая и уверенная в себе женщина, как Ванесса, — которая могла бы выйти за рок-звезду, или за банкира, или за ведущего утренней телепрограммы (и которая при желании сама могла бы вести такую программу), — что эта женщина нашла во мне?» И ответ был неизменным: «Слова».
В нашу эпоху умирания слов еще не перевелись женщины, которых привлекало в мужчинах умение с этими словами обращаться. Что до мужчин — в особенности косноязычных, — то они были менее склонны восторгаться женским красноречием, а зачастую просто его пугались. Дайте мужчине пару-другую слов сверх стандартного набора, и он всегда найдет женщину, которая будет его за это обожать. Наделите женщину богатым словарным запасом, и она вместо любви будет вселять ужас в представителей противоположного пола. Уж очень нервно этот самый пол реагировал на всякую неожиданность. Практически все знакомые мне мужчины, столкнувшись с подобной женщиной, сразу же терялись и начинали тихо паниковать.
Вот вам еще один пример вымирания — на сей раз мужчин.
Высоко ценя дар слова в мужчинах и в то же время сама их отпугивая этим даром — здесь я говорю об устной речи, а не о романах, которые ей никак не удавалось из этих слов выстроить, — Ванесса считала меня удачной находкой. Она никогда мне в этом не признавалась, но я догадывался, что именно поэтому она стала моей женой, именно поэтому жила со мной все эти годы и по этой же причине как-то раз отвесила оплеуху молодому ретивому колумнисту с именем из одних инициалов, который посмел дурно отозваться о моей прозе.
Вот вам пример женской преданности. Но когда я ее благодарил, она сказала, что это не имеет никакого отношения ко мне.
— Ты заслуживаешь и более крепких эпитетов, — сказала она. — А защищала я только твой дар.
— Но я и есть это самый дар, — возразил я.
Она хмыкнула:
— Как говорила Фрида Лоуренс:
[22]
«Никогда не верь рассказчику. Верь только рассказу».
— Это сказал Дэвид Лоуренс, — поправил я.
— Ну да, конечно же! — Она внезапно расхохоталась.
Ее точка зрения на этот предмет оставалась неизменной, кого бы из Лоуренсов она ни цитировала. Тот инициалистый колумнист всласть поиздевался над одной новеллой, которая у меня написалась вдруг сама собой, без ощутимых усилий, как сама собой растет в поле посеянная фермером пшеница (идею, разумеется, посеяла в моем мозгу Ванесса). И она с ним поквиталась, напоследок раздавив каблуком сбитые с его носа очки: впредь будет знать, каково бывает слову, этому раненому логосу, когда его сбивают наземь тупой критической стрелой и потом еще попирают ногами.
В умирающих вещах есть своеобразная красота — взять, к примеру, угасающий день или осеннее увядание. То же самое происходит и со словом. Чем заметнее в нем признаки близкой смерти, тем отчетливее проступают все новые нюансы и смысловые оттенки, заставляя людей с болезненно-утонченным воображением восхищаться этой загнивающей красотой.
Стану ли я свидетелем окончательной гибели слова? Я не был в этом уверен, однако живо представлял себе величественную сцену в духе погребальных обрядов викингов, которые сжигали своих конунгов вместе с боевыми ладьями: небосклон кроваво пламенеет (как нос того колумниста после удара Ванессы), последние еще живые литераторы вперяют взоры в догорающий закат, достойный кисти Тернера,
[23]
и с волнительной хриплостью толкают свои прощальные речи, женщины рвут на себе волосы и сотрясают воздух рыданиями. И первейшая среди них, в траурной вуали вроде той, что она носила на похоронах Мертона, — моя Ванесса.
Бесподобная в своей скорби.
6. КОНЕЦ БАНКЕТА
Мы все скорбели. Но в этой ситуации важно было не допускать, чтобы скорбь взяла над тобой верх.
После гибели Мертона я решил навестить своего литагента и посоветоваться, как быть дальше. Живому писателю необходим живой издатель. Когда я позвонил, чтобы договориться о встрече, Фрэнсис первым делом спросил о причинах такой срочности. В его голове я расслышал тревожные нотки.
Как и Мертон, он страшился появления новых книг. Некоторые литагенты, заранее узнав о визите к ним автора, запирались в уборной и не отвечали на звонки в дверь, чтобы не получать рукопись из рук в руки, как судебную повестку. Вот до чего дошло дело: сейчас литагенты считали удачным тот день, когда никто не приносил им рукописи, для которых пришлось бы подыскивать издателя.
Но у меня, по крайней мере, имелся свой агент.
— Кто представляет твои интересы? — бывало, спрашивали меня другие писатели, когда мы встречались на каком-нибудь банкете.
(Мы называли эти мероприятия банкетами, хотя они больше походили на поминки — с тем отличием, что на поминках бывает больше выпивки и сэндвичей. И еще мясные пироги.)
На такие вопросы я отвечал уклончиво. Назови другому писателю имя своего агента, и он-штрих-она тут же попытается увести его-штрих-ее у тебя из-под носа.
Иногда я просто врал.
— Сейчас я сам веду свои дела, — говорил я.
— И как, получается? — выспрашивал Дэмиен Клери.
Дэмиен специализировался на комических романах с налетом сентиментальности, обычно выбирая местом действия старинные провинциальные городки, — один критик назвал его «Троллопом
[24]
в балетной пачке», — но более всего он прославился тем, что сломал нос своему литагенту, в броске дотянувшись до него через письменный стол. С того времени все агентства перестали сотрудничать с Дэмиеном Клери. И все издательства тоже. Последние четыре года он жил на благотворительные подачки. Я считал его очень опасным человеком — не по причине буйного темперамента, а как раз наоборот. Это был милейший и обходительнейший литератор во всем Лондоне, обладатель золотистых кудрей, фиалковых глаз и чудесного мелодичного голоса. При этом невозможно было предугадать момент, когда у него случится «приступ дикости», — самым уместным здесь я считал именно слово «дикость», примененное ко мне Мишной Грюневальд, и по этому поводу завидовал Дэмиену, ибо сам я ни разу даже не дотронулся до литагентского носа.
— Получается неплохо, Дэмиен, — ответил я, — однако это тот самый случай, когда волка ноги кормят. Надо охотиться за издателями, ловить их в подходящий момент и самолично вручать им рукописи. Посылать тексты почтой бесполезно — читать их они не станут. Приходится вступать в непосредственный контакт.
— Да они меня и близко не подпустят. В каждом издательстве при входе вывешено мое фото. Охранники скрутят меня прежде, чем я доберусь до приемной.
— Мммм, — сказал я, потихоньку пятясь.
— Разве что мою рукопись принесет им кто-нибудь другой, — продолжил он задумчиво.
— Это может сработать, — согласился я. — Да только они все равно узнают, что это твоя рукопись, — хотя бы по подписи.
— Я могу подписаться другим именем.
Он залпом осушил стакан вина и разродился новой идеей.
— Послушай, — сказал он, — а ты не возьмешься забросить издателям кое-что из моих рукописей?
Я попятился еще на полшага.
— Я бы с радостью, — соврал я, — но не забывай, что меня они тоже знают в лицо.
— А ты скажешь, что принес рукописи своего приятеля.
— Допустим. Однако мне бы не хотелось участвовать в обмане, выдавая тебя за другого. Рано или поздно обман вскроется, и тогда мы оба попадем в черный список.
— Я уже в черном списке, — сказал он таким тоном, будто в этом был виноват я.
Он смерил меня взглядом дивных фиалковых глаз и встряхнул золотыми кудрями. Это следовало понимать так, что теперь он взял меня на заметку.
«Кое-что из моих рукописей», — сказал он, и это «кое-что из» прозвучало тревожным сигналом. Сколько их у него накопилось? Ныне и одной отвергнутой рукописи было достаточно, чтобы вывести из себя даже самых тихих и незлобивых из пишущей братии. Я представил себе, как Дэмиен перемещается от издателя к издателю с тележкой неопубликованных комических романов и всюду получает от ворот поворот, — и картина эта испугала меня еще сильнее, чем скорость, с которой он поглощал вино. Невозможно было предугадать, когда ему в очередной раз снесет крышу и кто окажется следующим пострадавшим.
Но я хотя бы мог поздравить себя с тем, что не проболтался о Фрэнсисе. Если кто-то когда-нибудь сломает нос моему литагенту, желательно, чтобы этим кем-то оказался я сам.
Уже несколько лет я носился с идеей написать продолжение «Мартышкина блуда», назвав его, к примеру, «Мартышкин блуд без причуд» или просто «Мартышкины блудни».
Всякий раз, когда я поднимал данную тему в разговорах с Фрэнсисом, он начинал часто дышать, словно это было слишком тяжким испытанием для его слабого сердца.
— Двигайся дальше, — советовал он, наливая себе воды из кулера.
Мне он теперь не предлагал даже водички.
Отсутствие у Фрэнсиса энтузиазма по поводу романа-продолжения могло быть связано с тем, что он не являлся моим литературным агентом с самого начала. Мой первый агент — Квинтон О’Мэлли — пропал без вести в Гиндукуше, куда он отправился с рукописью моего второго романа в рюкзаке. Тело так и не нашли, но отдельные страницы рукописи еще в течение нескольких лет обнаруживались тут и там на весьма обширном пространстве. Оставалось только гадать: может, Квинтон потерял ориентацию и блуждал среди обледенелых скал, засунув страницы под одежду в качестве утеплителя, а может, он бесповоротно свихнулся по прочтении моего романа? Впрочем, это мало кого интересовало. Пропажа без вести литературного агента была слишком обычным явлением, чтобы вызвать общественный резонанс. Соответственно, пакистанские и афганские власти не слишком напрягались, расследуя обстоятельства случившегося.
Каковы бы ни были мотивы Фрэнсиса, в разумности его совета сомневаться не приходилось. Большинство литагентов говорили своим авторам то же самое: «Двигайся дальше». То есть оставляй позади привычные темы, оставляй былые надежды, а то и всякие надежды вообще, отказывайся от мысли, что слова имеют какое-то значение, что они могут изменить мир к лучшему или обеспечить тебе достойную жизнь. А иногда такой совет просто означал: «Двигайся дальше сам по себе и не рассчитывай, что впредь твоими делами будет заниматься литературный агент». Дэмиен Клери с его проблемами был отнюдь не исключением. Почти половине британских авторов издатели указали на дверь, а другая половина безуспешно пыталась дозвониться до своих агентов. Считается, что тишина писателям во благо — но не такая же глухая тишина!
Черной дырой был не только список книг, завалявшихся на складах. Список новинок имел столь же удручающие показатели продаж.
Как уже говорилось, меня можно было считать счастливчиком. Фрэнсис Фаулз почему-то в меня верил — возможно, лишь потому, что мы с ним были одинаково низкого роста. Я давно заметил, что большинство литераторов — люди высокие (особенно это касается публицистов), так что между немногими коротышками в нашей профессии существует нечто вроде подсознательного сговора.
Недруги Фрэнсиса — издатели, с его подачи переплатившие авторам; отвергнутые им авторы; другие литагенты, у которых он перехватил выгодных клиентов; редакторы, ненавидевшие всех подряд и его в числе прочих, — прозвали его карликом. Конечно, карликом он не был, однако из-за чрезмерной полноты казался ниже своего реального роста, тогда как моя худоба, напротив, делала меня более высоким при взгляде со стороны. Кроме этого, нас сближал общий недуг — хронические запоры, — и мы живо обсуждали способы его лечения. Правда, с началом Великой литературной депрессии этот недуг стал общим для всех причастных к издательскому бизнесу. (Сильнее прочих от него страдали редакторы в силу непродуктивности своего труда, каковую усугубляла хроническая зависть, ибо каждая попадавшая к ним книга была еще одним гвоздем в гроб их так и не раскрывшегося творческого потенциала.)
Но даже притом, что Фрэнсис в меня верил, я на сей раз не увидел в его кабинете ни одной моей книги. В прежние посещения меня обычно просили немного подождать в приемной, а тем временем он — либо кто-нибудь из ассистентов — отыскивал в кладовке мой последний роман и, смахнув пыль с обложки, водружал его на видное место. «Только что перечитывал любимые страницы в этой вещи», — говаривал Фрэнсис, когда меня впускали в кабинет. Но, в свете новой политики агентства, он отказался от подобных ухищрений. Теперь он сразу давал мне понять, что банкет окончен и никто более не намерен щадить чувства авторов. Сейчас на видном месте у него красовались недавно раскрученная телерекламой поваренная книга Делии Блейд, булимической каббалистки из вегетарианской девичьей поп-группы, и «Ослепление» — скандальные мемуары Билли Фанхаузера, тинейджера из Атланты, ослепшего от взрыва силиконовых имплантатов в груди его приемной матери.
Фрэнсис приветствовал меня с грустной улыбкой, служившей напоминанием о славных годах. Ныне ему было совсем не до веселья. Когда наше сотрудничество только начиналось, он имел обыкновение носить строгий костюм и галстук-бабочку. Теперь же на нем были джинсы и слишком тесная для его комплекции полосатая рубашка навыпуск — небрежность в одежде, ранее ему не свойственная. Уже только по этому можно было заключить, что у него нет жены: никакая женщина не выпустила бы из дома мужа в подобной рубашке.
Он тяжело опустился на стул и произнес:
— Итак?
— Мне нужен издатель.
— Для чего?
— Чтобы издаваться.
— Но у тебя уже есть издатель.
— Он умер, Фрэнсис.
Агент скорчил гримасу, означавшую: «Нашел чем удивить! Скоро все там будем». Однако он ограничился замечанием:
— Да, это опасная профессия… — И сразу перешел к насущному вопросу. — У тебя что-то есть для публикации?
Я решил сделать еще один заход с «Мартышкой».
— Пока только наброски. Наполовину развитие предыдущего, наполовину злободневный очерк, наполовину погребальный плач.
Он схватился за сердце:
— Три половинки — это вообще как?
— Очень просто. «Мартышка на моем загривке» — дискурсивный роман в трех частях.
— И о чем же будет эта наполовину развитая, наполовину злободневная и наполовину плачевная вещь?
Я широко развел руки, словно охватывая окружающую обстановку.
— О моей мебели?
Я рассмеялся:
— О том, куда мы все скатились. О состоянии вещей.
О дерьме, в котором мы сидим по уши.
Он изобразил непонимание. Кто мог его в этом упрекнуть? Приходилось или отрицать очевидное, или, признав его, отдать концы.
— И сколько недель «Ослепленный» держится в лидерах продаж? — спросил я, дабы направить свое раздражение на что-нибудь конкретное.
— Не издевайся, — сказал он. — Между прочим, десять процентов от роялти Билли Фанхаузера уходят на поддержку группового иска.
— Против кого?
— Против компании, производящей силиконовые имплантаты, разумеется.
— Групповой иск! Только не говори мне, что взрывающиеся грудные имплантаты ослепляют детей повсюду в Америке.
— Похоже, так оно и есть.
Я недоверчиво покачал головой. Но Фрэнсис всегда знал, как меня зацепить.
— Книги все еще способны приносить реальную пользу, — сказал он. — И не обязательно посвящать их созерцанию собственного пупка.
— А кто созерцает собственный пупок?
— Мартышки, мартышки… Знаешь, как можно понять, что у писателя начались творческие проблемы?
Я не хотел, чтобы он потерял веру в меня как писателя.
— Знаю, — сказал я. — Это когда писатель начинает писать о писательстве. А знаешь, как мужчина узнает, что у него мужские проблемы? — (Я также не хотел, чтобы он потерял веру в меня как мужчину.) — Это когда он подкатывает яйца к своей теще. В моем случае налицо и то и другое.
В более благополучные времена, когда авторы и их литагенты периодически устраивали совместные загулы, Фрэнсис однажды затащил меня в клуб «Гаррик»
[25]
и там в изрядном подпитии поведал о своей любовной связи с одной сочинительницей исторических романов, гордившейся достоверной передачей деталей описываемых ею эпох. По его словам, они занимались любовью только в исторических костюмах. Я на минуту потерял дар речи, вообразив его в пудреном парике и штанах-ренгравах с бантами. Фрэнсис неверно истолковал мой ступор как завистливое восхищение.
— Да, скажу тебе, это нечто! — заявил он, понижая голос и оглядывая комнату, не слышал ли кто посторонний его признание.
С той поры, хотя загулы канули в Лету вместе со зваными обедами и вечеринками, мы при встречах взяли за правило обмениваться интимными подробностями личной жизни, — правда, мои откровения по большей части были вымышлены с единственной целью поддержать доверительные отношения и не лишиться своего агента.
— Ты подкатываешь яйца к своей теще?
— Если можно так выразиться.
— А ты выразись яснее: да или нет.
— Вроде бы да и вроде бы нет.
— А я знаком с твоей тещей?
— Будь ты с ней знаком, тебе не пришлось бы спрашивать. Такие женщины не забываются.
В подтверждение своих слов я начал вращать глазами, как бы оглядывая ее бедра. Он ждал, грызя большой палец, пока я снизу вверх обводил взглядом рельеф ее воображаемого тела. — Как ее имя?
— А при чем тут имя?
— Хотелось бы знать, кого именно я не смогу забыть, если однажды с ней встречусь.
— Поппи.
— Поппи! — Он втянул воздух сквозь зубы, словно возбуждаясь от одного лишь произнесения этого имени. — Поппи — а дальше?
— Поппи Эйзенхауэр.
Если предыдущий вздох говорил о возбуждении, то этот — уже о влюбленности.
— Из тех самых Эйзенхауэров?
— Не исключено дальнее родство. Ее второй муж был американцем. Вряд ли она успела раскопать его семейные корни, так как прожила с ним недолго. Он порвал с ней из-за того, что она позировала в обнимку с виолончелью для афиши концерта Боккерини.
[26]
— Не столь уж страшный грех, на мой взгляд.
Я не сообщил ему одну деталь, которую Поппи с шокирующей прямотой поведала мне уже вскоре после нашего знакомства: для той афиши она снялась обнаженной. Фрэнсису это знать было не обязательно.
Однако он вполне мог вообразить ее обнаженной и без моей помощи. «Поппи… позировать… виолончель… Боккерини» — такая комбинация слов сама по себе наводила на мысли о женской наготе.
Он изогнул одну бровь вопросительным знаком. Я пошевелил бровями, пытаясь изобразить желательный ему ответ.
— Значит, она снова вышла замуж? — спросил он, мелодично присвистнув.
Я отрицательно покачал головой.
— И ты до сих пор меня ей не представил? Я знаком с твоей женой, так почему бы не познакомиться и с ее мамой?
— Ах, Фрэнсис! — воскликнул я, намекая, что не рискнул бы доверить ее этому демоническому карлику-соблазнителю. Вот до какого подхалимажа вынуждены опускаться современные авторы.
Он наклонился вперед с еще большим трудом, чем ранее опускался на стул, и повторил имя:
— Поппи Эйзенхауэр.
Похоже, его что-то беспокоило, но он и сам не сразу понял, что именно.
— Надеюсь, ты не собираешься писать об этом роман? — спросил он. — С тебя станется.
— О чем?
— О Поппи Эйзенхауэр и о тебе. Об этой ситуации.
— «Мартышка и теща»?
Он сложил ладони умоляющим жестом, явно теряя терпение:
— Гай, если ты не собираешься переселяться в джунгли и жить с обезьянами, как Джейн Гудолл,
[27]
— заметь, я вовсе не отговариваю тебя от этого, — но если у тебя нет такого намерения, советую забыть об этих животных.
— Мартышки имеют для меня метафорический смысл.
— Но читателям на это наплевать.
— Хорошо, оставим мартышек. Однако мне понравилась идея написать роман о моей теще. Почему бы нет? Хвалебная песнь прекрасной женщине в летах.
— Прошу тебя, только не это.
— Тебя беспокоит возможная реакция Ванессы?
— Меня беспокоишь ты. Это будет твоим профессиональным самоубийством.
— Почему? Как раз сейчас тема сексапильных старушек входит в моду. Книга станет бестселлером, Фрэнсис!
— Только не в твоем исполнении.
— А что не так с моим исполнением?
— Ты раскроешь тему с мужской точки зрения. — И что?
— А то, что женщинам это не понравится.
— Почему им должно не понравиться?
— А почему читательницам не нравятся твои книги? Может, потому, что ты не идешь им навстречу… не проникаешь в их внутренний мир… потому, что ты пишешь от имени шимпанзе с красным членом наперевес? Откуда мне знать? Я просто советую тебе: оставь эту тему. Подкатывай к ней яйца в реальной жизни, если тебе приспичило. Но не пиши об этом книг.
— Значит, никаких мартышек, никаких тещ, никаких мужских точек зрения… Что же мне остается?
На это у него был готов ответ:
— Шведский детектив.
— Но я ничего не знаю о шведских детективах. Я никогда не был в Швеции.
— Тогда детский детектив. Ребенком ты, надеюсь, был?
Скажи мне, ты был ребенком?
— Меня не интересуют детективы, Фрэнсис.
— А как насчет уилмслоуского детектива? Это было бы нечто новенькое. По крайней мере, я о таких не слышал.
— Это потому, что в Уилмслоу не бывает преступлений, разве что нарушения правил парковки да неуплата муниципальных налогов. И еще футбольные безобразия. Конечно, я мог бы сделать главного героя парковочным инспектором или муниципальным сборщиком налогов, который имеет зуб на руководство «Манчестер юнайтед» за то, что они не взяли его стажером в команду…
— Звучит интригующе…
— …и который утешается тем, что трахает свою тещу…
— …которая с виду вылитая мартышка… Добавь уж и это до кучи.
— Поппи ничуть не похожа на мартышку, — возразил я.
— Разумеется, не похожа.
Голос его звучал устало. Он начал тереть рукой лицо и тер довольно долго. Когда он убрал руку, я был почти готов увидеть, что все черты лица стерты напрочь.
— Ну и к чему мы идем, Фрэнсис? — спросил я, выдержав паузу.
— Ко всем чертям, — усмехнулся он.
— Ты говоришь о своем бизнесе, о моих перспективах, о наших отношениях или о литературе в целом?
— Обо всем сразу.
— А как насчет нового издателя?
— Напиши книгу, и я найду издателя. Сейчас нет смысла с этим спешить. Только принеси мне такую историю, которую я смогу пропихнуть в издательстве.
— Мне не нравится твой упор на слово «такую». Ты же знаешь, что как раз такие истории я сочинять не умею.
— Речь об историях, в которых что-то происходит?
— Речь о сюжете. Люди часто путают историю и сюжет, считая, что без каких-то загадок и сюжетных хитросплетений история не существует. В моих книгах происходит масса вещей, Фрэнсис. Даже если отбросить саму по себе борьбу слов, там происходит многое. Герои общаются друг с другом, влюбляются, расстаются. Ими движут разные психологические мотивы, и если это не истории, то я не знаю, как еще это можно назвать. Генри Джеймс, например, говорил, что ему для создания истории достаточно одного психологического мотива…
— А Герберт Уэллс говорил, что на литературном алтаре Джеймса нет ничего, кроме дохлого котенка, яичной скорлупы и… чего-то еще.
— …и куска бечевки.
[28]
И что из этого следует? Предложишь мне писать научную фантастику в духе Уэллса?
Фрэнсис замолчал. В этот момент он выглядел как столетний старик.
— Пиши что хочешь, а я сделаю все, что смогу, — сказал он.
Тут уже я сам почувствовал себя столетним старцем.
Время от времени нужно встречаться со своим агентом, точно так же, как время от времени нужно встречаться со своим издателем, но, если ты не являешься автором «историй» в агрессивно-безграмотном понимании данного термина, эти встречи доставляют тебе не больше радости, чем визит к своему бальзамировщику. Последний, по крайней мере, сулит больше надежд хоть на что-нибудь после смерти.
Я хотел спросить, действительно ли он думает, что у нас нет никаких перспектив, или просто решил меня попугать. Но еще раз оглядев книги на его столе, включая мемуары Билли Фанхаузера, невинной жертвы пластической хирургии, и булимическую поваренную книгу Делии Блейд, я получил ответ, не задавая вопроса.
Не уверен насчет остального, но литература явно шла ко всем чертям.
7. ПУТЬ ВНИЗ
Говоря об ответах — у меня имелся четкий ответ на вопрос, когда же мои дела начали катиться к чертям: с того самого момента, когда они вдруг пошли в гору.
В свою первую книгу ты вкладываешь все, что у тебя имеется за душой. Я написал первую книгу в двадцать четыре года, а когда она вышла из печати, мне было двадцать семь. Таким образом, к двадцати восьми годам я, очутившись в списке ста лучших писателей Британии и Содружества, уже тогда мог бы преспокойно последовать по стопам Мертона. Проблема здесь не в моем творчестве и не во мне самом («ты, ты, ты», как любила выражаться Ванесса). Просто так уж заведено в этом мире.
После долгого ухаживания (это в числе прочего я узнал от Мишны Грюневальд) самец североамериканского паука «черная вдова» спаривается с самкой и умирает. Причем умирает даже в том случае, если самка не съедает его сразу по спаривании, что, вообще-то, у них в обычае. Умирает потому, что его жизненное предназначение исполнено. Подобные вещи происходят с мужскими особями всех видов. Ты делаешь свое дело, отдаешь себя без остатка, и на этом твоя песенка спета. Мужчины-писатели не исключение. Ты готовишься и настраиваешься, ты обхаживаешь книгу, как возлюбленную, ты вкладываешь в нее все свои лучшие мысли, ты ее оплодотворяешь — и на этом ты себя исчерпал. Прощай, прекрасный принц.
Но если паук позволяет себя сожрать или забивается в укромную щель, чтобы там испустить дух, то мужчина-писатель продолжает заниматься творческим онанизмом в надежде повторить первоначальный успех, но уже без былой убежденности, без страсти — да и без «продуктивной спермы» на выходе, — все это время испытывая муки медленного умирания, превращения в невидимку: изо дня в день, книга за книгой он исчезает с полок публичных библиотек, с витрин книжных магазинов, из памяти своих читателей.
Забавно, что при мысли о пауках я сразу представляю себе своего школьного учителя английского. Будучи вдвое меня старше, он, однако, не казался исчерпавшим себя и проявлял самый что ни на есть живой интерес к литературе. Может, типологически он относился к другому виду пауков, а то и вовсе к навозным жукам (судя по его образу жизни), но именно паука он напоминал мне всякий раз, когда я приезжал в Чешир проведать моих выживших из ума родителей и по пути заглядывал к нему, — паука, который сидит в центре огромной шелковистой паутины слов и с наслаждением поглощает свою книжную добычу.
— Что ты сейчас читаешь? — спросил он, пожимая мне руку.
Тот же самый вопрос я слышал от него еще в школе, причем ежедневно, как будто я за сутки должен был осилить предыдущую и тут же начать новую книгу.
— Вообще-то, я сейчас пишу, — напомнил я ему. — Нахожусь на другом конце писательско-читательской цепочки.
Стоял дивный чеширский день, солнце светило сквозь легкую дымку, на ближайшем лугу маячили коровы, воздух был недвижим. В Чешире никогда не происходит ничего существенного, и потому он так легко выпадает из памяти, стоит лишь оттуда уехать. Коттедж Эмлина находился всего в полумиле от моего родного дома и, помимо извечно дырявой крыши, был примечателен прудиком с лилиями в примыкающем саду. Не представляю, кто занимался очисткой этого пруда, поскольку Эмлин практически не вылезал из полумрака своей библиотеки. Его жена умерла, дети разъехались кто куда, причем выглядело это так, будто они покинули Эмлина из чувства такта, дабы оставить его наедине с любимыми книгами.
Он никак не среагировал на напоминание о моем писательском статусе. Казалось, он не желал этого знать. Эмлин высоко ставил чтение, но не сочинительство, что для меня было фактом необъяснимым. Однажды я спросил его напрямик:
— Как вы можете любить литературу, при этом игнорируя тех, кто ее создает?
Его брови сошлись к переносице. Самым буквальным образом: Эмлин сдвигал глаза и брови так, словно собирал в кучку единственно значимую часть своей физиономии — ту, что была задействована в процессе чтения.
— А с чего ты взял, будто я люблю литературу? — спросил он гневно. — Есть книги, чтение которых доставляет мне удовольствие. Есть такие, от которых меня воротит. Но собирать всякие сплетни об их авторах — это не по мне.
— Я не имею в виду сплетни.
— А что ты имеешь в виду?
Хороший вопрос. Я сделал неопределенный жест, разгоняя ладонью затхлый воздух в его библиотеке.
— Процесс сочинительства… творческое состояние…
— Повторяю еще раз: какое мне дело до этого? К тому времени когда я берусь за книгу, творческий процесс давно завершен. Теперь эта книга принадлежит мне.
Это я понимал. И даже приветствовал как писатель. Забудьте обо мне, следите за словами — они важнее автора. Однако же я в свое время был звездным учеником Эмлина. Как-то раз он вытащил меня, десятилетнего, на сцену актового зала во время общешкольного собрания и сказал: «Этот мальчик далеко пойдет в литературе. Запомните его имя — Гай Эйблман». Он даже писал моим родителям, советуя бережно относиться к моему «редкому и ценному дару», — это был своеобразный вотум доверия, мало что значивший для них, но очень важный для меня. Вот почему я поддерживал контакт с Эмлином на протяжении всех этих лет, давая ему возможность наблюдать за тем, как обнаруженный им дар приносит редко-ценные плоды. Но если книги были главным интересом его жизни, а я теперь эти самые книги писал, почему бы ему не сказать, что он гордится своим учеником? Неужели его нисколько не впечатляли мои успехи? Почему бы не поздравить меня — и себя самого — с воплощением в жизнь его пророчества? Или хотя бы показать, что он меня помнит?
Но нет. Что бы он ни подразумевал под словами «далеко пойдет в литературе», это явно не было связано с сочинительством. В его понимании, «посвятить жизнь литературе» означало посвятить ее потреблению литературной продукции. А создание этой самой продукции его ничуть не трогало. Возможно, он думал даже (если думал на эту тему вообще), что я не оправдал его ожиданий. То есть вместо литературного гурмана стал литературным ремесленником. Для него жизнь была полноценной и оправданной, если она посвящалась чтению книг. Гомер, Тацит, Августин Блаженный, Беда Достопочтенный, Монтень, Аддисон, Теккерей, Герберт Спенсер, Шпенглер, Чакита Чиклит
[29]
— и так до бесконечности.
При этом меня поражала его способность без чувства неловкости и раздражения поглощать всякий новомодный ширпотреб — он мог, едва закрыв Геродота, тут же углубиться в какую-нибудь вампирскую сагу.
— Как вам это удается? — спросил я.
— У меня полно свободного времени.
— Я о другом: как вы выносите такие жуткие диссонансы?
— Чтобы убедиться, что книга не стоит прочтения, надо ее прочесть, но к тому времени сожалеть будет поздно. Впрочем, я крайне редко сожалею о прочитанном.
— То есть при взгляде отсюда, из вашего кресла, с этой цивилизацией все в порядке?
Он улыбнулся, укрывая ноги пледом. Это была улыбка человека, узревшего Господа Бога на своих полках. Когда Эмлин широко разводил руки — как бы в попытке объять все эти стены из книг, — он походил на пожирателя лотоса в окружении чудесных, навевающих забвение цветов. Такой вот паук редкого вида. Arachnidous bibliomani.
Прежде чем затеряться среди скал и снегов Гиндукуша с моей рукописью в качестве единственного согревающего средства, Квинтон О’Мэлли предостерег меня насчет головокружения от успеха первой публикации.
— Живи на прежнем месте, — советовал он. — Не отрывайся от своих корней, продолжай работать в зоопарке.
— Но я никогда не работал в зоопарке, — сказал я.
— Тогда продолжай общаться с теми, кто там работает. Если переедешь в Лондон ради всяких литературных тусовок, ты очень скоро останешься без собственных идей и тем. Я видел это тысячу раз. Оставайся там, где тебе все знакомо, где ты нашел вдохновение. А здесь тебе делать нечего. И, говоря между нами, здесь нет людей, достойных внимания.
Он фыркнул — не в подтверждение своих слов, а дабы прочистить заложенный нос. Квинтон О’Мэлли, длиннолицый и по-медвежьи массивный, страдал от простуд, как никто другой. Он начинал зябко поеживаться, едва температура опускалась ниже двадцати пяти градусов Цельсия. Когда я впервые его увидел, был теплый июльский вечер, однако он щеголял в канареечно-желтых вельветовых штанах, заправленных в шерстяные носки, в тяжелых ботинках и подобии джемпера, вдобавок еще был обмотан сразу несколькими шарфами. Зачем такой человек отправился путешествовать в Гиндукуш, разумному объяснению не поддается. Но в то время Великая литературная депрессия уже начиналась, и представители издательской — равно как и писательской — среды все чаще совершали странные поступки сродни актам отчаяния. Его многочисленные знакомые не слишком удивились бы, если бы он вместо поездки за тридевять земель просто шагнул в море с Брайтонского пирса. Правда, чтобы сделать этот шаг, ему пришлось бы стоять в очереди перед краем пирса вслед за двумя романистами, меланхолическим поэтом и менеджером книготорговой фирмы.
Я отправил свою рукопись Квинтону, узнав из прессы, что он имеет самые обширные связи в лондонских литературных кругах и к тому же питает слабость к нетрадиционным и экстравагантным произведениям. Крестник Т. Э. Лоуренса, близкий друг Тезигера и Нормана Льюиса,
[30]
открытый гей (больше на словах, чем на деле), литагент, имевший среди клиентов трех женоубийц (в том числе одного осужденного), он в молодые годы распивал вино с Диланом Томасом, курил опиум с Уильямом Берроузом, депрессировал на пару с Жаном Жене, а в мое время, уже будучи на восьмом десятке, закатывал самые эпатажные вечеринки в Лондоне. Он состоял членом всех клубов, включая закрытые и даже запрещенные. Он был председателем всех комитетов и комиссий. Прежде чем какой-нибудь автор удостаивался каких-либо почестей — будь то возведение в рыцарство, чаепитие в Букингемском дворце или почетное гражданство Западного Белфаста, — этот акт должен был получить одобрение Квинтона. Знакомство с Квинтоном означало знакомство со всеми.
— Вот вы какой, — сказал я при первой встрече, ограничившись этим туманным утверждением из страха оскорбить неуместной лестью столь чувствительного человека, когда-то ночи напролет бродившего по улицам за компанию с депрессивным Жене.
— Только не верьте всему, что обо мне пишут. Я — лишь пустая оболочка. Читали «Полых людей» Элиота?
[31]
— Он стукнул себя по груди. — Сочиняя это, он думал обо мне.
Он заметил, что я делаю подсчеты в уме.
— Я тогда был еще младенцем. Он услышал, как я кашляю в своей детской коляске, схватил ручку и начал писать поэму. Ветер в сухой траве. Топот крысиных лапок по битому стеклу.
Лучше возвращайтесь к себе в Нантвич.
— Уилмслоу.
— Пусть будет Уилмслоу.
Я понимал — при всем уважении к человеку, из детской коляски вдохновившему Элиота на создание столь пронзительно-безысходного шедевра, — что он покровительствует мне лишь из прихоти. Я был гетеропровинциальным дополнением к его коллекции авторов. Наверняка он отзывался обо мне с насмешкой в компании великосветских женоубийц, содомитов и наркоманов, с которыми он только что не делил постель. Случайно вытянув «Мартышкин блуд» из стопки отвергнутых рукописей — он имел привычку каждый день пролистывать один отказной текст, для очистки совести, — Квинтон вообразил, что повествователь и автор суть одно и то же лицо: еврейка из ортодоксальной семьи, которая сексуально удовлетворяла тигров, ухаживала за сексуально неудовлетворенными шимпанзе и в перерывах между этими делами написала роман под псевдонимом Гай Эйблман, дабы скрыть свой пол и заодно тот факт, что все рассказанное в книге — чистая правда. Исходя из этого предположения, он дал книге зеленый свет, рассчитывая в дальнейшем поразвлечься, демонстрируя ее автора своим лондонским друзьям. Женщина-шимпанзе. Я мог себе представить, как он шепотом предупреждает этих рафинированных развратников: «Дважды подумайте, мальчики, прежде чем жать ей руку». Полагаю, встреча со мной обернулась для него ужасным разочарованием. Вместо женщины-шимпанзе — уилмслоуский юнец в щегольском костюме и галстуке. Когда я представился, он прикрыл лицо одним из своих многочисленных шарфов, попутно в него высморкавшись.
— Должен признать, это для меня сюрприз, — сказал он.
Мы обедали во французском ресторанчике в Кенсингтоне.
За столом он не снимал пальто и на протяжении двух часов, проведенных в моем обществе, не переставал восхищаться нордической прозрачностью глаз Брюса Чатвина.
[32]
Слово «нордический» меня бесило. Не спрашивайте почему.
— У вас есть шанс возглавить новое поколение декадентов, — сказал он, потягивая крепкий кофе. — Только не покидайте свой Нортвич.
— Уилмслоу.
— Пусть будет Уилмслоу.
— Но мне необходимо сменить обстановку, — сказал я. — Тот же Брюс Чатвин не сидел безвылазно в своем Шеффилде.
— И возможно, в том его ошибка. Он сам однажды мне это сказал.
— Что он хотел бы всю жизнь провести в Шеффилде?
— Слова были другие, но смысл примерно тот же.
— Но мне там не о чем больше писать. Я выжал из этого места все, что мог.
— Так уж и все… — Он прокашлялся (крысиные лапки по битому стеклу) и заказал коньяк. — Та же провинциальная жизнь не скупилась на темы для Джордж Элиот.
[33]
— Но та же провинция ничего не дала Генри Миллеру, — возразил я.
— А кем из двоих вы предпочли бы быть?
Мне не хватило смелости сказать «Генри Миллером» — вдруг выяснится, что Джордж Элиот в свое время тоже распивала бутылочку с Квинтоном.
— Расскажите, что еще занятного творится в ваших краях, — попросил он.
Судя по тону, ему хотелось услышать о процветающих там кровосмесительстве и скотоложстве.
— Ничего такого, что могло бы вас заинтересовать.
— Вы удивитесь, узнав, какие вещи могут меня заинтересовать. Переберите все великие события и грандиозные проекты местного значения. Вы уже открыли для нас внутренний мир Честерского зоопарка. Что дальше?
Я вспомнил о ежегодном транспортном фестивале, проводившемся на востоке Чешира, в городке Сандбач, с его давними традициями производства грузовиков. Однажды в нашем семейном бутике мы бесплатно одолжили наряд Транспортной королеве фестиваля, за что она была безгранично благодарна и в качестве награды по окончании праздника позволила мне лично снять с нее это самое платье в уголке выставочного зала, за древним паровым автомобилем. Мне тогда было пятнадцать, ей девятнадцать. Я жутко перенервничал и в результате оскандалился. Но сейчас, когда я добился успеха на литературном поприще, она прислала мне письмо, предлагая сделать еще одну попытку.
Вот что значит слава!
— Вполне сгодится для начала истории, — сказал Квинтон, когда я вкратце изложил ему все это. — Любовь среди механических монстров.
— А вам не кажется, что тема мелковата для романа?
— Очень даже кажется. И это прекрасно. Вы уже нанесли на литературную карту мартышек из Уилмслоу…
— Из Честера.
— Пусть будет Честер. Теперь сделайте то же самое с королевами красоты из Мидлвича.
— Сандбача.
— Это не суть важно.
— Я не уверен, что смогу написать еще один роман с женской точки зрения.
— Ну так напишите его с мужской.
И он разразился дребезжащим хохотом. (Представив, что у мужчин может быть своя точка зрения? Или что моя точка зрения может быть мужской?)
Однако он умел убеждать. И я последовал его совету; оживил в памяти эротические впечатления юности, сходил на выставку, чтобы еще раз взглянуть на паровой автомобиль, и написал историю с точки зрения мужчины с багровым провинциальным пенисом — сандбачского мужлана, излучающего сексуальность, как целая стая немастурбированных шимпанзе, и насквозь пропитанного выхлопами тех самых грузовиков, что некогда прославили его родной город.
Я так и не узнал мнение Квинтона об этой вещи. Возможно ли, что она как-то поспособствовала его печальной кончине? Возможно ли, что ее неумолимая, навязчивая бесхитростность окончательно добила его в том холодном краю? Конечно, его нельзя было назвать излишне щепетильным в выборе клиентов — достаточно вспомнить трех женоубийц, — но сандбачский мужлан мог оказаться последней каплей, роковым шагом к ненордической гетеропролетарской дремучести, что для него стало уже перебором.
Мнение Квинтона сгинуло вместе с ним, если оно существовало вообще — то есть если он прочел рукопись, а не использовал ее для более утилитарных целей (скажем, набив скомканными листами ботинки, чтобы те не помялись в багаже).
Утратив литагента, я решил продвигать вторую книгу самостоятельно, благо уже имел выход на Мертона, ранее издавшего «Мартышкин блуд». Поскольку обстоятельства смерти Квинтона так и не прояснились, я предложил в рекламных целях воспользоваться версией «убийственного романа», написав на суперобложке: «Перед вами опасная книга. Будьте осторожны при чтении — особенно в условиях высокогорья».
Однако Мертону слово «опасная» на суперобложке нравилось не больше, чем слово «уморительная», — то есть не нравилось совершенно. Издатель — барин, и в конечном счете книга вышла с банальным презентационным текстом про очередной шедевр от автора нашумевшего «Мартышкина блуда».
На сей раз критики сравнили меня с Джоном Брэйном и Аланом Силлитоу. Типа «Вечер вторника, утро среды» и «Путь вниз».
[34]
Я воспринял это как явное понижение в статусе, если плясать от Апулея и маркиза де Сада. Один из рецензентов занятно предположил, что «возбужденные визги шимпанзе подгоняют меня в творческом галопе по северо-западным областям Англии», а еще один (явно тот же самый, но под другим именем) посоветовал мне «ограничиться территорией, досконально знакомой и близкой по духу, а именно обезьяньим вольером». Третья рецензия этого Лонни Добсона (он же Донни Робсон и Ронни Хобсон из предыдущих публикаций) содержала наиболее убийственный вердикт: «В своем дебютном романе Гай Эйблман предпринял на редкость неудачную попытку писать от лица женщины. Второй — и, как мы все надеемся, последний — его роман представляет собой еще менее удачную попытку писать от лица мужчины».
Вскоре после выхода в свет моего второго романа я, вопреки предостережениям заледеневшего Квинтона, переехал с семьей в Лондон. Поначалу Ванесса и ее мама этому радовались, успев стосковаться по столичной жизни, но через какое-то время у них начали возникать сомнения в правильности сделанного выбора. На чеширском фоне они смотрелись этакими светскими львицами, попавшими туда после некоего загадочного скандала в высоких сферах, слухи о котором вот-вот должны были настигнуть их и в глухомани. Однако лондонский фон скрадывал это впечатление. Здесь они также смотрелись эффектной парой, но не более того; и их совместное появление на лондонских улицах не создавало транспортные пробки из-за глазеющих водителей, как это случалось в провинциальной среде.
О моей эффектности и говорить нечего.
Существует мнение, что Лондон загубил мой писательский дар. Но есть и другое мнение: мол, там и губить-то было нечего. Несомненно лишь одно: после переезда моя манера письма изменилась, стала менее живой и непосредственной, но в то же время более упорядоченной. Некогда, бродя по улицам Уилмслоу с прилипшей к нижней губе сигаретой, я чувствовал себя изгоем, врагом респектабельного общества, и это отражалось на моих сочинениях. Но едва приступив к сочинительству в Лондоне, я почувствовал, как на мою шею ярмом легла эта самая респектабельность. «Для жителя больших городов, — писал Генри Миллер, — мои деяния весьма скромны и в целом заурядны». Вот что делают мегаполисы: они обращают в заурядность то, что за их пределами представляется необычайным и феноменальным. Человек-обезьяна (ставший моим брендом) не имел особого успеха в Западном Лондоне. В Уилмслоу и Сандбаче он был подобен бодминскому зверю
[35]
— существу, которого делала значимым его неуместность в данной обстановке, — но стоило переместить его в пабы и клубы столицы, как от значимости не осталось и следа. Казавшийся экзотической диковиной на севере страны, здесь он лишь пополнил собою ряды нелепых провинциалов, мечтающих найти свое место под солнцем в большом городе.
Даже будь мои третий и четвертый романы воистину гениальными, это ничего бы не изменило. Они точно так же канули бы в черную дыру через несколько недель после публикации или в лучшем случае протянули бы чуточку дольше, удостоившись переиздания в мягкой обложке. Читатели стали другими. И от книг они ожидали другого. Точнее, не ожидали ничего.
В какой момент мои книги исчезли из магазинов? Куда они подевались? Тем же вопросом задавался каждый британский романист, способный выстроить условное придаточное предложение. Нас всех одним махом вымарали из истории. И кого следовало в этом винить: засилье всевозможных телешоу? поток мемуаров знаменитостей? Когда-то твои книги рядком, в алфавитном порядке красовались на витринах и стендах, и тебе казалось, что так будет всегда, — но вдруг их как ветром сдуло. Одновременно тебя перестали узнавать продавцы книжных магазинов. В иные времена при твоем появлении глаза их чуть не выпрыгивали из орбит от восторга, а теперь они не отличали тебя от остальной непокупающей публики. «Как ваше имя? — уточняли они, когда ты приходил подписывать собственные книги. — Повторите по буквам, пожалуйста».
Происходило ли то же самое с Кундерой? Или с Гором Видалом?
По буквам: «В», «и», «д», «а», «л».
Мейлер умер, Беллоу умер, Апдайк умер. Может, их доконали просьбы в «Бордерс»
[36]
повторить свои имена по буквам?
А сейчас и сама «Бордерс» дышала на ладан.
Наверняка всему этому имелась тысяча объяснений, но первейшим из них была Флора.
8. «ЧТО ПРИКАЖЕШЬ ДЕЛАТЬ С ТОБОЙ?»
Если бы после кражи в магазине собственного романа я был привлечен к суду и озаботился поиском смягчающих обстоятельств, в длинный список таковых непременно вошла бы и Флора. Речь не о популярной марке маргарина, а о легендарной женщине-издателе, которая демонстрировала чудеса изощренности, блокируя продвижение пишущих от первого лица авторов-мужчин, особенно если те легкомысленно трактовали взаимоотношения полов или изображали любовные сцены с сугубо мужской точки зрения. Свою карьеру Фло Макбет начинала с издания дотоле неизвестных писательниц девятнадцатого — начала двадцатого века, чьим сочинениям в свое время помешали увидеть свет их отцы, мужья и братья. При этом достойными удивления были не только литературные качества текстов, спасенных от безвестности Флорой и ее сотрудниками, но и то, с каким упорством вплоть до недавних пор (как минимум до 1940-х годов) мужчины из всех слоев общества по разным причинам старались воспрепятствовать творческой самореализации своих родственниц. Враги Фло не раз громогласно объявляли опубликованные произведения фальшивками, но в таком случае кто их фальсифицировал? Сама Флора? Если так, то ее литературное дарование и мастерство стилизации стояли вровень с ее незаурядным издательским чутьем. Как бы то ни было, когда Фло решила отойти от дел, она была еще не старой и весьма состоятельной женщиной, а ее высочайшую репутацию в своей сфере дополняло звание кавалерственной дамы ордена Британской империи. Впрочем, отдых ей очень скоро наскучил, тем более что она допустила ошибку, характерную для многих книжных червей: поселилась в деревне (холмы и поля, запах сена, блеяние глупых овечек и масса свободного времени для чтения всего, что давно хотелось прочесть). Вернувшись от сельских идиллий к издательскому бизнесу, она неожиданно для всех взялась курировать одну из традиционно «мужских» серий — то есть занялась теми книгами, которые сама она никогда не хотела читать.
Это был странный выбор, с какой стороны ни смотри. Не исключено, что шведская издательская группа, купившая «Сциллу и Харибду», сознательно вела дело к ликвидации этой фирмы. Но чем руководствовалась Флора, принимая предложение шведов? Быть может, она стремилась отомстить за поколения так и не раскрывшихся женских талантов, гася в мужчинах ту самую творческую искру, которую они ранее пытались погасить в женщинах? Мотивы ее были неведомы никому, и менее всего авторам, с которыми она теперь работала, — бедняги не рисковали поднимать щекотливую тему из опасения, что Флора заблокирует продвижение их книг еще жестче, чем блокировала до тех пор. И надо же было такому случиться, что возвращение в бизнес шестидесятилетней Флоры пришлось на то самое время, когда назрело переиздание в мягкой обложке моего третьего романа.
Я изначально допустил ошибку, выбрав местом действия романа Западный Лондон, и все же «Беззвучный вопль» нельзя было назвать однозначно провальным. «По ходу повествования роман плавно обращается в ничто» — таковы были самые суровые слова, какие нашел для него Джонни Джобсон в «Йоркшир пост». Отнюдь не комплимент, однако по сравнению с его же разгромными рецензиями на «Вне закона» (мой предыдущий роман с местом действия в Сандбаче) это был уже прогресс, и я воспрянул духом. Продажи не превысили двух тысяч экземпляров, но на большее рассчитывать и не приходилось, тем более для книги в твердом переплете. Правда, и карманные форматы нынче расходились не лучше — это было как второй надкус уже начавшего подгнивать яблока. А имея дело с Флорой, недолго было остаться и без яблока как такового.
— И что прикажешь делать с тобой? — спросила она, когда я прибыл по вызову в ее офис. Ударение на «тобой» как бы подразумевало, что со всеми прочими она уже разделалась.
— Можешь открутить мне яйца вместо раскрутки книги, — предложил я.
Рискованное предложение. Но я твердо решил не пасовать перед Флорой, пока мое мужское достоинство еще остается при мне.
— Что-то новенькое, Гай… — молвила она со смехом, откидываясь на пружинящую спинку офисного кресла и демонстрируя волевой, четко очерченный подбородок, какой нечасто встретишь у женщин ее возраста.
Маленькая, сухая и жилистая, Фло увлекалась спортивной ходьбой и альпинизмом, подтверждением чему были хорошо развитые икроножные мышцы, вечно выставленные напоказ, ибо она круглый год носила туристические шорты. Она также носила прочные туристические ботинки, которыми, по слухам, без церемоний наподдавала авторам-мужчинам, выражавшим недовольство ее манерой вести их дела.
Лично меня она не пинала. То есть физически. Что до моральных пинков, то к их числу можно было отнести требование найти хотя бы трех молодых писательниц, готовых поместить хвалебный отзыв на обложке моего романа, после чего Фло подумает, стоит ли докучать нашей малочитающей публике его переизданием.
Я предложил обратиться за отзывом к Э. Э. Фревилю — то бишь Эрику Рекомендателю, — заявив, что прежде он был большим поклонником моего творчества.
— Дорогуша, прежде он был большим поклонником всех и вся. Но, во-первых, он не женщина, во-вторых, он не молод, и, в-третьих, сейчас он в обмен на отзыв потребует для себя самого пятидесятитысячный тираж и персональный стенд в «Смитсе».
[37]
— Ну так пообещай ему все это.
Флора Макбет громко фыркнула и положила руку на увесистое пресс-папье.
— Вернемся к девчонкам-писательницам, — сказала она. — В идеале, до двадцати лет.
— Фло, у меня нет знакомых девчонок моложе двадцати. У меня вообще нет знакомых-тинейджеров.
— На твоем месте я бы этим не хвасталась.
— Кроме того, — продолжил я, — нынешние двадцатилетние писатели еще ходили пешком под стол, когда был издан мой первый роман.
— Предлагаешь растиражировать это как позитивную рекомендацию? — поинтересовалась она, выполняя разминочные упражнения: один, два, три раза приподняла свое тело, опираясь на ручки кресла, с глубоким вдохом-выдохом при каждом подъеме.
В открытой, демонстративной издевке есть своего рода шик, способный впечатлить зрителя, даже если объектом издевательства является он сам. Я поймал себя на желании похлопать в ладоши и крикнуть: «Браво, Фло!» Но вместо этого я предложил ей самой назвать какую-нибудь женщину, подходящую под заданные творчески-возрастные параметры.
Она изобразила задумчивость, между тем качая бицепсы с парой пресс-папье в роли гантелей.
— В том и проблема, — сказала она, уже неслабо размявшись, так что на предплечьях вздулись голубые вены. — Сможешь ли ты им понравиться?
— А почему я должен им нравиться?
— Не ты сам, а твои сочинения, дорогуша. Как по-твоему, заинтересуют они хоть кого-нибудь из молодых?
— В смысле отождествления себя с моими персонажами?
Вероятно, термин «отождествление» имеет какую-то особую женскую коннотацию (как в случаях с гормонами или капризами); ничем иным я не могу объяснить ее неожиданно гневную реакцию.
— Лучше назвать это «сопереживанием», дорогуша, — проскрежетала она.
Беседуя с Флорой Макбет, вы легко определяли момент, когда следует закругляться. На это указывали такие признаки, как нервическое постукивание кулаком по собственным ребрам и смена тембра голоса — и в обычное-то время резкий и хрипловатый, он теперь начинал звучать, как забитый песком электрический фен.
Через две недели она позвонила мне, чтобы сообщить новость: нашлась одна юная писательница, по имени Хейди Корриган, в целом более или менее готовая назвать меня в числе своих любимых фарсовиков среднего возраста.
Я пропустил мимо ушей язвительную оттяжечку «в целом более или менее», задетый другим:
— Я не фарсовик, Фло.
— Да какая разница! Все равно никто не знает, что это такое.
— Кстати, с Хейди Корриган я знаком. Ее мать заведовала отделом рекламы в «Сцилле и Харибде», когда там выходил мой первый роман. Она часто брала Хейди с собой в офис, и я качал эту крошку на колене, пока мы с ее мамой обсуждали рекламную стратегию.
— Вот видишь, любое доброе дело когда-нибудь да аукнется. Но ты не волнуйся, дорогуша, я об этом никому не скажу.
— Я не волнуюсь. Просто не могу понять, что мне даст отзыв Хейди Корриган?
— Это поможет сбывать книги через уцененку.
— Что?! — Кажется, именно после этого разговора у меня появилась привычка обдирать кожу с пальцев.
— Обещать не могу — четкой договоренности с ними пока нет.
— Ты хочешь сказать, что они согласятся сбывать мою книгу за полцены только из-за похвалы какой-то сопливой девицы на задней обложке?
— А кто говорил о задней? Мы поместим ее отзыв на лицевой стороне — надо же как-то привлекать молодых читателей.
— Но она опубликовала всего-то пару рассказов.
— C’est la vie littéraire.
[38]
— Флора, я скорее утоплюсь.
После этого связь оборвалась — как обрывались и многие другие наши связи. И все же Фло пошла мне навстречу. Книга была издана без цитат Хейди Корриган — ни спереди, ни сзади. Вот только куда подевался весь тираж по выходе из печати, для меня так и осталось загадкой. Во всяком случае, до магазинов уцененных товаров книга не добралась, это точно.
Но это еще не вся история. Мне стало известно, куда попал по крайней мере один экземпляр моей книги. А попал он на стол Брюса Элсли, писателя двадцатью годами старше (и, стало быть, литературно мертвее) меня, который в случаях с двумя предыдущими книгами присылал издателям письма, обвиняя меня в плагиате. Ничего он этим не добился — и не в последнюю очередь потому, что одновременно предъявлял аналогичные обвинения еще дюжине авторов этого же издательства. Его шансы на успех были бы выше, поумерь он аппетиты и выбери мишенями для нападок по одному автору в каждом издательстве. Впрочем, я не собирался давать ему полезные советы, да и не имел такой возможности. А если бы имел, я бы прежде всего посоветовал ему довести до конца очередной акт эротического самоудушения, ибо Элсли был широко известен своей склонностью к этому экстравагантному и небезопасному виду мазохизма — как-то раз его в самый последний момент успели снять с крюка на двери ванной комнаты в одном валлийском отеле, куда он прибыл для участия в литературном фестивале.
Между прочим, этот инцидент повлек за собой серьезные последствия — и не только для данного фестиваля, но и для всех литературных фестивалей в целом. Большинство из них нуждалось в доброй воле и содействии местных властей, притом что спонсоры из бизнес-клубов и муниципальных комитетов с традиционным подозрением взирали на любые празднества, связанные с книгами, полагая два эти понятия — «праздник» и «книга» — логически несовместимыми. И вот, когда один из приглашенных на фестиваль авторов был найден в своем номере полумертвым, с петлей на шее, апельсином во рту и ажурными дамскими чулками на ногах, их наихудшие подозрения подтвердились. Теперь вопрос стоял ребром: не лучше ли местной общине раз и навсегда порвать всякие связи с литературой?
С большим трудом организаторы фестиваля добились от городских властей «испытательной отсрочки» на один год, — следовательно, ни в коем случае нельзя было допустить новых эксцессов в духе Брюса Элсли. От греха подальше в отелях Хэйон-Уая и Челтнема
[39]
со всех дверей и стен срочно снимались крюки, как только поступала информация о появлении в их городе литературных деятелей.
Не надо обладать богатой фантазией, дабы предположить, что отстранение Элсли от фестивальной деятельности придало новый импульс его борьбе с поползновениями коварных плагиаторов. Какое-то время спустя он раздобыл мой электронный адрес и начал обращаться уже напрямую ко мне, утверждая, что сюжет «Беззвучного вопля» был по большей части заимствован из его романа «Зримая тьма», название которого сам Элсли позаимствовал у Уильяма Стайрона, в свою очередь позаимствовавшего это выражение у Мильтона. Но если «Зримая тьма» Стайрона являла собой стилистически отточенные мемуары, повествующие о его борьбе с безумием, то Элсли — в его обычной неряшливой манере — состряпал нечто вроде хроники, написанной от первого лица в настоящем времени и посвященной событиям шестого века нашей эры, когда в результате чудовищного вулканического извержения небо на три года затянули облака пепла, губя урожаи и скот, отравляя воду, вызывая выкидыши у женщин, а мужчин доводя до безумия и самоубийства. Что касается моего романа, то в нем сатирически изображались злоключения несостоявшегося писателя, который работает продавцом в лондонском зоомагазине и пытается отсрочить неминуемое банкротство этого заведения, торгуя контрабандными лемурами с Мадагаскара. При всем желании тут было крайне сложно найти хоть какие-то сюжетные параллели с псевдохроникой Элсли. Тем не менее через каждые шесть-семь месяцев он присылал мне очередное письмо, и с каждым разом эти письма становились все более злобными и угрожающими. А вскоре после самоубийства Мертона я получил открытку с репродукцией «Казни» Гойи, на обороте которой чем-то вроде смеси из зеленых чернил, спермы и фекалий было начертано:
ХА! ВОТ ЧТО БЫВАЕТ С ТЕМИ, КТО ПОКРЫВАЕТ ВОРОВ.
Я показал открытку Ванессе.
— Могу понять его чувства, — сказала она.
9. СТАРО КАК МИР
Что я и впрямь охотно украл бы у Элсли — не будь оно уже краденым, — так это название романа.
Мильтон придумал выражение «зримая тьма», когда описывал Ад — эту «юдоль печали», «где муки без конца».
[40]
И я точно знаю, о каком месте идет речь, — это Чиппинг-Нортон. Свои чиппинг-нортоны были у каждого из нашей пишущей братии. Тьма вокруг нас сгущалась день ото дня.
Так чем же являлась моя теща: симптомом болезни или успокоительным средством? Была ли она доказательством того, что без приличной профессии в качестве балласта я опрокинусь и морально пойду ко дну? Или была призвана служить мне утешением вплоть до момента, когда меня окончательно поглотит тьма?
А может, тут и решать было нечего. «Не делай этого, Гай», — предупредил меня Фрэнсис и тем превратил ее саму в решение проблемы. Пусть литература шла ко всем чертям, но никто не мешал мне по-прежнему получать удовольствие от сочинительства. «Оставь эту тему», — говорил Фрэнсис. Если не в жизни, то хотя бы в искусстве. Меня за это будут ненавидеть. Но почему? «Из-за мужской точки зрения», — говорил он. Как я понял, под этим подразумевалось мужское бахвальство. Нынешнюю публику уже не проймешь байками о сексуальных эскападах. А ведь было время, когда литераторы — Генри Миллер, Фрэнк Харрис, Дж. П. Данливи
[41]
— повергали читателей в шок своими приапическими откровениями, облекая их в простые, увесистые фразы. «Теперь с этим покончено», — говорил Фрэнсис. Герой с могучим стояком, писавший свои истории брызгами жаркого семени, превратился в анахронизм.
Ладно-ладно, мы еще посмотрим.
Искусство предполагает самоотречение, сказал кто-то. Но существует и другая точка зрения: искусство есть потакание своим прихотям. Не мне первому это пришло в голову — достаточно вспомнить декадентов. Но сейчас были не декадентские времена. Поражение — это не декаданс; смерть — это не декаданс; даже Ричард и Джуди — не декаданс. Мы стали слишком инертными для декадентства. Литература страдала от недостатка, а не от избытка; ее бичом стала чрезмерная осторожность, а не крайняя разнузданность. Так почему бы не вернуть ей толику былого распутства? Хватит ли у меня духу расстегнуть творческую ширинку и выставить все, что имею, против несметных полчищ великого бога по имени Благопристойность?
Что до этической стороны вопроса — допустимо ли мужчине подкатывать яйца к собственной теще? — то оправданием могла послужить перспектива литературной обработки этой темы. Тут не было циничного расчета, как это могло показаться. Я вожделел Поппи не ради написания книги. Я всегда ее вожделел. Но до чего же славно было бы заполучить все вместе — и Поппи, и книгу!..
По идее, события последнего времени должны были отбить у меня всякое желание к сочинительству даже на уровне отдельных фраз, не говоря уж про целую книгу. Однако этого не случилось. Напротив, я испытывал сильнейшее — сродни голоду или похоти — желание писать, и отбить у меня это желание не смогли бы даже объединенные силы всех женских читательских кружков Чиппинг-Нортона. Вы можете это объяснить? Я не могу. И ведь я не был каким-то исключением. Согласно статистике, как только количество произведений того или иного жанра признавалось чрезмерным для культурных потребностей нации, резко возрастало число авторов, создающих именно такие произведения. Книги, которые никто не хотел читать, множились в эпидемических пропорциях. Если ты чувствовал потребность написать книгу — ты ее писал, не особо задумываясь о том, прочтет ли ее впоследствии хоть кто-нибудь. Это напоминало свечку, зажженную в темноте. Ты прекрасно понимал, что этому слабому огоньку надежды не под силу тягаться с адским «негасимым пламенем» и что тьма поглотит его в конечном счете, но, пока свеча горела, это был твой огонь.
У меня уже появилось название. Это очень важный момент творческого процесса, когда тебе в голову приходит название новой книги и ты понимаешь, что попал в самую точку. До сих пор отчетливо помню тот день, когда я придумал название «Мартышкин блуд» и сообщил об этом Ванессе. Она тогда полулежала в ванне, задрав ноги из воды, и скоблила пятки сицилийской пемзой.
— Звучит хреново, — сказала она.
Однако позднее, после выхода романа в свет, Ванесса заявила, что название пришло в голову именно ей. Она даже припомнила обстоятельства, при которых это случилось: лежа в ванной с задранными вверх ногами, она скоблила пятки сицилийской пемзой, что вызвало у нее ассоциацию с мартышками, — и вот, пожалуйста…
В этот раз, по целому ряду причин, я не спешил делиться новостью с Ванессой, а вместо этого позвонил в офис Мертона.
Трубку взяла секретарша.
— Мертона нет, — сказала она.
— А где он?
— Мертон умер.
— О боже, Маргарет, извини. Я набрал номер по старой привычке. Напрочь забыл, что его уже нет.
Я общался с Маргарет на его похоронах. Помнится, она всплакнула, уткнувшись головой мне в плечо, а я обнял ее, успокаивая. Я даже помню плащ, который тогда был на ней. Мы сопели и всхлипывали в объятиях друг друга, и меня это начало заводить — такая вот картинка из серии «Похоть и смерть». Маргарет была привлекательной женщиной и безупречной секретаршей, преданностью и отношением к работе напоминая секретарш из голливудских фильмов пятидесятых, готовых рискнуть жизнью ради босса. В тот скорбный миг мы обменялись понимающими взглядами и согласились, что второго такого, как Мертон, не будет уже никогда. Остается лишь удивляться, что эта сцена не завершилась поцелуем. А может, и был поцелуй, но мы оба отказывались это признать.
Я слышал слезы в ее голосе из телефонной трубки. Надеюсь, то были не слезы раскаяния.
— Вы в порядке, Маргарет? — спросил я.
— Да. А вы как?
— Более или менее. Не понимаю, как я мог забыть о смерти Мертона.
— Вы такой не один. Это приятно, что многие люди до сих пор не представляют его мертвым. Я и сама не представляю.
«Многие не представляют его мертвым только потому, что уже не помнят его живым», — подумал я.
По словам Маргарет, пока Мертону не нашли замену, его авторами занималась Флора Макбет. Не захочу ли я с ней повидаться? Тут она издала странный смешок, вероятно догадываясь об эффекте, который произведет на меня одно лишь упоминание о Флоре. Странной в этом смешке была легкомысленность, совершенно не свойственная столь серьезной и ответственной женщине, из-за чего это прозвучало как игривый намек — как если бы она, обычно одетая строго и чопорно, вдруг заголила передо мной свои ноги. Я еще раз пожалел, что мы с ней не поцеловались тогда, на кладбище. Или все-таки поцеловались?
Несколько секунд прошло в тягостном молчании.
— Ну и как? — спросила она.
— Вы о чем, Маргарет?
— Хотите встретиться с Флорой?
Я не хотел.
Ходили слухи, что не последней в ряду причин, вызвавших самоубийство Мертона, была как раз Флора.
Потому что он ее трахал?
Потому что он ее боялся?
Потому что он ее трахал и боялся одновременно?
Этого не знал никто. А если кое-кто и знал, то у него-штрих-нее не хватало смелости об этом сказать.
И мне почему-то думалось, что этим несмелым кое-кем была Маргарет.
Название будущего романа — «Шутка с тещей» — я по электронной почте послал Фрэнсису.
«Шутка в том, — приписал я, — что на самом деле это вовсе не шутка».
«Что не шутка?» — не понял он.
«Да шутка же!»
«Так я и думал», — был ответ.
«Моя цель, — написал я далее, — исследовать пределы допустимого нашими моральными нормами. Кто считается величайшими богохульниками современности? Не поэты и писатели, как было когда-то. Сейчас это эстрадные комедианты. И я сделаю одного из них главным героем. В самом начале романа он говорит со сцены: „Нелегко иметь тещу, но я свою только что поимел“. Возмущенная публика встает с мест и покидает зал. Что ты на это скажешь?»
Он не сказал ничего; не пришло даже автоматическое оповещение об отсутствии адресата на рабочем месте. Прошел день, затем еще один. Я начал беспокоиться. При нынешних умонастроениях среди литераторов, если ты пару дней не мог связаться с кем-то из них, в сознании невольно возникал образ бедняги, лежащего на офисном полу в обрамлении своих разбрызганных мозгов.
Но на третий день Фрэнсис объявился в Сети. Похоже, все это время он переваривал мою идею.
«Я же тебя просил! — написал он. — И вообще…»
«Что вообще?»
«И вообще, ты отстал от жизни. Нынешняя публика не покинет зал по такому поводу. Смеяться они вряд ли будут, но и не уйдут — для этого шутка недостаточно скабрезна».
«Недостаточно скабрезна?! А что ему сделать, чтобы было достаточно, — вынуть член из штанов и трясти им со сцены?»
Хорошо, что я не повторил свою последнюю фразу Ванессе; она наверняка сказала бы, что я все эти годы только тем и занимаюсь, что трясу членом перед публикой. Предсказуемо и не смешно.
Фрэнсис выдал более развернутый ответ:
«Демонстрация члена — это старо как мир. Ты выбрал неверный путь. Конечно, это твоя книга, и ты не обязан меня слушать, но, если продолжишь в том же духе, я вряд ли найду для нее издателя. Хотя, если тебе кажется, что ты должен ее написать, валяй. Как бы то ни было, вот мои советы. Во-первых, не замахивайся на „исследование“ — это годится для исследователей Антарктики, а для романиста равно самоубийству. Пусть будет просто „свежий взгляд“. Во-вторых, сделай героя не комедиантом — комические вещи плохо расходятся, — а, скажем, климатологом. Касательно секса: пропиши анальную тему, она пользуется спросом. Сейчас много болтают о том, чтобы признать анал ненастоящим сексом. Типа можно ли считать девчонку девственницей, если она занимается только анальным сексом? Обыграй это как-нибудь. Местом действия лучше сделать Афганистан, пусть герой поедет туда изучать проблемы глобального потепления. Жена подозревает его в неверности, нанимает детектива из отставных спецназовцев, который подтверждает измену мужа и, будучи депрессивным маньяком, пытается трахнуть жену, а та в исступлении (будучи клинической психопаткой) протыкает его кухонным ножом». «Протыкает детектива?» «Мужа».
«А как насчет протыкания ножом своей матери?» Переписка быстро набирала обороты.
«Хорошо, очень хорошо. Мать над ней издевалась еще в детстве. Протыкает обоих. Или троих, включая детектива, если хочешь. Но потом тебе потребуется искупление. Загробная жизнь — чистилище и все такое — сейчас катит. Попробуй, и тебе понравится. Я всегда чувствовал в тебе потенциал для по тусторонних триллеров, это будет мощный прорыв. Желаю успеха на всех фронтах, везунчик. Поппи Эйзенхауэр — смак! По-прежнему считаю, что лучше тебе этого не делать, но, если все-таки сделаешь, мои поздравления. Ф.».
«С чего ты взял, будто я ме́чу в авторы триллеров — поту— или посюсторонних? Меня от них мутит, ты же знаешь».
Следующее послание поступило с его карманного компьютера:
«Думаю, наш романист слишком привередлив».
«Брюзжание старой шлюхи», — написал я.
Ответ пришел незамедлительно:
«Я думал, старые шлюхи — это по твоей части. Не забывай про Афганистан и загробный мир. Лучше взять Афганистан девятнадцатого века, исторический уклон способствует продажам. Но пиши в настоящем времени. Ф.».
Я отверг девятнадцатый век и анальную тему. Взамен у меня появилась идея получше: я напишу книгу о любви. И плевать, что там думает Фрэнсис. Любовь к собственной теще подрывает моральные устои общества ничуть не хуже, чем анальный секс. Анальным сексом занимаются все, кому не лень. Им занимались мои герои в Честерском зоопарке, а потом в Санбаче. Этим никого не удивишь. А кто слышал о зяте, пылающем страстью к теще?
Недостаточно скабрезен, говоришь? Это я-то недостаточно скабрезен?!
Старо как мир, говоришь? Вот погоди, когда я куплю Поппи букет роз и толкну старомодную речь о том, как полюбил ее с первого взгляда и ничего не могу с этой любовью поделать…
Вот погоди, когда я стяну с нее платье… хотя нет, это свернет историю в слишком накатанную колею. Лучше так: погоди, когда я стяну с нее платье, а потом натяну его обратно со словами, что я слишком ее уважаю и так далее. Ей шестьдесят шесть, и она для меня под запретом. Погодите, будет вам выход за рамки приличий!
Я отказался также от Афганистана как места действия и от потустороннего эпилога. Австралия — вот место, где происходят вещи, которые не должны происходить. Расскажи все, как оно было, Гай. Поведай неприглядную правду.
10. ЕСТЬ ЛИ МАРТЫШКИ В МАНКИ-МИА?
Именно в Австралии я впервые попытался подкатить яйца к Поппи. Это случилось в ходе все той же поездки на Аделаидский фестиваль, который упоминался выше в связи с Филиппой и нашей пуговичной возней среди виноградных лоз. Не помню, говорил ли я, что Филиппа была новозеландкой. У себя на родине она читала лекции (отсюда ее интерес ко мне как практику) по «ыглышкой лытре». Мне стоило больших усилий понять ее речь хотя бы в общих чертах. Даже когда она вызвалась у меня «ытсысать», я до последнего момента не был уверен в том, чего она на самом деле хочет. Но именно та история с Филиппой настроила меня на аналогичную попытку в отношении Поппи. Это в целом характерно для сексуального поведения мужей, напоминая принцип домино: одна измена ломает моральный барьер, открывая дорогу для последующих. Согрешив с А, ты уже без лишних угрызений катишься вплоть до Я. А твоя теща в этом списке значится как Я++.
Поппи приняла приглашение Ванессы побывать с нами в Австралии. Однако ей не понравилось название Аделаида, по ее словам слишком занудное. Название Западная Австралия звучало для нее более привлекательно, и мы договорились встретиться с ней там. Посему сразу после фестиваля мы с Ванессой прилетели в Перт, и там — уже втроем — мы провели неделю в гостинице с видом на реку Суон, пока биоритмы Поппи приходили в норму после перемещения через несколько часовых поясов. Им обеим была по душе жаркая погода. В широкополых шляпах и полосатых блейзерах они смотрелись как сестры: парочка английских великосветских авантюристок, которые непонятно как очутились в этом далеком краю, — но им в любых краях неведомы растерянность и страх, пока какой-нибудь мужчина не ухитрится вбить меж ними клин. Они всюду ходили под руку, одинаково подставляли лица солнцу (тот же прищур, та же готовность благосклонно принять дар природы), покупали одежду одинаковых фасонов и каждый день в одно и то же время (ровно в четыре часа тринадцать минут пополудни) в один голос заявляли: «Время пить чай». В старых кварталах Перта до сих пор ощутим колониальный дух, и я, плетясь позади с кучей покупок и любуясь синхронными движениями их бедер, чувствовал себя туземным боем при двух белых госпожах.
Я любил смотреть на них с этой позиции почтительного слуги, никогда не уставая восхищаться столь красивой и гармоничной парой. Комбинация «мама — дочка» особо привлекательна для мужчин моего типа, склонных к поэтизации вожделения. Однажды, когда они стояли на набережной, глядя через реку на Южный Перт, мне вспомнился Норман Мейлер — еще один великий расточитель спермы, — который при виде своей жены и Джеки Кеннеди, оживленно беседующих на морском берегу в Хайаннис-порте,
[42]
назвал их «двумя прелестными ведьмами у края воды».
Слово «ведьмы» вполне подходило и к моей парочке. Во всяком случае, меня они заколдовали, это факт.
А потом Ванесса вдруг объявила, что мы берем напрокат автофургон и отправляемся в Брум.
[43]
Так захотелось Поппи, а с желаниями Поппи нельзя было не считаться.
Где-то ей попалась информация о Бруме — о жемчужных промыслах в море; о бескрайнем, идеально ровном пляже, по которому можно кататься на верблюдах; о мангровых болотах с парящими над ними хищными скопами; о гигантских варанах, разгуливающих по главной улице городка; о тамошней нестерпимой жаре. Мы могли бы купить билеты на утренний рейс и уже после обеда кататься на верблюдах по пляжу, но тут свои желания обнаружились и у Ванессы, а я из-за истории с Филиппой был не в том положении, чтобы ей перечить.
Ванессе захотелось увидеть бескрайнюю австралийскую пустыню, которая после дождя вдруг оживает и покрывается сплошным ковром из диких цветов. При одном лишь упоминании о диких цветах глаза Поппи возбужденно расширились. В свою очередь, когда Поппи говорила о «дикой природе», у Ванессы начинали раздуваться и трепетать ноздри. Подобными речами они пробуждали друг в друге дикие инстинкты, ничуть не задумываясь о том, какой эффект это может произвести на меня.
Лично я не имел ни малейшего желания ехать к черту на кулички в Брум. Я прибыл в Австралию с целью покрасоваться на литературном форуме, сорвать свою долю аплодисментов и похвал (не так уж важно, фальшивых или искренних) и получить удовольствие от общения с отдельными читателями (вроде Филиппы); а блуждание по бескрайней пустыне, сплошь покрытой дикими цветами, в мои планы не входило. Пугающей была и сама по себе перспектива автомобильного путешествия. В отличие от моего брата Джеффри, который гонял по чеширским дорогам как угорелый, я всегда ездил осторожно, в этакой стариковской манере, не высовываясь даже краешком бампера на встречную полосу. Теперь же мне вместо легковушки подсовывали настоящий дом на колесах, и я вовсе не был уверен, что с ним справлюсь. Однако Ванесса, в нашей семье бывшая за главного мужчину, пообещала самолично довезти нас до Брума в целости и сохранности, оставив мне лишь скромную роль штурмана — при условии, что я не буду делать записи в блокноте и говорить о литературе («пофестивалил, и хватит с тебя»). Со штурманской работой особых проблем не предвиделось: достаточно было, находясь в Перте, стать лицом к Индийскому океану, а затем повернуть направо, и через три дня езды по трассе вы неизбежно попадали в Брум.
С самого начала поездки Поппи сидела сзади, уткнувшись в книгу. Тот факт, что кто-то способен читать в движущейся машине, не страдая при этом от жутких мигреней, воспринимался мною как чудо (лично я в таких условиях не мог прочесть даже названия на карте и ради этого всякий раз просил Ванессу остановиться), но еще большим чудом для меня было видеть Поппи читающей. До той поры она всячески подчеркивала, что чтение — особенно художественной литературы — это не для нее; а тут вдруг, нате вам, читает запоем, с феноменальной скоростью, причем читает вещи, ну никак не соответствующие потребностям и интересам женщины ее возраста.
— А вы не староваты для книг в розовых обложках? — спросил я, улучив момент, когда Ванесса покинула фургон на заправочной станции.
— Старовата?!
Я был доволен тем, что вызвал ее раздражение. В любви — по крайней мере, в такой неправильной любви — раздражение является прелюдией к фривольности.
— Я в том смысле, что вы староваты по сравнению с героями этих книг.
— А откуда ты знаешь возраст людей, о которых я читаю?
— Я сужу по обложкам.
— Никогда нельзя судить о книге по обложке, уж ты бы должен это знать, — сказала она.
— Но вы-то судите именно так. Я заметил, что в магазинах вы берете только книги в розовых обложках.
Это я удачно ввернул, дав понять, что я за ней наблюдаю. Она шлепнула меня по руке своим чтивом, как светская дама веером.
— Не всем же быть Эйнштейнами, — сказала она.
Я взглянул ей прямо в глаза, прежде чем ответить:
— И Эйзенхауэром дано быть не каждому.
Интересно, что Ванесса говорила со своей мамой об этих книгах так, будто читала их сама — а она их не читала, в этом я был уверен. Тогда откуда у нее такое знание предмета? Передалось телепатически? Не этой ли телепатией объясняется стремительность, с какой распространяются по всему свету некоторые — как правило, женские — романы? В тысяче миль от ближайшей книжной лавки, вдали от радио и газет, не имея доступа ко всяческим сплетням и мнениям, Ванесса и Поппи могли с увлечением обсуждать только что вышедший из печати блокбастер. Теперь понятно, почему читательниц так привлекали персонажи-телепаты. Видимо, между женщинами возникает особая телепатическая связь, посредством коей распространяется и повсеместно прививается дурной литературный вкус. И я имел возможность наблюдать эту связь в действии.
Я ни разу не заговорил об этом в ходе нашей поездки. Пока Ванесса сидела за рулем автофургона, я придерживался установленных ею правил и молчал в тряпочку. Молчание меня ничуть не тяготило. Оно позволяло мне без помех размышлять о писателях, с которыми я общался в Аделаиде, включая нескольких тяжеловесов мирового уровня, — правда, общение с последними далеко не всегда подразумевало беседу, ибо они дорожили словами и старались не тратить их на пустую болтовню. Главной звездой фестиваля был неуклюжий толстяк-голландец, сочинитель изящных и стройных новелл, получивший Нобелевскую премию и, по слухам, ужасно разозлившийся, когда ему сказали, что дважды одному человеку эта премия не вручается. Организаторы фестиваля не пожалели средств, доставив его из Европы первым классом и поселив в лучших апартаментах, но за час до своего выступления он вдруг объявил, что принципиально не говорит на публике. И вот он уселся на сцене аделаидской ратуши, свесив брюхо между колен, а публика чинно расселась в зале, и так они просидели бы весь отведенный час, молча пялясь друг на друга, если бы кто-то не догадался запустить на большом экране слайд-шоу с мостами Амстердама. По окончании этой встречи публика устроила ему овацию.
Говорили, что ни один из посещавших Аделаиду писателей не продал больше книг, чем этот голландец. Возможно, чем меньше автор говорит о своих произведениях, тем больше находится желающих их прочесть.
— Вот урок, который тебе не мешало бы усвоить, — тогда же сказала мне Ванесса.
Примерно на полпути до Брума Поппи увидела дорожный указатель с надписью «Манки-Миа» и предложила сделать крюк.
— Ничего себе крюк, — сказал я. — Если я правильно понимаю карту, до того места от нашей трассы четыреста километров.
— Ничего ты не понимаешь правильно, — сказала Ванесса. — Наверняка держишь карту вверх ногами. В четырехстах километрах от трассы будет уже Индонезия.
— Доверься штурману, — сказал я.
Поппи где-то вычитала, что в Манки-Миа дельфины подплывают прямо к пляжу, так что ты запросто можешь погладить их по брюху.
— И наоборот: они могу погладить тебя, — предположила она.
— Чем — плавником? — спросил я.
Ванесса решила, что я подшучиваю над ее мамой. Тут она глубоко заблуждалась. На самом деле я фантазировал, воображая себя на месте дельфина.
— Хорошо, сделаем крюк, — сказала Ванесса.
— Дорога туда займет целый день, — предупредил я.
— Тогда, наверное, не стоит, — пошла на попятную Поппи.
— Нет уж, свернем, раз тебе захотелось, — настояла Ванесса. — Это твоя поездка.
И она свернула с трассы влево, взяв курс на Манки-Миа.
— Красивый пейзаж, не так ли? — сказал я после двух часов молчания. — И такой девственный. Если бы не дорога под колесами, можно было бы подумать, что мы первые люди в этих местах. Даже грязь здесь какая-то чистая. Я начинаю чувствовать себя Адамом.
— У Адама не было автофургона, — сказала Ванесса. — И не забывай, что ты обещал избавить нас от своих комментариев — особенно от описаний природы, которые тебе не удавались никогда.
Поппи пришла мне на помощь. Возможно, она хотела показать, что не сердится после той стычки из-за обложек.
— Не нападай на него, Ванесса, — сказала она. — Я понимаю, что имел в виду Гай. Эта грязь в самом деле выглядит девственно-чистой.
Что-то особенное было в том, как она произнесла мое имя, — и в ее дыхании, при этом коснувшемся моей шеи, и в слове «девственно», ею озвученном. Может, она почувствовала себя Евой?
— А в Манки-Миа есть мартышки?
[44]
— спросила она спустя еще час езды.
— Вряд ли, — сказал я. — Там только дельфины.
— Не упоминай при нем о мартышках, — попросила Ванесса, — не то он опять заведется.
— А он что, специалист по мартышкам?
— Он специалист по развалу собственной карьеры.
— Я и не знала, что ты разваливаешь свою карьеру, — обратилась ко мне Поппи.
— Да он только этим и занимается, — сказала Ванесса.
Еще через час в руках Поппи появилась фляга с бренди. Было шесть вечера, а в шесть вечера, где бы она ни находилась — в Уилмслоу, Чиппинг-Нортоне, Лондоне или Манки-Миа, — Поппи всегда пропускала первый стаканчик.
— Кто составит мне компанию? — спросила она.
— Нет уж, спасибо, — сказала Ванесса. — Я за рулем, если ты еще не заметила.
Ее бесило пристрастие Поппи к выпивке: в шесть вечера первый глоток, а в полседьмого уже пьяна. Это было, пожалуй, единственное пристрастие матери, не разделяемое ее дочерью. За выпивкой в шесть обычно следовал скандал в полседьмого.
С моей мамой была та же история. Хотя Поппи была гораздо моложе ее, они вращались в одних социальных кругах и имели сходные привычки — в частности, напивались в одно и то же время с одинаковой скоростью. И в тот самый день, с поправкой на разницу в часовых поясах, моя мама наверняка тоже была под градусом у себя в Уилмслоу, а мой отец, как обычно, следил за тем, чтобы она в таком состоянии не получила травму. Я никогда не питал особо теплых чувств к отцу, но его забота о маме не могла не впечатлять. Однажды я был свидетелем того, как он привязал маму своим брючным ремнем к фонарному столбу в самом центре Честера, после чего отправился за машиной.
В ту пору мне было лет семь или восемь.
— Подойди и поцелуй свою мамочку, — позвала она, а когда я подошел, свирепо прошипела мне в ухо:
— А теперь развяжи меня!
Могли ли подобные воспоминания катализировать мою страсть к Поппи? Не исключено. Я не отказался от бренди, который она — уже не очень твердой рукой, сверкнув ногтями, — подала мне в том же серебряном стаканчике (точнее, это была крышка от фляги), из которого пила сама. Так что посредством стаканчика наши губы соприкоснулись.
— В Манки-Миа есть мартышки? — снова спросила она.
Этот вопрос она повторяла все чаще и чаще по мере опустошения фляги, пока не уснула как раз в тот момент, когда впереди показались дома на морском берегу. И тот же самый вопрос прозвучал какое-то время спустя, когда она проснулась уже в кемпинге:
— Это Манки-Миа? А здесь есть мартышки?
11. КОМЕДИАНТ
Что, если нежелание брюхатого голландца говорить со своими восторженными почитателями в аделаидской ратуше содержало скрытую издевку? Что, если этот час молчания в действительности был актом головокружительного красноречия, расчетливым дадаистским жестом, призванным унизить легионы примитивных болтунов вроде меня, перемещавшихся от фестиваля к фестивалю с багажом затасканных шуточек и анекдотов?
Я много думал об этом голландце по дороге в Брум — отчасти затем, чтобы отвлечься от мыслей о Поппи, близкое соседство которой в тесноте фургончика (ночью наши постели разделяла лишь тонкая занавеска) было для меня мучительным испытанием. Однако эти размышления не были только отвлекающим маневром, пока Поппи с Ванессой тряслись над каждым цветком, появившимся в пустыне после дождя; голландец меня действительно беспокоил, ибо он довольно убедительно продемонстрировал суетность и ненужность странствующих писателей-шоуменов как таковых. «Нет, — говорил он своим молчанием, — нет, я не буду ломать перед вами комедию».
Это молчание — не важно, задумывалось оно как дадаистский жест или нет, — изменяло условия игры. Он писатель. Он пишет книги. А если те, кто приходит на него посмотреть, полагают себя читателями, пусть себе читают. Все остальное не имеет значения.
А какой сигнал отправляли читателям мы, разглагольствуя перед ними с таким упоением, словно только вчера был снят запрет на публичные речи и нам наконец-то позволили выговориться? Поглядите, какие мы забавные ребята вне своих литературных трудов, — таковым был наш лейтмотив.
Однако вне литературы мы не представляли собой ничего существенного. Наша внелитературная жизнь была сугубо личным делом, не касавшимся наших читателей. А когда кто-нибудь из нас пытался развить бурную активность за пределами книжных страниц, не удивительно, что его страницы так и оставались неперевернутыми.
Вполне логично было бы задаться вопросом: если мы хотим и дальше ломать комедию, не лучше ли открыто назваться комедиантами и отречься от своего литературного прошлого? Так и так с нами было покончено. Комедианты взяли верх. Лучшие из них пользовались сценариями, не уступающими по качеству проработки сатирическим литературным произведениям; они смотрели на вещи так же, как смотрят писатели; они точно так же чувствовали ритм фразы и пускали в ход стилистические приемы; они изобличали и потрясали; они подводили смех к самой грани, за которой он мог перейти в ужас, но никогда эту грань не переступали. Они были предсказуемы, самодовольны и уверены в собственной правоте — а разве все мы не были такими же? Кроме того, они имели массу поклонников. Куда подевались все читатели, удивлялись мы? А разве это было не очевидно? Они переключились на эстрадных комиков.
Если бы Ванесса не запретила мне говорить о своей карьере, когда она была за рулем, я бы сказал ей, что ухожу. Нет, не из фургончика в пустыню, а из литературы. И куда мне оставалось податься? На сцену, только на сцену…
«Нелегко иметь тещу…»
Но пока что я был штурманом. Миля за милей мы продвигались на север. То и дело Ванесса останавливала фургон, и обе женщины выбирались наружу, чтобы полакомиться пустынным горохом или рассмотреть в бинокль парящего клинохвостого орла (который, как и я, был бы не прочь вонзить когти в их загорелую плоть), а однажды мы едва успели затормозить перед стаей нахальных эму, чье вздыбленное оперение очень напоминало прически Ванессы и Поппи. Они пересекли дорогу, поглядывая на нас с презрением, но без злости, хотя мы едва их не задавили, — скорее как на жалких докучливых оболтусов, лезущих не в свое дело. «Хрен вам!» — говорили они на языке эму. Я же перед лицом всех этих природных чудес искал и никак не мог найти выход из тупика собственной литературной карьеры.
И сейчас, спустя примерно год после той поездки — смешанный с грязью в Чиппинг-Нортоне, наблюдающий моровое поветрие среди коллег по цеху и повальное бегство литагентов от своих авторов, — я по-прежнему искал выход, нервически теребя кожу у себя за ушами. Между тем эстрадные комедианты буйно шли в рост, как дикие цветы в Большой Песчаной пустыне после благодатных дождей. Кто негласно диктовал законы этому миру? Отнюдь не поэты и не писатели. Комедианты. Кого приглашали на чай в резиденцию премьер-министра? Не поэтов и не писателей. Комедиантов. Их фиглярство было плоть от плоти нашего века. Они олицетворяли собой этот век. А мне, похоже, было уже поздно что-либо менять в своей карьере. Я утратил свое мужское достоинство. А может, я его никогда и не имел. Можно сколь угодно рассуждать о праве выбора, но что, если ты стал писателем только из робости, чтобы фиглярствовать хотя бы за пишущим столом, раз уж нет духу выйти на сцену? Может, комедианты были теми же романистами, только с яйцами? Возможно, будь у Дэвида Лоуренса побольше смелости, он стал бы вторым У. К. Филдсом.
[45]
Комизм мог править миром, но в романах он оставался лишь мертвой буквой. Комичное никак не совмещалось с высокими материями, без каковых сложно было помыслить литературное творчество. Юджин Бастоун — редактор и поборник нравственности, из-за своих подчеркнуто скромных манер и кукольной смазливости прозванный «принцессой Ди английской литературы» (хотя его чтение не было столь беспорядочным, как ее связи), — тот самый редактор, который дал уничижительную оценку моему первому роману, — этот Юджин якобы написал от руки личные послания всем своим рецензентам и обозревателям, категорически потребовав, чтобы впредь они не употребляли слова «уморительный», «мятущийся» и «раблезианский». Сам он ценил в литературе «невесомую легкость стиля», но за всю свою жизнь не увидел ни в одном романе ничего «уморительного», «мятущегося» или «раблезианского» (включая собственно произведения Рабле), а посему считал притворщиками и позерами тех, кто на эти вещи ссылался.
— А вы никогда не задумывались, — однажды спросил я его во время какого-то банкета, — что это не их, а ваша личная проблема?
Сейчас я понимаю (хотя в тот момент этого не осознавал), что обратился к нему, уже будучи сильно пьяным. Раблезиански пьяным и мятущимся.
Он устремил на меня ясный и кроткий взгляд. «Сейчас начнет плакаться мне в жилетку, — подумал я, — или, чего доброго, шарить рукой по моей ширинке».
— Что вы имеете в виду под моей проблемой? — спросил он.
— Неспособность радоваться и получать наслаждение. Психиатры называют это «ангедонией».
— Психиатры! По-вашему, значит, меня надо поместить в психушку из-за того, что я не нахожу вашу писанину увлекательной?
Насчет психушки — это было бы неплохо, подумал я. Обладая сильнейшей негативной энергетикой, Бастоун стремительно высасывал жизненную силу из окружающих людей. Стоя рядом, я физически ощущал, как жизнь покидает мое тело. Или он, или я — так стоял вопрос.
— Я не имел в виду именно психушку, но раз вы сами об этом заговорили, то да, — сказал я резко (что поделать, если он заставлял меня забыть о вежливости, как Диана заставляла своих мужчин забыть о благоразумии). — Думаю, в психушке вам самое место.
— И в смирительной рубашке?
В его голосе присутствовала та самая «невесомая легкость», какую он ценил в литературе.
— А вы и так уже в смирительной рубашке, — сказал я.
Спустя неделю его нашли мертвым — он полулежал, привалившись к колесу своей машины в парижском автомобильном тоннеле. На самом деле этого не случилось, но разве нельзя человеку слегка помечтать?
Было бы несправедливо винить во всем Бастоуна. Ныне ни один здравомыслящий издатель не рискнул бы поместить слово «уморительный» на обложку книги. Мертон еще несколько лет назад исключил этот и близкие по значению термины из своего рабочего лексикона. Он буквально начинал рвать на себе волосы, когда сталкивался с чем-нибудь смешным. «И что прикажете с этим делать?» — спрашивал он в отчаянии. Я не исключаю, что непосредственно перед самоубийством Мертона что-нибудь сильно его рассмешило. Не исключено даже, что рассмешил его именно я, сейчас уже не помню чем. Быть может, я спросил его, каковы мои шансы на получение Нобелевской премии?
В общем и целом мы столкнулись с комедийным парадоксом: если комизм уже не востребован, то чем объяснить столь триумфальный успех эстрадных комедиантов? Что-то здесь не стыковалось.
«Нелегко иметь тещу…»
А что, если Фрэнсис ошибался? А вдруг комедиант, поимевший собственную тещу, был именно тем сексуальным героем, появления которого давно ждала публика?
Трудно работать над книгой, не определившись заранее с профессиональной ориентацией своего героя: то ли он эстрадный комик, то ли климатолог. А в процессе работы (и очень скоро) наступает момент, когда ты должен бросить взгляд вперед и определиться с этим окончательно.
Что я знал о климатологии? Когда в моем кабинете становилось жарко, я включал кондиционер, а когда было прохладно, я согревался мыслями о горячих объятиях моей тещи. Вот такая климатология.
Для развития климатологической линии нужно было хотя бы в общих чертах вникнуть в суть этой профессии, а я подобными вещами не занимался никогда. Тут я шагал явно не в ногу со своими коллегами-кастратами, которые — в отчаянной попытке хоть чем-то зацепить читателей — углублялись в научные дебри, особо налегая на молекулярную биологию, физику элементарных частиц и квантовую механику. А ведь было время, когда писатели гордо обходили стороной все научно-технические прогрессы, предпочитая исследовать человеческую душу. Но мы утратили веру в человечество и вместе с этим — веру в самих себя. Мы были несущественны — в отличие от них. И мы старались вскочить на подножку их поезда в надежде, что он привезет нас к успеху заодно с ними. А чем определялся этот «успех»? Вот бы знать. Может, актуальностью? Или наличием массовой аудитории?
На что бы мы ни надеялись, постоять сами за себя мы уже не могли. Это было даже не двустороннее движение типа «поддержите нас, а мы поддержим вас». Научное сообщество ясно давало понять, что не нуждается в нашей поддержке. «Это не вашего ума дело, ребятки». Посему любой третьеразрядный приверженец теории струн
[46]
мог тянуть свою лямку в полной уверенности, что для этого ему совсем не нужно разбираться в метафорах или семи разновидностях неоднозначного, а любой климатолог мог чертить свои графики, знать не зная о «Хендерсоне, короле дождя».
[47]
Впрочем, если они не читали нас, то я, по крайней мере, не читал их. И ни за какие коврижки я не согласился бы сделать своего героя климатологом.
«Нелегко иметь тещу, но я свою только что поимел».
В этой фразе меня особенно привлекало «только что» — то есть мысль о комедианте, который выходит на сцену, еще не остыв после совокупления с тещей за кулисами. Сама по себе мысль была гнусной, еще раз подтверждая мнение Ванессы обо мне как о гнусном человеке.
— Гнусный человек или гнусный писатель? — всякий раз уточнял я.
— И то и другое, — отвечала она неизменно.
А ведь это заключение она делала еще без учета моих гнусных помыслов относительно ее матушки.
Если мой — до поры схематичный — герой, выходя на сцену, остро чувствовал остаточный жар закулисного совокупления, то я остро чувствовал его страх. Мне представлялся клубный зал при пабе в Честере, на берегу реки. Понедельник. Вечер комиков-дебютантов. В грязном и душном помещении — три десятка посетителей, в равной мере желающих посмеяться и не верящих, что кто-нибудь сможет их рассмешить. Под ногами у них — теплые пивные лужи. Сам я не был любителем пива, и его запах ассоциировался у меня с ощущением безнадежности. Теплое пиво, крысиная моча, горечь неудачи. Мой герой будет ощущать то же самое. Вижу: вот он грызет ногти за дырявым куском черной материи, который здесь играет роль занавеса. Затем выходит на освещенную сцену и для проверки стучит пальцем по микрофону, потому что так делают все эстрадные комики.
«Нелегко иметь тещу, но я свою только что поимел», — говорит он.
Ни единого смешка в ответ. Слишком тонкий юмор для честерской публики? Или слишком похабный? Фрэнсис утверждал иное. По его словам, эта шутка недостаточно похабна. Но ведь Фрэнсис не был родом из Честера. «Катись со сцены! — слышны крики из зала. — Не упусти прежнее место работы!»
В данном случае оба пожелания были исполнимы. Мой герой, начинающий эстрадный комик и неудавшийся писатель-юморист, будет пробовать свои силы в этих областях без отрыва от основной работы — той самой, которой я сам занимался прежде, чем провалиться в кроличью нору первой публикации, подобно Алисе из книги этого извращенца Кэрролла, — то есть мой герой будет работать консультантом в магазине женской одежды, принадлежащем его родителям.
Это уже была моя стихия, которую я знал гораздо лучше, чем тот же Честерский зоопарк — даже принимая во внимание звериный дух, доносимый до меня Мишной Грюневальд. В этой связи я начал задумываться: а не с того ли дня все пошло наперекосяк, когда Мишна назвала меня «диким» и я начал отыскивать в себе звериные черты? Не лучше ли было бы для моей карьеры писателя — не говоря уж про остальное, — если бы я продолжил работать в сфере торговли? Квинтон говорил: не отрывайся от своих корней, пиши о том, что хорошо знаешь.
Уничтожающая критика со стороны Ванессы была мне гарантирована. Как только мой герой станет консультантом в уилмслоуском бутике, она заявит, что я наконец-то перестал прикидываться, будто интересуюсь кем-нибудь, кроме себя самого. «Эгоцентрическое дерьмо!» — так назвала она мой первый роман, написанный с точки зрения женщины, работающей в зоопарке. «Эгоцентрическим дерьмом» была названа и история бесстыжего продавца машин из Сандбача. Вряд ли стоило ожидать какой-то иной реакции на книгу об уилмслоуском модном консультанте с происхождением, литературными притязаниями и клоунскими замашками точь-в-точь под стать мои собственным.
Однако я не собирался показывать этот роман Ванессе до того момента, когда ее мнение уже будет поздно принимать в расчет. Прежде я давал ей прочесть распечатку новой вещи сразу по завершении работы. Но я не представлял, как можно показать жене роман о человеке — комедианте либо консультанте, — влюбленном в мать своей жены? Разумеется, я буду отрицать ассоциации с реальностью. «Не забывай, это художественное произведение, Ви, — скажу я. — Всякое сходство между персонажами и реальными лицами, живыми либо мертвыми…» Но Ванесса на это не купится. В глубине души она никогда не верила в художественный вымысел. Ее собственный роман, уже второй десяток лет остававшийся незавершенным, не снисходил даже до замены реальных имен вымышленными. Главную героиню там звали Ванессой, а главный отрицательный персонаж выступал под именем Гай. Стоит хоть что-нибудь изменить, считала Ванесса, и твой рассказ утратит правдоподобие. Я и не надеялся убедить ее в том, что от начала до конца выдумал историю о чеширском торговце женской одеждой, воспылавшем противоестественной страстью к матери своей жены, притом что последняя — ибо я тоже стремился к правдоподобию — вплоть до мельчайших деталей напоминала Ванессу.
Как следствие, мне предстояло выбрать одно из двух: либо поставить под угрозу свой брак, либо отказаться от написания книги.
Да тут и думать нечего — так оценили бы ситуацию люди, далекие от литературы, ничего не читающие читатели и бессловесные зомби. Тут и думать нечего.
12. МЕЛКИЙ ГИД
Я дал ему имя Гид — своему горе-комедианту. Гид как производное от Гидеона; не путать с именем Гай, бывшим (в ироикомическом варианте Ванессы) производным от Гвидо.
Именно так — Гвидо — она назвала меня в нашу первую ночь любви. «Гви-и-идо!» — с интонацией Софи Лорен, что-то вымаливающей у Марчелло Мастроянни. В постели Ванесса заняла верхнюю позицию и выпевала это имя мне в лицо: «Гви-идо, Гви-идо…» И тогда Уилмслоу вдруг обернулся Неаполем, и я почувствовал едкий запах горячей лавы, стекающей со склона Везувия в сиреневые воды залива. Увидеть Уилмслоу и умереть. При наличии Ванессы сверху, перспектива смерти не показалась мне столь уж пугающей. Но жизнь с Ванессой надо мной была все же лучше смерти, и эта жизнь сладострастно грозила мне согнутым пальчиком. «Гви-идо, Гви-идо…»
И я в это поверил. Я поверил в то, что я — Гвидо. Я даже начал одеваться в итальянском стиле: «Армани» брал верх над «Хуго Боссом». Мягкий черный креп. Пиджак в обтяжку, как вторая кожа. Гвидо, Гвидо… Одно время я наивно полагал, будто Ванесса тоже в это верит. Может, поначалу так оно и было, но затем имя стало употребляться лишь в обидных контекстах и само превратилось в насмешку. «Ублажи меня своим носом, Гвидо», — просила, к примеру, Ванесса. Я оскорблялся, видя в этом намерение оставить меня с носом как единственно значимым сексуальным инструментом, однако просьбу ее выполнял и даже получал удовольствие, хотя уже не мог избавиться от чувства, что Ванесса не принимает всерьез — а то и вовсе игнорирует — мою «фаллическую составляющую». Окажись на моем месте Генри Миллер, он бы отнесся к этому с иронией, а вот Д. Г. Лоуренс — вряд ли. В конечном счете при упоминании имени Гвидо мне вместо живописного Неаполитанского залива стали мерещиться другие пейзажи: Гора Обид, Топь Уныния и т. п.
[48]
Выражение «в конечном счете» можно понять так, будто трансформация была долгой и постепенной, но в действительности Гвидо был развенчан одним махом в тот момент, когда Ванессу угораздило добавить к этому имени фамилию. Случилось это через несколько лет после нашей свадьбы. К тому времени я уже издал несколько вещей, включая свой первый роман, остаточного интереса к которому хватило для того, чтобы меня пригласили на нечто вроде фестиваля, где главным действующим лицом являлась музыка, а дополнением к ней — наряду с лотками, торговавшими гамбургерами и лапшой, — служила «литературная палатка». Я никогда не получал удовольствия от подобных мероприятий, ибо там не было — и быть не могло — моих читателей. Расстелив на траве туристские коврики, эти люди настроились услышать что-нибудь гипнотически-ритмичное, с простыми и звучными рифмами — что-нибудь под стать тому концерту, паузу в котором мы были призваны собою заполнить. Выступавший передо мной автор развлек публику нехитрой импровизацией, не особо заботясь о смысле своих рифмованных речитативов: «Герои порою жируют даруют швыряют теряют не подозревая что их сжимает в цепких объятиях шатия-братия и без понятия что есть до кучи хреновы тучи жаждущих мучить ближних и дальних рыже-нахальных книжно-развальных важно-начальных грузно-кандальных грязно-скандальных ну и так далее…»
Потрясенные тем, что человек может вот так запросто подбирать слова с созвучными окончаниями, простодушные дети захолустья щедро били в ладоши.
— Мне здесь не место, — шепотом сказал я Ванессе (мы с ней стояли позади палатки, потягивая пиво из биоразлагаемых пластмассовых стаканов). — Проза тут не пойдет.
— Вау! — крикнула она с энтузиазмом, разрубая воздух свободной от стакана рукой.
Энтузиазм был обращен не на меня, а на рифмоплета-импровизатора. Быстрота и легкость, с какими он выплевывал складные слова, не могли оставить равнодушными сочинителей-страдальцев типа Ванессы, которые часами вымучивают за компьютером одну-единственную фразу, чтобы под конец выдать на экран лишь несколько жалких проклятий по адресу своих неблагодарно-отсутствующих читателей.
— А можно без этих вауканий? — попросил я ее.
— Чем ты недоволен? Тем, что я ваукаю не тебе?
— Во-первых, это звучит неприлично. А во-вторых, он просто ничтожество.
— Вау! — завопила она. — Давай еще!
Импровизатор был так тронут восторгами Ванессы, что завел новый речитатив, воспевая ее красоту: «Прелесть очей моих радость ночей но чьих? сладостна обликом хахаля побоку стань ко мне ближе чуточку ниже чтобы удобнее на бесподобное было сподобиться пусть хахаль злобится…»
Я с самого начала был против участия в этом фестивале и принял приглашение только под давлением Ванессы, которой вдруг захотелось «на природу».
— Давай вырвемся на природу, — предложила она, — раз уж подвернулся повод.
Меня этот повод ничуть не привлекал.
— Давай не будем, — сказал я тогда.
— Да ладно тебе, это же здорово! Разведем костер, поджарим над огнем сосиски. Я могу отсосать у тебя под луной.
— Ты можешь сделать это под луной в нашем саду.
— У тебя в душе совсем нет поэзии, Гвидо.
И теперь она мстила мне за несговорчивость — сперва «ваукая» рифмоплету, а потом присоединившись к небольшой очереди желающих купить его сборник.
— Как он умудрился составить сборник из спонтанных словоизвержений? — вслух озадачился я.
— Не будь кретином, — сказала Ванесса.
— И в чем состоит мой кретинизм?
Она не удостоила меня ответом. Я был слишком кретинистым, чтобы это понять. А когда я завершил свое выступление — прочтя вслух десяток страниц плотной, прихотливой, сочно-сладострастной прозы с тонкими намеками и ссылками на личности и события, которые слушатели не смогли бы уловить, даже если бы они меня слушали, — Ванесса повторила это слово.
— Кретин, — сказала она.
Я сидел, глядя в пустоту поверх стопки своих книг (желающих приобрести их, понятное дело, не оказалось). Я чувствовал запах гамбургеров и пиццы. Я слышал звуки джаза. За лужайкой трепетали на ветру флаги, и фестивальные волонтеры следили за тем, чтобы люди сортировали свой мусор прежде, чем бросить его в соответствующие контейнеры. Я был бы рад увидеть там специальный контейнер для мусорной поэзии мусорного импровизатора — но увы. Все, кроме меня, казались довольными и веселыми, оживленно болтали и заливались смехом.
— Вот тебе целая куча кретинов, Ви, — сказал я. — Мудачье безграмотное.
— Чем они тебе не угодили? Они пришли, они сидели, они слушали…
— И ушли, не дослушав.
— А чего ты еще ожидал, кретин?
— Может, хватит меня кретинить?
— Ничего не поделаешь. Привыкай, Гвидо Кретино.
Она рассмеялась этому звучному сочетанию. Небось, тоже возомнила себя поэтом-импровизатором. «Познакомьтесь с моим мужем, правда, он с башкой не дружит; в сочинительство дал крена, вместо ручки пишет хреном; что ни книга, чисто гнида, нет печальнее картины — познакомьтесь: это Гвидо по фамилии Кретино».
И в таком варианте прозвище пристало ко мне намертво.
Известно старое писательское правило: давая имена главным героям, постарайся, чтобы они как-то цепляли глаз читателя. Есть, конечно, и такие романисты, кто не мудрствует лукаво, наводняя свои книги Биллами и Мэри, но я не из их числа. Наша жизнь и без того слишком банальна, чтобы добавлять к ней еще и литературные банальности. Но и перегибать палку со всякими Тайронами Слотропами
[49]
тоже не стоит. Имя Гидеон не было из ряда вон выходящим, но в то же время оно цепляло глаз. Эрудированные рецензенты наверняка припомнят библейского Гедеона, одолевшего неисчислимые полчища мадианитян; его имя переводится с иврита как «сокрушитель деревьев».
В моей версии это будет «нарушитель приличий». Вообще-то, я всегда выбирал имена по их звучанию, а не значению, нередко лишь задним числом узнавая из рецензий о «подспудном смысле, вложенном автором в имя данного персонажа». Опять же задним числом разубеждать рецензентов было глупо. Имя Гидеон устраивало меня эстетически, а также потому, что я мог сократить его до Гида, от которого уже рукой подать до «гада» — мелкого сексуально озабоченного гаденыша, норовящего завлечь собственную тещу в гиблую трясину греховных утех.
Гадость — гибель — Гиддинг.
«Литтл-Гиддинг» — кто-нибудь в TLS
[50]
не преминет вспомнить последний из «Четырех квартетов» Элиота.
[51]
«Судя по имени главного героя, Гай Эйблман наконец-то приблизился к пониманию того, что Элиот называл „корчами смеха / там, где никто давно уж не смеется“».
[52]
«Наконец-то приблизился к пониманию», вот как?
От LRB
[53]
я по тому же случаю вполне мог ожидать иронической отсылки к малахольным героям Генри Джеймса, все ждущим, когда же по-настоящему начнется их жизнь, когда же в дебрях их души проснется дикий зверь и выпрыгнет на простор, готовый наносить удары, рвать глотки и сеять ужас вокруг себя…
Надо же, сколько литературных ассоциаций может возникнуть — и всего-то из-за имени, выбранного по созвучию с прозвищем, которым наградила меня Ванесса.
Итак, Гид — или сделать его Малышом Гиддингом?..
Итак, Малыш Гиддинг — а может, Мелкий Гид? — будет, как и я в свое время, заведовать бутиком «Вильгельмина» в Уилмслоу. Разумеется, название придется изменить, ведь я всего лишь одалживаю Гиду свое прошлое. Но пока что, в процессе создания романа, мы с ним будем неразрывны, заведуя магазином женской одежды при содействии парочки стильных, но не блещущих интеллектом девиц, в то время как наши родители путешествуют по белу свету на доходы от семейного предприятия, попутно прикидывая, что с ним делать дальше: то ли сбыть с рук за хорошую цену, то ли снова взять управление в свои руки, то ли оставить его в руках ближайшего наследника (в моем случае — неблагодарного старшего сына, мусолящего книги Генри Миллера, пока их младший отпрыск завершает обучение). Мелкий Гид будет не столь безнадежен, с точки зрения своих предков, лишь изредка тешась мыслями об эстраде, но ничем не выдавая наличие у него каких-либо артистических дарований.
Сама по себе «Вильгельмина» в моем романе — как и в моих воспоминаниях — представала процветающим элитарным бутиком с товарами от Рифата Озбека, Тьерри Мюглера, Джона Гальяно, Жан-Поля Готье, «Дольче и Габбана» и других знаменитых модельеров. Правда, в отличие от реальной «Вильгельмины», ее книжный вариант не претендовал на региональный охват и в основном обслуживал богатых уилмслоуских дамочек, не желавших мучиться с парковкой своих «ламборгини» на центральных улицах Манчестера, Ливерпуля или Честера. Приобщившись к этому бизнесу двумя десятилетиями позднее — уловка автора, пытающегося замести автобиографические следы, — Мелкий Гид особо выделял из своей клиентуры жен профессиональных футболистов. Но даже клиентки, не имевшие ничего общего с женами футболистов перед посещением его бутика, выглядели точь-в-точь как жены футболистов, выходя оттуда. И все они безоговорочно доверяли вкусу Мелкого Гида, всецело отдавая себя в его руки. «Милый Гид» — так они его называли. Душка Гид. Лапочка Гид. Наряду с ценными советами им доставалась и толика той звездной пыли, что оседала на Гиде вследствие частых визитов (поначалу с родителями, затем самостоятельно) в Париж и Милан, где он общался с известными кутюрье и топ-моделями. Так что «Вильгельмину» стоило посетить хотя бы ради того, чтобы через посредство Мелкого Гида соприкоснуться с феерической атмосферой «больших показов» европейских коллекций.
Все это я знал по собственному опыту, пусть и недолгому. Милый Гай, Лапочка Гай. Сердце мое не лежало к этой работе, но я был по-модному худощав и элегантен, любил общество красивых женщин и умел подстраиваться под их вкусы. Правда, среди моих клиенток не попадались жены футболистов, но в то время они и не шиковали так, как впоследствии. Различия между мной и моим героем заключались не только во времени действия, но и в классе. Моя «Вильгельмина» была заведением подчеркнуто аристократическим, а при Мелком Гиде тон уже задавала эпатажная вульгарность. Что до дизайнерских лейблов, поездок в Милан и Париж, встреч с кутюрье и моделями — всем этим довелось насладиться и мне, хотя и на особый, генри-миллеровский лад (то есть я предпочел бы видеть эти дома моды обыкновенными публичными домами, с профессионалками, берущими по тридцать фунтов за час работы в постели, благо проституция смыкается с литературой не в пример ближе, чем высокая мода). В ту пору Уилмслоу посещали модницы со всей округи, включая половину Ланкашира, половину Стаффордшира и весь Чешир. Среди них оказалась и Ванесса, некогда сама помышлявшая о карьере модели (как и о многих других карьерах); причем она легко могла бы воплотить эти помыслы в жизнь, если бы не зациклилась на литературных амбициях, каковые принесли — и продолжают приносить поныне, и обещают приносить в дальнейшем — столько вреда нам обоим. И еще среди них оказалась ее мама, Поппи, которая однажды действительно работала моделью или чем-то вроде того и состояла в знакомстве — правда, не очень близком — с моей мамой, Вильгельминой.
Что касается Вильгельмины и моего отца, то они, оставив бизнес, тем не менее оставались в нем. Много раз они, попрощавшись, уплывали к далеким берегам и столько же раз приплывали обратно — отчасти чтобы проверить, не угробил ли я дело в их отсутствие, а отчасти потому, что им просто недоставало всей этой суеты, поездок в Париж, модных вечеринок в Лондоне, хлопков шампанского в Честере…
Родители Мелкого Гида будут в меньшей степени тревожиться за своего сына, поскольку я наделю его чувством стиля и деловой хваткой, далеко превосходящими мои собственные. И потом, он будет любить свою работу. Ведь есть же люди, которые на самом деле получают удовольствие от процесса обслуживания клиентов, оформления заказов, ведения счетов и тому подобных вещей. Мой брат Джеффри — Душка Джеффри — был именно таким человеком. Счастливо мурлыча себе под нос, он гонял на спортивном «БМВ»-купе по чеширским дорогам, и белоснежные манжеты его сорочки выглядывали из рукавов пиджака от «Гуччи». Он даже во сне видел одежду. Здесь нет преувеличения — помню, как он взахлеб описывал прекрасные наряды, увиденные во сне накануне. «А что ты видишь в кошмарных снах?» — спросил я. «Плохую одежду», — сказал он.
Когда мы беседовали с ним в последний раз, Джеффри находился на пороге своего теледебюта. Речь шла о цикле передач на манер Эзоповой басни про двух мышей, городскую и деревенскую; там планировалось показать владельцев двух модных магазинов — в Манчестере и Уилмслоу соответственно — и различия в запросах их клиентуры. Я не представлял себе, как можно сделать интересное телешоу на таком скудном материале, но что я знал о телевидении? В конце концов, если шоу провалится, не велика беда, полагал Милый Джеффри, относясь к возможности провала с завидным спокойствием.
Я решил, что в Мелком Гиде будет кое-что от Джеффри — как во внешности, так и в отношении к своему делу. Мелкий Гид не будет витать в облаках. Он будет внимательно слушать, что ему говорят, и отвечать на вопросы без промедления. И он не будет поддаваться гипнозу случайно увиденных слов — на лейблах, на боку проезжающего за окном автобуса, в газете, оставленной кем-то на стуле, — при этом забывая о клиентке в примерочной, ждущей, когда он принесет ей наряд другого размера. Одним словом, он не будет писателем. Это счастливое обстоятельство, в свою очередь, давало моей истории шанс на хеппи-энд (невзирая на рекомендации Фрэнсиса), если только не случится чего-нибудь ужасного по линии траха Мелкого Гида с собственной тещей — а сейчас, на начальном этапе работы над книгой, я не мог гарантировать, что этого не случится.
13. НУТРО
Если творческий порыв застает вас врасплох, он может стать настоящим проклятием; но если он не застает вас врасплох, это не творческий порыв. Не верьте людям, утверждающим, будто они открыли в себе литературный талант уже в зрелом возрасте. Они либо перевирают хронологию, либо никакого таланта у них нет и не было. Позыв к сочинительству обусловлен подсознательным стремлением что-то изменить в своем детстве. Нет, не фальсифицировать прошлое, но сделать так, чтобы окружающий мир не был таким дерьмовым, каким он виделся тебе в ту пору. Покажите мне счастливого ребенка, и я смогу вообразить его будущее в качестве спортсмена, политика, торговца модной одеждой — но не в качестве писателя. Романы рождаются из невзгод и унижений — и чем больше их было, тем лучше для романа, сам факт написания которого означает, что ты эти невзгоды худо-бедно преодолел.
И я с юных лет старался поднять планку на максимальную высоту. Я хотел улучшить этот мир — если не в реальности, то хотя бы в книгах.
Слово «улучшить» здесь не подразумевает «сделать более приятным и благополучным». Это был все тот же циничный и грубый мир, который так пугал нас в тихом Уилмслоу. По крайней мере, он пугал меня. И мне казалось, что, только став таким же циничным и грубым, я смогу стать хозяином своей жизни.
И своей смерти.
У себя в спальне я оклеил стену фотографиями авторов, с умевших вырваться за границы приличий, навязанных нам ханжеским обществом: Жан-Поль Сартр, Уильям С. Берроуз, Генри Миллер, Леонард Коэн, Брендан Биэн, Дилан Томас, Норман Мейлер… В каждом из них горел свой особый, бесовский и бунтарский огонь; каждый из них страдал, как и я, с той поправкой, что я был всего лишь сопливым юнцом.
Наибольшее впечатление произвел на меня Генри Миллер. Он поливал грязью все вокруг так же смачно, как марает стены струей из баллончика вконец распоясавшийся граффитист. Но при этом он был своего рода философом. Смачно облив грязью всех и вся, он начинал размышлять, — мол, что же такое я делаю? Читать Генри Миллера в четырнадцать лет рановато, и не все мне было понятно. Тем более я не всегда мог отчетливо представить себе то, что он вытворял с женщинами. Но ты чувствуешь, когда автор как бы бросает тебе вызов — «По-твоему, я слишком далеко зашел? Тогда покажи, где именно мне следует остановиться», — и я мысленно аплодировал этому вызову. И тогда же я пообещал себе зайти как можно дальше, когда наступит мое время.
С этими авторами меня познакомил Арчи Клейбург, который одно время работал учителем в нашей школе. Он смотрелся этакой пародией на «типичного англичанина», подкатывал к школе на кабриолете «Остин А-40» и в старомодных защитных очках, а на уроках вставлял в глазницу монокль. Он и сам являлся автором, публикуя статьи в «Плейбое», «Пентхаусе» и «Форуме», хотя, к нашей глубокой досаде, мы узнали об этом лишь после того, как он покинул школу. Не исключено, что директор также узнал об этом с опозданием, но все же раньше нас, и именно это открытие стало причиной увольнения Арчи Клейбурга. Его предшественника на посту преподавателя литературы, Пирса Уэйна, мы задразнили и довели до нервного срыва. Основную пищу для насмешек нам давали его приторно-мягкие манеры и забавное произнесение фамилии Бронте: проглатывая звук «р» и непомерно растягивая последнюю гласную. Одного этого было вполне достаточно для формирования его имиджа, принимая в расчет частоту произнесения, ибо романы Шарлотты, Эмили и Анны Буонтёёёё были главной страстью всей его жизни и едва ли не единственными литературными произведениями, которые мы изучали под его руководством. Если послушать Пирса Уэйна, складывалось впечатление, что английская литература возникла в 1847 году с выходом «Джейн Эйр» и «Грозового перевала», достигла расцвета в 1848-м с появлением «Незнакомки из Уайлдфелл-холла» и завершилась в 1853-м публикацией «Городка».
— Чтиво для девиц, страдающих мигренями, — таким определением забраковал эти романы Арчи Клейбург, ознакомившись с учебной программой мистера Уэйна.
В ходе занятий Арчи использовал массивные песочные часы, переворачивая их всякий раз, когда начинал рассказывать о писателях и цитировать их произведения. На тот случай, если до истечения песка в колбе никто из учеников не рассмеется, не ужаснется, не скорчится от отвращения, не попросится выйти — короче, если его речь не возымеет ожидаемого эффекта, — он был готов признать свое педагогическое поражение. Его любимым словечком было «нутро». «Воспринимайте книгу не только мозгами, — говорил он нам. — Почувствуйте ее нутром, пропустите ее через свои кишки». И если мы не успевали рассмеяться еще до этих слов, смех непременно раздавался после них.
Понимая, что на уроках он может лишь очень поверхностно познакомить нас с этими шедеврами, вызывающими рвотный эффект у неподготовленной публики, Арчи Клейбург позаботился о том, чтобы данные книги наличествовали в школьной библиотеке. Правда, хранились они в запертых шкафах и выдавались только под расписку.
А сразу после его ухода из школы и второго пришествия оклемавшегося-таки мистера Уэйна «Тропик Рака», «Прекрасные неудачники» и иже с ними исчезли из библиотеки, а к нам вернулись мигрени вкупе с неувядающей классикой.
Но — по крайней мере, в моем случае — Арчи Клейбург все же достиг своей цели. С той самой поры я начал жадно поглощать книгу за книгой. И если раньше слова мучительно корчились у меня перед глазами, норовя ускользнуть от понимания, то теперь эти корчи сменились резвой, шаловливой чехардой.
Мой отец — тщедушный, близорукий и абсолютно лысый, включая отсутствие бровей, — порядком озадачился, увидев иконостас писателей у меня над кроватью.
— А это кто такие? — спросил он во время одного из редких посещений моей комнаты (причем эти визиты всякий раз выглядели так, будто он заблудился в собственном доме и попал ко мне по ошибке); взгляд его замер на в ту пору широко известном снимке Джеймса Болдуина.
Наверняка отец гадал, зачем мне понадобилась в спальне фотография какого-то негра; а возможно, он заметил в этом Болдуине некую неправильность, а именно неправильную сексуальную ориентацию, и задумался, не говорит ли снимок на стене о наличии схожих отклонений у его сына.
Думаю, если бы я дал отцу прочесть Генри Миллера и Леонарда Коэна, это развеяло бы его опасения на сей счет, однако отец не был читающим человеком. Он вообще не был каким-либо конкретным человеком, мой отец. Он существовал единственно для обслуживания моей мамы, подобно служебному псу, и больше ничего. Мама давала команду, и он мчался ее выполнять. Сколько я ни пытался (начитавшись Генри Миллера) представить, как отец с мамой занимаются сексом, мне не удалось продвинуться дальше сценки, в которой он ее обнюхивает. Однако же у них родились я и Джеффри, так что он должен был сделать нечто выходящее за рамки простого обнюхивания, и сделать это как минимум дважды.
Попутно всплыл вопрос: уж не та ли сценка из детских фантазий исподволь подсказала мне «номер с обнюхиванием», придуманный для эстрадного выступления Гидеона? Хотя я полагал себя давно избавившимся от всяких сыновних чувств, не сохранился ли во мне с тех самых пор некий «эдипов комплекс навыворот», сексуальное отвращение к родителям?
Я подумал об этом мельком и выбросил мысль из головы.
В плане обзаведения потомством мама являлась для меня такой же загадкой, как и отец. Просто в голове не укладывалось, что они могли произвести меня на свет самым обыкновенным образом, как это делают другие семейные пары. В маме было то, что в нашем уилмслоуском кругу подразумевалось под словом «шарм», — не просто умение нравиться, но еще и способность всегда и везде оказываться в центре внимания. Она доминировала в любом разговоре — дома, на улице, в магазине, в ресторане и, конечно же, на всех приемах и вечеринках, — активно жестикулируя, гримасничая, громко смеясь и притом не вынимая изо рта бездымный муляж сигареты (она даже засыпала, жуя этот муляж). Все это имело место до неизменной шестичасовой выпивки. Само собой, одевалась она безупречно, предпочитая костюмы от «Шанель» с коротким жакетом и узкой обтягивающей юбкой и частенько дополняя этот наряд французским беретом с украшением в виде стальной стрелки, похожей на радиоантенну. Может, оно и впрямь служило для связи с какой-нибудь очень далекой галактикой? Данное предположение было ничем не хуже остальных. В любом случае металла — в виде браслетов, колец и даже подобия кольчужного покрытия перчаток — на ней было достаточно для поддержания магнетического контакта с инопланетными расами за сотни тысяч световых лет от Земли.
Она с успехом использовала свой магнетизм для привлечения новых клиентов в бутик, а попав туда, вам удавалось выбраться не ранее, чем из вас вытянут минимум тысячу фунтов за какой-нибудь суперский шарфик.
Мама была заядлой курильщицей и — без стеснения и извинений — обильно посыпала пеплом туфли клиентов, покупаемые ими товары и сдачу, которую ей протягивали. А когда табакокурение обернулось моветоном, с ее губ стала опасно свисать уже электронная сигарета, помигивая красным огоньком и гармонично дополняя собой комплект межгалактических антенн.
Появление писателей на стене моей комнаты она восприняла как символ вполне понятного юношеского протеста против засилья материализма, что с возрастом должно пройти, благо этот самый материализм меня поил и кормил. Мама очень гордилась, когда я стал первым членом нашей семьи, поступившим в университет; собственно говоря, ей хватило бы для счастья и моего поступления в более скромный уилмслоуский бизнес-колледж — что впоследствии проделал Джеффри.
Так в общих чертах выглядели персонажи вялотекущего романа, именуемого моей жизнью. Я представил здесь своих родных без намерения как-то их опорочить, но с единственной целью пояснить, почему мне захотелось переписать этот роман заново. Переписать нутром.
Но я вряд ли написал бы хоть одно слово и уж точно не осмелился бы представить написанное на чей-либо суд до того, как в мою жизнь вошли Ванесса Грин и Поппи Эйзенхауэр. Если Арчи Клейбурга можно сравнить с трутом, еще нуждавшимся в воспламенении, то они с самого начала несли в себе огонь, как две зажженные спички.
Их пламенеющие прически повторно объявились в магазине через пару недель после первого визита. На сей раз они пришли как покупательницы. Ванесса приобрела брюки от Брюса Олдфилда — похоже, лишь ради того, чтобы мне досадить. При ее стройных ногах слишком широкие брюки смотрелись ужасно, придавая ей клоунский вид, но мама учила меня потакать вкусам клиентов, сколь бы дурными эти вкусы ни были. «Никогда не критикуй их собственный выбор, — говорила она. — Не создавай конфликт в их головах, предлагая вещи, которые тебе кажутся более удачными. Сомнение даст им повод уйти вообще без покупок. Тверди, что они выглядят прекрасно в том, что им самим нравится, и напоследок всучи им еще что-нибудь под стать».
Поппи купила пару шелковых блузок от Донны Каран, одна из которых была настолько прозрачной, что я с трудом удержался от вопроса, где она думает появляться в ней на людях. Уж точно не в Натсфорде и окрестных городках, которые морально не были готовы к таким явлениям.
Расплачивались они порознь. Поппи Эйзенхауэр выписала чек, и я его принял, хотя он превысил лимит, гарантированный ее чековой карточкой. Ванесса расплатилась кредитной картой. При этом я заметил, что она не сменила фамилию на Эйзенхауэр, оставшись Ванессой Грин. Наличие у них разных фамилий делало эту пару еще более интригующей, но в большей степени интрига относилось к Поппи.
Они огорчились, узнав, что моя мама все еще отдыхает за границей, но поскольку мы тут же обменялись контактной информацией и на время закрыли эту тему, я смог уже без помех наблюдать и размышлять о ней — то есть о Поппи. Даже тогда, в самом начале знакомства, она чрезвычайно меня заинтересовала — пусть не больше, чем Ванесса, но и не меньше… На этом этапе повествования возникала проблема с Гидеоном, главным героем романа. Я не собирался делать его литератором, признавая правоту Фрэнсиса, который предостерегал меня от «писательства о писателях». Но в таком случае у меня не получалось убедительно передать все потаенно-греховные нюансы его отношения к двум женщинам. Для этого ты должен быть писателем в душе (если еще не в публикациях) — причем писателем, с давних пор старательно настраивавшим себя на грубо-циничный лад. Мелкий Гид, будучи не писателем, а кем-то вроде моего брата Джеффри, в подобной ситуации может следовать зову сердца, но уж никак не играм собственной фантазии; и поступит он, исходя из соображений своего благополучия. Мне же было наплевать на благополучие. Я здесь ловил другую рыбу, покрупнее и пострашнее.
Ухаживание я начал стандартно, пригласив Ванессу в ресторан. Но даже для этого мне потребовалось проявить изворотливость и двуличие на грани фола. Поппи оставила мне координаты для передачи моей маме, так что я знал, где они живут. И под тем предлогом, что кто-то из них якобы оставил в магазине свои перчатки, я отправился в Натсфорд. Их дом, как и следовало ожидать, оказался старинным коттеджем с замшелой крышей. На голых ветвях в саду драла глотку неведомая мне птица. Неведомые мне зимние цветы торчали из похожей на корыто клумбы перед входом… Ну вот, с местным колоритом разобрались, пойдем дальше. Было около семи вечера, когда я постучал в дверь. Из глубины дома донесся громкий неразборчивый крик; мне показалось, что одна из них кричит другой: «Не открывай дверь в неглиже!» — но мало ли что пригрезится при таком нездоровом воображении.
Через минуту я услышал какой-то шум у окна второго этажа и поднял глаза. За стеклом Ванесса пыталась раздвинуть занавески резкими синхронными рывками, словно подавая сигналы неким вражеским силам в Северном море, готовым высадиться на английский берег. Я помахал рукой. В ответ она произнесла что-то малоприятное, судя по гримасе. Я показал ей перчатки. Ее лицо изумленно вытянулось. Как прояснилось впоследствии, она решила, что я заехал с намерением продать перчатки либо ей, либо ее матери, а если они приглянутся и той и другой, то — по одной перчатке каждой. Последнее, если подумать, было очень близко к истинной цели моей миссии, хотя сам я тогда этого еще не осознал. Если представить каждую из этих женщин в образе перчатки, то, натягивая их на…
Впрочем, заходить так далеко еще не время.
«Чертов прилипала» — такова была первая мысль Ванессы, как она мне потом рассказывала. «Прилипала» в смысле «торговец, от которого непросто отвязаться».
Она спустилась ко входной двери и открыла ее ровно настолько, чтобы просунуть в щель фунтовую купюру. Рыжая нечесаная грива и запах табака. Мне нравился этот запах у женщин. У всех моделей, с которыми мне доводилось общаться, никотина в организме было больше, чем протеина. Иные так и вовсе представляли собой ходячие сигареты. Они отрабатывали свое на подиуме, возвращались в раздевалку и тут же закуривали. За кулисами плотной стеной стоял дым, и, чтобы глотнуть немного свежего воздуха, им приходилось проталкиваться к запасному выходу или по пояс высовываться из окон в одних только крошечных трусиках. Как-то раз в Милане, на вечеринке после показа, я пригласил в ресторан одну еще не раскрученную модель по имени Минерва. Деловые контакты «Вильгельмины» среди прочего давали возможность посещать такие вечеринки — правда, не суперзвездные, а классом пониже, где тусовались модели пожиже, но достаточно классные для обитателя Уилмслоу. Повседневный рацион Минервы состоял только из паровой брокколи и табака. Она двигала головой как жирафа, обнюхивающая листья на верхушках деревьев. Во время самого дорогого ужина, какой я заказывал в своей жизни, — помнится, я подсчитал, что каждый бутончик брокколи обошелся мне в сумму, эквивалентную полноценному ужину на восемь персон в Уилмслоу, — Минерва вдруг кашлянула мне прямо в лицо. Я втянул этот запах, наслаждаясь им, как ароматом экзотического цветка. Будь с ней рядом ее мама, сидящая на той же диете, и обкашляй они меня вместе, я бы без памяти влюбился в обеих…
— В чем дело? — спросила Ванесса.
Я приблизил, насколько хватило смелости, свое лицо к ее рту, жадно ловя табачное дыхание.
Что-то подсказало мне, что идея с перчатками не годится.
— Просто ехал мимо, — сказал я, — и подумал: почему бы нам с вами не выпить по бокалу вина?
— Здесь?
Мне всегда было трудно ее понять, ибо даже простейшие слова в ее устах звучали как-то загадочно. Что она имела в виду под словом «здесь»? Прямо на пороге? На этой улице? в Натсфорде? в Чешире? в Англии? в Европе? в пределах Вселенной?
У меня, должно быть, глупейшим образом отвисла челюсть. — Я не могу вас впустить, — сказала она.
— На это я и не рассчитывал, — нашелся я наконец. — Но если где-нибудь вне дома…
— Вне дома?
И вновь неясность. В саду? на тротуаре? в сточной канаве?
— То есть в каком-нибудь пабе или баре.
— Я не хожу в пабы и бары.
— И я тоже, — сказал я. — Тогда ужин в ресторане?
— Я только что поела.
— Гамбургер? Рыба и чипсы?
— Это тоже еда. Вы что, не слышали? Я только что поела.
На это Гидеон в комедиантскую пору своей биографии сказал бы, почесав в затылке:
— Тогда можно вас просто натянуть?
Однако я не был комедиантом. Мне было двадцать четыре года, и я писал роман, выгоняя на бумагу тараканов из своей башки.
Генри Миллер с ходу предложил бы ей заняться сексом. Или попросил бы ее показать свою киску. Но я, увы, не был и Генри Миллером.
В конечном счете я сделал то, что, пожалуй, шокировало бы самого Миллера, а с ним до кучи Леонарда Коэна и Нормана Мейлера. Я сказал: раз она не желает, может, тогда ее мама будет не против?
Вопрос «Не против чего?» был ожидаем.
«Не против того, чтобы я ее натянул», — следовало сказать, но у меня язык не повернулся.
14. ОКР
К сожалению, мы достигли Манки-Миа лишь затемно и потому не встретились со знаменитым пеликаном, охраняющим подступы к пляжу. Как правило, гости Манки-Миа, прежде чем приобщиться к местным развлечениям, подвергаются придирчивому осмотру со стороны этого пеликана. И если вы ему не понравитесь, можете заранее попрощаться с дельфинами, не говоря уже про мартышек.
В обычных ситуациях дочка с мамой были неразлучны, но сейчас Ванесса не захотела спать в одном фургоне с Поппи. Дело в том, что пьяная Поппи храпела. Не то чтобы оглушительно, но достаточно громко, чтобы испортить своей дочери удовольствие от «пребывания на природе». Мы находились в окружении мотелей, коттеджей, баров, кафе и ресторанов; здешний кемпинг предоставлял все виды современных удобств и даже излишеств — стоило нам попросить, и они провели бы шланг от цистерны с красным вином до краника в нашем фургоне; однако само это местечко лежало в полутысяче километров от автострады, на мысу, напоминающем нос профиля Западной Австралии, глубоко вонзенный в Индийский океан. Мы были далеки отовсюду, что соответствовало намерениям Ванессы, затеявшей эту поездку с целью отдалиться от всего: от меня, от моих книг, от собственного сочинительства, от болезнетворного Лондона, где последняя научная оценка перспектив нашей цивилизации — сделанная еще до самоубийства Мертона и закрытия нашего любимого книжного магазина — была сродни смертному приговору. «Будет так здорово послушать тишину, — говорила она, — или звуки другой жизни, никак не связанной с человеком». Я слабо представлял себе, какие звуки она имела в виду. Шум волн? Щелканье пеликаньего клюва?
Ночные крики дельфинов? Она и сама толком не знала, что хочет услышать; зато она знала точно, чего ей слышать не хочется. И первым номером в черном списке значился храп ее матушки. Под вторым номером шел я с разговорами на любую тему.
Мы сняли комнату в мотеле и перевели туда полусонную Поппи, которая при этом изъявила желание ужинать.
— Ложись и спи, — сказала ей Ванесса.
Ее слова действовали на Поппи как заклинания. Стоило Ванессе сказать «спи», и ее мама погружалась в сон. К тому моменту, когда мы закончили проверку выключателей и кондиционера в ее номере, Поппи уже храпела в постели…
— Ты посмотри на это! — чуть погодя говорила мне Ванесса.
Ее слова оказывали гипнотическое действие и на меня, так что я послушно смотрел. Мы ужинали в ресторанчике под открытым небом с видом на Акулью бухту. Воздух был теплым и шелковистым, на море стоял почти полный штиль.
— Это море пахнет, как младенец, — сказал я.
— Какой еще младенец?
— Просто младенец, только что родившийся, когда его понюхаешь.
— Надеюсь, ты не собираешься вставлять эту чушь в свой роман?
Как раз это я и хотел сделать, но теперь от задумки пришлось отказаться.
— А я чувствую запах дельфинов, — заявила Ванесса.
— Ты хоть знаешь, как они пахнут?
— Втяни воздух носом, и сам поймешь… Ну, почувствовал?
— Да, — соврал я, подозревая, что Ванесса приписала дельфинам запах жареной барракуды или чего там еще (надеюсь, не младенца) от соседнего столика, где ужинала семейная пара.
А Ванесса уже указывала на что-то в море со словами:
— Смотри туда!
Я посмотрел туда, но ничего не увидел.
— Вон там! Видишь их?
Опять дельфины.
С не меньшим успехом она могла бы разглядеть там мартышек. На таком расстоянии, да еще ночью, просто невозможно увидеть в Акульей бухте серого гладкого дельфина, ждущего, чтобы ему погладили брюхо. Однако Ванесса была настроена восхищаться и изумляться. Она глядела в звездное небо. Она вдыхала ночной воздух. Ночь вдали от больших городов создает особое настроение, а эта ночь была удалена отовсюду на миллионы миль. Небосвод перечеркнула падающая звезда — как по нашему заказу.
— Боже, Гвидо, — сказала она, беря меня за руку, — разве это не чудесно?
— Еще бы не чудесно, — согласился я.
И мы поцеловались. После стольких лет в браке мы все еще практиковали поцелуи, а это уже нечто. Она давно бросила курить, но до сих пор, целуя ее, я вспоминал табачный вкус нашего самого первого раза. Возможно, все мои последующие страстные поцелуи были попытками оживить то воспоминание. Этак в духе Пруста — поцелуй, перегруженный ассоциациями на фоне тоски по прошедшему и безвозвратно утраченному времени.
Быть может, и она целовала меня по тем же причинам? Кто знает? Я до сих пор терялся в догадках, почему она поцеловала меня в самый первый раз. Вроде бы я ей нисколько не нравился. Мы расходились во мнениях практически по всем вопросам; она считала, что из меня не выйдет писателя (поскольку я не понимал ее, а следовательно, вряд ли мог понять кого-либо вообще); она принципиально отказывалась носить предложенные мной наряды и не упускала случая подчеркнуть нашу разницу в росте. Что, если в тот раз она поцеловала меня только затем, чтобы я не подкатил с поцелуями к ее мамочке? Или чтобы ее мамочка не подкатила с поцелуями ко мне? Спустя много лет мне пришло в голову, что к браку со мной Ванессу могла косвенно подтолкнуть ее мать посредством телепатической связи, безусловно существующей между ними. Согласно этой теории, Поппи желала меня для себя — возможно, сама того не осознавая, — и ее желание подспудно повлияло на выбор Ванессы. Оставалось лишь найти подтверждения тому, что Поппи меня желала, однако таковые, увы, не находились. Как и ее дочь, Поппи с самого начала относилась ко мне индифферентно (включая тот вечер в Натсфорде, когда она все же составила мне компанию). И, в отличие от Ванессы, она не изменила своего отношения даже после того, как Квинтон О’Мэлли наугад вытянул «Мартышкин блуд» из стопки забракованных рукописей и продал его Мертону Флаку, который объявил этот роман шедевром, дав старт моей писательской карьере.
Также не исключено, что Ванесса меня в самом деле любила — на свой необычный манер, — да только я слишком закоснел в обыденности, чтобы это распознать и оценить по достоинству. Если, конечно, не считать достойной оценкой мою любовь к ней, невзирая на все искушения и прегрешения.
Наш поцелуй в Манки-Миа, как его ни расценивай, был прерван появлением моторной яхты, которая, сверкая огнями и гремя музыкой, бросила якорь на том самом месте, где Ванесса якобы видела резвящихся дельфинов.
— Этого нам только не хватало! — воскликнула она, словно яхта была последней каплей, переполнившей чашу ее терпения.
Для нее это характерно: любой раздражающий пустяк способен разом вытравить из памяти Ванессы все счастливые моменты, какие только были в ее жизни.
Я предложил ей перебраться за другой столик, подальше от огней, однако от музыки и громких голосов спасения не было.
Отец Ванессы увлекался парусным спортом и за то недолгое время, что она с ним общалась, успел привить дочери презрение к моторным судам. Мол, настоящие люди ходят под парусом или на веслах, а двигатели — удел слабаков и дилетантов. Накануне австралийского путешествия мы посетили разгульную вечеринку на борту моторной яхты в Доклендсе,
[54]
устроенную Гартом Родс-Райндом, сочинителем фэнтезийных романов с чехардой параллельных миров (это когда ненормальные герои из других времен и пространств перемещаются в неправдоподобную современность — или наоборот). Яхту — этакий плавучий бордель грязно-розового цвета — он приобрел на паях с кем-то еще благодаря удачной продаже своих авторских прав на роман о средневековом алхимике-ясновидце с орлиным профилем, вдруг очутившемся в современном Лондоне, где все буквально помешались на алхимии. На тот момент яхта временно носила имя «Лулу» в честь гламурной пиарщицы, к которой Родс-Райнд сбежал от жены, перед тем сорвав гонорарный куш за роман о современном лондонском банкире с орлиным профилем и ранними симптомами болезни Альцгеймера, вдруг очутившемся в средневековом монастыре на вершине горы Мон-Ванту.
[55]
У трапа дежурили частные охранники, нанятые для пресечения возможных попыток жены прорваться на борт.
— Ты когда-нибудь думал о чем-то подобном? — спросила Ванесса, щурясь на меня сквозь бокал с розовым (под цвет «Лулу») шампанским.
— О том, чтобы сбежать с пиарщицей, или о найме охранников, чтобы тебя не подпускали к моим развлечениям? — уточнил я.
Она покачала головой, что в ее системе жестов символизировало глубокое отвращение.
— Не пытайся быть остроумным, Гвидо. Ты прекрасно знаешь, о чем я.
— Ви, неужели я хоть раз, хоть намеком дал понять, что хотел бы завести яхту? Я и плавать-то не умею. У меня начинается морская болезнь даже при купании в ванне.
— Интересно, что ты запоешь, если тебе привалят гонорары, как у Родс-Райнда.
— Во всяком случае, покупать яхту я не стану.
Больше мы эту тему не поднимали, но я заметил, что ее обеспокоила мысль о моих гипотетических тратах и приобретениях (будь то яхта или что еще), если бы мне вдруг удалось разбогатеть. С этим была связана еще одна тема, периодически дававшая нам повод для трений: Ванесса вбила себе в голову, что внутри меня сидит вульгарный нувориш, который при первой же возможности вырвется наружу, а я категорически и возмущенно это отрицал. Споры не имели под собой реальных оснований, так как мы прекрасно понимали, что уровень доходов от городского фэнтези Родс-Райнда объективно недостижим для бытописателя провинциального разврата, пусть даже с некоторыми потугами на фантазерство.
Короче говоря, Ванесса считала меня неудачником, да и сам я считал себя таковым. Особенно остро это ощущалось на фоне того же Гарта Родс-Райнда, которого я знавал и поддерживал — правда, лишь морально — в пору его безденежья, побуждая не оставлять сочинительство и уверяя, что рано или поздно он добьется успеха (хотя сам я тогда в это нисколько не верил).
Шумная яхта подпортила нам остаток вечера, и вскоре мы отправились спать в фургон. Утром было решено позавтракать в том же ресторанчике, чтобы и Поппи могла насладиться видом, который она проспала накануне. Отдохнула она основательно и смотрелась впечатляюще в платье-сафари со множеством карманов, которое лишь цветом отличалось от платья Ванессы. Удивительным образом, не советуясь друг с другом, они не только выбрали для этого утра одинаковые платья, но и уложили волосы на один манер, а также надели идентичные сандалии.
Картинка та еще — ни дать ни взять отважные спутницы колониальных охотников на крупную дичь, носящие в карманах платьев запасные патроны для своих возлюбленных.
Хозяин давешней яхты стоял в аквамариновой матроске на палубе и отдавал команды. С берега им подвозили припасы — не иначе, ящики шампанского и корзины лобстеров, подумал я. Между партиями грузов он занимался осмотром своего судна: расхаживая туда-сюда, проверял натяжение канатов, гладил окрашенные поверхности и гневно тряс головой при обнаружении пятнышка или царапины. По сути, та же работа по дому, разве что сам дом плавучий.
Лет сорока с небольшим, обветренный и сильно загоревший, яхтсмен мог похвастаться моложавой фигурой, но я был готов биться об заклад, что при близком рассмотрении он окажется преждевременно постаревшим. Наверняка капризный и вздорный, как многие праздные богачи. «Бойтесь желаний своих, ибо они могут сбыться», — гласит мудрость. Он пожелал иметь яхту, и теперь заботы о судне поглощали все его время и силы.
У него было по телефону в каждой руке и еще один висел на поясе. Все три аппарата звонили наперебой. Ванесса и Поппи пили свой чай и посмеивались над беднягой, погрязшим в «домохозяйственных» мелочах.
— До чего же неврастеничными бывают мужчины, — сказала Поппи.
— У этого типичное ОКР, — добавила ее дочь.
Последнее замечание было предназначено для моих ушей. Всякий раз при работе над книгой у меня начиналось это самое ОКР — обсессивно-компульсивное расстройство. Мне все время казалось, что только что сочиненная фраза вот-вот исчезнет, либо унесенная ветром, если я записал ее на листке бумаги во время прогулки, либо уничтоженная каким-нибудь сбоем в компьютерной программе, если я работал дома. По этой причине я делал множество резервных копий и сохранял их на внешних носителях в дополнение к жесткому диску компьютера. Прежде, во времена пишущих машинок, я печатал текст через копирки минимум в четырех экземплярах, распихивал копии по разным укромным местам и оставлял для Ванессы запечатанное письмо с указанием, где их можно будет найти в случае моей смерти. Позднее я стал копировать свои тексты на флешки, числом не менее дюжины, которые прятал в карманах старых пиджаков и в ящиках комода среди нижнего белья Ванессы, прилеплял скотчем к обратной стороне картин, подвешивал на бечевке за изголовьем нашей кровати и т. д. Все тайники были перечислены в файле на рабочем столе моего компьютера с пометкой «для Ванессы», чтобы ей не пришлось долго искать эти сочинения, когда меня не станет.
После выхода в свет «Мартышкина блуда» Ванесса подарила мне итальянский портфель из мягкой кожи с золотым тиснением. Однако вместо моих инициалов — «ГЭ» — там были вытиснены буквы «ОКР».
Она считала меня свихнувшимся, но если я был безумен, воспринимая творчество как вызов смерти, могущей явиться за мной в любую минуту, то такими же безумцами были все писатели и поэты. Стоило тебе написать строку, соединить слова во фразу, и ты уже начинал бояться смерти — не потому, что творчество якобы высасывает из творца живую энергию, но из-за рискованности самого по себе творческого акта, напоминающего азартную игру, где на кон поставлен твой посмертный статус. Время не ждет, пока ты отточишь свой слог. Сам факт сочинения первой фразы уже является вызовом богам: «Я переживу свою бренную оболочку, мои слова поставят меня в один ряд с бессмертными».
Отрезвляет тебя глас отнюдь не небесный: «Ни хрена подобного!»
Так и не сумев начать книгу, которую ей не дано было закончить, Ванесса не постигала гибельную суть творческого процесса. Ей не случалось возводить, кирпичик за кирпичиком, монументальное здание романа. Вчерне обрисовав идею, она ложилась спать. Взявшись писать диалог, бросала его уже на второй фразе. Продолжение не следовало. Связный текст не вытанцовывался. И богам незачем было сокращать ее жизнь — ведь она не покушалась на их прерогативу бессмертия.
Мы провели утро в Манки-Миа, играя с дельфинами. Сперва на пляжном мелководье, где они выделывали курбеты под бдительным надзором пеликана, а затем в маленькой гребной лодке, которую они нещадно толкали и раскачивали. Они то подныривали и хватали зубами весла, то высоко поднимались из воды и нависали над нами, заговорщицки косясь боковым зрением и чем-то напоминая ручных попугаев, готовых пристроиться на плече старого пирата.
— Мама, мама, погляди! — восклицала Ванесса.
— Разве они не прекрасны? — кричала Поппи ей в тон.
Трудно сказать, что было опаснее для равновесия нашей лодки — игривость дельфинов или синхронные метания от одного борта к другому Ванессы и Поппи, объятых восторгом общения с божьими тварями.
Лично меня они пугали. Я о Ванессе, ее маме и дельфинах. Не понимаю, с какой вообще стати люди провозгласили дельфинов своими добрыми друзьями, не представляющими ни малейшей угрозы, тогда как опыт много раз доказывал, что любые существа могут внезапно обернуться агрессивными — даже по отношению к себе подобным, не говоря уже про людей? Боюсь, мы недооцениваем и в некотором смысле умаляем способности дельфинов, приписывая им исключительную благожелательность и расшифровывая гримасы на их бутылочных рылах как радостные улыбки по поводу встречи с обожаемыми Homo sapiens. «Когда-нибудь настанет день, — размышлял я, стараясь не вывалиться из утлой лодчонки, — и мы узнаем чудовищную правду о том, что в действительности думают о нас дельфины и за кого они нас держат».
Я был счастлив наконец-то вернуться на твердую землю, тогда как Ванесса и Поппи, казалось, могли возиться с дельфинами сутки напролет. Изначально мы планировали во второй половине дня отъехать из Манки-Миа, но теперь планы переигрались. Ванесса и Поппи решили побыть здесь еще сутки, так что после обеда все мы вздремнули, дабы успокоиться после обилия впечатлений, и снова встретились за ужином в том же ресторанчике.
Поппи уже была под градусом.
— Ну и где тут мартышки? — то и дело спрашивала она.
— Как по-твоему, это следствие опьянения или уже начало старческого маразма? — шепотом спросила у меня Ванесса.
— Она просто переволновалась, — сказал я. — Это был насыщенный день после долгой утомительной езды.
— И утомительно долгой жизни, — подхватила Ванесса.
Еще одна заезженная тема. Ванесса боялась впасть в маразм и не раз выражала надежду, что в таком случае кто-нибудь милосердный вдребезги раскроит ей череп. Неужели теперь она подумывала о том же применительно к своей матери? На какой-то миг я почти поверил в то, что она предприняла это путешествие с тайной целью сбросить Поппи в море на съедение дельфинам и таким образом вернуть свою маму дикой природе, завершив естественный круговорот. Это будет нетрудно представить как несчастный случай.
Днем у нее был отличный шанс, однако она им не воспользовалась. Посторонний зритель при виде восторженных объятий двух женщин в лодке запросто мог принять их за влюбленную пару вроде Виты Сэквилл-Уэст и Вайолет Трефусис,
[56]
только с волосами поярче и телосложением поближе к рубенсовскому.
Поппи была прекрасна — что трезвая, что поддатая. На жаре ее платье плотно облепило бедра. Бюсты мамы и дочки — полные и мягкие, как подушки с гусиным пухом, контрастируя с поразительно тонкими талиями — были под стать друг другу (разве что у Поппи чуточку повыше), но бедра Поппи оставались вне конкуренции. И как так получается, что у некоторых женщин именно эта часть фигуры вдруг выходит на первый план, как магнитом притягивая к себе мужские взоры? Тело под платьем уже не было молодым и упругим (я видел Поппи в купальнике, с проступающими венами и признаками целлюлита), однако сейчас ее бедра, туго обтянутые тонкой материей, замечательно округлые и в меру полные — подобно спелым фруктам или парочке местных дельфинов, перекатывающихся под платьем, — сейчас эти бедра были неотразимы. А опьянение — что ж, опьянение только добавляло ей шарма.
И я просто не мог не сделать то, что я сделал. Считайте это еще одним проявлением обсессивно-компульсивного расстройства. Изобразив бурный восторг по какому-то благовидному поводу (не спрашивайте, какому именно: то могло быть появление над горизонтом неизвестной планеты, сладкий аромат жасмина, принесенный ветром с какого-то еще не открытого континента, синхронный прыжок сразу сотни дельфинов, срежиссированный самим Нептуном), я всплеснул руками и как бы невзначай опустил одну из них на теплое бедро Поппи — достаточно близко к тазу, но не настолько, чтобы мое движение можно было посчитать непристойным. Когда позволяешь себе вольности, надо быть точным до миллиметра, дабы не перейти опасную грань; и я в данном случае удержался на грани с точностью до наномиллиметра.
15. Я — ВИОЛОНЧЕЛЬ
А в самом начале…
Тот вечер, когда Поппи после отказа ее дочери согласилась составить мне компанию и отведать изыски натсфордской кухни, был замечателен лишь самим фактом ее согласия, и ничем более. А согласие это было, скорее всего, обусловлено банальной скукой. Натсфорд, подумать только! И как же ее угораздило поселиться в Натсфорде — с такими-то огненными волосами?
Я рассчитывал, что за ужином, после непременного разговора о маме, Поппи затронет тему моих литературных занятий. Откуда я черпаю идеи? Как я начал писать? Как я пойму, что пора заканчивать? Много лет спустя эти вопросы задали мне читатели в Чиппинг-Нортоне, хотя им все было ясно и так: они поняли, что со мной пора заканчивать, уже через минуту после начала чтения. Но в ту пору еще не было читательских групп, да и в любом случае Поппи никогда бы к такой группе не примкнула.
Очень трудно оценивать интеллект нечитающего человека, если главным критерием такой оценки для тебя является как раз чтение. Моей маме я был готов простить все ее заморочки и выкрутасы хотя бы потому, что в паузах между ними она стремительно проглатывала книги, пусть даже ее читательский интерес ограничивался примитивной формулой: «торговля + трах». Оставалось лишь удивляться, где она добывала такое количество порнороманов с героями-торгашами. Не сочинялись же они по ее спецзаказу, в самом деле? Она могла часами сидеть в постели, обмотав голову шарфом, со свисающей изо рта электронной сигаретой, и переворачивать страницу за страницей в темпе, претендующем на рекорд по скорочтению. Сама по себе быстрота перелистывания меня не впечатляла, но при этом она поглощала слова, а те имеют свойство иногда застревать в пищеводе (то есть в мозгу), побуждая читателя к размышлению.
А вот Поппи — женщина неглупая и, похоже, превосходящая мою маму в культурном плане — совершенно не интересовалась книгами, по крайней мере в тот период своей жизни. Когда мы расположились за столиком в «Белом медведе» и я мимоходом помянул синьора Брунони, который вполне мог показывать свои фокусы в этом самом зале, она не поняла, о ком идет речь. Я напомнил, что это странствующий фокусник, персонаж из «Крэнфорда» миссис Гаскелл. «А с чего вы взяли, будто он мог фокусничать именно здесь?» — спросила она. Я в первый момент растерялся, а потом начал сбивчиво пояснять, что Крэнфорд — это и есть Натсфорд, — мол, она в курсе, конечно же, просто такие вещи иногда забываются…
Ничего она не забывала, поскольку никогда и не знала. Да и не пожелала знать, отмахнувшись от полученной информации, как от надоедливой мухи, со словами:
— Меня не привлекает такая магия.
«Уж не клонит ли она к Толкину?» — подумал я с надеждой, но, как тут же выяснилось, ее познания в литературе не достигли и этого уровня.
— А какая вам по душе? — осторожно спросил я.
Она ненадолго задумалась:
— Ну, мне всегда нравился Томми Купер.
[57]
Десятилетием позже она, скорее всего, назвала бы Гарри Поттера.
Однако худшее было еще впереди. Ближе к концу вечера она провалила «толстовский тест».
В целом беседа была вполне оживленной и занимательной. Выяснилось, что она играет на виолончели, причем в ее репертуар входят произведения классиков: Баха, Боккерини, Вивальди, Дворжака. Я почтительно поежился. Шутка сказать — Дворжак. Она спросила, играю ли я на чем-нибудь. Я сказал, что нет, зато люблю слушать. Особенно Дворжака. Она никогда не выступала с профессиональными оркестрами — «недостаточно хороша для этого», — но в любительских концертах участвовала неоднократно, сначала в Борнмуте,
[58]
потом в Вашингтоне, куда их с Ванессой, только что закончившей школу, увез ее второй муж, дипломат невысокого ранга по фамилии Эйзенхауэр. Там же в Вашингтоне она выступила и в качестве модели, снявшись обнаженной в обнимку со своей виолончелью для рекламного постера Джорджтаунского камерного оркестра.
— Вообще-то, не совсем обнаженной, — поправилась она, возможно вспомнив о нашей разнице в возрасте, — но впечатление создавалось такое. Из-за этого и расстроился мой второй брак.
— Вашему мужу не понравилось, что вы позируете обнаженной с виолончелью? — спросил я.
Вечно этим мужьям что-нибудь не нравится.
— Дело не только в этом. Он ревновал к фотографу, который был к тому же скрипачом и репетировал со мной Двойной концерт Брамса.
— И во время этой репетиции он сделал снимок?
— Нет, во время этой репетиции нас застал муж.
— Застал вас…
— Нет, ничего подобного. Когда он вошел, мы играли дуэтом. И это зрелище так его взбесило, что он выставил меня из дома.
— Боже правый! А что скрипач?
— Муж пригрозил его убить.
— Толстовские страсти! — воскликнул я. — Это чистой воды Толстой!
Она взглянула на меня в недоумении:
— Что, еще один «крэнфордский» персонаж?
Возможно ли это? Возможно ли, чтобы виолончелистка достаточно высокого класса, чтобы исполнить Двойной концерт Брамса, никогда не слыхала о Толстом? Или спросим иначе, оставив в стороне музыку: возможно ли, чтобы цивилизованный человек старше десяти лет никогда не слыхал о Толстом?
Если только она меня не дразнила. Чувство юмора у нее присутствовало, так почему бы и не пройтись на мой счет? Однако я не представлял для нее достаточного интереса. Когда женщина дразнит мужчину, это предполагает флирт, а она со мной уж точно не флиртовала.
Я упомянул «Крейцерову сонату», «Анну Каренину», «Войну и мир». Название «Анна Каренина» показалось ей знакомым, вызвав определенные ассоциации. Во всяком случае, она догадалась, что речь идет о книгах, заявив по сему поводу:
— Это я не читала. Я вообще ничего не читаю. Зато Ванесса читает за нас обеих.
Я уж не стал говорить, что с книгами это не срабатывает: ты можешь читать за кого-либо точно так же, как ты можешь пить воду вместо него-штрих-нее.
Должен признать, она поставила меня в тупик. До той поры я считал, что музыка, искусство и литература взаимосвязаны: если ты играешь Сюиты для виолончели Баха, ты просто не можешь не знать произведения Толстого. Лишь много позднее я понял, что общекультурное развитие вовсе не является необходимым условием для того, чтобы человек преуспел как музыкант или, скажем, как писатель. Изобразительное искусство? В числе наименее культурных и образованных людей, каких я знавал в своей жизни, имелось несколько профессиональных художников, а самые бескультурные и необразованные из этих художников были вдобавок еще и писателями. Утонченность и высокую культуру чаще можно встретить среди потребителей творческой продукции или тех, кто способствует ее продвижению на рынок, как злосчастный Мертон. Но в двадцать четыре года, вымучивая свой первый роман, я об этом еще не имел понятия.
Впрочем, Поппи солгала мне насчет чтения. На самом деле она читала много и жадно — правда, всякую низкопробную дрянь, однако же читала.
Оставив в покое Толстого, я начал расспрашивать о ее жизни до и после дипломата невысокого ранга, порвавшего с ней в Вашингтоне. Ничего особенного там не было. Ее первый муж, морской офицер, спился и быстро загнал себя в гроб. Поппи его любила — в те периоды, когда ей удавалось с ним общаться. То же самое и Ванесса. Но обе уже привыкли быть сами по себе, и его смерть не внесла в их жизнь ощутимых перемен, кроме пропуска ежегодной парусной регаты у берегов острова Уайт. Ванессе не нравился Вашингтон, и она была рада вернуться в Англию. Год она проучилась в Манчестерском университете, сменив несколько профильных предметов (философия, языкознание, история искусств, снова философия), а затем оставила учебу. В университете ей тоже не нравилось, но главной причиной ухода, по словам Поппи, стало «отсутствие стимула». Получив немаленькое наследство от первого супруга и солидную сумму при расторжении брака со вторым, она ни в чем не нуждалась; так что мама и дочка не знали иных забот, кроме как о нарядах и собственной внешности. Виолончель? Да, она по-прежнему играет дома, себе в удовольствие, как и Ванесса. На днях исполнили Концерт Вивальди для двух виолончелей соль минор.
— Обнаженными? — выдохнул я.
Сам удивляюсь, как у меня хватило смелости или глупости задать этот вопрос. В следующий миг я откинулся на спинку кресла, инстинктивно подняв руки к лицу — то ли защищаясь от ожидаемой пощечины, то ли пытаясь помешать сидящим внутри меня демонам произнести еще что-нибудь в таком духе.
Поппи поставила бокал и впервые взглянула мне прямо в глаза, а затем поманила меня пальцем, заставив перегнуться через стол.
Я густо покраснел, сравнявшись цветом лица с ее губной помадой.
— Нахальный мартышонок! — сказала она и чмокнула меня в щеку.
Виолончельные бедра.
Такое нельзя не вспомнить.
И спустя много лет, когда жарким вечером в Манки-Миа я дотронулся до ее живой плоти, я вспомнил этот эпизод. Виолончельные бедра.
Я — виолончель.
А мое романное альтер эго, Мелкий Гид, тоже будет виолончелью?
Хотя иные вещи лучше оставить при себе.
16. ВСЕ ЛЮБЯТ СВАДЬБЫ
«Нахальный мартышонок» — сейчас я готов признать, что все началось именно с этих слов. Поскольку в них заключалось нечто вроде сексуального комплимента — а разве нет? — я волей-неволей начал гадать, что такого обезьяньего она во мне разглядела. От этих мыслей было уже совсем недалеко до воспоминаний о Мишне Грюневальд, называвшей меня Биглем, а следом возник и замысел романа, впоследствии мною написанного. И все это благодаря одной женщине, точнее, одной из двух женщин, на которых я хотел произвести впечатление.
Воистину неисповедимы пути вдохновения! Поппи Эйзенхауэр была — или изображала себя — чуть ли не самой ярой книгоненавистницей на планете, даже не слыхавшей о миссис Гаскелл и Льве Толстом, но именно она указала мне выход из мрака творческого застоя. Так вышло, что «смуглой леди моих сонетов»
[59]
стала женщина, чьи представления о магическом реализме сводились к Томми Куперу с его любимой присказкой: «Типа, как-то вот так».
Ванесса считала, что я слишком себялюбив для того, чтобы стать по-настоящему хорошим писателем.
Это была модифицированная версия ее более раннего мнения обо мне как о человеке, слишком себялюбивом, чтобы написать хотя бы одну книгу.
И она была искренне изумлена, когда я завершил свой первый роман.
— «Я выхожу под солнце!»
[60]
— пел я во все горло.
— Ни хрена подобного, — говорила Ванесса.
Еще больше она изумилась, когда издатель одобрил рукопись. На сей раз она великодушно признала свою ошибку.
— Я очень рада и горжусь тобой, — сказала она. — Это ведь и мой успех тоже.
— Очень мило с твоей стороны, — сказал я, не понимая, в чем состоит ее доля успеха.
На протяжении первых двух лет нашего брака я писал этот роман тайком и урывками, когда она спала, полировала ногти или общалась со своей мамой, а также в рабочее время — за кассовой стойкой «Вильгельмины», когда в магазине не было покупателей.
— Не будь меня, ты ни за что бы не довел эту книгу до ума, — пояснила Ванесса.
Я не рассказывал ей о той роли, которую сыграла Поппи в формировании замысла романа. Что касается роли Ванессы в процессе его создания, тут она была совершенно права, поскольку, при всех моих литературных амбициях, именно желание доказать ей, что я не пустой прожектер, подтолкнуло этот проект к воплощению в жизнь. Никогда не следует недооценивать необразованную тещу как потенциальный источник творческих идей, и точно так же нельзя игнорировать важность супружеских насмешек и подзуживания для реализации честолюбивых замыслов жены-штрих-мужа. Ибо подзуживание и насмешки являются частью живого общения, а живое общение для писателей вроде меня — это повивальная бабка творчества.
На этот случай существует специальный термин: майевтика.
[61]
Звучит как производное от имени античной богини. Я предпочел не говорить об этом Ванессе, иначе она бы наверняка потребовала, чтобы впредь я именовал ее богиней Майей.
— Этот роман также и мой в том смысле, — продолжила она, — что я ощущаю его почти как рождение ребенка.
Мы оба не хотели заводить детей, и это, пожалуй, был единственный пункт, по которому наши мнения полностью совпадали. Не исключено, что наш брак состоялся только благодаря взаимному согласию не порождать новую жизнь. Сравнение книги с ребенком это согласие нарушало — скажу больше: оно смахивало на предательство.
По поводу названия романа у нас возник спор. Мое рабочее название — «Зверинец» — не соответствовало представлениям Ванессы об имени ребенка.
— Но книга — это не ребенок, — возразил я.
— Для меня она как ребенок, — сказала она. — Почему бы не дать ей детское имя? — Какое, например?
— Например, «Ванесса».
— Ты далеко не дитя.
— Когда-то я им была.
— Но книга написана не о тебе.
Ее гортанный смех был исполнен презрения, как и ее покачивание головой.
— Какой смысл это отрицать, Гвидо? Признайся, что роман посвящен мне, от первой до последней строчки.
— Ви, ты же его еще не читала.
— А в этом есть необходимость?
— Если ты так уверена, что он о тебе, то есть.
Она оглядела меня с ног до головы, сжав губы в суровую складку. Уверен, во многих семьях такой взгляд предвещает всплеск бытового насилия. В нашей семье сам по себе взгляд уже был бытовым насилием. Если ты состоишь в браке с женщиной типа Ванессы, за это надо расплачиваться.
— Тогда о чем же он? — спросила она.
— О животных побуждениях, о чувственности, о жестокости и безразличии.
Она расхохоталась. Это был животный, чувственный, жестокий и безразличный смех.
— Значит, книга все-таки обо мне, — сказала она. — Я же в курсе, какой ты меня представляешь.
— Ви, почти все действие происходит в зоопарке. Я не вижу тут связи с нашей семейной жизнью.
— В зоопарке? На моей памяти ты ни разу не посещал зоопарк. И вообще ни разу не обмолвился о зоопарке. Да ты и животных-то не любишь — даже кота заводить отказался.
С какой стати зоопарк?
Я никогда не упоминал при ней Мишну Грюневальд. Ванесса не относилась к числу жен, способных спокойно выслушивать рассказы о мужнином прошлом. Мы с ней были Адамом и Евой. А до нас не было ничего.
— У меня богатое воображение, — напомнил я.
— И что происходит в этом богато воображаемом зоопарке?
— Всякие зоологические вещи.
Она сделала паузу:
— Так это роман о твоем члене?
— Он обо всех — о каждом члене.
— Гвидо, не у каждого есть член. Половина жителей Земли не имеет члена.
— Я об этом не забыл. Роман как раз написан от лица человека, члена не имеющего.
— То есть евнуха?
— Нет.
— Певца-кастрата?
— Нет.
— Кого же тогда?
— Женщины.
Она схватила себя за грудь, имитируя удушье от истерического смеха:
— Женщина?! Да что тебе известно о женщинах, Гвидо? Ты знаешь о них еще меньше, чем о зоопарках.
Я испытывал сильнейшее искушение поведать ей все о Мишне Грюневальд и о других Мишнах, сам факт существования коих превращал наш семейный эдем в пародию. Что я знал о женщинах? Спросите лучше, чего я о них не знал. Однако момент для таких откровений был неподходящий.
— Я внимательно слушал женщин, Ви. Я наблюдал за женщинами. Я читал о женщинах. Если Флобер мог писать от лица женщины, если Джеймс Джойс мог писать от лица женщины, если Толстой…
— Достаточно. Я поняла, к чему ты клонишь. И какова она, эта женщина, о которой ты ничего не знаешь?
Я пожал плечами:
— Веселая, жизнерадостная, красивая, сексапильная.
— И она работает в зоопарке, эта веселая и сексапильная красавица?
— Ты угадала.
Хотелось добавить: «Она там дрочит звериные члены».
— А среди персонажей есть мужчина, который в нее влюблен?
— Есть.
— И это, само собой, ты.
— Не путай роман с автобиографией, Ванесса.
— Было бы что с чем путать… Итак, у нас есть мужской персонаж, который в нее влюблен. И этот персонаж скопирован с тебя. Он хотя бы получает свое?
— Получает что?
— Не корчи из себя придурка.
— В конце он получает по заслугам.
— Ого, так мы имеем историю с моралью!
— Никакой морали здесь нет. Я вообще нигилист — кому, как не тебе, это знать.
— И еще ты муж. И у тебя есть жена.
— Мне это известно, Ви.
— Ты добивался ее руки, а когда добился, пообещал хранить верность.
После слова «верность» она не сказала кому. Ну разве мог я ее не любить?
— Это так. Но персонажи моего романа — это не я. Они ничего не могут добиться. Они только теряют.
— И главный герой теряет сексапильную красотку из зверинца вместе со всем прочим?
— Ну, там все не так однозначно, — сказал я, немного подумав.
— Что и требовалось доказать, — со смехом заявила Ванесса и хлопнула в ладоши, как Архимед, только что решивший теорему. — Стало быть, это роман обо мне.
Quod erat demonstrandum.
[62]
Никогда прежде я не видел ее такой веселой, жизнерадостной, красивой и сексапильной. Богиня Майя.
— Измени имена, — посоветовал я, когда Ванесса дала мне прочесть первую страницу своего романа (и, как выяснилось, единственную ею написанную).
Поскольку я отказался назвать мой роман «Ванесса», она дала это название своему. Так звали главную героиню. А главный мерзавец носил имя Гай. Они познакомились в магазине под названием «Вильгельмина». Маму Ванессы звали Поппи. В романе Гай не пытался подкатить яйца к Поппи, но причинами этого несовпадения с реальностью были только выбор времени и неосведомленность автора. В описываемый период я и не пытался, а Ванесса — реальная Ванесса — до сих пор не ведала о моих тайных помыслах и нездоровых фантазиях.
— Если ты думаешь, что смена имен может кого-нибудь обмануть, ты полный кретин, — ответила она.
Она упускала из виду одну важную особенность сочинительства: сколь бы правдиво ты ни описывал свою жизнь, с той минуты, как ты изменял имя героя, ты изменял самого себя. Именно из этого крошечного различия, неустанно твердил я Ванессе, и рождается высшая истина.
— Чушь собачья! — отвечала она. — Что такое высшая истина?
— Это больше чем просто правда.
Впоследствии она отплатит мне той же монетой, когда я изобличу ее во лжи.
Смена имен, как ни крути, необходима романисту. Измени имена — и ты изменишь свой взгляд на события, а изменив взгляд, ты сможешь увидеть не то, что тебе когда-то показалось, а то, что случилось в действительности.
Итак, изменив имена, официально приглашаю вас на одно знаменательное мероприятие, состоявшееся через два года после того, как мать и дочь впервые перешагнули порог «Вильгельмины» (каковую ради высшей истины я переименовал в «Маргариту»).
* * *
Автор и Полина Жиродиа
Приглашают Читателя
На свадьбу Валери и Гидеона
Почему «Маргарита»? Почему Валери и Полина? Да просто потому, что звучание этих имен отдавало рафинированным французским порно.
«Сейчас, когда я пишу эти строки, перед моим мысленным взором встают две женщины — единственные, кто возбуждал во мне истинную страсть, — Валери и Полина… После того как Полина приготовила наряд для свадебной церемонии Валери — включая черные шелковые чулки, черные перчатки и черные замшевые туфли на шпильке, — невеста неторопливо разделась перед зеркалом, надушилась и подрумянила свои груди…» И так далее в том же духе.
Что касается фамилии, то ее я позаимствовал у Мориса Жиродиа, основателя издательства «Олимпия-пресс», выпускавшего мою любимую эротическую литературу, которая иначе так бы и осталась неизданной.
[63]
Правда, от рождения он звался Морисом Каханом, но его отец, Джек Кахан, в Париже тридцатых годов учуявший приближение нацистской угрозы, предусмотрительно переписал сына на девичью фамилию матери: Жиродиа. В мемуарах Морис очень тепло отзывался о своей маме-француженке, энергичной, неунывающей и обворожительной — примерно в тех же словах я мог бы описать и свою маму, будь моя привязанность к ней чуть сильнее или будь я сам чуточку добрее к окружающим.
Его отец, Кахан-старший (кстати, родившийся в Манчестере, неподалеку от моих родных мест), также занимался изданием эротической литературы, в том числе запрещенной в Америке, включая Генри Миллера. То было смутное время для литературы, когда романисты оскорбляли всех и вся, власти боролись с печатным словом и никто не был тем, кем представлялся. Кто такой Фрэнсис Ленгель, написавший «Белые ляжки»? Александр Трокки, кто же еще? А кто скрывается за безобидным именем Генри Джонс? Человек с не менее безобидным именем Джон Коулмен, сочинивший далеко не столь безобидный роман «Гигантская кровать» (с пассажами типа: «Наши губы слились, и в тот же момент ее рука нырнула за пояс моих брюк, обнаружив там мою вновь обретенную мужественность»). Какими важными персонами, должно быть, чувствовали себя эти авторы — при всей их нищете и безвестности, — видя, как паникуют власти каждый раз, когда женская рука бесконтрольно залезает в писательские штаны. А моя теперешняя возня с подменой имен была лишь попыткой приобщиться к давним уловкам и иллюзиям. Можете назвать это ностальгией. Сочинительству никогда уже не быть таким веселым и увлекательным занятием, каким оно было в ту пору.
Если хотите, можете также назвать это чувством единения — сродни тому самому чувству, проявления которого так упорно добивалась от меня Мишна. Я и сейчас еще не был готов к этому, хотя уже мог представить себя на месте отца Мишны, со смертного одра слезно взывающего к Господу. И, случись мне оказаться в больнице, я при первых же признаках врачебной озабоченности мигом вспомню о своем еврействе, начну требовать, чтобы мне позвали раввина и дали поцеловать свиток Торы. Но пока что я мог ощутить единение лишь с отдельно взятыми евреями, которые сочетали любовь к своим матерям с увлечением «непотребной» литературой. Всего наилучшего вам, Джек и Морис Каханы, великие знатоки непристойностей и распутства. Tsu gezunt.
[64]
Вымышленный брак Валери и Гидеона, подобно реальному браку Ванессы и Гая, был зарегистрирован в мэрии городка, а для праздничного застолья был выбран модный ресторан «Мерлин» в Олдерли-Эдж.
[65]
Реальная свадьба не сопровождалась религиозными церемониями, что не вызвало возражений со стороны Эйблманов. Как я уже отмечал, наша семья была равнодушна к религии, и никто даже не обмолвился о соблюдении еврейских обрядов. Что до Ванессы, то она и думать не думала о таких вещах.
Полина выразила недовольство тем, что ее дочь предпочла свадебный наряд темных тонов, а еще ранее матушка Мелкого Гида выразила возмущение тем, что невеста приобрела наряд не в «Маргарите». Недовольство и возмущение выразил и сам Мелкий Гид, когда услышал от своей будущей жены, что она, наряду с отказом от высоких каблуков и глубокого декольте, намерена отказаться от «почитания и уважения мужа» и от занятия с ним сексом в ночь после свадьбы. Такая возмущенно-недовольная реакция близких вызвала ответный гнев Валери, а в гневе Валери была ужасна. Неудивительно, что Мелкого Гида в день свадьбы била нервная дрожь от кончиков волос до носков лакированных туфель.
Следует заметить, что отказ новобрачной от послесвадебного секса не стал для ее нареченного такой уж неожиданностью. Ванесса — то бишь Валери — принципиально не занималась сексом, когда была чем-то встревожена, или чересчур взволнована, или счастлива, или печальна, или рассержена, а также на полный желудок (а ей не хотелось ни в чем себя ограничивать за свадебным столом) или много выпив (аналогично), будучи слишком одетой (из-за возни с раздеванием) или совершенно раздетой (то есть предполагаемо легкодоступной), равно как и во всех тех случаях, когда занятие сексом казалось уместным и своевременным. В тот вечер, когда Мелкий Гид доставил ее маму из ресторана в целости и сохранности (и когда Полина назвала его «нахальным мартышонком»), Валери, дотоле не обменявшаяся с ним и парой полноценных фраз, не говоря уже о поцелуях, догнала его на улице, увлекла в подворотню за скобяной лавкой и там исполнила мощный минет. И это стало нормой в их отношениях. Она отказывалась совокупляться в постели, на полу, в машине, под кустами и в любом другом месте, где он просил ее об этом. Но зато там, где он не хотел или не ожидал секса, он его получал.
— Только не думай, что тебе будет достаточно чего-то не захотеть, чтобы это получить, — предупредила она. — Меня так просто не проведешь.
— Я хочу и одновременно не хочу секса в первую брачную ночь, — сказал он, надеясь предвосхитить любой поворот событий.
— В таком случае ты его получишь и одновременно не получишь, — сказала Валери; он этого не понял, но принял за отказ.
— Почему ты на ней женишься? — спросила Гида его мама, когда он впервые объявил о своем решении. — У тебя с ней нет ничего общего.
— Зато она хороша собой.
Мама скорчила гримасу, показывая, что ей доводилось видеть и получше.
— Не так хороша, как ее мать, — сказала она.
— Возможно. Но я ведь не могу жениться на ее матери.
Она гримасой показала — мол, почему бы и нет? Мама всегда была чужда условностям в том, что касалось прав и свобод женщин преклонного возраста, и Гиду это в ней нравилось.
А сейчас она настойчиво продолжила расспросы.
— Как думаешь, почему она согласилась выйти за тебя?
Он пожал плечами. И в самом деле, почему?
— Может, ей захотелось надежности и постоянства?
— А ты считаешь себя надежным и постоянным?
— Дело не во мне. Это она так считает.
Маму Гида тревожила перспектива его брака с женщиной, которая настолько плохо разбирается в людях, что сочла Гида надежным и постоянным человеком. Однако вслух она эту тревогу не высказала и в конечном счете приветствовала свадьбу, которая позволяла заполучить в клиенты многих из числа гостей (хотя невеста и отказалась одеваться в «Маргарите»), а главное, это был повод как следует принарядиться и самой.
— Еще есть время, но думай быстрее, — сказала она сыну утром, за несколько часов до свадьбы.
Она уже сделала макияж и была наполовину одета, расхаживая по комнате в короткой комбинации и берете со стальной антенной. По такому случаю она приобрела новый мундштук слоновой кости, из которого уже торчала, попыхивая, электронная сигарета.
Отец Гида ходил следом с остальной ее одеждой, переброшенной через руку.
— Есть время для чего, ма?
— Чтобы дать задний ход, если ты не уверен, что будешь с ней счастлив.
Именно для таких моментов мне хотелось сделать Гида писателем, чтобы он мог с полным на то основанием повторить мои слова, сказанные маме в сходной ситуации:
— Счастлив? Романисты не бывают счастливыми. Я ввязался в это только затем, чтобы собрать материал для будущей книги. А счастье — ну его к черту!
Мелкий Гид получил удовольствие от свадебной церемонии, даже не будучи писателем. За пять минут до намеченного выступления Гида перед гостями Валери схватила его за руку и увлекла в женскую уборную, где предалась с ним любовным утехам. Не только оральному сексу, а утехам по полной программе.
Вместе с благодарностью пришло удивление. Неужели она спланировала это задолго до свадьбы? И не потому ли она отказалась надевать белое платье? Что она за штучка, эта женщина, на которой он только что женился?
И что за штучка эта его теща, небрежно чмокнувшая Мелкого Гида в обе щеки по завершении обряда?
— Итак, — сказала теща, улыбаясь.
Выглядела она шикарно, а перья в огненной прическе придавали ей сходство с большой хищной птицей из амазонских джунглей.
— Итак, — молвил Гид в свою очередь.
— Итак, я не столько потеряла дочь…
Он ждал продолжения: «…сколько получила — что?» Ну же, скажи это, Полина. Что ты получила?
Любовника? Эротические перспективы? Приглашение в ад? Не забывайте, что в тот момент он был пьян.
Он раскрыл глаза так широко, как это только было возможно для человека, недавно совершившего свой первый официально-супружеский половой акт в кабинке женского туалета. Ну же, Полина, скажи ему, что ты получила взамен?
Теща снова чмокнула его в горячую щеку.
— Нахального мартышонка, — сказала она.
17. БЫЛЫЕ ГОДЫ
Его горячая щека!
Довольно! Отвали, Малыш Гиддинг! Пора тебе жить своей жизнью.
Очень трудно выдерживать повествование в третьем лице, когда у тебя голова идет кругом от воспоминаний. Очень трудно быть таким альтруистом. Писатель вроде меня, как правило, начинает испытывать дискомфорт от затянувшегося расставания с первым лицом уже после пары параграфов, написанных им от третьего.
Он, ему, его… К чему нужны эти местоимения, если есть я, мне, мое?
Ванессе (в данном случае моей Ванессе) в начальный период нашего супружества (нашего супружества) нравилось дразнить и третировать меня сексуально. И ее мама, Поппи, наверняка была к этому причастна, в чем-то ей подыгрывая и что-то от меня утаивая (думаю, все же больше утаивая, чем подыгрывая).
Возможно, помогая дочери надо мной издеваться, Поппи таким образом мстила дипломату невысокого ранга, который развелся с ней из-за репетиций Брамса со скрипачом, фотографировавшим ее обнаженной в обнимку с виолончелью. И потом, это мог быть своего рода примирительный жест в адрес Ванессы, которую она против ее воли затащила в Вашингтон и для которой она не смогла найти достойного отчима. Так что я был удобным мальчиком для битья, совместное избиение которого сплачивает бьющих. Мать и дочь развлекались эпатажными прогулками под ручку по улицам тихого провинциального городка, эффектно покачивая и порой со смехом стукаясь бедрами, слыша позади себя восхищенный мужской свист и забавляясь мыслями о том, каково их мужу и зятю быть свидетелем всего этого.
Изменяла ли мне Ванесса? А если да, поощряла ли эти измены Поппи, при этом сама готовясь изменить мне еще до того, как я изменю с ней Ванессе? Целое нагромождение измен — такое под силу вытерпеть лишь писателю или извращенцу. Мелкий Гид, успешный торговец и незадачливый комедиант, этого не пережил бы. Ну а я — я собирал материал.
Преподаватели «ыглышкой лытры» — прононс Филиппы здесь как нельзя более к месту — уничижают романистов, приписывая им сентиментальные склонности. Так случилось, что после полутора десятилетий брака с Ванессой именно этот вопрос я обсуждал с Филиппой в австралийском винограднике сразу после нашего литературного секса.
— Вы, писатели, рассказываете историю людских сердец, — примерно так (если убрать жуткий акцент) рассуждала Филиппа. — Вы видите то, чего не видят другие.
Говоря это, она все еще держала в руке мой член.
— Это потому, — сказал я, — что мы рассказываем историю наших собственных сердец.
— Но, заглядывая вглубь себя, вы видите там все человечество.
— Вовсе нет. Мы видим там только себя, и никого больше. Мы моделируем человечество по своему образу и подобию. Джейн Эйр и Александр Портной, Йозеф К. и Феликс Круль, Сэм Спейд и Скарлетт О’Хара
[66]
— ты думаешь, это литературные герои с уникальными характерами? Да ничего подобного. Это те же писатели, которые только прикрываются выдуманными именами, наделяя героев своими чувствами, проблемами и комплексами.
— Выходит, литература варится в своем соку?
— Именно так, — сказал я. — Генри Миллер называл писателей «некоронованными властителями кукол». Я его уважаю за то, что он никогда не лгал. Он лишь самую малость прикрывался завесой вымысла, этот циничный распутник, и каждая женщина, которой он вставлял в своих романах, — это был он сам, писатель Генри Миллер. Более того, он был и собственно дыркой, в которую он вставлял собственный член у себя в романах. Таковы уж мы, писатели, и я ни перед кем не собираюсь за это извиняться.
То, что далее происходило в винограднике, касается только меня и Филиппы — писателя и его читательницы.
Мои отношения с Ванессой — а в какой-то мере и с Поппи — были иного порядка, и в этом случае я как писатель выступал в роли «раненого ангела» (по определению того же Миллера), безропотно соглашаясь получать ранения и впредь, в эсхатологической перспективе.
Через несколько месяцев после свадьбы мы втроем посетили казино. Это было в Манчестере, куда мы приехали для встречи с юристом — нет, не по поводу развода, а для урегулирования вопросов, связанных со смертью второго мужа Поппи, что привело к нежданному пополнению ее банковского счета. Такой женщине, как Поппи, мужчина может завещать круглую сумму хотя бы ради того, чтобы посмертно напомнить ей о себе.
Мои дамы долго таскали меня по манчестерским магазинам, приобретая товары, недоступные в Уилмслоу, после чего мы пообедали в китайском ресторане (где обе потрясли даже своего ко многому притерпевшегося мужа и зятя, бесстыдно флиртуя с китайскими официантами), а затем Поппи предложила взять такси и поехать в казино.
В казино писатели чувствуют себя как дома. Азартные игры близки к сочинительству или эротической асфиксии в том смысле, что все эти вещи направлены на утоление неутолимой жажды. Лично я предпочитаю те игры, в которых не задействованы дополнительные элементы вроде лошадей на скачках или карт в покере. Мне по душе простой и открытый вызов случайности, как рулетка, — я против цифр, с той лишь поправкой, что надеюсь обмануть случайность путем наблюдения и расчета, точно так же, как надеюсь обмануть смерть путем сочинения слов. С полчаса я наблюдал за рулеткой и отметил, что после выпадения числа 25 каждый раз выпадало 28 или 29. Странно, что никто другой не заметил этой закономерности. В следующие полчаса я выиграл пятьсот фунтов. Это было все равно что единым духом написать главу, красиво начав и завершив ее одним и тем же словом. Еще одна маленькая победа порядка над хаосом.
Мои женщины между тем развлекались за рулеточным столом в другом конце зала, где их заинтересовал крупье, напоминающий древнего египтянина.
— Смазливый чертяка, ты не находишь? — прошептала мне Поппи. — И наша Ванесса ему явно приглянулась.
Скорее уж это он приглянулся Ванессе. Его глаза походили на двух нефритовых скарабеев, а подстриженные щеточкой усы отливали вороненой сталью. Я сразу отметил в нем что-то знакомое, но приписал это сходству с Омаром Шарифом, которому он подражал с воистину смехотворным старанием.
Я сказал об этом Поппи.
— Шариф не худший из людей, которым ты мог бы подражать, — ответила она.
— «Ты» в смысле «я» или в смысле «кто угодно»?
Она, похоже, не поняла вопрос.
— То есть мне тоже следует подражать Омару Шарифу? — уточнил я.
Поппи, в тот момент рассеянно обозревавшая зал, изменила траекторию взгляда так, чтобы и я попал в этот обзор. Однако смерить меня взглядом с головы до ног она не смогла, стоя слишком близко на высоченных каблуках, и вместо этого посмотрела сверху вниз сквозь меня, после чего разразилась смехом. В тот вечер они обе смеялись часто и по любому поводу, особенно Поппи. Напитки за счет заведения, напомнил себе я.
— Ничего страшного, если ты пока останешься самим собой, — заключила она и крепко сжала мой локоть.
Лишь через минуту-другую я осознал, что она меня разворачивает, заставляя смотреть куда угодно, но только не на Ванессу и того чертовски смазливого крупье. Дает им шанс обменяться телефонными номерами?
— Ну как, урвала? — спросила она Ванессу за моей спиной, когда мы выходили из зала.
— Что урвала? — живо обернулся я.
Поппи как будто на миг смешалась, прежде чем ответить:
— Я сказала «устала», а не «урвала».
— Усталость вы обсудили только что, — сказал я. — Что такое она урвала?
— Кто такая эта «она»? — в свою очередь поинтересовалась Ванесса.
Продолжать этот разговор значило бы лишний раз выставить себя дураком. Так что мой вопрос остался без ответа. Что же она урвала тайком от меня — его адрес, телефон или знак благосклонности в виде прикосновения великого бога Гора под рулеточным столом? И не сыграла ли Поппи роль сводницы?
Столько хороших вопросов — чем не материал для сочинительства?
Мы уже вышли из казино, когда Поппи заметила пропажу шали — превосходной кашемировой шали, золотисто-белой и воздушно-легкой, сотканной из ресничек гималайских коз. Между прочим, это был мой подарок, благо «Вильгельмина» специализировалась на изделиях из кашемира. Несколько таких вещей я подарил и Ванессе.
— Наверно, ты оставила ее на спинке стула у рулетки, — сказала она матери и скосила взгляд на меня, давая понять, кому следует отправиться на поиски шали.
Что, если все это было подстроено — я войду в здание, а он выйдет к ней оттуда?
Однако я не стал увиливать. Как писатель, я должен был строго следовать сюжету, попутно радуясь тому, что судьба свела меня с двумя такими мастерицами построения интриги.
Шаль нашлась в тот же самый момент, когда омар-шарифовый крупье нашел меня.
— Гай! — воскликнул он. — Это ты, Гай?
Я заглянул в нефритовые глаза, обрамленные необычайно длинными и густыми ресницами — из таких впору ткать кашемир. Интересно, где я встречал его раньше, раз уж он так уверен, что мы встречались? Только не в Египте, поскольку там я никогда не был.
— Да, это я, — осторожно согласился я.
Уж не подучила ли его Ванесса? Набивается ко мне в друзья? Хочет стать вхожим в мой дом? Хочет попользоваться моей женой?
Он панибратски опустил руку на мое плечо.
— Бойчик! — воскликнул он. — Чтоб я сдох, если это не ты!
Полузабытые словечки явно не из манчестерского лексикона.
Он сделал паузу, ожидая от меня узнавания или ответной фразы типа «Чтоб я сдох, бойчик!».
— Чтоб я сдох, бойчик, — сказал я.
Однако он видел, что я все еще его не узнаю.
— Я Майкл, — сказал он.
Это имя не вызвало у меня отчетливых ассоциаций.
— Я Майкл Эзра.
— Майкл Эзра, чтоб я сдох!
В школе мы с Майклом Эзрой были почти друзьями. «Почти» потому, что я держался несколько особняком от их еврейского кружка, хотя они признавали меня своим и улыбались многозначительно — «мы в этом дерьме испокон веков», — когда нас подвергали насмешкам на уроках труда или физкультуры. Зато Майкл, сколько помню, рубил в математике и в покере — а это как раз то, что нужно, чтобы стать хорошим крупье.
— Сколько лет! — воскликнул он.
— Не забудь про зимы! — подхватил я. — Ни за что бы не узнал тебя в этом прикиде. Ты похож…
— На египтянина, знаю. Мой прадедушка был родом из Александрии, и у меня в двадцать один год вдруг начала темнеть кожа, представляешь? Моих стариков это не удивило, ну а я по первости был натурально в шоке. Зато дамочкам мой прикид в кайф.
— Не сомневаюсь, — сказал я. — Ты же вылитый…
— Омар Шариф, знаю. Тут дело в усах. Всякий мужик с черными усами, подстриженными этаким манером, смахивает на Омара Шарифа. А вот ты ничуть не изменился. Все так же похож на папу.
— На папу? Чьего папу?
— На того, который против контрацепции, само собой.
— А чей папа был против контрацепции?
— Папа всех католиков, чей же еще? Ну, этот поляк, Вацлав или Войцех, точно не помню. Ты на него здорово похож, только помоложе, ясное дело.
— Это из-за бледности. Всякий мужик с бледным лицом и бесцветными волосами смахивает на польского папу.
— А ты смахивал на него еще в детстве, до того, как стал мужиком. Но теперь ты знаменитость. Небось от дамочек отбоя нет — какая откажется перепихнуться с крутым писателем?
— Редко какая, — соврал я. — Очередь желающих не меньше, чем на перепихон с польским папой.
— Могу себе представить. Да и жена у тебя красавица. Прямо сногсшибательная — такую нельзя не заметить. Я важно кивнул, давая понять: «А чего ты еще ожидал?» — Да и дочь ее красотка, каких поискать.
Тут я прикусил язык, не зная, как это следует воспринимать: как оскорбление либо комплимент Поппи, как оскорбление либо комплимент Ванессе, а то и как оскорбление либо комплимент мне самому? Он сбил меня с толку, и не в последнюю очередь лестью — еще бы, он считал меня крутым писателем! А вдруг это очередная эротическая интрига Ванессы, исподволь загоняющей меня в дурацкую ситуацию, из которой я не смогу достойно выпутаться?
— Как долго ты будешь сегодня… работать? — спросил я, не сообразив, как правильно назвать его занятие (рулетить? крупьевать?).
Он взглянул на часы:
— Еще около часа.
Я взглянул на свои:
— Мы остановились в «Мидленде». Как насчет встречи в тамошнем баре, если я подойду туда со своими где-нибудь через час? Надеюсь узнать много нового, в том числе о твоей александрийской прабабушке.
— Прадедушке.
— И о нем тоже.
Я заметил, что, когда предлагаешь мужчинам встретиться в обществе женщин, они инстинктивно воспринимают это как попытку сводничества и первым делом ощупывают свои бумажники, как будто опасаясь, что ты уже начал вытягивать из них деньги. Но Майкл в ответ на мое предложение лишь сверкнул черными глазами и сказал:
— Я там буду.
— И что вы думаете? — уже в такси сказал я своим дамам. — Этот ваш очаровашка-крупье оказался моим школьным товарищем. Родом из Уилмслоу, даром что похож на воина пустынь. Я пригласил его к нам в отель пропустить по стаканчику. — Тут я обратился к Поппи, взяв ее за руку: — Он посчитал вас моей женой. — Затем я взял руку Ванессы. — А тебя он принял за дочь. Давайте не будем его разубеждать.
— Это еще почему? — спросила Ванесса.
Я нарисовал руками в воздухе некую фантастическую фигуру.
— Да просто забавы ради.
Поппи взглянула на Ванессу, а та взглянула на меня. Она не сказала: «Последствия на твоей совести», но я прочел это предупреждение в ее глазах.
Итак, что же я делал? Пытался свести Ванессу с Майклом, чтобы самому побыть наедине с ее матерью? Или просто создавал запутанную ситуацию, чтобы потом приписать себе авторство и контроль над ней? «Гай Эйблман, фокусник-импровизатор» звучит все же лучше, чем «Гай Эйблман, пляшущий цирковой медведь».
Я был бы рад сообщить своим читателям, что мы вчетвером сняли номер с самой большой кроватью в отеле «Мидленд» и что там я лицезрел и самолично вытворял такие вещи, которые заставили бы взвыть от стыда и зависти самых беспутных бесов в преисподней. Однако великая оргия в стиле романов от «Олимпии-пресс», бывшая предметом моих мечтаний со времени первого визита мамы и дочки в «Вильгельмину» (сладострастная мешанина из непонятно чьих рук, бедер, нарумяненных сосков и кружевных вещичек) в очередной раз не претворилась в жизнь. Поппи, извинившись, оставила нас в баре сразу по прибытии Майкла Эзры.
— Нет-нет, ты посиди и поболтай со своим другом, — сказала она мне с милейшей улыбкой. — Когда вернешься в номер, я уже буду спать.
Зато Ванесса охотно воспользовалась ролью незамужней женщины для кокетства и флирта. Она то и дело откидывала назад голову и выгибала стан, а разок даже пробежалась пальцами по египетским усам Эзры для проверки, так ли они дьявольски шелковисты на ощупь, как выглядят со стороны.
— Ох, так и есть! — сказала она, убирая заметно дрогнувшую руку с таким видом, будто соприкоснулась с чем-то дотоле ей неведомым; и я понял, что этой ночью те же пальцы будут критически ощупывать мои усы.
Она заявила, что хочет проветриться и потому проводит крупье до такси.
— А ты ступай к мамочке, — велела она мне.
Эх, если бы и вправду…
Мы с Майклом Эзрой обменялись крепким рукопожатием.
— Чтоб я сдох! — сказал он, покачивая головой.
— Чтоб я сдох! — поддержал я, согласно качнув своей.
Ванесса, наблюдая за нами, качала головой в унисон.
Она взяла Эзру под руку, и оба вышли на улицу. Если Ванесса и впрямь собиралась проводить его до такси, то по какой-то причине ее не устроила ни одна машина из таксомоторной шеренги перед входом в отель.
И что это — неужели она не смогла дождаться хотя бы поворота за угол, чтобы исполнить свой фирменный «уличный отсос» вне моего поля зрения? Или она наклонилась так низко только затем, чтобы смахнуть соринку с его штанов?
Ума не приложу, как люди справляются с подобными мучительными неопределенностями, не будучи при этом поэтами или писателями. Как они могут не сойти с ума без возможности дать выход своим переживаниям через искусство?
Что бы там ни воображал слепец Гомер о происходящем у него под самым носом, не говоря уже о творящемся у него за спиной, именно его неведению мы обязаны «Илиадой», а его смутные подозрения обернулись для нас «Одиссеей». И нынешняя литературная шушера, осилившая лишь пару-другую рассказов, многое бы дала за то, чтобы Ванесса и Поппи издевательствами и пытками довели их до настоящей творческой одержимости! Вот и я, как ни крути, вынужден признать их заслуги. Прежде чем меня сокрушить, они меня сотворили. Да и само это крушение, глядишь, окажется спасительным.
18. КРЫША НАБЕКРЕНЬ
Я, увы, не успел почувствовать и оценить реакцию Поппи, когда моя рука — подобно звезде, упавшей с ночного небосвода над Манки-Миа, — опустилась на ее туго обтянутое материей бедро. Практически одновременно с этим смелым жестом меня вдруг отодвинул на задний план невесть откуда взявшийся соперник. Вообще-то, в столь напряженный момент моим воображаемым соперником могла обернуться любая помеха — да хоть моя же другая рука, сделай она какое-нибудь лишнее движение, — однако данный соперник не относился к разряду воображаемых. Это был тот самый яхтсмен в аквамариновой матроске с телефонами в каждом кармане, которого мы видели днем на его судне и который теперь явно вознамерился составить нам компанию.
Целенаправленно продефилировав через открытую площадку ресторана, яхтсмен вплотную подошел к нашему столу и отвесил глубокий поклон. При этом болтавшаяся у него на шее золотая цепь звучно брякнула о винную бутылку, а подвешенные к нагрудному карману солнцезащитные очки с плеском окунулись точнехонько в мой бокал. В этом я заподозрил хитроумный расчет: попытку отослать меня к бару за новым бокалом, чтобы по возвращении я уже не застал здесь ни его, ни моих женщин.
Глупые фантазии? Но сам яхтсмен, во всяком случае, не был плодом моей фантазии. Его экстравагантные манеры (позаимствованные из какого-нибудь старинного пособия по галантному обхождению либо изобретенные им самим), его золотая цепь, его очки в моем бокале и его недвусмысленные намерения — все это было налицо.
На меня он только мрачно косился (как и положено коситься на соперника), с Ванессой был изысканно учтив, а в отношении Поппи вел себя как человек, подвинувшийся рассудком на любовной почве. По его словам, едва увидев нас (то есть ее) издали, он решил всенепременно с нами (то есть с ней) познакомиться, и вблизи она оказалась еще прекраснее, чем в окулярах бинокля.
— Так вы наблюдали за нами в бинокль?
— Весь вечер, мадам. Мы наблюдаем за вами весь этот вечер.
Поппи как будто не расслышала это «мы»:
— Но я сижу здесь не весь вечер. Мы только недавно пришли.
— Я хотел сказать: весь этот день.
— А днем я вообще купалась и гладила дельфинов в бухте.
— Мне это известно. Мы и там за вами наблюдали и, должен сознаться, ужасно завидовали этим счастливым тварям.
Она благосклонно кивнула, как женщина, привыкшая выслушивать самые нелепые комплименты от потерявших голову поклонников. Но если Поппи, уже далеко продвинувшись в своей ежевечерней выпивке, не замечала употребления им слов во множественном числе, то о Ванессе этого сказать было нельзя. Она знаком попросила официанта принести еще пару стульев.
— Вы к нам не присоединитесь?
Яхтсмен вновь поклонился:
— Я, к сожалению, не могу. Но кое-кто будет счастлив это сделать.
Ванесса поднесла руку к лицу таким жестом, словно обмахивалась веером. Когда она была заинтригована, в ее голосе появлялись журчаще-шипящие нотки, подобные звуку плещущего в бокал дешевого игристого вина (скажем, «Ламбруско»).
— И кто же этот «кое-кто»? — прожурчала она.
— Ради бога, Ви! — произнес я нарочито громким шепотом, показывая, что и мне не чужд мелодраматизм.
Однако до яхтсмена в этом плане мне было далековато. Он демонстративно огляделся по сторонам — нет ли поблизости лишних ушей? — и понизил голос:
— Есть человек, которому я служу…
Прозвучало это весьма зловеще. И даже сексуально. Почему-то мне сразу вспомнились таинственные гомоэротические головорезы южных морей, наводняющие романы Джозефа Конрада.
— Он владелец вон того судна, — продолжил яхтсмен, поводя плечом в сторону бухты, где маячила пижонская моторная яхта, один вид которой наверняка вызвал бы у Конрада приступ тошноты.
— А, так это не ваша яхта? — уточнил я, испытав необъяснимое чувство удовлетворения.
— Нет, она принадлежит моему боссу.
— Ну и где он, этот босс? — спросила Ванесса нетерпеливо.
И сей же миг, как будто он выжидал, спрятавшись за пальмой, — впрочем, слова «как будто» тут излишни, ибо он и впрямь выжидал, спрятавшись за пальмой, пока его наемник прощупывал почву и наводил мосты, — объявился босс. Он был примерно моего возраста, тощий и долговязый, с непропорционально большими кистями рук, в мятой регбийной майке и мешковатых шортах, под которыми мощно выпирали, покачиваясь при каждом шаге, причиндалы под стать его гипертрофированным ладоням (оставалось лишь удивляться невероятной щедрости, с какой природа одарила его по этой части, при этом недодав по большинству иных физических параметров).
— Дирк, — представился он, поочередно протягивая руку каждому из нас (протяни он для пущей важности другой орган, я бы не слишком удивился). — Дирк де Вульф.
Поппи рассмеялась, откинув назад голову.
— А как звучит ваше настоящее имя? — спросила она.
Пергаментная кожа на его лице пошла складками, обозначая — только обозначая — улыбку.
— А какое настоящее имя вас бы устроило?
Поппи взглянула на Ванессу, ища поддержки. Я затаил дыхание. От этих женщин можно ожидать чего угодно.
— Например, Вольф де Вульф… — начала Поппи, но Ванесса не дала ей развить тему, ответив вызовом на вызов собеседника:
— Скажите, почему кто-то должен делать за вас грязную работу?
— Что ты тут натворил, Тим? — обернулся де Вульф к лакею в матроске, который потихоньку пятился от стола, побрякивая своими финтифлюшками. — Что еще за грязная работа?
— Решительно не представляю, сэр.
— Вот вам пожалуйста: он решительно не представляет.
Садист, подумал я. Один садист, другой мазохист. Хотя не так-то легко разобраться, который из них кто. И опять же нелегко понять, почему их так заинтересовала именно Поппи.
Дирк де Вульф назвался кинорежиссером и на тотчас последовавший вопрос Поппи, где же его камера, со всей учтивостью пояснил, что камера является необходимой принадлежностью оператора, но не режиссера. Очень скоро стало ясно, что если лакей и подвинулся рассудком в связи с Поппи, то подвинулся он строго по инструкции босса. Итак, все дело было в Поппи, что бы за дело это ни было.
— Какие из ваших фильмов я могла видеть? — спросила она.
— На этот вопрос я всегда отвечаю, — сказал он, вымучивая улыбку, — что задавший его человек наверняка не видел ни одного из них. Но в этом вы не одиноки. Миллионы людей не видели мои фильмы.
— Тогда какой из них мне следует посмотреть?
Он взял ее за руку:
— Вам ничего не «следует». Очень хорошо, что вы не смотрите мои фильмы. Советую продолжать в том же духе. Я не из тех режиссеров, которые нравятся широкой публике. Сейчас я снимаю картины, уже не заботясь о том, будут ли их смотреть и поймут ли. Я могу себе это позволить благодаря прошлым заслугам.
«Говнюк напыщенный», — подумал я.
К тому времени Тим уже ретировался и мы продолжали беседу вчетвером. Возможно, де Вульф раздражал бы меня меньше, не сиди он этак вразвалочку, выпячивая свое хозяйство. И я наверняка вызывал у него раздражение — хотя бы фактом своего присутствия.
При его последних словах Ванесса взглянула на меня с упреком. «Ну почему ты не можешь с таким же великолепным безразличием относиться к своим читателям или к их отсутствию?» — означал этот взгляд.
Де Вульф заметил наше переглядывание.
— Вы считаете неправильным такое отношение к творчеству? — спросил он.
Ванесса ответила прежде, чем я успел открыть рот:
— Мой муж — писатель, а все писатели хотят, чтобы их замечали и любили.
Он издал коротенький сухой смешок:
— Еще бы им этого не хотеть, особенно сейчас, когда писателей никто не читает.
Он сделал паузу, ожидая моих возражений. Однако я промолчал.
— Тогда напрашивается вопрос: зачем вы продолжаете писать? — сказал он. — Надеюсь, вы в курсе, что роман как жанр умер еще сотню лет назад? Он начал угасать сразу после введения всеобщего избирательного права, когда людям позволили думать, будто их мнение что-то значит в этой жизни. И с кино происходит то же самое, но его пока еще предохраняет мистический ореол вокруг процесса кинопроизводства. А как только механика шоу-бизнеса перестанет быть загадкой для большинства зрителей, тут фильмам и каюк.
— Я люблю кино, — сказала Поппи.
— И книги ты тоже любишь, — напомнила ей дочь.
К тому времени Поппи достигла игривой стадии опьянения — у Ванессы ей соответствовала стадия напоминаний и замечаний.
— Заранее прошу меня извинить, — сказал де Вульф, — но мне кажется, что большинство людей, громко заявляющих о своей любви к фильмам, книгам или живописи, на самом деле эти вещи не любят. Разумеется, я не имею в виду присутствующих милых дам. Тот, кто действительно любит кино, скорее всего, не пойдет в кинотеатр. Аналогичная история и с литературой: чем больше она для тебя значит, тем труднее тебе найти книгу, которую будет не противно читать. Реальность искусства всегда разрушает наши идеальные представления о нем. — Он взглянул на меня. — А вы как думаете?
Я был застигнут врасплох его вопросом, ибо в те минуты предавался молчаливому самоистязанию, злясь на свою ревность к этому голландскому нигилисту с огромными яйцами, но в самой глубине души с ним соглашаясь. И на кой черт я связал свою судьбу с отмирающей, бесперспективной профессией? Почему не пошел хотя бы по массмедийной линии? Почему в университете я убивал время на долбаных литературных курсах вместо того, чтобы посещать семинары по киноискусству?
Впрочем, Акулья бухта — с падающими в Индийский океан звездами, ухмылками дельфинов и залитой огнями яхтой Дирка де Вульфа на рейде — была не самым подходящим местом для сравнительных анализов.
— Писатель Роберт Музиль,
[67]
— изрек я не без пафоса, — однажды признался, что чем больше он любит литературу, тем меньше ему нравятся писатели. Со мной та же история. Людей вроде меня, профессионально занимающихся литературой, бесполезно спрашивать об их любимом романе. Они не смогут его назвать.
— Дай пять, — протянул мне открытую ладонь де Вульф.
Прежде чем похитить моих женщин, он вздумал поиграть в «братство по духу». Или просто захотел продемонстрировать дамам, насколько его пальцы длиннее моих?
— Но если реальное искусство всегда уступает нашим идеальным представлениям о нем, — продолжил я, не желая сдаваться без сопротивления, — это еще не причина для того, чтобы презирать его потребителей, то есть публику.
— А я и не говорил, что презираю публику. Я сказал лишь, что меня не волнует их мнение. Скорее уж вы презираете своих читателей.
— У меня нет читателей. И ни у кого их нет.
— Это подтверждает мою правоту.
— На самом деле у него тысячи читателей, — заявила Ванесса.
— Десятки тысяч, — внесла поправку Поппи, не любившая мелочиться.
— Однако они вас не понимают, — со смехом подхватил де Вульф. — Мне это очень хорошо знакомо. — Он хлопнул себя по груди лопатообразной ладонью, подчеркивая общность наших страданий. — Они хотят получить от вас то-то и то-то, но вы не хотите под них подстраиваться. И я тоже. И чем сильнее они требуют, тем категоричнее я отказываюсь. «Вы хотите каких-то действий? — спрашиваю я. — Ну так действуйте сами! Вы хотите перемен? Да ради бога, меняйтесь сами, а я направлю на вас камеру и буду снимать». Вам следует снять фильм, дружище. Сделайте фильм об этих прекрасных женщинах. Просто включите камеру и позвольте им в кадре быть самими собой, а остальное за вас додумает публика.
Ванесса, не оставшаяся равнодушной к его комплиментам, поинтересовалась, насколько фильмы де Вульфа близки по стилю к работам Уорхола.
— Если на то пошло, мне ближе Антониони, — сказал он, выдав очередной сухой смешок, — но я уделяю событийной стороне фильма еще меньше внимания, чем он.
Я снова выпал из беседы, погрузившись в раздумья. Прав был де Вульф или нет? Презирал ли я своих несуществующих читателей?
Безусловно, он был прав. Он имел крутую яхту и здоровенные яйца. А крутизна яхты и размер яиц являются главными подтверждениями правоты, разве не так?
Он захотел показать нам свое судно. И свои яйца тоже, разумеется, хотя он и не озвучил эту часть предложения. В ответ я сказал, что мы очень устали, много времени проведя на воде, что завтра рано утром мы выезжаем в Брум и вообще мы очень далеки от мореходства.
— Неправда, — возразила Ванесса. — Мы не так уж далеки от мореходства, верно, мама?
Она вгляделась в лицо Поппи, пытаясь определить, достаточно ли та трезва для продолжения банкета.
— Я полжизни провела на яхтах, — молвила Поппи вполне отчетливо, хотя перед каждым словом ей приходилось делать маленькую паузу.
— Тем более вам будет интересно взглянуть на мою, — сказал де Вульф, переводя взгляд с одной на другую.
Он победил в споре «кино против книг» — то есть «реализм против сантиментов» или «успех против неудачи» — и теперь собирался получить награду в лице моих женщин.
— Может, не стоит? — засомневалась Поппи.
— Почему бы и не взглянуть, — сказала Ванесса. — Ты с нами, Гвидо?
— О, не заставляйте его, — сказал де Вульф. — По себе знаю, как это тягостно, когда тебе показывают то, что ты совсем не хочешь видеть.
— Присоединяйся, — позвала меня Поппи каким-то заговорщицким полушепотом, словно это был наш с нею общий секрет.
— Будет лучше, если ты подождешь нас на берегу, — сказала Ванесса.
И я остался на берегу. Почему? Потому, что был романистом в эпоху гибели этого жанра и должен был до дна испить чашу унижений.
Я помахал им с террасы. Поппи обернулась и помахала в ответ. Даже послала воздушный поцелуй — в ней всегда было не меньше от озорной школьницы, чем от почтенной матроны. Обернувшись в другой раз, она приложила руку ко лбу, изображая сильнейшее потрясение, и произнесла одними губами что-то вроде: «Я вижу его набалдашник». И я понял, что Ванессе этим вечером придется с ней помучиться.
Ванесса не оборачивалась и наверняка была на меня зла. Всякий раз, когда ее мама перебирала лишку, в этом был виноват я. Да и моя недавняя капитуляция перед цинично разглагольствующим де Вульфом подлила масла в огонь. Я должен был жестче спорить и решительнее воспротивиться посещению яхты, защищая свой статус мужа, зятя и литератора. Ванесса не любила мои вспышки агрессивности, в такие минуты называя меня «бешеным быком», но еще меньше она любила мои проявления слабости, на сей раз употребляя термин «жалкий червяк». И я в обоих случаях был с ней согласен.
С террасы я наблюдал, как Дирк де Вульф в своих неприлично встопорщенных шортах занял позицию между моими женщинами, взяв их под руки, после чего они прошагали по деревянному пирсу (стук каблуков по доскам, покачивание бедер) к причаленной шлюпке, и огни яхты как будто вспыхнули ярче прежнего в самый момент их отплытия.
Так бешеный бык или жалкий червяк? Второй вариант однозначно.
Ванесса не позволила мне взять в эту поездку свой рабочий блокнот. Но ручка всегда была при мне, и даже Ванесса не могла лишить меня этого символа писательского труда. Я подозвал официанта — обгоревшего до красноты парня в коротких штанах из материала, подозрительно напоминающего солому, — и попросил принести мне что-нибудь, на чем можно писать.
Моя просьба его озадачила.
— Что-то вроде подкладки под стакан?
— Нет, что-то вроде листка бумаги.
Принесенные им чистые листки я положил на стол перед собой и задумался. Возможно ли, что я сходил с ума? Литераторские помешательства давно уже вышли из моды — а в Австралии они никогда и не были в моде, — однако несколько недель, проведенных на этом континенте, показались мне какими-то нездорово сумбурными. Что я вообще здесь делал? Зачем я в Аделаиде читал вслух самые непристойные и гротескные пассажи из своих книг добропорядочной австралийской публике, послушно внимавшей каждому слову? Разочаровать австралийских любителей литературы было невозможно никоим образом. Они послушно внимали всему, даже молчанию — ты мог целый час молча просидеть перед полным залом, свесив брюхо между колен, и в конце этого часа зал устраивал тебе овацию. По статистике, Австралия занимает второе место в мире по числу читателей на душу населения, уступая только Финляндии (интересно, каким образом они производили подсчеты?). Филиппа по этому показателю ставила Новую Зеландию вровень с Австралией. А что я вытворял с Филиппой? Следуя своим обычным посткоитальным перепадам настроений, я в течение следующей недели ее ретроспективно ненавидел, а затем переключился на ретроспективную влюбленность. Ванесса учуяла след Филиппы и, хотя я все отрицал, теперь мстила мне с Дирком де Вульфом, а может быть, еще и с Тимом. Вот только как она это делала: отдавшись им сама или отдав им свою маму? Ванесса поднаторела в искусстве причинять мне боль и могла измыслить самые изощренные комбинации. Но втягивать в эти комбинации Поппи имело смысл только в том случае, если Ванесса знала о моих истинных чувствах к ее матери. Знала ли она? И была ли готова ради этого подложить ее в койку Дирка де Вульфа, как жертвенную девственницу в уборе из цветов, и позволить ему снимать происходящее на камеру, пока я сижу тут, «сочиняя губами» черт знает что?
Моя ручка зависла над бумагой. Напиши книгу. Напиши об этом книгу. «Свихнувшийся в Манки-Миа». Сюжет не нужен — плевать на сюжет! — де Вульф был прав: не нужны ни действие, ни интрига, достаточно будет одной боли, перекатывающейся в черепной коробке, как гладкие дельфиньи тела под днищем утлой лодочки. «Для этого хватит съехавшей набекрень крыши, — писал Генри Миллер о предпосылках сочинительства. — Сюжеты и характеры всем уже приелись. Сюжеты и характеры — это еще не жизнь».
А что, если жизнь приелась им тоже?
Однако я делал ставку на жизнь, сходя с ума по собственной теще, до бедра которой я только недавно впервые дотронулся после двадцати лет мечтаний, а теперь она позволяла какому-то киношнику-садомазохисту и его аквамариновому лакею запускать руки и все прочее в святая святых, пока звезды с неба падали в океан, охваченные изумлением, стыдом и экстазом.
Генри Миллер, будучи демоном по своей сути, однажды описал звук, который издают половые губы, когда ты раздвигаешь пальцами их лепестки: «Сквиш-сквиш…» Он охарактеризовал этот звук как «липкий, влажный и едва слышный».
Сквиш-сквиш…
Господи, помоги мне сегодня зафиксировать все это на бумаге. И сделай так, чтобы небесная музыка половых губ прорвалась в печать мимо Флоры Макбет.
И еще: подари мне минуту покоя, чтобы как следует расслышать эту музыку.
Сквиш-сквиш…
Какие только вещи не приходится терпеть, если серьезно относишься к искусству.
19. ЛИТЕРАТУРНАЯ ЭСТАФЕТА
Когда я впервые употребил в своем тексте слово «пизда» — еще даже не записал, а только произнес про себя ночью в постели, — я думал, меня тут же хватит удар. Не сердитый тычок Ванессы, а гром и молнии с небес.
Утром я выбросил это слово из текста.
Следующей ночью я употребил его снова.
Утром я снова его выбросил.
Это была моя вторая книга. В первой у меня не хватило духу его использовать, даже имея за плечами наставления Арчи Клейбурга и успешный пример Дж. П. Данливи. До применения этого слова в литературе надо было еще дорасти.
В конце концов я спросил мнение Ванессы на сей счет.
— У тебя оно идет как ругательство или в сексуальном контексте? — уточнила она.
— В сексуальном контексте.
— С любовью или с ненавистью?
— Уж точно не с ненавистью. Скорее, с желанием.
— Тогда рискни, — посоветовала она.
И утром я внес это слово в роман. Тем же вечером Ванесса пожелала услышать его в контексте, и я зачитал соответствующую страничку.
— Выбрось его, — сказала она.
Я спросил почему.
— Потому что ты смущаешься. Слово не звучит у тебя естественно. Но если тебе так уж приспичило его использовать, я могу поправить этот кусок.
На другой день она вручила мне исправленный вариант. Я вам скажу, это было нечто! Если я осторожно подбирался к этому слову, как будто готовясь проникнуть в некое запретное святилище и заранее обмирая от ужаса, то Ванесса под завязку нашпиговала текст как самим словом, так и его производными. В общих чертах это выглядело так: герой просит героиню показать ему пизду, и героиня показывает пизду, после чего герой говорит, что в жизни не видел такой опизденной пизды, а героиня спрашивает, как много пёзд он вообще видел в жизни, герой же, по его словам, видел столько этих пёзд, что пиздануться можно, однако героиня интересуется, от скольких пёзд из числа им виденных можно было по-настоящему опизденеть, и герой перечисляет пизду за пиздой со всякими опиздинительными подробностями, пока героиня, обозвав его пиздоболом и пизданутым подпиздышем, не посылает героя нахуй.
— Ну вот, теперь сцена выглядит естественно, никто не придерется, — с удовлетворением заключила Ванесса.
Позднее, не ставя ее в известность, я все же заново поправил этот исправленный вариант. Не переписал его полностью, боже упаси. Во всяком случае, я оставил от него больше, чем она оставила от моего первоначального текста. И по-моему, получилось недурно. Оставалось надеяться, что Ванесса не назовет эту сцену неестественной, когда / если будет читать рукопись.
Не знаю, читала она рукопись или нет, но никаких комментариев с ее стороны не последовало. А вот литературный обозреватель в «Файненшл таймс» счел нужным заметить по сему поводу: «Создается впечатление, что Гай Эйблман написал этот роман с единственной целью публично употребить слово „пизда“».
Стоит ли говорить, как больно задели меня эти слова.
Ванесса также не собиралась щадить мои чувства:
— А я тебя сразу предупреждала — скажешь, нет? Вот и допизделся.
Некоторые авторы ввязываются в затяжные войны с раскритиковавшими их коллегами: публикуют в газетах гневные отповеди, обвиняют оппонентов в нанесении им морального ущерба и подрыве профессиональной репутации, учиняют потасовки на банкетах и т. п. Другие же терпеливо подстерегают выход книги недруга, чтобы внезапно обрушить на того поток яда и желчи, в изобилии накопившихся за время ожидания. Я относился ко второму типу и более года регулярно просматривал каталоги в поисках свежих произведений того самого обозревателя из «Файненшл таймс». Комментарий давно лежал наготове: «Создается впечатление, что эта книга была написана с единственной целью: продемонстрировать всем, что ее автор — пиздюк». Я сознавал, что такой комментарий будет нелегко протащить через газетных редакторов, но был полон решимости это сделать. Однако время шло, и я уже почти забыл о мести, как вдруг наткнулся в каталоге на выпущенную им детскую книжку про кота, который был болен раком, но сумел победить болезнь. Прочитав аннотацию и убедившись, что «пиздюк» сюда ну никак не притыкается, я махнул на это дело рукой.
Но самый лучший метод борьбы с распоясавшимися критиканами я узнал от одного почтенного романиста, пообщавшись с ним на очередном литературном фестивале. Суть метода заключается в следующем: ты должен при всякой возможности хвалить обругавшего тебя критика за проницательность и принципиальность, а если он выпустит собственную книгу, дать на нее самую положительную рецензию, и в конечном счете твои великодушие и благородство унизят оппонента почище всяких проклятий и выбьют его из колеи до конца творческой жизни.
— Нет стыда мучительнее, — сказал мне литературный патриарх, — чем тот, который испытываешь, когда тебя с энтузиазмом хвалит человек, в прошлом разруганный тобою в пух и прах. И это особенно мучительно, если ты не уверен, знает он или нет о твоих злобных и несправедливых нападках на него самого.
— А вам довелось испытать такой стыд? — спросил я.
Он кивнул:
— Это было в пятьдесят восьмом году. И с той самой поры меня не покидает чувство вины вместе с чувством неопределенности.
Мы только что закончили свои выступления и сидели у залитой солнцем задней стенки павильона. Желающих получить наши подписи на книгах не нашлось, притом что в зале было сотни четыре людей и они проводили нас дружными аплодисментами. Возможно, эта публика слишком стара, чтобы покупать книги, подумал я. Или чтобы таскать их с собой. Их средний возраст был не ниже шестидесяти пяти лет. Сделаем простой подсчет: четыреста умножить на шестьдесят пять. Получается двадцать шесть тысяч. То есть общее количество лет, прожитое этой публикой, сопоставимо со сроком существования нашего вида, Homo sapiens. И дальше будет только хуже. Когда-нибудь средний возраст участников литературных фестивалей достигнет ста лет, причем их численность вряд ли уменьшится, а то еще и возрастет. Эти фестивали прочно заняли свою нишу в календарях пенсионеров; осталось только приспособить фестивальную инфраструктуру под массовое применение инвалидных колясок, а также открыть здесь филиалы похоронных бюро. Тебя привозят на литературный фестиваль, ты с удовольствием аплодируешь неизвестному тебе писателю, ты тут же забываешь его-штрих-ее имя, благополучно не покупаешь его-штрих-ее книги, и тебя увозят прочь — может статься, ногами вперед. Примерно то же будет происходить и с писателями. Престарелый коллега по цеху, с которым я грелся на солнышке за павильоном, мог бы стать подходящим примером. Доживет ли он до конца этого фестиваля? И доживу ли я когда-нибудь до подобного состояния?
Какой-то — судя по виду, сбежавший из богадельни — фотограф щелкнул нас за беседой. Мы понимали, что этот снимок у него никто не купит, но все же приятно быть замеченными. На лужайке неподалеку малышня мусолила книжки-раскраски. Некоторые из моих друзей-писателей переключились на создание таких книжек, не видя иных способов прокормиться.
— Ориентируюсь на читательский спрос, ничего не поделаешь, — сказал мне один из них.
— Но раскрашивание — это не чтение, — возразил я.
— Все зависит от того, что ты понимаешь под «чтением», — сказал он.
С того дня всякий раз, пробегая взглядом по газетным некрологам, я боялся наткнуться на его имя.
— Солнышко, — блаженно молвил писатель-патриарх.
— Солнышко, — согласился я.
— А ведь оно угасает, вы знаете?
— Знаю, — сказал я.
— К счастью, я угасну раньше.
— Вам везет, — сказал я.
Должно быть, мы оба задремали на солнечном пригреве, так как я заметил вертолет лишь после его приземления в центре лужайки. Из кабины выбралась популярная телеведущая, придерживая рукой волосы, чтобы те не закрывали ее лицо от фотографов. Она только что выпустила бестселлер о девчонке из простой семьи, ставшей популярной телеведущей.
— Кто это? — спросил патриарх.
Я выложил ему все, что знал об этой женщине.
— Живи сам и дай жить другим, — заключил он.
Эта сентенция показалась мне не очень уместной в данном случае, однако я не стал спорить с дряхлым стариком, который наслаждался последними лучами также состарившегося и одряхлевшего светила.
Перед расставанием он взял меня за руку, и я заметил, что кончик его среднего пальца стерт почти до кости. Я где-то читал, что он до сих пор пользуется в работе обыкновенными карандашами. И я спросил его, не эта ли привычка так изуродовала его палец?
— Не совсем, — сказал он. — По правде говоря, этим пальцем я стираю написанное.
— Но почему бы не воспользоваться ластиком?
Он энергично затряс головой: ластик для него был чересчур технологичен.
— Мне необходимо дотрагиваться до слов, — пояснил он. — Даже до тех, которые я забраковал.
Я кивнул с таким видом, словно и сам был из того же теста, одновременно с ужасом представив, какое количество электронных манипуляций мне требуется для того только, чтобы донести до мира одно-единственное предложение. Стыд и позор.
Все мы были удивлены и встревожены исчезновением читателей — как раз тем вечером намечалось обсуждение этого вопроса за круглым фестивальным столом, — но что, если читатели просто следовали примеру авторов? «Вы уже не пишете так, как прежде, — давали понять они. — Вы больше не дотрагиваетесь до слов, не чувствуете их своими нервами. Живой язык не может пробиться через вашу клавиатуру, и ваши фразы более не согреты теплом авторского дыхания. Так почему мы должны следовать прежним правилам, если сами вы откровенно халтурите?»
— Хочу сделать одно признание, — сказал мне патриарх.
Я насторожился. Может, он сейчас сознается, что все эти годы работал на компьютере, а стертый до кости палец — это просто рекламный трюк?
Он привстал со стула, чтобы вытянуть из кармана платок, и основательно высморкался.
— Когда-то я задал вам слишком жестокую взбучку.
Он произнес это таким тоном, будто вспомнил о давней мальчишеской драке, в которой он одержал надо мной верх (я ни на секунду не усомнился бы в таком исходе, будь эта драка хронологически возможной).
Он увидел мое замешательство и пояснил:
— В рецензии. Я тогда выразился очень грубо.
— Все это поросло быльем, — сказал я, взмахом руки отметая его беспокойство.
— Но не для меня, — возразил он. — Мне кажется, я был несправедлив и погорячился, назвав вас пошляком.
— Ах да, припоминаю…
— Вы это помните?
— Я припоминаю, что кто-то однажды назвал меня пошляком. Но точно так же они называли Лоуренса и Джойса.
— Да, Лоуренса, — подхватил он. — Насколько понимаю, вы не о Лоуренсе Аравийском… Я посчитал, что вы перебрали с сексом, но ведь это смотря на чей взгляд. Как вообще можно определить, когда в книге секса в меру, а когда его слишком много?
— Слишком — это когда вам уже не хочется о нем читать, — сказал я.
— А если мне не хочется о нем читать совсем?
Мы дружно рассмеялись. Я постарался вспомнить ту самую рецензию, но не смог. Это было странно — обычно я не забываю ругательные отзывы. Может, он что-то перепутал или присочинил? А может, он под этим соусом хотел разругать меня сейчас?
Он спросил, что я пишу в настоящее время. Я сказал, что это роман о моей теще.
— Стало быть, в этой книге секса не будет, — заключил он.
Я вежливо улыбнулся и встал, собираясь уходить. Он остался сидеть, сказав, что еще малость погреет старые кости. Я понимающе кивнул. Его ноги, вытянутые вперед и скрещенные в лодыжках, казались каким-то чужеродным дополнением к его телу. Он носил белые фланелевые брюки, которые не выглядели бы слишком длинными и на человеке шестью дюймами его ниже. Между верхним краем простецких черных носков и нижним краем штанин (черные носки с белыми летними брюками!) жалко и уязвимо проглядывала полоска старческой кожи. «Мужчина никогда не должен выставлять на обозрение эту часть своего тела», — говорила моя мама, запрещая отцу сидеть, закинув ногу на ногу.
Патриарх еще раз извинился за прошлое и вручил мне сигнальный экземпляр своей последней книги. Он штамповал их по одной в год. Каждый год по роману начиная с 1958-го. Все написаны карандашом, и во всех место действия ограничено муниципальными конторами, мэрией и городским советом Честерфилда.
[68]
Когда-то его романы пользовались спросом у читателей, а сейчас их годовые продажи не достигали и сотни штук. Поговаривали, что для следующей книги ему уже не найти издателя. «Муниципальный роман» умирал наряду с прочими разновидностями этого жанра.
Я попросил его подписать книгу, обещая беречь ее, как драгоценность. Одной маленькой ложью больше, невелика беда.
Он одарил меня долгой сладчайшей улыбкой. Хоть картину пиши с этой сценки: «Передача эстафеты между поколениями литераторов».
Позднее, вспоминая об этом, я засомневался в его искренности. Вдруг он просто выдумал давнюю разгромную рецензию в расчете на то, что я последую его же совету и «отомщу» публикацией хвалебного отзыва?
Вот только стоит ли овчинка выделки? Стоит ли так изощряться ради какого-то отзыва в прессе, когда тебе уже восемьдесят пять, за твоими плечами десятки изданных книг, а рецензии, как и сами книги, все равно никто уже не читает?
Но такова специфическая писательская болезнь. Она поражает тебя сразу же по вступлении на литературную стезю и не проходит с годами вне зависимости от твоих успехов и заслуг.
20. УСПЕХ В КАНАДЕ
Я так и не выяснил, спала ли Ванесса с Майклом Эзрой. Возможностей для этого у нее было предостаточно. После выхода моей второй книги я препоручил «Вильгельмину» заботам Джеффри Великолепного и переехал с женой и тещей в Лондон. Дабы контраст между столицей и Натсфордом не был слишком резким, мы сначала поселились в тихом Барнсе,
[69]
арендовав коттедж с прилегающим садиком, и там я начал писать свой следующий роман. В процессе работы нормально общаться со мной было невозможно, и Ванесса проводила время, ухаживая за цветами в саду и прогуливаясь вместе с Поппи по берегу Темзы, а когда им это надоедало, женщины садились в поезд и отправлялись навестить друзей в Натсфорде, попутно делая покупки в манчестерских магазинах. Я не мог понять, зачем покупать что-то в Манчестере, если ты живешь в Лондоне, но Ванесса сказала, что это «давно сложившийся ритуал», и я удовлетворился этим объяснением. Вполне возможно, что одним из элементов этого ритуала был шарифоподобный Майкл Эзра.
Когда моя работа продвигалась хорошо, я был только рад остаться в одиночестве, не особо задумываясь о всяких там ритуалах. Женщины в доме создавали непрестанную суету и шум, от которых мне не удавалось полностью абстрагироваться. На виолончелях они играли за закрытыми дверьми самой дальней от моего кабинета, так называемой музыкальной комнаты — в остальное время бывшей будуаром Поппи, — но приглушенность звуков лишь заставляла меня сильнее прислушиваться. При этом я воображал их играющими нагишом, что якобы придавало исполнению особую «дворжаковскую» сочность, и хотя эти фантазии не имели под собой никаких оснований, они иногда подстегивали мой творческий процесс (но все же чаще его тормозили). Время от времени они без приглашения или предупреждения врывались в мой кабинет, как делегация из Страны Веселья, и нависали надо мной, щекоча мою шею огненно-рыжими волосами. Может, хватит работы на сегодня? Не пора ли мне прерваться? Не попить ли нам втроем чая с печеньем, не сыграть ли в слова, не посмотреть ли фильм по телевизору?
Не лечь ли втроем в постель?
Кто о чем, а я все туда же в своих грязных мыслях. Дальше этих мыслей и игры в слова дело не шло, хотя даже в этой игре я однажды ухитрился добавить к свободной букве «т» свой семибуквенный «роилизм»,
[70]
заработав сразу полсотни очков и одним рывком обойдя Поппи. Что это было с ее стороны: невнимательность? неискренность? Или ей и вправду был неведом этот термин?
Не секрет, что две женщины в доме более опасны для душевного покоя мужчины, чем одна. Но Ванесса и Поппи были больше чем суммой потенциалов двух женщин, ибо каждая из них утраивала взрывоопасность другой. Выше я упомянул мелкие и даже отчасти приятные нарушения моего дневного распорядка, но в иные дни — особенно когда они ссорились — возникало ощущение, что я живу в окружении целой сотни женщин. Споры велись на любую тему: о том, что приготовить на обед и какие цветы посадить в саду, по поводу дней недели и погоды на улице, при выборе виолончельных концертов для совместного исполнения. Когда Поппи хотела играть Вивальди, Ванесса выступала за Брамса. Но если Поппи хотела Брамса, Ванесса, разумеется, настаивала на Вивальди. Они кричали друг другу «Тише!» предельно громкими голосами, при этом всуе поминая меня: «Не шуми, этот гребаный гений пытается что-то там сочинить!» А чуть погодя Ванесса вламывалась в кабинет гребаного гения и выкладывала на его непредвзятый суд список обид и притеснений со стороны своей матери, восходящий ко временам еще до ее рождения. В свою очередь Поппи, слыша, как ее чернят и поносят, вламывалась следом за дочерью, взывая к моей беспристрастности, и от ее огненных волос разлетались искры, как будто Ванесса, в дополнение ко множеству прочих злодейств, исподтишка подключила маму к городской электросети. На самом деле я не был так уж беспристрастен, больше склоняясь на сторону Поппи, но в ряде случаев поддерживал и Ванессу — например, когда она обвинила маму в том, что та одевается как шлюха «с юбками до ягодиц и декольте до пупа». В ответ Поппи заявила, что у ее платьев нормальные декольте, просто грудь у нее выше, чем у большинства женщин, и я с этим охотно согласился.
Не сомневаюсь, что если бы я внимательнее прислушивался к этим спорам, то понял бы, что настоящей причиной их был конкретный мужчина, в отношении которого, по мнению Ванессы, ее мама вела себя излишне фривольно, притом что дочка этой матери, по мнению последней, сама вела себя очень даже как шлюха.
А может, я вслушивался достаточно внимательно, прекрасно понимал суть происходящего и наслаждался ею, потому что эта «драка диких кошек» создавала вокруг меня подобие богемной атмосферы: вот вам типичный писатель, живущий со скандальными шлюхами в борделе посреди никогда не засыпающего мегаполиса. И уже не суть важно, что район, в котором он живет, — это тихий, вечно полусонный Барнс.
В каком-то смысле их внезапные вторжения в мой кабинет были даже полезны. Бурные разбирательства отнимали у меня около часа, но взамен я получал такой заряд энергии, что потом неделю гнал текст во весь опор.
Допустим, Ванесса ездила в Манчестер, чтобы переспать с крупье или еще с кем-нибудь, но в таком случае мне было непонятно, зачем Поппи всякий раз ее сопровождала. В дуэньях Ванесса не нуждалась, а в то, что они обе занимаются с ним сексом (одновременно либо по очереди), я верить отказывался. Спору нет, эти женщины были свободны от условностей, но все же не настолько распущенны. В таком случае что там делала Поппи — дожидалась ее в вестибюлях отелей? Раз так, не проще было бы ей оставаться со мной в Лондоне?
Я не в состоянии объяснить, каким образом она все эти годы до поездки в Манки-Миа заставляла меня верить, будто мы с ней находимся на грани любовной связи, при этом ни разу не сказав и не сделав ничего такого, что пришлось бы скрывать от Ванессы или от приходского священника. Одно из двух: то ли Поппи воздействовала на меня телепатически, то ли под градусом она совершенно не помнила себя и ни разу не переступила грань лишь благодаря каким-то барьерам, срабатывавшим на подсознательном уровне. Впрочем, имелась и третья версия, согласно которой все эти подспудно кипящие страсти были плодом моего больного воображения (издержки творческой профессии). Но ведь не были выдумкой многочисленные случаи, когда она в подпитии якобы нечаянно прижималась ко мне на лестнице или в прихожей своей грудью (определенно более высокой, чем у большинства женщин); или вольности в домашней одежде, заведенные с ее подачи, пока Ванесса не положила этому конец; или пугающее взаимопонимание, которое мы иногда ощущали, встречаясь взглядами и на мгновение как будто замирая вдвоем над клокочущим жерлом вулкана; или ее откровенный флирт с моими коллегами-писателями во время презентации, что я истолковал как намек на желание пофлиртовать со мной.
В том, что касалось флирта, яблочко от яблони упало недалеко. Ванесса воспринимала любое светское мероприятие с участием десятка и более лиц обоего пола как сексуальный вызов; чего уж тогда говорить о презентации моей новой книги, в ходе которой ее мстительная разнузданность едва не спровоцировала распад нашего брака. Она мелькала тут и там, сладострастно прижималась к молодым редакторам, что-то жарко шептала пришедшим интервьюировать меня журналистам и даже уселась на колени бедному Мертону, который от смущения сравнялся цветом лица с ее волосами. Терпение мое иссякло, когда я застал ее в саду целующейся с лысым автором серии романов о горестях и радостях одинокого отцовства.
— Только не с Энди Уидоном! — сказал я, оттащив ее в сторону. — Энди Уидон — это уже слишком.
— Ты злобишься потому, что он имеет успех в Канаде.
Незадолго до того Энди Уидон получил канадскую литературную премию за роман «Дай мне глотнуть из твоей бутылочки, папа».
— Это удар ниже пояса, Ви.
Я и впрямь нередко сетовал на то, что мои книги не пользуются популярностью в Канаде, тогда как эта страна была родин ой нескольких высоко ценимых мною писателей, и мне казал ось естественным, что канадцы, хотя бы в порядке ответной любезности, должны высоко оценить меня. Я мог понять, почему в Канаде идут на ура книги об одиноком отцовстве, — канадским женам быстро надоедают занудные канадские мужья, и они, бросая детей, сбегают к американцам или к эскимосам, — но от этого понимания мне не становилось легче.
— Сознайся, что Канада — это твое больное место, — сказала Ванесса.
— Не приписывай мне мелочную зависть, Ви.
— Зачем приписывать, если она тебе присуща? Еще скажи, что он не умеет писать о детях.
— Я ничего не имею против его книг о детях, Ви, — сказал я, едва сдержавшись, чтобы не добавить: «Злобная ты сучка».
И еще я мог бы добавить — но не добавил, хотя это была чистая правда, — что в Энди меня особенно раздражает его белая майка а-ля Юэн Макгрегор в фильме «На игле», а также его манера ежиться, сунув ладони себе под мышки, как делает тот же Макгрегор в том же фильме. «Если ты такой мерзляк, накинь что-нибудь потеплее, чем эта говенная майка, — хотелось мне сказать. — И вообще, раз уж ты явился на мою презентацию, мог бы уважения ради надеть костюм. Ты же не в грязном Лейте
[71]
каком-нибудь».
Но еще больше, чем майка Энди, в этой сцене меня покоробила его лысина. Он был из тех мужчин, которые лысеют уже в юности, о чем нетрудно догадаться по структуре кожи на их голых черепах — огрубевшей и черствой, как земля, давно не знавшая дождя. Заметьте, я вовсе не предубежден против лысин как таковых или против раннего облысения. Я предубежден только против лысых невзрачных мужичков, целующих и лапающих мою жену.
А спустя каких-то полчаса я застал его за аналогичным занятием уже с Поппи. Нет, не целующимся — мне вообще неизвестно, чтобы Поппи с кем-нибудь по-настоящему целовалась в период между Вашингтоном и Манки-Миа, — но «завязывающим близкие отношения» в характерном стиле плешивых хануриков: втягивая женщину в задушевный разговор о трудностях воспитания современных детей отцами-одиночками, целиком поглощая ее внимание и в результате подпитываясь ее жизненной энергией.
Что мне было делать — выставить его вон? Мол, проваливай, лысый! Иди к другим писателям высасывать жизнь из их женщин. И я мог бы так поступить. В конце концов, это был мой праздник.
Но с другой стороны, я не был заинтересован в его раннем уходе. Тут пора сказать, что, в отличие от героев своих книг (сплошь овдовевших, покинутых женами или ни разу не женатых), Энди имел жену, и очень даже симпатичную, — мармеладно-сладкую испанку или латиноамериканку по имени Лусия. И пока он злодейски высасывал энергию из моих женщин, я с немалой приятностью проводил время в компании этой самой Лусии.
Нет, у меня и в мыслях не было отбивать ее у мужа (хотя, думается, сделать это было бы несложно, для начала подарив ей медальон с маленьким локоном моих натуральных волос). Мне просто нравилось с ней заигрывать, нанося мелкие иудейско-протестантские уколы ее католической нравственности.
— Эта вечеринка напоминает мне сцену из вашего романа, — сказала она, оглядев помещение и, возможно, заметив Ванессу на коленях Мертона.
— Я не вставлял вас ни в один из своих романов, — сказал я.
— И на том спасибо! — засмеялась она.
— Но вы явились бы украшением любой сцены.
Она покраснела. Вблизи я разглядел темный пушок на ее верхней губе — характерная для испанок деталь, лично мне очень симпатичная. С жизненной энергией у Лусии дела обстояли явно получше, чем у ее супруга, и я за болтовней пытался угадать, как, когда и где эта энергия найдет выход.
— Мне думается, что и эту сцену вы подстроили, — сказала она.
— Да будет вам, это же не «Сатирикон»,
[72]
в конце концов.
Должно быть, как раз в этот момент она заметила своего муженька, вошедшего в тесный контакт с Поппи.
— Для кого как, учитывая нравы и привычки каждого, — сказала она.
— Вам надо почаще бывать на наших писательских встречах, — сказал я и небрежно откинул со лба вьющийся локон, а через секунду откинул и второй. Больше тут говорить не о чем.
Так уж заведено среди представителей нашей профессии, что писатели не спят с женами или мужьями друг друга. Логика тут проста: никто не хочет задаром подбрасывать конкуренту ценный жизненный материал. Если кто-то из них пожелает изобразить в своей книге душевные страдания обманутого супруга, пусть получает соответствующий материал от кого угодно, но не от тебя.
А кто из твоих коллег-писателей не является твоим конкурентом? Вопрос риторический. На то вы все и писатели, чтобы конкурировать, иначе нельзя.
Известна «теория маленького пруда», объясняющая, почему писатели так ревниво относятся друг к другу. Слишком много рыбаков, слишком мало рыбы. Но я сомневаюсь, что настроения писателей изменились бы, даже будь этот пруд размером с Великие озера. В любом случае они следуют известному закону обратной пропорциональности доброты: чем более элитарной, творческой и отвлеченной от рутины будней является профессия, тем меньше человеческой доброты проявляют ее представители в своем кругу.
Свой первый шаг на этой недоброй стезе я сделал, когда покинул Уилмслоу ради обучения на литературных курсах в университете, променяв тихий провинциальный мирок торговцев одеждой на необъятный мир постижения человеческой природы, каковым принято считать литературу. Несомненно, многие в Уилмслоу и соседних городках завидовали успеху «Вильгельмины». Владельцы бутиков, по всем статьям уступающих нашему, распускали о нас зловредные слухи, воровали наши идеи и пытались нарушить нашу систему поставок; помнится, один из них даже попробовал подкупить «Дольче и Габбана», чтобы эта фирма перестала присылать нам свою продукцию, а когда из этой затеи ничего не вышло, он прибег к банальному поджогу. Тут надо отдать должное моей маме: открыв утром дверь магазина и обнаружив на ковре три десятка горелых спичек, она не стала звонить в полицию, а вышла на крыльцо и громогласно заявила, что попытки разрушить ее бизнес с помощью коробка спичек не представляют серьезной угрозы для нее, для ее семьи и для процветания «Вильгельмины». Впрочем, такие спорадические вспышки военных действий лишь ненадолго омрачали в целом благожелательную деловую атмосферу в Уилмслоу. По вечерам, встречаясь с коллегами-торговцами в баре «Лебедь», мы делились дневными новостями, дружно клеймили особо вздорных и привередливых клиентов, обсуждали новых людей, поселившихся в округе, — в том числе Ванессу и Поппи, вызвавших немало толков и пересуд, — а когда в Уилмслоу нагрянул экскурсионный автобус с патологически вороватыми французскими школьниками, мы срочно обзванивали друг друга, предупреждая об опасности и описывая внешность этих petits salauds,
[73]
так что последним удалось поживиться лишь несколькими шоколадками да номерами «Уилмслоуского ежедневника» (который и так распространялся бесплатно).
Но затем я отправился продолжать образование в Восточную Англию и попал в банку с пауками, каковой является преподавательская среда, а еще через несколько лет столкнулся с завистливым и разобщенным писательским миром, где каждая написанная мною фраза была как нож в сердце для любого другого автора, и — будем откровенными — каждая фраза, написанная другими, вонзалась ножом в мое сердце.
Должен признать, что именно Ванесса помогла мне расставить все точки над «i» и все черточки в «t» касательно причин, по которым писатели никогда не затевают любовных интрижек с супругами своих коллег. Произошло это после той самой размолвки из-за Энди Уидона.
— Черт возьми, до меня только сейчас это дошло! — заявила она. — Тебя беспокоит не столько перспектива моей измены с Энди Уидоном, сколько то, что он сможет потом это использовать как материал и вставит меня в свой новый роман.
— У него это не получится. В романах Энди все женщины или умерли, или сбежали куда-то далеко. Он не пишет о живых женщинах.
— Ага, и ты боишься, что он начнет писать о них после связи со мной?
— Будь ему это нужно, он мог бы начать со своей собственной жены.
— Ты об этой испанской курице?
— Она вовсе не курица.
— Еще скажи, что вы с ней не кудахтали на пару.
— Она мне понравилась, только и всего. У нее такие симпатичные усики.
— Ах да, усы. Как у евреек. Вечно забываю об этой твоей слабости.
Не знаю почему, но меня всегда злили ее ссылки на евреек.
— Нет у меня никакой слабости, Ви, — сказал я. — Просто она мне приглянулась.
— Я это заметила.
— Нет ничего плохого в том, что тебе нравится тот или иной человек.
— Ну да, если только этот человек не Энди Уидон. Надо полагать, теперь ты выведешь ее в своей следующей книге?
— С чего ты это взяла?
— С того, что ты так активно интересовался ее личностью и ее мнениями.
— Я проявлял гостеприимство.
— А я бы сказала, что ты пытался соперничать.
— С Энди Уидоном? Не смеши меня. Если бы я хотел соперничать с Энди Уидоном, я бы просто выставил напоказ мои колени, которые волосатее, чем его башка.
— Я имею в виду соперничество со мной.
— Но это же совершенно разные вещи.
— И в чем состоит эта совершенная разница?
Я хотел сказать: «В том, что ты не литератор», но вовремя осекся, представив, что за этим последует. Вместо этого я решительно отрекся от поползновений на Лусию Уидон.
— Нельзя спать с женой коллеги-писателя, — сказал я.
— А если твоя жена переспит с коллегой-писателем?
— И даже месть не будет достаточным мотивом. Впрочем, твой вариант тоже против правил.
— Что за странный приступ высоконравственности? В чем причина, Гвидо?
— В том, что я не собираюсь стимулировать его творчество.
— Как это? — озадачилась Ванесса.
— Он не подкидывает темы мне, а я не дарю их ему.
— То есть ты готов отказаться от секса даже с роскошно усатой женщиной, лишь бы не дать ее мужу тему для сочинительства?
— Примерно так. Но сейчас, когда ты так ясно все сформулировала и открыла мне глаза на то, от чего я отказываюсь…
— Ты болен, Гвидо. То, что я сейчас слышу, — это бред извращенца.
— Каким это образом попытка быть добродетельным превращает меня в извращенца?
— Если добродетельным тебя делает зависть, то это никакая не добродетель, Гвидо.
— Это в тебе говорит мелочная зависть, Ви.
Она расхохоталась так громко, что ее мама спустилась со второго этажа узнать, что происходит.
21. «МОЙ ГЕРОЙ»
Когда женщины вернулись с яхты, я уже давно спал в фургоне. Ванесса хлопнула дверцей, включила свет и загремела посудой. Наплевательское отношение к чужому сну было для нее нормой.
— Который час? — спросил я.
— Часа два или три.
— Хорошо провела время?
— А ты как думаешь? — И твоя мама?
— А ты как думаешь?
— Она глупила?
Словом «глупить» Ванесса обозначала поведение ее матери в состоянии невменяемости.
— Еще как.
«Возможно, доглупилась и до разврата с этим Дирком», — подумал я, но вслух вопрос сформулировал чуть иначе:
— Она все еще на яхте?
— Конечно же нет. Останься она там — сейчас уже была бы на пути к Индии.
— Надеюсь, тебе не пришлось тащить ее на себе?
— А когда мне не приходилось тащить ее на себе?
Внезапно фургон задрожал от серии ударов, словно к нам панически, не находя двери, ломился кто-то, преследуемый множеством диких зверей — дельфинов, пеликанов, мартышек.
Это Дирк, подумал я. Или Тим, снова выполняющий за него грязную работу, вернулся с намерением забрать моих женщин.
Ванесса открыла окно:
— Боже, мама! Что на этот раз?
— Скорее! — послышался голос Поппи. — В моей комнате какая-то тварь.
Дирк, подумал я.
— Какая еще тварь?
— Тебе нужно подробное описание? Жук или паук, я не знаю… Может, гигантский таракан.
— Так раздави его.
— Он слишком большой, чтобы его раздавить.
— Тогда позови кого-нибудь из обслуги.
— Я никого не нашла. Пойдем со мной, я не могу там спать.
— Минутку.
Ванесса закрыла окно и сдернула с меня одеяло.
— Придется тебе ей помочь, — сказала она.
— Если она не смогла раздавить эту тварь, маловероятно, что ее смогу раздавить я.
— Но не оставлять же ее на улице.
— Пусть ложится в фургоне.
— Чтобы она тут храпела или всю ночь трепалась о славных старых временах? Иди и помоги ей. Ты же мужчина, в конце концов.
Я хотел сказать: «Позови Дирка, вот уж точно мужчина с концом». Только чего бы я этим добился?
Я натянул шорты и сунул ноги в шлепанцы. Босиком ходить было опасно — земля снаружи кишела ядовитыми муравьями, клещами и многоножками. А может, и змеями. Я понадеялся, что Поппи не перепутала большого жука со змеей.
Ее все еще трясло после бурно проведенного вечера, волосы походили на огненный нимб, от платья поднимался пар, а алкогольный выхлоп был так силен, что она могла бы вспыхнуть от спички, зажженной на расстоянии ста шагов. Однако сейчас она казалась более вменяемой, чем во время вечернего застолья. «Интересно, довелось ли ей разглядеть получше набалдашник де Вульфа, — подумал я, — и не произвело ли это на нее отрезвляющий эффект?»
Она схватила меня за руку и потащила к своему номеру, найти который смогла не сразу, поковырявшись ключом сначала в одной, потом в другой неправильной двери.
— До чего же я глупая! — повторила она вердикт Ванессы, наконец-то найдя правильную дверь и отворяя ее в темноту комнаты.
— Спокойно, — сказал я, будучи мужчиной.
Покачнувшись, она нашарила на стене выключатель, и сказала мне:
— Приготовься.
До того момента я надеялся, что напугавшая ее тварь к нашему приходу исчезнет, уползет через вентиляцию или в сливное отверстие душа. Однако тварь не исчезла. Она расположилась на белоснежной подушке Поппи, поблескивая глазами-бусинками, широко раскинув мохнатые ноги и шевеля щупальцами у рта, — мерзостный ядовитый сгусток меха, как будто выкашлянный на постель гориллой.
— Ну и чудище! — сказал я. — Должно быть, это тарантул.
— Не убивай его! — взвизгнула Поппи.
— Не убивать? Тут уж или я его, или он меня.
— Только не на моей подушке. Я потом не смогу здесь спать.
Я вообще не представлял себе, как его можно убить, на подушке или где еще.
— У вас нет теннисной ракетки или рыболовной сети? — спросил я.
Несколько секунд она обдумывала этот вопрос. По выражению ее лица можно было догадаться, что она клянет свое пьяное отупение: «Теннисная ракетка, теннисная ракетка… Куда я положила эту ракетку?» Так и не найдя ответ, она оперлась на мое плечо и, балансируя на одной ноге, сняла с другой тапочек. Не в первый раз ей случалось опереться на мое плечо, чтобы снять обувь, но впервые она проделала это для того, чтобы я использовал обувь как орудие убийства.
Изнутри тапка была влажной от ее пота (в другое время я не преминул бы благоговейно поднести ее к своему лицу). Толстая веревочная подошва закручивалась кольцевым узором, и это подсказало мне манеру броска: как в игре набрасывают кольцо на колышек. От точности этого броска зависело многое. Поскольку Поппи не хотела, чтобы ее постель была испачкана внутренностями раздавленного тарантула, я должен был нанести не смертельный, а скользящий удар — но опять же не настолько скользящий, чтобы лишь разозлить тарантула, и достаточно сильный для того, чтобы сбросить его с постели, оглушить и, в идеале, обездвижить.
— Будь аккуратнее, — попросила Поппи, когда я примерялся перед броском. А я в этот миг воображал, как она подставляет мне свои губы со словами: «Будь понежнее со мной».
Оставшись в одной тапке, она напоминала цаплю, стоящую на одной ноге. Не понимаю, почему женщина, обутая на одну ногу, так волнует мужчин? Даже если она в возрасте Поппи.
Нет, особенно если она в возрасте Поппи.
— Дайте вторую тапку, — попросил я. — Вдруг первой промахнусь?
Она снова оперлась на меня. Дважды за этот вечер желанная и недоступная мне женщина опиралась на мое плечо, стоя на одной ноге. Осталось только сожалеть, что у нее меньше ног, чем у тарантула.
Оставшись без обуви, она почти сравнялась со мной ростом, так что наши глаза и рты оказались на одном уровне. Соприкоснувшись головами, мы могли бы ощутить пульсацию крови в наших висках.
Я метнул тапку. Насколько точным вышел бросок, не знаю, но после него на подушке не осталось ни твари, ни тапки.
Четыре-пять секунд в комнате стояла полная тишина.
— И что теперь? — спросила Поппи.
«А теперь мы займемся любовью на полу, чтобы скоротать время, пока он издыхает», — подумал я. Что-нибудь угасающее (не обязательно брак) придает сексу дополнительную остроту. Немцы называют это «Lust und Tod»,
[74]
а они знают толк в таких вещах. Наверняка и по-голландски звучит очень похоже. Дирк мог бы снять фильм с таким названием. Но, сказать по правде, я слишком боялся укусов очнувшегося паука, чтобы затевать возню на полу, кусая друг друга в исступлении страсти.
Прежде чем я успел что-то сказать, раздался визг Поппи. Паук появился из-за кровати, довольно резво перемещаясь в сторону платяного шкафа.
— Убей его, ради бога! — закричала Поппи. — Убей, пока он не забрался в мою одежду! Быстрее!
В шлепанцах быстро не побегаешь, но я успел обогнуть кровать до того, как тарантул нырнул туда, куда и сам я был бы рад нырнуть, — в шелковистые, ароматные складки ее платьев. Был момент, когда мы с тарантулом смотрели друг другу прямо в глаза, как настоящие ревнивые соперники, а потом я опустил на него ногу. Через подошву я почувствовал, как бьется, сопротивляясь, его крупное, мясистое, хрустящее тело. Убийство насекомого — нет, арахнида — вовсе не такое простое дело, как считают некоторые. Особенно если ты брезглив и подвержен тошноте. Я не мог заставить себя надавить сильнее и не решался убрать ногу; я боялся смотреть вниз и не мог не смотреть. Так и стоял.
— Мой герой! — сказала Поппи.
— Ну, это не совсем святой Георгий, сразивший дракона.
— Дракон меня бы не так напугал, как эта тварь.
«И вряд ли дракон так сочно хрустнул бы под моим шлепанцем», — подумал я.
— Я не знаю, что делать дальше, — сказал я, все еще не решаясь убрать ногу с тарантула из опасения, что он не умер.
— А я знаю, — сказала Поппи и налила нам по бокалу бренди.
— Меня трясет, — сказал я.
— Меня тоже, — сказала она.
Я протянул руку, она взяла ее, и мы рассмеялись.
Воспользовался ли я ее опьянением?
Да. Однако она была достаточно взрослой, чтобы самой решать, что ей нужно, а что нет.
Я притянул ее к себе и поцеловал в губы.
— Отличный бренди, — сказал я, кладя свободную руку на ее бедро и растопыривая пальцы, чтобы охватить как можно большую поверхность.
Она оттолкнула меня, и в ее смехе появились нервные нотки.
— Уходи! — приказала она.
— Не получится. Я стою на пауке, — напомнил я.
— Но ты ведь не можешь стоять тут всю ночь.
— Думаете, не смогу?
В жизнях мужчин и женщин случаются моменты глубокого взаимопонимания, на фоне которого нормы приличия кажутся изобретенными лишь для того, чтобы их нарушать. В такое время осознание того, что́ есть хорошо, лишь помогает нам полнее насладиться тем, что плохо.
Время зверинца.
«Сделай это, — подсказало мне выражение лица Поппи. — Сделай это, если ты в достаточной мере мужчина».
И я это сделал.
ЧАСТЬ II
ШУТКИ С ТЕЩЕЙ
22. ЗАПОР
Вскоре после самоубийства Мертона я обнаружил в «Писаке» — внутреннем издании одного из писательских обществ — две размещенные рядом статьи, одна из которых оплакивала кончину Мертона как огромную утрату для всего издательского дела, а вторая выражала тревогу по поводу хронических запоров у писателей. На первый взгляд между этими статьями не было никакой связи — но не для таких восприимчивых к тонким намекам людей, какими являются представители нашей профессии.
Хроническими запорами традиционно страдают все литераторы — и особенно тяжко беллетристы, у которых меньше поводов отрываться от рабочего стола и больше поводов для стресса в связи с риском творческой неудачи, — однако с недавних пор в писательской среде это заболевание приняло характер эпидемии. Само собой, мы не спешили доводить эти факты до сведения широкой публики. Никто из нас не хотел, чтобы обычный набор дурацких вопросов при интервью — в каком возрасте вы начали сочинять? откуда вы черпаете идеи? какие современные авторы оказали на вас влияние? и т. п. — дополнился вопросом о наших любимых слабительных средствах.
Но, по мнению Тора Энквиста, генерального секретаря Союза сочинителей, эта скрытность лишь усугубляла проблему. Чем меньше мы желали говорить на щекотливую тему, тем больше нас одолевали запоры. «Давно пора этому выйти наружу», — заявил Энквист, каковая фраза вызвала у меня двоякие ассоциации.
Почти одновременно с этим заявлением внутренний ежемесячник ПАРКЕР-клуба под названием «Опечатка» посвятил добрую половину очередного выпуска состоянию здоровья писателей, придя к выводу, что в сидячий компьютерный век наибольшую угрозу для нас представляет застой в кишечнике. Членам клуба предлагалось собраться на конференцию в лондонском Конвей-Холле, дабы как следует обсудить этот наболевший вопрос.
Здесь же публиковался перечень писателей-врачей, которые страдали от той же болезни и были готовы оказать своим пишущим собратьям медицинскую помощь по чисто символическим расценкам. А пока что всем нам советовали следовать диете, здесь же подробно описанной с приложением рисунков и таблиц. И не забывать о ходьбе. Главной бедой современного писателя стало то, что он разучился ходить.
Лично я не разучился. Правда, от запоров это меня не спасало. Я любил, с утра поработав за компьютером, совершить прогулку вдоль Темзы, когда мы жили в Барнсе, а после переезда в Ноттинг-Хилл — пройтись туда и обратно по Лэдброк-Гроув, обходя стороной книжные магазины. После встреч с Мертоном или Фрэнсисом я гулял по Сохо, а после визитов к офтальмологу — по кварталу Мэрилебон. Не считая того бродяги с внешностью Эрнеста Хемингуэя, я ходил пешком по Лондону больше, чем любой известный мне писатель. Я сделался одной из городских достопримечательностей. Гиды указывали на меня туристам. Встречные люди мне улыбались; кое-кто из них мог в прошлом быть читателем, но большинство улыбалось просто потому, что неделей ранее они видели меня на Джермин-стрит, вчера — на Уигмор-стрит, а теперь вот — на Сэвилроу. Ну как тут не удивиться?
А для меня самым удивительным обстоятельством было то, что, куда бы я ни шел, мне на глаза попадался бородатый псевдо-Хемингуэй, который все время что-то писал, сидя на скамейке перед пабом или за столиком кафе, а то и прямо на ходу в толчее оживленных улиц, безразличный к тычкам и раздраженным окрикам прохожих. Обувью ему служили какие-то картонные ошметки, голый зад светился сквозь протертые штаны. Интересно, как скоро я буду выглядеть подобным образом? Со своей стороны он не проявлял ко мне ни малейшего интереса. Он ни разу даже не взглянул на меня, уткнувшись в свой блокнот и беспрерывно делая записи.
Что он писал? Вел дневник о жизни большого города? Повествовал о том, как дошел до такой жизни? Его борода не могла скрыть волевые черты лица, а сквозь ветхую одежонку проглядывало крепкое жилистое тело; он мог быть кем угодно — безработным актером, драматургом, чьи пьесы были слишком глубоки для нынешних картонно-оберточных времен, или романистом, отвергнутым издателями из-за злоупотребления слишком умными словами. А может, он ничем не отличался от нас, остальных горемык-авторов, разве что куда более энергично и неутомимо боролся с запорами посредством ходьбы.
Но в таком случае почему я столь часто видел его сидящим где попало?
Да потому, что он был настоящим писателем. Он начинал свой день с прогулки в надежде, что это поможет ему опорожнить кишечник, но затем ему в голову приходила фраза, за ней тянулась другая, и вскоре он забывал обо всем, кроме слов.
Он писал и писал, порой просто с бешеной скоростью, и пальцы его сжимали ручку, как кинжал, а страницы блокнота перелистывались так яростно и торопливо, словно даже этот миг перелистывания был помехой, непозволительно задерживавшей течение его мыслей. Будь со мной Ванесса, она бы подбила меня украдкой заглянуть в его текст, а потом отдать ему всю мою наличную мелочь, но Ванессы рядом не было, а без ее подстрекательств у меня не хватало духу на столь дерзкую выходку.
В том, что касалось Союза сочинителей и ПАРКЕР-клуба, удивление вызывал не их повышенный интерес к содержимому кишок своих членов, но сам факт существования этих организаций. За те годы, что я подвизался на литературном поприще, всевозможные писательские общества и клубы расплодились, как грибы после дождя. Я вступил далеко не во все, но и того хватило, чтобы мой бумажник до безобразия раздулся от членских карточек, каждая из которых гарантировала какие-нибудь никчемные привилегии и преимущества — вроде содействия брокерской фирмы в устройстве моих финансов, или возможности покупать ненужные мне книги с пятнадцатипроцентной скидкой, или консультаций по изданию книг за свой счет (последнее прибежище авторов, стремящихся доказать всему свету, что тот был неправ, их отвергнув, хотя как раз в таких делах весь свет обычно бывает прав). Стремительное разрастание писательских организаций выглядело как минимум нелогичным. Казалось бы, авторов должно становиться все меньше и меньше в условиях тотального снижения спроса на книги, кроме произведений особого сорта, изданию которых Мертон предпочел безвременную смерть. Выживали только самые приспособленные к новым условиям, а мы не были самыми приспособленными. Однако в литературе законы эволюции, как и законы рынка, зачастую действуют шиворот-навыворот. С исчезновением очередного читателя здесь объявлялась целая сотня новых писателей, готовых занять его-штрих-ее место. Все шло к тому, что скоро читатели исчезнут полностью, останутся только писатели. Возможно, потому и разрастались писательские организации, что они давали последнее укрытие авторам — этакий приют на берегу Стикса, где ненужные людишки могут собраться вместе и утешать друг друга в ожидании, когда паромщик перевезет их на ту сторону.
«Мы все вместе уйдем, когда уйдем»
[75]
— чем не гимн для нашей писательской братии? Стоит ли тогда удивляться нашим запорам?
Теоретически развитию запоров подвержены все люди, ведущие сидячий образ жизни, однако я нисколько не сомневался, что у меня эта напасть была непосредственно связана с сочинительством, то есть с попытками по старинке играть словами в эпоху информационных технологий. Когда поток слов лился из меня свободно и легко, аналогично функционировал и мой кишечник. Когда слова переклинивало, то же случалось и с кишками. Но еще сильнее, чем творческий процесс, на работе кишечника сказывалось восприятие моего творчества окружающими: если моя новая книга получала одобрение Фрэнсиса, затем бедняги Мертона, затем рецензентов, это существенно облегчало вывод каловых масс из моего организма. Напротив, критические замечания литагента или издателя, как и негативные отзывы в прессе, заставляли меня обиженно замыкаться в себе, что приводило к обострению запоров. Один живущий в Лондоне американский писатель поведал мне о прямой взаимосвязи между пребыванием его книги в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс» и частотой его визитов в уборную. Несколько недель подряд в списке — и дело доходило до острой диареи, так что он ежечасно глотал имодиум; а если книга быстро исчезала из списка, его жене (врачу по профессии) приходилось сажать автора на диету из микролакса, лактулозы, солодового супчика и горячего карри.
В моем случае до таких крайностей дело не доходило. Сколь бы длительными ни были мои прогулки, нагулять приличный стул мне не удавалось, и никакие лактулозы в мире не могли пробить брешь в этой стене. Конечно, я был признателен Союзу сочинителей и ПАРКЕР-клубу за щедро проиллюстрированные схемы слабительных диет, но в их действенность мне не верилось.
Как назло, эти чертовы схемы увидела на моем столе Ванесса.
— Это что за хрень? — спросила она. — Какие-то кулинарные рецепты?
Выслушав мои объяснения, она брезгливо скривилась:
— Если ты боишься схлопотать рак толстой кишки, иди в больницу и сделай колоноскопию.
Сама Ванесса сделала уже невесть сколько этих колоноскопий. И ее мама тоже. Они обе страдали колоноскопоманией.
И они не были исключением. Почти все наши знакомые регулярно делали колоноскопию. Это как питание в дорогих ресторанах: пристрастишься, и уже не остановишься. Скоро обе эти процедуры будут проводиться одновременно в специально оборудованных заведениях. Вот тогда и я колоноскопируюсь, а пока что с этим обожду.
— Не думаю, что у меня там какие-то осложнения, — сказал я небрежно.
На самом деле я очень этого боялся, но, помимо этого, я боялся еще стольких вещей — в том числе быть найденным на унитазе с лиловым лицом после сердечного приступа, — что рак толстой кишки как-то терялся среди всех этих страхов.
— Постарайся больше гулять, — посоветовала Ванесса. — Чаще выходи из дома. Дай мне тоже спокойно поработать.
Она считала запоры ниспосланным мне свыше наказанием за то, что я будто бы тормозил ее собственный творческий процесс.
Тогда почему у нее самой не случались запоры вследствие творческого ступора?
Не сдержавшись, я озвучил этот вопрос.
— Мое безделье — это твои ни на чем не основанные инсинуации, — отрезала она. — Если я не поднимаю шума по поводу своего творчества, это еще не значит, что я ничего не пишу.
С этими словами она покрутила пальцем у виска, давая понять, что работа над романом не прекращается даже во время наших пикировок.
Как бы я хотел сказать то же самое о работе моего кишечника!
Не считая сочинительства и брака со мной, во всем остальном Ванесса была удачливой женщиной. О запорах она знала только понаслышке. Вы спросите: к чему тогда все эти колоноскопии? Хороший вопрос. Возможно, она воспринимала их как разновидность светских мероприятий. Или что ей нравилось разглядывать на экране монитора стенки собственного кишечника, по которому путешествовала камера. Или что у нее был роман с колоноскопистом. Во всяком случае, с дефекацией у нее никаких проблем не было. И у Поппи тоже. Обе проводили в туалете минимум времени, справляясь с этим делом легко и непринужденно, как дикие животные. Думаю, если бы мы жили посреди саванны, они по нужде запросто выскакивали бы на минутку с заднего крыльца. Собственно, так они и поступали во время нашей поездки в автофургоне из Перта до Брума через Манки-Миа.
Отсутствие у них запоров лишний раз подтверждало, что обе женщины не были созданы для литературной деятельности. Точно так же, как мои запоры свидетельствовали об обратном.
Роман «Шутка с тещей» продвигался туго. Мне совсем не нравился мой герой, Мелкий Гид, о чем и сигнализировали запоры. Я просыпался рано утром, исполненный писательского рвения, с чашкой чая садился перед компьютером, перечитывал накануне написанный текст и отправлялся в уборную, испытывая естественные позывы, но на унитазе меня вновь поджидало фиаско. И в этом был виноват Мелкий Гид.
Что же с ним было не в порядке?
А не в порядке с ним было то, что он был слишком в порядке. Слишком нормальный, ничем не примечательный. Недостаточно дикий.
Такое порой случается с тобой же придуманными персонажами. Как только они обретают самостоятельность — а персонажи должны ее обрести, или же автору лучше сменить профессию, — ты волен их не любить и даже презирать. А бывает и так, что ты ненавидишь их до середины книги, а потом привязываешься к ним настолько, что уже и повествование тебе не в радость без этих антигероев. Именно эту особенность работы над романом Ванесса никак не могла усвоить. У нее с первой же страницы было ясно, кого из героев она намерена умертвить и ни при каких обстоятельствах не пощадит его жизнь. Или его-штрих-ее жизнь? Нет — однозначно его.
— Романы не сводятся к актам возмездия, Ви, — сказал я ей однажды. — Флобер не изображал Эмму Бовари поганкой, заслужившей свою участь.
— Это потому, что Эмма Бовари не была поганкой, заслужившей свою участь.
— Рад, что ты это поняла.
— А вот Шарль Бовари был поганцем, и он свое заслужил. Я изумленно округлил глаза.
— Ты пиши по-своему, — сказала она, — а я буду по-моему.
Честно говоря, мои романы также не обходились без актов возмездия, но по ходу повествования я всегда открывал в своих отрицательных персонажах что-нибудь положительное. В то же время мне порой переставали нравиться герои, изначально бывшие моими любимчиками.
Но Мелкий Гид как нагнал на меня скуку поначалу, так и продолжал нагонять ее в дальнейшем. Должно быть, я перестарался, дистанцируясь от своего героя — в частности, не позволив ему стать профессиональным писателем или эстрадным комиком. Я не сделал из него более раскрепощенную, склонную к риску и авантюрам версию самого себя, и в результате получилось нечто блеклое, ни рыба ни мясо. Совершенно непонятно, что могла бы найти в нем Полина / Поппи. Более того, я сам не мог найти в нем ничего, достойного интереса.
Между тем дела в реальном мире шли из рук вон плохо. На одного читателя приходилась сотня авторов, издатели сносили себе черепа, литагенты уходили в подполье; какой-то шизик подрывал продажи моих романов преувеличенными похвалами на «Амазоне»; средняя цена книги в супермаркете грозила вскоре сравняться с ценой пакетика чипсов; общенациональная газета, по слухам, привлекала к литературному рецензированию школьников за неимением других желающих с этим возиться. И что я мог противопоставить кризису? Мелкого Гида? Какое лекарство от литературной депрессии мог предложить Мелкий Гид? Что вообще он мог предложить, кроме пустого надувания щек?
Как там говаривал мой старый учитель Арчи Клейбург? «Читайте книгу нутром, пропускайте ее через свои кишки». Неудивительно, что мой кишечник отказывался нормально функционировать. Ничто в Мелком Гиде не ассоциировалось с емким дремучим словом «нутро». Кишка у парня была явно тонковата. Ему не хватало цинизма и грубости. Он не являлся причиной моего запора, он этим самым запором и был. Герой, которого мне нужно было из себя выдавить, заперся внутри меня и решительно не желал выдавливаться вон.
Как это следовало понимать? Что я сам заперся внутри себя?
На этом этапе мучений мне пришла в голову мысль съездить в Уилмслоу и повидаться с Лапочкой Джеффри.
23. МЕНЬШЕ ДА ХУЖЕ
Я не мог просто сесть в поезд и поехать в Уилмслоу. К тому времени когда я наконец определился с днем поездки, моя записная книжка-календарь была вся испещрена красными восклицательными знаками, словно в преддверии опасного путешествия вглубь неизведанных земель. А как только я назначил дату, мне позвонила Маргарет Трэверс, секретарша покойного Мертона, и сообщила, что мой новый издатель хотел бы со мной встретиться. Как насчет следующей среды в час пополудни?
В таких случаях поспешное согласие идет во вред репутации.
— Минутку, сейчас сверюсь со своим ежедневником, — сказал я деловым тоном и пошелестел первой попавшейся под руку бумагой. — Что ж, если перенести пару не очень срочных дел, то смогу. Среда, в час дня. Отмечено. А кто это?
— Это Маргарет.
— Нет, я спрашиваю про замену Мертона.
— Мертона заменить невозможно.
Я расслышал слезы в ее голосе. Наверняка она плакала каждый день со времени его смерти. Были ли они любовниками? Я уверен, что нет. Несмотря на ее туго стянутые поясом плащи в стиле женщин-вамп из черно-белых фильмов пятидесятых, несмотря на интимную хрипотцу в ее голосе и на отдающее медом произнесение имени Мертон, Маргарет Трэверс оставалась секретаршей старой школы, одинаково верной своему мужу и своему боссу. Когда она говорила, что Мертона заменить невозможно, подразумевались его человеческие качества и его профессионализм как издателя.
— Конечно же, его не заменить. Я только хотел узнать… — Тут я запнулся, подбирая слово вместо «замена». — Я хотел узнать, с кем мне предстоит иметь дело.
Отвечая, она понизила голос, словно боялась осквернить память Мертона, называя имя его преемника:
— Это Сэнди Фербер.
Я знавал одного Сэнди Фербера. Когда-то он владел преуспевающей минималистской галереей в Хокстоне, помогая раскрыться молодым талантам; потом он возглавил небольшое, но авторитетное издательство под названием «Меньше, да лучше», специализировавшееся на художественных альбомах и монографиях по искусству; а следующим этапом его карьеры стал пост заведующего отделением художественной литературы в книготорговой фирме, очень скоро обанкротившейся. Но и за то недолгое время Сэнди преуспел в изгнании с магазинных полок всей мало-мальски качественной литературы. Он похвалялся тем, что в процессе формирования ассортимента прочел как минимум по одной фразе во всех свежих изданиях, открывая каждое на сотой странице и бракуя те образцы, где ему виделись «попытки умничать». Я приветствовал его крах статьей в журнале «Букселлер», предположив, что выбор сотой страницы объяснялся неверием Фербера в способность читателей осилить художественный текст большего объема, ибо сам он был на такое неспособен. И банкротство обширной сети книжных магазинов, увы, стало доказательством его правоты.
Но преемник Мертона никак не мог быть тем самым Фербером. При Мертоне издательство «Сцилла и Харибда» выпускало романы в шестьсот-семьсот страниц плотного текста. Помнится, однажды Мертон выразил недовольство тем, что в моем романе слишком много диалогов, из-за чего страницы неплотно заполнены буквами («слишком много белых пятен»). Сэнди Фербер, большой любитель пробелов в искусстве и вообще, совершенно не подходил для работы с такой литературой.
Поездку в Уилмслоу пришлось отложить. Ванесса была разочарована. Она надеялась получить весь дом в свое распоряжение, чтобы ее роман какое-то время мог топтаться на месте без помех с моей стороны.
Как ни странно, разочарован был и Джеффри, когда я сообщил ему по телефону, что не смогу приехать в назначенный день.
— Ты уже очень давно не был дома, — сказал он с упреком. — Человек должен чаще видеться со своими родными.
Я не согласился с ним насчет необходимости частых семейных встреч, но пообещал приехать при первой же возможности.
— Хорошо, — сказал он.
Между тем я основательно прочесал интернет, но среди всех попавшихся мне Сэнди Ферберов не оказалось ни одного человека с издательским прошлым, могущим объяснить его появление на месте Мертона. И я решил, что неверно расслышал Маргарет. Она могла иметь в виду Шандора Фербера, а то и Салмана Фербера, переброшенного сюда головной шведской компанией откуда-нибудь из Венгрии или с Индийского субконтинента — не так уж важно откуда, ибо в любом другом месте планеты издательское дело пребывало в лучшем состоянии, чем здесь. Но кем бы он ни был и откуда бы ни прибыл, я надеялся на успешное сотрудничество.
Маргарет говорила о ланче с издателем, что предполагало разговор тет-а-тет, хотя местом встречи она назвала комнату для заседаний в издательстве, способную вместить человек тридцать. Я не удосужился спросить, почему только что назначенный издатель пожелал встретиться именно со мной, притом что многие авторы годами не видятся со своими издателями. Как-никак я был не последним по значимости автором в «Сцилле и Харибде»; потому, вероятно, новый издатель пожелал установить со мной личный контакт и, как принято у венгров или кого там еще, потолковать по душам «о нас, о горсточке счастливцев, братьев…».
[76]
Я прибыл на место за десять минут до условленного срока, для подстраховки выучив несколько имен популярных венгерских прозаиков, а также на всякий случай ознакомившись в общими тенденциями развития индийской литературы. Меня тотчас окружили официанты, предлагая выпивку. А еще через полчаса помещение было заполнено постоянными авторами «Сциллы и Харибды» — их пришло не менее трех десятков.
Вел это собрание Сэнди Фербер. Не Шандор и не Салман, а Сэнди. То самый Сэнди. Он поприветствовал каждого из нас по имени, не заглядывая при этом в шпаргалку.
— Привет, Сэнди, — ответил я в свой черед, и эти слова заледенели у меня в глотке сразу после артикуляции.
Нагнать холоду он умел здорово, и это ощутили все в комнате. Причем от него веяло не пуританским холодом, а скорее леденящим развратом, как будто он только что занимался любовью с зомби. Анорексичные мужчины вообще редкость, а в издательском бизнесе и подавно. Вспомнив навыки, приобретенные в «Вильгельмине», я на глазок снял с него мерку: грудь — восемьдесят сантиметров, талия — шестьдесят пять, шея — тридцать. И под его одеждой достаточно свободного места еще для одного человека тех же габаритов.
При всем том он был элегантен. Черный костюм и белоснежная сорочка, застегнутая под горло, но без галстука.
Его мимика находилась в обескураживающем диссонансе с произносимыми словами. Когда он говорил о нашем славном литературном прошлом и об успехах, достигнутых издательством благодаря нам, авторам, взгляд его скорбно опускался долу, а рот злобно кривился. Казалось, ему хочется состроить вежливую улыбку, но лицо, помимо его воли, не позволяет этого сделать.
— До чего странный тип, — прошептал я сидевшей рядом Бобо Де Соузе, последней обладательнице премии «Чистая страсть» от Ассоциации романтических писателей. — Вот он здесь перед нами, а голос звучит будто с того света.
— Все потому, что у него совсем нет губ, — ответила Бобо. — Рот как прорезь на лице, и больше ничего.
Я снова взглянул на Сэнди. Бобо была права. Рот его казался каким-то недоделанным, неживым.
— А ты наблюдательна, поздравляю.
— Просто у меня была возможность рассмотреть его вблизи, — прошептала она. — Когда-то я писала для него монографию по искусству, это было еще до романтических дел.
— Романтических дел? Это такой эвфемизм?
— Для траха, ты хочешь сказать? Нет, я про свои книги.
Хотя мне случалось с ним и трахаться.
— Неужели Сэнди Фербер трахается?
— В режиме нон-стоп.
— Избавь меня от подробностей.
— Я не говорю, что со мной. Нон-стоп в том смысле, что переходит от одной женщины к другой.
— Но почему?
— Спроси у него.
— Нет, я о том, почему женщины ему дают? Как они не боятся замерзнуть в его объятиях?
— Женщины видят в нем вызов, Гай. Каждая думает: «Вдруг мне удастся его разморозить?» — А тебе удалось?
— Спроси у него. Но я нашла его возбуждающим — на трупно-безгубый манер.
— По мне так звучит совсем не возбуждающе.
— Это потому, что ты мужчина. Ты не представляешь, какие вещи могут возбудить женщину.
— А с головой он дружит, как по-твоему?
— Дружит или нет, но способен он на многое.
— Способен на многое? Этот Сэнди Фербер?
— Именно так. Десять лет он заправлял миром искусства, а теперь взялся за литературу.
— И в два счета разорил книготорговую фирму.
— То-то и оно.
Как выяснилось, Фербер собрал нас затем, чтобы обсудить последние потрясающие открытия в сфере цифровых технологий. Слова «потрясающие открытия» он произнес голосом, едва не сорвавшимся в тоскливый вой, а при упоминании «цифровых технологий» обвел комнату взглядом человека, убежденного в том, что один из присутствующих жестоко надругался над его родной сестрой. Далее он призвал нас перестроить свою работу с учетом изменившихся условий. Литература в ее традиционном виде себя исчерпала; будущее за новыми платформами (он так и сказал: «платформами»), которые нам предстояло освоить. Вот, например, интерактивные рассказы для смартфонов и мобильников. Ныне под чтением уже не подразумевалось пролистывание на сон грядущий нескольких страничек из толстого тома, осилить который до конца вам так и не суждено. Мы получили исторический шанс спасти чтение от привязки к печатному слову. Через год наше издательство должно выбросить на рынок не менее тысячи новых мобильных историй. Назовем это «литературой автобусных остановок» — истории, помогающие скоротать время до прибытия транспорта, до смены цветов светофора или до подхода официанта в кафе. Короче, литература отныне будет заполнять пробелы и паузы, неизбежно возникающие в стремительном течении нашей жизни.
Что говорилось дальше, я не запомнил. Я провалился в черную дыру и пробыл там не знаю сколько времени. К действительности меня вернула Бобо Де Соуза, спросившая, что я с собой вытворяю.
— Ты о чем? — не понял я.
Она молча указала на страничку раскрытого передо мной блокнота, усыпанную волосками из усов.
— Ох, извини, — пробормотал я, трогая остатки растительности на своей верхней губе.
— Ты не передо мной, а перед своими ручонками извиняйся. — Это я от страха за нас всех.
— За меня пугаться не надо, я в порядке, — сказала она. — И буду чувствовать себя еще лучше, если ты разрешишь позаимствовать твои усы.
— Пожалуйста, — сказал я, подвигая к ней блокнот с выдранными волосками. — Мне они уже не пригодятся.
— Да я не об этом, а об идее выдирания усов. Хочу наградить такой привычкой одного из своих героев. Это будет покруче, чем просто их теребить.
— Он, должно быть, тот еще пройдоха, этот твой герой?
— Нет, скорее недотепа.
И Бобо ущипнула меня за руку. Я истолковал этот так: она хорошо ко мне относится, но не находит меня возбуждающим.
А Сэнди Фербер продолжал распространяться о несущественных пробелах, пустотах и паузах в нашей стремительной жизни.
— Думаю, это он о тебе, — прошептал я Бобо.
В тот же момент Сэнди уставился прямо на меня.
— И я хочу, друзья и коллеги, — заключил он под аплодисменты, — чтобы эти пробелы были заполнены вами.
Засим он попытался улыбнуться, что в его исполнении напомнило гримасу висельника, адресованную палачам.
24. КРУГ СЕМЬИ
На следующий день я сел в неприятно кренящийся на поворотах скоростной поезд и отправился в самое Сердце тьмы,
[77]
каковым для меня был Уилмслоу.
Сияло солнце. Бурлили ручьи. Рогатый скот тыкался мордами в траву. Нет таланта к описаниям природы? Это у меня-то?!
Сказать по правде, сама поездка заняла так мало времени, что о ней можно было бы не упоминать вообще. Ванесса и Поппи по-прежнему часто ездили в те края, и я по-прежнему не знал, чем они там занимались. Для меня же это было возвращением не только к своим пенатам, но и к тому человеку, каким я некогда был. Казалось, Уилмслоу имеет надо мной тайную власть и может по своей прихоти отпустить меня в Лондон либо снова взять в оборот. Все дело было в «Вильгельмине». Неужто моим истинным призванием все-таки были не книги, а модные наряды, прилавки и кассовые аппараты? Если многие поколения твоих предков были лавочниками, это у тебя в крови, и от этого ты никогда полностью не избавишься. Мэгги Тэтчер даже на посту премьера оставалась дочкой бакалейщика. Вот и я — не был ли я в глазах других писателей вечным продавцом из бутика?
А ведь имелась еще и семья, каковой я, по мнению Блистательного Джеффри, бессовестно пренебрегал. Не ему бы говорить подобные вещи. Если на то пошло, ему бы лучше и вовсе не раскрывать рта. Словарный запас Джеффри был скуден, а самыми употребляемыми словами в нем являлись «шикарно», «прелесть» и «соси хер». Лично я чаще прочих слышал последнее выражение. Гомофобия мне была свойственна не в большей степени, чем арахнофобия, — не в том смысле, что мне хотелось давить геев каблуком; просто я был далек от этого, не вникал в их однополые радости и слова «соси хер» полагал возможным адресовать только женщинам. А вот Джеффри в такие радости вникал и слова эти адресовал кому ни попадя.
Я никогда не был сторожем своему младшему брату. Да в этом и не было нужды, ибо его без устали сторожила и оберегала наша мама, ежеминутно готовая его подхватить, если он упадет, а падал он часто. Как-то раз он упал в глубокий обморок, когда я дал ему подзатыльник из-за порванных страниц моего школьного учебника. Упал и минут десять не подавал признаков жизни. «Ты его чуть не убил», — потом упрекала меня мама.
Чуть, но не убил же?
Той ночью она взяла Джеффри к себе в постель.
Впоследствии он стал падать в обморок по любому поводу, а виновником этого, естественно, считался я. Иногда, вроде бы лежа без признаков жизни, он тайком от мамы приоткрывал один глаз и хитро мне подмигивал. Каким образом он умудрялся имитировать смертельную бледность, я не могу понять до сих пор. Вообще, эти его имитации быть столь убедительными, что даже хитрые подмигивания не избавляли меня от страха за жизнь брата и от чувства вины. Пусть я его и пальцем не трогал, но он сумел внушить мне мысль, что я представляю угрозу его жизни уже самим фактом своего существования. И ту же самую мысль он сумел внушить маме. «Прочь отсюда!» — кричала она мне, опускаясь на колени рядом с бесчувственным телом брата.
Нечто подобное в сходной ситуации приходилось выслушивать Каину.
Насчет отца я не могу сказать, что он любил Джеффри больше, чем меня. Но со временем он практически перестал замечать нас обоих, ибо мама завладела его вниманием целиком и полностью.
Наши родители были еще живы, но прогрессирующий маразм приковал их к довольно уютным — с желтыми стенами и оранжевыми коврами — апартаментам всего в квартале от «Вильгельмины», где они жили на полном пансионе под заботливым присмотром Милейшего Джеффри. Между тем его стараниями магазин все более ориентировался на гей-культуру, набиравшую популярность в наших северных графствах. Жены футболистов обожали Душку Джеффри, однако сами эти жены вращались в среде тех же геев. По сути, он вернул «Вильгельмину» ко временам, когда мама корчила из себя первую леди Уилмслоу, так что мое пребывание у руля семейного бизнеса, внесшее в этот бизнес мужское начало, обернулось лишь кратким и теперь уже прочно забытым перерывом между правлениями двух «королев».
Не потому ли мама всегда больше любила Джеффри, что он был для нее как дочка?
Ядовитое замечание, согласен, но в этом и заключалась проблема моего общения с Джеффри: рядом с ним я пропитывался ядом.
Прежде чем появиться в «Вильгельмине», я заехал к нашим Альцгеймерам — так мы между собой называли родителей. Сделать это настоятельно рекомендовал мне Джеффри, и не без задней мысли: я и без того намеревался их проведать, но теперь мой визит выглядел так, будто плохой сын проявляет сыновние чувства лишь под давлением своего хорошего брата. Хотя ехидно-уничижительное прозвище Альцгеймеры придумал для них как раз он.
Родителей я застал складывающими мозаичную картинку Честерского замка. Ту же мозаику с тем же замком они складывали и в мое предыдущее посещение. Должно быть, когда по завершении картинки они просили новую, им давали ту же самую, а они либо этого не замечали, либо ничего не имели против. Обычное дело: большинство читателей в этой стране, едва закончив одну книгу, приступали к следующей, точно такой же во всех отношениях, кроме некоторых второстепенных деталей сюжета, а ведь они не могли в свое оправдание сослаться на старческий маразм. Глядишь, и наступит время, когда человеку будет хватать одной книги на всю жизнь. Прочел и тут же начал сначала. Как говорят американцы: «Снова, и снова, и снова опять».
Мама меня узнала, отец — нет. В прошлый раз было наоборот, что свидетельствовало о некоторой переменчивости их состояний.
Она, как всегда, смотрелась прекрасно в розовато-лиловом костюме от «Шанель» с узкой юбкой, которая открывала ее изящные ноги, в данный момент широко расставленные, подобно ногам счастливчика-тарантула на теплой подушке Поппи в Манки-Миа. Имелся и берет, по-прежнему лихо заломленный набок, вот только стрелка-антенна на нем печально поникла и уже не казалась способной принять какие-либо сигналы.
— Что ты здесь забыл? — спросила она, глядя куда-то поверх моего плеча.
— Тебя, — сказал я, пытаясь поцеловать ее в губы.
Куда же они делись, ее губы? Аналогичный вопрос, наверное, возникал у Бобо Де Соузы, когда она и Сэнди предавались леденящей страсти.
Однако в мамином случае все объяснялось просто, не в пример Ферберу. Несколько лет назад она сделала пластическую операцию, чтобы походить на одну итальянскую порнозвезду, но затем возненавидела губастый рот, которым ее снабдили хирурги, и потребовала удалить его ко всем чертям. В результате она осталась вообще без губ.
— Эй, мистер умник! — подал голос отец. — Ты к кому лезешь целоваться?
Мама пожала плечами.
— В нем проснулся инстинкт собственника, — сказала она и покрутила пальцем у виска, точь-в-точь как это делала Ванесса, говоря о непрерывности своего творческого процесса.
— Просто я восхищаюсь твоей женой, — сказал я отцу.
— Женой?! Кто тебе сказал, что это моя жена?
— Я всегда это знал.
— Значит, ты всегда ошибался. Это не моя жена. У меня нет жены.
Разговаривать с ним было бесполезно, как с Отелло в припадке ревности.
— Он считает меня своей любовницей, — прошептала мама. — Он думает, что бросил свою жену из-за меня.
— Я восхищаюсь ею, кем бы она ни была, — сказал я отцу.
Сочувствия к нему я не испытывал — чего вы хотите от человека, который никогда не питал горячей любви к своим родителям или никогда не видел их полностью вменяемыми.
— Взгляни на эти ноги, — сказал отец, звучно булькая слюной.
— Красивые, — согласился я.
— Красивые, и только? Да они шикарны! У моей бывшей жены были похожие, но эти гораздо лучше, чем у нее.
— Ты считаешь это оскорблением или комплиментом? — спросил я у мамы.
— Ни тем ни другим. Он ведь чокнутый.
— И тебя это не раздражает?
— Напротив, в компании с таким чокнутым мне веселее, чем когда он… — Мама запнулась и не смогла найти нужное слово.
— О чем вы шепчетесь? — насторожился отец.
— Он с тобой согласен, — ответила ему мама.
— Насчет чего?
— Насчет меня.
Отец повернулся ко мне, пытаясь сфокусировать взгляд.
Похоже, его посетила мысль — гостья нечастая.
— Ты ее хочешь? — спросил он.
— Нет, конечно же.
— Почему? Что с ней не так?
— С ней все хорошо. Она великолепна. Но я считаю, что должен оставить ее тебе.
— Мы можем иметь ее вместе, — сказал он. — Она возражать не будет.
Он подмигнул маме полуслепым, налитым кровью глазом, а затем вновь обратился ко мне:
— Как ты относишься к групповухе?
— Хватит, Гордон, — сказала мама. — Заткнись.
Ее слова пробились сквозь туман маразма и возымели обычный эффект. Отцовское оживление как рукой сняло.
— Займись картиной, — приказала она. — За тобой ров, ты помнишь? Подбери однотонные кусочки.
И он занялся рвом. А мне впервые в жизни стало жаль отца и с ним заодно себя — конечно, не из-за упущенной групповухи с мамой, а потому, что его и мои греховные помыслы так и остались помыслами. В наши дни трудно разгуляться старым циничным демонам любострастия. Трудно развратничать с размахом и без оглядки. Трудно быть просто мужчиной, и все.
Помрачение рассудка казалось единственным выходом, однако и этот выход нам сумели перекрыть.
Я вспомнил о Мелком Гиде, который уже доказал свою бесперспективность, замучив меня запорами. Что, если заменить его моим отцом в качестве прототипа? Наше убогое время должно породить героя нового типа — чокнутого старикашку с завихрениями в духе Лира и Отелло (ближе к последнему), который не узнает собственную жену, считая ее своей любовницей, и готов разделить ее с собственным сыном, которого он, впрочем, не узнает тоже. Каково пропустить это через кишки, мистер Клейбург? Вот только с кишкой у моего папаши не очень.
Как и у всех нас.
Он вернулся к мозаике, выбирая из кучи однотонные кусочки с голубой водой крепостного рва. Мама следила за тем, чтобы он ничего не напутал. Чувствовалось, что она ждет моего ухода, чтобы вернуться к прежнему занятию.
— Ты-то как, в порядке? — спросил я ее.
Она пожала плечами — эффектно и выразительно, как в старые времена. Я вспомнил, что в мой прошлый визит она выразила желание быть еврейкой, подобно большинству других торговцев. «Но ты и есть еврейка, ма, — сказал я. — Мы все евреи в нашей семье». Она тщательно обдумала эту новость, прежде чем заключить: «Тогда все в порядке».
В этот раз про еврейство она не вспоминала, но была более рассеянной.
— О чем ты сейчас спросил?
— Я спросил, в порядке ли ты.
— Порядок? О каком порядке ты говоришь? И я не нашел что на это ответить.
Был Джеффри настоящим геем или только притворялся? Нынче в здешних краях, к северу от Нантвича, трудно разобраться, кто гей, а кто нет. Возможно, он всегда был таким, а я этого не замечал, слишком занятый самим собой. Что-нибудь в этом роде мог подразумевать Квинтон О’Мэлли, когда настоятельно советовал мне оставаться на севере в расчете на то, что мне откроется еще много неожиданных вещей, достойных литературной обработки.
Сейчас я вспоминаю, как мама периодически ездила со мной и Джеффри в Манчестер для закупки всяких мелочей, именуемых ею «наполнителем для бутика»: нефирменных шарфиков и чулок, солнечных очков и бижутерии для вращающегося стенда рядом с кассой. На манчестерском вокзале наши коробки с покупками всегда доставлял к поезду один и тот же носильщик — большой и грузный, как медведь, с румяными щеками и толстыми ручищами, — неизменно угощавший нас сластями и не упускавший случая похвалить мамины наряды. Однажды мы задержались в Манчестере дольше обычного и зашли перекусить в китайский ресторан, где за соседним столиком я увидел того же носильщика с накрашенными губами и в женском парике. Другие мужчины в его компании — все как на подбор носильщики или грузчики, судя по их массивным фигурам, — также были в женской одежде. Он помахал нам рукой, и я обратил внимание на его перчатки — без пальцев, с кружевной оторочкой у кистей, какие можно видеть у лондонских официанток на фотографиях 1920-х годов. Его приятели засмеялись, когда он изобразил приветственное шевеление толстыми, как сардельки, пальцами. Я растерялся, не зная, махать или нет в ответ, и вообще не понимая эту шутку с переодеванием. Приглядевшись, я обнаружил, что его наряд практически скопирован с маминого, включая длину юбки. Она заметила мое удивление и пояснила, что Дерек (я и не знал, что мама с ним на «ты») экспериментирует со своей ориентацией.
— А те другие тоже экспериментируют? — спросил я.
— Нет, это просто его друзья, которые помогают Дереку пройти через непростой период, — сказала мама.
Однако я еще тогда заподозрил, что мама не говорит всю правду и что добрая половина манчестерских работяг вовсю экспериментирует с ориентацией, используя для этого женские парики и губную помаду.
У меня не возникло желания попробовать это самому, а вот у Сладкого Малыша Джеффри, каким он тогда был, такое желание возникло наверняка. Я не уверен, что он напряженно застыл, уставившись в пространство, при упоминании мамой слова «ориентация», хотя, может, именно так оно и было. Мы уже в раннем возрасте неосознанно определяем вещи, которые могут привлечь нас много позднее. Джеффри увидел частичку своего отражения в толстом вокзальном носильщике, напялившем короткую юбчонку, тогда как я, опять же неосознанно, улавливал свои отражения только в прохиндеях, лжесвидетелях, развратниках и романистах.
До магазина я добрался часам к пяти пополудни и застал Джеффри за серьезным разговором с женщиной, чье лицо показалось мне знакомым по газетным фото. На жену футболиста она не походила — слишком скупая мимика (разве что ей совсем недавно вкололи ботокс), да и старовата для этого, если присмотреться. Думаю, возрастом она была ближе к Поппи, нежели к Ванессе, однако у Поппи я никогда не видел этого характерного для постаревших моделей выражения «считайте мои годы по внешности, а не по метрике». Поппи знала себе цену и без того. И я знал ей цену.
Джеффри жестом попросил меня подождать в сторонке несколько минут. В этом мире есть немало мест, где владельцы провинциальных бутиков уцепились бы за возможность представить важному клиенту своего брата, известного писателя, но городок Уилмслоу в число таких мест не входил. Я втайне надеялся, что эта женщина вдруг меня узнает и сконфузит Джеффри, назвавшись большой поклонницей моего таланта и попросив о чести быть мне представленной. Пусть почует засранец, кто из нас двоих по-настоящему крут.
— Извини за такой прием, — сказал он, целуя меня после ухода клиентки.
Его «братские поцелуи» всегда были бесконтактными, словно он боялся ко мне прикоснуться — или боялся моей реакции на такое прикосновение. Он рассказал о только что ушедшей женщине, подтвердив мою догадку насчет бывшей модели.
— Все еще красива, — сказал Джеффри, — хотя для этого над ней слегка поколдовали.
— «Слегка» поколдовали? Джеффри, да она выглядит так, будто последние десять лет не вылезала из кабинета таксидермиста. Она еще способна улыбаться?
— У нее нет для этого поводов, — сказал он. — Ее только что бросил муж.
— Это случается сплошь и рядом.
— Но не в ситуации, когда у тебя опухоль мозга.
Существовала небольшая вероятность, что Джеффри это выдумал, чтобы меня пристыдить, — такие фокусы были в его духе, — но он казался действительно рассерженным моими легкомысленными комментариями, и я решил его не дразнить.
— Уффф! — выдохнул я. — Извини, не знал.
— Именно что «уффф», — сказал он.
— Зато ты у нас в лучшем виде, — заметил я, приличия ради выдержав паузу.
Но и это замечание ему явно не понравилось.
Джеффри, будучи выше и тоньше меня, в данный момент щеголял в пиджаке от Александра Маккуина с лацканами под металлик, полосатой майке и рваных джинсах. У него имелся свой стиль, но в чем конкретно состоял этот стиль, понять было сложно. Он подводил глаза, но лишь самую малость, так что не всякий заметит. Его волосы вились локонами, как и у меня, только были еще длиннее и гуще. Изображая поцелуй, он откинул локоны с глаз, и они хлестнули по моей щеке, как плеть, свитая из перышек. В жесте, которым он откидывал волосы, заключался вызов: «Попробуй только перейти мне дорогу».
Дал ее следовали поцелуй и удар плетью из перышек.
Интересно, женщин он тоже целовал-хлестал таким образом? А мужчин?
Он любил рассказывать о своих женщинах, вдаваясь в самые интимные подробности и со смаком описывая то, что они с ним вытворяли (всегда только так: они вытворяли с ним), тогда как я задавался вопросом, не сочиняет ли он все это — не столько для того, чтобы замаскировать свои истинные склонности, сколько из желания показать мне, что существует множество альтернатив Ванессе. В нашей семье все почему-то были убеждены, что я несчастлив в браке с Ванессой и буду рад бросить ее при первой возможности. Хотя наш отец был тихоней и рохлей — по крайней мере, до того, как маразм подвиг его на периодические всплески чувственности, — мы все (то есть я, мама и Джеффри) привыкли тешиться иллюзией, что мужчины в роду Эйблманов сплошь крутые мачо, которые не станут терпеть унижения ни от кого, тем паче от женщин. То, что я терпел унижения от Ванессы, надо было как-то объяснить, а я вовсе не желал объяснять это своими чувствами к Поппи. Мои родственники в Уилмслоу полагали, что я ужасно боюсь Ванессы и одновременно глубоко сочувствую ее несчастью, каковым безусловно являлся брак со мной. И, по их мнению, излечить от этого меня могли истории о других женщинах, не менее красивых и элегантных, чем Ви, но куда более покладистых.
Как будто такая комбинация достоинств и вправду могла существовать в природе…
Джеффри облюбовал новый паб в Олдерли-Эдж, одним из преимуществ которого было то, что он находился далеко от дома и туда можно было на бешеной скорости гнать по узким чеширским дорогам в спортивной машине с замирающим от ужаса братом на пассажирском сиденье.
— У тебя проблемы с глушителем? — спросил я.
— Нет, он и должен так реветь.
— Почему?
— Ха! Ха! — сказал он.
Это был не смех, а два отчетливо произнесенных слова «ха».
— Это твой ответ?
— А разве был вопрос?
Он просто не мог поверить в то, что я не мечтаю иметь такую же машину. Он сообщил, как быстро она разгоняется с места до ста пятидесяти миль в час.
— Мне это до лампочки, Джеффри, — сказал я.
Он начал что-то рассказывать о рулевом управлении.
— В гробу я это видел, Джеффри, — сказал я.
— Ха! Ха! — снова произнес он и покачал головой. — Ты еще скажи, что не знаешь, какая это модель.
— Вот что я тебе скажу, Джеффри: я понятия не имею, что это за модель.
— Это все писательские штучки?
— Отнюдь. Такой штучки точно нет ни у одного знакомого мне писателя.
— Я не об этой тачке, а о писательском притворстве, будто вас вообще не интересуют машины.
— Меня интересуют машины. И мой главный интерес в том, чтобы не разбиться, когда я в них еду.
Нажатием кнопки он сложил крышу кабриолета и надавил на газ. Встречный поток воздуха красиво развевал его волосы, тогда как мои намертво прилипли ко лбу, покрытому холодной испариной.
— Разве не здорово? — спросил он, хлопнув меня по ноге. — Признайся, что тебя это заводит!
Даже когда Джеффри не употреблял слово «признайся», оно подразумевалось во всех наших беседах. Он считал, что я постоянно лгу — о моем браке с Ванессой, о женщинах, о машинах, об успехах Джеффри в бизнесе, о моде, об Уилмслоу, о деньгах — короче, обо всех вещах, от которых я будто бы хотел избавиться, и о тех, которые будто бы мечтал заполучить, ибо их уже имел Джеффри. Его «признайся» предполагало мое признание в том, что я хочу быть таким, как он. Мой брат был не в состоянии понять, что я просто хочу быть собой и делать то, что делаю.
Его нельзя было назвать проницательным, однако так получилось, что скептицизм Джеффри имел под собой основания.
Пусть я и не хотел походить на него, но и быть собой мне в последние четыре-пять лет нравилось все меньше. Связь времен распадалась. Меня мучили хронические запоры. Я был пойман на краже в Оксфэме. Мне давали слишком много звездочек на «Амазоне», из-за чего никто не желал читать такого подозрительно хорошего писателя. Даже Поппи, обладать которой я так мечтал, была бы более доступной, окажись я кем-нибудь другим, а не самим собой — то есть мужем ее дочери. Правда, еще неизвестно, что и кого бы я желал, будь я кем-то другим.
Ни в чем из вышеизложенного я и не думал признаваться Симпатяге Джеффри.
Забавно, что он был не единственным, кто стремился выжать из меня всякого рода признания. Ванесса также была убеждена, что я кругом заврался и что только чистосердечное признание поможет мне освободиться от всего этого — от запоров, от эгоцентризма и от себя самого. Брюс Элсли добивался от меня признания в плагиате. Мой литагент хотел, чтобы я признался в тайной склонности к сочинению триллеров. Сэнди Фербер думал услышать мои признания в любви к интерактивным историям как наилучшим заполнителям жизненных пауз. Мишна Грюневальд ожидала, что я признаюсь в противоестественном отрицании своего еврейства. А сочинительница биографических романов Лайза Годальминг требовала, чтобы я признал себя давним поклонником ее мыльных радиоопер для Би-би-си, посвященных династии Тюдоров. При этом она полагала всего лишь притворством мое безразличное отношение к тому, мог или не мог Ричард Двадцать Седьмой произвести на свет наследника престола, оставаясь в лоне католической церкви и рубя головы членам парламента.
— Признайся, — сказала она мне во время нашей последней встречи на какой-то вечеринке, — признайся, что ты неравнодушен к истории.
— Только не в твоем изложении, Лайза.
Когда-то — недолгое время — мы были любовниками и сейчас могли общаться без церемоний и без обид. Впрочем, она мне все равно не поверила. Покидая вечеринку, она послала мне воздушный поцелуй и пообещала вскорости добавить к нему свой новый шедевр.
Послание прибыло с курьером на следующее утро. Дарственная надпись на книге гласила:
Дорогому Гаю.
Читай, наслаждайся и знай: я храню твою тайну.
Подарку с таким посвящением вряд ли обрадуется ваша жена, случайно его обнаружив, но это была не единственная причина, по которой я отправил его в бумагорезку. Мне не хотелось, чтобы потомки, наткнувшись на эту книгу в домашней библиотеке, сочли дарственную надпись подтверждением моей любви к такой литературе. Нет, я не притворялся безразличным. И я не питал тайного пристрастия к чтению дерьма.
25. КОНЕЧНАЯ ТОЧКА
— Признайся, что… — вновь завел шарманку Джеффри, в лучах закатного солнца паркуясь перед пабом.
— Ты достал уже! — сорвался я.
Джеффри сам выбирал и заказывал выпивку. Меню изобиловало неизвестными мне сортами водки, в связи с чем я, конечно, должен был признать, что слабо разбираюсь в напитках по сравнению с братом.
— Я предпочитаю вина, — сказал я. — Если хочешь проверить, кто из нас лучший знаток…
— Вот оно, твое любимое словечко! Я о выпивке, ты об интеллектуальном тесте. В этом заведении слово «выпивка» означает именно водку. А все твои вина — жуткие депрессанты, брр…
— Я читал о всяких водочных эксцессах, — сказал я, — и слыхал о новой моде: пить водку через глаз.
[78]
По мне, это гораздо больший депрессант, чем красное вино. Так и ослепнуть недолго.
— Не без этого. Но глазным питием увлекаются в основном студенты.
— А ты нет?
— Ну, пару раз бывало. Сам-то не пробовал?
— А должен был?
— Ты же писатель. Кому, как не тебе, экспериментировать с материалом.
— Это не тот вид материала. Черт возьми, Джеффри, надо быть больным на всю голову, чтобы так над собой издеваться! — Теперь я уже так не делаю. Разве что изредка. То есть время от времени. В смысле, не всякий раз. Так оно быстрее забирает и быстрее отпускает. При здешнем ритме жизни это важно. — «Быстрее забирает у тебя зрение», ты хотел сказать? И что за херня про «здешний ритм жизни»? Какой может быть ритм жизни в Олдерли-Эдж? Это не пуп земли, Джеффри, это ее край, долбаное захолустье.
— И оно стало захолустьем потому, что ты отсюда уехал?
— Наоборот, я уехал отсюда потому, что оно всегда было долбаным захолустьем.
— Ты бы так не говорил, если бы знал, кто сейчас тут живет.
— И кто тут живет?
Он выдал серию имен — большей частью квазилатиноамериканских, какие обычно мелькают в интернет-рекламах виагры и удлинителей пениса: Фелиша, Тамела, Шемика, Алиша, Шера, Тейша, Шакира…
— Это местные карибские официантки?
— Ха! Ха! Не прикидывайся, будто ты их не знаешь.
— Никогда о них не слышал.
— Это лишь показывает, как сильно ты отстал от жизни. Ты, вообще, в курсе, как много модных фотохудожников и дизайнеров живет в Чешире?
— Просвети меня.
Джеффри изобразил руками порхание бабочки:
— Здесь творится один нескончаемый хеппенинг.
В качестве подтверждения он сходил к барной стойке и принес нам по блюду мезе. Средиземноморская кухня в Чешире! У кого повернется язык назвать этот край долбаным захолустьем!
— Ну и кто трахает тебя сейчас, Джеффри? — спросил я, принимая у него блюдо. — Кто-нибудь из Уилмслоу? Кто-нибудь, кого я знаю? Или кого знает мама?
— Ха! Ха! — сказал он.
— Эта девица так смешна?
— При встрече ты не назвал бы ее смешной.
— И что в ней такого выдающегося?
Он не успел ответить, как от бара к нам танцующей походкой приблизился юноша-азиат с локонами а-ля Джеффри и, здороваясь, поцеловал его в губы. Костюм в полоску с Сэвил-роу,
[79]
на шее шарфик частной школы. Мне почему-то сразу вспомнился один из приятелей Билли Бантера
[80]
— Хурри Джамсет Рам Сингх, набоб Бханипура. Поскольку Джеффри не представил нас друг другу, мы лишь обменялись кивками.
— Оконфузил тебя бханипурский набоб, — сказал я, когда азиат отошел от нашего столика.
Джеффри не уловил аллюзию. Он не был читателем. Возможно, питие водки через глаза также внесло свою лепту в катастрофическое сокращение читательской аудитории: напрямую залив шары водкой, ты потом открывал книгу и не видел в ней ни фига.
— Я забыл его имя и потому не смог вас познакомить, — сказал он.
— Шакира? — подсказал я. — Тамиша?
— Он делает мне прическу.
— Скажи, Джеффри, ты…
— Трахаюсь на обе стороны? Да.
— Я не это хотел узнать, — соврал я.
— А что ты хотел узнать?
— Сколько ты платишь за свою прическу?
Я был готов услышать очередное «Ха! Ха!», но он уже перестал находить меня забавным.
— До сих пор меня подстригала Ванесса, — пояснил я, — но теперь думаю обратиться к профессионалу.
— Тут я с тобой согласен, — сказал он, оглядев мои волосы. — Все забывал спросить, не Ванесса ли тебя стрижет.
— Что, так заметна рука любителя?
— Заметно, что тебя подстригал человек, который тебя не любит.
— Ты можешь угадать это по стрижке?
— Я угадываю это по твоему несчастному виду, Гай.
— Ха! Ха! — сказал я. — Это я-то несчастный? Снова пошло отрицание.
— Попробуй жить себе в удовольствие, — сказал он.
Я через стол дотянулся до его запястья, тонкого и безволосого. Неужели он бреет запястья? Остались ли на его теле волосы помимо шевелюры? Ныне уже никого не удивляли мужчины, сбривающие волосы на груди, спине, ногах, яйцах и заднице. А здесь, в краю нескончаемых хеппенингов, они могли брить все подряд. Может, этот знойный парикмахер как раз специализировался на промежностях?
— Если ты сожалеешь о том, что сказал мне про свой трах на обе стороны, не беспокойся, — сказал я. — Я и не думал тебя осуждать. Просто мне трудно такое представить.
— Что тебе трудно представить?
Шакиру-набоба, бреющего твою промежность, напрашивался один ответ. Впихивание твоего члена в мужской зад, напрашивался второй. Но я не счел возможным так углубляться в его — и, если честно, мою — индивидуальную психологию. И потом, если ты не в силах что-либо представить, это говорит скорее против тебя, чем в твою пользу.
— Все эти бисексуальные дела, — сказал я. — Как можно вожделеть и мужчин, и женщин одновременно. Разве в нашей природе не заложен сексуальный выбор — либо то, либо другое?
— А кто тебя просит делать сексуальный выбор?
— Мы так или иначе его делаем, выбирая конкретного партнера и отвергая других. Разве не эта дискриминация придает желанию остроту?
— Святые угодники! Это что, цитата из твоей новой книги?
Не помню, говорил ли я раньше о своей способности читать мысли? Если нет, то говорю сейчас. И в тот момент я легко прочел мысли Джеффри. «В таком разе неудивительно, что тебя на хрен никто не читает», — думал он.
— Хорошо, — сказал я. — Сформулируем это проще некуда. Когда я трахаю женщину, я определенно и недвусмысленно трахаю именно женщину и уж никак не перепутаю ее с мужчиной. — А как насчет представить вместо нее другую женщину?
Этот вопрос поверг меня в раздумье. В моем воображении, помимо гарцующей на мне с воплем «Гвидо Кретино!» Ванессы, маячил образ ее матери, цаплей стоящей на одной ноге.
— Что и требовалось доказать, — заключил Джеффри.
— И что же доказано?
— Своим молчанием ты признал, что и сам не особо разборчив в сексе. Допустим, я отсасываю у парня, а в то же время мне делает отсос девчонка — и никому из нас троих не обидно. Если я определенно и недвусмысленно делаю с другими то же, что другие делают со мной, это только справедливо, разве нет?
Я не нашел ответа — во всяком случае, такого, какой мог бы его пронять. А как же насчет любви? — хотелось мне спросить. Как насчет элементарных приличий и самоуважения, черт побери? Моих остаточных моральных принципов хватило бы даже на старомодно-библейский протест против этих «мерзостей». Но все это сейчас не годилось.
Воспринимай нутром, напомнил я себе, пропускай через кишки.
— И у тебя нет никаких предпочтений? — спросил я.
— Относительно чего?
— Ну… скажем… относительно отсосов.
Я был готов услышать в ответ небрежное: «Ха! Ха! Отсосы — такая скука в наших-то продвинутых краях».
Но Джеффри ответил просто и прямо:
— Я предпочитаю, когда их делают мне.
— Нет, я о том, кто их тебе делает.
— Мужчина или женщина?
— Мужчина или женщина.
— Это зависит от конкретных мужчин или женщин, Гай.
Я не дискриминирую людей по половому признаку.
Членосос-моралист, ну и дела! И как ему дается такая эквилибристика? Как он умудряется балансировать на высоконравственной позиции, засунув свой член в рот одному человеку и одновременно отсасывая у другого?
Я сменил пластинку. Спросил про его телешоу: дело на мази или как? Он не выказал особого интереса. Сказал, что идут переговоры. Я спросил про дела в магазине. Лучше некуда, меланхолически ответствовал он.
В свою очередь, он задал пару вопросов о моих писательских делах, не прислушиваясь к ответам. Все это подавалось так, будто он не хочет развивать литературную тему, дабы меня не унижать.
А затем ни с того ни с сего он вдруг разрыдался.
— Джеффри, — сказал я, протягивая руку в намеке на братское объятие, — Джеффри, что случилось?
Он вытер нос рукавом своего стильного пиджака.
— Я тебе соврал, — сказал он.
— Не велика беда.
— Не говори так, пока не узнаешь, о чем я. Помнишь ту женщину в магазине, Памелу Виккери, о которой я сказал, что ее бросил муж после того, как у нее нашли опухоль мозга?
Ха, ха, я все же был прав.
— Да, у меня были сомнения, — сказал я.
— Ага, так у тебя были сомнения?
— Джерри, это не важно. Честное слово.
— Честно?
— Честно.
Он снова утер нос, а потом сжал в кулак руку, которой его утирал. Я невольно чуть откинулся назад из опасения, что он меня ударит.
Он этого не сделал. Но слова его были похуже удара.
— Чтоб ты сдох, Гай! — крикнул он, брызжа слюной. — Чтоб ты сдох!
Я прикрыл рукой лицо, но он отвел ее в сторону.
— Вот что я тебе скажу честно, сученыш-всезнайка, — продолжил он. — Есть вещи, которых ты не знаешь. И есть вещи, о которых не тебе судить, важны они или нет.
— Ладно, — сказал я.
— Нет, не ладно! Вбей себе это в башку — все не ладно!
Это прозвучало пугающе. Последним человеком, от кого я слышал слова «все не ладно», был Мертон накануне самоубийства.
— Если тебе это видится в таком свете, Джеффри…
— «Видится в таком свете»! Боже, Гай, я как будто разговариваю с нашим слабоумным папочкой. Это не у Памелы нашли опухоль мозга, понимаешь?
Я молчал, не желая узнавать то, о чем уже догадался.
— Ох, Джеффри…
— Не охай, я еще не закончил. Это из-за меня Памела порвала с мужем.
— Она решила за тобой ухаживать?
— Она решила жить со мной — с тем, что от меня осталось.
— Ты играешь на жалости?
— По-твоему, мне сейчас до игр?
— Ох, Джеффри, — повторил я.
— И не надо меня жалеть. Я славно поразвлекся в своей жизни.
— Это мне известно.
— Ни хрена тебе не известно. Я поразвлекся со всеми. Со всеми.
— Ну да, ты говорил — и с женщинами, и с мужчинами. В конце концов, это твое личное дело. А что с болезнью, насколько это серьезно?
— Нет, ты не понял. Под всеми я имел в виду всех, — сказал он, еще усилив ударение на последнем слове.
И тут я наконец понял. Я разглядел это сквозь водочные пары, застилавшие глаза Джеффри. Под всеми он имел в виду Ванессу.
Так вот с кем она развлекалась во время своих поездок в Уилмслоу! С моим родным братом.
— Ты намекаешь, что спал с Ванессой?
— Мне всегда нравилась Ванесса.
— Это не ответ на мой вопрос.
— Я однажды прочел твое интервью в «Уилмслоу репортер»…
— Ты не мог его понять. Ты ведь не читатель.
— Однако я его прочел. Ты там говорил, что любишь писать о диких парнях. Но сам-то ты не дикий. В вашем браке вся дикость принадлежит Ванессе.
— Что, видимо, должно оправдывать ее измену с тобой.
— А может, мне просто охота тебя подразнить.
— Почему?
— Потому что ты лицемерный мудак.
— И потому, что у меня нет опухоли мозга?
— Да, и поэтому тоже. И еще, ты никогда меня не слушал. Вот и сейчас ты меня не слушаешь. Я говорил обо всех, не только о Ванессе. Я трахался со всеми.
При этих словах вид у него был настолько дикий, что я подумал, уж не имел ли он связь с мамашей Альцгеймер? Но нет, даже для Сладенького Джеффри секс с собственной матерью — это было бы чересчур.
Однако эта мысль подстегнула другую: он намекал не на свою мать, а на мать Ванессы.
— Поппи! — Я хотел озвучить это имя вопросительно, но получился протестующий возглас.
Он ухмыльнулся:
— А может, я снова тебя дразню.
Эта ухмылка вполне могла означать, что он догадывается о моих чувствах к Поппи и надеется своими рассказами о трахе с ней задеть меня еще больнее, чем упоминанием о трахе с Ванессой.
Я не хотел показывать, насколько он попал в точку, а потому вылез из-за стола и пошел к бару. Не для того, чтобы залить в глаз водки или выкурить сигарету через ухо, но чтобы чуток продышаться и вызвать по телефону такси.
Такси прибыло через десять минут. Уже собравшись уходить, я положил руку на плечо Джеффри. Он не пошевелился.
— Сожалею о твоей опухоли, — сказал я. — И сожалел бы еще сильнее, если бы ты позволил себя жалеть. Если я что-то смогу для тебя сделать, только скажи.
В такси по пути на железнодорожную станцию мне пришло в голову, что Джеффри мог соврать насчет опухоли, как он прежде врал, имитируя обмороки, чтобы меня заклеймили и отвергли, а его взяли в постель к мамочке. Но сейчас я не видел смысла в таком вранье. Я уже давно был отвергнут семьей и не соперничал с ним из-за родительской любви. Он мог соврать, дабы подсластить горькую пилюлю признаний, если это опять же были признания фактов, а не выдумки. Дескать, он не владел собой, трахаясь с моими женой и тещей; его поступками руководил опухший мозг. Но если он врал насчет опухоли, зачем вообще было сознаваться в этих поступках?
Лишь по прибытии на станцию у меня сложилась более или менее полная картина этого дня. Произошла еще одна из тех стычек с братцем, в ходе которых невозможно отличить правду от вымысла, хитрый расчет от безумия. Мой отец предложил мне секс втроем с моей мамой. Мама поняла, к чему он клонит, но не слишком возмутилась, и это меня встревожило. Может, они занимались такими вещами в прошлом? Пусть отец впал в маразм, но даже маразматические заскоки в той или иной мере отражают сущность человека. Я никогда не имел четкого представления о том, кто такой мой отец. И наконец-то я получил это представление. Он был гнусным извращенцем. Вероятно, тоже не без опухоли мозга. Мы — Джеффри Опухшеголовый и я — были сыновьями блудодея и, вероятно, блудницы. Мы были детьми проклятых и обреченных.
Джеффри дал мне понять, что он спал с Ванессой или с Поппи, но подразумевал ли он, что спал с ними обеими? Может, с обеими одновременно?
Мне не удалось бы написать ни одной из написанных мною книг, не обладай я живым и богатым воображением. И этому воображению потребовались лишь секунды для того, чтобы перейти от шепота к поцелуям, от поцелуев к греховным связям и далее уже к секс-барбекю.
Представлять разврат Джеффри с каждой из них в отдельности было крайне мучительно, но куда хуже выглядел «сэндвич» из моих жены и тещи с Джеффри в качестве начинки. Однако же все это я вообразил очень живо.
При всем том мой брат умирал. А если он это выдумал, то шутка была не из удачных. Врать о собственной близкой смерти — верный способ ее накликать.
Непроизвольный вопль вырвался у меня в момент расплаты с таксистом — резкий вскрик боли, как от удара чем-то острым в место, которое я не смог точно определить, словно это было моментальным воспроизведением всех прошлых болей в самых разных местах.
— С вами все в порядке? — спросил таксист.
— Ничего, могло быть хуже, — сказал я, — при таких-то делах.
Чтобы успеть на поезд, мне пришлось бежать во весь дух.
26. СРЕЗАТЕЛИ САЛА
Путешествие из Манки-Миа в Брум прошло без приключений. Поппи спала в глубине фургона. Ванесса сосредоточилась на вождении. Мы не могли проделать весь путь за один день, и Ванесса предложила мне ночью вести машину по очереди.
— Я слишком устал, — сказал я.
— Чем же ты занимался, чтобы так устать?
Я мог бы сказать: «Истреблением пауков», но вместо этого сказал: «Размышлениями» — и потер кулаками глаза, дабы подчеркнуть утомительность этого бессонного занятия.
Это был наилучший, проверенный способ выйти из разговора с Ванессой. Стоило мне сослаться на свои раздумья, и она тут же прерывала общение из страха, что я начну излагать в подробностях, о чем я думал.
Мы прибыли в Брум следующим вечером и остановились в отеле с видом на мангровые болота. Около часа я потратил на установление связи по беспроводному интернету, получение и разбор электронной почты.
— Ты не мог с этим повременить? — спросила Ванесса.
— А зачем?
— Чтобы мы могли еще одну ночь провести без суеты вокруг твоей карьеры.
— Какой еще карьеры?
— В том и суть, что никакой.
Но я слышал по радио в машине обрывки дурных новостей и не удержался от выяснения дурных подробностей. Предсказывали очередной экономический спад, и снова людям будет не до покупки книг, а тут еще компания «Эппл» вознамерилась добить книготорговлю своим новым планшетником.
В куче спама, среди реклам виагры и эректоров, я раскопал письмо от Брюса Элсли, вновь грозившего мне судебным преследованием за плагиат и между прочим предлагавшего посетить его литературные чтения в Кэмдене.
[81]
Было там и письмо от Мертона, в ту пору еще живого, с приложением запоздалой рецензии на мой предпредпоследний роман — по его мнению, самой глубокой и всеобъемлющей рецензии из всех им виденных, но, увы, напечатанной с четырехлетним опозданием в никем не читаемом журнальчике. И еще в почте обнаружился фактологический запрос по поводу статьи о долине Баросса,
[82]
написанной мной для «Американ трэвелер». Любой писатель, где бы он ни находился, страшится получения любого письма от американских фактологических сверщиков, если только это письмо не гласит: «Никаких искажений фактов не выявлено»; а в отеле австралийского Брума, после долгого и эмоционально изматывающего путешествия по пустыне, такое письмо «с парой уточняющих вопросов» желательно менее всего на свете.
Утром за завтраком Поппи краем уха уловила наш с Ванессой разговор о фактологической сверке, и ей послышалось слово «патологический».
— А в чем заключается патология этих сверщиков? — спросила она.
— Насчет патологий мне ничего не известно, — сказал я. — Речь идет о фактах. Они проверяют правдивость изложенных фактов.
— Ты и правдивость несовместимы, — сказала Ванесса. — И этот факт в проверке не нуждается.
— По правде говоря, их не особо волнуют собственно факты, — сказал я.
— Что же тогда их волнует? — спросила Поппи.
— Это своего рода «полиция стиля», — сказал я. — То есть они вычищают стиль, подгоняя его под уровень своих читателей.
— Патологический полисмен-чистильщик, — хмыкнула Ванесса, очевидно довольная этой потугой на шутку.
Поппи поразмыслила, прежде чем сделать вывод:
— Насколько я поняла, эта «полиция стиля» очищает текст от патологий, как мясо очищают от пленок, лишнего сала — и чего там еще?
— А вы считаете мой стиль чересчур сальным?
И мы с ней быстро переглянулись, как парочка школьников, проведшая большую перемену в укромном уголке.
Меня по-настоящему впечатлила ее оценка. Вот чего не ожидал от Поппи, так это проявления критической изощренности, каковая необходима для того, чтобы провести параллель между литературным произведением и куском мясной вырезки, освобождаемой от лишнего сала. Могла ли она измениться за то время, что я держал ее в объятиях, не снимая ноги с тарантула? Может, мои поцелуи обратили ее в литературного критика?
В ее честь я взял за правило именовать фактологических сверщиков из «Американ трэвелер» срезателями сала — разумеется, не в прямых обращениях, а про себя.
Результатом послания от срезателя — точнее, срезательницы, ибо это была женщина, — стало то, что я плотно засел за работу в отеле, меж тем как Ванесса и Поппи исследовали Брум и его окрестности. Мой текст не устраивал срезательницу сала по трем параметрам: 1) она не понимала написанное; 2) ей не нравилось написанное; 3) она не верила написанному.
И эти три параметра всячески хитросплетались.
«Здесь применена гипербола, — писал я ей в одном случае. — Написанное не следует понимать буквально».
«Как тогда прикажете это понимать?» — спрашивала она.
«Как широкий жест в сторону истинной правды с уклонением от фактических банальностей», — объяснял я.
— Значит, когда вы пишете, — сказала она мне уже по телефону, позвонив из Нью-Йорка поздно ночью или очень рано утром по тамошнему времени (похвальное трудовое рвение), — что официантка в винном бистро «Маунт-Плезант» была русалкой, вынырнувшей из бочки красного вина, которое еще струилось с ее волос, вы подразумеваете, что она выглядела как русалка?
— Да, — сказал я. — То есть нет. Это была игра моего воображения, поскольку та официанта как бы ощущала себя русалкой.
— Вы можете это обосновать?
— Нет, не могу. У меня просто сложилось такое впечатление.
Я судил по тому, как она держалась.
— Стало быть, это просто вымысел?
— Ну, отчасти вымысел, отчасти интуиция. Но мне не хочется писать, что она выглядела как русалка. Такое сравнение принижает ее, заодно принижая меня и читателей. Она была русалкой.
— Но в действительности она не выныривала из бочки с вином?
— Конечно нет. Хотя вполне могла бы. В конце концов, кто сможет поручиться, что она этого не делала? Вас беспокоит, что кто-нибудь из читателей захочет проделать тот же трюк с бочкой у себя дома?
— А вы не думаете, что клиентов «Маунт-Плезант» может отвратить от употребления их вина мысль о том, что в нем купалась русалка?
— Я так не думаю. И я также не думаю, что она действительно в нем купалась.
— Тогда почему вино струилось с ее волос? Как оно попало на ее волосы?
Когда пишешь для американских журналов, ты должен свыкнуться с мыслью, что их фактологические зануды всегда правы.
— Хорошо, я переделаю этот кусок, — сказал я.
— Теперь дальше, — продолжила она. — Когда вы пишете, что бокалы с вином в «Хеншке» преломляют солнечный свет, как витрины ювелирного магазина на Бонд-стрит, вы имеете в виду стекло витрины или выставленные там ювелирные украшения?
Я добросовестно обдумал вопрос:
— Полагаю, в данном случае искрящееся в бокалах вино напомнило мне игру света в драгоценных камнях, выставленных, скажем, в витрине «Тиффани».
— «Тиффани» на Бонд-стрит? А разве «Тиффани» находится не на Олд-Бонд-стрит?
— Лондонцы называют эту улицу просто Бонд-стрит, не деля ее на старую и новую части.
[83]
Но пусть будет Олд-Бонд-стрит, если вашим читателям это поможет сориентироваться.
— Теперь насчет «преломления».
— Да, они преломляли свет.
Теперь уже паузу взяла она, вероятно обсуждая эту тему с помощником редактора, который консультировался с ответственным редактором, а тот связывался с издателем и через него выходил уже на владельца журнала. Ее удаленный голос в трубке звучал недоумевающе. Так же недоумевающе звучали и другие удаленные голоса.
— Мы тут все в недоумении, — наконец сказала она прямо в трубку. — Нельзя ли изложить это для наших читателей как-нибудь иначе?
— Вы о «преломленном свете»?
— Да, и еще о «русалке» и о «бочке»…
— И о винах? — подхватил я.
— Да, и о винах тоже.
Я попрощался, повесил трубку и вышел на балкон отеля. Передо мной расстилалось мангровое болото. Не будь у него столь ядовитый вид и не поджидай меня внизу большая электрическая медуза, готовая положить конец моей сердечно-сосудистой деятельности, уже изрядно подорванной срезателями сала, я мог бы сейчас прыгнуть вниз.
Почему я оказался в Бруме? Почему не в каком-нибудь другом месте?
Когда тебя начинает тошнить от странствий, мысли о доме могут сыграть благотворную роль; однако дома меня ждал Элсли, висящий на женском чулке с апельсином во рту, дома была Флора Макбет, систематически удаляющая с магазинных полок все книги, написанные мужчинами, дома был… Да где он был вообще, мой дом?
А этот Брум, куда меня затащила парочка возлюбленных ведьм, и вовсе ад земной, хуже места не придумаешь. Еще раз с отвращением оглядев пейзаж, я покинул балкон. До чего же все это гадко: невыносимая жарища, ползучие мангры (это сами мангры ползут или всякие ползучие твари, в них обитающие?), тягучее перекатывание волн в заливе Робак, как будто там не вода, а суп (грибной? томатный? медузный?), скопы, парящие в небе с безграничным терпением и с неколебимой верой в то, что жизнь суть еда, а еда суть жизнь и это единственные истины на свете, которые тебе нужно усвоить…
Еда и вожделение…
Где они пропадали сейчас, две главные ведьмы в моей жизни? «Где же, где же ты сегодня, моя цыганская жена?»
[84]
— пел Леонард Коэн, последний представитель старой школы бесшабашных мазохистов.
Так где же, где же вы, мои блуждающие цыганки? Ныряете за жемчугом? Красуетесь на пляже перед мускулистыми плейбоями? Катаетесь на верблюде, пристроившись спереди и сзади его горба, так что Поппи по-детски цепляется за талию своей дочери?
И, порожденные жаром моего вожделения, они возникали из мангровых зарослей — две русалки, стряхивающие капли вина с багряно-ядовитых волос.
Вот еще деталь, о которой я забыл упомянуть.
В ту ночь, когда я убил гигантского паука и когда «время зверинца» вклинилось в обычное течение времени, я не застал Ванессу в фургоне, вернувшись туда после довольно долго отсутствия. На моей подушке, как издевательское подобие того, что ранее явилось мне на подушке Поппи, лежала записка: «Вышла подышать воздухом. Эта ночь слишком хороша, чтобы тратить ее на сон. Не жди меня. Целую. В.».
27. ДИКИЙ КОЗЛИК
Мы проторчали в Бруме две недели. Ванесса даже выразила желание остаться там навсегда.
— Это настоящая жизнь на фронтире, о которой я мечтала, сколько себя помню, — говорила она.
Сколько помнил я, она ни разу даже не заикалась о фронтире за все время, что мы прожили сначала в старом коттедже в Барнсе, затем в трехэтажном доме в Ноттинг-Хилле (в ту пору Поппи еще жила вместе с нами, а в Оксфордшир перебралась уже после той австралийской поездки — из соображений приличия, как вы могли бы сказать).
Я позволил себе усомниться в том, что жизнь на фронтире всегда была мечтой Ванессы, но та имела иммунитет против моей иронии.
— Я никогда тебе об этом не говорила, поскольку знала, что тебе просто не дано это понять. Ты горожанин до мозга костей.
— До мозга костей, вот как? Не забывай, что я вырос в Уилмслоу и там из окон своей спальни видел отары пасущихся коров.
— Тогда опиши мне подробно корову.
— Ладно, пусть не коров, так стаи баранов.
Но я видел, что ей действительно нравится Брум, и согласился здесь задержаться. Она сдала фургон прокатной конторе и вместо него арендовала самый навороченный из тамошних джипов. Ей вдруг полюбились внедорожники на больших колесах, с кенгуринами из толстых труб, с закрепленными на крыше канистрами, шумно захлопывающимися дверьми и слоем красной пыли повсюду, куда ни ткнись. За две недели она стала весьма популярной личностью в Бруме и, проносясь на дикой скорости по городку, то и дело приветствовала новых друзей гудками клаксона и взмахами руки. В ее гардероб теперь входили шорты цвета хаки и туристские ботинки с высокими берцами. Она научилась австралийскому сленгу. По вечерам она участвовала в попойках аборигенов, хохот и брань которых разносились окрест на добрую сотню миль.
— Эта земля по праву принадлежит им, — говорила она о туземцах.
— Раньше тебя не волновали земельные вопросы.
— Теперь волнуют. Они меня научили. Это у них в крови.
— У них в крови давно уже нет ничего, кроме алкоголя.
— А кто в этом виноват?
Я знал ответ. Белые люди. Ванесса всерьез вознамерилась отстаивать попранные права черных.
И вот однажды ночью, по возвращении от аборигенов, с которыми опять пила и еще невесть чем занималась, она сказала, обвиваясь вокруг меня, как удав вокруг дикого козлика:
— Давай останемся здесь. Не будем возвращаться домой. Здесь у нас будет новая жизнь. Разве это не здорово — слиться с дикой природой? Как можно после такого снова жить в Лондоне? Ты только понюхай эту ночь.
Я понюхал.
Теплый запах верблюда (если только не слона), свежей крови, ящериц, эвкалиптов и цветущей жакаранды, а также вязкий запах боли и всего, чем люди пытаются ее заглушить, включая лосьон после загара. Второй волной: снова запах боли, теперь уже перекрывающий все прочие запахи.
— Послушай ночь, — сказала она.
Я послушал.
Хотя на море стоял штиль, ты все равно его слышал. Звук тяжелой, сдавленной тишины, как отголосок шумов другой планеты. И звуки тварей, убивающих и убиваемых. И жуткий хохот обездоленных аборигенов. И шепот Ванессы мне в ухо.
Она права. Как можно от такого отказаться?
— А что твоя мама? — спросил я.
— Пусть решает сама. Она может остаться с нами, а может вернуться домой одна, ей это вполне по силам. А мы останемся здесь вдвоем, ты и я. Что скажешь?
Я лежал молча, внимая ее торопливой, возбужденной речи.
— Что ты теряешь? — продолжала она. — Писать о самом себе ты можешь где угодно, а это место, глядишь, подкинет тебе темы поинтереснее. И мне тоже. Здесь я могла бы закончить свою книгу. Именно о таких местах я писала всегда, но поняла это лишь сейчас.
— Ты всегда писала о Бруме?
Она укусила меня за ухо:
— Не умничай, Гвидо. Только не здесь. Теперь у нас есть шанс отбросить всякое умничанье. Начать сначала. Что скажешь? Начнем сначала в местах, где течет настоящая жизнь. И больше никаких презентаций, никаких издательских банкетов. И не нужно рано утром покупать газеты с рецензиями, чтобы потом кидаться на стены в бессильном бешенстве.
— Я подумаю об этом, — сказал я, вспоминая такие приступы.
— Тут и думать нечего, надо просто сделать.
Конечно, она была права. И я восславил ее отвагу. Она была права за меня и за себя. Одиозно-скабрезные гении, которыми я восхищался, ни за что не упустили бы шанс пожить в таком месте. Вечно пьяные и свихнувшиеся от жары, они бродили бы по пыльным улицам и стреляли бы с крылечка по варанам, чтобы потом описать этот жизненный опыт в иронично-язвительных книгах. Может, Ванесса и осталась бы там. Может, ей и следовало там остаться. Но только не мне. У меня на это не хватало духу. Беспутство было моей целью, но — беспутство в ухоженном и цивилизованном Уилмслоу, а не в Западной Австралии, где до сих пор существовали ручьи, из которых никогда еще не пил белый человек. Я упоминал, что во время этого разговора Ванесса обвилась вокруг меня, как удав вокруг дикого козлика. Тот еще козлик!
Я еще не до конца отошел после греховного порыва примерно недельной давности, когда я сжал в объятиях мать Ванессы и целовал ее до ломоты в языке. Кто после этого скажет, что я недостаточно дик?
А ведь на этом мы с ней еще не закончили.
Закончили? Да мы с ней еще и не начинали как следует!
В ту паучью ночь я упустил отличный шанс. И виноваты в этом слова. Вечно эти слова доводят меня до беды. На пару секунд прервав поцелуй, чтобы глотнуть воздуха, я возьми да и ляпни (экий остроумец!):
— Выходит, в Манки-Миа все же есть мартышки.
Чары мигом рассеялись. Мне следовало бы знать, что Поппи относится к поколению женщин, которые могли дать волю себе и мужчине лишь в том случае, если это не опошлялось никакими комментариями. Их раскованность имела сомнамбулический оттенок, что позволяло им на следующее утро не помнить абсолютно ничего из происшедшего. Любая фраза — типа «Тебе это нравится?» или «Мне с тобой лучше, чем с твоей дочерью» — мгновенно выводила их из этого транса. Уж очень тонкой была вуаль, прикрывающая их скромность.
И я грубо разорвал эту вуаль.
— Убирайся! — приказала она, на сей раз категорически.
И я вернулся в фургон, где на подушке меня поджидала записка от Ванессы.
А вдруг этот тарантул был хитрой уловкой? Вдруг это был резиновый муляж паука, подброшенный с целью выманить меня из фургона, чтобы Ванесса могла без помех вернуться на развратную яхту, — эта ночь слишком хороша, чтобы тратить ее на сон, бла-бла-бла?..
Сожалела ли она о том, что зашла так далеко?
Я имею в виду Поппи. Ревность к Ванессе была для меня на втором плане. С каждой болью надо разбираться по отдельности, и время для Ванессы еще не пришло. И потом, что она сделала, то уже было сделано. Ви была великой мастерицей по части избавления от грехов прошлого. Что бы такого она ни сотворила, решалась проблема просто: пережевала, выплюнула — и нет проблемы. Боже мой, Гвидо, это когда еще было, не смеши меня (даже если это было только вчера). Но случай с Поппи не просто канул в прошлое, он еще давал надежду на будущее. Что Поппи думала по этому поводу? И думала ли что-нибудь?
Я изучал выражение ее лица в те минуты, когда она не могла знать о моей слежке. Если ее и мучили какие-то угрызения совести, то на лице это никак не отражалось. Во время прогулки с дочерью она, как обычно, брала ее под руку, и они вышагивали бок о бок на своих пробковых каблуках, синхронно поворачивая головы, когда замечали что-нибудь необычное, хотя на улицах Брума было сложно найти что-то более необычное, чем они сами.
Может, она элементарно забыла о случившемся? Может, воспоминания об этом выветрились из ее головы вместе с алкогольными парами, как и воспоминания о многом другом — включая паука на подушке или мартышек, которых она поначалу рассчитывала найти в Манки-Миа, но потом забыла о них вплоть до моей дурацкой обмолвки, — исчезли бесследно, как Ванесса в той ночи?
В связи с этим не мешало бы прояснить для себя некоторые общие моменты. Как в принципе может мать отнестись к тому, чтобы «попользоваться» супругом своей дочери? Насколько вероломным будет выглядеть этот поступок с материнской точки зрения? Я не имел в виду мнение ханжеского общества, в котором задают тон читательские группы из Чиппинг-Нортона. Я хотел уточнить, какое место занимает любовная связь тещи и зятя в нашей условной шкале преступлений против нравственности. Могут ли почтенные дамы запросто и даже со смехом обсуждать это в маникюрных салонах?
«Вы уже поимели своего зятя?»
«Да, а как вы?»
«Подумываю об этом. И как он вам?» «Да так себе».
Или же согрешившие рвут на себе волосы в ожидании неминуемой и ужасной кары Господней?
Вопросы, вопросы. Но, глядя на Поппи, невозможно было поверить, будто она задается каким-либо из них. Кем же делало ее такое безразличие — аморальным чудовищем или образцом целомудрия?
Пока эта парочка флиртовала с пляжными культуристами или каталась на верблюдах — теперь каждая на своем, в лучах закатного солнца, только представьте, — я сидел в отеле, выдергивая из Сети тексты Эсхила и Софокла. Уж кто-кто, а эти классики должны были иметь ответы на подобные вопросы. Зять и теща — насколько сурово осуждали античные боги их связь?
Ничего. Никаких упоминаний. Разве что Федра влюбилась в своего пасынка, но это было далековато от моего случая.
Чуть ближе к этой теме подошел римский драматург Теренций в пьесе «Свекровь». Однако то была комедия (скорее даже фарс), причем не особо успешная — во время ее премьеры большинство зрителей ушли смотреть канатоходцев, выступавших на соседней площади. Мне же было совсем не до смеха.
Однажды ночью мы с Поппи стояли рядышком в саду отеля, наблюдая «лестницу на луну» — местный природный феномен, когда к низкой луне тянется сверкающая полоса отражений в бесчисленных лужах, оставленных на берегу отливом. Чтобы узреть это чудо, люди съезжаются со всей Австралии, преодолевая тысячи миль. Но я смотрел без интереса, думая о своем. Участником чего я был: трагедии или фарса? Была Поппи моей соучастницей или нет?
Если бы сияющая «лунная лестница» могла пролить свет на все эти вопросы, я был бы куда более внимательным зрителем. Ванесса неподалеку болтала с бандой пьянчуг, одетая им под стать — в походных шортах и ботинках — и опять же им под стать сильно вкрученная. Я опустил руку на бедро Поппи, жадно растопырив пальцы — что она позволила мне проделать в «ночь тарантула». Но сейчас она быстро отстранилась. Не было требований удалиться. Не было сердитых возгласов. Был только шаг в сторону, как будто она давала больше пространства стоящему рядом незнакомому человеку.
За все время нашего пребывания в Бруме эта тема не всплывала ни разу. С Поппи я вел себя сдержанно, что отчасти объяснялось неожиданно возникшим чувством жалости к Ванессе. Ее мечте так и не суждено было осуществиться. При всей ее несомненной отваге, она не могла остаться тут одна, без меня. Я затрудняюсь объяснить, откуда у меня взялась такая убежденность. Возможно, ее отвага нуждалась в моем страхе как противовесе. Возможно, она рассчитывала вскоре увидеть на рейде Дирково судно, однако тот благополучно о ней забыл. Он вообще не производил впечатления человека, умеющего держать слово — если допустить, что он это слово ей дал. А может, эйфория от жизни на фронтире попросту начала выдыхаться. Она все реже пьянствовала и горланила по ночам с аборигенами. Какой-то дикий лихач в кожаной шляпе протаранил зад ее джипа просто ради удовольствия, крикнул что-то насчет ее сисек и был таков. Она пережарилась на солнце и с каждым днем проводила все больше времени в местной аптеке и все меньше — на пляже.
И я ни разу не видел, чтобы она что-нибудь писала.
Лишь в последнюю ночь она призналась, что больше не хочет здесь оставаться, да и то подала это как уступку мне.
— Ты добился своего, — сказала она.
Мы стояли на балконе, выпивали и курили, глядя на ядовитое море. Поппи стояла рядом с ней. И в выражении ее лица промелькнуло что-то похожее на согласие с этой фразой дочери. Ты добился своего.
Что это означало? Что она более не в силах противиться обуревающему ее запретному чувству? Или она просто вновь хватила лишку?
28. СКОЛЬКО ДЕНЕГ ВАМ ПРИНЕСЛА ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА?
В поезде, возвращаясь из Уилмслоу в Лондон, я встретил Гарта Родс-Райнда, мастера городского фэнтези, с которым свел знакомство в его худшую пору: он перед тем остался без гроша и без очередной жены, спутавшейся со старшеклассником, когда Гарт работал «учителем на подхвате». Тот же Гарт Родс-Райнд, но уже в его лучшую пору, закатил знаменитую гулянку на борту яхты «Лулу».
В нашу первую встречу он еще был сочинителем триллеров, которые никто не хотел покупать. Познакомились мы в кафетерии Британской библиотеки. Он подошел и представился, назвавшись поклонником моего таланта. Я ему не поверил. Настоящие поклонники не говорят: «Я ваш поклонник». Они заводят разговор о ваших книгах, объясняя, почему те им понравились. Слова «Я ваш поклонник» в действительности означают: «Я видел вашу физию по телику, вот только названия ваших книг никак не припомню».
— И какая из моих книг вам понравилась? — спросил я его.
То есть мне следовало бы так спросить, но я этого не сделал. Проблема в том, что, хотя ты и знаешь истинную цену словам «Я ваш поклонник», тебе все равно приятно их слышать, приятно быть узнаваемым человеком.
Он был мрачный, опухший и небритый. Возможно, и немытый, подумал я, если только исходивший от него запах не являлся специфическим запахом невезения. А также зависти (впрочем, завистью пахнут практически все авторы).
Не тратя время на пустую болтовню, он сразу перешел к сути. Он хотел знать, богат ли я.
У меня отпала челюсть.
— Богат? В смысле, происхожу ли я из богатой семьи? Был ли я богачом до того, как взялся за перо?
Архаичный оборот, согласен. В наше время уже никто не берется за перья, карандаши и ручки, предпочитая им клавиатуру.
Нет, он имел в виду не это. Он потянулся через стол и взял меня за лацкан пиджака. В первую секунду я подумал, что он проверяет качество материала. Но это был просто успокоительный жест.
— Я не хочу вас обижать, — сказал он.
— Обижать?
Для человека явно не стеснительного он выглядел до странности смущенным.
— То есть я не хотел бы показаться пошлым…
При слове «пошлым» я вздрогнул, сам не знаю почему.
— Позвольте перефразировать вопрос, — быстро добавил он.
Я ожидал, что теперь он спросит про мой богатый жизненный или любовный опыт. Про богатство духа, наконец. Ничего подобного.
— Какой доход вы получаете с каждой проданной книги? — перефразировал он свой вопрос.
Моя челюсть отпала снова еще ниже прежнего.
— Мы обсудим это, когда узнаем друг друга поближе, — сказал я, совершенно не представляя себе такое время, когда я захочу знать его ближе, чем уже узнал.
Однако он поймал меня в том же месте несколько дней спустя.
— Ну вот, поскольку мы теперь друзья, — сказал он, — мне хотелось бы по-дружески кое о чем вас спросить.
— О моих доходах?
— Я никому не разболтаю, — пообещал он.
— Нет, — сказал я.
Еще неделю спустя он купил мне кофе и булочку с корицей, хоть я его об этом не просил.
— Я понимаю, что о некоторых вещах не принято говорить даже с близкими друзьями, — сказал он, — но ведь писательство это такая же работа, как и любая другая, верно? И я хочу знать, во имя чего приношу эти жертвы. Я сижу на мели. Любой ассистент, расставляющий книги на магазинных полках, зарабатывает больше меня. Но есть ли у меня шанс поправить свои дела? Сколько может зарабатывать романист?
Я взглянул на булочку с корицей и вздохнул:
— Это смотря какой романист.
— Я понимаю, но назовите хотя бы приблизительную цифру для ориентировки. Скажем, сколько денег вам принесла последняя книга?
— Но я пишу не триллеры, Гарт.
— Назовите цифру, а я сделаю поправку на триллер.
— А сколько принесла ваша?
— Две тысячи двести шестнадцать фунтов. Вот, пожалуйста, я не стесняюсь об этом говорить.
— Это негусто, — согласился я, вымученно улыбнувшись.
— Теперь ваш черед. Сколько?
Я не мог сказать ему правду. И дело было не только в том, что у писателей не принято обсуждать гонорары друг друга. Он и так был расстроен, и я не хотел огорчать его еще больше. Упомянутая Гартом сумма была столь мизерной, что назвать мою даже по нижней планке было все равно что в лицо назвать его ничтожеством.
И я солгал.
— Немногим больше, — сказал я.
— Насколько больше? Пять тысяч?
Я прикинул, какая сумма не обернется для него слишком тяжелым потрясением, и сказал:
— Больше.
— Пятьдесят тысяч?
Похоже, я недооценил его психологическую выносливость. — Ну, не настолько много.
В конечном счете таким «методом тыка» мы пришли к цифре «двадцать тысяч», взятой мною с потолка. Пусть будет двадцать, решил я.
Как только мы с этим разобрались, его отношение ко мне резко изменилось, став чуть ли не пренебрежительным. «Всего-то двадцать тысяч фунтов? — говорил он своим видом. — И это все, на что вытянула твоя книга?» Теперь он явно сожалел о том, что ранее назвался поклонником столь жалкого писаки. В какой-то момент мне даже показалось, что он хочет взять назад недоеденную булочку с корицей.
У меня возникло сильное искушение назвать хамоватому ублюдку настоящую сумму моих гонораров и посмотреть, как у него подкосятся коленки, но чувство жалости возобладало.
Прошло три года, и вдруг я читаю в газете, что Гарт Родс-Райнд, круто пошедший в гору после смены жанра, продал студии «Дисней» за миллион фунтов права на экранизацию своего нового романа. И это до выхода из печати самой книги! В последующие дни я держался подальше от Британской библиотеки (вдруг он уже скупил ее со всеми книжными потрохами?), но он где-то раздобыл мой телефонный номер.
— Привет, Гай, — сказал он. — Это Гарт. Полагаю, известия до тебя уже дошли?
Я замешкался с выбором ответа. Сказать «да» и позволить ему тешиться мыслью, что я уже какое-то время живу с этим знанием, или сказать «нет» и доставить ему удовольствие самолично сообщить мне об этом?
— Извини, я в данный момент очень занят… — начал я, но он меня не слушал.
— Миллион фунтов, как с куста, еще до переговоров о роялти.
— Рад за тебя, Гарт, — сказал я.
— Давай где-нибудь поужинаем, поболтаем, — предложил он.
— Сейчас не могу, — сказал я.
После этого он звонил мне раз в неделю на протяжении трех месяцев, предлагая ужин со своей болтовней на десерт. За его счет. «Не могу», — отвечал я каждый раз.
И вот теперь мы оказались в одном вагоне скоростного поезда. Он возвращался из Манчестера, где у него была авторская встреча со студентами университета.
— Обычно я не соглашаюсь на такие встречи меньше чем за тысячу, — сказал он, — но для студентов сделал исключение.
Я скорчил гримасу.
— Думаешь, не следовало?
— Нет-нет, ты совершенно прав.
— Но?
— Без всяких «но».
— Не увиливай. Это «но» у тебя на лбу написано.
— Ну ладно. Просто я удивился тому, что ты берешь всего по тысяче.
— А сколько платят тебе?
— Я не люблю обсуждать такие вещи, ты же знаешь.
— Чего там, мы же старые друзья! Полторы штуки? Две?
— Пять, — сказал я.
— Пять штук за вечер? Ого!
— Бывает и семь с половиной.
— Ни хрена себе!
— Знаю, это выглядит как грабеж, — вздохнул я. — Но почему бы не брать, раз дают?
После этого он погрузился в молчание, а минуту спустя извлек из дипломата книгу в твердой обложке и начал сосредоточенно выделять фразы в тексте. Книга была его собственной.
— Удачная вещь? — спросил я.
— Это мой первый роман. Тогда он прошел незамеченным, а теперь стал вроде дойной коровы, еще и права на фильм…
Я нагнулся, чтобы разглядеть название: «Гибель мертвеца». — Эту вещь я не читал, — сказал я бесцветным голосом.
— Буду удивлен, если узнаю, что ты читал хоть одну мою вещь, — сказал он.
Я улыбнулся:
— Не читал ни одной, ты прав.
Прежде чем он вернулся к возне с текстом, я спросил про Лулу.
— Дает течь, — сказал он.
— Я не про яхту, я про женщину.
— Она тоже дает течь, и в пробоину уходят мои денежки.
— Дорогие они штучки.
— Женщины?
— Яхты.
— Аминь. А как твоя?..
Разумеется, он не помнил имя.
— У меня вообще нет яхты. А, ты о Ванессе? Цветет и пахнет. Вот-вот закончит собственный роман. Спилберг ее торопит, у него большие планы на эту вещь.
Он открыл рот, но, прежде чем вопрос слетел с его губ, я дотянулся и приложил к этим губам палец.
— Ничего больше сказать не могу, — сказал я.
Обратная поездка из Уилмслоу оказалась настолько занимательной, что я на какое-то время забыл об ужасных вещах, поведанных мне братом.
29. ВЫНОС МОЗГА
Я решил просто, без лишней драматизации преподнести тяжелую новость Ванессе.
— Представляешь, мой братец-говнюк загибается от опухоли мозга, — сказал я ей самым будничным тоном.
— Джеффри?
— А что, у меня есть другие братцы-говнюки? Джеффри, само собой. Ты помнишь Джеффри?
Сжав кулак, я показательно приблизил его к своему виску подобием кумулятивной гранаты, выносящей мозги вон из черепа.
— Джеффри! О боже! — Она широко распахнула глаза, элегантно покачнулась, рухнула в кресло — и я услышал стенания.
Мне случалось читать тут и там о стенающих людях, но я никогда прежде своими ушами не слышал стенаний. В целом это напоминало трагический эквивалент комического «Ха! Ха!» Джеффри и звучало как «Ох! Ох!» с легким подвывом.
Я почувствовал необходимость что-то сказать, но счел неправильным говорить сейчас о своих подозрениях насчет очередной симуляции брата, непонятно зачем решившего таким образом осложнить мою жизнь.
— А я думал, Джеффри тебе не нравится, — сказал я.
— Это я ему никогда не нравилась. Но дело не в этом. Никто в твоей семье меня не любил, однако я не желаю зла бедному мальчику.
Бедный мальчик!
Не потому ли он все это затеял? Хочет, чтобы еще кое-кто взял его, смертельно побледневшего, к себе в постель, а он будет украдкой мне подмигивать?
И если он был «бедным мальчиком» даже для Ванессы, каким же он должен представляться Поппи?
— Насчет его нелюбви к тебе ты неправа. Сколько я могу судить, он всегда тебе симпатизировал.
Она не ответила. И никак не отреагировала на эти слова. Спросила только, злокачественная ли опухоль. Я сказал, что не знаю. Хотя, если подумать, опухоль в мозгу просто не может быть доброго качества. Разве наш мозг как таковой не является злокачественным органом? Во всяком случае, мозг Джеффри был таковым наверняка.
— Позвони ему, — сказал я. — Я дам тебе номер.
Она не отреагировала и на это.
С того дня в ее поведении произошли заметные перемены. Часы напролет она сидела уставившись в пространство и периодически встряхивая головой, как будто в споре с невидимым собеседником. Она ничего не ела. И даже ничего не писала, если только я не ошибаюсь.
— Ты должен пройти обследование в больнице, — сказала она мне.
— По-твоему, опухоли — это семейная болезнь?
— Не спрашивай меня. Просто сходи и проверься.
— Я уже записался на колоноскопию.
— Копаясь в твоих кишках, они вряд ли найдут опухоль мозга.
— Очень на это надеюсь.
Перед сном вместо того, чтобы включить радио, или слушать музыку через наушники, или каким-то иным способом отгородиться от звукового контакта со мной, она садилась и завязывала разговор. Я уже и не припомню, сколько лет назад мы в последний раз беседовали в постели. Именно беседовали, а не препирались.
— Все умирают, — сказала она однажды.
Это прозвучало так фаталистически, что я забеспокоился о здоровье ее матери.
— С ней все в порядке, — ответила Ванесса на мой вопрос. — И с ней всегда все будет в порядке, в отличие от нас.
Меня посетила другая мысль.
— А ты как?
Она ушла от ответа. Впрочем, она и прежде любила намекнуть, что не заживется на этом свете. А поскольку она чрезвычайно легко поддавалась самовнушению, появление опухоли в ее мозгу было теперь лишь вопросом времени.
— К чему это все, Гвидо? — спросила она.
— Это все к тому… — начал я, но она меня прервала.
— Кроме книг и славы, что имеет значение?
— Ничего, — сказал я. — Поэтому нам так нужны книги и слава.
Она посмотрела на меня долгим пронзительным взглядом.
— Выходит, тебе повезло: ты имеешь и то и другое.
— И еще я имею тебя.
— Меня… — Она щелкнула пальцами с таким видом, что это, мол, ненадолго. Опухоль уже вовсю шла в рост.
Разговоры о смерти были ей очень к лицу. Если не принимать во внимание слезы, я никогда еще не видел ее столь привлекательной. Но, подумав, я не стал перекатываться на ее половину постели.
А на следующий день — как будто во исполнение моего вранья Гарту Родс-Райнду — она возобновила работу над своим романом.
Я занимался тем же. Но уже без моего альтер эго, Мелкого Гида. С этим отстойным мудаком — как назвал бы его Джеффри — было покончено. Как, возможно, и с самим Джеффри. Но я еще мог подарить Джеффри бессмертие, пусть это бессмертие было и не того сорта, который он ценил.
Он обскакал меня по всем статьям, что и говорить. Это он был героем нашего времени. Джеффри трахался на обе стороны, а Мелкий Гид был старомодным гетеросексуалом. Джеффри умирал от опухоли мозга, а Мелкий Гид был просто мертворожденным. Джеффри нарушал все приличия и нормы, он предавал своего родного брата — может статься, предавал вдвойне — и делал это с таким извращенным размахом, что за ним не поспевало даже мое галопирующее воображение. А Мелкий Гид в моем лице смог лишь засунуть язык в рот своей теще — на большее его не хватило.
Но если даже все им наговоренное окажется враньем — в чем я пытался себя убедить, — это опять же шло Джеффри в плюс. В наше время настоящие герои просто обязаны быть врунами. Вранье — это фундамент современного романа. Это и есть история. Пусть ваш герой в самом начале своей истории объявит, что все здесь изложенное — чистой воды вранье, и ничего больше, — и вам будет обеспечен самый качественный (пусть и не самый многочисленный) читательский контингент из ныне возможных.
Беспардонное вранье обернулось последним прибежищем сочинителей после того, как художественный вымысел вышел из моды, а ключевым элементом творчества был объявлен факт, так что слова «Основанный на реальных событиях» стали чуть ли не обязательным штампом для обложек романов, претендующих на коммерческий успех. Помимо этого, автор мог привлечь к себе хоть какое-то внимание лишь беспардонным враньем.
Так почему бы не отклониться от повествовательной достоверности, учитывая, что в истории литературы нет ни одного хорошего повествования, которое можно назвать полностью достоверным?
Я еще сам не до конца понимал, чего хочу, но уже загорелся энтузиазмом по поводу открывающихся перспектив. И я ревновал к Джеффри, что бы он там ни затеял. Ревновал к его умиранию. Ревновал к его вранью. Ревновал к его правдивости, буде такая вскроется. Ревновал к его разврату с моими женой-штрих-тещей.
И это было хорошо. Ревность является продуктивным чувством для некоторых мужчин. Особенно если эти мужчины — писатели.
Моя ревность была неотделима от моих творческих прорывов. Стоило мне только вообразить Джеффри в постели с одной из двух любимых мною женщин, как я одним махом сочинял главу. То ли еще будет, когда я представлю его занимающимся сексом с обеими одновременно!
В моем умирающем литературном мире Джеффри стал символом завтрашнего дня. Благодаря ему я получил шанс написать самый непристойный роман этого общепризнанно скучного, пресного века.
И как только я нашел в нем своего героя, осточертевшие запоры как рукой сняло.
30. УБИВАЯ ВРЕМЯ
Спустя примерно месяц…
— Что ж, надолго это не затянулось, — сказал Фрэнсис.
— Идея оказалась недостаточно хороша.
— Я не об идее. Я о твоей теще.
— Ну, с ней еще все впереди.
— Жаль, а то я надеялся…
— На что ты надеялся, Фрэнсис?
Но его не хватило даже на похабную шутку. Мы оба были не в лучшей форме.
Он взглянул на часы. Раньше он имел обыкновение делать это через каждые полчаса. Теперь он смотрел на часы через каждые пять минут.
Мы обедали в новом клубе, недавно открывшемся в Сохо. Клубы ныне следовали той же тенденции, что и литературные журналы, — чем хуже шли дела, тем больше их становилось.
Удостоверившись, который час, он обвел взглядом комнату. Мы все поступали так же время от времени, выясняя, кто еще здесь присутствует. Пусть мы и не ожидали встретить кого-то конкретно, любой посторонний человек казался предпочтительнее того, с кем ты в данный момент общался. Мы убивали время. Настоящее нас не устраивало. Оставалось надеяться, что завтра будет получше. И хотя завтра все повторялось, мы продолжали надеяться. Жизнь била ключом где-то в ином месте, в ином времени, с иными людьми. На худой конец, ты мог найти ее отзвуки в своем мобильнике.
То же самое было с едой. Где бы и что бы мы ни ели, разговор при этом вертелся вокруг блюд, съеденных нами в другое время и в других местах. Никто на этой планете не находился именно там, где ему хотелось бы находиться, не обсуждал то, что хотел бы обсудить, и не ел то, что хочется. Мы все постоянно ошибались с выбором.
— У тебя назначена еще одна встреча, Фрэнсис? — спросил я.
— Нет-нет, извини. Просто я как будто не в своей тарелке.
— Я тоже.
На сей раз мы оглядели комнату одновременно. Каждый из присутствующих был как будто не в своей тарелке. Люди, которых тяготило общество сидящих с ними рядом, при этом выказывали жадный интерес к сидящим поодаль и точно так же тяготящимся друг другом людям. В самый раз устроить игру в «стулья с музыкой». Когда музыка прервется, ты изменишь свою жизнь. И не важно, к лучшему или нет окажется перемена. Кого ни выбери, в финале все одно будет паршиво.
— Знаешь что, Фрэнсис? — сказал я. — Мне кажется, все мы внутренне готовимся к концу света. Мы потихоньку культивируем отвращение к собственной жизни, чтобы потом было не жаль с ней расставаться.
— Лично у меня нет отвращения к моей жизни.
Я пожал плечами. Не хотелось объяснять, что отрицание является неотъемлемой частью данного процесса.
Мы помолчали, вкушая вполне детскую еду. Мелко порубленное мясо с картофельным пюре. В другой раз, глядишь, будет персиковый конфитюр с ревенем.
— Итак, — сказал Фрэнсис после долгой паузы, — ты недавно пообщался с Фербером.
— Если это можно назвать общением.
— За ним будущее, Гай.
— Да нет у нас никакого будущего…
— Может, ты и прав. Но тогда он — то самое будущее, которого у нас нет.
— Я недавно повидался со своим братом. Вот кто уж точно будущее, которого нет.
— Я и не знал, что у тебя есть брат.
— Его зовут Джеффри. Занимается семейным бизнесом.
— И что это за бизнес?
— Боже, Фрэнсис, я писал об этом много раз. Модная одежда. У нас бутик в Уилмслоу.
— А я считал это вымыслом.
— Это и есть вымысел, но отраженный в кривом зеркале правды.
— Тогда стыд тебе и позор! Почему ты упоминал об этом лишь мельком? Почему ты до сих пор не написал мощный роман о провинциальном бутике?
— Хороший вопрос. Как раз сейчас я пишу такой роман.
Причем с точки зрения моего брата.
— А что неладно с твоей собственной точкой?
Чего и следовало ожидать. Еще немного, и Фрэнсис попросит меня переделать роман в мемуары. «Основанный на реальных событиях».
— Я уже неинтересен сам себе. Другое дело — мой брат.
— И в чем между вами разница?
— Ну, скажем для начала, он гей.
— А кто нынче не гей?
— Он же и не гей. То есть он бисексуал. Плюс к тому он умирает. А может, и не умирает.
Фрэнсис в очередной раз оглядел комнату.
— Извини, что прерываю, — сказал он, останавливая взгляд на даме с глубоким морщинистым декольте. — Примерно так выглядит Поппи Эйзенхауэр?
— Ничего похожего.
Блеклая заторможенная официантка родом из какой-то страны, продвинувшейся еще дальше нас в плане отвращения к себе, спросила, не желаем ли мы десерт. Конфитюр? Рисовый пудинг? Мы заранее знали, что нам не понравится любое заказанное блюдо. Лучше было бы заказать что-нибудь такое, чего здесь нет, — и пусть оно не нравится нам заочно.
Фрэнсис, однако же, заказал песочное пирожное с заварным кремом и взбитыми сливками. Особый упор он сделал на том, что сливки должны быть двойными, словно это и впрямь имело какое-то значение.
Официантка вскоре вернулась с информацией, что к этому пирожному и так взбиваются двойные сливки. Желает ли он двойные сливки?
— Да, — ответил я за него.
— И две ложечки, — добавил Фрэнсис.
— Но не две дополнительных ложечки, — пояснил я. — Просто к одной, которая идет с блюдом, добавьте еще одну.
Официантка кивнула и сделала поворот кругом, явно понимая только то, что она ничего не поняла.
— Я хочу написать роман о дегенерате, — сказал я.
— Ты и так пишешь о дегенератах, — сказал Фрэнсис. — Ты всегда писал только о дегенератах.
— Нет, я имею в виду человека, который реально деградирует по ходу повествования. Который трахается с женщинами и с мужчинами одновременно. Который пьет водку через глаз. Который врет о том, что у него опухоль мозга. А может, он говорит правду. В этом случае он тем более дегенерат. — И всего-то?
— А чего здесь не хватает, Фрэнсис?
— Грязи и гнусности не хватает. Наркотиков. Избиений женщин. Сводничества. Убийств. Изнасилований малолетних.
Секс-туризма.
— Вполне возможно, он занимается и всем этим тоже.
— В Уилмслоу?
— Почему бы нет. В тех краях полным-полно футболистов.
— Вот и прекрасно. Сделай его футболистом.
— Футболистом?! А может, сразу французским философом? Похоже, ты меня не слушаешь, Фрэнсис. Эта книга станет порнографической пародией на порнографию нашего времени. А истинная порнографичность этого времени заключается в нашей неготовности дать свободу порнографии.
С минуту он смотрел на меня, сложив пальцы домиком, а потом сказал: «О’кей». Точнее: «О’ке-е-ей».
— И что значит это «О’ке-е-ей»?
— Это значит, что звучит идея интересно, но ты не спеши с ее реализацией.
— Я уже работаю над книгой.
— О’ке-е-ей, но не спеши ее заканчивать.
— Почему не спешить?
— Потому что в ближайшее время я не смогу ее продать.
— А в чем проблема?
— Проблема в том, что мы пока еще не готовы дать свободу порнографии.
— Ты повторяешь мои слова.
— Это лишь доказывает, что я тебя внимательно слушал.
— И когда же это изменится?
— Когда я перестану внимательно тебя слушать?
— Нет, Фрэнсис, — когда, по-твоему, мы будем готовы дать свободу порнографии?
Вместо ответа он неопределенно пожал плечами.
— А мне чем прикажешь заниматься до того времени?
— Трахай свою тещу и радуйся жизни.
— Но на какие шиши мне вести эту жизнь?
Он взглянул на часы, а после обвел взглядом комнату.
И в этот самый момент в дверях появилась Ванесса, а с ней рука об руку Поппи.
Одновременно официантка принесла нам пирог с яблоками и ревенем — без ложечек и без сливок вообще.
31. ВСЕ ЖИВЫЕ АВТОРЫ — ДЕРЬМО
После австралийской поездки Поппи решила нас покинуть.
— Хочется сменить обстановку, — заявила она на третье или четвертое утро в Лондоне.
Я украдкой взглянул на нее, но она не смотрела в мою сторону.
Ванесса ужасно расстроилась:
— Ма, ты ведь только что ее сменила. Еще даже не распаковала чемоданы.
— Именно это меня и подтолкнуло. Раз мои вещи упакованы, мне будет проще это сделать.
— Сделать что? Ты ведь не можешь просто выйти с вещами на улицу. Где ты собираешься жить?
— Я подумала о Котсуолдсе. Для начала остановлюсь в каком-нибудь маленьком отеле, а потом сниму на лето коттедж в одном из тамошних местечек с длинными составными названиями. Буду ковыряться в саду. Успокойся, это же не навсегда, только на время.
(«Пока твой распалившийся муженек не остынет», — расслышал я продолжение фразы, хоть оно и не прозвучало.)
Я вызвался помочь с выбором отеля, но мое предложение было отклонено. Они сделают это вдвоем. Без меня.
Я почувствовал себя брошенным двумя женщинами разом.
— Вернусь, когда вернусь, — сказала мне Ванесса. — Буду признательна, если к моему приезду этот дом не превратится в бордель.
Для сведения: случаев превращения в бордель какого-либо из наших жилищ не было ни разу. Я даже ни разу не приглашал посторонних женщин в наш дом на чай. Если одиночество становилось слишком тягостным, я уезжал куда-нибудь на пару дней, и чем я там занимался, уже никого не касалось. Я был писателем. Мне нужно было порой куда-нибудь выбираться. И мне нужно было время от времени делать вещи, которые никого, кроме меня самого, не касались.
Я был настолько щепетилен относительно сохранения дистанции между «домашним» и «внешним» мирами, что позвонил Филиппе с мобильника не раньше, чем удалился примерно на милю от своего дома. Мы с ней ни разу не беседовали после Аделаиды — прежде всего из-за моей озабоченности другими вещами, — хотя по еще теплым следам она прислала мне парочку электронных писем. Я и не собирался возобновлять знакомство до той поры, когда внезапно образовавшаяся вокруг меня пустота сделала это насущно необходимым. Я даже подумал, причем не в первый раз, о том, не был ли я в нее влюблен, сам того не осознавая.
— Я тут сижу в полном одиночестве, — сказал я в трубку. — Как насчет того, чтобы составить мне компанию?
— Я сейчас в Окленде, Гай.
— Знаю. Славное название: Окленд. Садись на самолет и прилетай.
— Слишком далеко лететь. Как долго ты уже сидишь в одиночестве?
— Три-четыре часа, — сказал я, накинув пару часов для солидности.
— И как долго ты будешь один?
— Три-четыре дня, — сказал я наобум. — Может, и больше.
— И ты хочешь, чтобы я прилетела составить тебе компанию на это время?
— В Аделаиде у нас была только одна ночь.
— Да, но там мы оба были на месте. А это уже слишком.
— Что уже слишком?
— Мой перелет из Новой Зеландии, чтобы разделить твою скуку.
— В Аделаиде нам не было скучно.
— Там я просто не поняла, что ты скучаешь. Я думала, мы говорим о лытре.
— Мы могли бы продолжить этот разговор.
Она довольно долго молчала, прежде чем вновь подать голос:
— Ты разоришься на роуминге.
Это был от ворот поворот, без вариантов. И вдруг я отчетливо понял, что тогда, какое-то время назад, я действительно ее любил.
— Давай я прилечу к тебе, — вызвался я.
Снова возникла пауза.
— Это неудачная идея, — сказала она.
— Почему? У тебя кто-то есть?
— У меня есть парень, я тебе говорила.
— А у меня есть жена. Я не о сожительстве, я о другом.
— Раз уж ты спросил — да, есть и другой.
— Он тоже писатель?
Дурацкий вопрос. Само собой, он тоже был писателем. Как для многих ей подобных энтузиасток литературных фестивалей, приезжающих туда с рюкзаками, полными книг для подписей, для нее имели значение только связи с литературными знаменитостями.
Она продолжала молчать.
— Я понимаю это как «да», — сказал я.
— Да.
— Кто-нибудь, кого я знаю?
— Ты с ним вряд ли знаком.
Я уловил нажим на последнем слове.
— Но мне он известен, так? И кто же это?
— Мартен.
— Мартен Ноорт?
Так звали того самого безмолвного голландца, нобелевского лауреата с отвислым брюхом.
— Да, это Мартен.
— Боже, Филиппа! Он вдвое тебя старше и втрое тяжелее. — И что?
— Он пишет романы, которые заканчиваются уже на второй странице.
— Я не измеряю литературу в футах и дюймах, Гай.
— И он к тому же не разговаривает.
— Со мной он разговаривает.
— По телефону он симпатичнее, да?
— Мы общаемся не по телефону.
Ого! Теперь настал мой черед погрузиться в молчание. Ого-го!
Итак, он был там и, возможно, расстегивал пуговицы на ее халате как раз во время нашего разговора. Я напряг слух, пытаясь уловить тяжелое нидерландское дыхание, некогда целый час кряду продержавшее в гипнотическом трансе книгоманов Аделаиды.
Это был проторенный маршрут для международно известных литераторов: Аделаида — Мельбурн — Сидней — Окленд — постель Филиппы (Филиппа здесь упомянута метафорически). И по тому же маршруту кочевали их поклонники-книгоманы.
(Да, я согласен, что надо выбирать одно из двух: либо оплакивать гибель книгочтения, либо высмеивать тех, кто еще проявляет интерес к литературе. Я с этим согласен, но хочется выбрать и то и другое.)
— Значит, он не отбыл восвояси?
— Я не понимаю, что значит «восвояси». Он писатель мирового уровня, и он ездит по всему миру. А сейчас он здесь, со мной, если ты спрашиваешь об этом.
Он с ней. Ну надо же! Учитывая, что еще недавно она была со мной, я чувствовал себя так, будто обладал этой женщиной на пару с Мартеном.
— А где сейчас твой парень, если ты с Мартеном?
— Он тоже здесь. Он в восторге от книг Мартена. Я тебе говорила, что у нас свободные отношения.
Я хотел спросить, насколько свободно относится к этому миссис Ноорт, однако вовремя вспомнил, что сам я не в той ситуации, чтобы принимать сторону жен в подобных спорах.
— Что ж, — будь счастлива, Филиппа, — сказал я.
— И ты, Гай, — сказала она.
Это прозвучало самым окончательным прощанием из всех, какие мне доводилось слышать.
Таким образом, на протяжении всего лишь трех часов меня бросили три женщины.
Я не могу долее суток обходиться совершенно без женского общества. Я позвонил бы Мишне Грюневальд, но еще ранее до меня дошли слухи, что она покинула зоопарк и, выйдя замуж за раввина, вместе с ним уехала в Краков, где открылась новая синагога и понемногу восстанавливалась еврейская община. Куда ни глянь, всем было лучше, чем мне.
Поппи и Ванесса отыскали весьма приятный отель в Мортон-ин-Марше и провели там неделю, по истечении которой Поппи перебралась в коттедж с красной черепичной крышей и маленьким садиком в Шиптон-андер-Вичвуде.
— Что ж, она получила свое местечко с длинным составным названием, — сказал я Ванессе, когда она вернулась в Лондон.
— Оставь маму в покое, — сказала Ванесса. — Будь ты с ней поприветливее, она бы никуда от нас не уехала.
— Это она так сказала?
— Нет, я сама догадалась.
— И каким это манером я был с ней неприветлив?
— Тем же манером, каким ты неприветлив со всеми.
— А поточнее?
— Не уделяя внимания. Игнорируя людей. Замыкаясь в своей черепушке.
— Это и называется сочинительством, Ви.
— Отнюдь. Это называется «самовлюбленный индюк».
После Австралии наши отношения не то чтобы разладились — мы с ней не ладили и до того, но теперь наши нелады обозначились четче.
Сразу по возвращении в Лондон она обвинила меня в том, что я не позволил ей остаться в Бруме.
— Можно подумать, ты нуждалась в моем позволении.
— Ну, скажем так, не поддержал меня. Не ободрил. Нечего цепляться к словам, Гвидо.
Теперь же, по возвращении из Котсуолдса, она обвиняла меня в том, что я вынудил ее мать бежать от нас в какой-то Вичвуд-овер-Хрен-Запомнишь.
Я повидал это местечко через пару недель после того, как там поселилась Поппи. Случай представился, когда я ездил на симпозиум в Оксфорд. Отбыв лишь половину программы, я взял такси и назвал водителю адрес, который мне никто не давал, но я нашел его сам среди бумаг Ванессы. Деревушка выглядела вполне под стать своему названию. Добротно и симпатично. Деревенский выгон, деревенская церковь, деревенский паб, деревенские дурачки. Ей будет легко и приятно жить в таком месте.
Со мной вдвоем.
Когда я подъехал, она сидела на деревянной скамье перед фасадом коттеджа и читала какую-то дрянь. Мне бросились в глаза широкополая шляпа с цветочками и шелковые узорчатые шорты до колен, каковой наряд я тотчас про себя забраковал, как бывший продавец-консультант и просто как мужчина. Впрочем, ей не для кого было наряжаться — ведь я не звонил с предупреждением о приезде. Увидев меня, она удивленно прищурилась, но не закрыла свою книгу. На всякий случай я попросил таксиста не уезжать сразу и какое-то время подождать перед домом.
— Вот, представьте, ехал мимо, — сказал я, поздоровавшись.
— Занятное совпадение. И ты опознал меня, случайно выглянув из такси?
— Примерно так.
— Откуда едешь?
— Из Оксфорда.
— А куда?
— В Ноттинг-Хилл.
— Тогда ты сбился с пути.
— Это я уже понял. Вы не подскажете шоферу нужное направление?
— Скажи ему, пусть возвращается в Оксфорд и стартует заново.
— Не угостите бокалом вина, раз уж я тут оказался? — Нет.
— А чашкой чая?
— Нет.
— А моя помощь в истреблении пауков вам не требуется?
Эта деревня наверняка ими кишит.
— Твоя помощь не нужна ни в чем. Пусть пауки живут себе в моем шкафу.
— Ну, тогда я поехал? — Сделай одолжение.
Я попытался разглядеть, какую книгу она читала. Уж такая у писателей привычка: они не могут спокойно видеть человека с раскрытой книгой в руках, не поинтересовавшись при этом, что он читает.
— На что ты так уставился?
— Хотел узнать, что за дерьмо вы читаете.
— Зачем тебе это знать?
— Обычное любопытство.
— Если бы ты просто любопытствовал, ты не назвал бы книгу дерьмом, еще не разглядев.
— Я уверен, что это дерьмо, хотя и не знаю названия.
— И не узнаешь.
Она прижала книгу к груди, как мать прижимает младенца, которого у нее грозятся отнять.
— Может, мне все-таки остаться?
— Исключено.
— Я мог бы переворачивать вам страницы.
— В этом нет нужды. Книга так увлекательна, что страницы переворачиваются сами собой.
— Кто ее автор?
— Некто, принимаемый тобою за дерьмо. Ванесса говорила, что ты всех писателей считаешь дерьмом.
— Это не совсем так. Я считаю дерьмом только живых писателей.
— Ты и сам живой.
— Это ненадолго.
— Однако вот этот автор жив, и он не дерьмо.
— «Он»? Это мужчина? Да вы надо мной издеваетесь!
— Так и есть. А теперь езжай своей дорогой.
— Вы в самом деле этого хотите?
— В самом деле.
— В самом-самом-самом?
— Сколько раз еще тебя просить?
Она была тверда, но я постарался увидеть в этом и светлую сторону. По крайней мере, к «уезжай» она не добавила: «…и больше не возвращайся».
Некая часть — или, точнее, некие части — моего существа среагировала на эту неудачу позитивно. Писателю внутри меня нужна была неопределенность — и пусть она тянется как можно дольше. Быстрый успех был не в интересах сюжета. Пусть я и не из тех авторов, кто делает ставку на закрученный сюжет, но понимаю важность саспенса для литературного произведения. Моралист внутри меня (если это внутри меня сойдет за моралиста) также был доволен неопределенностью. Манки-Миа и Брум не в счет — этих мест не существует на «моральной карте», — но если бы Поппи позвала меня в дом посреди Шиптон-андер-Вичвуда и там стянула бы свои нелепые шорты, для меня это явилось бы серьезным потрясением. Могла ли она сделать такую подлость родной дочери — и не где-нибудь, а в самом сердце старой доброй Англии?
Меня сбивал с толку тот факт, что она до сих пор не рассказала Ванессе о бесстыдном поведении ее мужа в Манки-Миа. Разве она как мать не обязана была хотя бы предупредить на сей счет свою плоть и кровь? «Порви с ним, Ванесса, он же нравственный урод, и всегда таким был, и всегда таким будет. Не спрашивай меня, откуда я это знаю, просто последуй моему совету».
С другой стороны, зять внутри меня и любовник внутри меня жаждали удовлетворения своей страсти. Вне зависимости от всяких «моральных карт» мне хотелось вновь ощутить под своей ногой раздавленного паука, а в своих объятиях — Поппи. А поскольку она так и не сообщила о случившемся Ванессе, не означало ли это, что и Поппи хотела вновь почувствовать себя среди мартышек Манки-Миа?
32. АПОРТ, АПОРТ
Предметом обсуждения на досрочно покинутом мною симпозиуме в Оксфорде была ни много ни мало «роль детской литературы».
Роль в чем?
В культурном воспитании детей?
Но никакого культурного воспитания детей у нас не было. Существуй у нас такое воспитание, мы бы имели перед глазами его результат в виде культурно воспитанных взрослых.
Хотя что я мог знать на сей счет? Меня пригласили на симпозиум лишь с целью подвергнуть публичной порке — такая вот взрослая жертва на алтарь малолетних потребителей книжной продукции.
Я подозревал что-то в этом роде, но все же согласился участвовать — только затем, чтобы иметь предлог для посещения любимой тещи, недавно обосновавшейся в тех краях. Оксфордшир неожиданно обрел для меня особенную привлекательность.
Причиной, по которой устроители симпозиума хотели меня заклеймить и унизить, было мое выступление в ночной программе о культуре на третьем канале Би-би-си — в одной из тех передач, которые никто никогда не слушает, да и я сам не стал бы слушать, не окажись я ее участником. А высказался я так: «Вы хотите, чтобы начитанные дети со временем превратились в начитанных взрослых, но за отсутствием первых вы не имеете и вторых. Куда подевались те оголтелые юнцы, что ночами давились в очередях, спеша заполучить очередной том похождений Поттера и компании? Они либо до сих пор читают все те же книги о Поттере, либо уже не читают ничего».
Далее я заявил, что мы унижаем наших детей — слово «наши» в устах записного педофоба и чуть ли не детоубийцы так и напрашивалось на обвинение в лицемерии, — унижаем их предположением, что им нужны какие-то специфические детские книжки для того, чтобы со временем перейти ко взрослому чтиву. А между тем их следует с самого начала приучать к нормальной взрослой литературе, исключая из списка лишь те книги, читать которые им еще рано по очевидным причинам. То есть «Тропик Рака» им пока давать не следует. Но вы можете им сказать, что «Тропик Рака» будет их ждать на той стороне «Грозового перевала», как только они сподобятся его преодолеть.
Понятно, я не мог претендовать на глубокое знание предмета. У меня не было своих детей; и у людей, с которыми я обычно общался, их не было тоже. Мы с Ви жили в оторванном от детства мире и потому относились к детям без снисхождения, как к равным себе людям, только пониже ростом да почумазее. («Не намного и ниже», — наверняка съязвила бы в этом месте моих рассуждений Ванесса, окинув меня критическим взглядом.)
Но в данном случае я вполне мог обойтись и без специальных знаний по детскому вопросу. Достаточно было указать на два общепризнанных факта. Первый: никогда еще у нас не издавалось такого множества книг для детей. Второй: подавляющее большинство людей моложе сорока испытывает трудности с усвоением текстов чуть более сложных, чем сообщения в «Твиттере». Делайте выводы…
В той же передаче, говоря о собственном детском чтении (я и прежде врал в интервью, будто впервые прочел Генри Джеймса и Генри Миллера в детсадовском возрасте), я заявил: «Нам нужно избавляться от всех книг, адресованных сугубо детской аудитории».
Вот еще одно из моих-штрих-наших любимых словечек. Я о слове «сугубо».
Предложение избавиться от всех сугубо детских книг настолько впечатлило устроителей симпозиума, что они решили сделать его отправной точкой — так сказать, воспламенителем — дискуссии. Потому-то меня и позвали.
— Каким образом вы думаете это осуществить? — спросил меня председательствующий на утреннем заседании. — Наложить на них запрет? Сжечь их?
— Сжечь детей?
— А что? Мы ведь не знаем, как далеко вы готовы зайти.
(Знакомая песня: «Откуда у вас такое отвращение к детям, мистер Эйблман?»)
Председатель был владельцем детского книжного магазина, в торговом зале которого и проходило собрание. От сорока до пятидесяти взрослых почитателей детской литературы расселись на складных металлических стульях — ладно хоть не на детских стульчиках, — а три участника дискуссии, включая меня, разместились вокруг низкого журнального столика. На стенах висели увеличенные фотопортреты знаменитых детских писателей прошлого, перемежаемые репродукциями обложки последнего по времени творения нашего председателя: обильно иллюстрированной книжки о псе по кличке Апорт. «Апорт, апорт» — так она называлась.
Отвечая на язвительные вопросы, я был по возможности хладнокровен, ограничиваясь общими фразами о недопустимости любых запретов и сожжений — даже приплел сюда нацистов, — тогда как внутри меня росло и крепло желание запрещать и жечь все подряд, включая этот магазин вместе с почтенной публикой.
— Разумеется, я против цензуры во всех ее видах и проявлениях, — говорил я, четко артикулируя каждое слово на тот случай, если у детских сочинителей не все хорошо с пониманием авторов, пишущих для взрослых. — Но мы вполне можем ввести наших детей в мир книг, не сюсюкая с ними и не третируя их свысока. Джон Стюарт Милль
[85]
уже в трехлетнем возрасте читал труды античных авторов на латыни и греческом. Боюсь, он бы не преуспел так в древних языках, если бы его отец подсовывал ему «Чупа-Чупса с мыловаренной фабрики» или что там еще читают нынешние дети.
Я не рискну утверждать, что после этих речей в полку моих друзей и поклонников заметно прибыло. Даже пес Апорт, со всех стен преданно смотрящий на хозяина в ожидании команды-тезки, как будто начал недобро коситься в мою сторону и слегка обнажил клыки.
Один из моих оппонентов за столиком сделал движение, словно собрался уходить, подняв лежавший у него в ногах рюкзак — этакий славный велосипедный рюкзачок с подвешенным к нему брелком в виде Винни-Пуха, — но тут же выяснилось, что он всего лишь искал носовой платок.
— Если это является типичным образчиком вашего юмора, то я нисколько не удивлен отсутствием у вас юных читателей, — сказал он, основательно высморкавшись.
Судя по его напряженной интонации, я допускал два варианта дальнейших действий: он мог потянуться через стол и врезать мне по носу, а мог расплакаться. Лично меня больше устроили бы слезы. В наше время плакали все и по любым поводам. Мир заливался слезами, а бесплодная литературная пустыня увлажнялась ими обильнее, чем иные тучные нивы. Потоки слез смывали тонкий плодородный слой — чего уж тут удивляться бесплодности…
Он еще пару раз трубно высморкался. Хестон — так его звали. Хестон Даффи.
— Откуда вам известно, что мои книги не читают дети? — спросил я.
Прежде я никогда к этому не стремился, но теперь мысль о том, что мои книги не читают дети, почему-то ужасно меня огорчила.
— По крайней мере, мои дети их не читают, — сказал он.
— И мои не читают! — выкрикнул кто-то из слушателей.
Хестон Даффи тут же организовал экспресс-голосование. Пусть поднимут руки те, чьи дети читают Гая Эйблмана. Ни одна рука не поднялась. А у Хестона возникла еще более удачная идея. Он предложил путем голосования выяснить, кто из присутствующих сам читал хоть что-нибудь из Гая Эйблмана.
И вновь не поднялось ни одной руки. Покончив с этой процедурой, он опустился на стул, самодовольно улыбаясь. «Для детского писателя он что-то чересчур надувается и важничает, — подумал я. — Больше похож на сельского стряпчего или аукциониста». Лицо его казалось слишком широким и мясистым и без этой идиотской улыбки — я бы не хотел, чтобы такое лицо наклонялось близко к лицу моего ребенка, будь у меня ребенок. На нем была мятая черная тенниска, слегка заляпанная чем-то похожим на акварельные краски. Когда он не улыбался, на лице его застывало недовольно-надменное выражение, под стать Виктору Мэтьюру
[86]
в роли Самсона, хотя сейчас не он, а как раз я расшатывал храм в попытке обрушить его на головы филистимлян.
— Вы, разумеется, вправе сами определять свой круг чтения, — сказал я, обращаясь к аудитории, — однако меня забавляет уверенность, с какой вы судите о том, что нравится и что не нравится вашим детям. Или вы каждый вечер проверяете, какие книги они прячут под подушкой? В детстве я читал многие вещи тайком от своих родителей — «Улисса», «Сто двадцать дней Содома», «Застольный разговорник» Кольриджа, — и в этой секретности заключалась одна из радостей чтения. Или теперешнее чтение уже не призвано доставлять радость?
Задавая этот вопрос, я обвел собрание суровым взглядом. Собрание столь же сурово уставилось на меня. Радостей захотел, вот как? Сейчас подкинем тебе радостей!
Слово взяла третья участница дискуссии, сидевшая за нашим столом, — женщина с седыми волосами, заплетенными в девчоночью косичку. Плюс к тому по три серебряных кольца в каждой ноздре и еще по два кольца в каждом ухе. Высокий голос напоминал по тембру флейту и казался принадлежащим не ей, а кому-то другому. «Может, в эту женщину переселился дух какого-нибудь ребенка?» — подумал я. Она подняла руку плакатным жестом, как будто успокаивая восторженную толпу. Впрочем, слова «как будто» здесь излишни. Перед ней и впрямь была восторженная толпа, которую она пыталась успокоить.
— Я Салли Камфорт, — объявила она, хотя перед тем ее уже представляли.
Все повторно разразились аплодисментами. Я тоже захлопал повторно. «Так вот она какая, Салли Камфорт!» — сказал я себе. И лишь где-то на втором плане зудел комариком вопрос: а кто она такая, эта Салли Камфорт?
Одно для меня было несомненно: она считалась живым классиком и богиней среди смертных авторов детской литературы.
— Мне кажется, я понимаю, к чему клонит мистер Эйблман, — сказала она, одарив меня улыбкой, от которой я кинулся бы прятаться за мамиными юбками, будь я ребенком (и не будь моя мама шлюхой, вечно носившей короткие юбки в обтяжку, за которыми черта с два спрячешься). — Мне кажется, он пытается нам сказать — а я со своей стороны готова внимательно слушать, будучи поклонницей его таланта, — что к детям следует относиться очень ответственно. Уверена, мне нет нужды напоминать ему, что Джон Стюарт Милль в молодости страдал нервным расстройством, которое вполне могло быть следствием чрезмерных интеллектуальных нагрузок в раннем детстве. Однако это не должно отвлекать нас от другой важной мысли мистера Эйблмана, как я ее понимаю: мы зачастую недооцениваем интеллект и воображение наших детей.
— Именно так! — сказал я, очень довольный тем, что чуть ранее не поддался искушению вступить в спор по поводу нервных расстройств, заявив примерно следующее: «Насколько я могу судить, половина ваших детей в том же самом возрасте представляют собой косноязычных недоумков, которые, в отличие от Милля, не смогут выйти из этого состояния, используя накопленный интеллектуальный багаж и обращение к поэзии — в его случае стихам Вордсворта». Вместо этого я поаплодировал Салли Камфорт кончиками пальцев, как актер китайской пантомимы, прогоняющий мышь.
Я даже вообразил, как шепчу ей в самое ухо слова благодарности за поддержку.
— Думаю, никто из присутствующих, — сказал председатель, испитого вида мужчина с объемистыми мешками под глазами, — не может быть заподозрен в том, что он недооценивает интеллект и воображение наших детей.
Снова раздались аплодисменты. Но я к ним на сей раз не присоединился.
«Апорт, апорт», — думал я.
Хестон одобрительно качнул массивной породистой головой. Салли улыбнулась и поменяла местами кольца в носу. Я вдруг живо представил себе такое кольцо чекой, вынимаемой из головы-гранаты, — и последующий взрыв.
Далее возникло затишье, и я понял, что настал мой черед подхватить нить рассуждений Салли Камфорт и разматывать ее дальше. «Эх, скорей бы смотаться отсюда и рвануть прямиком в славный Вичвуд-овер-Шиптон», — подумал я, украдкой взглянув на часы.
Мне было бы легче дискутировать, имей я хоть какое-то представление о книгах, написанных Хестоном Даффи и Салли Камфорт, но ничего не поделаешь: раз уж ввязался в спор «вслепую», будь добр довести его до какого-нибудь логического конца.
— Полагаю, резонно будет задаться таким вопросом, — начал я, быстро перебирая в голове все известные мне приемы полемического блефа, — так ли уж необходимы для стимулирования детского воображения эти бесчисленные волшебники, демоны и мифические чудовища с псевдоисландскими именами? Не слишком ли мы торопимся ставить знак равенства между воображением и фантазией, поскольку…
— Только не в моем случае, — прервал меня Хестон. — Мой главный герой Джеко далек от всякого волшебства. Он обыкновенный мальчишка родом из Суссекса, который становится солдатом удачи и сражается во многих горячих точках планеты. И ничего фантастического…
— Минуточку, — в свою очередь прервал его я. — Вы сказали, что этот мальчик — солдат удачи. А сколько ему лет?
— Возраст его меняется от книги к книге. Но впервые он взялся за оружие в девять лет.
— В девять лет? Разве одно это уже не делает его образ фантастическим?
Хестон выглядел так, будто снова не мог определиться: то ли взбрыкнуть, то ли всплакнуть.
— В мире есть страны, где в армию берут детей и помоложе, — сказал он.
— Я в курсе этого. Однако Джеко, как вы сказали, мальчик-солдат из Суссекса, а там, насколько мне известно, девятилетних детей не призывают в армию. Пусть это не совсем фантастика, но согласитесь, что выглядит это крайне маловероятным.
— Ни слова из вышесказанного не может быть отнесено на ваш счет, Салли, — вставил реплику испитой председатель.
— Нет, конечно же. К примеру, книга, над которой я работаю сейчас, завершает мою «Хламидийную серию», как я ее для себя называю. — Она издала короткий смешок. — В этой книге я просвещаю девочек насчет опасностей беспорядочных половых связей. Меня очень беспокоит, что многие девочки полагают себя в полной безопасности, если все ограничивается только оральным сексом.
По ходу речи она все время кивала с таким видом, словно одобряла собственные слова, при этом поражаясь их глубине и точности.
— Это больше похоже на медицинский трактат, чем на детский роман, — заметил я.
Она снова коротко хохотнула — на сей раз в таком высоком регистре, какой я прежде считал недоступным для человеческого голоса.
— Менее всего я стремлюсь к нравоучениям, — сказала она. — Спросите об этом девочек, которые поглощают мои книги одну за другой.
Мне хотелось поинтересоваться, действительно ли поглощение ее книг представляет меньшую опасность для юных дев, чем поглощение мужского семени, но я сдержался и промолчал.
— Важно не само по себе место действия книги, — сказал Хестон, возвращаясь к собственному творчеству, — будь то средняя школа в Банбери или поле боя в Боснии. Важно, чтобы дети могли узнать в героях самих себя.
— Отождествить себя с героями, вы это хотите сказать? — вставил я.
Никогда не следует прибегать к иронии — не важно, тонкой или грубой — на симпозиумах о роли детской литературы. Лучше будь прямым и бесхитростным — или тебе конец.
— Да, — согласился Хестон. — Это научит их быстрее адаптироваться к незнакомой обстановке.
— Либо поможет по-иному взглянуть на себя в ситуациях, до боли им знакомых, — добавила Салли.
— Но значение книг не сводится к этим вещам, — сказал я. — Разве главная цель чтения не в том, чтобы мысленно унести тебя подальше от того, что ты уже знаешь, к увлекательным странствиям и удивительным открытиям? Разве детское воображение не должно подпитываться чем-то чудесным и загадочным?
— Вы сейчас говорите о фантазии, — сказал Хестон с громким смехом. — О той самой фантастичности, которую сами только что заклеймили.
— Вот тут вы и попались, — сказал мне председатель собрания.
Именно в такие моменты дискуссий ты понимаешь, что тебе конец, — когда кто-нибудь злорадно говорит «вот тут ты и попался», и уже бесполезно доказывать, что на самом деле оппонент вовсе не поймал тебя на противоречии. Никто уже не станет тебя слушать. Ты попался, и точка.
Собравшиеся дружными аплодисментами приветствовали этот нокаутирующий удар, широко разевая рты в презрительном смехе и демонстрируя мне свои ярко-красные нёба. Еще один враг детей был успешно повержен. И я представил, как реально падаю на пол, а они все бросаются меня добивать и пинками вышибают мне мозги.
А потом бросают мои мозги Апорту и кричат: «Апорт!»
33. ПРОЧТИТЕ МЕНЯ, ПОИМЕЙТЕ МЕНЯ!
— Ага, так вы и есть Поппи Эйзенхауэр! — сказал Фрэнсис, здороваясь с ней за руку.
— Что означает «ага»? — спросила Ванесса.
— Что значит «вы и есть»? — спросил я.
Они поцеловались. Я о Фрэнсисе и Ванессе. Эти двое всегда были в хороших отношениях. Фрэнсис видел в Ванессе возможность обратиться ко мне, при этом не обращаясь ко мне непосредственно (и тем самым избегая сопутствующих стрессов), а Ванесса видела во Фрэнсисе примерно такого же посредника для того же самого. То есть один из них помогал второму отдохнуть от человека, без которого они бы, скорее всего, не знали — да и не имели нужды знать — друг друга. Стиль их общения можно было назвать легким флиртом. Отсюда и шутливый гнев Ванессы, когда Фрэнсис выказал повышенный интерес к ее матери. Однако мне было не до шуток. Я не хотел, чтобы Фрэнсис, увлекшись, случайно выболтал то, что этим женщинам знать не следовало.
— «Ага» в смысле: «Странно, что мы не виделись раньше», — пояснил Фрэнсис.
— Это потому, что я не хочу тебя ни с кем делить, — сказала Ванесса.
Парочка села за наш стол.
— Клянусь, я даже не подозревала, что ты окажешься здесь, — прошипела мне Ванесса. Она чувствовала себя виноватой в этом нежданном вмешательстве и, как обычно, спешила свалить вину на меня.
Я сказал ей, что все в порядке — мы уже покончили с деловыми вопросами. И что я рад видеть ее вдвоем с мамой впервые за несколько месяцев. И что приятно видеть ее маму наконец-то прервавшей свое деревенское затворничество.
Здороваясь со мной, Поппи была приветлива ровно настолько, насколько это было уместно в данной ситуации. А вот общество Фрэнсиса ее, похоже, взволновало, и Ванесса поспешила напомнить ей, понизив голос:
— Нет, мама! Ты же обещала! Только не за обедом.
— Пустяки! — отмахнулась Поппи от назойливой дочери и приняла предложение Фрэнсиса выпить по коктейлю.
Как выяснилось, мама с дочкой перед тем занимались шопингом в «Аберкромби и Фитче».
— Покупали майки или глазели на юнцов с голыми торсами? — уточнил я.
Фрэнсис не понял, к чему это я.
— Есть такой магазин одежды в конце Сэвил-роу, — пояснил я и указал на фирменные пакеты с эротическими фото снаружи и какими-то покупками внутри, засунутые ими под стол. — Ориентирован на туристов, легковерных покупателей и дамочек интересного возраста, которые могут часами разглядывать смазливых молодых людей, примеряющих майки.
«Типа Джеффри», — подумал я.
— Звучит интригующе, — рассмеялся Фрэнсис.
— Что значит «дамочки интересного возраста»? — пожелала знать Поппи.
— Оставь его, мама, — сказала Ванесса. — Он просто ревнует.
— К смазливым юнцам с безволосой грудью? — спросил я. Как Джеффри.
— К успеху этой фирмы. Что-то я не припомню таких очередей в «Вильгельмине».
А я видел очередь. Где и как? «В очах моей души, Горацио».
[87]
И в этих очах души мне явилась такая картина: мои жена и моя теща стоят в очереди за благосклонностью Джеффри.
Фрэнсис пожелал взглянуть на их покупки. И пошла потеха со всякими леггинсами, маечками и кофточками, причем Фрэнсис то и дело заявлял — обращаясь то к Ванессе, то к Поппи, — что был бы не прочь оценить наряды на них.
— Приложите ее к себе, пожалуйста. Да-да, теперь я вижу, почему вы ее купили. А теперь вы, Поппи.
Я внимательно наблюдал за этой троицей. Фрэнсис вне себя от восторга. Ванесса демонстрирует ему полосатую рубашку без ворота и короткую цветастую юбку. Поппи прикрылась усыпанным розами летним платьем и вертит плечами поверх него, как непоседливая школьница.
Способны ли эти женщины флиртовать и кружить головы мужчинам, выступая, так сказать, «в тандеме»? Глупый вопрос. Зачем спрашивать, способны они или нет, когда они у тебя на глазах это проделывают? Это был их фирменный номер. Так же точно — теперь я это понял — они действовали и при первом знакомстве со мной.
И тут меня посетила ужасная мысль: что, если я был единственным мужчиной, с которым они не работали в тандеме?
— Как вы обычно проводите время? — спросил Фрэнсис, глядя Поппи в глаза.
Мне было интересно услышать ее ответ. Моя теща так и не вернулась в лоно своей любящей семьи, как изначально обещала. Она осталась жить в Шиптон-андер-Вичвуде, но частенько навещала Ванессу, и они вместе ходили по магазинам или на концерты. В свою очередь, Ванесса регулярно ездила проведать маму; во всяком случае, она говорила, что ездит проведать маму. Я видел Поппи очень редко, а тет-а-тет — всего дважды после того визита в день моего изничтожения на симпозиуме о роли детской литературы, причем лишь одна из этих встреч заслуживает упоминания.
И как же она обычно проводит время?
— О, занимаюсь то тем, то этим, — ответила она, уже на полпути к опьянению.
— Что подразумевается под «тем»?
— Возня в саду.
— А под «этим»?
— Еще больше возни в саду.
— И никакой игры на виолончели?
Я взглянул на Фрэнсиса.
Поппи взглянула на меня.
Ванесса взглянула на Поппи.
Фрэнсис улыбнулся всем нам.
— Музыка — затраханная фигня, — резко сказал я.
— С чего это ты взял? — удивился Фрэнсис.
— Он считает все вокруг затраханной фигней, — сказала Ванесса.
Я сказал ей без звука, одними губами: «И я знаю, кем затрахана ты».
Я заметил, что Поппи пытается прочесть по губам мою фразу. «И ты», — хотелось мне добавить, однако я не посмел.
— Он считает все вокруг затраханной фигней, — продолжила Ванесса, — потому что мир в таком виде его устраивает. Затраханный мир объясняет и оправдывает существование в нем Гвидо.
— Кто такой Гвидо? — спросил Фрэнсис.
— Это ее любовное прозвище для меня, — пояснил я.
— Очень мило. А у тебя есть для нее любовное прозвище?
— Затраханная в доску блядская потаскуха, — сказал я.
То есть я попытался так сказать, но вместо этого вышло коротенькое:
— Ви.
— А у вас? — Он обернулся к Поппи.
— Есть ли у меня любовное прозвище для моего зятя?
— Нет, какое прозвище есть у них для вас?
— Конфетка.
Никогда еще Ванесса и я не выражали такого единодушия.
— Но мы так не говорим! — воскликнули мы хором.
— Так меня называл мой второй муж.
— Мистер Эйзенхауэр?
— Да. А я называла его Тоблероном. Как швейцарский шоколад.
— Почему так?
— Потому что его семья происходила из Швейцарии.
По лицу Фрэнсиса я догадался, что он уже вообразил себя шоколадным батончиком и готов предложить Поппи снять пробу.
— Нет, Фрэнсис, — сказал я.
— Ты о чем?
— Ты знаешь, о чем.
— Я только собирался попросить у твоей прекрасной тещи позволения также называть ее Конфеткой.
Поппи обмахивала лицо ладонью, как веером, словно ей сделалось жарко от всех этих галантностей.
— Если вам так хочется, — сказала она.
Я взглянул на Ванессу — как она, не ревнует? От матерей обычно ждут, что те, отгуляв свое, уступают дорогу дочерям. Однако Поппи не спешила в отставку. Ныне, когда женщины открыли способ не стариться по крайней мере внешне, мамы и дочки обречены соперничать вплоть до момента, когда одна из них, в последний раз накрашенная и наманикюренная, не упадет в объятия бесстрастной земли.
Не потому ли Поппи скрыла мои развратные потуги от дочери, что соперничество между поколениями стало уже нормой? Ванесса почувствовала на себе мой взгляд.
— Надеюсь, ты не думаешь, что я пришла сюда специально для того, чтобы испортить тебе обед, — сказала она шепотом, хотя вовсю любезничавшие Фрэнсис и Поппи все равно ее не услышали бы.
— Почему ты решила, что я могу так подумать?
— Потому что ты всегда думаешь обо мне плохо.
Мне вдруг стало жаль ее, живущую с мужем, который ни в чем ей не верит, и с матерью, всегда готовой отбить у нее ухажера.
— Я не думаю о тебе плохо, — сказал я и погладил ее лежащую на столе руку. — Как правило, я думаю о тебе очень хорошо.
Она раздвинула пальцы так, чтобы я мог просунуть между ними свои.
— Однако я плохо думаю о моем брате, — продолжил я.
Ни лицо, ни рука ее не дрогнули ни единым мускулом.
— Зря ты так, — сказала она. — Ему сейчас куда как худо и без тебя.
— А что, от моих мыслей ему станет хуже?
— Ты же знаешь мою теорию болезней.
Я знал. Согласно этой теории, все болезни были заключены в голове — в твоей голове и в головах других людей. Ты заболевал, если ты сам хотел заболеть, а другие люди могли сделать тебя больным, всего лишь пожелав тебе этого. А как только ты заболевал, все твои дальнейшие поступки объяснялись болезнью — то есть если ты совершал что-то неблаговидное, в этом была виновата только болезнь.
— А ты? — спросил я.
— А что я?
Я изобразил лицом вопросительный знак.
— Как ты относишься к этому?
— К чему конкретно?
— Конкретно ко всему: ко мне, к Джеффри, к этой нашей жизни.
— Как я еще могу к этому относиться? Болезненно.
— У этой болезни есть название?
Она ни на секунду не замешкала с ответом:
— Эротомания.
Я быстро оглядел комнату и знаком попросил ее понизить голос. Впрочем, никто к нашему разговору не прислушивался, и меньше всех — Фрэнсис и Поппи, ослепленные пьяненьким восторгом, подобно крольчатам, попавшим в свет автомобильных фар.
— Я не знал, что все зашло настолько далеко, — сказал я.
— Что именно зашло?
— Ты. Я не думал, что ты до такого докатишься. Ты и…
— Но я говорю не о себе. Это ты страдаешь эротоманией.
— Я?! Это я эротоман? Да у меня и влечение-то почти пропадает в пору работы над книгой, сама знаешь.
— Я знаю теорию, Гвидо. Слова якобы гасят желание. Но не в твоем случае. В твоем случае слова и есть желание. Они сидят рядками на твоей странице, и каждое умоляет: «Прочтите меня, поимейте меня!»
Я раздраженно хлопнул себя по лбу:
— Почему снова речь обо мне? Я думал, мы говорим о твоей болезни.
— Моя болезнь — это ты.
— Я — твоя болезнь? Ну да, для тебя это очень удобно. И для Джеффри тоже. Следует ли из этого, что ты — моя болезнь?
— Как может моя болезнь не быть твоей болезнью, если я заразилась ею от тебя?
Тот шлепок по лбу как будто выключил мой мозг, и мне стоило большого труда сосредоточиться.
— Значит, это моя болезнь заставила тебя спать с Джеффри? — Кто сказал, что я спала с Джеффри?
— Ну ладно, допустим, не спала, а просто сделала ему один из твоих фирменных отсосов.
— Это он так сказал?
— Нет.
— А что он сказал?
— Он промолчал. Но очень многозначительно промолчал.
— Настолько многозначительно, что ты углядел в этом молчании отсос? Он что, надувал щеки и чмокал?
— Детали не суть важны, Ви.
— Тогда к чему весь этот разговор?
— Черт побери, но ведь он мой брат!
— Ага, вспомнил о семейных ценностях? До сих пор тебя эти вещи ничуть не трогали. Ты же не простой человек, помни об этом. Ты романист, воспаряющий духом. Уилмслоуский Ниспровергатель Моральных Основ.
— Вопрос не в том, что меня трогает или не трогает. Хотелось бы знать, как к этим вещам относишься ты?
— Я? В этой иерархии я лишь на третьем месте. Есть ты, и тебе наплевать на родственников. Есть Джеффри, которому всегда было плевать на всех. Слова «родная кровь — не вода» к вашей семье не относятся. И есть я, не состоящая с вами в кровном родстве.
— Но ты жена, Ви. Жена!
— Ах да — жена. А как насчет мужа, Гвидо, мужа?
— В смысле?
Во время этой беседы мы продолжали держаться за руки, и только теперь она отпустила мою.
— В любом смысле, Гвидо, какой тебе вздумается.
Расплывчатые ответы на мои, надо признаться, также расплывчатые вопросы. Я вроде бы уже обвинил ее в том, что она спала с моим братом, но затем пошел на попятный. Это было ошибкой. Когда речь идет о предполагаемой неверности, надо спрашивать четко и напрямик, без экивоков. Было или не было? Где было? Когда было? Как часто? Насколько тебе с ним нравилось? Когда планируешь сделать это в следующий раз? Если сразу не надавить на человека, заподозренного тобой в измене, он сорвется с крючка и ускользнет. И сколько ни ругайся потом, все будет напрасно — однозначных ответов ты уже не получишь.
Ты ожидаешь, что обвиняемая будет изворачиваться и лгать? Это естественно. Но почему обвиняющий должен ей в этом способствовать? Да потому, что прямолинейность была не в моем характере и не в характере моей профессии. Напрямую спросить свою жену, где, когда и как часто, представлялось мне недопустимым. Одно дело — высказать подозрения, другое — требовать объяснений. Как-никак я был писателем: мне нужны были не объяснения, а неопределенность, недосказанность — и пусть история закручивается все дальше и дальше. Вот почему я не читаю классические детективы, где в финале все раскладывается по полочкам. Мне не хочется знать, «кто это сделал». Если тайна может быть раскрыта — это уже не то, что я подразумеваю под словом «тайна».
Следовательно, Джеффри с Ванессой, Джеффри с Поппи, Джеффри с ними обеими…
Ох! Или скорее: Ох?
Вопросительный знак у меня вечно берет верх над восклицательным.
Словами «в любом смысле, какой тебе вздумается» могла ли Ванесса намекать на то, что ей известно мое отношение к Поппи, а Джеффри, таким образом, являлся ее ответом мне, оком за око?
Но если она — по крайней мере, внешне — придавала столь малое значение этой связи, следует ли понимать, что и моя связь с Поппи для нее малосущественна?
А может, все это представление было разыграно лишь для того, чтобы сбить меня с настоящего следа, каковым была связь Джеффри и Поппи? Но если так, то почему? Кого и что защищала или щадила в этой ситуации Ванесса? Репутацию своей матери? Мои чувства?
На мгновение мою бедную голову посетила совсем уж невероятная мысль: Ви любит меня, Ви знает обо мне и Поппи, Ви понимает, что я литератор с тонкой душевной организацией — но к тому же я еще мужчина, — и Ви не хочет причинять страдания этому мужчине.
Теперь понимаете, какие преимущества таит в себе недосказанность? Видите, какое обширное пространство для домыслов и предположений дает нам неопределенность?
Должно быть, я опять начал «сочинять губами», судя по реплике Ванессы:
— Уже планируешь книгу об этом, не так ли?
— Нет, — соврал я. — А почему бы тебе самой не написать об этом, раз уж ты в курсе всех подробностей?
— А с чего ты взял, будто я об этом не пишу?
Я уставился на нее в недоумении. А она откинула назад голову и расхохоталась, как храмовая проститутка, широко разевая рот и показывая мне свое горло. Это на меня всегда действовало безотказно. Проделывай она такой фокус почаще, я бы поменьше думал о ее матери.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты спросил, почему я не пишу об этом, а я ответила, с чего ты взял, будто я не пишу, и не важно, что подразумевается под «этим».
— Полагаю, ты должна знать, что подразумевается, если ты об «этом» пишешь.
— В одной вещи ты можешь быть уверен, Гвидо: мое «это» не совпадает с твоим.
Подобные стычки случались уже тысячу раз. Я пишу, я не пишу. Я начал книгу, я не начал книгу. Я пишу об этом, я пишу о том, и не твоего ума дело, о чем именно я пишу… В чем же было отличие теперь? Я не мог понять в чем, но я чувствовал это отличие. Однажды меня спросили, почему я не пишу о преступлениях, притом что книги о преступлениях всегда востребованы. Потому, ответил я, что меня не интересуют преступления, меня интересуют наказания. Итак, не этого ли наказания я ожидал и, можно сказать, заслуживал — Ванессы, поймавшей попутный ветер, Ванессы успешной и победоносной? — Никак ведешь дневничок? — спросил я.
Прозвучало с вызовом, даже оскорбительно. Но это была бравада утопающего, который знает, что его ждет наказание. А то и напрашивается на наказание, ибо всякий принципиальный человек в глубине души мазохист.
— Можешь считать и так.
Меня встревожило то, что она в ответ не назвала меня «высокомерным говнюком». Ее терпеливость и благодушие были для меня плохим знаком.
— Ну так скажи мне, как писатель писателю, что ты сейчас пишешь?
Она посмотрела мне прямо в глаза, и в ее взгляде я увидел дикий блеск звезд, падавших с неба над Манки-Миа.
— Как насчет клина клином, Гвидо?
В нашем доме эта фраза могла означать только одно.
— Роман? Ты пишешь непристойный роман о моей семье?
— Ну почему обязательно непристойный?
— Просто у меня такое предчувствие.
— Хотя почему бы ему и не быть непристойным? Ты же все время пишешь непристойности о моей семье.
— Это неправда. Я никогда ничего не писал о твоей семье, пристойно или нет. Да у тебя и семьи-то нет, за исключением Поппи.
— Нет, это правда, если читать твои романы между строк, а я их читаю именно так.
Я не поддался на провокацию. Если она хочет видеть меня насквозь, ей придется залезть ко мне в голову. Или Ви уже считала себя сидящей в моей голове? Все могло быть и проще: она тайком залезла в мой компьютер. Но в таком случае она сейчас вряд ли вела бы со мной эту игру.
— Не беспокойся о моей писанине, — сказал я быстро. — Лучше поговорим о твоей. Как она продвигается? Помню, в последний раз мы обсуждали начальную фразу: «Милейший читатель, чтоб тебя разъебло!» Я тогда предложил тебе начать книгу как-нибудь иначе.
Я не преувеличивал. «Ванесса» — так в первой редакции назывался ее роман. «Ванесса», написанная Ванессой. И именно так роман начинался: «Милейший читатель, чтоб тебя разъебло!» Если таковым было начало книги, ничего удивительного, что у нее имелись проблемы с ее завершением.
— Не так, — сказала она. — Фраза была: «Милейший читатель, шел бы ты в жопу!» Есть некоторая разница, я полагаю.
Это ты из года в год ебешь мозги читателям.
— Никаких читателей не существует, Ви!
— Это потому, что ты их всех уже заебал.
— Какова же твоя начальная фраза теперь?
— А! — молвила она, поджимая губы (примерно так среагировала бы храмовая проститутка на просьбу прокомментировать прейскурант ее услуг). — Узнаешь в свое время.
Она хотела меня напугать, и это ей удалось.
— Как далеко ты продвинулась?
Нет ответа. Лишь все та же загадочная улыбка священной шлюхи.
— Показывала текст хоть кому-нибудь?
Опять нет ответа. «Не тебе и не подобным тебе бумагомарателям судить о моем творчестве», — означал ее вид.
В свою очередь я отрицающе взмахнул рукой:
— Я поверю в это, только когда увижу своими глазами, Ви.
Затем я вспомнил, что люблю ее, и поспешил добавить:
— И я очень хочу в это поверить.
Она продолжала смеяться. Они обе смеялись: Поппи — над шутками Фрэнсиса, Ви — надо мной.
— Тогда приготовься за меня порадоваться, — сказала она. — Я наконец определилась с названием.
Теперь был мой черед говорить: «А!» Я знал, каковы эти названия Ванессы.
— Постой, дай угадаю: «Почему мой муж Гай Эйблман — самовлюбленный мудозвон»?
Она встряхнула головой так, словно высвобождала змей, вплетенных в ее волосы.
— Ты, ты, ты… Поверь, Гвидо, на свете есть вещи поважнее и поинтереснее тебя.
Но я не поверил и этому.
34. ЖИЗНЬ — ЭТО ПЛЯЖ
Спустя неделю она попросила меня покинуть дом. Нет, не навсегда. И даже не на сутки. Просто не появляться там в дневные часы.
Через такое мы уже проходили.
— Я не слышу собственные мысли, когда ты молотишь по клавишам, — постоянно жаловалась она.
Обычно я вместо ответа поплотнее закрывал свою дверь и больше никак не реагировал на эти жалобы. Мы жили в трехэтажном особняке с мансардой и подвалом. При этом мой рабочий кабинет располагался в подвале. Но на сей раз она ворвалась ко мне, сверкая глазами и размахивая руками, как когтистыми лапами. Я испугался не за себя, а за нее.
— Умоляю! — завопила она и сделала такое движение, будто собиралась упасть мне в ноги. — Могу я тоже хоть немного поработать над своей книгой?
Я вызвался обить кабинет звукоизолирующим материалом, забаррикадировать дверь матрасами, приглушить клавиатуру самыми мягкими прокладками, какие только сумею найти.
— Буду печатать через слой лебяжьего пуха, — пообещал я. Но всего этого ей было недостаточно.
— Я хочу, чтобы тебя не было дома с восьми утра до восьми вечера, — сказала она. — Дело не только в звуках твоего компьютера, оно еще и в твоем идиотском шевелении губами на кухне, в распространяемых тобой флюидах, в самом факте твоего присутствия где-то поблизости. Когда ты в стенах дома, я не могу работать. Ты завладеваешь всем творческим пространством без остатка, ты блокируешь магнитные поля, ты поглощаешь информационные волны.
На это у меня ответа не нашлось.
Если Ванессе было так остро необходимо мое отсутствие, я должен был ей уступить. Я был уверен, что надолго это не затянется, поскольку знал Ванессу. Как только она обретет желанную тишину, ей нестерпимо захочется написать: «Милейший читатель, чтоб ты обдристался!» или что-то еще в таком духе — и далее начнется самоистязание. По моим прикидкам, уже после двух абзацев она станет подумывать о том, как бы уведомить меня о возможности возвращения. Не сказать об этом прямо, разумеется, — Ванесса не из тех, кто идет на попятный. Но, к примеру, можно эсэмэской попросить меня вызвать для нее «скорую помощь» или напомнить о вечеринке, которую мы устраиваем на днях (я об этом ни сном ни духом), и о необходимости срочно встретиться для обсуждения меню. А ночью в постели она назовет писательство скучной и допотопной возней, непонятно почему доставляющей мне удовольствие, тогда как она подумывает переключиться на йогу или на танго.
Быть может, даже вызовется сделать мне отсос, если это поможет мне забыть о литературе.
Но в промежутке между победительным тоном Ви при нашем разговоре в Сохо и штурмом моего подвального кабинета с фуриозностью, достойной Клитемнестры, никакие сомнения ее не посещали. Она всерьез настроилась писать роман и была готова довести эту затею до финала.
Сперва я подумал о перемещении в Лондонскую публичную библиотеку, но затем решил, что тамошняя чопорно-книжная атмосфера не подходит для романа, вызревающего в моей голове. За этим соображением скрывалось еще одно: в Лондонской библиотеке я рисковал повстречать какого-нибудь писателя — чего доброго, еще и успешного. Я возлагал большие надежды на свой новый роман с рабочим названием «Конечная точка» и запасным названием «Трюкач», — этим трюкачом и выступал мой братец Джеффри, извращенец и психопат с бомбой замедленного действия в голове, а его опухоль являлась превосходной метафорой для современной литературы: самообман и самоуничтожение, сжирающее мозг нашей культуры.
У Жоржа Батая
[88]
мне попалось выражение, соответствующее моему настрою и объясняющее то, что я писал: «нечестивое беспокойство». Джеффри был таким нечестивым беспокойством. Во всяком случае, он вызывал такое беспокойство у меня. Итак, я настроился на работу, и мне совсем не хотелось, чтобы какая-нибудь случайная встреча сбила меня с верного пути.
Альтернативой библиотеке была поездка с ноутбуком под мышкой на дачу к Поппи, хоть я и не был уверен в теплом приеме, да и Ванесса могла посчитать, что, находясь там, я продолжаю перехватывать ее информационные волны. И потом, я уже давно с ней не общался и не знал, в каких мы теперь отношениях. Встреча в Сохо не в счет — там мы перемолвились лишь парой фраз. А с Поппи нужно было пообщаться дольше и теснее, чтобы ее по-настоящему почувствовать.
Кончилось тем, что я снял комнату над магазином на Пембридж-роуд, всего в двух минутах ходьбы от своего дома. Магазин специализировался на китче пятидесятых. Комната мне понравилась — бывшее складское помещение, куда я доставил старый письменный стол и стул из ближайшей комиссионки, а также китчевую настольную лампу из магазина внизу. Обстановка вполне соответствовала настроению моего романа — или, скорее, стилю повествования, каким я его себе представлял: жесткому и рваному, с постоянным ощущением надрыва и безысходности. Это и была конечная точка, до которой предстояло дойти моему герою.
Я подумал, что, если Ванесса продержит меня на отшибе подольше, можно будет привести сюда и женщину — не для секса, то есть не для удовлетворения моих сексуальных потребностей (о ее потребностях я судить не берусь), а потому, что присутствие женщины в голой каморке писателя было одним из главных условий, придававших моему творческому начинанию привкус экзистенциальной опустошенности. Джеффри был колоритным, фантастическим нечестивцем, гонявшим на запредельных скоростях и одевавшимся по самой последней моде от ультрасовременных дизайнеров, о которых даже я еще не имел понятия, — но, когда я воображал его с Ванессой или Поппи в любой комбинации, мне виделась комната вроде этой, голая и мрачная. Возможно, из-за того, что готовность таких женщин сожительствовать с Джеффри я мог объяснить лишь их тягой к чему-то грязному, трущобному. У этих женщин имелся я для парадной жизни. Через меня они контактировали с миром вертлявых журналистов, доведенных до ручки авторов, обрюзглых литагентов и суицидальных издателей. Я возил их на литературные фестивали и на роскошные яхты. Я показывал им мир. Как еще, если не с моей помощью, они могли бы попасть в Манки-Миа?
Тогда как Джеффри Опухшемозглый — что он мог им предложить?
Ничего, кроме провинциального убожества, которое не прикроешь модными подачками, — я представил себе, как он заваливает их образчиками нижнего белья от «Вильгельмины», а после похотливо скользит ладонями по им же подаренным чулкам.
Так что я ничуть не соврал бы, сообщив Ванессе (если бы она спросила), что дела на моем писательском фронте продвигаются отлично и что моя обшарпанная комнатка создает подходящую для этого атмосферу. Но я был бы рад вернуться, подай она сигнал, что желает того. Проблема была в том, что сигнала от нее не поступало. День проходил за днем, неделя за неделей, но Ванесса не выказывала никакой заинтересованности в моем возвращении: ни сообщений насчет вызова «скорой», ни ночных разговоров в постели об утомительности писательского труда, ни упоминаний о танго. Диверсионных отсосов тоже не случалось. Я был не настолько захвачен своей работой, чтобы упустить из виду тот факт, что она впервые за время нашего знакомства была целиком захвачена своей. Спала глубоко и крепко. Утром напевала под душем. И абсолютно ни на что не жаловалась.
Я писал, и она писала. Я не имел понятия, насколько она приблизилась к завершению своей книги. С нее сталось бы уже давно это сделать, написать финальную фразу — типа «Милейший читатель, чмокни меня в жопу» — и не сказать мне об этом. Она могла подолгу выжидать подходящего момента, чтобы поэффектнее бросить мне это в лицо. Возможно, за ужином в нашем любимом ресторане — хотя все рестораны были нашими любимыми — за бутылочкой «Сент-Эстеф». Возможно, в постели. Возможно, в пиковый момент близости, когда наши индивидуальности сливаются в одну. Кто знает — может, мы еще сделаем ребенка и назовем его в честь романа Ванессы. «Почему мой муж — мудак?» Не самое лучшее имя для ребенка даже через дефисы, но и я не мог предложить ничего лучше. «Конечная точка» тоже не бог весть.
Я писал, она писала. Это уже походило на состязание в выдержке: кто из нас первым заговорит о своем романе?
Первым, конечно, оказался я. Но в этом не было заслуги Ванессы.
— Это отнюдь не пляжное чтиво, насколько я понимаю?
Сия фраза, вызвавшая у меня «нечестивое беспокойство», слетела с уст Флоры Макбет. Развитое шестое чувство подсказало Флоре, когда и как лучше всего нанести удар. Как раз в то время, когда я начал сбавлять обороты перед лицом непостижимой самоуверенности Ванессы — не то чтобы я не верил в возможность сожительства двух плодовитых авторов и не то чтобы я завидовал темпам работы Ванессы, но все это меня сильно нервировало, — именно тогда Флора вызвала меня, чтобы проинформировать о свертывании допечаток и переизданий всех моих книг.
Я сразу уловил иронию происходящего. В одной семье не может быть двух равно успешных писателей. Из них на плаву должен остаться кто-то один. И оставшимся буду не я. «В очах своей души» я узрел длинную очередь поклонников, желающих получить автограф Ванессы, — очередь, сравнимую длиной с беньяновской колонной пилигримов перед Рекой Смерти на пути к Небесному Граду.
[89]
А я? Что ж, никогда не поздно учиться танцевать танго.
Впрочем, Флора подала свою новость под иным соусом. Если ее послушать, выходило так, что исключение книг из каталога продаж является для их автора большим преимуществом, которому он должен радоваться.
— Как это понять, Флора?
— Времена меняются, — сказала она. — Когда-то каталог продаж был действительно важен для авторов, но теперь мы перешли к изданию книг по заказу.
— И в чем тут преимущество?
— В том, дорогуша, что теперь всякий желающий прочесть одну из твоих книжек заказывает ее печать через интернет и получает свежеизданный продукт в свои потные ручонки в течение нескольких дней.
— Да, но раньше всякий желавший прочесть мои книги шел в магазин и хватал эти книги с полок своими потными ручонками без лишней возни с заказами и ожидания доставки.
— Это лишь в том случае, если издание имелось в наличии. — Ну так продолжайте меня издавать.
Если эта фраза прозвучала как мольба попрошайки, то лишь потому, что она и была натуральной мольбой попрошайки.
— Но тогда мы не сможем печатать тебя по заказам.
— Но тогда и не будет нужды печатать меня по заказам.
— Дорогуша, в постоянных допечатках нет ничего хорошего. Это значит, что книги имеются на складе, но еще не значит, что они выставлены на продажу. Ты говоришь, что всякий желающий может пойти в магазин и купить твою книгу, а когда ты в последний раз видел свои книги на магазинных стендах?
Я стал мучительно вспоминать.
— То-то и оно, — сказала Флора. — Тогда как при новой системе…
— …никто уже не пойдет в книжный магазин, ты об этом? Пока мои книги были на полках, их могли случайно заметить и купить даже те, кто искал что-то другое.
— Но сейчас они не могут даже случайно заметить твои книги в магазинах, поскольку их там нет.
Фраза прозвучала так, будто в этом был виноват я. Не успел я напомнить Флоре, что винить следует ее, а не меня, как она продолжила:
— Дорогуша, я скажу тебе то, что говорю всем своим незвездным авторам, — прекращай думать категориями «печатают — не печатают». Эти печатные категории уже вышли из моды.
— А что сейчас в моде?
Ответ был написан у нее на лице: «Уж точно не ты».
Она носила одежду, рассчитанную на женщин вполовину моложе нее, но даже на многих таких женщинах этот наряд выглядел бы слишком вызывающе: черные шелковые леггинсы с короткой цветастой юбкой, ботинки и некое подобие борцовского трико. Как ни странно, эта нелепость делала ее желанной. Вот если бы с ней переспать — не поправит ли это мои издательские дела? Я чуть было не задал этот вопрос вслух: «Как полагаете, Флора, не пойдет ли мне на пользу, если…»
Я жалел о том, что у нас с ней в прошлом не было связи. Не только из соображений профессиональной выгоды, но и из личных соображений. Пусть она мне не нравилась, а я не нравился ей, но это был шанс приобрести редкий и наверняка очень своеобразный сексуальный опыт. Совокупление двух людей, испытывающих стойкую взаимную неприязнь, стало бы хорошим испытанием для меня как мужчины. И не только как мужчины. Когда я думал об этом акте — а я, милейший читатель, думал о нем не так чтобы уж очень часто, — мне представлялось соитие по-обезьяньи: сзади, вцепившись зубами ей в загривок и ногтями в живот. Очень быстро. Исключительно из глубокой ненависти. Вставить, вытащить, снова вставить — и кончить. А потом оглядеться по сторонам — вдруг кто-нибудь бросит банан в награду за представление?
Правда, Мишна говорила мне, что мартышки не трахаются из ненависти. Только homo sapiens способен на «ненавидящий секс». Только homo sapiens развил свое сознание до такой степени, что оно может превращать ненависть в сильнейший возбудитель, после которого уже нет возврата к любви, ласковым взорам, нежным прикосновениям и сигаретному дыму, вьющемуся струйкой под тихую лирическую музыку. Мартышки даже не подозревают, чего они лишились.
Могла ли Флора, при ее феноменальном чутье и проницательности, ощущать нечто похожее? Посещали ли ее мысли об экстазе и самозабвении, до которых нас может довести взаимная ненависть?
Должно быть, эти размышления побудили меня вдруг выложить ей — как аналог посткоитального дара — идею моей новой книги. Вообще-то, у писателей не принято пересказывать кому бы то ни было сюжет романа, пока он не завершен. Это считается дурной приметой. Хотя иногда — от переизбытка самоуверенности, но чаще из-за ее недостатка — ты нарушаешь это правило, устраиваешь краткое обсуждение в узком кругу, наблюдаешь за ответной реакцией и возвращаешься за рабочий стол, вдохновленный интересом слушателей.
С позиций издательского этикета — если такое понятие имеет право на существование — Флора не являлась первой инстанцией. Для начала ты (или, скорее, твой агент) шел к издателю, выпускающему книги в твердых переплетах, и только затем обращался за так называемой «мягкообложечной поддержкой». До Флоры книга добиралась лишь спустя год после ее выхода в твердом переплете — если добиралась вообще, ибо для этого еще требовалось согласие кого-нибудь типа Сэнди Фербера на мягкообложечное переиздание. А в нынче никто из нас не мог с уверенностью рассчитывать на такое согласие.
Описывая Флоре своего героя (Джеффри с его метафорической опухолью, Джеффри, совратившего жену и тещу своего брата, Джеффри, чья мать увлекалась групповым сексом, Джеффри, пившего водку через глаза), я хотел напомнить ей о том, в чем я считался силен, — о «фонтанах словесной спермы» и т. п., как это именовалось на «Амазоне», — и тем самым подтолкнуть ее к сохранению моих ранних вещей в «старомодной» печати.
— Это отнюдь не пляжное чтиво, насколько я понимаю? — прервала она мой рассказ.
— Какое чтиво? — не понял я.
— Пляжное — то, что люди читают, загорая на пляжах.
— Ни разу в жизни не читал книгу на пляже, — сказал я и, нащупав струп у себя за ухом, начал рассеянно ковырять его ногтем.
Она смерила меня взглядом. На мне был строгий черный костюм. Я всегда хожу к издателям в строгом черном костюме. Дабы выказать уважение. Кроме того, в издательствах нередко можно наткнуться на траурную церемонию по кому-нибудь из сотрудников, и мой наряд окажется кстати. Однако строгость костюма не остановила бы меня от того, чтобы по-обезьяньи поиметь Флору. Всего-то дел: расстегнул ширинку, вставил-вынул-вставил-кончил, застегнул ширинку. И мы оба навеки лишимся доступа к иным радостям жизни.
— Твой роман явно не годится для пляжного чтения, — сказала она. — Ты, вообще, хоть раз бывал на пляже?
— Только прогуливался вдоль воды, — сказал я. — А в детстве я собирал ракушки и строил замки из песка. В Нью-Брайтоне, в Блэкпуле. Но я ни разу не сидел на пляже с книгой в руках.
— Ты даже не подозреваешь, чего лишился.
Как и те мартышки.
Она потянулась в кресле, как бы демонстрируя, что я потерял, — гибкая и мускулистая, одновременно вполне молодая и вполне старая, чтобы быть собственной внучкой и собственной бабушкой. Под мышками у нее торчали пучки черных волос, напомнившие мне поросль в ушах и ноздрях у пожилых людей, не считающих нужным возиться с удалением этих волосков. Но Флора Макбет хотела напомнить не об этом, а о том, что я утратил вкус к жизни.
Интересно, как бы она среагировала, упади я сейчас на колени перед ее креслом и уткнись лицом ей в подмышку? Может, оставила бы мои книги в печати?
Не отвращение, а малодушие помешало мне так поступить. Я бы охотно поведал ей о своих чувствах к Поппи и о том, что нахожу женщин старше себя более привлекательными, нежели молодых, однако признания в неразборчивости обычно работают против тебя самого. «Меня ничуть не отвращает пожилое тело» — так можно было бы сформулировать мой эротический принцип, но я чувствовал, что буду понят превратно.
— Что же привлекает людей в пляжном чтиве, Флора? — спросил я вместо этого.
К тому времени я уже сковырнул струп у себя за ухом, и, кажется, из болячки потекла кровь.
— Читабельность, дорогуша, что же еще?
— А что это такое?
— Что такое читабельность?
— Да.
Она опустила руки на стол, не позволив мне более любоваться пучками черных волос. Я этого не заслуживал.
— Если ты не знаешь, что такое читабельность, дорогуша, — сказала она таким тоном, словно выносила приговор, — ты совершенно безнадежен.
Покинув кабинет Флоры, я в коридоре издательства столкнулся — самым буквальным образом — с Сэнди Фербером, у которого был такой вид, будто всех его родных и близких только что смыло цунами. Он предпочел меня не узнавать. Под словом «предпочел» я здесь подразумеваю не только сиюминутное, инстинктивно принятое решение. Я имею в виду предпочтение на глубоком генетическом уровне, как будто нежелание меня узнавать было миллионы лет назад заложено в генах его доисторических и дочеловеческих предков.
Я для него попросту не существовал. В межличностном общении я с этим уже сталкивался и научился мириться. Еще в детстве мне казалось, что мама не замечает моего существования. И Поппи в последнее время давала понять, что я для нее не существую. Но в общении между писателем и издателем проглотить такую пилюлю было куда труднее. До сих пор публикация была необходима писателю, принося ему если не славу, то хотя бы известность. Но в понимании Флоры этот термин стал означать нечто противоположное. «Быть напечатанным», согласно Флоре, означало «выйти в тираж» в самом негативном смысле, то есть исчезнуть с глаз широкой читающей публики. Флора славилась своим умением повергать во мрак безвестности своих авторов, многие из которых безмятежно грелись под лучами славы до того, как попались ей под руку. Но Сэнди Фербер, игнорируя меня, шел еще дальше: в глазах Сэнди я был ничем, так что и повергать было нечего. Я был неинтерактивным автором, то есть мертвым прошлым литературы.
Он, как и я, носил черный костюм, но если мой был скорее «костюмом скорбящего», то его походил на костюм покойника, приготовленного к погребению. В реальности это не соответствовало нашим профессиональным взаимоотношениям, ибо это он был нанят владельцами издательства для того, чтобы похоронить меня. Однако именно его кости по-скелетному сухо брякнули при нашем столкновении, тогда как на моих костях еще имелась кое-какая плоть.
В тот же самый момент я решил сделать выбор в пользу жизни. Я уйду из «Сциллы и Харибды». Будь у меня побольше смелости, я ушел бы оттуда сразу же после самоубийства Мертона, чья смерть стала зловещим предзнаменованием. Приняв это решение, я почувствовал себя лучше. Новая книга, новый издатель — весь мир был открыт передо мной.
Я заглянул к Маргарет, чтобы попрощаться.
— С меня хватит, Маргарет, — сказал я.
К моему изумлению, она тотчас догадалась, о чем речь. Или она уже слышала подобные речи от других авторов Мертона? Может, я был последним из них, еще не сбежавшим отсюда?
Она поднялась из-за стола и обняла меня. Странное дело: от нее пахло Мертоном. Не сомневаюсь, что она вот так же обнимала его бессчетное число раз. «С меня хватит, Маргарет», — говорил он, входя в офис, а она поднималась из-за стола и обнимала его.
Так были они любовниками или нет?
Ненужный и неуместный вопрос. Я понимал ее чувства. Ей казалось, что она в свое время подвела Мертона. «С меня хватит, Маргарет», — сказал он в тот день, а она не уловила в полной мере смысл этой фразы, не поняла всю глубину отчаяния, в которое ввергли его набирающие силу ненавистники мужской прозы и печатного слова. И сейчас она старалась не повторить ту же ошибку со мной. «С меня хватит, Маргарет», — сказал я, и она молча обняла меня так крепко, как только смогла.
35. ЗАПОЗДАЛЫЙ АПОКАЛИПСИС
Новая книга, новый издатель.
Весь мир передо мной — так я, кажется, написал? Увы, оптимизм в нашей работе — явление недолговечное. Новая книга и новый издатель — это было прекрасно, но что, если работа над книгой займет больше времени, чем я рассчитывал, и что, если на момент ее завершения уже не останется издателей, готовых ее издать?
Нужно было срочно поговорить с Фрэнсисом. День был теплый, и я пешком двинулся от издательства к его офису, по пути завернул в кафе, взял не очень-то мне нужную чашку капучино и уселся за столик снаружи, чтобы позвонить — Фрэнсис не любил визиты без предупреждения. Но его рабочий номер был все время занят. Или он просто снял трубку с аппарата, чтобы его не тревожили звонки. За этими попытками дозвониться я не сразу заметил «Эрнеста Хемингуэя», который сидел через два столика от меня и, как всегда, делал записи в блокноте. Сквозь дыру в паховой области его брюк наружу высунулось давно не мытое яичко. Оно лежало на краешке стула, как некий экзотический фрукт, свалившийся туда с тарелки.
«Грибной король» Антонио Карлуччи
[90]
уже несколько лет как продал свою сеть недорогих итальянских ресторанчиков (откуда я это знаю? Да потому что кулинары, в отличие от писателей, пользуются в нашем мире любовью и известностью), однако с той поры они еще не настолько деградировали, чтобы стать прибежищем для нищих и бродяг. Работники данного заведения имели полное право прогнать псевдо-Хемингуэя. Он не заказал ничего из еды или питья, а его вид отпугивал потенциальных посетителей. Я и сам не захотел бы есть спагетти или суп с фрикадельками за соседним с ним столиком. Однако он преспокойно сидел здесь, как живой упрек всем малодушным писателям, и торопливо заполнял страницы своего репортерского блокнота, словно боясь, что вот-вот истечет отпущенное ему время.
Может, он невидим для всех, кроме меня? Может, это «призрак серьезного писательства» — все, что осталось от нашей литературы? Может, это Эрнест Хемингуэй собственной персоной, восставший из мертвых, дабы воззвать к совести современных читателей, которые его даже не замечают?
Я сидел слишком далеко, чтобы разглядеть, что он пишет. И я не мог спросить его напрямик: «Как продвигается работа над романом? Ваши фразы, похоже, стали длиннее прежнего?»
Я попытался уловить его взгляд. Пусть он поймет, что я его вижу и мысленно ему аплодирую.
Однако он не снисходил до личных контактов. Люди его не интересовали. Окружающий мир его не интересовал. Он был весь поглощен творческим процессом.
Со скоростью света он выбрасывал из себя текст, периодически опуская свободную от писания руку и перекатывая между пальцев свое немытое яичко — будто перебирал четки.
Я снова набрал номер Фрэнсиса и на сей раз услышал голос автоответчика.
— Фрэнсис, возьми трубку, — сказал я после сигнала. — Мне очень нужно с тобой поговорить. Я только что порвал со «Сциллой и Харибдой». Я здесь рядом, через дорогу. Если выглянешь из окна, ты меня увидишь. Возьми трубку, или я иду к тебе без приглашения.
Если ты являешься писателем и живешь в эпоху вымирания слов, тебе до зарезу нужен счастливый случай. Мне такой случай подвернулся в лице Кейт и Кена Куэрри, владельцев недавно образованного, но уже набравшего вес издательства «Трущоба», которое специализировалось на выпуске дебютных романов никому не известных авторов. Супруги Куэрри рассудили так: если платить хотя бы скромные гонорары молодым начинающим писателям за их дебютные книги, это послужит стимулом для покупки данных книг теми читателями, которые также метят в писатели, а это немаленький контингент. Что и как писали дебютанты, не имело значения — издательство извлекало их из небытия, давало им аванс и уже тем обеспечивало спрос на свою продукцию. Появление на книжном рынке множества дебютных романов вызывало раздражение у маститых авторов, чьи дебюты остались далеко в прошлом; однако мы утешались недолговечностью успеха этих дебютантов. Их жизнь в литературе напоминала судьбу самца Latrodectus mactans, то бишь «черной вдовы»: разок отымел паучиху, и все, тебе конец.
Я же все еще ковылял по этой литературной жизни, строя планы на новую книгу. А Куэрри меж тем фаталистически расставались с очередным протеже и переходили к следующему.
Мы были знакомы, но не близко — я учился в том же университете, что и Кен Куэрри (застрявший в паре шагов от баронетского титула), а потом периодически встречал его с супругой на разных литературных мероприятиях. Кейт Куэрри даже выступила с речью на одной из моих презентаций, похвалив меня как писателя, который «учится по мере движения вперед». Я понял это так, что мне еще учиться и учиться. Но она хотя бы признавала факт моего существования. Посему, когда я увидел эту парочку покидающей офисное здание — наверняка были у Фрэнсиса, который вместо хождения по издателям предпочитал заманивать их к себе изысканным подбором фуршетных блюд и элитных сортов солодового виски, — у меня не было причин не помахать им рукой, приглашая составить мне компанию за столиком. После визита к Фрэнсису чашечка кофе им не повредила бы.
Завязался обычный литераторский разговор — кто нынче на подъеме, кто на спаде, кого из авторов Фрэнсиса они печатают (имена оказались мне незнакомыми), как идут дела в сфере дебютных романов и напоследок как идут дела у меня.
— Ты ведь в «Сцилле»? — уточнила Кейт Куэрри, откидывая с глаза прядь волос.
Я упомянул «глаз» в единственном числе намеренно. Дело в том, что глаз у нее был один, но работал он за троих: в считаные секунды оглядел сидящих за столиками, затем впился в меня и даже сделал попытку заглянуть мне в самую душу.
— Да, — сказал я, — такова кара за грехи мои.
Кен Куэрри понял мой намек с ходу:
— Сэнди Фербер?
Я кивнул, вложив в это движение добавочный смысл: «Но теперь с этим покончено».
Кейт Куэрри содрогнулась: Сэнди Фербер — брр!
В идеальном мире Куэрри сразу же вцепились бы в освободившегося автора хотя бы из желания насолить Флоре. «Гай Эйблман! Какая удача, что мы встретились с ним в тот самый день, когда он решил порвать со своим прежним издательством!» Но если супругов Куэрри и посетили подобные мысли, они оставили их при себе.
Когда-то они были школьными учителями (по крайней мере, Кейт Куэрри точно была учительницей, тогда как о ее муже, без-двух-шагов-баронете, таких точных сведений не имелось), а в издательский бизнес пришли после того, как составили и напечатали за свой счет антологию детских сочинений. Ничего общего со слюнявым «Двойным Апортом». Дети, которыми занимались Куэрри, в своем мире не видели породистых собак — им чаще доводилось видеть собачатину в своем рагу. Наркотики, насилие, уличные банды, секс на школьном дворе — таков был их личный опыт, и Куэрри попросили их об этом написать. Пишите о том, что знаете, дети.
Кен Куэрри был в кожаной куртке от Ральфа Лорена поверх майки с изображением какой-то рэперской физиономии. Кейт Куэрри, которая всегда казалась мне готовой рассыпаться на части, была — вероятно, во избежание этого — плотно упакована в джемпер и застегнутый на все пуговицы коричневый кардиган. Как она умудрялась декольтироваться при таком обилии вязаной одежды, для меня оставалось загадкой, но куда бы я ни смотрел, взгляд невольно смещался на ее узкие, вытянутые, молочно-белые груди. Интересно, как реагировал на это зрелище Фрэнсис, известный своим пристрастием к сиськам. Или он старался смотреть ей в глаз?
Поскольку никаких деловых предложений от супругов не воспоследовало, я перевел разговор на мою новую книгу.
— Впрочем, ваша сфера — это дебютные романы, — добавил я со смехом, — а мой вряд ли подойдет под эту категорию.
Они быстро переглянулись.
— Мы занимаемся не только этим, — сказала Кейт Куэрри, задетая намеком на их профессиональную ограниченность. — Мы всегда готовы издать какую-нибудь смелую новаторскую вещь — не важно, дебютную или нет.
Кен Куэрри взглянул на меня вопросительно. Достаточно ли смелой и новаторской будет моя новая вещь?
В ответ я изобразил улыбку типа «не-мне-самому-судитьо-своих-шедеврах». Понятие «новаторский» вызывало у меня еще большее беспокойство, чем слово «дебютный», хотя, конечно, это были вещи разного порядка. Поскольку я не мог рассчитывать на «повторный дебют», мне оставалось только смелое новаторство. Но в чем была суть этого новаторства? Мне, например, казалось вполне смелым и новаторским уже то, что я сумел стать писателем, выйдя из среды провинциальных торгашей. Моя мама читала только журналы мод и желтую прессу. Отец ни разу в жизни не открыл книгу с намерением ее прочесть. Они отправили меня в самую никчемную из местных школ (хотя им было вполне по средствам оплатить мое обучение в частной) с расчетом на то, что и я никогда не стану совать нос во всякие книги. При этом я был евреем в стране гоев (да-да, помню, я говорил о нееврейском характере нашей семьи, но это не лишает меня права сослаться, когда нужно, на свое еврейство). Какие еще новаторские прорывы я должен был совершить, чтобы остаться в печати? Однако не мне было удивлять прорывами двух бывших учителей рочдейлской школы — по слухам, Кен все же проучительствовал там одну неделю, — которые видели детей, в пятилетнем возрасте побиравшихся на улицах, питавшихся собачатиной, посылавших сестер торговать собой для оплаты обучения, а в финале прорывавшихся в престижный Оксфорд.
— Наименее подходящий человек для оценки литературного произведения — это его автор, — сказал я, слегка покраснев, дабы подчеркнуть собственную скромность. — Однако у меня такое чувство, что я существенно поднял планку по сравнению с моими предыдущими романами. Боль стала куда сильнее, а отчаяние — глубже. Это книга о человеке, умирающем от опухоли мозга… — Я хотел добавить, что опухоль стала следствием его привычки пить водку через глаза, но вовремя сообразил, что Кейт Куэрри вполне могла лишиться глаза по аналогичной причине.
Было непонятно, слушают они меня или нет.
— В целом, — продолжил я, — это герой французского типа…
— То есть он философствует во время траха?
— Именно так. Мне всегда казалось, что трах, не анализируемый непосредственно в процессе траханья, как-то скучноват. Но, кроме того, его французскость выражается в разрушительности. В нечестивом беспокойстве, которое он сеет вокруг себя.
Я скосил взгляд на Эрнеста Хемингуэя — уловил ли он скрытую цитату? — но оказалось, что он уже покинул столик и шагает прочь по велосипедной дорожке, не обращая ни малейшего внимания на крики и сигналы рассерженных велосипедистов.
— В чем конкретно выражается его нечестивость? — спросил Кен Куэрри.
— Этого бродяги?
— Я о твоем герое.
Кейт Куэрри поплотнее закуталась в свой кардиган в предвкушении моего ответа.
— В сексуальной распущенности, например. Он вступает в связь не только с женой своего брата, но и с ее матерью.
Понятно, что меня такое поведение шокировало, однако я не учел, что супругам Куэрри, с их трущобным опытом, оно могло представляться вполне обыденным, чтоб не сказать нормальным.
— Помнится, в одной рецензии на твою книгу, — сказала Кейт Куэрри, — было написано, что ты не можешь определиться: то ли ты новый Рабле, то ли новая миссис Гаскелл?
Судя по тону, каким это было сказано, она в этом вопросе уже определилась. И не в пользу Рабле.
— Насколько я помню, там говорилось о Шарлотте Бронте и Апулее, — поправил я. — И не о моем выборе между ними, а о том, что я удачно сочетаю в себе их обоих. Но эта книга будет совсем другой. На сей раз ни проблеска позитива. Все летит в тартарары.
«Так уж и все?» — подумал я тут же. Но в этом разговоре я не собирался упоминать Уилмслоу и вообще провинцию. Как и то, что мои тартарары располагались не далее как в Олдерли-Эдж.
— В таком описании роман представляется антиутопическим, — сказал Кен Куэрри, поглаживая пальцем свой подбородок.
— Скорее, апокалипсическим, — сказал я.
— Мммм… — протянул он.
Повисла пауза.
— Что-то не так с апокалипсисом? — спросил я.
— Только то, — ответила за мужа Кейт Куэрри, — что у нас в плане издательства их уже несколько.
— Стало быть, мой апокалипсис запаздывает? — рассмеялся я.
Они явно не уловили причину моей веселости.
— Это не значит, что мы не хотим взглянуть на твою вещь, — сказала Кейт Куэрри, тогда как мой взгляд вновь погрузился в ложбину меж ее молочных грудей. — Возможно, в ближайшие несколько лет апокалипсические романы будут самым популярным чтивом.
— Если через несколько ближайших лет их будет кому читать, — ляпнул я некстати и снова рассмеялся. — Это не значит, что я тороплю вас с решением.
На этом тема и закрылась. Я извинился за то, что столь внезапно перехватил их, да еще на выходе от моего литагента. «Которому это вряд ли понравится», — добавил я со смехом. Сколько раз я смеялся за последние десять минут? Они сказали, что вовсе не чувствуют себя перехваченными. Им, видите ли, очень приятно сознавать, что такой знаменитый писатель подумывает о возможности когда-нибудь издаваться у них. Когда-нибудь…
Более того, за последний час это уже второй случай, когда мое имя вызывает у них приятные ассоциации. Я спросил о первом случае. Ну, он не то чтобы касался меня напрямую. Но Фрэнсис им сообщил (взяв с них слово молчать, и они не проговорятся, пусть я на этот счет буду спокоен), что Ванесса — моя жена.
В моем ухе, к тому времени уже наполовину оторванном вследствие долгого теребления, раздался гулкий звон, как от оплеухи.
— Мммм… — сказал я. — Так вы обсуждали Ванессу?
Кен Куэрри похлопал по своему портфелю:
— Текст уже здесь.
Ванесса Победоносная.
Единственный глаз Кейт Куэрри пробуравил меня насквозь.
Спустя двадцать минут и три чашки крепкого черного кофе я зашел в лифт и нажал кнопку седьмого этажа, на котором располагался офис Фрэнсиса. В былые времена, подходя к его двери, я гадал, какие новые интересные предложения сделает мне мой литературный агент. Теперь же я гадал только о том, застану ли Фрэнсиса в живых. И если ему суждено было пасть от чьей-то руки, я готов был выступить в роли убийцы.
На мой звонок в дверь долго не было никакой реакции, и я счел это еще одним признаком вины Фрэнсиса. Наверняка пытается состроить подходящую случаю физиономию. Или спешно выкладывает на видное место мои книги, чтобы показать, как высоко он меня ценит. Наконец из динамика ответил голос секретарши. У него появилась секретарша? Давненько уже Фрэнсис не мог себе позволить такую роскошь. Я назвался и стал ждать. Из динамика донесся неубедительный приступ кашля (секретарша тянет время, пока он расставляет мои книги?), и наконец сработал электрический замок.
Я вошел. За секретарским столом, в телефонных наушниках и с размазанной вокруг губ помадой (могу себе представить, каким манером она размазалась), восседала Поппи Эйзенхауэр, моя теща.
ЧАСТЬ III
ПРЕДСМЕРТНЫЕ СЛОВА
36. СЧАСТЬЯ ПОЛНЫЕ ШТАНЫ
Какое-то время спустя…
Не думаю, что стоит уточнять какое. Как начнешь подсчитывать годы, так и закончишь подсчетом утрат. Время течет — и пусть себе течет. Чрезмерная точность противна человеческой природе.
Короче, прошло какое-то время с той поры, как я написал слова «Поппи Эйзенхауэр, моя теща».
Я больше не могу писать эти слова без нервной дрожи. Как и слова «Ванесса Эйблман, моя жена».
Вот таким специфическим образом отразились на мне пережитые потрясения.
В остальном никаких существенных перемен за это время не произошло. Книжные магазины все так же закрываются один за другим, понятие «библиотека» окончательно вышло из употребления, апломб и безапелляционность успешно выдают себя за высокое искусство, кулинары по-прежнему ценятся выше писателей, мелкое продолжает мельчать. Но сам я бодр и весел, как это ни странно при таком раскладе. Я уже отмечал, что в моей профессии для выживания необходим счастливый случай. И мне он привалил по полной — и теперь, что называется, счастья полные штаны.
Выражение в духе полудиких ланкаширцев из моей юности, о которых я за эти годы успел позабыть, — может, как раз поэтому мне и пришлось так долго ждать своего счастья.
Но ведь дождался же! И теперь обо мне с похвалой отзывается сам Дж. Дж. Фревиль, сын незабвенного Э. Э. Фревиля, который однажды попросту выдохся и отошел от литературных дел. «Дальше — тишина»,
[91]
— якобы сказал он напоследок, прекрасно сознавая, что ни один автор не хотел бы увидеть эти слова на обложке своей книги.
Но Дж. Дж. проявил себя его достойным преемником. А недавно изволил выразиться о моем творчестве так: «Гвидо Кретино заставит рыдать и камень».
Да-да, Гвидо Кретино. С открытым забралом. Я теперь «Гай Эйблман, пишущий под псевдонимом Гвидо Кретино». Случай не столь уж редкий среди литераторов — вместе со стилем я сменил и имя, однако не спрятался за псевдонимом, поскольку не хочу, чтобы прежние, более претенциозные творения Гая Эйблмана начисто изгладились из читательской памяти. Впрочем, хотениям вопреки, они таки изгладились начисто.
Не мне судить о способности Гвидо Кретино выжимать слезы из камня, но после моих публичных чтений женщины частенько подходят ко мне с покрасневшими, заплаканными глазами.
— Я чувствую, как вы проникаете в сокровенные глубины моей души, — говорят они. — Трудно поверить, что этот текст был написан мужчиной.
В ответ я киваю, улыбаюсь и говорю, что в прошлой жизни — кто знает? — я вполне мог быть женщиной. Иногда я дотрагиваюсь до их запястий, как сделал бы доктор, проверяющий пульс. Запястье — это как раз то место, которое можно трогать без опасения оскорбить незнакомую женщину. Впрочем, эти женщины не считают меня незнакомцем. Мои слова преодолели все преграды между нами. Я знаю этих женщин лучше, чем их знают собственные мужья; а читательницы, со своей стороны, уверены, будто знают меня лучше, чем моя жена.
Жена? О какой жене речь?
Не одних только женщин пробирает до слез мое творчество. Мужчины тоже — те самые мужчины, которые еще вчера сочли бы невозможным присоединиться ко мне, пляшущему этаким козлоногим сатиром в шутовском хороводе жизни, — сегодня качают головами в такт моим словам и смаргивают влагу с ресниц. Я, сам того не желая, дал волю мартышкам, таящимся в подвалах их душ. Энди Уидон был прав: мужчин заводит слово «папочка», а при слове «отцовство» у них начинается спонтанная эрекция. Упомяните об «отцовском праве на общение с ребенком», и они растают, как шоколад под жарким солнцем. Это раньше автор, чтобы взять в оборот читателей-мужчин, должен был заставить их смеяться и плакать одновременно. Теперь для этого достаточно одного плача. Душещипательность успешно преодолела барьер между полами. А заодно, похоже, разрушила и межвозрастные барьеры. Я вижу, как молодеет моя читательская аудитория. Еще немного, и к моим книжкам потянутся дошколята. Недавно сама Салли Камфорт по знакомству попросила подписать мою новую книгу для ее племянниц.
Я не могу объяснить, как мне удается угодить всем. Я вообще уже ничего не могу объяснить.
Например, вот такой парадокс: как получается, что у меня есть читатели, притом что читателей уже не существует в природе. Это все удача, счастливый случай: он превращает черное в белое, он нарушает порядок вещей в твою пользу, он делает тебя исключением из всеобщего правила, притом что всеобщее правило на то и всеобщее, чтобы не иметь исключений. Таким образом, хотя нет никаких причин для того, чтобы читательские группы, оксфэмовские благотворители или книготорговцы, еще недавно не умевшие правильно писать мою фамилию, вдруг воспылали ко мне любовью, они этой любовью пылают, и все тут. Любовь слепа, как и счастье.
Я много путешествую по миру, выступаю перед полными залами и говорю то же самое, что говорил всегда, но теперь залы устраивают мне овации. Не стану врать, заявляя, что могу заполучить любую женщину по своему желанию, — потому что те женщины, которых я действительно желаю, мне как раз недоступны, а все прочие при встрече со мной обычно заливаются слезами и громко прочищают носы, — однако дела мои на этом фронте обстоят совсем неплохо для немолодого мужчины, который когда-то бродил по лондонским улицам, шевеля губами и выдирая волоски из собственных усов. Я до сих пор ревниво отношусь к успехам других авторов, но более всего я ревную к собственному успеху.
Этот успех вызывает у меня сильнейшее раздражение, даром что он мой собственный. «Где он был прежде? — спрашиваю я себя. — Где он был в ту пору, когда я нуждался в нем гораздо больше, а заслуживал его ничуть не меньше?» Если вы годами тянули свою писательскую лямку, а затем вдруг по прихоти судьбы вам выпал счастливый билет, это не повод для щенячьих восторгов. Познайте успех после множества неудач, и горечь воспоминаний об этих неудачах будет лишь усиливаться с каждым новым триумфом. Успех — штука капризная и переменчивая, и только неудача является правильным мерилом всех вещей.
Но никто не может обвинить меня в неблагодарности и грубости. Я улыбаюсь, и мне улыбаются. Я ставлю и ставлю автографы на своих книгах. Внезапно обнаружились два слова, которые нужны всем и которые никогда не бывают лишними: Гвидо Кретино. Я непогрешим. Когда я публично занимаюсь жестокой самокритикой — притом что всякая критика по-прежнему вызывает у меня отвращение, — публика аплодирует моим словам. И разумеется, они не верят в мою искренность, когда я в «Твиттере» выступаю против детективных романов, против смешения жанров, против детской литературы, книг о зомби, комиксов, сентиментальных романов, дебютных романов (с одним исключением), планшетников, супермаркетов (при этом не называя поименно фирмы, продающие мои книги: к чему раскачивать лодку, в которой сидишь?) или интерактивной мобильной дребедени Сэнди Фербера, расходящейся ныне миллионами экземпляров.
— Леди и джентльмены, — говорю я им. — Леди, джентльмены и дети, вы до срока загоните меня в могилу своими овациями.
Они смеются в ответ, понимая, что, если бы мне было суждено лечь в могилу «до срока», я бы уже давно там лежал.
Как Поппи Эйзенхауэр, моя теща.
37. ПРИМЕРНЫЙ МУЖ
Я не буду вдаваться в рассуждения о романе Ванессы. Не потому, что ей завидую, а потому, что она с самого начала решительно запретила мне это делать, ибо я не способен по достоинству оценить данное произведение. Принимая во внимание все сопутствующие обстоятельства, надо признать, что она права.
— Даже не пытайся рецензировать мою книгу, — предупредила она меня.
Так что ограничусь только фактами. Несмотря на в целом неплохие отзывы, этот роман не имел большого успеха, пока не появилась его экранизация. То, что продюсером и режиссером фильма выступил Дирк де Вульф, вряд ли удивит тех из вас, кому ведомы основные правила построения сюжета. Зачем бы я стал описывать встречу с Дирком в Манки-Миа, если бы не рассчитывал использовать его в дальнейшем? В Австралии мы встречали множество разных людей, о которых я здесь не упомянул ни словом. Появление де Вульфа в Акульей бухте сделало практически неизбежным его повторное появление далее по ходу истории. Проницательный читатель вряд ли сомневался в том, что рано или поздно он вернется.
С нежной грустью я вспоминаю момент — сам по себе бывший радостным, — когда мы с Ви впервые увидели киноафишу в метро со словами:
ЕСТЬ ЛИ МАРТЫШКИ В МАНКИ-МИА?
режиссер Дирк де Вульф
Пониже и помельче, но все же достаточно крупно для того, чтобы зацепить глаз прохожих, значилось:
по роману
Ванессы Эйзенхауэр
— Дорогая, это замечательно! — сказал я, когда мы увидели афишу на станции Лэдброк-Гроув и остановились полюбоваться.
Она взглянула на меня сверху вниз и вся затрепетала, как шхуна при сильном порыве ветра.
— Спасибо, — сказала она.
Я был фантастическим мужем. Таковым я сделался с той минуты, как понял, что иного пути у меня нет. Если имя твоей жены сияет на афишах по всему городу, тебе остается лишь наслаждаться этим зрелищем.
Мы страстно поцеловались. Мы могли бы прямо там же и тогда же сделать ребенка. Желательно девочку, чтобы ее можно было назвать Миа. Миа Эйблман. Или, может, Миа Эйзенхауэр, благо эта фамилия была прославлена теперь уже неоднократно.
— Ты не против? — спросила меня Ванесса сладчайшим голосом после того, как я наконец узнал, что роман ее завершен, уже прочитан литагентом — моим литагентом! — и вскоре будет издан с фамилией Эйзенхауэр — не Эйблман — на обложке.
— Конечно, я не против, — сказал я. — По-моему, это отличный ход. Если бы ты взяла псевдоним Клинтон или Обама, было бы актуальнее, но и Эйзенхауэр очень даже ничего.
Я подозреваю, что работа над книгой сдвинулась с мертвой точки именно после того, как она решила подписаться другой фамилией. Сделав этот символический шаг, она наконец-то преодолела тяготевшее над ней «заклятие фактологичности».
— Надеюсь, ты заодно изменила и все другие имена персонажей? — сказал я. — Включая мое.
— Сколько раз повторять, что тебя там нет? Эта книга не о нас!
То же самое я много раз повторял ей: «Роман — это не интимный дневник с описанием моей жизни, Ванесса. Я пишу не о нас с тобой». Но в данном случае я имел все основания полагать, что роман написан как раз о нас, — не потому, что считал ее напрочь лишенной воображения, а потому, что она сама всегда яростно настаивала на необходимости показывать людей и события такими, каковы они в действительности.
— Разумеется, о Гае Эйблмане там ни слова, — сказал я. — И под каким же именем я выступаю? Гвидо Кретино?
«Мартышка», как мы с Ванессой для краткости (и, понятно, не без иронии) называли эту книгу, была экранизирована очень быстро — еще до того, как ее успели окончательно забыть все, кому довелось с ней ознакомиться. Единственным объяснением такой быстроты, на мой взгляд, является то, что Дирк де Вульф получил доступ к тексту еще раньше, чем я, и уж точно задолго до того, как он якобы случайно наткнулся на изданную книгу и подумал, что, хорошо зная описанные в ней места, он мог бы создать на ее основе фильм. Согласно моей теории, Ванесса так настойчиво выставила меня из дома как раз для того, чтобы впустить туда де Вульфа. Не знаю, заменял ли он меня в постели, но уверен, что он заменил меня в качестве литературного наставника и советчика. Наверняка это он торопил ее с написанием книги (отсюда и столь нехарактерный для Ванессы темп работы), уже тогда прикидывая сценарный вариант. Я также не исключал, что предварительная договоренность между ними была достигнута еще при встрече на его вульгарной яхте в Манки-Миа — либо во время ее первого визита вместе с поддатой мамочкой, либо позже ночью, когда она исчезла неведомо куда из фургона, пока я давил паука в компании той же Поппи; а через несколько месяцев он получил от нее условный сигнал: «Приезжай! Дело на мази, я тебя жду!» — и примчался в Англию. Так оно было или как-то иначе, сейчас уже не имеет большого значения.
Итак, я был фантастическим мужем: участливым, бескорыстным, неподозрительным и, превыше всего прочего, неконкурентным. Правда, был недолгий период — тотчас после обнаружившегося секретарства Поппи и первых намеков со стороны Куэрри на грядущие перемены в жизни Ванессы, — когда я выпал из игры. Этот период, предшествовавший изданию романа Ванессы, обещал быть чрезвычайно бурным и волнительным, однако я провел его в постели. Никогда бы не подумал, что нервные срывы могут быть такими умиротворяющими.
— Это потому, — говорила Ванесса, — что у тебя нет никакого нервного срыва. У меня однажды был нервный срыв, и, уверяю, с твоим он не имел ничего общего. У тебя всего-навсего хандра.
— Хандра? Ты называешь это всего-навсего хандрой? Краем глаза я постоянно вижу какие-то параллельные полосы и вспышки света. Моя семья распадается. Мой издатель умер. Меня перевели на «издание по заказу». Это не какая-то банальная хандра.
При этом я еще не упомянул связь Поппи с моим литагентом.
Ванесса не стала со мной спорить. Времена изменились. Она со мной уже не спорила, утратив к этому интерес, поскольку заранее было ясно, что любой более или менее продолжительный спор неминуемо завершится ее победой.
— Кстати, а когда это у тебя был нервный срыв? — спросил я.
— Он начался сразу после нашей свадьбы и продолжался без перерыва до недавнего времени.
Даже такая фраза теперь звучала у нее без вызова, едва ли не примирительно.
— Рад, что теперь у тебя все хорошо.
— Будет еще лучше, когда ты вылезешь наконец из постели.
Ее раздражало, что я целыми днями валяюсь в постели, скриплю зубами, грызу ногти, пью энергетические напитки и слушаю «Радио-4»;
[92]
а ведь было время, когда она многое отдала бы за то, чтобы меня вот так скрутило. Будь я на весь день прикован к постели, она могла бы спокойно заниматься своим романом, не слыша стука моей клавиатуры и не видя моей шевелящей губами физиономии. Но все это осталось в прошлом.
Я сейчас ничего не писал, а ей уже не было в этом нужды. Она свое написала.
— Какое чудесное чувство! — говорила она. — Как приятно сознавать, что я с этим покончила.
— Ты никогда с этим не покончишь, Ви. Если оно пошло, то уже не остановится. Ты обязательно начнешь писать новую вещь, раньше или позже. На всякий случай.
Я и понятия не имел, что у нее тогда уже дозревал сценарий и что она так или иначе поддерживала связь с де Вульфом. — Что значит «на всякий случай»?
— На тот случай — я говорю это с любовью и на основе опыта, — на тот случай, если первый роман не оправдает твои надежды. Второй роман пишется для подстраховки первого, а третий — для подстраховки…
— Я уже поняла, Гвидо. Но я не хочу походить на тебя, вечно неудовлетворенного, вечно гоняющегося за собственным хвостом. Я выжму максимум уже из первого. А теперь вылезай из постели.
В ней появилась новая уверенность, как у человека, который только что успешно завершил долгое и трудное предприятие — подъем на гору, спасение нации и т. п. — и теперь хочет слегка развеяться. Или не слегка, как в случае Ванессы.
— Поедем на рынок, — внезапно предлагает она. — Давай купим новый ковер. Давай слетаем в Рим.
Я натягиваю одеяло на голову и бормочу:
— Я болен.
— Кончай дурака валять, Гвидо! Поднимайся.
— Не могу.
— Стоило мне закончить книгу, и ты прямо рассыпался на куски.
— Я не рассыпался на куски. Если на то пошло, я как раз понемногу собираю себя из кусочков. И это никак не связано с твоей книгой. Именно поэтому я как любящий муж прошу тебя начать работу над следующей. Я буду счастлив видеть, как ты начинаешь и заканчиваешь книги хоть ежедневно. А сам буду лежать здесь и выздоравливать.
— От чего выздоравливать? Что конкретно тебя подкосило?
Я удивленно округлил глаза. Легче было бы перечислить, что меня пока еще не подкашивало.
— Разве не могу я просто поболеть? — спросил я. — Могу я быть просто нездоров?
— Ты не можешь быть просто нездоров. Ты самый здоровый человек из всех, кого я знаю, — здоровый телом, но не духом. Вот с башкой у тебя проблемы, это факт.
Мы оба замолчали, подумав о Джеффри. Что там говорит наука о семейных опухолях мозга?
Ванесса прочла мои мысли.
— Нет, — сказала она, — это не наследственное.
Я попросил чая. Она предложила устроить чаепитие вне дома. В «Кларидже».
[93]
Я напомнил ей, что заказывать столик для чаепития в «Кларидже» нужно как минимум за год вперед. Для меня всегда было загадкой, как люди могут заглядывать так далеко вперед, планируя всего лишь чаепитие. Та же история с «Ритцем». Я слышал о людях из сельского Хэмпшира, бронировавших столики в «Ритце», чтобы отпраздновать там день рождения, за двадцать лет до самого события. Это было все равно как записать своего сына в Итон, еще даже не встретив женщину, с которой ты этого сына собираешься зачать. Ванесса терпеливо, как образцовая жена, выслушивала мои контраргументы. А потом выдвигала новые предложения. Тогда в Париж. В Мадрид. В Касабланку. Летим в Касабланку.
Надо отдать ей должное, она не сказала: «Ну тогда оставайся тут в постели, а я полечу в Касабланку с Дирком».
— Похоже, тебе отвалили изрядный аванс, — сказал я с несколько даже излишней бодростью, лишь бы не показаться завистливым. — Кто-то сумел протащить выгодный для тебя договор. Это Фрэнсис, да?
По целому миллиону причин — и все как одна уважительные — мы не говорили ни о каких деталях, касающихся ее романа. Ни о названии, ни о сюжете, ни об издателях, ни об авторском договоре, ни о роли Фрэнсиса в его составлении (а если не он, то кто же?). Стоило мне коснуться этой темы, и Ванесса наглухо замыкалась. Очень тактично с ее стороны. Но попытки щадить мои чувства лишь оттягивали мое выздоровление.
Она сдернула с меня одеяло. Возникла неловкость, ибо у меня в тот момент был стояк. Так уж устроен мой организм: депрессия вызывает эрекцию. То же самое грипп. Когда я гриппую или тоскую, кровь приливает к члену.
— Это в честь чего? — спросила она.
— Это свидетельство моей радости за тебя.
— Что же будет, когда я начну приносить домой литературные премии?
— Вот принесешь, тогда увидим.
— Скажи, что поедешь со мной на рынок, и тогда я тебе отсосу.
— Хорошо: я поеду с тобой на рынок.
— И задним числом никаких отказов.
— Никаких отказов.
В подтверждение я широко распахнул руки и запел «Я готов к любви».
[94]
Судите сами, насколько изменились наши отношения. В былые времена она со словами «Ни хрена подобного!» вышла бы из комнаты; теперь же она склонилась к моей болезненной эрекции и сделала свое дело. Мы оба были готовы к любви в ту пору, о чем я теперь вспоминаю со светлой грустью.
По нашим меркам и со скидкой на мои расстроенные нервы это были воистину идиллические времена. Я никогда не видел Ванессу столь счастливой и столь прекрасной. Она насвистывала, занимаясь домашними делами. Она готовила мои любимые запеканки в горшочках, иногда дважды в день — к обеду и к ужину. Более того: подавая их мне, она надевала туфли на высоченном каблуке и полупрозрачные блузки. Она читала вслух газетные статьи, могущие меня заинтересовать. Она рассказывала мне занимательные истории и анекдоты. Единственной темой, которую она старательно обходила в разговорах, был ее роман. И в этом я видел подтверждение того, что меня ожидает пренеприятный сюрприз. Ну и ладно. Пусть как хочет, так и воротит, если это делает ее счастливой — а это совершенно очевидно делало ее счастливой.
Не исключено, что мой нервный срыв усугубило чувство вины: я наконец-то осознал, насколько жестоким и несправедливым было мое обращение с Ванессой, когда я с самого начала нашей совместной жизни сделал себя не то чтобы главой, но центром семьи, — моя литературная карьера была превыше всего, мой творческий огонь нуждался в постоянной подпитке и заботе, а все прочие заботы были малосущественны. Когда ты впервые за много лет видишь любимого человека счастливым, впору спросить себя: а почему до сей поры этот человек чувствовал себя несчастным? Какова твоя роль в том, что он так себя чувствовал?
Однако меня больше беспокоило то, что последует за этим периодом радостных надежд, когда она столкнется с неминуемым разочарованием: отсутствием читателей, отсутствием продаж, отсутствием отзывов в телеобозрениях и рецензий в печати (пусть даже вздорных и глупых), отсутствием ее книги на магазинных стендах и в каталогах продаж, — все та же черная дыра… Я пытался подготовить ее к такому обороту событий, но, при ее необычайно переменчивом характере, никакие предупреждения не действовали. Тра-ля-ля, жизнь писателя прекрасна! Отчасти, разумеется, это была демонстрация — она показывала мне, как должен вести себя успешный писатель. Смысл был таков: «Смотри и учись. А то ты вечно со своими жалобами и рассуждениями о гибели литературы. Все это может быть легко и приятно. Представь, какой безоблачной могла бы быть наша с тобой жизнь — наша с тобой, а не только ты, ты, ты и ты со своей уныло вытянутой физиономией». Она забыла, что я в самом начале своей карьеры был точно таким же, как она сейчас; забыла, как мы плясали на радостях в гостиной, когда я получил свой первый гонорар, а после потратили значительную его часть на отпуск в Таормине, где отыскали дом Д. Г. Лоуренса с памятной доской.
[95]
— Когда-нибудь этот дом будет принадлежать тебе, дорогой, — сказала она, и мы снова радостно плясали прямо на улице.
И сейчас я знал, что все это добром не кончится, но пока что — даже несмотря на мой нервный срыв — наша жизнь была прекрасной. И это сразу ощущали приходившие к нам в ту пору гости — этакий липкий аромат, как у едва распустившихся лилий, — запах любящих друг друга мужа и жены (разве что мужниной любви в этой смеси было чуток побольше).
О Поппи также не было ни разговоров, ни даже намеков. Я знал только, что они с Ванессой поссорились. И что причиной ссоры был не я. Если бы они поссорились из-за меня, уж это-то я бы почувствовал. Посему я решил, что причиной ссоры стал Фрэнсис. Вероятно, Ванесса, при желании запросто напускавшая на себя пуританское благонравие, порицала действия своей матери, подробности коих были мне неведомы. Более того, Поппи, прибрав к рукам Фрэнсиса, которого Ванесса также рассчитывала использовать для своих целей, тем самым перевела их отношения в стадию, близкую к открытому соперничеству. Судите сами: стоило только Ванессе обзавестись литературным агентом, как ее мама завладела тем же самым человеком для своего… для своего чего бы там ни было. Да это же просто неприлично! Разумеется, Ванесса не изображала мне дело в таком свете — она вообще никак его не изображала, — но с моим-то чутьем на неприличия и неблаговидности догадаться об этом было несложно.
Одного я не мог понять и ощутить в полной мере, пока наконец не прочел роман Ванессы, — того, что в ее сознании произошел коренной перелом. Книга подытожила процесс этого перелома, одновременно изложив его историю. Соперничество между матерями и дочерьми — перед этим бледнеет даже внутри— и внелитературная грызня между писателями.
38. ПОТАСКУХА
Пока Поппи и Фрэнсис резвились в ночи, постель была для меня самым надежным прибежищем. Я, собственно, не имел понятия о том, резвились ли они в ночи и резвились ли вообще (или все же резвились, но не в ночи, однако последнее добавление придавало этой картине мрачноватый оттенок, соответствующий моему настроению), а равно о том, на каких условиях и при каких обстоятельствах Поппи стала на него работать и / или с ним сожительствовать. Зная свою ревнивую натуру, я подозревал, что, не срази меня своевременный недуг, я бы не выдержал и вломился в офис Фрэнсиса с некрасивым скандалом и требованием объяснений. В том числе и по поводу оказания профессиональных услуг моей жене тайком от меня: «Как ты мог на такое пойти, Фрэнсис! Я же твой хренов клиент! Я твой хренов друг, в конце концов!»
Само собой, он бы сделал вид, что совершенно не понимает причин моего беспокойства. В Соединенном Королевстве нет такого закона, который запрещал бы литературному агенту представлять интересы одновременно и жены, и мужа. Да, закона нет, но есть элементарная порядочность — или тебе эта штука неведома, Фрэнсис, так что ты даже не считаешь нужным справиться у своего клиента, что он-штрих-она думает по поводу подключения к той же клиентуре его-штрих-ее дражайшей половины? Но я заранее знал, что ответит Фрэнсис: «Поверь, я ни единой секунды не сомневался в том, что ты одобришь такое сотрудничество. У людей есть семейные врачи и семейные адвокаты — так что считайте меня вашим семейным литагентом, и все дела».
А насчет секретности — так ведь с него взяли слово. Ванесса ему сказала, что собирается устроить мне сюрприз.
«Ага, и ты решил добавить еще сюрпризик от себя лично: прекрасно зная о моих чувствах к теще, ты взял ее к себе секретаршей — плюс кем там еще? Ладно, забудем об элементарной порядочности, но это уже просто ни в какие ворота!» Данный упрек мог быть с тем же правом адресован и Поппи. «Как ты могла пойти на такое, Поппи! Я же твой… Я твой…
Кто я твой такой, черт побери?.. Я твой хренов зять — вот!»
Смог бы я в запальчивости назвать ее потаскухой? Вполне вероятно. Мне всегда нравилось это слово. Мне нравилось ощущать его на губах, нравился процесс его произнесения. Потаскуха. Жаль, что это слово ныне устарело вместе с понятием «скромность». Компания лесбийских потаскух маркиза де Сада сейчас сошла бы за банальный девичник. Современный мужчина чувствовал себя глупо, называя женщину потаскухой. Слово было изъято из употребления, а если и употреблялось, то при иных обстоятельствах. Так, в мире имелись места, где самые что ни на есть почтенные матроны, густо накрасившись и напялив короткие юбочки, устраивали так называемые «потаскушные променады» себе в удовольствие; но попросите такую «потаскуху» проделать то же самое за деньги, и вы вмиг увидите перед собой все ту же почтенную матрону, глубоко оскорбленную вашей просьбой. «Потаскушность» стала этаким развлечением для избранных и уже не обязательно ассоциируется с половой распущенностью. Так что с учетом всего вышесказанного я был готов испробовать этот термин применительно к Поппи — но вдруг она попросит объяснить, что такого «потаскушного» я нашел в работе секретарши литагента? Что я скажу тогда?
Правда, я не верил, что она ограничивается выполнением чисто секретарских обязанностей. Если Поппи была занята полный рабочий день пять дней в неделю, она не могла по-прежнему жить в своем Шиптон-бай-Вичвуде. Это слишком далеко для ежедневных поездок на работу. Тогда где же она ночевала?
Ванесса наверняка была в курсе. Но как спросить ее об этом? «Скажи-ка, Ви, в каких таких местах твоя потаскушная мамочка развратничает с Фрэнсисом?»
По уже упомянутым причинам задавать ей подобные вопросы я не мог.
И вот я лежал в постели с эрекцией — наполовину в честь Поппи, наполовину в честь ее дочери — и мог бы проваляться так еще целый год, если бы не телефонный звонок от Джеффри.
— Отец, — сказал он.
— Я тебе не отец.
— И я говорю не о тебе, а о нем. Ты должен срочно сюда приехать.
— Он болен?
— Мы все больны.
— Но он сильно плох?
— Насколько плох он должен быть, чтобы ты решил-таки приехать? Он твой отец.
После этих слов он бросил трубку.
Через час он позвонил снова и извинился за предыдущую резкость. Извинение в нашей семье было событием экстраординарным, и одно это показало мне, насколько серьезно обстояли дела. В последний раз я слышал извинение от представителя нашей семьи много лет назад, когда мама наехала машиной на соседского кота, причем сделала это намеренно — судя по тому, как она переехала его один раз, потом сдала назад и переехала снова, а потом еще раз прокатилась вперед. «Ой, прошу прощения», — после этого сказала она.
— Сейчас выезжаю, — сказал я Джеффри. — Буду у вас через несколько часов.
Однако меня сильно озадачили и заинтриговали две вещи из произнесенного им в последнюю минуту перед отсоединением. «Братья рождены к несчастью» — он и впрямь так сказал или мне послышалось? И еще — если я опять же не ошибаюсь — в разговоре он назвал меня Гершомом.
[96]
На станции я взял такси и попросил водителя сделать пару кругов по городку. Иногда место, в котором ты вырос, само по себе содержит ответ на вопрос, почему ты достиг в жизни того, чего достиг, и почему не смог достичь большего. По моей просьбе таксист проехал мимо школы, мимо штаб-квартиры скаутов и мимо библиотеки, в которой я обычно набирал больше книг, чем мог прочесть, и задерживал их месяцами, накапливая штрафов на солидные суммы. Мы медленно миновали «Вильгельмину» — жалюзи на окнах были опущены. Я любил и ненавидел этот бутик, никогда не забывая, что именно в его стенах впервые увидел Ванессу и Поппи. Первоначально я собирался высадиться тут, но не стал этого делать — магазин был явно закрыт и, похоже, не работал уже довольно давно.
Зато увитая плющом родительская богадельня исправно функционировала, вход был свободен — вот вам, пожалуйста, северная открытость и северное гостеприимство! — и я прямиком направился в спальню, где рассчитывал застать отца. Он сидел на кровати, подсоединенный к капельнице; в комнате также находился раввин. Увидев меня, он поднял вверх большой палец — я об отце, а не о раввине. Никогда прежде он не приветствовал меня таким жестом, и сейчас это показалось мне до странности трогательным. Уж не станем ли мы добрыми друзьями под конец?
— А вот и Гершом, старейший, — сказал раввин, протягивая мне руку.
— Старший, — поправил я его. — Нас всего два брата. И меня зовут не Гершом.
— Я знаю только, что ты не Иафет, — сказал он, продолжая трясти мою руку. — С твоим братом Иафетом я уже встречался.
— Иафет! У меня есть брат по имени Иафет?
Что-то здесь было неладно. Выходит, я не знал собственного брата?
До сих пор я считал, что знаю брата достаточно хорошо. Моим братом был извращенец по имени Джеффри с бомбой замедленного действия в черепушке. Типа «грязной» ядерной бомбы. Его мозг был этой бомбой, весь его мозг. При взрыве пострадает добрая половина Чешира. Мой брат был недостоин даже простого имени Джеффри — что уж там говорить об Иафете?
[97]
Или я просто брежу? Может, это последствия нервного срыва? Я чувствовал себя так, будто заснул в своей постели, ожидая, когда придет Ванесса и сделает что-нибудь с моим стояком, а пробудился на тысячи лет ранее в Святой земле.
Раввин-американец, очкастый мозгляк примерно вдвое меня моложе и чуть ли не вдвое мельче, с жидкими волосенками на месте усов и бороды, как будто догадался о причине моего замешательства.
— Ваши родители меня предупредили, — сказал он, — что вы никогда не были крепки в вере.
При упоминании веры он дотронулся до края своей шляпы.
— А что, отец обращается в веру на смертном одре? — спросил я, не зная, стоит ли задавать этот вопрос непосредственно отцу, сможет ли он меня услышать и понять. Он и в более здоровые времена не отличался особой понятливостью.
— Я бы не назвал это обращением, — произнес раввин одним уголком рта.
Я отметил эту замечательную манеру выцеживать слова, скорее характерную для классических гангстеров, чем для раввинов. И голос у него был соответственный; к такому голосу больше подошел бы не его нынешний наряд, а полосатый костюм от «Бриони» и двуцветные туфли из крокодиловой кожи.
— Тогда как прикажете это называть? — спросил я. — Его что, взяли в заложники любавичские хасиды?
[98]
Похоже, раввина впечатлило то, что я опознал в нем представителя любавичской общины. На самом же деле я брякнул это наугад. Просто я где-то слышал, что любавичские хасиды занимаются обращением в иудаизм евреев-безбожников, и они были единственными, о ком я слышал подобные вещи.
— Это называется баал-тшува, — произнес раввин с расстановкой. Возможно, он хотел, чтобы я повторил за ним вслух.
Баал-тшува.
— И что это значит?
— Возвращение на праведный путь.
Если абстрагироваться от смысла фразы, само по себе ее звучание в устах этого раввина удивительным образом совпало с тем, что я последний раз слышал при просмотре одного фильма о главаре чикагских мафиози времен Сухого закона. «С днем рождения, Луис», — говорил он, ухмыляясь и поливая все вокруг автоматными очередями. С баал-тшувой, Луис, праведный ты ублюдок.
Для живописателя нечестивых безобразий я всегда был чересчур вежлив — на грани подобострастия — в общении с духовными лицами. В какой-то мере я ощущал их своими коллегами, ибо сферы нашей деятельности затрагивали одни и те же вещи: почитание и осквернение, сотворение и ниспровержение кумиров. Мы с ними удачно дополняли друг друга и просто не могли бы нормально функционировать по отдельности. Но сейчас мне пришелся не по душе этот раввин из Бронкса, хищной птицей кружащий над полупризрачным маразматиком, которого сложно было признать «возвращающимся на праведный путь», ибо не стоял он на этом пути никогда, не совершив за всю свою жизнь ни единого праведного поступка и не осенившись ни единой праведной мыслью.
Но, сколь бы никчемным человеком ни был мой отец, это была его собственная никчемность. Теперь же у него пытались отобрать последние жалкие крохи собственного «я».
— Что здесь происходит, папа? — спросил я его.
Он снова молча отсалютовал мне большим пальцем.
— Он отдыхает, — сказал раввин, как будто мне еще нужно было объяснять, чем непрерывно занимался мой отец все то время, что я его помнил.
Я не решился прямо спросить раввина, кто его сюда позвал и зачем. Чтобы совершить предсмертный обряд? А есть ли у евреев какие-то предсмертные обряды? Может, старый хрыч послал за раввином просто с перепугу? Или он давно знал про такую штуку — баал-тшуву — и решил, что теперь самое время ею воспользоваться?
Я поинтересовался, где моя мама. Раввин предположил, что она на кухне складывает мозаичный пазл. Это могло означать, что состояние отца еще не настолько плохо, чтобы при нем нужно было постоянно находиться. Опять же пазл — это пазл, и его надо складывать.
— Скажите, чья это идея? — спросил я наконец.
— Идея?
— Я о вашем присутствии здесь.
— Изначально, друг мой, это идея Всевышнего, благословенно Имя Его. Ну и я тоже проявил некоторую инициативу.
Начиная разговор с раввином, надо быть осторожным, ибо вы вступаете на скользкий путь. И я вовсе не был «его другом». Через несколько минут выяснилось, что он был новичком в этих краях и потому проявлял повышенный интерес к своей пастве. Знакомо ли мне слово «рахамим»? Нет, не знакомо. То «баал-тшува», то «рахамим» — как скоро я начну бегло говорить на иврите? Ну так вот, «рахамим» — это что-то вроде сострадания. И движимый этим благородным рахамимом — каковым не должен пренебрегать ни один еврей, тем паче раввин, — он посещает больных и старых евреев. Я спросил, откуда он узнал о нашей семье. Мы всегда держались в стороне от местной общины, не считались ее членами, не выписывали никаких еврейских изданий и даже близко не подходили к синагоге. Раввин в ответ опять сослался на Всевышнего, благословенно Имя Его и неисповедимы Его пути. В том смысле, что, если какому еврею будет худо где бы то ни было, Всевышний легко его найдет по своим каналам. Что ж, нечто подобное я уже где-то слышал. Не следовало ли из всего этого, что интерес раввина — или, вернее сказать, Всевышнего — к моему отцу распространяется также и на мою маму?
— Пойду ее поищу, — сказал я раввину. — Это я о маме.
Он кивнул:
— Ступайте, друг мой.
Она и вправду была на кухне, складывая мозаичную картинку Честерского замка, каковое обстоятельство меня нисколько не удивило, чего не скажешь о другом обстоятельстве: она складывала мозаику вместе с Джеффри. Но самым удивительным оказалось даже не это, а облик моего брата. Если в нашу последнюю встречу на нем был экстравагантный пиджак от Александра Маккуина, то теперь он отпустил бороду и облачился в черный костюм с хасидской шляпой, из-под которой свисали уже основательно отросшие пейсы. Он поднялся, чтобы со мной поздороваться.
— Цохораим товим,
[99]
— сказал он, обнимая меня и целуя в шею.
Мама, одетая в свой обычный наряд — более всего подходящий для приема сигналов из иных миров на океанском лайнере в процессе флирта с его капитаном, — не подняла взгляд от мозаики. Воображаемо длинный столбик пепла грозился вот-вот воображаемо сорваться с кончика ее электронной сигареты.
— Какого хрена, Джеффри? — спросил я.
Но я уже и так понял, какого хрена. Коллективный разум нашей семьи помутился окончательно.
Еврейская тема, похоже, мало интересовала Поппи, и в моем присутствии она затронула ее лишь однажды.
Дело было в саду оксфордширской дачи, во время моего второго и последнего визита. На сей раз повод был самый благовидный. Перед тем меня пригласили выступить в одном из студенческих обществ Оксфорда, а поскольку это было по пути, Ванесса попросила завезти ее маме платье. Ванесса купила его для себя, но потом решила, что оно будет лучше смотреться на Поппи. Я выполнил ее просьбу.
— Примерьте его прямо здесь, — предложил я, застав Поппи в саду и вручая подарок. — Я отвернусь, пока вы переодеваетесь.
Я счел это предложение вполне уместным и благопристойным, но она пропустила его мимо ушей.
— Будь добр, срежь немного мяты, — сказала она, протягивая мне ножницы. — Я заварю нам чай.
— А которая тут мята? — спросил я.
— Ах да, я и забыла, что ты еврей, — сказала она.
— Еврей?
— Или я ошибаюсь?
— Да нет, просто мне непонятно, какая связь существует между евреями и мятой?
— Абсолютно никакой связи. В том-то и дело.
— Впервые слышу, что у евреев так плохо с ботаникой. Может статься, как раз евреи изобрели мятный чай. Если я не знаю, как выглядит мята, то лишь потому, что я рос в городе и у нас никогда не было своего сада.
Она рассмеялась:
— Уилмслоу вряд ли можно назвать городом, Гай.
— Для нас он был городом, при нашем стиле жизни. Мы вечно либо торчали в своем бутике, либо закупали товары в Милане и Париже. Я побывал на сотне показов мод по всей Европе еще до того, как мне исполнилось двенадцать. Я чаще видел подиумы, чем сельские дороги. А что касается мяты… Мята, — кажется, так звали одну модель, с которой я одно время встречался. У нее были зеленые глаза, и она пахла…
Поппи предостерегающе подняла руку, этим жестом напоминая, что есть вещи, которые не следует подробно обсуждать со своей тещей.
— Скажи мне, раз уж ты упомянул бутик, — почему я потеряла связь с твоей мамой?
— Но вы же переехали.
— Это началось еще раньше.
— У мамы сейчас плохо с головой.
— Надеюсь, это не из-за тебя и Ванессы?
— Не буду утверждать, что она любит Ванессу, но она не любила и всех прочих женщин, которых я приводил к нам домой. Не потому, что они ей не нравились или казались недостаточно для меня хороши. Скорее потому, что ей никогда не нравился я.
— Ванесса мало кому нравится, — сказала Поппи, обходя стороной тему меня.
— Поппи! — вскричал я протестующе.
К тому времени мы уже полулежали в шезлонгах, и я чуть не выпал из своего, навалившись на одну сторону.
— Это так, — сказала она.
— Мне она нравится, — сказал я.
— Ты ее любишь. Это другое.
— А вы ее мать — и это тоже другое. Матерям не следует говорить о своих дочерях, что те никому не нравятся.
— Почему бы и нет?
Почему бы и нет. Я откинулся на спинку шезлонга, подставив лицо солнцу.
— Вот поэтому, — сказал я, жестом обводя сад с его деревьями, травой, птицами и пока что не срезанной мятой. — Такова природа.
— Ах природа! — сказала она.
— И даже не в том дело, — продолжил я. — Я видел вас вместе. Я видел, как вы играете дуэтом. Вы смотритесь как сестры.
— А ты думаешь, все сестры любят друг дружку?
У меня не было сестер, но у меня был Джеффри.
— Нет, я так не думаю, — сказал я.
— И вообще, соперничество между сестрами — это обычное дело, — сказала она. — Но в случае матерей и дочерей с читается, что мать должна отойти в сторону и дать дорогу дочке.
Я пожал плечами, тем самым показывая, что это звучит вполне справедливо. Хотя меня никак нельзя было заподозрить в том, что я хочу видеть Поппи отодвинутой в сторону.
Разве что если я сам отодвинусь вместе с ней.
— Вам вполне хватит места обеим, — сказал я.
Она покачала головой:
— Так оно и случается — не успеешь оглянуться, как у тебя уже маленькая дочь. Сама еще девчонка, и вдруг ты мать. Мне в свое время не удалось как следует порезвиться. Мой девичий век был недолог и беден событиями.
— Однако я припоминаю что-то насчет фотографии нагишом в Вашингтоне, — сказал я.
— Ах это… Пять минут веселья и потом жестокая расплата. Ванесса потеряла очередного отца, а я потратила десять лет на попытки с ней помириться. И до сих пор прощение под вопросом.
Я экспромтом сформулировал теорию. Вы не обязаны прощать своих родителей. А родителям нет смысла дожидаться вашего прощения. До свиданья, мама с папой, спасибо за все. Лет через семьдесят вы поцелуетесь и помиритесь, но до той поры вы, по крайней мере, не будете терзать друг друга. «Терзать» — слишком сильно сказано? Хорошо, пусть будет «упрекать». Ванесса и Поппи очень долго жили вместе — пожалуй, слишком долго. Не удивительно, что между ними возникло напряжение.
— Я никогда не слышал, чтобы Ванесса говорила о невозможности или нежелании вас простить, — сказал я. — За что бы то ни было.
Тут я ничуть не кривил душой. Правда, мне доводилось слышать, как Ванесса называет ее «блядью» или «старой поганкой», но это уже из другой оперы.
Или все-таки из той же? Ведь когда дочь называет свою маму «блядью», это может свидетельствовать о том, что мама и впрямь ведет себя не вполне сообразно с обычным поведением матерей в подобных случаях (помни о своем возрасте и отойди в сторонку). А принимая во внимание мысли, которые Поппи возбуждала во мне — а равно в опухшем мозгу братца Джеффри, — следовало признать, что у Ванессы имелись поводы для беспокойства.
Так что же: они друг друга ненавидели? Неужели всем этим эффектным прогулкам рука об руку в одинаковых платьях, сандалетах и т. п. сопутствовала клокочущая внутри них ненависть?
Неужели я, глупец, был всего лишь слепым орудием этой ненависти — орудием, которое обе участницы психодрамы пуск али в ход друг против друга?
— Не пойми меня неправильно, — между тем продолжила Поппи. — Я считаю Ванессу великолепной. Я считаю ее настоящим чудом. И я считаю, что она идеально тебе подходит.
Она рождена быть женой писателя…
— Хорошо, что она сейчас вас не слышит. Потому что сама она считает, что это я рожден быть мужем писательницы.
— В этом вся Ванесса. Порой она просто невыносима.
— Есть ли какой-то шанс это исправить?
— Беда в том, что ей не хватает терпения. Не думаю, что в случае чего я смогу на нее положиться. Будь у меня дочь-еврейка, она была бы более внимательной и заботливой, это уж точно.
И Поппи вздохнула с таким видом, словно досадовала на свою оплошность: вместо того чтобы обзавестись дочерью-еврейкой, она почему-то обзавелась Ванессой.
— Между прочим, я только что привез вам от нее в подарок новое платье. Вы точно не хотите его примерить? Я отвернусь.
Вторая попытка — тоже не пытка.
— Отстань, — сказала она, но после паузы добавила: — Вот видишь, ты пытаешься быть заботливым. Наверно, это оттого, что ты — еврей.
И тут меня осенила ужасная мысль. Что, если Поппи все эти годы полагала меня всего лишь заботливым — и никаким больше? Просто заботливым — когда звезды сыпались в Индийский океан, а я скользил руками по ее виолончельным бед рам? Просто заботливым — когда я сжимал ее в объятиях, стоя одной ногой на огромном тарантуле? Просто заботливым — когда наши взгляды так понимающе встретились на верхней ступеньке «лунной лестницы» в Бруме? Просто заботливым!
— Я не проявляю должной заботы даже о своей матери, — сказал я.
— Допустим, это так, — сказала она. — Однако у тебя есть брат, и вы с ним можете разделить ответственность.
Мой братец Джеффри. Может, она и его считала просто заботливым в ту ночь, когда он целовал ее взасос — или что там еще он с ней вытворял под предлогом празднования нашей с Ванессой свадьбы?
— Так в этом и есть проблема Ванессы: что ей не с кем делить ответственность? Что некому ее поддержать?
— И некому поддержать меня.
— Но сперва надо поддержать ее, чтобы поддержать вас.
— Нет, сперва меня.
Это можно превратить в игру, подумал я. Заспорим, кто кого должен первым поддержать, и в пылу спора упадем вместе на мягкую постель из душистой мяты — надеюсь, что она мягкая. Как она вообще выглядит, эта мята?
Однако беседа не склонялась в нужную мне сторону. И, как ни странно, я начал даже испытывать от этого облегчение. Нет, Поппи по-прежнему была для меня желанной, однако уже не казалась такой неотразимо прекрасной, какой я ее помнил. Возможно, из-за ее одежды: джинсы, шлепанцы, мешковатый свитер. Мне она всегда больше нравилась «расфуфыренной» — одно из любимых словечек моей мамы — накрашенной, подтянутой и глубоко декольтированной. А сейчас она выглядела усталой, лицо слегка обветрилось, шея покраснела. И еще я заметил, что в ходе разговора она как-то натужно двигает челюстью. И голова как будто сделалась ей слишком тяжела, так что держать ее прямо стоило немалых усилий.
— Я старею, — вздохнула она, словно прочитав мои мысли.
— По вашему виду этого не скажешь.
— Я старею.
— К чему вы клоните?
— У Ванессы слишком мало терпения. Кто будет обо мне заботиться?
— То есть вам понадобится славный еврейский мартышонок, который окружит вас заботой?
На сей раз она первой подняла тему, так что ко мне не могло быть претензий.
Когда-то давно в похожей ситуации она назвала меня нахальным мартышонком и чмокнула в щеку. Но сейчас она лишь отмахнулась от моих слов, как от надоедливой мухи. А в моей голове снова выстраивались многократно обдуманные, но ни разу не произнесенные фразы. Я чувствовал, что лучшее время моей жизни некогда пришло и теперь уходило вместе с ней. Но и это лучшее время было совсем не таким, какое я себе мыслил.
Может, пора наконец-то выговориться?
Мне очень хотелось взять ее за руку. Без обид, Поппи. Спасибо за все хорошее, что могло бы быть между нами.
И она второй раз подряд прочла мои мысли.
— Ты и вправду славный еврейский мартышонок, — сказала она, поднимаясь из шезлонга, — что бы ты о себе ни говорил.
И поцеловала меня в губы.
39. ДИКОСТЬ
Я остался ночевать в Уилмслоу. В полночь Ви справилась эсэмэской, как прошел мой первый день вне инвалидной постели. Научился ли я заново ходить? Я ответил, что у меня все в порядке, но моя семья внезапно ударилась в религию. Она написала, что, если религия поможет мне справиться с переживаниями по поводу ее литературных успехов, пусть будет религия. Пусть будет что угодно, лишь бы помогло. Хотя ее удивило, что это случилось разом со всей семьей. PS — с какой вдруг стати?
«они евреи», — ответил я.
«а ты разве нет?»
«так ты знала?»
«сам знаешь, что я знала. вспомни про твой нос».
Я заснул, вспоминая об этом. Жаркие ублажения своей жены носом. Для того и существуют ночевки в отелях. Чтобы вспоминать. Чтобы скучать.
У Ванессы были странные взгляды на религию. В первые дни знакомства я счел ее язычницей. Она сквернословила, она богохульствовала, она запросто делала минеты в темных переулках. Трудно было представить себе человека менее благочестивого; однако же она терпимо относилась к людям глубоко религиозным и даже порой поощряла в них эту религиозность. Вполне возможно, что она приезжала к брату, узнав о его болезни, и не исключено, что она проводила параллель между его опухолью и состоянием своей матери, но об этом я мог лишь строить догадки. А в чем я нисколько не сомневался, так это в ее способности (посети она Уилмслоу в подходящий момент) превратить Джеффри в Иафета ничуть не хуже, чем это сделал раввин. Не исключено, что именно она подала идею о баал-тшуве, — с нее станется. Такие вещи вполне в ее духе: убедить кого-нибудь в том, что она якобы понимает его истинную сущность, и затем наставлять его на верный, с ее точки зрения, путь. Помимо просьб доставить ей оргазм носом, я не припоминаю никаких ее намеков на мое еврейское происхождение. Не знаю и знать не хочу, какие вещи она заставляла проделывать своим носом Джеффри, зато легко могу вообразить Ванессу наставляющей брата на верный путь к Иегове как к последней инстанции, способной решить его онкологические проблемы.
Я позавтракал в отеле, а затем на такси поехал к нашим Альцгеймерам, где мы договорились встретиться с Джеффри, — правда, теперь он уже не находил забавным это прозвище родителей. Существует забавная связь между забавностью и верой: как правило, то, что казалось забавным неверующему, перестает забавлять его после принятия веры, как будто они (забавность и вера) не то чтобы взаимозаменяемы, но как-то слабо совместимы в одном отдельно взятом человеке.
— Я всегда чувствовал, что там что-то есть, — сказал он мне.
Этим утром он сменил черную шляпу на вязаную ермолку.
— Где это «там», Иафет? — Он теперь не отзывался на имя Джеффри, так что приходилось или называть его Иафетом, или не называть никак.
Я бы сейчас не удивился, услышав, что все это время его мучила вовсе не опухоль — это его неправедно забытая еврейскость раздувалась в голове и давила на мозги, покуда он не надел ермолку и не отрастил пейсы, что тотчас же привело к благотворному результату. Чего доброго, он еще начнет проповедовать обращение в иудаизм как лекарство от всех видов рака.
Но оказалось, что под словом «там» он имел в виду свое сердце.
— Разве ты никогда этого не чувствовал? — спросил он, хлопая себя по груди.
— Я много что чувствую сердцем. Но не то, о чем ты говоришь. Только не начинай снова попрекать меня отрицанием.
— И ты не чувствуешь, будто тебе чего-то не хватает?
— Нет, Иафет.
— Не чувствуешь, что существует некий извечный вопрос, ожидающий ответа?
— Нет, Иафет.
Тут я покривил душой. У меня всегда имелся вопрос, ожидающий ответа. Но это был не тот вопрос, и ожидал он не того ответа, как это представлялось моему заново рожденному в лоне веры брату-иудею. Звучал этот вопрос так: «Куда подевалась книга как престижный объект и как источник мудрости?» А ответ следовало искать на полках для уцененных товаров в каком-нибудь провинциальном универмаге.
Он мне улыбнулся. Было странно видеть, как изменили его внешность борода, пейсы и ермолка. Глаза его казались более темными и блестящими, губы — более влажными, общий вид — более одухотворенным. Даже его пальцы как будто вытянулись в длину.
На полу у его ног лежала стопка книг в ярких обложках (кухонный стол был целиком занят мозаичным пазлом). Из соседних комнат доносились звуки ворочающихся во сне Альцгеймеров — или теперь их следовало именовать Альцлюбавичами?
— Мы можем изучать эти книги совместно, — предложил он.
Мне хотелось сказать ему: «Как ты думаешь, почему предложение изучать что-либо совместно сразу наводит на мысль о книгах, читать которые еще мучительнее, чем быть заживо съеденным крысами?»
Но это было бы слишком грубо даже для меня, притом что я изначально намеревался быть грубым. И я сказал так:
— Согласен, но с условием, что изучать мы будем предмет по моему выбору.
— И что это будет за предмет?
— Романы Генри Миллера.
Он закрыл глаза. Его веки стали более тяжелыми и темными, более средиземноморскими, чем были прежде. «Интересно, пользуется ли он косметикой?» — подумал я.
— Подозреваю, что ты его не читал.
— Не читал.
— Тогда почему ты закрываешь глаза с таким видом?
— Я спрашиваю себя, насколько его книги могут быть похожими на твои…
— Хотел бы я, чтоб мои были похожими на его, — сказал я. — Но я не понимаю, к чему тебе задаваться таким вопросом. Ты ведь и моих книг тоже не читал.
— Ты же знаешь, я никогда не увлекался чтением.
— Я знаю. Потому и удивляюсь, видя у тебя такую кипу книг.
— Ну, это совсем другие книги.
— Надо полагать.
Я взял верхнюю из стопки. Письмо справа налево, старинный шрифт — тяжеловесный и скорбный, в котором невозможно почувствовать музыку гласных. В ушах прозвучало шокирующее, непростительное, неопровержимое определение Святой земли, данное Леопольдом Блумом: «Седая запавшая пизда планеты».
[100]
Мы были два похожих еврея, Блум и я. Тонкокожие, всегда готовые увидеть оскорбление в чужих словах, всегда допускающие двойное толкование — пизда, если подумать, штука отнюдь не ничтожная, как-никак из нее все мы вышли, — ну да хватит об этом.
Но, как оказалось, пока еще не хватит.
— Ты когда-нибудь писал книгу про нас? — удивил меня внезапным вопросом Иафет.
— Про нас?
В качестве пояснения он покрутил одни из своих локонов, призванных изображать пейсы. Будь у меня пейсы, подумал я, так бы и крутил их все время, не смог бы удержаться. А то и машинально, сам того не замечая, выдергивал бы их волосок за волоском.
— «Нас» как чего-то единого не существует, Джеффри… то есть Иафет. И я никогда о «нас» не писал.
— Но почему? Что с нами не так?
— Просто мне это было неинтересно, как тебе неинтересно читать книги. И я не вижу, почему мой подход должен измениться только потому, что с тобой произошли какие-то трансформации, называй их как хочешь. У тебя есть опухоль. У меня ее нет. Если вера тебе помогает с ней бороться, прекрасно. Я очень рад за тебя, но не пытайся навязать свои понятия мне.
Это, в конце концов, оскорбительно.
— Ты упускаешь из виду один момент.
— Вот как? И что это за невидимый мною момент?
— Рабби Орловски сказал мне, что все лучшие писатели Америки — евреи. И еще он сказал, что никогда не слышал о тебе. А вот если бы ты писал книги о евреях, он бы наверняка о тебе слышал.
— Так ведь то в Америке.
— Он не слышал о тебе и здесь.
— Мило с твоей стороны сообщить мне об этом, Иафет.
— Я помню твое интервью в «Уилмслоу репортер». Ты сказал, что любишь писать о всяких дикостях.
— Ты мне это уже говорил однажды — когда сообщил о своей опухоли.
— А теперь говорю еще раз. Ты любишь писать о дикостях?
А где ты найдешь людей более диких, как не среди евреев?
Я посмотрел на него изучающе. Много ли дикости в этих ребяческих локонах и пейсах? «В ком найти больше дикости, чем в евреях?» Правильнее было бы спросить, в ком этой дикости еще меньше, чем в них. Впрочем, я вполне мог ошибаться — ведь ошибался же я во многих других случаях. Поначалу я решил, что Джеффри втиснул себя в благообразного Иафета, дабы таким образом справиться с диким сумбуром в своей голове. Но что, если все было наоборот: этим шагом он не только не преодолел нечестивое беспокойство, но и поднял его на новый уровень? Нет, он не лицемерил и не притворялся, в этом я его не обвинял; он просто продолжал идти вразнос, только будучи уже религиозным человеком. Разве у нас мало примеров того, как религиозные люди пренебрежительно отзываются о вере, а то и поливают бранью самого Господа? В этом они разительно отличаются от совестливых гуманистов, ограниченных узкими рамками рационального мышления. «Нет», — заявляет такой гуманист и дальше неколебимо стоит на своем. А с другой стороны, мы видим Джеффри-Иафета, который растягивает в улыбке свой влажный рот, возможно насмехаясь не только надо мной, но и над самим собой. Вера содержит в себе и самопародию, а безверие — нет. Как правило, безверие кладет конец всякой неопределенности и двусмысленности. В то время как вера — особенно еврейская вера, насколько я мог о ней судить по романам диких американских евреев, — затевала такие игры сама с собой, какие безверию и не снились. Даже самые благочестивые еврейские праведники в глубине души были хитрецами и манипуляторами.
Подобные мысли до той поры не приходили мне в голову.
Так что спасибо тебе, Иафет.
Означало ли это, что он был прав и я упустил из виду некий важный момент?
Вполне возможно, учитывая, сколько всего я упустил.
— И как твоя новая вера согласуется со всем злом, которое ты причинил мне? — спросил я.
— Не новая, а заново обретенная. Она всегда была тут, всегда тут. Как и у тебя. — Он дотронулся до моей груди и только затем изобразил удивление по поводу самого вопроса. — Зло?
Какое зло я тебе причинил?
— Как насчет моей жены? И ее матери?
— Ох, только не начинай это снова. Я же сознался, что просто хотел тебя подразнить.
— И каким образом бул-тшава…
— Баал-тшува.
Я не дал сбить себя с мысли:
— И каким образом это согласуется с издевательством над родным братом?
— Я тогда был нездоров. Согласен, в ночь твоей свадьбы я позволил себе вольности с твоей тещей. Но меня можно понять — воздух был пропитан любовью, Гершом.
— Ты же был шафером!
— Шафер, теща… это ж была свадьба!
— А что ты говорил о Ванессе?
— Как ты знаешь, наши предки невзлюбили Ванессу. Но я — другое дело. Мне она всегда нравилась. И я никогда не отзывался о ней дурно.
— Нет, отзывался. Ты делал это в разговоре со мной.
Он поправил на затылке свою шапочку.
— Ты же сам говорил газетчикам, что ценишь в людях дикость.
— И потому я должен ценить тебя?
— Нет, не меня — ее. Она реально дикая штучка, тебе далеко до нее в этом плане.
— И это я уже слышал.
— Но не принял во внимание.
— Откуда ты знаешь, что я принимаю во внимание, а что нет?
— Я иногда общаюсь с Ванессой. Она мне звонит. Она позвонила сразу же, как только узнала о моей опухоли.
— И сказала, что я недотягиваю до уровня ее дикости? Может, ты посоветуешь, как следует вести себя в браке с дикаркой?
— Откуда мне знать? Я никогда не был женат.
— И на что она жаловалась?
— Она не жаловалась. Но я уловил это в ее голосе.
— Что уловил? Рвущуюся наружу дикость?
— По голосу вполне можно почувствовать, что человек несчастен, Гершом.
— Да пошел ты с этим Гершомом! И вообще — разве хоть кто-нибудь из нас счастлив?
Неудачный вопрос.
— Я, — сразу ответил он, влажно мне ухмыльнувшись.
На этом разговор и завершился. Из спальни нас позвала проснувшаяся мама. Она обняла Иафета, поправила его ермолку и ущипнула за щеку.
— Хороший мальчик, — сказала она, глядя на меня, но имея в виду его.
Мне она только пожала руку. Писатель хренов, позор нашей семьи.
Отец сидел в постели, очищая грейпфрут; капельницы на сей раз не было. Он никого не узнавал, но казался вполне довольным. И со слюнявым вожделением поглядывал на мамины ноги, торчавшие из-под одеяла.
— Вот, полюбуйтесь на него, — сказала мама и рукой откинула с его глаз жиденькую прядь волос (необычное для нее проявление нежности к отцу). — Кайн айн хорех.
[101]
40. ТОСКА
Так упустил я важный момент или нет?
Может, я лучше преуспел бы в этой жизни под именем Гершом? «Незнакомая Анна Франк», автор Гершом Аблештейн. «Выбор Мишны Грюневальд», автор Гершом Аблевюрт. «Мальчик в полосатой пижаме от „Дольче и Габбана“», автор Гершом Аблекунст.
[102]
Может, я упустил свою дикость заодно со своей еврейскостью?
Едва я добрался до нашего лондонского дома, как позвонил Фрэнсис. Точнее, позвонила Поппи.
— Это Гай Эйблман? С вами будет говорить мистер Фаулз.
— Что за шутки, Поппи? — сказал я, узнав голос.
Но через пару секунд в трубке действительно раздался голос Фрэнсиса:
— Мой дорогой, я слышал, ты был нездоров.
— Точнее сказать, я был не в себе, Фрэнсис.
— Сожалею. Но сейчас ты уже в себе? Не составишь мне компанию за обедом? Тут рядом открылся новый ресторанчик.
— Эти ресторанчики сейчас открываются рядом со всеми, — сказал я.
— Есть предложения получше?
Я предложил встретиться в том самом антикварном ресторане, где я в последний раз общался с Мертоном.
— О боже, Гай, там жуткая теснота и кишмя кишит литературный люд.
— Как раз это мне и нужно.
Злачное было местечко, что и говорить. Всего через месяц после самоубийства Мертона там скоропостижно скончалась, не докушав десерт, одна особа, занимавшаяся поставками подростковой литературы во второразрядные супермаркеты. В туалете того же ресторана состоялась резонансная драка между супругом одной сотрудницы издательства и неким итальянским писателем, любовником этой самой сотрудницы. И там же пару дней спустя вывихнул плечо ветеран-репортер, имитируя перед коллегами боевые приемы оскорбленного мужа. В литературных кругах пошли слухи, что это место проклято. Как следствие, его популярность в тех же кругах резко возросла. Для меня это заведение тоже обладало своеобразной притягательностью. Как и многим другим, мне хотелось своими глазами увидеть эксцессы, сопровождающие «развал изнутри» всей нашей книжной системы.
Другой — изначально всего лишь подсознательной — причиной моего выбора было удовольствие наблюдать за мучительными попытками Фрэнсиса втиснуть свои телеса в узкое пространство между столиком от зингеровской швейной машины и изъеденной жучком старинной церковной скамьей.
— Примерно так же, только нравственно, я мучаюсь в последние недели, — сказал я, пойдя в наступление еще до того, как нам принесли меню.
В его внешнем виде произошли существенные перемены: исчезла дурацкая полосатая рубашка навыпуск, зато появился галстук. Этот галстук был мне особенно неприятен. Уж очень он смахивал на подарок от женщины.
— О боже, — простонал он, выставляя вперед ладонь, как для защиты от удара, — надеюсь, мы не будем устраивать скандал или побоище в худших традициях этого заведения?
— Там будет видно, — сказал я.
— Во-первых, я и предположить не мог, что ты обидишься.
— Я заранее знал, что ты так скажешь. О которой из обид сейчас речь?
— А их разве две?
— Думаю, наберется и побольше.
— Ванесса упросила меня прочесть роман, при этом ссылаясь на тебя. Я прочел, и мне он понравился.
— Фрэнсис, по всей стране полно людей, годами ждущих, когда ты прочтешь их рукописи и выскажешь свое мнение. Многие из них умрут, так этого и не дождавшись, а еще больше умрет на месте, получив твой вердикт. Каким образом Ванесса сумела обойти их всех в очереди?
— Она твоя жена, Гай. Я сделал это из уважения к тебе.
Что бы ты сказал, если бы я отфутболил ее рукопись?
— Я сказал бы тебе «спасибо».
— Ты шутишь.
— Я серьезно.
— Это хороший роман.
— Я тебе верю.
— Ты разве его не читал?
— Нет. Она против того, чтобы я читал его до публикации.
А что с Поппи?
— Та же история. Ванесса запретила показывать ей рукопись.
— Речь не об этом, Фрэнсис. Какие отношения у тебя с Поппи?
— Я ее люблю.
— Любишь?! Ей шестьдесят шесть, а сколько тебе — сорок два? Плюс к тому она мать одной из твоих клиенток и теща другого клиента. И плюс ко всему ты знал о моей любви к ней.
— Ты не говорил о любви. Ты говорил, что хочешь подкатить к ней яйца, а потом написать об этом роман. Я тогда же просил тебя отказаться от этой затеи.
— Ты просил отказаться от затеи с романом. А подкатывать яйца к теще ты как раз активно советовал.
Наш разговор перешел на повышенные тона, и к нему с возрастающим интересом прислушивались все прочие посетители тесного ресторанчика. Они ожидали продолжения. Во взглядах, которые я ловил на себе, чувствовался призыв: «Ну-ка, врежь ему хорошенько! Вышвырни его на улицу!» Без сомнения, аналогичные сигналы поступали от них и Фрэнсису. Им было все равно, кто из нас победит. Они просто хотели посмотреть драку, желательно с пролитием крови. Литературный агент против автора — этот кулачный поединок станет хорошим дополнением к коллекции трагедий и скандалов, сопровождающих загнивание и умирание нашей профессии. Жаль, что я не позвал сюда еще и Ванессу. Жена-писательница против мужа-писателя — то-то был бы славный бой!
— Ты ввел меня в заблуждение… — начал Фрэнсис, но тут наши разборки прервало появление жареного осьминога.
Я терпеть не мог жареного осьминога, однако заказывал его в каждом лондонском ресторане. Прямо мистика, да и только, — всякий раз, как я делал заказ, в самый последний момент из меня непроизвольно вырывались эти два слова: «Жареный осьминог». Подобные вещи случались и со многими моими знакомыми, которые так же непроизвольно заказывали и получали совсем не то, что в действительности хотели.
— Повтори еще раз, Фрэнсис, — сказал я, оправившись от потрясения при очередной встрече с треклятым моллюском. — Мне послышались слова «ввел в заблуждение».
— Да, ты услышал именно это, и именно это ты сделал: ввел меня в заблуждение.
— Это каким же образом?
— Ты уверил меня, будто у вас любовная связь. А никакой связи нет и не было.
— Поппи все отрицала, верно? Рано поутру в постели? Только не надо дерьмовых мелодрам. Я никогда не утверждал, что у меня с ней связь. Я говорил, что хотел бы этого.
Он хлопнул рукой по столу:
— Но она об этом даже не думала, Гай, пойми ты наконец! Даже не думала.
Имело ли смысл продолжать эти препирательства? Передо мной была одна из тех историй, которые стары как мир. У Поппи вдруг появляется поклонник в лице Фрэнсиса — неженатого мужчины немногим (всего-то раза в полтора) ее моложе, — и вместе с ним появляются перспективы на будущее, каковых перспектив не может быть со мной, ее зятем, в лучшем случае способным ради нее убить паука. Радуясь такой удаче, она старательно очищает шкафы своего прошлого от всяческих скелетов, могущих повредить ее идеальному образу. «Гай? Он так и сказал, нахальный мартышонок? Не смеши меня…» И вот я уже выставлен клеветником и очернителем женщины, которую он любит. «Даже думать не смей о том, чтобы подкатывать к ней свои потные яйца, Гай». И он уже не помнит, что когда-то сам же меня к этому подстрекал.
— О’кей, — сказал я. — Наверняка она даже и не думала.
Желаю вам большого счастья.
— Мог бы обойтись и без сарказма.
— Никакого сарказма. Я уверен, она отлично справляется с секретарской работой. Или она уже читает за тебя рукописи?
— Как раз об этом я хотел с тобой поговорить.
— Что такое, ты хочешь передать меня Поппи? А тебе известны ее литературные пристрастия?
— Нет, я не передаю тебя Поппи — хотя не сомневаюсь, что ты был бы этому рад. Поппи уходит в отставку. Как и я. С меня хватит. Староват я становлюсь для этой мышиной возни. Сейчас все уже не так, как было раньше. Я не получаю удовольствия от работы. Исчез сам ее дух, исчезают слова.
— А как же Билли Фанхаузер, ослепший от взрыва силиконовых сисек? Ты разуверился и в нем?
— Я сыт по горло этими фанхаузерами, Гай.
Я не поверил в его искренность. Он сказал мне только половину правды. Но в его решимости уйти сомнений у меня не было. Я уже видел, что его ждет в обозримом будущем: срезание листиков мяты для Поппи в благодатном Гдетотам-овер-Ищисвищи. Везунчик.
— Любовная идиллия в сельской глуши? — спросил я.
При этом я не стал упоминать коттедж Поппи и не сказал, что при моем последнем визите туда она поцеловала меня в губы. «Долгий поцелуй в самые губы, Фрэнсис». Стоит ли плевать ему в душу только потому, что он поступил со мной некорректно?
И вообще, мне и без того было о чем беспокоиться — я ведь только что лишился литературного агента.
— Для кого глушь, а я там чувствую себя владыкой бескрайних просторов, особенно после этого гнусного Лондона, — сказал он и попытался отрезать кусочек от своего осьминога. Не вышло. Теснота не позволяла расправить локти, чтобы нормально работать ножом и вилкой.
— А как же я?
— А что с тобой?
— Как быть мне?
— Ну, ты ведь не можешь поселиться в деревне со мной и Поппи, если ты об этом. Но в гости заглядывай, будем рады.
«Долгий поцелуй в самые губы, Фрэнсис». Но я заговорил о другом:
— Представь, каково мне сейчас остаться без агента. Как быть с моим новым романом?
Он глубоко вздохнул:
— Ты хочешь услышать от меня правду?
— Нет, не хочу, но ты все равно ее скажи.
— Порви его к черту.
— Порвать? Да там пока и рвать-то нечего. — Это была ложь, но с ее помощью я открещивался, хотя бы перед самим собой, от предлагаемого вандализма.
— Порви с этой идеей в целом. Уничтожь все наброски.
Уничтожь все, что ты мне показывал.
— Но я тебе ничего не показывал.
— Ты меня прекрасно понимаешь. Во всяком случае, наслушался я предостаточно: о нечестивом герое с опухолью в башке, вытворяющем всякие непотребства с женщинами, которые и сами те еще штучки, — этим сейчас никого не удивишь и не заинтересуешь. Литература такого рода канула в Лету, Гай. Если бы завтра ко мне в офис явился Генри Миллер, я указал бы ему на дверь.
— Просто ты испугался бы, что он мимоходом возьмет в оборот Поппи.
Внезапно меня охватил приступ отчаянной ностальгии, и я закрыл глаза, вспоминая последний поцелуй Поппи. А потом вспомнил то, чего не было и уже никогда не будет. Никогда-никогда…
«Сквиш-сквиш».
Открыв глаза, я обнаружил, что Фрэнсис начинает заводиться.
— Не примешивай Поппи к этой истории. К черту твою «Конечную точку»! Иначе эта книга реально станет для тебя концом всего, Гай. Ни один издатель ее не примет. Для кого она предназначена? На какой рынок рассчитана? Мне следовало изначально быть с тобой строже. Надо было требовать с тебя резюме на двух страницах с описанием читательской аудитории, которой ты адресуешь свои тексты. Средний возраст, преобладающий пол, вероятная численность. Именно так поступили бы другие агенты перед тем, как прочесть хотя бы слово из тобой написанного.
— Я уже давно издаюсь, Фрэнсис, не забывай об этом. Читатели знают мое имя, они знают, чего от меня ждать.
— К несчастью.
Прежде чем я ответил, он поднялся, направляясь в туалет. Там он пробыл четверть часа. Интересно, Поппи излечила его от запоров? Или усугубила их?
— Что означала твоя последняя фраза? — спросил я, когда он снова втиснулся за стол. — Ты сказал: «К несчастью». Поясни, будь добр.
— Гай, тебе пора смириться с тем, что времена изменились. Книги больше не бросают людей в дрожь, что бы ты в них ни написал. Этот мир ты уже не сможешь шокировать.
— Не смогу шокировать словом, ты об этом?
— Да, можно сказать и так.
— Но чем-то еще ведь можно? Вот только чем?
— Спроси что полегче. Я не знаю. Потому и ухожу. Может быть, тебе удастся получить ответ от Хейди Корриган.
— Хейди Корриган?
Это была та самая девчушка, чьим хвалебным отзывом издевательски советовала мне заручиться Флора.
Фрэнсис как будто слегка сконфузился.
— Шшшш! — прошипел он, понижая голос. — Этот вопрос еще не решен. Она пока что думает.
— Думает о чем?
— О приобретении. — Чего?
— Моего агентства.
— И что она будет с ним делать? Устраивать там вечеринки с друзьями?
— Она будет работать с авторами, Гай.
— Работать с авторами?! Фрэнсис, да ей всего лет десять!
— Ей двадцать четыре.
— Двадцать четыре! Удивительно, что ты не раздобыл кого-нибудь помоложе себе на замену.
— Она сейчас как раз на подъеме — признанная «королева подростковой литературы». А это кое-что значит по нынешним временам.
— В каком смысле королева: она сочиняет сама или продвигает подростковых авторов?
— И то и другое. Пишет сама, находит авторов и пристраивает книги в издательства.
— А мне какая с этого радость? Я не пишу для подростков. — Думаю, ты с ней поладишь.
— Фрэнсис, я с ней знаком. Когда-то я качал ее на коленях.
— Тем лучше — ты сможешь попробовать этот трюк еще раз.
— Мне впору самому проситься на коленки к ней. Я в беде, Фрэнсис. Я нуждаюсь в советах и наставлениях. Ты-то должен понять: сам только что разодрал в клочья мой последний роман.
— Когда-нибудь ты меня за это поблагодаришь.
— Не знаю, не знаю. А пока что я остаюсь без агента.
— Может быть, Хейди тебя возьмет.
— «Может быть»!
— Она толковая девчонка, Гай.
— А я, значит, бестолковый?
Он посмотрел за окно и попытался многозначительно присвистнуть. Как раз в этот момент мимо окна шаркающей походкой дефилировал, совершая очередной круг по городу, псевдоавтор «Старика и моря», равнодушный ко всему человечеству. Делая на ходу записи в блокноте, он сошел с тротуара и двинулся дальше по проезжей части под аккомпанемент автомобильных сигналов и криков водителей. Я уже привык, что все люди, проходящие мимо этого ресторанчика, хотя бы мельком заглядывают в окна, привлеченные шумом — а может, и запахом — агонизирующей литературы. И только бродяга-Хемингуэй был выше всякого любопытства.
Фрэнсис посмотрел на меня с понимающим видом.
— Что значит этот взгляд? — спросил я.
— Какой именно?
— Это самый. Типа: «Не дай мне бог оказаться на его месте».
Он забарабанил по столу короткими толстыми пальцами. Я заметил, что он сделал себе маникюр — нетрудно догадаться, с чьей подачи.
— Принимать перемены и с ними смиряться всегда тяжелее всего, — сказал он, наконец-то угадав мои мысли.
— Ты о ком: о Поппи, о Ванессе или о Хейди Корриган?
Он ответил без раздумий:
— О всех троих.
— Скотина ты, Фрэнсис, — сказал я ему.
Такие вот дела.
Я продолжал с ним время от времени видеться. Вы не можете одним махом взять и расстаться со своим литературным агентом. Возникали вопросы по переадресовке роялти — пусть невеликих, но все-таки денег. Надо было подыскать нового агента вместо Фрэнсиса, а это означало череду знакомств, представлений, рукопожатий, бесед, приветствий и прощаний. А поскольку из литературной жизни никто не уходит окончательно (не считая уходов в стиле Мертона), я и впоследствии встречал его на разных фестивалях, банкетах, книжных презентациях и похоронах.
Как-то раз солнечным днем я столкнулся с ним на лужайке в Уизеренден-Хилле — это местечко к югу от Лондона, подобно многим другим городкам и селениям, теперь обзавелось собственным литературным фестивалем. Он приехал туда вместе с Поппи, по такому случаю надевшей чопорно длинную «читательскую» юбку. Они полулежали в шезлонгах перед местной ратушей, где вскоре должны были состояться дебаты с участием трех видных атеистов на тему небытия Всевышнего. Меня они не заметили, хотя я подошел достаточно близко и даже смог разглядеть, что оба читают текст с экранов абсолютно идентичных планшетников. Я подумал: «Вот будет занятно, если окажется, что они читают один и тот же роман на одной и той же странице». Будучи слабо знаком с характеристиками этого устройства, я не был уверен, могут ли они, не прерывая чтения, обмениваться сетевыми комментариями и выделять особо удачные пассажи с добавлениями смеющихся или плачущих смайликов. В целом создавалось впечатление, что они отлично ладят между собой. Похоже, Поппи пристрастилась-таки к серьезным книгам и к посещению литературных фестивалей. Меня это открытие расстроило. Неужели я упустил свой шанс только потому, что даже не попытался приобщить ее к интеллектуальным занятиям, как это позднее сделал Фрэнсис? Может, действуй я иначе, сейчас не он, а я сидел бы с ней рядом, читая на солнышке электронные книги? А так что она от меня слышала о литературе, кроме того, что все живые писатели — дерьмо?
Я тихонько удалился, незамеченный ими, после чего поучаствовал в щедро проспонсированных Уизеренденским женским институтом публичных дебатах на тему «Фрэнк Харрис и лжеисповедальный мужской роман» (другими участниками были парочка отставных учителей и библиотекарша из Этчингема), а до Лондона меня подвезла молодая сотрудница отдела интернет-маркетинга «Сциллы и Харибды», по-прежнему владевшего правом на «издание по заказу» моих книг. Она настоятельно советовала мне завести страницу на «Фейсбуке», а когда я отказался, напомнила:
— Согласно договору, я могу вас к этому принудить.
Когда-то в прежние времена это могло быть даже забавно.
В следующий раз я увидел Поппи вместе с Фрэнсисом на премьере фильма, снятого Дирком де Вульфом по роману Ванессы. Издательство «Трущоба» не проводило официальную презентацию ее книги — теперь издатели редко устраивали презентации даже своим звездным авторам, дабы лишний раз не раздражать их менее успешных коллег, — а когда я предложил организовать это частным порядком, Ванесса отказалась на том основании, что ей пришлось бы пригласить на мероприятие свою маму, а это было нежелательно. В книге присутствовали эпизоды, которые могли очень расстроить Поппи, — собственно, там только такие эпизоды и присутствовали, — посему закатывать вечеринку с ее участием было бы как-то бестактно. Ванесса до сих пор не знала, прочла ли ее мама эту книгу. Она полагала, что нет. Фрэнсис, будучи литагентом старой школы, конечно же, прочел все от корки до корки, но Ванесса надеялась, что он сумел под какими-нибудь предлогами отговорить от этого Поппи.
Мне было трудно поверить в то, что Поппи сможет обуздать свое любопытство и не кинется жадно поглощать слово за словом, страницу за страницей, как только ей представится такая возможность. Но когда я высказал свои сомнения Ванессе, она назвала меня кретином — цитирую, — «ни хрена не понимающим в динамике отношений между матерями и дочерьми». А также в динамике семейных отношений в целом.
— Кто-нибудь из членов твоего семейства прочел хоть одно слово из тобой написанного, Гвидо? — спросила она.
И на этом разговор был окончен.
Увы, неведомая мне семейная динамика не помешала появлению Поппи на премьере фильма. Сама церемония, конечно, не могла сравниться с помпезными красно-ковровыми премьерами блокбастеров; да и фильм был малобюджетный, близкий по стилю к телепостановкам, когда камера поочередно фокусируется на главных героинях, так что красота одной из них плавно перетекает в красоту другой. Отзывы в прессе не обошлись без утонченных комплиментов, вот только самих этих отзывов было раз, два и обчелся. Фрэнсис, облаченный в смокинг, появился в кинотеатре под руку с Поппи, также бывшей при полном параде. Оба выглядели довольными и счастливыми. Поппи гордилась своей дочерью, Фрэнсис гордился своей Поппи. При этом Поппи избегала смотреть в мою сторону, а я старался не смотреть на нее. Однако я разглядел достаточно и убедился, что она снова в отличной форме. Черный костюм с меховым воротником — мех ниспадает на головокружительное декольте. Стильные ботильоны на высоком — но не слишком высоком — каблуке. Ярко-красные губы. Наши места оказались на одном ряду, и, когда все рассаживались, ей пришлось протиснуться мимо меня. Ее бедра исполнили Брамса. Двойной виолончельный концерт. Мои — Баха. Прелюдию «Распятый Христос».
Они не задержались здесь надолго. Уже через десять минут после начала фильма Поппи, тяжело дыша, встала и двинулось на выход. И вновь ее бедра скользнули по моим коленям. На сей раз она напоминала смычок, а я — туго натянутые струны. Музыкой был Гайдн, «Семь последних слов». Фрэнсис, ни черта не понимавший в музыке, пожал плечами и покорно последовал за ней, мимоходом выпятив челюсть в мою сторону.
Задним числом я порадовался, что Ванесса предпочла сесть вместе с де Вульфом на последнем ряду, делая по ходу сеанса какие-то заметки. Не хотелось, чтобы такое важное для нее событие было омрачено скандалом. Но позднее, когда мы ужинали в рыбном ресторане по соседству с кинотеатром — жареный осьминог тут как тут, — она начала озираться по сторонам и забеспокоилась, не обнаружив в зале своей мамы. Она спросила, не видел ли я Поппи. Я сказал, что та, вероятно, уехала домой из-за мигрени.
— У мамы никогда не бывает мигреней. Она просидела до конца фильма?
— Не до конца.
— Как скоро она ушла?
— Ну, где-то через час после начала. Или через полчаса. — Скажи мне правду.
— Через двадцать минут.
— Еще до сцены на яхте?
— Не уверен.
— Ты что, тоже не смотрел фильм?
— Я смотрел, не отрываясь ни на секунду, Ви. Но за твоей мамой я не следил.
Лжец.
Мы пили шампанское. Дирк предложил тост:
— За Ванессу!
И мы выпили за нее.
Ванесса предложила тост за двух малоизвестных английских актрис, сыгравших главные роли. Мы выпили за них. На мой взгляд, ни красотой, ни одаренностью обе не годились и в подметки тем женщинам, которых они изображали на экране, но мое предвзятое мнение нельзя принимать в расчет — какникак я был реальным участником той поездки, пусть даже впоследствии исключенным из числа персонажей. Не помню, говорил ли я уже об этом: ни в романе, ни в фильме вообще не было ни одного мужского персонажа. Ни меня, ни Дирка, ни Тима. И даже пеликан, охраняющий пляж, был превращен в пеликаниху.
— Ты действительно считаешь сценарий удачным? — спросила меня Ванесса.
— Превосходный сценарий.
— Правда?
— Истинная правда.
— Я тебя удивила?
Вопрос с подвохом.
— Я всегда считал, что, если ты возьмешься по-настоящему, ты сделаешь очень хорошую вещь, но я не думал, что она окажется настолько хорошей.
— Что тебе понравилось больше всего?
— Красота.
— Это дело рук Дирка.
— Концентрация действия.
— Это тоже Дирк.
— Но идея-то твоя.
— Это так. Спасибо. А как эмоции?
— Этого навалом. Я плакал. И весь зал плакал.
— А эта сучка не смогла просидеть больше пяти минут!
— Десяти, если быть точным.
— Чертова сука!
— Ты не можешь быть полностью уверена насчет мигреней.
Вдруг она доплакалась до головной боли?
— Исключено. Она всегда хвасталась, что даже понятия не имеет, что такое головная боль. Вот почему я в книге придумала ей опухоль мозга. Я решила, что эта деталь ее отвлечет и она уже не станет автоматически принимать на свой счет все, что происходит на экране.
— Она покинула зал еще до первого упоминания об опухоли. — Вот змея, не могла потерпеть чуть подольше!
— Собственно, она ушла сразу, как только выяснилось, что ты наделила ее старческим слабоумием.
— Но в жизни-то у нее нет слабоумия. Или почти нет. Не считая заскоков с мартышками. Почему же тогда она решила, что в образе этой маразматички я вывела ее?
Я хотел сказать: «По той же причине, по которой ты считала себя прообразом всех описанных мною женщин». Но этот вечер был посвящен ее творчеству, а не моему, пусть даже реакция ее матери занятным образом повторяла реакцию Ванессы на мои книги. Сколько раз я твердил ей:
— «Мы» в книге не означает нас с тобой в жизни. «Я» в книге — это не я, сидящий здесь, а тамошняя «ты» — это не здешняя ты. Ведь не зря же эту хрень именуют художественной литературой.
— Даже в тех случаях, когда «она» дословно повторяет то, что когда-то говорила я?
— Даже тогда, Ви, даже тогда.
Лично мне это показалось чрезвычайно трогательным — как сама конфронтация главных героинь, так и причины, ее вызвавшие. Мне понравились роман, сценарий, фильм — все в комплексе. Как это назвать одним словом? Может, «произведение»?
Дочь и слабоумная мать едут через австралийскую пустыню, чтобы повидать мартышек в Манки-Миа. Никакого Гвидо Кретино там нет и в помине. Только две женщины, которые любят друг друга и постоянно ссорятся на фоне скупого пейзажа, напрочь лишенного мужчин и мартышек. Как следствие, относительный коммерческий успех фильму обеспечила зрительская аудитория, в основном состоящая из матерей и дочерей. Эта картина оказалась близка им психологически, а психология есть психология, где бы вы ни находились — в Ноттинг-Хилле, Вест-Энде или, наконец, в той же Западной Австралии. Кстати, Ванесса потом ездила туда на кинофестиваль, что стало настоящим сюрпризом. Не для австралийцев, для меня.
Я был искренне восхищен тем, как ненавязчиво и постепенно Ванесса подводит зрителей к пониманию одного из ключевых обстоятельств: мать вовсе не страдает болезнью Альцгеймера как таковой, в действительности у нее опухоль мозга (за эту деталь, безусловно, следует благодарить моего брата Джеффри). По ходу действия становится ясно, что разговоры о старческом маразме — это выдумки дочери, которая таким образом пытается отвлечь и мать, и саму себя от более страшной правды. Типа «давай-ка, мама, притворимся, что у тебя просто едет крыша, и не будем даже мельком вспоминать о том, что реально творится в твоей голове».
Я сказал «Ванесса подводит», потому что в этом скорее чувствовалась ее рука, чем рука де Вульфа. Его манера была более прямолинейной, с аллюзиями на киноклассику, — к примеру, стремление матери увидеть нечто несуществующее где-то у черта на куличках сразу вызывало в памяти «Полуночного ковбоя» Джона Шлезингера, где Риццо так же долго и отчаянно стремится попасть в Майами. А ее без конца повторяемый вопрос: «Есть ли мартышки в Манки-Миа?» — перекликается с просьбами слабоумного Ленни: «Расскажи мне о кроликах, Джордж» — в картине Льюиса Майлстоуна «О мышах и людях».
Вообще, фильм был проникнут светлой тоской — и, в конце концов, не так уж важно, кто из его создателей в большей мере приложил к этому руку. Но угодить абсолютно всем невозможно, и Поппи этот фильм не угодил.
41. РАССКАЖИ МНЕ ОБ ЭТОМ
Хоть я в картине и не появлялся, там был один смутивший меня момент. Ниже привожу весь эпизод, как он прописан в сценарии.
Натурная съемка.
Ночь. Кемпинг на берегу Акульей бухты.
Дочь. Мама, смотри! Ты это видишь?
Мать. Нет. О чем ты?
Дочь. Падающая звезда.
Мать. Я ее прозевала. Может, упадет еще одна?
Дочь. Наверняка упадет. Это было здорово! Удивительное дело — до сих пор видеть звезды, погасшие миллионы лет назад.
Мать. Откуда ты знаешь, что они давно погасли?
Дочь. Ну, так принято считать.
Мать. Если звезда упала миллион лет назад, как она может падать сейчас? Звезда не может упасть дважды.
Дочь. Не может. Но то, что мы сейчас видели, произошло очень давно.
Мать. О чем ты говоришь? Как это давно?
Дочь. Мы видим то, что случилось миллионы лет назад.
Мать. Это и есть теория Большого взрыва?
Дочь. Нет, кажется, это по-другому называется. Это как-то связано со скоростью света.
Мать. А мы завтра увидим мартышек?
Дочь. Не уверена. Утром наведу справки. Но мы можем снова порезвиться с дельфинами.
Мать. Налей мне еще стаканчик.
Дочь. А тебе он нужен? Тебе он действительно нужен? Лучше полюбуйся этим чудесным небом. Такое чувство, будто до нас его никто никогда не видел. Тебе хоть раз случалось видеть столько звезд?
Мать. Случалось как-то раз — когда я встретилась с твоим отцом на острове Уайт. Я тогда была совсем юной девчонкой.
А звезд там было еще больше, чем здесь.
Дочь. В это трудно поверить, мама. Разве что в ту пору небо над Англией было чище, чем теперь.
Мать. Почему в это трудно поверить? Если звезды с тех пор продолжали падать, то их на небе сейчас должно быть меньше, чем было тогда. Почему ты все время мне противоречишь?
Дочь. Смотри — вон еще одна падает!
Мать. Значит, еще одной стало меньше.
Дочь. Мне кажется, кто-то тебе машет.
Мать. Где? Может, это одна из твоих звезд?
Дочь. Вон там. С яхты. Ну да — машет обеими руками.
Мать. Я поняла — ты просто хочешь меня отвлечь. Давай-ка лучше выпьем.
Дочь. Подожди еще немного, хотя бы до ужина.
Мать. Однако там и вправду кто-то машет. Дай-ка мне твою помаду.
Дочь. У тебя губы в порядке. Выглядишь превосходно. Ты настолько хороша, что он влюбился в тебя даже на таком расстоянии.
Мать. Откуда мы знаем, что это происходит сейчас, а не миллионы лет назад? Может, он машет нам из ледникового периода.
Дочь. Может, и так. Однако он не упал с неба в море. Он все еще там и продолжает махать.
Мать. А почему ты думаешь, что он машет не тебе?
Дочь. Догадаться не трудно. Это в тебя они все влюбляются. Всегда влюбляются в тебя. Разве ты забыла?
Мать. Когда это в последний раз в меня кто-нибудь влюбился?
Дочь. Ты уже забыла? Всего неделю назад, в Перте. Ювелир сделал тебе предложение.
Мать. Ты это все подстроила.
Дочь. Да зачем мне это подстраивать?
Мать. Чтобы я поверила, будто схожу с ума.
Дочь. Какой в этом смысл?
Мать. Тогда ты сможешь убрать меня с дороги. Твоя жизнь станет лучше, если я исчезну.
Дочь. Если бы я этого хотела, я скормила бы тебя дельфинам сегодня утром.
Мать. Такой фокус тебе бы с рук не сошел. Нет, ты хочешь объявить меня свихнувшейся, и тогда ты получишь надо мной опеку, о которой давно мечтаешь.
Дочь. Да я впервые заговорила об опеке всего пару дней назад!
Мать. Я в шоке от того, что ты вообще о ней заговорила.
Дочь. Только для твоего же блага. Мне будет легче заботиться о тебе на законных основаниях.
Мать. Я не нуждаюсь ни в чьей заботе. Зачем это мне?
Дочь. Да хотя бы затем, что ты очень забывчива. Ты забыла про ювелира в Перте. Ты все время забываешь, что в Манки-Миа нет мартышек. Настанет день, когда ты забудешь собственное имя.
Мать. Просто ты боишься, что я растранжирю твое наследство.
Дочь. Ну вот, пожалуйста, еще одна вещь, которую ты забыла, — у меня нет никакого наследства.
Мать. В этом вини своего отца.
Дочь. Мама, я не виню никого. Я вполне счастлива. И я не смогу быть счастливее, чем я есть сейчас. Ты только посмотри на эту ночь!
Мать. Знаешь, дорогая, временами я замечаю в нас с тобой столько общего, что мне хочется заплакать от умиления. Мы с тобой как сестры.
Дочь. В том-то и ошибка. Мы не сестры. Ты моя мать.
Мать. И я должна вести себя соответственно, ты об этом? Но если ты хочешь, чтобы мое поведение больше походило на материнское, может, и тебе стоит вести себя по-дочернему, а не сводничать, подыскивая мне кавалеров?
Дочь. По-твоему, я сводничаю? Когда это ты нуждалась в моих услугах сводни? Сколько я тебя помню, ты всегда могла подцепить кавалера без чьей-либо помощи. Ты также не обошла вниманием ни одного из моих мужчин, которых я приводила домой…
Вот оно… вот это место.
Хотя по прочтении романа я знал, что мне бояться нечего — поскольку я вычеркнут из сюжета и удален с места действия, а яростный конфликт между матерями и дочерьми не оставляет мелким грешникам моего пошиба даже ролей статистов, — в кинотеатре я сидел как на иголках, опасаясь, что экранная версия будет по-иному трактовать эту тему, попутно разоблачив и меня.
Но этого не произошло.
Выходит, Ванесса ни о чем не подозревала? Ни о чем не догадывалась? Ничего не знала? Или осторожничала — по каким-то своим соображениям? Или, в ее понимании, это была такая ничтожная мелочь, что она о ней просто не задумывалась?
Имелось и альтернативное объяснение: что, если тут и знать-то было нечего?
42. УТРАТЫ
Она ушла от меня через три недели после премьеры.
— Пусть наше расставание будет легким, Гвидо, — попросила она. — Дай мне самой попытать счастья.
Каким образом можно облегчить расставание с любимым человеком? Устроить скандал, тем самым подтолкнув его к уходу? Изобразить глубокое понимание? Показать, что сердце твое разбито? Или отнестись к этому с невозмутимым спокойствием?
Я выбрал невозмутимое спокойствие, однако не удержался и заплакал навзрыд, хотя на скандал это все же не потянуло.
Слезы мои были вызваны не только самим фактом, но и мотивами ее ухода. Кому понравится сознавать, что он долгое время препятствовал развитию и самовыражению чьей-либо личности, тем более если речь идет о любимом человеке?
— Удачи тебе, — сказал я.
И снова всплакнул, на сей раз умилившись собственным словам: столько в них было благородства и стоического достоинства.
Напоследок я обратился к ней с просьбой: не могла бы она надеть свои туфли с самым высоким каблуком, а я буду сидеть на кровати и наблюдать за процессом их надевания? Для меня на свете нет более возбуждающего зрелища, чем это: женщина с красивыми ногами изящно наклоняется, напрягая икроножные мышцы, направляет ногу кончиками пальцев во внутренность туфли и — с легким покачиванием влево-вправо — вставляет ее на место. Резкое увеличение роста женщины после того, как она встает на каблуки, также производит возбуждающий эффект, но ничто не сравнится с этой последней секундой перед окончательным входом ноги в туфлю, особенно если их размеры совпадают тютелька в тютельку.
Она выполнила мою просьбу.
— Еще разок, — попросил я.
И она проделала это еще раз, не выказав недовольства или раздражения.
Я не стал спрашивать о де Вульфе. У меня почему-то не получалось всерьез воспринимать его как угрозу, хотя он, несомненно, такой угрозой являлся. Сексуальное соперничество в большинстве случаев принимает мелодраматические формы: распутники, сластолюбцы, соблазнители, роковые женщины, belles dames sans merci
[103]
— кто они все, как не порождения наших собственных страхов? Честно говоря, мне даже стыдно, что в мое повествование затесался столь тривиальный и однозначный типаж. Но что поделаешь? Реальная жизнь способна посрамить любого сочинителя, а когда ты начнешь терять с нею связь — получай магический реализм. Если бы де Вульф не существовал, мне пришлось бы его выдумать. И мне очень хочется верить в то, что некогда и сам я точно таким же тривиальным типажом прошелся по жизни другого мужчины, надолго лишив его душевного равновесия. Возможно, мне удалось проделать это с Энди Уидоном, притом не заходя настолько далеко, чтобы подарить ему идею для новой книги. Что случается с другими, то случится и с тобой. Если Ванесса решила связать свою судьбу с де Вульфом, это лишний раз доказывало, что человеческая жизнь — просто фарс. «Я вижу его набалдашник», — одними губами произнесла в тот вечер Поппи и глупо хихикнула — увы, так оно и было, — когда он уводил обеих женщин к себе на яхту под сыплющим с неба звездным дождем. Она понимала всю нелепость этой ситуации. И я не опустился до упоминания Дирка, расставаясь с Ванессой. Я лишь склонил голову перед абсурдной неизбежностью и вызвался уступить ей дом. Пусть де Вульф занимает мою постель. Все равно он был фикцией — с набалдашником или без. Вернувшись туда со временем, я не обнаружил бы и признаков того, что он когда-либо валялся на моих простынях. Однако Ванесса отвергла мое великодушное предложение, сказав, что в этом нет необходимости. Это ее выбор, и потому уйдет она.
И этот отказ потряс меня сильнее, чем само ее объявление об уходе.
— «Я так одинок, что могу умереть»,
[104]
— пропел-простонал я перед расставанием.
— Ни хрена подобного, — сказала она, целуя меня в щеку.
И еще целых десять минут я удерживал ее в объятиях.
Спустя месяц я получил от нее короткий мейл из Брума. Она начала новую книгу — сразу же с прицелом на экранизацию. Про аборигенов. Эта тема всегда вызывала у нее живейший интерес, напоминала она в письме, и, если б не мой обструкционизм, работа над книгой началась бы намного раньше. Далее она выражала надежду, что я занят работой и счастлив, о каком бы предмете я сейчас ни писал — хотя у нее нет сомнений, что этим предметом являюсь я сам. И еще раз благодарила меня за «легкое расставание». Наша совместная жизнь, по ее мнению, завершилась мирным исходом, как будто «нас» и вовсе никогда не было. Не чувствую ли я то же самое? — спрашивала она в конце.
Только тогда я осознал, что Ванесса для меня потеряна бесповоротно.
А что для меня еще не было потеряно?
Я остался не только без жены и тещи, но также без издателя и без агента. Мои былые жалобы — на отсутствие читателей и т. п. — меркли перед этими новыми утратами. И то сказать, нелепо жаловаться на отсутствие читателей, если ты сам при этом ничего не пишешь, — что тогда им прикажешь читать?
Касательно агента: он таки нашелся. Фрэнсис познакомил меня со своей заменой, каковой — и на том спасибо — оказалась не малолетка Хейди Корриган и не какая-нибудь другая Хейди из той же возрастной категории. Заменой оказался некто по имени Картер. По фамилии Строуб. Картер Строуб. Это был габаритный и весьма энергичный мужчина, имевший привычку внимательно смотреть прямо в глаза собеседнику. Он носил обтягивающие пиджаки с алой подкладкой от Освальда Боатенга, вечно застегнутые на все пуговицы, а галстуки сжимали его горло почти так же туго, как пеньковая петля горло висельника. Создавалось впечатление, что без этой стягивающей оболочки он может просто разлететься во все стороны — не телом, так духом, ибо его пылкая любовь к литературе и писателям превосходила все разумные пределы, нуждаясь в постоянном сдерживании. Мне следовало благодарить судьбу за такого литагента. И я эту судьбу благодарил. Вместе со мной ее благодарили и другие авторы, которых он унаследовал от Фрэнсиса. Вместе с тем его безмерная гордость за всех своих клиентов без исключения досадным образом нивелировала присущую каждому из нас веру в собственную уникальность. Если все мы в равной мере хороши, то, может, на деле все мы просто одинаково плохи?
Профессионально владея литературным языком, он, однако, не мог совладать со своей дикцией, из-за чего порой случались казусы. Так, в первый же момент знакомства он выдал загадочную фразу в стиле тайно-агентурных паролей:
— Кактус пробует приняться.
То есть именно так мне послышалось. Промолчать в ответ было бы невежливо, и я, решив, что он занимается разведением декоративных растений, сказал:
— Надеюсь, что он у вас примется. Эти кактусы неприхотливы — плюнешь на него, он и проклюнется.
Он еще глубже заглянул мне в глаза и вдруг разразился дичайшим хохотом. Затем он представился повторно, во избежание ошибок:
— Картер Строуб, очень приятно.
Но и после этого смех еще долго клокотал у него в груди, тем самым демонстрируя, что Картер понял и оценил мою шутку — на тот случай, если я и вправду пошутил.
Он сразу же заявил, что будет счастлив со мной работать. Он всегда мечтал со мной работать. Он даже дважды меня процитировал — по одной фразе из двух моих первых романов.
— Это было халявное бремя, — сказал он.
Я воззрился на него в недоумении:
— Почему бремя? И почему халявное?
Он расхохотался вновь — низким утробным басом, — явно находя меня чертовски занятным собеседником.
— Время. Это было славное время.
Я уже знал, каким будет продолжение. Те времена были славные, но сейчас времена другие. И мы сами должны меняться, чтобы поспеть за переменами вокруг нас. Чего я не знал, так это насколько Фрэнсис проинформировал его обо мне в деловом и в личном плане; однако о «Конечной точке» он был осведомлен — как и о том, что работа над этой книгой зашла в тупик.
Мы беседовали в старом кабинете Фрэнсиса. Картер еще не успел переустроить его по своему вкусу, и — надо полагать, поэтому — ни одна из моих книг не присутствовала на видном месте.
— Не в моих правилах говорить писателю, что и как он должен писать, — сказал Картер, — однако со слов Фрэнсиса мне известно, что вы сейчас проводите ревизию собственных творений.
Я ответил неопределенной улыбкой, даже не пытаясь угадать смысл этой фразы, озвученной в его специфической манере.
— По такому случаю позвольте заметить, что из всех известных мне писателей вы представляетесь первейшим мастером по части… — Он наклонился ко мне доверительно. — …По части украсть.
— Украсть?! Это что, намек на плагиат?
— Да нет же — удрать.
— Удрать? От кого?
— Утрат. Я об утратах.
— Ах, утрат…
— Вы как будто расстроены? Я вас чем-то обидел?
— Обидели? Нет, нисколько. Однако я до сей поры не считал описание именно утрат своей сильной стороной.
— Но это так. Вы пишете об этом с удивительным мастерством. Вы настолько тонко передаете ощущение утраты, что читатель даже не замечает его присутствия в тексте.
— Не только читатель, — сказал я. — Сам я тоже этого не замечаю.
И вновь по комнате прошелся раскатом оглушительный хохот — я оказался не только самым «утратистым», но и самым «юморным» из всех известных ему писателей, — по завершении коего он удивленно взглянул сверху вниз на свой костюм, обнаружил одну незастегнутую пуговку и тут же ее застегнул.
— С иными авторами недолго и лопнуть со смеху, — сказал он. — И вы как раз из таких.
Я поблагодарил его, но снова заметил, что утраты — это не мой конек.
Он приложил руку к своему горлу — я решил, что это физическая метафора одобрительного похлопывания меня по руке.
— Именно что самый конек, — сказал он. — Взять хотя бы вашего мартыхана Быдла. Это исполнено на грани надрыва. Такое чувство, будто я знал его лично. Такое чувство, будто он — это я.
— Вы о шимпанзе Бигле?
— Да, Бигль. Душераздирающее чтиво!
— Что же в нем так раздирает душу?
— Как это что? А когда он в финале колотит себя в грудь и вопит что есть мочи — боже ты мой!
— Но он вопит не из-за утраты, а потому, что он хочет…
— Удрать?
— Украсть-удрать-утратить… Все это не мое, заверяю вас. Я могу быть хорош в размахе, в гротеске. Я люблю вульгарность, грубость и пошлость. Я показываю сексуальные войны с их жертвами и трофеями. Я с упоением валяюсь в грязи, Картер. Моя стихия — это зверинец.
Я догадывался, о чем он думает, слушая мою речь. Сейчас я не очень-то походил на этакого размашистого раблезианца — бедолага-писака, оставшийся без жены, без тещи, без книги, без издателя и без читателей. Да и мое валяние в грязи не представлялось убедительным. Впрочем, грязь уже устарела, как и чернуха вообще.
Однако он отказался от подхода «либо так — либо эдак». Книга вполне может быть грязно-мрачной и одновременно трогательной. И он привел в пример один роман, недавно запроданный им за баснословную сумму. Начинающий писатель. Тысяча двести страниц скачкообразного повествования, рисующего пятисотлетнюю историю упадка и деградации многих поколений одной семьи. Новаторское издание в чисто полиграфическом смысле, не похожее ни на одно другое: страницы оформлены в виде могильных плит, врачебных заключений, свидетельств о смерти, пятен крови, штриховых рисунков кладбищ и гробниц, а форзацы пропитаны ароматическим составом, передающим «запах смерти», — все это, вместе взятое, формирует у читателя невероятно тягостное ощущение, прямо сердце разрывается, Гай… Он с силой вдавил в грудь кулаки примерно так же, как это делал Бигль, и скорбно поник головой. Когда он отнял кулаки от груди, мне подумалось, что на теле под одеждой должны остаться две глубокие вмятины — до самой грудной кости.
— Как называется книга? — спросил я, твердо настроившись ни в коем случае не читать эту гадость.
— «Большая книга утрат для больших мальчиков», — сказал он.
— «Большая» относится к размерам книги или к утратам? — уточнил я.
— И к тому и к другому.
Этот начинающий писатель все продумал до тонкостей.
— Юным читателям книга несомненно понравится, — заверил меня Картер.
— А юные сейчас падки на утраты?
— Еще как падки! Утраты, страдания, душевные надломы — им только подавай! Но желательно в новаторском оформлении. Им нравится, когда книга выглядит необычно, с какой-нибудь изюминкой.
— И необычно пахнет, причем не изюмом.
— Именно так. Вот, убедитесь сами…
Но я вежливо отказался от предложенного мне в подарок экземпляра.
— Она для меня слишком велика, чтобы хранить, и слишком тяжела, чтобы носить с собой, — пояснил я.
Он пожал плечами. Писательские причуды — что с ними поделаешь?
Расставаясь, он меня расцеловал и крепко прижал к груди. Вот когда я понял, что́ именно он так старался сдерживать внутри себя: мощнейший заряд восторженности, способной при единовременном высвобождении доставить массу проблем всем попавшим в зону действия этого взрыва.
С другой стороны, я даже растрогался — давненько меня так восторженно не целовали.
Домой я вернулся, подумывая о самосожжении в постели. Душевный надлом! Утрата! Что сказал бы на это Арчи Клейбург? «Почувствуй эти вещи нутром», — учил он. Но утраты я нутром не чувствовал.
Затем, как гром среди ясного неба, прозвучал телефонный звонок от Фрэнсиса.
— С Поппи беда, — произнес он, и голос его раскатился гулким эхом, как будто отражаясь от самых дальних пределов коммуникационного пространства.
Казалось, телефонная трубка сейчас расплавится в моей руке. «Прошу, пусть это будет не опухоль мозга!» — мысленно взмолился я. Уж лучше сердечный приступ — внезапный, быстрый и безболезненный — во время отдыха в шезлонге на садовой лужайке, за чтением электронной книги и с Фрэнсисом под боком.
Увы, это оказалось не так. Хорошей новостью было то, что она еще жива. Плохой новостью — то, что она все еще жива.
Помыслив о злой иронии судьбы — реальной опухоли мозга после выдумок Ванессы, — я упустил из виду еще более злую иронию — так же «накликанную» ею болезнь Альцгеймера. Такое вот дочернее проклятие.
До сих пор я полагал, что эта болезнь не поражает людей так рано, всего лишь на седьмом десятке. Но Фрэнсис сказал, что это не редкость, особенно среди женщин. Кроме того, по документам Поппи оказалась несколько старше, чем мы оба полагали.
Вот как?
Но было уже поздно осуждать ее за этот обман.
Он не мог с этим справиться, потому и позвонил мне. Он не мог справиться ни с чем: ни с нахлынувшим горем, ни с практическими вопросами, требующими срочного решения. И он просто захотел услышать собственный голос, произносящий слова: «Я не могу с этим справиться». После чего он, возможно, сумеет взять себя в руки.
Он рассказал, что состояние Поппи с некоторых пор медленно ухудшалось, а затем болезнь буквально в одночасье взяла над нею верх. На один пугающий миг я подумал: уж не хочет ли Фрэнсис передать ее под мою опеку? При таком нагромождении злых ироний, почему бы не случиться еще одной? Однако у него и в мыслях ничего такого не было. Не собирался он препоручать уход за ней и Ванессе, хотя это представлялось вполне логичным.
— Ты ей звонил? — спросил я.
Оказывается, еще нет. Я вызвался позвонить сам, но он попросил этого не делать. Он боялся, что вмешательство Ванессы только ухудшит ситуацию.
— Ты же в курсе их отношений, — сказал он. — Они вечно грызлись друг с другом.
— Это Поппи тебе так сказала?
— Да.
— Но это неправда. Между ними не было вражды.
— Поппи считала иначе.
Я предположил, что подобные мысли могли быть порождены болезнью. Прогрессирующее слабоумие цепляется за все дурное и отсеивает из памяти все хорошее, разве не так?
Мы продолжили разговор три дня спустя в том самом клубе в Сохо, где он впервые встретился с Поппи. Это была его идея, не моя. Он хотел таким образом подстегнуть воспоминания — сентиментальные и не только. Вероятно, поэтому он с ходу на меня насел:
— Так в чем же заключалось «отсеянное хорошее»?
— Между Поппи и Ванессой? Список получится длинный. Они были как сестры, Фрэнсис.
— Ты забыл роман Ванессы? Она как раз писала, что для матери и дочери быть похожими на сестер — это неправильно, это плохо.
— Ну да, так в книге.
— И в жизни так же, Гай.
Я повторил с оттяжкой это слово:
— Жизнь!
— Да, в жизни все это очень болезненно.
— Но Поппи болезненно восприняла только фильм Ванессы. А «в жизни», как ты это называешь, они повсюду разгуливали вдвоем этакими павами, подзаряжаясь энергией друг от друга.
Внезапно он на меня разозлился:
— Ты был просто одержим ими обеими! Ты вдохновлялся ими для своих гребаных сочинений и не замечал реально происходящего у тебя под носом. Вот что я тебе скажу, Гай: ты воображаешь себя видавшим виды циником, но на деле ты грудной младенец. Ты идеализировал этих женщин и своей идеализацией загнал их в небытие.
Что я мог сказать в ответ? Отрицать свою вину в том, что Ванесса сейчас валяется в грязи с пьяными туземцами, а Поппи впала в старческий маразм?
— Мне ужасно ее жаль, — сказал я, опустив голову и не глядя на Фрэнсиса. — Более чем жаль — у меня сердце разрывается. Могу я ее проведать?
И я представил, как сижу на краю постели, глажу руку Поппи и приговариваю: «Конечно же, там есть мартышки. Они есть повсюду, надо только уметь их видеть».
Но Фрэнсис отклонил мое предложение:
— Ты этого не вынесешь. Для подобных вещей в тебе недостаточно мужественности.
Я еще ниже склонил голову. Может, мне следовало вообще пасть ниц, уткнувшись лбом в ботинки Фрэнсиса? Я плохо понимал, в чем конкретно заключалась моя вина, но в таких случаях понимание и не требуется.
После долгой паузы Фрэнсис поинтересовался, как я лажу с Картером Строубом, но явно не услышал мой ответ. В глазах его стояли слезы. Он признался, что два года, прожитые с Поппи, стали лучшими годами в его жизни.
— А в моей это были худшие годы, — признался я в свою очередь, — но ты и Поппи тут ни при чем.
В этом я покривил душой, но лишь отчасти.
Он поведал мне тайну. Оказывается, Поппи прочла все мои книги.
— Наверняка по твоему совету или даже настоянию, — сказал я.
— Ничего подобного. Она прочла их задолго до знакомства со мной. Внимательно прочла каждое слово. Она покупала твои книги сразу после выхода и прочитывала их залпом.
Я смахнул со лба каплю холодного пота.
— Более того, — продолжил он. — Она писала рецензии на твои книги на «Амазоне».
— Поппи?
— Поппи.
— Так это Поппи приравнивала меня к Апулею?
— Не могу сказать точно. Про Апулея могла придумать Ванесса.
— Как, и Ванесса тоже?
— Они сочиняли рецензии вдвоем. Садились и сочиняли.
И так продолжалось уж не знаю сколько лет.
Мой рот, казалось, теперь уже навеки останется в разинутом положении. Подумать только! Ванесса и Поппи из года в год вместе сочиняли те самые неумеренно хвалебные рецензии! И ни одна ни разу мне не проговорилась. Они не напрашивались на мою благодарность — да и вряд ли я бы их за это поблагодарил.
«И все-таки они были как сестры», — хотел я сказать после того, как наконец-то восстановил контроль над своими лицевыми мышцами. Но такие заявления могли увести меня еще дальше по пути идеализации и сентиментального оплакивания этих женщин — попутно с сентиментальным оплакиванием самого себя.
Последняя новость меня доконала. Я больше не мог оставаться в этом ресторане. Скажете: ну вот, опять пресловутое «я, я, я»? Так и есть. Но, кроме себя самого, у меня больше никого и не осталось.
— Что будешь делать? — перед уходом спросил я Фрэнсиса.
Он пожал плечами — воплощенное отчаяние и беспомощность:
— Вряд ли от моих действий хоть что-то зависит. Не думаю, что это затянется…
Нет, я не создан для того, чтобы выносить подобные фразы! Фрэнсис был прав: мне недоставало мужественности.
Я положил руку ему на плечо:
— Если я могу…
— Ты не можешь, — сказал он, глядя в сторону.
Я знал, что он думает: «Ты? Помочь? Каким образом? Написав одну из своих сраных книжонок? Что ж, валяй, и посмотрим, какая от этого будет польза».
Может, пару лет назад у меня и не было настоящего нервного срыва, но этим вечером он случился однозначно. Оставшись без своих женщин, я не знал, как жить дальше. А ведь когда-то мне было недостаточно только одной из них. Даже еще не зная того, что знал сейчас, я уже тогда чувствовал, что они нужны мне обе. А сейчас… да что тут говорить.
Ко всему прочему у меня не было в работе книги, чтобы я мог забыться и затеряться в хитросплетениях слов. Ванесса и Поппи создавали нужную мне атмосферу для творчества. Из уважения к одной либо назло другой, но я продолжал писать. А сейчас никаких стимулов у меня не было — ни домашних интриг, ни обид, ни словесных баталий, ничего.
Я бродил по улицам Лондона, периодически натыкаясь на «Эрнеста Хемингуэя», который, как обычно, не обращал на меня внимания. Я мог сколь угодно воображать нас двумя побратимами, последними представителями вымирающей породы литераторов, но он явно не признавал меня ровней. И это было справедливо: он продолжал беспрерывно писать, а я уже весь исписался.
Я гадал: сколько же блокнотов он покрывает записями в течение дня? Тогда как меня не хватало даже на одну страничку.
Да я уже и не пытался сочинять.
Как не пытался найти себе другую женщину.
Как не пытался сменить место жительства.
Дошло до того, что я — отказавшись от прогулок из стыда перед бродягой-писателем — уже не пытался высовывать нос на улицу, проводя все больше времени в постели.
Мои перспективы на будущее были плачевны. Собственно, никаких перспектив у меня не было, как не было и будущего. Мой взгляд был направлен только в прошлое. Я весь остался там. Я шел по жизни в обратную сторону. Продолжая это движение, я со временем должен был вернуться к написанию своего первого романа, а затем к первому появлению Ванессы, когда она вошла в бутик и спросила — изображая руками нечто вроде беседки, — не заходила ли туда ее мама, беспокойная, как фруктовый сад в эпицентре торнадо. Ванесса сама была этим торнадо. Две неопалимые купины…
Если долго-долго лежать в постели, вспоминая то время, когда ты был счастлив, сама эта постель в конце концов превратится для тебя в счастливое место. Здесь, на этой постели, ты был счастлив не далее как вчера, когда лежал, вспоминая предыдущий день, в котором ты столь счастливо вспоминал о днях своего настоящего счастья…
И как же долго я оставался в постели? Не имею представления. Не менее интересный вопрос: как долго я мог бы еще в ней оставаться? И опять я не знаю ответа. До конца своих дней? Может быть. Но, как это порой случается, вызволение пришло от ближайшей родни — не для того ли она и существует?
Умер мой отец.
На его похороны прибыли черношляпные хасиды со всей страны и даже, я подозреваю, из-за рубежа. Кто их всех оповестил? Может, сработал какой-то особый похоронный инстинкт? Или это братец Джеффри постарался, рассылая повсюду оповещения?
Они собрались на холодном мраморном кладбище, покачиваясь и причитая, как колышимый ветром лес с черным вороном на верхушке каждого дерева. В этом лесу я ни за что не отыскал бы свою маму, если бы не огонек электронной сигареты, периодически мигавший в предвечерних сумерках. Она была одета как на свидание — и отнюдь не на свидание со смертью. Для пошива ее траурного мини-костюма хватило бы материи с одной-единственной хасидской шляпы, и еще осталось бы на пару перчаток.
Ритуальными поцелуями мы символически обменялись еще накануне, у отцовского гроба, — «чмок-чмок» на изрядной дистанции, дабы я, упаси боже, не зацепился волосами за ее серьги из черного янтаря.
— И что теперь? — спросила она после правоверно-еврейского погребения отца, так и не успевшего узнать о своем возвращении к вере.
— О чем ты?
— Что теперь делать мне?
«Готовиться к встрече с Создателем», — мысленно посоветовал я, хотя, судя по ее максимально выставленным на обозрение ногам (или почти пустым чулкам, эти ноги обтягивающим), общение со Всевышним ей светило навряд ли. Уже сейчас от нее странным образом попахивало серой, притом что ответственность за этот запах нельзя было переложить на электронную сигарету. Может, она начала сгорать изнутри еще при жизни, не дожидаясь уготованного ей посмертно адского пламени?
Чей-то соболезнующий голос прозвучал у меня за спиной:
— Желаю тебе долгих лет, бойчик.
Я обернулся и увидел перед собой незнакомого человека. Видя мое недоумение, он приложил палец к верхней губе, обозначая полоску усов.
— А, привет, — сказал я, узнав Майкла Эзру, египетского крупье Ванессы.
Правда, без омар-шарифовых усов он уже не напоминал никого конкретно — и уж точно никого опасно обольстительного. Так, типичный смуглокожий крестьянин откуда-то с берегов Средиземного моря — не то сицилийский сборщик яблок, не то ливийский пастух. А в данной обстановке, не будь на нем приличного костюма, он запросто сошел бы за могильщика.
Правда, и я вряд ли выглядел лучше, учитывая, сколько времени перед тем провалялся в постели.
Я не ожидал, что он здесь появится, так как его семья никогда не поддерживала отношений с нашей. Но это были открытые похороны, с участием едва ли не всего Чешира — воистину чудесное явление, ибо при жизни отец не имел ни единого друга. Видимо, все дело было в Джеффри: он позвал, и на призыв откликнулись все торговцы и крупье Манчестера вкупе со всеми хасидами Бруклина.
— Что ты с собой сделал? — спросил я Майкла.
— Подкорректировал имидж, — усмехнулся он. — Так посоветовал твой брат.
— Джеффри заставил тебя сбрить усы?
— Да, Иафет пытается сделать из меня хорошего еврея.
— О боже, он и до тебя добрался? Чем же был нехорош тот еврей, каким ты был прежде? И вообще, я до сих пор думал, что хорошие евреи, по версии Джеффри, как раз отращивают волосы, а не срезают их.
— Это смотря в каких местах. Усы делали меня слишком похожим на крупье.
— Но ты и есть крупье.
— Уже нет.
— И чем ты теперь занимаешься?
— Поиском.
Это слово прозвучало у него с мрачной одухотворенностью. Не иначе, он занят поиском Бога. Ожиданием откровений от Иафета.
Я покачал головой, невольно воскликнув:
— Господи Иисусе!
Он опустил глаза.
После нескольких секунд неловкого молчания он спросил, как поживают моя жена и падчерица. Я уже и забыл, в каком качестве их когда-то ему представил.
— Мы расстались, — сказал я коротко, не вдаваясь в детали.
— Сочувствую, — сказал он.
— И теперь, поскольку это все уже в прошлом, — вдруг произнес я неожиданно для себя самого, — ты можешь сказать мне чистую правду.
— Правду о чем?
— О том, был ли ты с ней… Ну, ты знаешь, после того вечера… — Начав допрос, остановиться было уже трудно. — Вы с ней продолжали встречаться?
— Ты о том, встречался ли я с твоей женой?
Я не спешил с ответом, соображая, кого в данном случае следует считать моей женой.
— Нет, с ее дочерью, Ванессой.
— А почему ты решил, что я с ней встречался?
— Ну, она вроде как на тебя запала.
Майкл Эзра покачал головой.
— Ох уж эти… писатели, — сказал он, смягчая выражение с учетом ситуации. — Вечно вы думаете обо всех самое худшее.
Вечно вам чудятся какие-то гнусные козни за спиной.
— Я тебя не обвиняю. Просто любопытствую.
— А почему ты любопытствуешь? С какой стати я должен был вступить в связь с твоей женой или с твоей падчерицей? Я виделся с ними всего лишь раз. И я женатый человек, между прочим.
Я едва удержался от вопросительного взгляда, — мол, скажи мне как мужчина мужчине, при чем тут вообще наличие жены? Но я решил, что он может счесть такой взгляд оскорбительным.
— Сам же говорил, что твоя омар-шарифность как магнитом притягивает женщин, — напомнил я.
— Это была шутка. Или с тобой уже нельзя шутить?
«Только не на сексуальные темы», — мысленно внес я поправку, а вслух сказал:
— Конечно можно. Я сам только и делаю, что шучу.
— Вот как? Однако сейчас ты не похож на шутника.
— Это ведь похороны моего отца.
— Ну так отнесись к ним с уважением.
— Тут ты меня уел, бойчик, — сдался я.
Однако он еще не закончил со мной разбираться.
— Жизнь вовсе не похожа на твои романы, — сказал он, понижая голос, поскольку мимо проходил Джеффри со священной книгой в руках, весь волосатый и сияющий. — У тебя люди сношаются, как мартышки, писают друг другу в рот и все такое… Где ты набрался всей это фигни? Твой отец только что покинул этот мир. Может, это подходящий момент для тебя, чтобы наконец стать серьезным?
— Люди, писающие друг другу в рот, — это ой как серьезно, — сказал я. — Не суди о таких вещах свысока.
— Ты просто болен!
— Болен, здоров — опять же кому о том судить?
— Да разве психически здоровый человек станет в таком месте и в такой день приставать к другим людям с вопросом, трахали они или нет членов его семьи? Если ты пишешь книги о таких вещах, это твое дело; если находятся желающие это читать, флаг им в руки — но, по сути, это пошлая бредятина, и только. Далеко не все люди целыми днями забивают себе головы дерьмом и спермой.
— А чем же они занимаются, Майкл?
Или теперь он звался Мордехаем?
Ответ уже был у него на языке. Недаром он столько лет работал крупье, привыкшим быстро реагировать и принимать решения, пока крутится рулетка.
— Добрыми делами, — сказал он. — Они творят добро.
Позднее я узнал, что Майкл Эзра на практике осуществлял то, о чем говорил. Он творил добро. Его старший сын был инвалидом от рождения и содержался в специальном пансионате. Майкл навещал его ежедневно, проезжая тридцать миль туда и тридцать миль обратно. Вот почему он устроился в казино — работа по ночам освобождала ему дневные часы для визитов к больному сыну.
Честно говоря, я предпочел бы этого не знать. Как предпочел бы не знать, что мой отец, ныне быстро обращающийся в прах, якобы выказывал при жизни — это при его-то никчемной жизни! — чудеса милосердия и долготерпения. Если бы мне смогли предъявить примеры его чудес, это разрушило бы всю выстраивавшуюся с детства систему моих представлений об отце. Порой мы знаем о людях даже слишком много. Соберите, к примеру, всю возможную информацию о каком-нибудь скучнейшем зануде или законченном мерзавце — и вам откроются тысячи поводов его уважать. Тут уже впору спросить себя: самто ты кто? Где твое место в этом мире? И этот мир вдруг представится тебе гигантской меланхолической шарманкой, мелко вибрирующей под монотонную музыку бытия.
И прекратится резвая шаловливая чехарда слов, так долго бывшая неотъемлемой частью твоей жизни.
А затем, не успев оглянуться, ты окажешься автором правильных, социально значимых книг.
43. МАРТЫШКИН БРЕД
Как ни странно, я поверил всему, что сказал Майкл о моих женщинах. Я поверил, что Ванесса ездила в Чешир вовсе не для того, чтобы гладить пальцами его шелковистые усы. То же самое касается Поппи. Я поверил и своему брату. Ванесса не трахалась с ним ни до, ни после обнаружения опухоли.
Тогда что же — если не Эзра и не Иафет — было причиной их частых поездок на север, пока я занимался литературным трудом в столице? Предположений у меня было в избытке, благ о на севере Англии к вашим услугам широкий выбор соблазнов. Но внезапно на первое место в этом списке выдвинулась новая версия. Да, Ванесса меня не обманывала — в сексуальном смысле, по крайней мере. Как мудро заметил Эзра, не все люди забивают себе головы дерьмом и спермой.
Тогда чем же она занималась в тех местах?
Добрыми делами. Я неожиданно пришел к заключению, что она там творила добро.
Возможно ли это?
Возможно ли, что Ванесса и ее мать были по-настоящему добрыми женщинами? Достаточно вспомнить сочинение тайком от меня хвалебных отзывов на «Амазоне» — разве это не было деянием добрых, верных и беззаветно преданных женщин? Конечно, они и предположить не могли, что эти рецензии парадоксальным образом снизят продажи моих книг. Оценивая доброту того или иного деяния, нужно судить исключительно по намерениям, а не по результату. А теперь Ванесса пеклась о судьбе австралийских аборигенов — и это было еще одним проявлением доброты. Поппи отвергла мои знаки внимания и подарила бедняге Фрэнсису два лучших года в его жизни — это было доброе деяние в чистом виде, разве нет? Она сделала несчастного человека счастливым. (Правда, в моем случае вышло наоборот — она сделала счастливого несчастным.) Но может, и это еще не все?
Как профессиональный писатель, я не интересовался тайнами. Загадки и тайны — это истасканный сюжетный ход, притом что остросюжетные вещи предназначены для тупиц и ленивых умов. Посему я не интересовался ими и как читатель, просто захлопывая книгу, едва в ней обнаруживались какие-нибудь загадочные намеки. Кому охота, пусть сам тратит следующие три дня, мусоля страницу за страницей и строя догадки, чтобы в финале узнать тайну, которую и хранить-то не стоило. Но как мужчина я в этом вопросе сильно отличался от себя самого как писателя и как читателя. Как мужчина я подозревал некие тайны всякий раз, когда Ванесса, или ее мама, или обе вместе покидали дом. Как мужчина я с жадностью набрасывался на загадки, стремясь поскорее их разгадать. «Тайная измена» — эти слова сами по себе заставляли мое сердце биться в ускоренном ритме. Жизнь была бы слишком скучна, если бы воображение не подкармливало ее всевозможными подозрениями. В последнее время, однако, я чувствовал, что моему воображению требуется другая пища. Может, дело было в возрасте? Или отсутствие подозрений вполне естественно для мужчины, к которому уже не приходят и от которого более не уходят никакие женщины? Для сексуальных переживаний как минимум нужен секс. Справедливо и обратное: когда с тобой долго ничего не происходит, это освобождает тебя и от сопутствующих переживаний. Люди с незамутненным сознанием, как правило, попросту никогда не ступали на стезю сладострастия, на которой я некогда подвизался. Но теперь, проведя вне этой стези достаточно долгое время, я почувствовал, как мое сознание очищается, и в призрачно-бледном сиянии этой чистоты Ванесса и ее мама вдруг начали рисоваться мне в образе ангелов.
Теперь, когда одна из них умирала, а другая находилась на противоположной стороне планеты, я стал задумываться вот о чем: что, если их ангельская доброта простиралась куда дальше заботы обо мне и Фрэнсисе? Что, если они так часто ездили в Натсфорд потому… допустим, потому, что Поппи, как Майкл Эзра, имела еще сына-инвалида, а у Ванессы, соответственно, был брат, содержавшийся в каком-нибудь местном пансионе или психиатрической клинике? Тогда все их отлучки (как и выбор Чешира в качестве места жительства) объяснялись трогательной заботой о сыне и брате. Это же печальное обстоятельство могло исподволь омрачать их отношения между собой, не говоря уж об их отношении ко мне. Я представил, как он там лежит годами и, еле ворочая непослушным языком, повторяет один и тот же вопрос про мартышек — как жуткое предвестие слабоумия его матери. Не это ли Поппи углядела в фильме своей дочери и не смогла ей простить? Может, именно этот понятный лишь им двоим намек — а не обвинение в сексуальном соперничестве и, уж конечно, не я — стал причиной их ссоры?
Оседлав раскрученную карусель предположений, я уже не хотел, да и не мог спрыгивать на полном ходу. Что, если их сын и брат после долгой и мучительной болезни скончался — возможно, на руках матери или сестры — и обеим женщинам осталось лишь сокрушаться об этой так и не прожитой толком жизни, которую они могли бы, наверное, сделать чуточку ярче и лучше, — об этой жизни, помимо прочего ставящей под сомнение их собственную генетическую состоятельность? Может, Поппи беспрестанно казнила себя из-за Роберта — назовем его Робертом — и задавалась вопросом: что было неправильного в ней самой, обусловив появление такой жуткой семейной аномалии? Может, именно Роберт — а не позирование обнаженной с виолончелью — был настоящей причиной ее разрыва с мистером Эйзенхауэром? Может, Ванесса также не могла простить себе тот стыд, который она испытывала из-за своего неполноценного брата? Они никогда не упоминали при мне о Роберте — это ли не явный признак стыда? Или они молчали из боязни, что я брошу их обеих и убегу подальше, узнав, какая дурная кровь течет в венах моих любимых женщин? Может, Ванесса закрывала глаза на мои попытки подкатить к ее матери (если она их все-таки замечала) потому, что, деля внимание между ними обеими, я заодно — хотя бы отчасти — делил между ними груз вины, стыда и страха? Как следствие всех этих размышлений, выходило, что я — подобно толстому черному пауку, удобно устроившемуся в центре сложной паутины взаимоотношений, или подобно шимпанзе Биглю, самодовольно сидящему посреди клетки и взирающему на свой багровый член, пока подруги-обезьяны выискивают блох в его шерсти, — что такой вот я был единственным членом нашей маленькой семьи, всегда и везде заботившимся исключительно о себе самом, и ни о ком больше?
Так я и набрел на тему для нового романа. Этой темой стала добрая женщина.
В старые добрые времена (употребляя слово «добрый» с несколько иным смысловым оттенком), когда еще не все читатели превратились в нечитателей, мы с Фрэнсисом провели немало часов за доброй (опять же) выпивкой, развлекаясь придумыванием названий для бестселлеров с заданными ключевыми словами.
— Что-нибудь со словами «жена» или «дочь», — однажды предложил Фрэнсис, и мы сочинили массу бестселлерных названий, а потом решили изменить правила игры и начали придумывать самые непривлекательные и непродажные названия с этими же словами. Помнится, я тогда занял первое место с «Дочерью пидора».
Но теперь с пирровыми победами было покончено. Когда я навестил Картера Строуба и преподнес ему — этаким незримым эквивалентом букета цветов по случаю вступления в литературную агентурность — название «Добрая женщина», уже по неподдельному восторгу, с каким он прижал меня к своему костюму от Освальда Боатенга, стало понятно, что на сей раз я попал в самое яблочко.
На всякий случай у меня была заготовлена парочка альтернативных названий, но ему так понравилась «Добрая женщина», что я (должен признаться, не без ностальгического сожаления) оставил лежать втуне «Мартышкину тещу» вместе с «Пауком и мартышкой». И то верно: хватит уже «мартыханиться».
А когда я вслед за названием вкратце изложил основную идею романа, Картер, казалось, вознамерился потереться со мной носами или по меньшей мере признаться мне в любви. Он сжал ладонями мои уши и с чувством воскликнул:
— Это та самая вещь, которую я так долго ждал! Я уже плачу от умиления, хотя еще ее не прочел.
Я сказал, что тоже плачу от умиления, хотя еще ее не написал.
Это все было здорово; оставалось только сесть и написать эту книгу от начала и до конца. Именно так: по порядку. В своих прежних романах я произвольно менял порядок изложения, уже в самом начале давая понять, каков будет финал. Делалось это для того, чтобы читатель не отвлекался на саспенс и — заранее зная, чем все закончится, — мог сосредоточить внимание на словах и фразах: смаковать их, перекатывать их языком во рту. Чтение должно быть удовольствием сродни сексу. Конец известен изначально, так что расслабься и получай удовольствие. Возможно, этот прием был ничуть не лучше ванессиного: «Милейший читатель, в зад тебе кочерыжку!» — но он уже остался в прошлом, и довольно об этом. Отныне — одинокий, депрессивный и сентиментальный — я обратился к упорядоченной истории.
Правда, мне пришлось слегка перетасовать хронологию, чтобы вставить в сюжет холокост, но я назвал эти вставные эпизоды снами — а к снам какие могут быть претензии? Кроме снов, действие происходило в Сьерра-Леоне, на Балканах, в Афганистане и еще в каких-то местах, мне самому толком не понятных, куда я посылал своих героинь — двух женщин, выдающих себя за сестер. И так они мотались по этим жутким местам на фоне сюжета, столь хромого и слабого (хотя какой сюжет нынче силен?), что я краснел от стыда, его худо-бедно выстраивая. Как они выживали в чудовищных условиях; как они поочередно спасали друг друга ценой жертв и мучений; как они перемещались от кошмара к ужасу в поисках очень славного, но умственно отсталого мальчика (рожденного Полиной от нигерийского головореза, поочередно изнасиловавшего обеих женщин, причем Валери впоследствии выдавала ребенка за своего), которого на глазах несчастных женщин захватили сомалийские пираты при нападении на их круизный лайнер в Акульей бухте, — все это я могу объяснить только пресловутой «отвагой от безысходности». Не отвагой женщин-героинь, а моей отвагой — ибо далеко не всякий автор отважится на такую беспардонную стряпню.
Выручала их, разумеется, доброта. Доброта, обращенная ими друг на друга; доброта, обращенная на искомого мальчика; доброта, обращенная на всех страждущих людей, какие попадались им во время странствий. Самым удачным своим ходом я считал то, что читатель не всегда мог понять, о какой из двух женщин идет речь в том или ином эпизоде и, соответственно, которая из них является «доброй женщиной» из названия книги. Впрочем, ход этот я позаимствовал у Дирка де Вульфа, в своем фильме так же совмещавшего два женских образа. Истинная доброта выходит за рамки отдельной личности, она не принадлежит конкретной женщине, молодой или старой, она является отличительной чертой женщины вообще — такова была идея моего романа.
Между прочим, я сам всегда в это верил. Просто мне доселе не приходило в голову превратить эту веру в литературный текст. Ума не приложу, откуда во мне взялся такой идеализм, но могу утверждать с гарантией, что он не был впитан с молоком моей матери. Быть может, это пришло ко мне в детстве, когда я наблюдал за покупательницами в нашем бутике — как они примеряли наряды, гляделись в зеркала, сомневались в выборе, беспокоились за свою внешность, колебались по причине высокой цены. Из-за всего этого я начинал испытывать к ним жалость. «Как же им нелегко живется», — думал я, ибо жизнь их представлялась мне одной бесконечной примеркой, беспрестанными мучительными попытками сочетать красоту и элегантность с чувством долга (не важно, перед кем там у них был долг). Даже в самых легкомысленных вертихвостках я как-то умудрялся разглядеть подспудную героическую борьбу за возможность всему вопреки оставаться доброй женой и матерью, отрывая от своих нарядов какие-то деньги на семейные нужды, находя между примерками какое-то время для своих детей, для престарелых родственников и для прочих утомительно-скучных дел.
На сей раз в моей книге не было никакого распутства. А также никакого секса (разве что намеками, без всяких «сквишсквиш») и никаких шуток. Порнографические писатели придерживаются одного золотого правила: смеха быть не должно. Один-единственный смешок — и читатель выходит из транса. А «Добрая женщина» была порнографической книгой на свой лад — скажем так: «порнография сентиментальности», — и потому на нее распространялось это правило.
И серьезности в моей книге не было тоже. Серьезность в литературе уже стала анахронизмом.
Чуть выше я высказывался в том смысле, что для написания этого романа мне потребовалась беспримерная отвага. Пардон, я сильно преувеличил — точнее, просто соврал. На самом деле никой отваги не потребовалось вовсе. Это все были слова труса, которые — стыдно признаться — теперь на редкость легко и свободно слетали с моего языка. Я повернул краник, и слезы хлынули мощной струей. Если ты сподобился выпустить из клетки идеализацию, обратно ее уже не загнать. Конечно, есть люди, считающие такую идеализацию, направленную на конкретных женщин, глубочайшим оскорблением для всех женщин в целом — тщательно замаскированным и потому вдвойне опасным и разрушительным проявлением женоненавистничества, — но я не числю таких людей среди своих потенциальных читателей, только и всего.
Что касается создания исторического фона, нет ничего проще. Для этого тебе достаточно бегло просмотреть пару книг никому не ведомых академиков, а прочее домыслишь сам по ходу действия. То же и с топографией. Если у тебя есть описание каких-нибудь скалистых гор, под него подойдут все прочие места такого типа, где бы они ни находились. Или возьмем пустыни — я однажды видел цветущую пустыню во время поездки в Брум с Ванессой и Поппи; тогда я вместе с ними подивился этому чуду. И теперь в моем романе героини, захваченные в плен очередными злодеями, не упускали случая спрыгнуть с верблюда, или слона, или с заляпанного кровавыми пятнами джипа, чтобы сорвать цветок пустынного гороха (в каждом таком случае я, естественно, заглядывал в справочник и выбирал растение, свойственное данной местности) и промурлыкать какую-нибудь песенку как вызов своим похитителям. «Посмотри, какая красота!» — обращалась героиня к сомалийскому пирату, который прежде был обычным рыбаком, пока токсичные отходы не убили всю рыбу в кормивших его прибрежных водах. И сомалийский пират соглашался, что это красиво. Красота одинаково хорошо говорит на всех языках. В конечном счете он без выкупа отпускал эту женщину на кстати подвернувшийся корабль индийских ВМС.
Международная политика для мужчин, душевные переживания для женщин — все у меня было схвачено.
Что касается бедных и бесправных людей, с которыми судьба сводила моих героинь в разных уголках мира, то их прототипами были бедные и бесправные жители Уилмслоу и Лэдброк-Гроув — один в один, только лишенные своих айпадов. Вообще, у меня не возникало проблем с типажами. Афганские горцы выглядели как Майкл Эзра до того, как он сбрил усы; благонамеренные, но вопиюще неэффективные британские консулы были скопированы с Квинтона и Фрэнсиса; за всех идеалистов отдувался Мертон Флак, за мусульманских фанатиков работал Джеффри (попробуйте найти отличия), а сомалийским пиратом, не лишенным чувства прекрасного, был я сам.
Однако это был всего лишь фон, набросанный размашистыми акварельными мазками. А все изящество тонких кистей и всю сочность масляных красок я приберег для юного Роберта — скомпонованного из нескольких известных мне простовато-пустоватых писак, с особым упором на Энди Уидона, — и, само собой, для Валери и Полины, покрытых густыми слоями симпатии с применением моих фирменных люминесцентных красок любви и восхищения.
— Как получилось, что вы так хорошо нас понимаете? — вопрошали читательницы из Чиппинг-Нортона, Чиппинг-Кэмдена, Чиппинг-Содбери и прочих чиппингов и не-чиппингов. Мое понимание женщин казалось им прямо-таки сверхъестественным.
В качестве ответа я демонстрировал им свою наименее мужественную сторону. Я начинал думать о Ванессе и Поппи, отчего глаза мои увлажнялись. Вот так я добивался нужного результата — устраняя подсознательные барьеры, отделявшие меня от женщин, благо барьеры эти были, скажем прямо, не слишком-то высоки и прочны. Втайне я удивлялся, почему они полагают себя столь сильно от нас, мужчин, отличающимися. Разве женщины являются каким-то особым подвидом человека? В ранней юности, когда до меня еще не добрались Арчи Клейбург и «Олимпия-пресс», я любил читать о Джейн Эйр, Крошке Доррит и Мэгги Тулливер.
[105]
Сейчас, оглядываясь на то время, я с удивлением обнаруживаю, что во всех книгах, которые я тогда читал, ключевыми персонажами являлись женщины. Но я тогда этого даже не замечал, а если бы и заметил, то не придал бы этому значения. Они, подобно мне, были чувствительными людьми, столкнувшимися лицом к лицу с этим дерьмовым миром, вот и все. Я перелистывал страницу за страницей, следуя за переживаниями героинь, бывших версиями меня самого, разве что более приятными внешне (совсем ненамного в случае с Джейн Эйр). И уж точно не превосходящих меня впечатлительностью. В тех романах описывалась наша общая боль — девочек и мальчиков, женщин и мужчин. При поверхностном взгляде кажется, что неутомимые развратники де Сада и отвязные трахальщики Генри Миллера не имеют абсолютно ничего общего с душевно тонкими и ранимыми девицами из приюта Ловуд, где ублюдочный мистер Броклехерст безосновательно обвинил Джейн Эйр во лжи, — но копните поглубже, и окажется, что пропасть между ними не столь уж велика. И те и другие сталкиваются с похожими жизненными трудностями, и я не удивлюсь, если окажется, что развратникам преодоление их дается еще тяжелее, чем приютским девицам.
Если читательницы не желали либо не могли сопереживать душевным терзаниям мужчин так же, как я сопереживал терзаниям женщин, это их личное дело, но отказ либо неспособность так поступить неминуемо обедняли их воображение. Что же до понимания, которое они изумленно обнаружили во мне после того, как я превратился в Гвидо Кретино, то это было всего-навсего намеренное приглушение моего собственного голоса в пользу демонстративного излияния нежности. Я отнюдь не преуменьшаю роль нежности — это прекраснейшая вещь. Но она никак не согласуется с пониманием — ты запросто можешь быть нежным болваном, — тогда как в нашу эпоху умирания слов к пониманию гораздо ближе сострадание. Более того, оно даже предпочтительнее, поскольку понимание зачастую бывает жестоким и очень болезненным.
«Иди же, иди! Человекам невмочь, когда жизнь реальна сверх меры»,
[106]
— говорила элиотова птица. Мне думается, то вещала не птица — я бы поискал автора этих слов среди кого-нибудь помохнатее. Но важно то, что сказавший это уж точно не был человеком. Для того чтобы понять, каковы мы на самом деле, надо посмотреть на нас глазами представителей другого вида.
Так чего же хотели читательницы, некогда отождествлявшие себя только с мертвыми персонажами моих книг: еще немного приятненького розового вранья? Для чего они вообще читали книги: чтобы не видеть окружающую их реальность?
«Всякий человек, я пойду с тобой, чтобы застилать твой взор».
То, что я писал сейчас, вполне могло быть написано мартышкой, если дать ей достаточно свободного времени. Этим заявлением я — боже упаси — не хочу оскорбить моих новообретенных серийных читателей. Неизвестно, что бы я делал без них. Они спасли меня, когда я шел ко дну после всех понесенных утрат. Они вытянули меня на сушу. Не исключено, что они лгали мне точно так же, как я лгал им. Это не имеет значения. Я готов целовать ноги каждому из них. Однако правда такова: то, что я писал сейчас, могло бы быть походя написано мартышкой, даже не имеющей свободного времени.
И вы знаете, что я подозреваю? Я подозреваю, что где-то в самой глубине души моих читателей (которым я бесконечно благодарен), где-то в самом потаенном уголке, о существовании коего они даже не догадываются, тихо и незаметно живет вера в то, что данную книгу действительно написала мартышка. А если не вера, то хотя бы надежда на это. Благое пожелание обезьяньему племени. Это не имело ничего общего с моей давнишней завистью к сексуальной необузданности Бигля, сделавшего центром мироздания свой багровый пенис — сейчас та зависть практически исчезла, — это была самими читателями не осознаваемая, подспудная подозрительность по отношению к автору их любимых книг, который прежде почему-то писал совсем другие вещи, который носился с каждым словом, как с писаной торбой, подбирал для него правильное место среди других слов, подолгу добиваясь того, чтобы каждое слово и построенная из этих слов фраза максимально точно передавали значение — его значение, ее значение.
Что касается другой категории читателей — сделавших культурность своим хобби, курсирующих между галереей «Тейт-Модерн» и Королевским национальным театром, а затем посещающих одну из трех-четырех читательских групп, членами коих они состоят, — то их испортила тяга к самопознанию и раскапыванию смыслов. Они в глубине души верят, что им самим есть что выразить в книге и что они эту книгу непременно написали бы, будь у них достаточно времени (которое, впрочем, нетрудно сэкономить на галереях и театрах) и не будь у них семей, о которых нужно заботиться, а еще если бы их жизнь сложилась не так, как она сложилась, если бы они получили другое образование и работали на другой работе и, в конце концов, если бы мартышка, сидящая в их голове, наловчилась попадать по правильным клавишам компьютера, выдавая в результате надлежащий текст.
Насчет любви ко мне почтеннейшей читательской публики я обольщался не более, чем насчет моей любви к самому себе — а я себя к этому времени очень даже невзлюбил. Они читали дребедень, которую я им подсовывал, не потому, что они меня любили, а потому, что они ненавидели Пруста с его длиннотами, Генри Джеймса с его высокопарностью, Лоуренса с его манерной эротичностью и Селина с его одиозностью. В своей новой инкарнации автора «читабельных» книг я оказался эффективным противоядием от настоящего искусства.
Поппи не дожила до выхода в свет «Доброй женщины». Фрэнсис ухаживал за ней до самого конца и теперь был предельно опустошен.
— Меня надо было похоронить вместе с ней, — сказал он. — Или хотя бы мое сердце.
Кроме «ох, Фрэнсис», я ничего из себя выдавить не смог. Как раз потому, что я был с ним полностью согласен насчет погребения его сердца. И я ему завидовал — но не двум коротким счастливым годам с Поппи. Я завидовал безмерности его горя. Оно свидетельствовало о постоянстве и силе духа, каковыми качествами сам я обладал навряд ли, а также о великой доброте, какой я не был наделен уж точно.
Ванесса прилетела на похороны и во время церемонии беспрестанно тряслась, как осиновый лист. Выглядела она превосходно, покрытая золотистым загаром от западноавстралийского солнца, но уже без той царственной осанки, что бросалась в глаза на похоронах Мертона. На лице ее появились морщинки, которых я ранее не замечал, и были они, как мне кажется, вызваны не только свалившимся на нее горем. Похоже, сочинительство добавило ей серьезности, но взамен отобрало былую живость. Я бы не стал утверждать, что ей к лицу творческая одухотворенность. Сколько помню, гораздо больше ее красили гнев и раздражение. В свою дописательскую пору она была потенциальным чудом, могущим вот-вот свершиться. Теперь же она стала просто еще одним автором, каких тысячи, а то и миллионы. Затаите дыхание — и вы их услышите тихой ночью в любой части планеты; вы услышите скрип их перьев или мертвое пощелкивание их компьютерных клавиш, ибо несть им числа, как песчинкам на морском берегу.
Но сейчас я не мог ей этого сказать. Когда-нибудь поймет сама.
Мы обнялись без особой пылкости, как старые друзья после долгой разлуки.
— Как ты вообще, в порядке? — спросила она.
— Да, — сказал я. — Да и ты, как я вижу, в порядке — вообще.
Она кивнула:
— Хорошо быть чем-то занятым.
— Это так, — согласился я.
Мне хотелось спросить, по-прежнему ли она получает удовольствие от «фронтирной жизни», о которой она мечтала всю жизнь, если верить ее тогдашнему заявлению в Бруме. Но она могла подумать, что я снова иронизирую.
Возможно, по той же самой причине она не спросила, по-прежнему ли я пишу о себе самом, удивляясь, почему меня никто не читает.
— Над чем-нибудь работаешь? — спросила она вместо этого. — Да. А ты?
— Тоже.
О чем еще можно говорить, если оба собеседника считают разговор оконченным? Поводов для спора больше нет, и ты сейчас даже не припоминаешь, с какой стати эти споры так часто возникали прежде.
А я был бы не прочь услышать от нее что-нибудь в старом духе: мол, перестань блокировать мои информационные волны и вообще проваливай к чертям с кладбища, чтобы я могла спокойно поразмыслить в твое отсутствие! Меня бы искренне порадовал всплеск ее раздражения. Не потому, что я хотел видеть ее несчастной, а потому, что я хотел видеть ее величественной и великолепной в гневе.
Мы избегали говорить о Поппи вплоть до минуты расставания.
— Я знаю, тебе временами было нелегко иметь под боком нас обеих, — сказала она. — Спасибо за доброту и терпение.
— Мне это было совсем не в тягость, — сказал я.
И теперь настал мой черед затрястись как осиновый лист.
44. СИВИЛЛИНЫ ЛИСТЫ
Моей следующей книгой после «Доброй женщины» стала «Добрая дочь».
А дальше меня понесло. «Добрая мать» едва начала обретать текстуальную форму, а в моей голове уже созревал «Добрый зять». Правда, я пока еще не придумал, каким образом вытравить из него так и рвущиеся на бумагу сексуальные аллюзии.
Я как раз возвращался домой с презентации «Доброй дочери», когда моему взору вновь предстал бродяга, которого Ванесса прозвала Эрнестом Хемингуэем. На сей раз он лохматой грудой лежал посреди мостовой, как заваленный охотниками медведь. Неизвестно, был он сбит машиной или же упал сам, — в этот поздний час в Сохо не нашлось свидетелей происшествия. По сторонам улицы были в два ряда понатыканы всевозможные транспортные средства — от лимузинов до скутеров, — которые беспрестанно менялись: кто-то отъезжал, кто-то втыкался на его место. Ночь в Сохо — это череда девичников, мальчишников, «мартышников». Иные уже нагулялись и в лужах собственной блевотины ожидали прибытия медиков. По нарядам людей было невозможно угадать, какое сейчас время года. Впрочем, в Сохо всегда один и тот же сезон — на грани позднего лета и ранней осени, — отмеченный вырезами глубиной до пупа и юбками длиной до промежности, невзирая на показания термометра. Рестораны были набиты битком, хотя никому там не доставались действительно желаемые блюда. (Заметьте: «никому», без всяких «ему / ей» — теперь я наловчился обходить острые углы.)
Курильщики толпились снаружи заведений, перемежая громкий смех натужным кашлем и с неизбывным удивлением глядя на дисплеи своих мобильников, отчего какой-нибудь марсианский турист наверняка решил бы, что они впервые познакомились с этими штуковинами не далее как нынешним вечером. Почти каждый находил у себя в телефоне пропущенный вызов, а кто не находил, тут же отправлял сообщение и начинал ждать ответа. В очередях к особо популярным ресторанам люди коротали время за новейшими интерактивными двухминутками Сэнди Фербера.
В этом мире уже никто ничего не замечал, а происшествия и преступления обычно оставались без свидетелей, ибо окружающие люди не отрывали взгляды от своих экранов. Для меня оставалось загадкой, как они еще умудрялись влюбляться. Для возникновения этого чувства нужно как минимум встретиться глазами и пережить волшебный трепет узнавания своей половинки. Но как можно встретиться глазами с кем-либо, если все взгляды прикованы к электронным устройствам? Разве что сейчас люди влюблялись по изображениям на экране. IthinkIloveyou.com. Я чувствовал себя не в своей тарелке, идя по улице с натуральной старомодной книгой в руке. Это было первое издание «Доброй дочери», только что из типографии, с подписями всех сотрудников издательства, так или иначе приложивших руку к его выходу, включая даже Флору Макбет. Да, кажется, я забыл упомянуть, что по-прежнему издаюсь в «Сцилле и Харибде» — я так и не смог покинуть эту контору, не смог расстаться с памятью о Мертоне, не смог расстаться с Маргарет Трэверс, его преданной секретаршей, для которой я был едва ли не последним связующим звеном с более светлым и счастливым прошлым. Да и потом, куда еще я мог бы обратиться с такими безыскусными и предельно далекими от апокалипсичности произведениями? В издательство «Трущоба»?
Я был для этого чересчур популярен.
Безыскусный или нет, я в данный момент являлся, пожалуй, единственным человеком во всем Сохо, несущим в руке книгу как таковую. Должно быть, это резко выделяло меня из толпы. Я уж начал подумывать: не лучше ли спрятать ее под пиджак? Но, похож е, я был единственным человеком во всем Сохо, одетым в банальный классический пиджак, а наличие под этим пиджаком спрятанной книги делало меня белой вороной вдвойне. Может, сунуть книгу в брюки?
Вот какими мыслями я был занят в тот момент, когда увидел распростертого на дороге Эрнеста Хемингуэя. Что бы ни было причиной его падения, шмякнулся он изрядно, судя по тому, что его репортерский блокнот развалился при ударе и теперь листки из него метались под ногами беспечных пешеходов. Подумаешь — бумажки. На улицах Сохо полным-полно всяких бумажек.
Люди по природе своей добры — независимо от того, являются они читателями, бережно относящимися к страницам текста, или же им на эти страницы наплевать. Моя новая гуманистическая философия исходит из следующего: держите людей подальше от высокого искусства и всякой прочей отравляющей душу зауми, и они — с поведенческой точки зрения — будут прекраснейшими и добрейшими людьми. Так у меня созрело название для очередной книги — «Люди добрые», — а между тем наконец-то заметившие бродягу люди со всех сторон устремились к нему на помощь.
— Пропустите меня, я обучалась на медицинских курсах, — говорила какая-то женщина. — Скажите, где у вас болит?
Жаль, что она не обратилась с этим вопросом ко мне. Но в случае с Хемингуэем их доброта и участие были как с гуся вода. Он ни словечком не поблагодарил и даже не удостоил взглядом тех, кто помог ему подняться на ноги, притом что для добровольных помощников физический контакт с ним был, надо полагать, не из приятных.
Все мы добры — каждый на свой лад. Пока одни заботились о пострадавшем, я позаботился о его разносимых ветром записях. Если предположить, что они являлись частью все того же произведения, над которым он начал работать еще в пору нашей первой встречи — а то и за годы до нее, — это был труд монументальных, эпических пропорций. И каждая страница такого труда имела огромную ценность. Уж кто-кто, а я был точно не из тех, кто наплевательски относится к подобным вещам. Стараясь спасти как можно больше листков, я гонялся за ними по всей улице; я догонял их и ногой придавливал к земле, а потом уже наклонялся и подбирал. Наверное, так же суетились в древности жрецы сивиллы, пытаясь собрать разметанные ветром пророческие листы. Как известно, Кумская сивилла писала пророчества на дубовых листьях, сидя у входа в пещеру, — по букве на листе, выкладывая из них слова, — но если порыв ветра перемешивал листья, восстановить изречение было уже невозможно. Правда, саму сивиллу это нисколько не волновало.
Эрнест Хемингуэй как будто тоже не волновался за судьбу своих записей.
Однако их судьба волновала меня.
Я хотел вернуть ему собранные страницы, ничуть не рассчитывая на благодарность автора. Но, будучи с юных лет одержим словами — так, что на улице невольно замедлял шаг, дабы прочесть название какой-нибудь брошенной сигаретной пачки, — я не мог не взглянуть хоть одним глазком на то, что он писал все эти годы. Это не было вульгарным любопытством конкурента или вороватым подглядыванием циничного шутника; это был уважительный интерес коллеги по литературному цеху. Насколько он был хорош в работе со словом? Что такого он знал и понимал, чего не ведали мы, погрязшие в комфортах и компромиссах, не позволяющие своим яичкам вываливаться через прорехи в штанах, давно утратившие способность к аскетичному, самоотверженному творчеству?
С первого же взгляда я убедился, что при всем обилии записей они повсюду были полностью идентичными. То, что он считал нужным сказать, повторялось снова и снова, на каждой странице. И то, что он считал нужным сказать, было донельзя убедительным и абсолютно неоспоримым, исполненным своеобразной красоты и ясновидческой силы:
O
OOOOO
OOOO
OOO
OO
O
O
OO
OOO
OOOO
OOOOO
O
* * *
Блестящая, горькая комедия с меланхоличным привкусом невосполнимой утраты.
The Times
Безупречное чтение для любителей сильной, умной прозы.
Houston Chronicle
Да, не каждый из нас постоянно фантазирует о том, чтобы бросить жену ради тещи, — но это не значит, что на такой основе нельзя слепить превосходный роман, едкий и увлекательный от первой до последней страницы, до неожиданного сюжетного поворота в финале.
The Forward
Подобно Джойсу или Теннисону, Джейкобсон обладает идеальным писательским слухом — его проза очень музыкальна. Читая «Время зверинца», постоянно хочется насвистывать.
Literary Review
В образе Гая Эйблмана автор вывел на сцену незабываемого повествователя, в чьей голове «слова выделывают антраша под стать русским прима-балеринам»… И от его лица нам подается блестящая, остроумная и злая комедия, герои которой рикошетируют от главы к главе, как шаровые молнии в летнюю грозу… Не многие современные романы могут похвастать таким сбалансированным сочетанием абсурда и артистизма, фаллического и философского, дурного и мудрого.
The Herald
Джейкобсона читают не ради серьезного и уважительного анализа того, что происходит между мужчиной и женщиной, но ради беспощадной, рискованной, не заботящейся о приличиях демонстрации самых наших потаенных мыслей, того, что все мы в глубине души действительно хотели бы друг с другом проделать. Ну и конечно, ради шуток, а уж их во «Времени зверинца» с избытком.
Guardian Summer Reading
Роман Говарда Джейкобсона являет собой пространное сетование насчет «предсмертного» состояния современной литературы — когда исписавшиеся писатели превосходят числом немногих еще оставшихся читателей, а среди издательских работников и литагентов свирепствует эпидемия самоубийств. И все это сочетается с цинично-уморительным изображением творческих мук… Если Джейкобсон пускается во весь опор, мало кто из британских писателей может с ним потягаться на его родном поле воинствующей комедии и сатиры.
Metro
Бескомпромиссно остроумный, искрящийся энергией, театральный в лучшем смысле этого слова роман. Джейкобсон блестяще описывает животные импульсы, двигающие нами, и человеческие чувства, которые могут возвысить и опечалить.
Sunday Herald
«Время зверинца» читается на редкость легко и гладко, что само по себе уже иронично, учитывая заявление главного героя, писателя Гая Эйблмана, что хорошая литература и читабельность несовместны… Эту книгу можно назвать своеобразной одой искусству сочинительства, которая наверняка будет раздергана на цитаты критиками и библиофилами. Согласно еще одному утверждению Гая Эйблмана, писать романы о писателях само по себе есть признак творческого кризиса. Однако «Время зверинца» показало, что его автору насчет кризисов беспокоиться нечего.
Stylist
Новое подтверждение уникального умения Джейкобсона сплетать секс, комедию и роман идей в неразрывное и невероятно увлекательное целое.
Jewish Book World
В последние тридцать лет постоянными темами книг Джейкобсона были утраты и неудачи. И он не изменил этой традиции даже после того, как его предыдущий роман, «Вопрос Финклера», обернулся большой удачей, завоевав Букеровскую премию. На сей раз автор изобразил неудачниками (утрируя, но не слишком) практически всех британских и не только британских писателей, ставших жертвами кризиса традиционной литературы. Для главного героя эта профессиональная напасть усугубляется личными проблемами с амбициозной и стервозной женой, его влюбленностью в собственную тещу и сложными отношениями с родней, живущей на севере Англии… Как и в других книгах Джейкобсона, смех здесь играет вполне серьезную роль, и авторская насмешка над захлестнувшим нас филистерством представляется до боли убедительной.
Mail Online
Как никто другой, Джейкобсон умеет заставить читателя хохотать до упаду.
Scotsman Book of the Year
Обычно вы осознаете, что жили в золотом веке, лишь задним числом, когда этот век уже утратит свою позолоту. Новый роман Говарда Джейкобсона рисует упадок и гибель литературы после ста лет ее относительного процветания… Автор пишет вес ело и зло, вынося вердикты с той же обличительной точностью, что и великие английские сатирики прошлого, которые показывали упадок нашей аристократии, науки, армии, финансов или кинематографа.
The Daily Telegraph
Эта книга полна великолепной непочтительности ко всему на свете. Расслабьтесь и отпустите тормоза — наступило «Время зверинца».
We Love This Book
Джейкобсон вновь проявил себя как мастер словесной игры и языковой пиротехники… Проницательный, циничный и сардонически смешной роман, где есть и плавно текущее повествование, и бурные диалоги, а изящные шутки перемежаются грубыми проклятиями и глубокими размышлениями. Пять звезд!
Amazon
Животики надорвете… Такого романа о смерти романа вы еще не читали.
Cleveland Plain Dealer
Автор носит свой гнев, как добротный костюм, идеально подогнанный под ритм его прозы. Ненавязчивая мизантропия служит ему противоядием от мнений огромной массы нечитающей публики…
The Independent
Джейкобсон не подвел — его фирменное остроумие, энергия, любовь к печатному слову, как всегда, налицо.
New Statesman
Что действительно необычно в книге Джейкобсона, так это сочетание экзистенциального святотатства с традициями старой английской комедии.
The Guardian
Это не столько роман в традиционном понимании жанра, сколько развернутая тирада — причудливая, яростная и во многом похожая на блестящий образчик эстрадного комического номера.
The New York Times
notes
Примечания
1
Пер. С. Хоружего и В. Хинкиса. — Здесь и далее примеч. перев.
2
Оксфэм — международная благотворительная организация, имеющая сеть магазинов по всему миру; прибыль от торговли идет на борьбу с голодом и бедностью.
3
Котсуолдс — местность в Центральной Англии.
4
Цитата из средневекового моралите «Всякий человек». Эти слова, с которыми к заглавному герою обращается аллегорическое Знание, взяты эпиграфом к многотомной «Библиотеке для всех», издаваемой с 1906 г.
5
Задра Роудс (р. 1940) — британский модельер, стилю которой присущи оригинальность и смелость решений на грани эпатажа.
6
Моя мама (фр.).
7
Роман Элизабет Гаскелл (1810–1865), изданный в 1853 г.
8
Mills & Boon — британское издательство, специализирующееся на дешевых любовных романах; основано в 1908 г.
9
HarperCollins — одно из крупнейших в мире издательств, входящее в империю медиамагната Руперта Мердока.
10
Марк Джейкобс (р. 1963) — американский модельер, художественный директор французского дома моды «Луи Виттон».
11
Фешенебельный отель и ресторан в сельской усадьбе близ Шеффилда.
12
Всеобщая поземельная перепись, проведенная в 1086 г. по приказу Вильгельма Завоевателя.
13
Так на идише матери называют своих любимых сыновей.
14
Джеральд Даррелл (1925–1995) — натуралист, зоолог и писатель-анималист, основатель Джерсийского зоопарка и Фонда охраны дикой природы. Лоренс Даррелл (1912–1990) — его старший брат, писатель-модернист, в своих произведениях (особенно в раннем романе «Черная книга») не чуравшийся крепких выражений и откровенных сцен.
15
Буковски Ч. Женщины (1978). Пер. М. Немцова.
16
«The Big Issue» — газета, которую выпускают профессиональные журналисты, а продают на улицах бездомные граждане. Целью проекта является предоставление бездомным легального заработка.
17
Ричард Мэдли (р. 1956) и Джуди Финнеган (р. 1948) — популярные британские телеведущие.
18
Намек на «Оду соловью» Джона Китса (1795–1821).
19
«I’m Sitting on Top of the World» — популярная песня, написанная в 1925 г. Рэем Хендерсоном на слова Сэма Льюиса и Джо Янга.
20
«I did it my way» — слова из песни «My Way» (1968; музыка Клода Франсуа, английский текст Пола Анки), прославившейся в исполнении Фрэнка Синатры.
21
Строка из песни «Mellow Yellow» с выпущенного в 1967 г. одноименного альбома шотландского автора-исполнителя Донована (Донован Филипс Лич, р. 1946). По разным версиям, в этой песне содержится намек на вибратор в виде банана или на якобы галлюциногенные свойства банановой кожуры.
22
Фрида Лоуренс (1879–1956) — жена и муза английского писателя Дэвида Герберта Лоуренса (1885–1930), произведения которого шокировали своей откровенностью многих современников.
23
Джозеф Мэллорд Уильям Тернер (1775–1851) — британский художник, мастер драматического пейзажа, предтеча импрессионистов.
24
Энтони Троллоп (1815–1882) — плодовитый английский романист, прославившийся как бытописатель английской провинции.
25
Джентльменский клуб, основанный в Лондоне в 1831 г. и названный в честь прославленного актера Дэвида Гаррика (1717–1779).
26
Луиджи Боккерини (1743–1805) — итальянский виолончелист и композитор.
27
Валери Джейн Мэри Гудолл (р. 1934) — британский приматолог и антрополог; большую часть жизни провела за изучением диких шимпанзе в Танзании и других странах.
28
Цитата из сатирического романа Герберта Уэллса «Бун» (1915).
29
Вымышленный автор (chicklit — уничижительное именование дамской прозы).
30
Томас Эдвард Лоуренс (1888–1935) — английский разведчик, авантюрист и писатель, более известный как Лоуренс Аравийский. Уилфред Тезигер (1910–2003) — британский путешественник и писатель. Норман Льюис (1908–2003) — английский писатель, автор многочисленных романов о международных аферах западных правительств и спецслужб.
31
«Полые люди» (1925) — поэма Т. С. Элиота, один из лейтмотивов которой — никчемность и бесцельность человеческого существования.
32
Брюс Чатвин (1940–1989) — английский писатель, побывавший во многих странах и прославившийся путевыми заметками; умер от СПИДа.
33
Джордж Элиот — псевдоним английской писательницы Мэри Энн Эванс (1819–1880).
34
Намек на романы А. Силлитоу «Субботний вечер, воскресное утро» (1958) и Дж. Брэйна «Путь наверх» (1957). Оба писателя — выходцы из пролетарской среды, в 1950-х гг. принадлежавшие к литературному движению «сердитых молодых людей».
35
Бодминский зверь — животное, похожее на пуму или пантеру, с 1983 г. неоднократно виденное разными людьми на вересковой пустоши Бодмин-Мур в Корнуолле (юго-запад Англии).
36
Международная книготорговая фирма, обанкротившаяся в 2011 г.
37
То есть в книжных магазинах компании WH Smith, владеющей разветвленной сетью торговых точек в Британии и за ее пределами.
38
Такова литературная жизнь (фр.).
39
Хэй-он-Уай — городок в Уэльсе, славящийся рекордным количеством книжных магазинов на душу населения и ежегодно проводимым здесь литературным фестивалем. Челтнем — популярный курорт в Центральной Англии, место проведения самых разных фестивалей, в том числе литературного.
40
Мильтон Дж. Потерянный рай. Пер. А. Штейнберга.
41
Фрэнк Харрис (1856–1931) — ирландско-американский издатель и журналист, более всего известный мемуарами «Моя жизнь и любовь», в которых детально описываются его многочисленные сексуальные приключения. Джеймс Патрик Данливи (р. 1926) — ирландско-американский писатель, прославившийся романом «Человек с огоньком» (1955), который был запрещен в США и Ирландии как «грязный и непристойный».
42
Местечко на полуострове Кейп-Код, где находится «родовое поместье» семейства Кеннеди.
43
Приморский городок в 2000 км к северу от Перта.
44
Название курорта Monkey Mia можно перевести как «мартышкин дом» (mia на языке местных аборигенов означает «дом» или «убежище»).
45
У. К. Филдс — псевдоним Уильяма Клода Дюкенфилда (1880–1946), американского эстрадного комика, фокусника, актера и писателя.
46
Направление теоретической физики, сочетающее идеи квантовой механики и теории относительности.
47
Роман (1959) нобелевского лауреата Сола Беллоу.
48
Намек на аллегорическую топографию в романе-притче Джона Беньяна «Путешествие Пилигрима» (1678–1688).
49
Тайрон Слотроп — герой романа Томаса Пинчона «Радуга тяготения» (1973) с говорящей фамилией (Slothrop), которая характеризует его как лодыря и канительщика. В переводе А. Грызуновой и М. Немцова (М.: Эксмо, 2012) — Эния Ленитроп.
50
The Times Literary Supplement (сокр. TLS) — британский литературно-критический еженедельник.
51
Литтл-Гиддинг — местечко в Центральной Англии, во время гражданской войны 1641–1649 гг. бывшее оплотом англиканства и роялизма. Т. С. Элиот дал название «Литтл-Гиддинг» своей поэме из цикла «Четыре квартета» (1936–1942).
52
Элиот Т. С. Литтл-Гиддинг (1942). Пер. С. Степанова.
53
The London Review of Books (сокр. LRB) — британский литературно-публицистический журнал, выходящий раз в две недели.
54
Портовая зона в восточной части Лондона.
55
Гора в Провансе, на юге Франции.
56
Вита Сэквилл-Уэст (1892–1962) и Вайолет Трефусис (1894–1972) — английские писательницы, состоявшие в любовной связи.
57
Томми Купер (1921–1984) — британский иллюзионист и эстрадный комик.
58
Английский курортный город на побережье Ла-Манша.
59
Таинственная женщина, которой посвящены сонеты 127–152 У. Шекспира. Относительно ее реального прототипа существует множество предположений.
60
«Walking on Sunshine» — хит 1983 г. британско-американской поп-рокгруппы Katrina and the Waves.
61
Майевтика (греч. «повивальное искусство») — этим термином Платон обозначил сократовский метод философствования, когда «дремлющие» глубинные знания извлекаются из собеседника посредством точных наводящих вопросов.
62
Что и требовалось доказать (лат.).
63
Издательство «Олимпия-пресс» было основано в 1953 г. и впоследствии неоднократно закрывалось и возрождалось в США, Англии, Италии и Германии. Среди книг, впервые увидевших свет в этом издательстве: «Лолита» В. Набокова, «Голый завтрак» У. Берроуза, «Человек с огоньком» Дж. Данливи, трилогия «Моллой» С. Беккета.
64
Будьте здоровы (идиш).
65
Местечко к югу от Уилмслоу.
66
Герои произведений Шарлотты Бронте, Филипа Рота, Франца Кафки, Томаса Манна, Дэшила Хэммета и Маргарет Митчелл соответственно.
67
Роберт Музиль (1880–1942) — австрийский писатель, известный прежде всего как автор монументального романа «Человек без свойств», оставшегося незавершенным.
68
Небольшой старинный город в Центральной Англии.
69
Район на юго-западе Лондона, для которого характерно преобладание старой застройки и местами почти сельские пейзажи.
70
Троилизм — секс втроем.
71
Портовый пригород Эдинбурга.
72
Имеется в виду роман Петрония, изображающий распутные нравы римского общества в эпоху Нерона.
73
Маленьких мерзавцев (фр.).
74
«Похоть и смерть» (нем.).
75
«We Will All Go Together When We Go» — песня американского автораисполнителя, сатирика и профессора математики Тома Лерера (р. 1928) о всеобщей гибели в результате ядерной войны.
76
Шекспир У. Генрих V. Акт IV, сц. 3. Пер. Е. Бируковой.
77
Намек на одноименный роман (1902) Дж. Конрада, действие которого разворачивается в дебрях Черной Африки.
78
Речь о модном поветрии среди британских студентов: заливать водку за веко, что вызывает быстрое опьянение, но чревато потерей зрения.
79
Лондонская улица, известная своими ателье, где шьют на заказ высококачественную одежду.
80
Герой множества комиксов, рассказов, пьес и телефильмов — толстый, жадный, тупой и ленивый ученик английской частной школы.
81
Лондонский район к северу от Вестминстера.
82
Винодельческий район в Южной Австралии, неподалеку от Аделаиды.
83
Бонд-стрит — фешенебельная торговая улица в лондонском Вест-Энде, формально состоящая из двух улиц: Старой (южная часть) и Новой (северная часть).
84
Из песни Леонарда Коэна «The Gypsy’s Wife» с его альбома «Recent Songs» (1979).
85
Джон Стюарт Милль (1806–1873) — видный британский философ и политик; помимо этого, он известен как классический пример вундеркинда.
86
Виктор Мэтьюр (1913–1999) — голливудский актер, часто игравший персонажей с крутым нравом, в том числе Самсона в экранизации библейского сюжета «Самсон и Далила» (1949).
87
Шекспир У. Гамлет. Акт I, сц. 2. Пер. М. Лозинского.
88
Жорж Батай (1897–1962) — французский философ и писатель, произведения которого изобилуют эротическими и порнографическими мотивами.
89
Аллюзия на роман-притчу Джона Беньяна «Путешествие Пилигрима» (1678–1688).
90
Антонио Карлуччи (р. 1937) — британский кулинар и ресторатор итальянского происхождения, начинавший свою карьеру как сборщик грибов в лесах Пьемонта и позднее часто включавший грибы в рецепты своих фирменных блюд.
91
«Дальше — тишина» — предсмертные слова Гамлета в трагедии Шекспира.
92
Четвертый канал Би-би-си, среди прочего транслирующий радио-пьесы, научные и исторические программы.
93
Пятизвездочный отель в центре Лондона, известный своими аристократическими традициями.
94
«I’m in the Mood for Love» — популярная лирическая песня (музыка Дж. Макхью, слова Д. Филдс), написанная в 1935 г.
95
Таормина — старинный город и популярный курорт на Сицилии, облюбованный многими известными писателями, в том числе Д. Г. Лоуренсом, который жил здесь с 1920-го по 1922 г.
96
Гершом — еврейское имя, означающее «чужеземец», «пришелец».
97
Иафет — в Библии один из трех сыновей Ноя, ставший прародителем всех индоевропейцев.
98
Любавичские хасиды — приверженцы иудейского религиозного движения Хабад, одной из разновидностей хасидизма.
99
Добрый день (ивр.).
100
Джойс Дж. Улисс (1922, ч. II). Пер. С. Хоружего и В. Хинкиса. Леопольд Блум — главный герой этого романа, дублинский еврей.
101
Как бы не сглазил (идиш).
102
Аллюзии на дневник Анны Франк, роман У. Стайрона «Выбор Софи» (1979) и роман Дж. Бойна «Мальчик в полосатой пижаме» (2006). Все три произведения посвящены судьбам евреев под властью нацистского режима.
103
Безжалостные красавицы (фр.).
104
«I’m so lonely I could die» — слегка измененная строка из песни «Heartbreak Hotel» (авторы Томас Дерден и Мэй Борен Экстон), бывшей одним из первых хитов Элвиса Пресли.
105
Героини произведений Шарлотты Бронте, Чарльза Диккенса и Джордж Элиот соответственно.
106
Элиот Т. С. Четыре квартета («Бернт-Нортон», I). Пер. С. Степанова.