Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
В своей Нобелевской речи (1987) Иосиф Бродский (1940— 1996)
говорил о культурной миссии, выпавшей на долю его поколения:
«Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом —
точнее, пугающем своей опустошенностью — месте и что скорей
интуитивно, чем сознательно, мь^ стремились именно к созданию
эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм
и~Тропов, к наполнению ее немногих уцелевших и часто совершенно
скомпрометированных форм нашим собственным, новым
или казавшимся таковым современным содержанием.
Существовал, вероятно, другой путь — путь дальнейшей деформации,
поэтики осколков и развалин, минимализма, пресекшегося
дыхания. <...> Мы отказались от него, потому что выбор
на самом деле был не наш, а выбор культуры — и выбор этот был
опять-таки эстетический, а не нравственный»1. "
1 Все цитаты из Бродского приводятся по изданию: Бродский И.Л. Сочинения:
В 4 т . - С П б . , 1992-1994.
641
Может показаться, что первый вариант — «создание эффекта
непрерывности культуры» ориентирован на классическую парадигму,
а второй — «поэтика осколков и развалин» представляет
постмодернизм и в особенности концептуализм. Однако это верно
лишь отчасти. Второй путь действительно прямо соотносится с
художественной практикой постмодернизма (от «лианозовцев» и
Вен. Ерофеева до Пригова, Сорокина, Рубинштейна, Пелевина),
в котором «диалог с хаосом» приобретает значение ведущей художественной
стратегии. Но «создание эффекта непрерывности культуры
» для самого Бродского означало возвращение не к классической
для России традиции реализма XIX века, а возрождение
опыта модернизма в лице Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой,
Элиота, Одена.
Важной составляющей подхода Бродского к проблеме непрерывности
культуры является его мысль о поэте как «инструменте
языка»: «...Кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии
именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не
язык является его инструментом, а он средством языка к продолжению
своего существования. Язык же — даже если представить
его как некое одушевленное существо (что было бы справедливым)
— к этическому выбору не способен. <...>
Зависимость эта — абсолютная, деспотическая, но она же и
раскрепощает».
«Такая степень зависимости от языка была свойственна, может
быть, только двум русским поэтам — Хлебникову и Цветаевой,
стилистическое родство с которыми ощутимо в поэтике Бродского
в большей мере, чем духовное родство с Ахматовой», — отмечает
В. Полухина1. Это утверждение не бесспорно (близкие Бродскому
высказывания о языке можно найти и у Мандельштама, и
даже у Маяковского), но важно в данном случае, что такое отношение
к языку характерно для модернизма и авангарда (Хлебников).
Следование за «шумом языка», музыкальный слух к отпечатавшимся
в языке культурным архетипам является важнейшим
условием свободы поэта — свободы от «суеты» в самом широком
понимании этого слова: в этом отношении Бродский прямо продолжает
модернистскую традицию, и его опыт личного общения с
Ахматовой придает этой преемственности особую убедительность2.
Но в предлагаемой Бродским интерпретации зависимости поэта
от языка есть два очень существенных положения, которые противоречат
философии модернизма. Одно из этих противоречий ведет
к постмодернизму, другое — к классической парадигме.
1 Полухина В. Грамматика метафоры и художественный смысл / / Поэтика
Бродского / Под ред. Л. В.Лосева. — Tenafly, 1986. — С. 64.
2 См.: Винокурова И. Иосиф Бродский и русская поэтическая традиция / / Иосиф
Бродский: Творчество, личность, судьба. — СПб., 1998. — С.124—128.
642
С одной стороны, по Бродскому, власть языка принципиально
лишена этического содержания, безразлична к категориям добра
и зяа^— и соответственно, нравственно индифферентным не может
не быть верный языку, то есть подлинный, по Бродскому,
поэт. В таком понимании «язык» приближается к «архе-письму» в
философии деконструкции Жака Деррида — подсознательному
языку, прорывающемуся сквозь текст и нередко разрушающему
его внешнюю логику путем наслоения на то, что автор хотел сказать,
множества противоречивых значений. Обнажение «архе-пись-
ма», или деконструкция, превращает любой текст в принципиально
неоднозначное, и потому решительно не поддающееся моральной
и идеологической интерпретации единство1.,^
С другой стороны, как справедливо замечает Я. Гордин, у Бродского
«впервые... в качестве абсолюта выбран сам язык и превращен
в некую модель мира, очищенную, гармонизированную,
живущую по более совершенным законам, чем мир как таковой.
И он выбран, не знаю, насколько это полностью осознано, но
выбран как идеальная модель существования мира, гармоническое
отношение к которой оправдывает существование поэта, если
он живет внутри этой сферы, а не по ее поверхности. <...> Это
поиски незыблемой и родной опоры...»2 Ориентация на поиски
объективного и надличного абсолюта характерна именно для классической,
а не модернистской парадигмы. Подвластность поэта и
поэтического слова некой высшей безличной силе — Богу, народу,
государству, канону, правде, идеалу — важнейший постулат
классической эстетики: его различные версии воплощены в средневековой
этикетности, классицистской нормативности, романтической
иронии, реалистической типизации. Язык традиционно
не воспринимался как абсолют, а лишь как средство достижения
поэтической гармонии; внимание к языку как к важнейшей онтологической
силе рождено культурой модернизма и постмодернизма.
Но полемическая направленность «бродской» концепции языка
против модернизма видится в том, что власть языка, по Брод-
1 Высказывания Деррида об отношении между автором и языком подчас
очень близки к тому, о чем говорит Бродский. В книге «Writing and Difference»
Деррида пишет: «Слова выбирают поэта. <...> Искусство писателя состоит в том,
чтобы мало-помалу выполнять волю и интерес слов... так, постепенно книга
окончит меня» (Chicago, 1978. — Р. 65). Современный исследователь так комментирует
эту концепцию Деррида: «Свобода письма двусмысленна, так как соединяет
в себе дар богоизбранности с богооставленностью, это награда пустотой,
изгнанием, одиночеством, избранничеством» {Черняева Н.Л. Поэтика подвластности
письму / / Русская литература XX века: Направления и течения. — Екатеринбург,
1995. — Вып. 2. — С. 34). Как мы увидим ниже, комбинация именно этих
составляющих характерна и для художественной философии Бродского.
2 Бродский глазами современников. — СПб., 1998. — С. 63 — 64. С утверждением
Я. Гордина перекликается: Глушко А. Лингводицея Иосифа Бродского / / Иосиф
Бродский: Творчество, личность, судьба. — С. 143, 144.
643
скому, лишает поэта права на роль центра мироздания, на роль
нового бога, творящего свой собственный субъективный универсум
— тезис, принципиальный для эстетики модернизма. В своих
зрелых стихах Бродский высказывается на этот счет предельно
жестко: «...воображать себя/ центром даже невзрачного мироздания/
непристойно и невыносимо». По Бродскому, именно нерав-
ность человека Богу, не центральное, и более того, по-человечески
отчаянное и безнадежное положение поэта в мире, придает
поэтическому слову ту «отчетливость», которая сохраняется на
века — в языке:
Бог сохраняет все; особенно — слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
затем что жизнь — одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.
(«На столетие Ахматовой», 1989)
«Поэтика Бродского — это продолжение и развитие (или "сверхразвитие")
семантической поэтики акмеистов», — говорит Томас
Венцлова1. «Бродский для меня не только поэт 1960-х годов,
но и первый русский поэт постмодерна», — утверждает Виктор
Кривулин2. О противоположности Бродского авангарду и постмодернизму
рассуждает Ольга Седакова: «Преодоление я вижу и в
его верности культуре, на фоне контр-культурных движений, и
наших, и западных. Они борются с культурой, а Бродский видит
в ней предмет любви, средство против расчеловечивания человека
»3. Даже простое сопоставление этих высказываний показывает,
что эстетика Бродского строится как радикальная попытка синтеза
классических, модернистских и постмодернистских тенденций,
и потому, казалось бы, противоречивые характеристики не опровергают
друг друга, а высвечивают различные стороны проделанного
Бродским художественного эксперимента.