Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
24
Д. Лал
Политическая экономия реформ в Латинской Америке
Говорить о Латинской Америке, как о едином образовании, значит рассуждать об однородности стран континента, которые, напротив, весьма разнообразны. Тем не менее, наличие общности в культуре, истории, экономической политики облегчают восприятие процессов, идущих на континенте как едином целом. Как мы сможем убедиться, иберийское наследие и, в частности, влияние католицизма в этом регионе - важный фактор, позволяющий объяснить приливы и отливы в политике и политической экономии со времени обретения Латинской Америкой независимости - т.е. с начала 19-ого века. Это колониальное наследие стало формой, в которой вплоть до сегодняшнего дня отливается политика в данном регионе.
Относительное изобилие природных ресурсов (земли) по отношению к трудовым ресурсам и капиталу также способствовало тому, что страны латиноамериканского континента резко контрастируют с развивающимися странами в Азии, которые, напротив, имеют в изобилии трудовые ресурсы, но бедна землей и капиталом. Подобное различие ведет к двум очень разным современным путям развития, из которых один - латиноамериканский, как мы увидим далее, потенциально более опасен с политической точки зрения, чем азиатский. Эта черта латиноамериканского развития привнесла много общего в тот путь, которым прошли страны континента - от политики дирижизма по окончании второй мировой войны до волны экономической либерализации в конце 1980-х. Эту же черту развития стран континента нелишне принять во внимание при оценке последовательности и прочности современных реформ в Латинской Америке.
Мы начинаем с краткого определения тех элементов колониального наследия, которые заставили континент выбрать путь, отличный от направления, которым двигался его северный сосед, с его белым англо-саксонско-протестанским большинством. Причем эти различия имели место как в экономике, так и в политике, несмотря на схожие соотношения факторов развития, конституциональных форм и экономической риторики. Далее мы попытаемся показать влияние изобилия природных ресурсов на политику и экономику в данном регионе и рассмотрим причины глубоких реформ на континенте и вероятность их завершения и устойчивость.
1. Колониальное наследие
Совершенно явно, что в Латинской Америке водораздел пролегает между Бразилией, как бывшей португальской колонией, и остальной частью континента (исключая Карибы), которая была частью Новой Испании. Однако, принимая во внимание религиозную общность и схожесть патримониальных государств, основанных в конце 15-ого века на Иберийском полуострове, для целей нашего исследования схожесть в колониальном наследии более важна, чем соответствующие различия.
Континент также может быть условно разделен на части с точки зрения географии и экологии. Это более существенное различие. Горный “спинной хребет” Латинской Америки простирается от Мексики до Боливии и Парагвая. Именно здесь жили индейские племена, завоеванные конкистадорами, и это именно те страны, в которых социальная структура основана на этническом разделении населения на три группы: индейцы, метисы и креолы. В этих местах победили европейцы и наладили форму производства, существующую и поныне. Второй регион - Карибско-атлантическая прибрежная зона, простирающаяся от Мексики на юг до северной Бразилии. В этих местах (а также в прибрежных долинах Перу и жарких районах Мексики) европейцы организовали систему интенсивного тропического и полутропического земледелия, которая основывалась на труде ввозимых из Африки рабов. В этих местах африканцы, мулаты и белые сформировали одновременно и этническую смесь, и социальные различия. Третий регион - страны, находящиеся на юге латиноамериканского конуса. В этих местах жили немногочисленные индейцы, которые были быстро уничтожены, так что эти страны стали, в общем и целом, прибежищем для белых иммигрантов, которые вплоть до начала 20-ого века в основном были выходцами с Иберийского полуострова. В этом регионе основной формой производства было сравнительно умеренно развитое земледелие.
Модели колониального землевладения формировались под влиянием вышеуказанных причин, а также экологических условий и политики “материнских” государств Иберийского полуострова. Примечательно, что данный регион значительно отличается от другого региона, также богатого земельными ресурсами - Северной Америки. В то время как большинство развивающихся экономик - это экономики с избытком рабочей силы (что свойственно Азии), для Нового Света характерен дефицит трудовых ресурсов и изобилие земли. Домар убедительно доказывает, что в экономике, богатой земельными ресурсами невозможно сосуществование свободного труда, свободной земли и праздного высшего сословия. Одновременно могут сосуществовать любые два из вышеприведенных условий, но только не все три сразу.
Таким образом, рассматривается случай, когда земля и труд суть два единственных фактора производства. Земли настолько много, что доходы труда не уменьшаются, и предельный и средневзвешенный продукт его равны. Если работодатель хочет нанять работника, ему приходится оплачивать труд в размере, одинаковом для общего предельного и среднего продукта труда, что, следовательно, не оставляет излишка ренты самому работодателю. Таким образом, форма аграрного предприятия, в данном случае - фермы, основаны на семейном труде, поскольку любая другая форма наемного труда или аренды будет убыточной, а землевладельцы, которые должны зависеть от того или другого, не смогут существовать. Правительство могло бы поддержать подобных неработающих вассалов путем взимания прямых или косвенных налогов с этого независимого крестьянства; но эти вассалы или независимое дворянство-землевладельцы не могли бы жить за счет земельной ренты, поскольку ее попросту не существует. В этом смысле такая ситуация и есть форма североамериканской аграрной структуры и развития в колониальный период.
Следующий шаг правительства - желание создать независимый класс землевладельцев, и оно дарует нескольким лицам право владеть землей. Если крестьяне не прикреплены к земле, конкуренция между землевладельцами приведет к тому, что оплата сельскохозяйственного труда поднимется до предельного уровня производства, который близок к среднему уровню, так как земли - в избытке. Следовательно, размер излишка, причитающегося землевладельцу, будет очень мал или его не будет вообще. С целью обеспечить этот излишек, правительство может найти какие-либо способы: либо ограничить свободу крестьян на передвижение, либо отменить эту свободу вообще. В истории великих цивилизаций формами прикрепления крестьян были крепостное право, рабство и кастовая система. Эти формы были нужны для создания класса землевладельцев, которые извлекали ренту не от земли, а от крестьян - путем экспроприации большей части их дохода сверх уровня, необходимого для существования.
И, наконец, по мере того, как количество рабочей силы возрастает в связи с естественным ее ростом и/или миграцией и земля становится дефицитом (относительно рабочей силы), рабочая сила становится дешевле. Это позволяет землевладельцам получать земельную ренту и гарантирует приток рабочей силы для обработки земли.
В богатых землей США семейные фермы, двигаясь на Запад, постепенно покоряли континент. В Латинской же Америке не удалось сформировать общество мелких фермеров. Испания не могла “экспортировать” их в большом количестве.
Не меньшую важность имели и различия в экологических условиях обеих Америк применительно к ведению сельского хозяйства. В отличие от тропических зон обоих континентов, Север был наиболее пригоден для производства злаковых культур. Уровень доходности в производстве злаков постоянен, в отличие от таких культур, разводимых на плантациях, как сахар, уровень доходности в производстве которого возрастает. Последнее, правда в меньшей степени, верно и в отношении табака и кофе. В тех зонах обеих Америк, где климатические условия позволяли выращивать подобные культуры, с точки зрения производственных затрат, использование принудительного труда имело громадные преимущества перед свободным трудом, и, как результат, сформировалось гораздо более социально и экономически дифференцированное общество с большим уровнем имущественного неравноправия.
В противоположность отмеченному выше, с учетом благоприятных природных факторов, становым хребтом колониальной экономики США становится семейная ферма, и смогло развиться общество с довольно эгалитарными нравами. Таким образом, скорее именно природные факторы, чем культурные различия между протестантским Севером и католическим Югом, повлияли на развитие столь различных типов общества в обеих Америках. Это тезис может быть проиллюстрирован случаем с пуританской колонией, обосновавшейся на острове Провиденс, которая развивалась скорее по карибско-латиноамериканской модели землевладения и поселения, чем по североамериканской модели, установленной их братьями по вере.
Указанные культурные различия были, однако, весьма существенны для различных форм общественного устройства, установленных в зонах, соответственно, иберийской и англо-саксонской колонизации. Испанское государство после периода реконкисты было патримониальным, и феодализм в таком государстве не достигал своего полного развития. Это было централизованное государство, в котором феодально-поместная система, с присущей ей децентрализацией прав, так и не оформилась до конца.
Патримониальное государство, которое составило наследство Латинской Америки в гораздо большей степени, чем феодальное государство, имело еще одну отличительную черту - в его родословной имелись традиции католицизма. В то время как в протестантских колониях, как сжато определил Лютер в своем “Открытом письме о христианских добродетелях”, долг христианина, оказавшегося в землях, населенных язычниками, состоял в том, “...чтобы не обращать язычников в свою веру, но избирать собственных религиозных лидеров. Американские индейцы. должны быть покорены или уничтожены. Кроме того, идея спасения души соседа никогда не была частью кальвинистской этики, поскольку только лишь божественное милосердие, а не человеческие действия могут спасти человека...Когда подавлены посредники между совестью человека и Богом, евангелическая миссия христианства исчезает..”.
Напротив, именно евангелизм был оправданием конкисты и доминированию испанцев и португальцев в Латинской Америке. Как указывает Морсе, Новая Испания в большей степени, чем ее государства-родители, восприняла концепцию неотомизма, развитую Суаресом и его последователями, которая предоставляла идеологическое оправдание для патримониального государства. Согласно этой концепции, общество рассматривается как иерархическая структура, в которой каждый человек и социальная группа служат цели высшего общего и универсального порядка.
Подобная политическая система представляла собой по преимуществу ассоциацию “предприятий”. Протестанские же колонии, напротив, были относительно индифферентны к религиозной ортодоксальности. В уже цитированном труде Лютера указывается на то, что в колониях, если группа христиан не имеет священника или епископа, они должны из своей среды избрать священника, и такие выборы не только легитимизируют полномочия такого священника, но и освящают их.
Таким образом, на протестантском Севере развилось плюралистическое общество, разделявшее точку зрения, согласно которой мир состоит не из одного чрезвычайно дифференцированного общества, для которого необходимая связующая сила - определенные формы, действия и церемонии, но множество несвязанных сообществ, каждое из которых есть собрание схожих личностей, существующее в определенные отрезки времени и в определенном месте, и управляемое скорее провозглашенными условиями договора, чем общими символическими предписаниями. Это позволяет развить концепцию государства как гражданской ассоциации, причем государство выступает как посредник и третейский судья для множества конкурирующих интересов. Это различие объясняет наблюдение политологов, связанное с тем, что с политической точки зрения, североамериканцы изначально ограничивали свою вражду по отношению друг к другу для того, чтобы избрать государственных лиц и обсуждать государственную политику, а в Латинской Америке все разногласия носят более фундаментальный характер...- демократы, авторитаристы и коммунисты - все они настаивают, что знают, что лучше всего для них самих и их соседей.
Подобный фундаменталистский универсализм, с моей точки зрения, также объясняет широкую амплитуду колебаний подчиненных веяниям в политической и экономической моде, которые континент испытал за последние двести лет. В послевоенную эру декларация Экономической комиссии стран Латинской Америки (ЭКЛА) воспринималась как послание Господа. Если ЭКЛА исповедовала дирижизм, это становилось экономической политикой для большинства стран континента, а когда, в конце концов, в начале 90-ых ЭКЛА провозгласила экономический либерализм, это стало новым господним откровением. Следовательно, по указанным причинам идеология (с ее склонностью к универсализации) более важна Латинской Америке, чем другим континентам.
Прежде чем перейти к следующему разделу - периоду после Второй Мировой войны - нужно рассмотреть два момента, связанных с переходом от колониального государства. Первый момент заключается в том, что хотя лексика войн за независимость на латиноамериканском континенте была заимствована у Великой Французской революции, эти войны были националистическим восстаниями креолов - так же, как и Американская революция.
Несмотря на все сходство в политических формах, принятых новообразованными независимыми латиноамериканскими странами, с англо-французскими государствами, в реальности случилось так, что развал верховной власти активировал скрытые силы систем местных олигархий, муниципалитетов и семейных кланов в их борьбе за власть и престиж в новых, произвольно определенных республиках... Каудильо периода независимости, правящие кланом или импровизированной свитой посредством харизматических воззваний, были новейшей разновидностью конкистадора. Борьба за овладение аппаратом патримониального государства - осколка имперского аппарата - стала движущей силой общественной жизни в каждой стране.
Несмотря на усвоение начал западной конституционной демократии, государство было ограниченно, а сформировавшаяся двухпартийная система стала воплощением союза консерваторов - финансовых и земельных баронов, высшего духовенства и бывших монархистов против либеральных профессионалов, интеллектуалов, торговцев, а также всех антикастово настроенных лиц. Данный период олигархического правления закончил свое существование с увеличением роли государства, так как новая волна иммиграции и формирование индустриального рабочего класса (в частности, в условиях импортозамещения как результата кризиса мировой экономики в период между двумя мировыми войнами) создали необходимость в “кооптировании” указанных “опасных” классов в политическую систему. Ряд политических “предпринимателей”, в частности, Перон в Аргентине и Варгас в Бразилии, продемонстрировали, как можно сколотить популистскую коалицию. Тем не менее, колониальное наследие по- прежнему сохраняется в умах и правителей, и тех, кем правят.
Латиноамериканские страны находились в постоянном поиске легитимного правительства, поскольку вершина колониальной патримониальной системы- корона- была изъята из государственного устройства. В патримониальном государстве, для которого столь основополагающи приказ и указ, легитимность приказа определяется легитимностью лица, издавшего подобный приказ. Отсюда и важность в латиноамериканских органах государственной власти как постоянного удостоверения легитимности- но не акта, а того лица, которое исполняет его. Отсюда настойчивое обращение к корпоратизму, самым ярким примером которого служит система, установленная правящей Революционно-институциональной партией после мексиканской революции .
Следующий момент, который нужно отметить - это то, что в 19-ом веке Латинская Америка была успешно интегрирована в Либеральный международный экономический порядок (ЛМЭП), созданный Pax Britannica. Экономической политикой этого альянса был либерализм, а успех его был беспрецедентен. Так, на рубеже веков Аргентина считалась равной США. В нынешнем же столетии был период когда, в общем и целом, Латинская Америка отрицала ЛМЭП, и весь континент оправдывал дирижизм. Как бы то ни было, экономические успехи стран континента были более чем внушительными, и это также нуждается в некотором объяснении. Однако с долговым кризисом 80-ых и последующим периодом неразберихи, (Чили эпохи Пиночета- наиболее яркое исключение), когда все прежние дирижистские панацеи были разом отринуты, пришло время возврата к политике экономического либерализма, датированной 19 веком. Насколько же велика вероятность того, что недавний поворот к экономическому либерализму продлится дольше, чем в 19 веке?
2. Политическая экономия послевоенного развития Латинской Америки
Ответить на поставленный выше вопрос уместно другим вопросом: почему, в отличие от Восточной Азии, Латинская Америка не восприняла режим развития- ориентацию вовне, который сегодня общепризнанно считается необходимым для становления устойчивого и равномерного роста в долгосрочной перспективе?
Дж. Сакс полагает, что объяснение того, почему экспортоориентированная стратегия стала возможной именно в Восточной Азии, а не в Латинской Америке, заключается в конфликте между сельскими и городскими интересами, поскольку “...торговые ограничения имеют тенденцию к смещению получаемого дохода с сельскохозяйственного и добывающего секторов в направлении индустриального сектора и индустрии услуг”. Следовательно, как утверждает Сакс, если сельские интересы (рассматриваемые как уровень, обратный уровню урбанизации) становятся решающим фактором в данном государстве, страна будет успешно развивать экспорт. Однако как отметил в своем комментарии на статью Сакса Вильямсон, политическая сила сельских интересов не обязательно коррелирует с их (интересов) частью относительно населения данной страны в целом. Как пишет Олсон, чем больше круг лиц, потенциально оказывающихся в выигрыше, благодаря действиям группы давления, тем труднее подобную группу организовать. Это отчасти объясняет, почему более развитые страны, в которых меньшая часть населения занята в сельском хозяйстве, субсидируют аграрный сектор, в то время как развивающиеся страны, с большей частью их населения, проживающей в сельской местности, стремятся взимать налоги с сельского хозяйства. Следовательно, аргументы Сакса неубедительны.
Можно было ожидать, что Хиршман как дуайен латино-американских политических экономистов представит на суд свое понимание факторов, которые помешали развитию в Латинской Америки политики, ориентированной вовне, хотя, похоже, с годами он изменил свое мнение. В своей работе 1968 г. он полагает, что из-за влияния доминирующих сельских групп интересов было невозможно субсидировать промышленный сектор непосредственно за счет экспортного сектора - “оптимальная” политика - если (предположительно) установлена и принята к исполнению неэкономическая цель развития индустрии. Вместо этого латиноамериканские правительства случайно и незаметно открыли для себя преимущества поддержания инфляционных режимов с переоцененной национальной валютой как непрямой метод достижения той же цели.
Однако когда для индустриалистов поддержание переоцененной валюты потеряло прежний интерес, они не смогли переломить это сложившееся искажение в области экспортной политики, поскольку они не обладали должным влиянием, отчасти потому, что не занимались экспортом. Отсюда хиршмановский “порочный круг”: “... промышленники не имеют влияния, поскольку они не экспортируют, а не экспортируют они потому, что не обладают влиянием”. Однако, как это бывает в большинстве случаев использования порочного круга как аргумента, это звучит не убедительно, ибо аргументы Хиршмана основываются на крайне частном случае типичного латиноамериканского государства - оторванном от житейских реалий и непредсказуемом деспотическом режиме.
Однако данное мнение несостоятельно. Во-первых, как подчеркивали политологи, латиноамериканские государства, хоть они и выглядят сильными, на самом деле слабы. Причем подобная слабость в большой степени проявляется из-за отсутствия какого- либо согласия по поводу правил политической игры (см. выше раздел 1). Это ведет к разбросу в правилах политической игры во многих странах континента и изначально является следствием провала попытки разрешить фундаментальную проблему политической легитимности, которая возникает во всех политических системах. Подобное отсутствие консенсуса по поводу узаконенного свода политических правил означает, что группы и индивидуумы, которые обнаруживают, что доминирующие правила работают в большей степени на благо других, чем их самих, скорее могут предпочесть разрушить эти правила, чем следовать им.
Типичный латиноамериканский президент, раздраженный отсутствием согласия по поводу правил игры, может запросить столько же власти. сколько запрашивают его более спокойные соседи, но на практике он часто оказывается связанным неопределенностью, порождаемой отсутствием политического консенсуса и своей уязвимостью при использовании политических ресурсов его оппонентами.
Такова точка зрения встревоженного,“ прижатого к стене” правителя, чья борьба за выживание придает ту самую непредсказуемость латиноамериканской экономической политике, по поводу которой справедливо сетует Хиршман.
К 1981 Хиршман рассматривает автономию латиноамериканского государства как относительно ограниченную. Он различает “автономное государство” - “Государство, наделенное собственной волей....(оно) имеет свои интересы, государственные соображения, которые целеустремленно воплощает в жизнь” и “Государство, борющееся с трудностями” - по Хиршману, это “...государство, которое не действует, а реагирует”. Автономное государство- “максимизатор”, в то время как “борющееся государство” - “удовлетворитель”.
Я не нахожу установленнрое Хиршманом различие между “ автономным” и “ борющимся” государством убедительным. Детальное описание моих сомнений по хиршановской типологии государств, однако, увело бы меня в далеко в сторону от темы настоящего доклада. Вместо этого разрешите мне предложить мою собственную типологию, которую я считаю особенно полезной в контексте компаративного исследования политической экономии бедности и роста на примере многих стран.
Первый из типов государства, который не так уж часто встречается, но безоговорочно принят в большинстве работ по технократической экономической политике - это “благотворительное государство”. Подобное государство управляется бескорыстными “Платоновыми стражами” или великодушным диктатором, увеличивающими до крайнего предела социальное благополучие его жителей . Второй тип государства я бы охарактеризовал, как “хищническое государство”. Этим государством правит абсолютный властитель, преследующий свои собственные интересы - монарх, диктатор или харизматический лидер. Подобный властитель в равной степени автономен в пределах того, до какой степени свод внутренних групп интересов оказывает небольшое прямое воздействие на его/ее политику. В целях анализа уместно предположить, что своекорыстный “хищник” - суверен либо максимизирует внутренние доходы (увеличивает размеры своей казны) либо раздувает штаты своих придворных (бюрократов).
Третий тип государства я называю “фракционистским”. Подобное государство призвано обслуживать интересы коалиции “групп влияния”, которые успешно осуществила приход к власти в государстве. Обслуживаемые интересы узко обозначены (опять- таки в целях упрощения для анализа) как экономические своекорыстные интересы определенной составляющей в правительстве такого государства. Для прихода к власти в таком государстве не обязательна мажоритарная демократия, даже если подобная форма правления и совместима с указанным типом государства.
Я бы настаивал на том, что латиноамериканское государство - это типичное фракционистское государство, хотя, разумеется, на примере континента можно наблюдать и другие два типа государства. Следовательно, можно дискутировать по поводу того, подпадает ли Чили эпохи Пиночета под определение “благотворительного государства”. Оно поставило себя над сумятицей деятельности групп влияния и искало пути обслуживания сообщества. Все факты свидетельствуют о том, что Чили стоит особняком как единственное государство, которое приспособилось к долговому кризису путем сохранения целевых социальных программ при одновременном урезании прочих неэффективных государственных расходов, а также путем либерализации экономики.
По моему убеждению, Мексика времен правления либерально- институционалистской партии являет собой пример “умножающего бюрократию” варианта государства-хищника. Что же до прочих латиноамериканских стран, они относятся к группе фракционистских государств. В некоторых из них, как в Коста-Рике, где наблюдается политический консенсус, формой фракционистского государства становится относительно стабильная мажоритарная демократия. В большинстве же прочих стран отсутствие политического консенсуса означало постоянную перетасовку различных коалиций групп интересов, приходящих к власти в государстве путем “честной” или “грязной” игры.
Во всех упомянутых моделях государство управляется “максимизаторами”, хотя надо заметить, что уровень “максимизированности” явно разнится от одного государства к другому.
Хиршман утверждает что латиноамериканские интеллектуалы, будучи очарованы желанием “... искать глубокие проблемы- такие, как определенные условия аренды земли, которые, как они были убеждены, лежали в основе таких явлений, как инфляция и неустойчивое состояние платежного баланса”. Но, вероятно, эти интеллектуалы зашли слишком далеко: конечный результат воздействия ”фундаментальных рецептов”, предложенных для лечения латиноамериканских болезней - планирование в 50-х, экономическая интеграция в начале 60-х, внутреннее перераспределение доходов и богатства, реструктурирование международных экономических связей - подорвали волю латиноамериканских стран. Это случилось потому, что “...теперь, когда перед государством и обществом постоянно ставились все более трудные задачи без учета того, была ли предыдущая задача успешно разрешена... этот странный процесс идеологической эскалации в полной мере способствовал ощущению того, что страна находится в отчаянно затруднительном положении, что стало предпосылкой радикальной смены системы”.
Однако это умозаключение не состоятельно. Разумеется, кроме чувства разочарования, возникающего в результате перегрузки “повестки дня” государства, появляется и более важная проблема: были ли предложенные меры действенными? По крайней мере, представляется спорным то, могла ли эта структуралистская программа, будь она представлена (и принята!) как набор взвешенных и последовательных действий, осуществляющихся в определенном темпе, лучше послужить латиноамериканским странам.
Я бы, тем не менее, согласился с Хиршманом в том, что идеи и идеология- действенная сила. Однако я полагаю, что роль идей и идеологии в определении политики может быть преувеличена. Для того чтобы быть плодотворными, идеи должны упасть в плодородную почву. С моей точки зрения, важная задача социальной науки заключается в том, чтобы объяснять, почему определенные идеи, в определенных местах и определенное время владеют умами. Такое объяснение возникает на основе отображения тех факторов, которые ведут к изменению “климата общественного мнения”. Несмотря на то, что для всех аргументы Кейнса относительно гистерезиса процесса, посредством чего новые идеи воспринимаются “безумцем у кормила власти”, могут быть убедительными, важные поворотные точки в истории человечества были, по крайней мере, скоррелированы с изменением “климата общественного мнения”.
В данном контексте представляет некоторый интерес исчерпывающее объяснение, данное Велизом, относительно неудачи латиноамериканских стран в восприятии политики индустриализации, ориентированной вовне. Велиз противопоставляет иберийскую централистскую традицию - которая, по его мнению, сформировала действия всех “пользователей благами” в латиноамериканских государствах - и более “ децентралистские” традиции, основанные на Локковских правах и идеях шотландского Просвещения, которые и составили идеологическую “нагрузку” для англо-саксонских государств в период их индустриализации.
Велиз полагает, что либерализация торговли в открытых экономиках латиноамериканских стран в девятнадцатом веке была “просто либеральной паузой” в глубоко укоренившихся тенденциях к централизации, унаследованных Латинской Америкой от ее иберийских завоевателей. Великая депрессия и ее последствия значительно усилили роль центральных органов власти, ставших главным источником финансирования частных промышленных предприятий и “арбитром” в процессе перераспределении доходов через программы социальной политики; государство передало динамичную роль государственному сектору”.
По мере того, как средства финансирования растущего объема “хлебных раздач” уменьшались, “... социал-демократическим режимам приходилось сталкиваться с растущим недовольством, особенно среди среднего класса. чьи аппетиты особенно выросли за десятилетия щедрых благодеяний и который, следовательно, был более чувствителен к растущей инфляции и уменьшению размеров национального благосостояния. Средний класс, однако, не призывал к революционной смене социально-экономической системы, но хотел большего вмешательства государства в тех же сферах, что и прежде”. В то же время, по мнению Велиза, интеллигенция восприняла модные тогда среди радикально настроенных западных интеллектуалов идеи кубинской революции. Террористические кампании, развязанные этим кругом лиц изменили соотношение “... средних городских слоев... и открыли двери для современного процесса авторитарной рецентрализации”. В этом контексте особенно уместно суждение Велиза о том, что “... в Латинской Америке военные традиционно рекрутировались не из верхних слоев общества, а из средних и, в большом количестве, - из нижних слоев. На насильственные революционные действия крайне левых террористов средние слои сначала ответили репрессивными мерами, осуществлявшимися социал-демократическими режимами в рамках закона. Когда подобные меры оказались неспособными остановить всплеск насилия или же когда параллельно происходивший процесс ухудшения экономического положения в стране стал угрожать общим институциональным крахом, средние слои призвали на помощь военных”.
Однако Велиз подметил два парадокса в политике экономической либерализации, которую поддерживали пришедшие затем к власти военные правительства (хотя и далеко не всегда следовали ей). Первый парадокс заключается в том, что “...именно та [провальная] политика, которая в значительной степени способствовала увеличению и консолидации широких слоев городского населения, призвавших военных к власти, требовала демонтажа государственного сектора, построенного в течение трех-четырех предшествующих десятилетий, что угрожало бы утратой расположения к ним [военным]”. Второй же парадокс заключается в том. что “...абсолютная центральная власть осуществляется абсолютно во имя либеральных экономических теорий и схем, необходимые и очевидные предпосылки которых - разнообразие и свобода выбора”.
Как мне кажется, в интерпретации Велиза по сравнению, например с Хиршманом, картина интеллектуальных и социальных сил, составляющих основу продолжающегося латиноамериканского кризиса выглядит более убедительной.
Именно эти силы я и попытаюсь подвергнуть более тщательному анализу в следующем разделе для того, чтобы показать что, даже несмотря на неоспоримость признанных сегодня технократических “рецептов” долгосрочного роста Латинской Америки, правительствам стран континента может прийтись нелегко при последовательном осуществлении подобной политики.
3. Политическая экономия экономических репрессий и реформ
Отправная точка любой политэкономической теории в отношении “фракционистского государства” Латинской Америки- необходимость признания важной, но парадоксальной разницы между Латинской Америкой и, к примеру, Восточной Азией. Различие это заключается в феномене, относительно присущем Латинской Америке, который может быть назван “Богатые плачут”. Прекрасной иллюстрацией этому явлению может служить рисунок 1, взятый из недавней работы Лимера и отображающий единичный треугольник трех естественных факторов производства (т.е. треугольник, в котором сумма факторных нагрузок равна 1) - земля, труд и капитал, в который помещена выборка стран.
Астахову! Рисунок
Поразительный факт заключается в том, что, в то время как большинство представителей восточно-азиатской “банды четырех” находятся на оси “труд- капитал” или вблизи нее, большинство латиноамериканских стран “богатых землей и природными ресурсами” (под последними понимаются как трудовые ресурсы, так и капитал), располагаются на графике как тяготеющие к “земле”. Это и есть феномен “ Богатые плачут”, который в “трехфакторной” товарной модели может привести к некоторым удивительным, с точки зрения политической экономии, и трудным путям развития по сравнению с бедными землей восточно-азиатскими странами. Изобилие природных ресурсов может превратиться в “сладкую отраву”.
Предположим, что изначально наличествуют только два фактора производства - капитал (К) и труд (L). Индивидуум в данной экономике может характеризоваться через фактор отношения капитала к труду (к1= К1 : L1). Значение к1 для отдельных факторов составит совокупное значение капитал-труд К = к для всей экономики.
Затем мы определяем набор отдельно взятых индивидуумов, которые играют решающую роль в приходе к власти в государстве и которые, следовательно, суть детерминанты экономической политики, призванной обслуживать их интересы. Предположим, что изначально все экономические агенты населения данной страны формируют часть “решающего набора” данного государства, а его политический механизм - демократия, принцип которой “один человек - один голос”, и большинство полученных голосов обеспечивает власть. Все избиратели голосуют за свои экономические интересы. Затем, исходя из хорошо известной теоремы “срединного избирателя”, фактор капитал/труд определит те интересы, которые будет обслуживать коалиция мажоритарных групп интересов, приходящих к власти. Если распределение индивидуального фактора симметрично, так что его срединное значение совпадает со значением как таковым, тогда “медианный” фактор будет идентичен среднему по данной экономике в целом ( к = кm). Далее, из закона о сравнительном преимуществе мы знаем, что доход “усредненного” индивидуума будет увеличен до крайнего возможного предела при помощи свободной торговли. Если, однако, вклад “среднего” индивидуума более (менее) “денежноемок”, чем соответствующий средний показатель, интересы усредненного избирателя в отношении его доходов будут заключаться или в установлении тарифов (субсидий) в отношении капиталоемкого импорта, или в установлении субсидий (тарифов) в отношении трудоемкого импорта. Таким образом, в отношении данной формы модели группы влияния нам нужно знать значение национального фактора и усредненный показатель распределения факторов, генерирующих доходы для группы личностей, играющих решающую роль.
Изначально в нашем типичном латиноамериканском государстве “решающими” индивидуумами становятся землевладельцы. Такова “олигархическая” фаза латиноамериканского развития. Усредненный вклад олигархами земли в труд, вероятно, превышает усредненный вклад для экономики в целом. Это подразумевает, что (как это уже случалось в 19-ом веке) интересы усредненной “решающей личности” в олигархическом государстве обслуживаются свободной торговлей. По мере роста экономики, накопления капитала и роста населения, но при условии отсутствия какого- либо роста участия государства, усредненный вклад земли и капитала со стороны земельной олигархии все равно будет выше, чем в среднем по данной экономике, и поэтому олигархия будет по-прежнему стремиться сохранить свободную торговлю.
Однако предположим, что с течением времени появляется производство и растет численность рабочей силы, что сказывается на возрастающем давлении в пользу увеличения участия государства, и к власти в “фракционистском” государстве приходит коалиция (популистская), в которой доминируют личности, чей вклад в виде рабочей силы превышает упомянутые вклады земли и капитала. Неумолимо возникает давление на оплату труда в сторону ее повышения. Подобное развитие событий в интересах усредненного члена разросшегося государства (в чьем вкладе доминирует труд). Этот результат может быть достигнут с помощью введения тарифа в отношении более трудоемкого товара
С течением времени, однако, по хорошо известным причинам, все виды дефицита, которые ассоциируются с протекционизмом, понизят эффективность экономики. Если это также ведет к понижению уровня формирования капитала относительно притока рабочей силы, в этом случае ускорится будущий переход к экономике с более низкой оплатой труда.
Можно ожидать появления схожих форм давления в целях протекционизма в фракционистском государстве, где в условиях развития торговли усредненная личность в правящей коалиции интересов участвует главным образом трудом, а не землей или капиталом. Дело в том, что в стране, чей экспорт более капиталоемок, чем импорт, рост относительной экспортной цены действует понижающе на реальную заработную плату, поскольку расширяющийся капиталоемкий сектор в его начальной стадии создает избыток притока рабочей силы и избыточный спрос на капитал и землю. Следовательно, неудивительно, что фаза популизма в Латинской Америке в общем и целом совпадает с временами улучшения условий торговли для производителей первичных продуктов, что связывается с бумом в начале 1950-х - последствием начавшейся Корейской войны. Mutatis mutandis: периоды времени убытков в торговле бывали также временем, когда интересы усредненного члена разросшегося государства более не соответствуют уменьшению протекционизма. Для времен упадка в торговле это означало, что относительная рентабельность более трудоемких товаров росла. В этом случае более трудоемкий товар был более “жизнеспособен” на уровне продолжающейся “высокой” оплаты труда (установленной прежде режимом протекционизма), но уже при отсутствии этого режима. Следовательно, помимо курбетов в латиноамериканской политике, основанной на сложившейся конкретной ситуации (в основном в связи с воздействием макроэкономических факторов), соображения, базирующиеся на нашей модели долгосрочного развития латиноамериканского “фракционистского” государства, показывают нам некоторые более глубокие причины того, почему отмеченные периоды улучшения дел в области торговли следует ассоциировать с протекционистским давлением, а периоды убытков в торговле - с движением в сторону либерализации.
Существует целый ряд других черт политической экономии Латинской Америки (вкратце упомянутых в предыдущем разделе), которые, как я надеюсь, могут быть более четко обрисованы на примере приведенной нами модели латиноамериканского “фракционистского” государства . Во- первых, как мы уже отмечали, в случае если темпы накопления капитала превышают темпы экономики при росте населения, тем более вероятно, что развитие пойдет “обычным” курсом (как в Восточной Азии) и оплата труда будет возрастать с ростом и накоплением капитала. Один из путей ускорения темпов накопления капитала - дополнить внутренние сбережения (уровень которых в любом случае по восточно-азиатским стандартам в Латинской Америке низок) с помощью внешних заимствований. Такие попытки предпринимались большинством латиноамериканских стран и, какими неблагоразумными они ни казались бы в ретроспективе, подобного рода искушение вполне объяснимо для оскудевших “фракционистских” стран континента. В равной степени очевидны и последствия прекращения существования самой возможности внешних заимствований. Ухудшения в условиях предоставляемых займов отчасти вызваны самой политикой избыточного заимствования.
Следующая иллюстрация использования данной модели относится к политической экономии латиноамериканской инфляции. Даже если справедливо высказывание Хиршмана о том, что политика ”... инфляция плюс завышенный обменный курс” изначально была принята как целесообразная (в целях налогообложения сельскохозяйственного сектора), гораздо менее состоятельна точка зрения в отношении того, что такая ее составляющая, как гиперинфляция также служит указанной цели. Пример тому - многие развивающиеся страны, которые поддерживали завышенный обменный курс и ряд других микроэкономических искажений, эффект которых заключается в косвенном налогообложении сельскохозяйственного сектора. Однако подобная политика не осуществлялась на фоне латиноамериканских темпов инфляции. Таким образом, инфляционный налог вряд ли станет неотъемлемой частью арсенала мер по налогообложению сельскохозяйственного сектора. В условиях высокой инфляции инфляционный налог ляжет бременем в конечном счете на тех, кто не может предпринять должных действий - т.е. это неизменно будут беднейшие слои населения, те, кто полагаются на свой труд и не имеют в достаточном объеме финансовых средств для использования оригинальных способов, которые во все большем количестве доступны “более состоятельным гражданам”. Подобные способы позволяют последним заместить валюту своей страны некоторыми косвенными или прямыми формами финансовых средств на базе иностранной валюты как средство сохранения стоимости (включая, естественно, и бегство капитала!). Следовательно, инфляционный налог лучше рассматривать как косвенный метод узаконивания урезания заработной платы, который может быть периодически востребован для развития некоторых национальных экономик, “богатых землей и природными ресурсами”.
В данном контексте интересно рассмотреть определенные последствия, возникающие у нашего латиноамериканского “фракционисткого” государства, если бы время от времени оно могло бы привести конфликт, унаследованный им как влияние вышеуказанных факторов, в соответствие с государственным устройством. Такого рода пример существует в современном мире: географическое положение Мексики на самом деле накладывает ограничения на применение инфляционного налога. Этот случай особо интересен, поскольку он представляет собой исключение из истории типичного латиноамериканского “фракционистского” государства, которую мы пытались развить в данном разделе. Для Мексики как страны, имеющей общую границу с США - страной с сильной национальной валютой и без управления обменным курсом - невозможно взимать инфляционный налог в течение какого-либо длительного периода времени. Дело в том, что провозить контрабандой валюту через общую границу, по-видимому, легче, чем людей или товары (даже если просто говорить об физическом объеме провозимого груза). Высокий уровень инфляции в Мексике в течение ряда лет привел к долларизации экономики страны. Неинфляционистская политика в послевоенной Мексике, отсутствие регулирования курса национальной валюты и относительная стабильность песо не являются, таким образом, необъяснимым феноменом в рамках латиноамериканского контекста.
Разумеется, Мексике, как и всем прочим латиноамериканским государствам, богатым землей и природными ресурсами, приходится сталкиваться с зарождающимся и уже существующим социальным конфликтом, который характерен для эффективного пути развития, нацеленного на экономический рост. Мексиканцы преуспели на этом пути. Революционно-институционалистская партия обеспечивает существование системы государственных должностей, распределяемых среди сторонников партии, победившей на выборах. Подобная система дает возможность победителям покупать или затыкать рты тем, кто мог бы подорвать их гегемонию. Секрет лежит в государственном секторе экономики, в котором используются разнообразные прямые (посредством экспансии “парагосударственных” предприятий) и косвенные методы (при помощи создания неких искажений на микроэкономическом уровне) в целях присвоения большей части ренты, накапливающейся в экономике страны, богатой землей и природными ресурсами. Эта рента в дальнейшем используется на подкуп недовольных и создание политического консенсуса, легитимизирующего гегемонию партии. Разрушение же этой гегемонии могло бы привести к превращению данного типа государственного устройства в популистское “фракционистское” государство.
Сокращение имеющихся у государства ресурсов, предназначенных для финансирования раздутых социальных программ, введенных Лопесом-Портильо во время нефтяного бума, делают достаточно проблематичным реализацию возможности проведения подобной политики разрешения конфликта между “ростом и равенством”, который актуален для большинства богатых земельными ресурсами экономик и возможен для Мексики. Учитывая недавний финансовый кризис, сопровождавший политическое открытие страны и постепенное размывание базы поддержки правящей партии, можно заключить, что, с точки зрения долгосрочной перспективы, жизнеспособность мексиканского метода подавления указанного конфликта (характерного для “государства-хищника”) маловероятна.
Тогда что же объясняет недавнюю подвижку в сторону экономического либерализма, происшедшую на континенте? Отвечая на этот вопрос, полезно отметить сходство между мотивами меркантилизма в постренессансной Европе и причины его (меркантилизма) гибели, с одной стороны, и тем, что происходило в неомеркантилистских государствах нашего времени. Широко распространенный в Третьем мире дирижистский импульс лежит в плоскости экономического национализма. В этом страны Третьего мира, как эхо, повторяют националистический импульс абсолютистских монархий после эпохи Ренессанса: монархии также пытались построить единую нацию посредством дирижистской политики. Меркантилистская система управления и контроля, установленная для достижения цели “строительства нации”, имеет отчетливый резонанс в неомеркантилистской политике, проводимой большинством стран Третьего мира. Однако после некоторого успеха абсолютные монархии подошли к осознанию того, что проводимая ими политика дирижизма не только не приводит к строительству нации, но становится контрпродуктивной и ведет к ее распаду. Последствия подобного регулирования и управления, в частности в области внутренней торговли и промышленности, были схожи с результатами, которые сегодня наблюдаются во многих развивающихся странах - коррупция, проявление психологии рантье, уклонение от уплаты налогов и рост теневой экономики. Как это было отмечено во многих развивающихся странах попытки осуществить политический контроль над наиболее перспективными направлениями экономической жизни парадоксальным образом приводят к тому, что после определенного этапа наблюдается сокращение “зон” эффективного контроля со стороны правительства, поскольку частные экономические агенты находят многочисленные возможности обойти подобные “зоны”. Наиболее важным знаком подобного феномена для любого государства становится утрата контроля над фискальными вопросами. С увеличением политически предопределенных прав групп населения как части меркантилистской системы политизированной экономики сопровождающее дарование подобных прав налоговое бремя, необходимое для их финансирования, на каком-то этапе ведет к общему сопротивлению данной налоговой системе. Проблема неэластичных или снижающихся доходов государственного бюджета и распускающихся пышным цветом обязательств в его расходной части приводит к тому, что зарождающийся или уже существующий фискальный дефицит становится хроническим. Общий платежный баланс, фискальный и инфляционный кризисы в своей крайней форме приводят к реформе. В латиноамериканских странах проваливались попытки справиться с указанными кризисами с помощью дирижистских методов до тех пор, пока эндемический кризис в конце 1980-х не привел к реформам.
Эти реформы нацелены на восстановление государственного контроля над все более неуправляемыми экономиками. Экономическая либерализация великой эпохи реформ 19-ого века была предпринята по схожим причинам. Как подметил Хекшер, новый экономический либерализм (хотя его эпоха и была недолгой) парадоксальным образом достиг тех целей, которые ставил перед собой меркантилизм: “Сильная государственная власть - цель постоянных и тщетных попыток меркантилизма - стала реальностью в 19 веке.... Результат был достигнут прежде всего за счет ограничения функций государства. “Несостыковка” между средствами и целями была одной из типичных черт меркантилизма, но она исчезает, как только цели определены более четко. Произвол и беззаконие, безнаказанное нарушение закона, контрабанда и хищения - все это расцветает при чрезмерном государственном администрировании и в периоды вмешательства в течение экономической жизни.
Похоже, что точно такие же процессы сегодня происходят в неомеркантилистских государствах в странах всех трех миров, что и привело к новому всемирному Веку реформ в 80-ых.
Но будут ли эти реформы устойчивыми, в частности, в Латинской Америке? В отношении чилийских реформ, во время которых население пережило резкую смену политического курса, будет справедливым сказать, что в настоящее время они необратимы. Это, однако, нельзя утверждать в отношении большинства прочих латиноамериканских стран, даже если соответствующие прогнозы относительно благоприятны.
С учетом менталитета стран континента, унаследованного от средневекового католицизма, очень важным представляется изменение роли агентства, которое было хранителем экономического благоразумия континента- ЭКЛА. Его изменение означает, что экономическая ортодоксальность в настоящее время благоволит реформам и экономическому либерализму. Однако сегодня, как и прежде, не существует уверенности в том, что популизм в будущем снова не поднимет свою отвратительную голову, чтобы уничтожить это согласие. Неравенство, существующее сегодня между странами континента, - в огромной степени результат колониального наследия, а не либеральной экономической политики - может быть снова использован популистами, при условии если открытая экономика не обретает быстрых темпов роста.
Как мы отмечали в Разделе 1, чрезвычайно серьезной проблемой является то, что политика латиноамериканских стран, несмотря на исповедование континентом сегодня экономического и политического либерализма, еще не потеряла свою привлекательность в глазах государства, понимаемого как ассоциация предприятий. Сегодняшнее движение к усилению национального законодательства и укреплению гражданского общества, наблюдаемые во многих странах, достойны всяческих похвал. Тем не менее, учитывая многовековую католическую традицию естественного права и корпоративного партимониального государства, далеко не очевидно, что концепция государства как гражданской ассоциации в достаточной мере воспринята странами континента. Однако без смены “культуры” и отношения к этой концепции в странах Латинской Америки будет продолжать существовать опасность того, что сегодняшний период экономического либерализма, как и в 19 веке, будет просто паузой, и страны континента поменяют курс и пойдут к своим старым дирижистским корпоративным.