Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Гуго Мюнстерберг
ПРАВО
(Из книги «Основы психотехники» в 2-х т.т. Т.II. Ч.VII. СПб., 1996. С.79 –)
Свобода воли и ответственностъ
Соприкосновение психологии с правовой жизнью народов бесконечно многообразно. Но для нас с первых же шагов весь материал юридической психологии и психологической юристики упрощается и заключается в более тесные границы благодаря тому, что и в этом случае мы должны рассматривать этот материал с точки зрения подлежащих разрешению культурных задач. Таким образом, поскольку психология применяется для того, чтобы объяснить важные правовые акты, просто исходя из душевных процессов человека, психотехнике тут делать нечего. Вместе с этим в круг наших задач не входит вопрос о том, как возникло в умах народов правовое сознание, или как рисуетея в душе участников крупный в правовом отношении спор партий, или как возникла в сознании преступника мысль о поступке, нарушающем право. <…> Мы же спрашиваем только о том, в каких пределах может быть применена психология для разрешения важных практических задач в области правовой жизни. Психотехника должна служить для охранения правовой жизни. Несомненно, что некоторые проблемы, которыми занимается объяснительная психология, появляются опять на сцену и в технической психологии. Например, вопрос о мотивах преступления будет интересовать не только психолога, занятого объяснением возникновения и развития культуры, но и психотехника, желающего установить культурно наиболее целесообразное наказание. Но принципиально здесь всегда останется резкая грань между простой попыткой дать объяснение и стремлением к выполнению практической задачи.
<…> В сущности, казалось бы, что многое, находящееся, по-видимому, в тесной связи с преступлением, наказанием и выяснением права, должно было бы быть допущено из чисто психологического интереса, но нам приходится все это исключить из области настоящей психотехники, раз оно не служит нашей фактической правовой жизни. Казалось бы —приводим наудачу первый попавшийся пример —весьма целесообразно с психологической точки зрения просто загипнотизировать обвиняемого, вина которого должна быть выяснена в процессе судопроизводства, и заставить его в состоянии гипноза открыть истину, которую он скрывал в состоянии бодрствования. Такой прием является антикультурным и юридически совершенно недопустимым, исключительно с юридической точки зрения. Но если практическая правовая жизнь принципиально заняла такую отрицательную позицию по отношению к этой задаче, то в рамках психотехники вопрос о ней теряет право на существование. <…>
Однако, несмотря на это, область психотехники является чрез-вычайно обширной и богатой; она обнимает проблемы самых раз-нообразных родов, —проблемы, далеко отстоящие друг от друга в психологическом и практическом отношениях и затрагивающие самые различные стороны правовой жизни. <…> Для нас же и в подразделении решающим началом должна оставаться наша основная задача. В общей своей сложности она заключается в служении судопроизводству, и мы должны, следовательно, разложить ее на ее составные части, или частичные задачи. Когда мы имели дело со здравоохранением, мы первой частичной задачей считали предупреждение болезней, второй —распознавание болезней и третьей —лечение болезней. Придерживаясь и здесь приблизительно такого же распределения поставленных себе задач, мы могли бы сказать, что прежде всего мы должны предупреждать нарушения права, во-вторых, распознавать юридические случаи и, в-третьих, трактовать их. Для юриста на первом плане стоит распознавание. Это означает, что он должен выяснить состав преступления в самом широком смысле этого слова, а для этого необходимо, с одной стороны, проверить свидетельские показания и весь имеющийся налицо материал, а с другой —исследовать обвиняемого и стороны. Итак, следует установить, в какой мере психология может оказать содействие юристу в объективном выяснении обстоятельств дела посредством проверки свидетельских показаний, исследования обвиняемого и т. д. Даже для профана ясно, что в разрешении этой задачи играют роль психологические процессы, и что нельзя в этом случае не считаться с состоянием памяти и способности к наблюдению, со склонностью к внушению и со многим другим.
После выяснения обстоятельств дела, блюститель права должен занять от имени общества известную позицию по отношению к фактам. Сюда относятся суд и приговор, а при проступке и преступлении —наказание. Рядом с выяснением состава преступления и трактованием юридического случая мы различали еще одну группу, имеющую дело с предупреждением нарушений права. Это предупреждение вырастает в более обширную задачу и превращается в общее охранение правовой жизни. Тогда к этой группе относится издание законов, учреждение судебных институтов, установление правовых отношений и множество других социальных актов. В конечном выводе все они служат тому же делу предупреждения. Итак, мы разделяем данную область и ставим себе в ней три задачи: первая и главная —охранение правовой жизни —распадается на создание прочных правовых отношений и предупреждение нарушений права; вторая —выяснение состава преступления —распадается на исследование свидетелей и исследовадие обвиняемого, и, наконец, третья —трактование юридического случая —распадается на решение и приведение в исполнение наказания.
Если требуется охранить правовую жизнь, то прежде всего не-обходимо отлить в законы известные жизненные нормы, подлежащие защите обшества и создать государственный аппарат, посредством которого можно было бы принудить к выполнению законов. Действие, угрожающее жизни общества, становится преступлением только благодаря отлитому в определенную форму закону, а оборонительная реакция также только при наличии закона превращается в законное наказание. Итак, юридическая психотехника имеет дело не с предупреждением и трактованием вредных для общества, безнравственных или опасных поступков, а исключительно лишь с предупреждением и трактованием проявлений воли, находящихся с противоречии с формулированными законами. Создание законов и правовых учреждений является, таким образом, юридически первым шагом. Преступление существует только тогда, когда утверждены законы. В какой мере может быть полезной психология при этом первом шаге? Если мы прежде всего взглянсм на общественную жизнь со стороны уголовного права, то нельзя отрицать, что сперва может получиться такое впечатление, будто до сих пор научная психология скорее вносила сюда путаницу, чем способствовала этому делу. Наивное народное сознание исходит из того положения, что преступник ответственен за свое дело и должен быть подвергнут наказанию, так как в его душе заключается исходный пункт для выбора между добром и злом. Свобода воли дает мысли о наказании настоящий ее смысл. Тем не менее, народное сознание признает, что душевнобольной не должен нести наказания за свой поступок, так как духовное расстройство и неуравновешенность уничтожили его душевную свободу. С больным следует обращаться только как с больным, если даже в своих внешних проявлениях его действия противоречат предписаниям законов; он никогда не может быть настоящим преступником, его никогда нельзя подвергнуть каре.
Этому простому представлению как будто бы противоречит система научной психологии. Ее целью является точное обьяснение душевных процессов. Она предполагает, следовательно, что психический процесс может быть объяснен весь целиком. <…>
Допущение такой беспрерывной, лишенной каких бы то ни было пробелов причинности в человеческом действовании является, конечно, пока только гипотезой, потребность которой возникла, несомненно, не одновременно с современным мышлением, а уже раньше. Но не подлежит сомнению, что развитие современной науки настолько сблизило эту потребность с явлениями, что данная гипотеза может быть положена теперь в основу объяснений с гораздо большим правом, чем прежде. Общими усилиями экспериментальной и физиологической психологии удалось всю душевную жизнь в ее целом действительно представить в виде психического механизма, в котором возникновение даже тончайших движений обусловливается известными законами. К этому присоединились известные выводы моральной статистики, обратившей главное внимание на преступность; из этих выводов выяснилось, что преступные действия при определенных условиях и при определенном количестве людей совершаются с неизменной и совершенной правильностью, и цифровые данные могут бьпь предсказаны заранее. Наконец, ко всему этому присоединилась энергичная работа психиатров. Благодаря их влияиию резкая грань между душевным здоровьем и болезнью, казалось, стушевывалась все больше и больше. Лежащая на рубеже область, заключающая в себе все менее ценное в психическом отношении, разрослась до такой степени, что всякое противообщественное побуждение могло быть поставлено в причинную связь с ненормальными условиями. Все это вместе взятое имело следствием, что карательная система теряла под собой почву, и что именно научно более образованным и вдумчивым юристом овладевало опасение, имеем ли мы вообще право оперировать наказаниями, мыслимыми нами в виде искупления и возмездия за свободно принятое решение, нарушившее право.
Если наказание должно продолжать существование как институт, то оно само должно стать одним из звеньев в цепи причинности и играть главным образом роль устрашающего предохранительного средства. Если преступник наказывается, то это должно означать, что его судьба становится для психического механизма других людей одним из звеньев причинности. Что же касается самого наказуемого, то речь может идти только о том, будет ли он обезврежен для общества посредством смертной казни или пожизненного заключения, или из него воспитают, ограничив срок заключения, социально-полезного индивида, т.е. излечат его от вредных для общества психических наклонностей. Таким образом, в распоряжении научной психологии были различные идеи, заменяющие мысль об искупляющей каре, но сама эта мысль была во всяком случае исключена. <…>
Мы должны принципиально выяснить, насколько может действительно повлиять на практическую правовую жизнь трактование вопроса о воле наукой, мыслящей причинно. Но для трактования проблемы свободы воли в законченном ее виде мы неизбежным образом должны будем в нашем обсуждении еще раз остановиться на некоторых вопросах, на которые мы уже отчасти указывали в своих объяснениях общего характера. <…> Несомненно, волевой процесс есть нечто большее, чем протекание физических актов, но никто не может оспаривать, что всякое внешнее волевое действие как таковое уже само по себе является частью процесса, совершающегося в природе. <…> Всякое сокрашение губ и языка при разговоре, всякое движение пальцев при письме должно, согласно гипотезе, иметь свой ряд причин в физическом мире.
Свободно или несвободно действие, которое естествоиспытатель объясняет таким образом? В сушности, мы должны ответить, что самый этот вопрос здесь теряет смысл. Как мы не спрашиваем, движется ли волна свободно или несвободно, так мы не должны были задавать таких вопросов относительно губ и пальцев. Что движение подчинено закону причинности и вполне объяснимо, подразумевается само собою. Но обозначить такую подчиненность как несвободу, в сущности не имеет никакого смысла, так как этот мир механической причинности не может из самого себя вызвать в нас вопрос о какой-то свободе.
Каждое отдельное волевое переживание свидетельствует нам о том, что все, пойманное естествоиспытателем в сети его понятий, самое существенное —внутренний опыт, проявление воли —оставляет вне их. Наше волевое действие состоит не в том, что мы говорим или пишем, идем направо или сворачиваем налево, но что мы ощущаем в своем сознании желание и переживаем мотивы, ведущие нас к внутреннему решению. Так же, как психолог, в целях своего описания и объяснения, разлагает отдельное, единое, по-видимому, восприятие на бесчисленное множество элементарных частиц, так сказать, на психические атомы, так и единый для непосредственного сознания волевой акт должен быть изломан на куски и истерт до такой степеии, чтобы в нем не оставалось больше растворимых составных частей. Если все то, что в момент нашего желания составляет содержание сознания, последовательно будет разложено на составные части, то единичного настоящего элемента воли уже налицо не будет, а то, что мы называем волей, окажется комплексом элементариых ощущений и элементарных чувств. Только их особенное сочетание и, главным образом, воздействие на последующие процессы составляют сущность воли. Ее составные части те же, что и составные части представлений и аффектов, точно так же, как и во внешией природе составные части органических веществ те же, что и неорганических. <…>
Свободна или несвободна только так рассматриваемая психологически воля? Для нас совершенно ясно, что и здесь весь процесс в его совокупности входит в схему естественной необходимости. Причинная предопределенность всякого физического явления перенесена только тут на психофизический процесс. Следствие наступает с такой же неизбежностью, с какой протекают в нервной системе рефлексы, хотя одна часть этого мозгового рефлекса и сопровождается психическими явлениями. <…> Кто мыслит последовательно, не может отрицать, что воля, как содержание сознания, точно так же, как сокращение мускулов, обязательно подчинена законам причинности, а следовательно, и естественной необходимости, и что всякий волевой акт, как с психологической, так и с физиологической точки зрения, может быть принципиально вполне определен его причимами.
Но означает ли это, что в этом психофизическом мире понятие свободы воли не имеет никакого смысла? Вовсе нет. Прежде всего вполне ясно, что здесь с полным правом ставится вопрос о свободе или несвободе. С физиологической точки зрения мы отклонили этот вопрос, как не имеющий значения, но с психологической он является вполне естественным. С вопросом, являются ли волевое решение и волевое действие необходимым следствием естественного закона или нет, проблема свободы воли уже не имеет никакого дела. Скорее вопрос о свободе воли напрашивается потому, что психолог среди содержаний сознания находит между прочим и чувство возможности поступить по-иному, и сознание собственной личности и ее влияния на действие.
Правда, психолог не решится предложить, чтобы мы назвали свободными все те действия, которые сопровождаются появлением в сознании вышеуказанного чувства, что можно поступить по-иному и принять собственное решение. Сама по себе такая позиция по отношению к данному вопросу вполне возможна, но она оказалась бы в высшей степени неплодотворной. Так, напр., вполне свободным господином своего действия может себя внутренне чувствовать душевнобольной, нелепый поступок которого обусловливается болезненным раздражением мозговых тканей, или загипнотизированный, действие которого вынуждено приказанием гипнотизера. Яркое сознание своего «я» и чувство свободы могут в обоих этих случаях остаться в полной неприкосновенности. С другой стороны, человек, поступающий нравственно, может на высоте своего деяния позабыть о своем «я» и совершенно потерять чувство, что возможно поступить иначе, а между тем все-таки было бы нелепо назвать того душевнобольного свободным, а нравственного героя –несвободным. Вот почему наука с полным правом избрала для решения такую точку зрения, при которой не субъективный, а объективный признак выставляется в качестве характерного. С точки зрения психологии мы называем свободным такое волевое действие, которое является следствием нормального функционирования всей психической личности. Если в сложном механизме психофизической системы разрушена или не вполие исправна хотя бы одна из важных составных частей, то для нас свобода человека упразднена. Поэтому для нас душевнобольной и загипнотизированный, лихорадящий и пьяный уже психологически несвободные личности. Прекращение свободной деятельности может иметь у них совершенно различные причины. У пьяного и загипнотизированного могут, быть может, наступить ненормальные торможения в мозгу, у лихорадящего или у душевнобольного —вопрос может идти о ненормальных раздражениях, но во всяком случае нормальная гармония психофизических функций каким бы то ни было образом нарушена, вследствие чего получаюшееся в результате действие не является уже продуктом нормального аппарата. Понятие свободы имеет здесь, очевидно, вполне законное основание: действие свободно только тогда, если оно является следствием нормального аппарата, т. е. следствием всей личности в ее целом, какой она развилась благодаря наследственности, воспитанию и воздействию всех психических и физических явлений среды до момента действия. Понятно, что и свободное действие точно так же причинно предопределено, как и несвободное действие душевнобольного, но в этом неизбежном сцеплении причин у свободного индивида последней непосредственной причиной действия была бы вся психофизическая личность в ее совокупности.
С этим понятием свободы можно оперировать также при рассматривании уголовного права с психологической точки зрения, которая, понятно, не признает подлежащий наказанию поступок таковым, если действие было совершено в состоянии, исключающем свободное хотение. Это свободное хотение состоит именно в том, что в качестве причины необходимого следствия выступает на сцену весь нормальный психофизический аппарат. Такой взгляд нисколько не меняется от того, что в последнее время делаются попытки исключить из употребления выражение «свободное хотение», и вместо этого говорится о чем-то вроде разумения наказуемости поступка и о способности определить поступок, согласно этому разумению. Свободное волевое действие таким образом только раскладывается на свои составные части, но требование остается в обоих случаях одно и то же. Об упразднении естественно необходимой причинной связи не должно ведь быть речи и тогда, если в уголовном праве сохранится обобщающее выражение «свободное хотение». Зато совершенно ясно, что с этой точки зрения понятие неполной вменяемости приобретает громадное значение. Если ответственность, вменяемость состоит в том, что при совершении действия весь психофизический механизм функционировал нормально, то не может бытъ речи о резкой границе между свободой и несвободой. Может случиться, что ни одна часть аппарата не разрушена вполне, как у паралитика, и не подвергается задержке, как у загипнотизированного, и все-таки аппарат функционирует не вполне удовлетворительно вследствие сильного душевного волнения, переутомления, усталости или недостаточной способности. Уголовное право, желающее своим воспитательным влиянием вернуть виновного к нормальному образу действий и защитить общество, должно собрать возможно более точные сведения относительно этих промежуточных ступеней и при индивидуализированном наказании данного субъекта в течение долгого времени считаться с этим состоянием неполной свободы в его хотении. Во всяком случае, не может быть сомнения, что с точки зрения позитивной науки психолог может, не подвергая ни малейшему сомнению необходимость и абсолютную предопределенность каждого действия, отделять в пределах этих необходимых действий свободные от несвободных. <…>
Преступник для судьи —свободная личность, волевое решение которой совсем не вращается в плоскости причинности. На этом основном факте покоится правовая жизнь, и в структуре этих истинных жизненных отношений наказание остается непременно актом нравственного возмездия и искупления.
Уголовное и гражданское законодательство
Первоначальный смысл наказания, как мы убедились, не загнан, благодаря успехам каузальной науки, в область чистого умозрения и чуждой действительности метафизики, а наоборот, он и в настоящий момент невозбранно продолжает занимать свое место в самом реальном понимании жизненной действительности. Все исторические, гуманистические и нормативные науки должны оперировать с этой направленной к известной цели волей и ее свободой. Итак, понятие свободной, ответственной, наказуемой, в смысле возмездия и искупления, воли, несомненно, не остаток ненаучного мировоззрения, а необходимая принадпежность научно просвещенного взгляда на человека. Только там, где требуется особенная точка зрения каузальной науки, а именно там, где нужно использовать человека как вспомогательное средство для достижения известных следствий, необходимо психофизическое понимание воли, совместно с его последствиями. Надо постоянно подчеркивать, что жизнь, в которой мы вращаемся, от нас раз навсегда требует такого двойного понимания личности. Учитель ни в коем случае не должен быть исключительно психотехником; наоборот, свободное от психологии отношение к ученику как к субъекту, как к имеющей свои стремления свободной личности, имеет одинаковое право на существование, способное быть научно обоснованным. Такая двойственностъ имеет место в каждом личном отношении, но нигде, бьпъ может, она не влечет за собою таких тяжелых последствий, как в области права.
Но мы можем сделать еще один шаг вперед. <….> Раз мы убедились, что идея искупления не иллюзия, а нечто действительное, то и психология не может уклониться от необходимости перевести на язык каузальной психологии чувство свободы, сознание вины и необходимости искупления и дать им место в психофизическом процессе. И тогда психотехнической задачей наказания будет не только исцеление и устрашение, но стремление вызвать в сознании живую картину сцепления вины и наказания. Мы не должны забывать о том, что придает смысл всем нашим рассуждениям, а именно, что применение психологии должно определяться целями, которые нельзя вывести из причинно-психологических процессов, но которые объясняются свободным волевым действием культурного человечества. Несомненно, что такой целью является стремление отпугнуть людей от нарушения права и превратить их в полезных членов обшества, но из-за этого не должна быть упущена более важная цель, а именно —сохранение в культурном человечестве идеи нравственной справедливости и превращение ее в источник правовой жизни. Если мы исходной точкой возьмем исключительно только каузальную психологию и не вникнем в то, что психология сама по себе не может ставить целей, то эта важнейшая цель криминальной психотехники легко упускается из виду и забывается. Несомненно, все это должно определять не только точку зрения судьи, но, прежде всего, точку зрения законодателя и всей нации. Того, кто создает законы и за их нарушение угрожает карой и желает принудить к ней, психология может окончательно ввести в заблуждение, если она внушит ему, что мысль об искуплении и возмездии должна быть упразднена. Уголовное право в своей совокупности должно быть, наоборот, насквозь проникнуто этим нравственным значением наказания. Применение психологии к акту законодательства не должно, следовательно, ни в каком случае означать упразднения нравственно-правовой идеи об искуплении.
В лице законодателя должно соединяться глубокое понимание истории, этики и психологии, если его труд должен способствовать ясному установлению правовых норм и справедливому возмездию за нарушение права, используя одновременно с этим, с наиболее возможной целесообразностью, процессы причинности в целях охранения права. На практике эти две разнородные задачи тесно переплетаются, и тот и другой вид знания жизни должны быть неразрывно связаны в законодательном акте. Здесь нам предстоит проследить дальше только одну причинно-психологическую сторону вопроса. Первое место тут, понятно, занимает самое тщательное внимание по отношению ко всему фактическому материалу, касающемуся духовных ненормальностей и аномалий в связи с их влиянием на поведение индивида. Безусловно необходимо, чтобы статьи закона были самым старательным образом прилажены к разнородным душевным состояниям, в которые внесла свет психопатология. Старые шаблонные представления психиатров, не знавших еще переходных ступеней между душевным здоровьем и душевной болезнью, не должны приниматься в соображение. <…> Для нас здесь вопрос не в том, что справедливо, а лишь в том, какие душевные состояния должен принимать во внимание законодатель, чтобы создать такую охрану правовой жизни, которая соответствовала бы современному психологическому познанию.
Действительно, это есть следствие все возрастающего проникновения в сложный психический механизм, обусловливаюший действие, если, прежде всего, основания для изъятия наказания и смягчения его устанавливаются не только с точки зрения юриста, но одновременно и психопатолога. Немецкий уголовный закон гласит: «Наказуемого поступка нет в наличности, если виновный во время совершения действия находился в бессознательном состоянии или в состоянии болезненного расстройства духовной деятельности, что исключало с его стороны наличие свободного хотения». Наказуемого поступка нет налицо и тогда, «если виновный был принужден совершить действие посредством непреодолимого насилия». Поступок не подлежит точно так же наказанию, «если действие было вызвано самообороной». Не наказуемо и выступление из известных границ самообороны, «если виновный в замешательстве или страхе вышел за пределы самозащиты». Везде здесь оперируют понятиями, обработанными научной психологией, и даже предварительный план новых уголовных законов уже свидетельствует о таких усилиях. Так, напр., там говорится, что не подлежит наказанию тот, «кто по время действия страдал душевной болезнью, слабоумием, или был без сознания, что исключает с его стороны свободное хотение». Если свободное хотение, вследствие одного из указанных состояний, не исключается совершенно, а только в значительной степени ослабевает, то в отношении наказания применяются правила о покушении. Состояние опьянения по собственной вине отсюда исключается. «Осужденные, признанные действовавшими в состоянии ослабления свободного хотения и присужденные к лишению свободы, отбывают наказание в предназначенных исключительно для них заведениях или отделениях, где сообразуются с их душевным состоянием, поскольку оно этого требует».
Каждое изменение закона указывает здесь на коренные вопросы из области психологии, лежашей на рубеже между душевным здоровьем и болезнью, и даже не измененные параграфы закона наталкивают нас на такие размышления психологического характера. Перед нами развертывается весь вопрос психического заболевания, когда мы видим, что состояние слабоумия здесь поставлено отдельно, а не соединяется в одно с душевными болезнями и, таким образом, задержка в развитии, характеризующая слабоумие, не причисляется к душевным болезням. У психолога может также явиться вопрос, не следовало ли бы избегать понятия «бессознательное состояние», когда несомненно не имеется в виду действительное отсутствие сознания, как во время сна без сновидений или глубокого наркоза, а только временное нарушение управляемого самосознанием душевного порядка. Но с тем большим удовлетворением психолог убедится, что понятие неполной свободы воли наконец добилось прав гражданства. <…> Душевное стремление должно быть разложено ученым психологом на его составные части или, по крайней мере, воспринято как нечто поддающееся разложению, чтобы свобода воли могла быть понята как имеющая различные градации.
О таком же старании стать на точку зрения психолога свидетельствуют и многочисленные предложения дать место смягчающим вину обстоятельствам при многих нарушениях права, где они до сих пор исключалисъ уголовным кодексом. О том же говорит нам стремление предоставить при определении кары судье возможно более широкие полномочия. Психологическое познание свидетельствует, что даже преступления, считаюшиеся при нормальных условиях самыми тягчайшими, могут при особенном душевном состоянии насильно навязаться психофизическому механизму, хотя бы и при наличии нравственно-правовых задерживающих представлений. Поэтому законодателъ с полным правом требует, чтобы для каждого разряда преступлений карательный минимум был как можно меньше, что даст судье возможность самым широким образом соотноситься с такими смягчающими вину обстоятельствами. Это относится не только к убийству, но и к нанесению побоев и увечья, а главным образом, к убийству ребенка, очень сложному делу с психологической точки зрения. <…>
Успехи психологических знаний выявляются и в определении новым проектом уголовного кодекса понятия насилия таким образом, что гипноз и другие подобные средства также могут быть причислены к нему, так как в состоянии вызвать неспособность к сопротивлению. Взгляды исследователей могут при этом не совпадать, но ясно, что и здесь законодательные постановления руководствуются научной психологией. К другим областям психологии, находящимся также на рубеже болезни и здоровья, относятся новые проекты, устанавливающие наказания за гомосексуальные отношения между женщинами. Но мы находимся, несомненно, в центральной области психологии там, где законодатель «в своей формулировке пользуется такими понятиями, как внимание, преднамеренность и проч. Едва ли необходимо останавливаться на том, что основные понятия уголовного права, как оскорбление, преступление против нравственности, вымогательство, нанесение увечья с являюшимся его следствием расстройством умственной деятельности, лишение свободы, похищение, преступление по должности, указывают на предшествовавшие им душевные процессы, доступные научно-психологическому исследованию.
Но законодателю должно быть предъявлено требование, чтобы он считался с причинно-психологическими процессами и тогда, когда дело идет уже не о содержании закона, а о порядке судебного разбирательства и наказания. С точки зрения законодателя –судья, прокурор, защитники, присяжные, в свою очередь, орудия, которые должна охранять правовая жизнь. Но эти орудия суть индивиды, способные подвергаться психологическому исследованию, и их психическая жизнь должна быть понята, чтобы она могла быть приспособлена к их задаче. Законодатель должен знать психический механизм судьи и присяжного, чтобы предвидеть, какое действис будет иметь такой институт в жизни народа. А раз мы принципиально признаем такое требование правильным, то едва ли могут возникнуть споры по поводу того, что будет правильнее, если мы простую житейскую психологию эаменим выводами научной психологии. То же самое можно сказать о выборе и выработке наказаний. Законодатель имеет дело с психологическим вопросом, если он исследует то действие, которое производят на душу одиночное заключение или темный карцер, короткий или долгий срок заключения, телесное наказание, запрещение разговора, условное осуждение или смертная казнь. Конечно, при назначении этих наказаний часто приходится считаться не только с их психологическим действием, но, поскольку это действие принимается в расчет, необходимо, чтобы чисто любительская психология в его определении не играла роли. Широкой ареной для применения психологического познания является законодательство, касающееся несовершеннолетнего преступника. Новое психологическое познание требует в этом случае особого обозначения самих преступлений, особых судей и судов, особенных исправительных и карательных мер. Можно предположитъ, что вместе с растущим познанием в области психологических явлений станет необходимой подобная же дифференциация преступников мужского и женского пола.
Все, что мы утверждаем об уголовном праве, имеет место и в гражданском, несколько в иной форме, но в тех же целях. На каждом шагу законодателю приходится здесь считатьси с психологическими факторами и пользоваться психологическими понятиями. Все такие понятия, как заблуждение, претензия, договор, признание неправоспособным или неправомочным, нарушение долга, злоупотребление, оскорбление чести, торговый обычай, доверенность и многие другие, —все это предполагает некоторого рода психологию: и порядок гражданского судопроизводства требует и здесь также психологической основы. Роль судьи, адвокатов и, главным образом, свидетелей, функции присяги и документов, последствия допускаемых судебных приговоров, если, напр., дело идет о разводе и присуждении одному из супругов детей, и бесконечное множество других вопросов требует до издания закона предварительного их обсуждения с психологической точки зрения. Как в уголовном, так и в гражданском праве мы здесь, правда, имели в виду только соображения законодателя; они ни в коем случае не освобождают судью от индивидуального отношения к делу, и он должен впоследствии сам использовать свои знания психологии. Судья имеет дело с отдельным случаем и должен найти и обсудить все психологические факторы этого особенного и отдельного юридического случая, на основании существующих законов.
Итак, народные представители, задача которых состоит в охранении правовой жизни путем законодательства, должны основываться на серьезной психологии. <…> Несколько отдельных проблем дополнят нашу мысль.
Допустим, например, что обсуждается вопрос об институте суда присяжных. Юристы энергично настаивают на том, что совещанию присяжных, обсуждению которых, скажем, подлежит только вопрос о вине и смягчающих ее обстоятельствах, т.е. исключительно лишь фактическая сторона дела, споры в совещательной комнате скорее вредят, чем приносят пользу. Мнение большинства, по их мнению, принимает слишком часто совершенно другой оборот под влиянием уговоров и внушения. При непосредственном реагировании каждый присяжный в отдельности скорее мог бы приблизиться к истине, чем решение, являющееся результатом долго тянувшегося обмена мнений. Значение этого вопроса усугубляется тем, что, напр., в английско-американском судопроизводстве как обвинительный, так и оправдательный приговоры должны быть вынесены единогласно; если же двенадцать присяжных не придут к соглашению, то назначается вторичное слушание дела. Тут всегда перед нами опасность, что дебатированием вопроса можно перетянуть всех на сторону ошибающихся. Я производил опыты относительно психологического действия дискуссии, причем в каждом из них участвовало по восемнадцать мужчин, которые сперва должны были высказать свое мнение по поводу виденного, потом подвергнуть его обсуждению и затем снова высказать свое мнение. <…> Я пользовался большими картонами, на которых было наклеено, в совершенно произвольном порядке, от 90 до 110 неправильных вырезанных из бумаги фигур. Подвергавшиеся опыту должны были решить, содержит ли верхняя карта большее, меньшее или одинаковое количество фигур по сравнению с нижней. Всякий записывал свое мнение, и затем поднятием руки объявлялось, каково было решение каждого.
После этого следовала дискуссия, продолжавшаяся от пяти до десяти минут; во время нее выставлялись самые разнообразные точки зрения, чтобы уговорить державшихся иного мнения и перетянуть их разными аргументами на свою сторону. Указывалось на то, что на одной из карт формы больше или в известных местах теснее расположены друг к другу, что они сбиты все вместе у одного края или, наоборот, на то, что на другой карте расстояния между фигурами особенно велики, или что там в одном месте действует известный оптический обман. Короче говоря, дискуссия получилась такая, что она вполне могла переубедить противника. Но само собою разумеется, что голосовавшие неверно также энергично аргументировали в пользу своей точки зрения. После этого состоялась вторая подача голосов; как и в первый раз мнение записывалось, а затем сообщалось посредством поднятия руки. Потом следовал дальнейший дискуссионный период, закончившийся окончательным последним голосованием. В результате выяснилось, что при первом записывании только 51 процент всех мнений оказался правильным. При этом надо принять во внимание, что различие между двумя картами преднамеренно было доведено до таких ничтожных размеров, чтобы решение представляло действительное затруднение и чтобы, ввиду трех возможных решений —больше, меньше и равны —одному правильному всегда противопоставлялись два неправильных. Соответственно этому и присяжные также могут выбирать не только между оправдательным и обвинительным приговором, но и признать смягчающие вину обстоятельства. Итак, до дискуссии было почти столько же правильных, как и неправильных решений. Если же мы сравним с этим результат последнего голосования, опирающегося на двойную дискуссию, то окажется, что получилось 78 процентов правильных решений. Дискуссия, следовательно, повлияла таким образом, что верных решений получилось на 27 процентов больше, чем в том случае, если бы каждый в отдельности был предоставлен самому себе. Подробное наблюдение над самим собой, которое затем каждый из подвергавшихся опыту должен был записывать, показало, что и здесь не было недостатка во влиянии внушения, и были в наличности приблизительно все другие факторы, играющие роль в совещании присяжных. И несмотря на это, результат получился такой благоприятный, что он настойчиво говорит в пользу института двенадцати присяжных.
Тут же мы можем использовать этот самый опыт, чтобы осветить другой вопрос, настойчиво обсуждающийся повсюду в настоящее время. Вопрос о праве голоса для женщин уже с давних пор связан с вопросом, не следует ли в интересах культуры и, в особенности, женшин-подсудимых отвести в суде место женщинам-присяжным. С этой точки зрения интересно сравнить только что описанные мною опыты со студентами-мужчинами с другими опытами, которые я производил точно таким же образом со студентками в среднем такого же возраста, развития и социального положения. Здесь прежде всего оказалось, что число верных решений было немного меньше, а именно, при первом голосовании только 45 процентов вместо 51 процента у мужчин. Это различие, однако, может не иметь особенного зчачения, так как возможно, что оно объясняется недостаточным навыком в эксперимеитальных наблюдениях. Зато значительный интерес представляет вторая цифра, а именно количество верных решений после окончании дискуссии. И у женщин также происходили оживленные дебаты, и по своему существу они были в том же роде, что и у мужчин. Но после дискуссни оказалось, что опять быдо подано в точности 45 процентов верных решений. Но это совсем не означает, что не произошло никаких изменений во мнениях, наоборот, в 19 процентах случаев решения при втором или третьем голосовании менялись, но они менялись так же часто в неправильную, как и в правильную сторону. Таким образом, обший вывод тот, что в то время как мужчины извлекали из дискуссии такую пользу, что к первоначалъному количеству верных мнений прибавлялось 27 процентов, дискуссия на женщин оказывала так мало влияния, что общее количество верных решений в общем не увеличивалось. Едва ли можно отвергнуть возникающую при этом мысль, что в данном случае сказывается особенное душевное свойство, присущее женщине, которое само по себе ни хорошо, ни дурно, но, принимая в расчет имеющуюся в виду задачу, свидетельствует о том, что женщина менее приспособлена к обязанностям присяжного, чем мужчина.
Чтобы показать на примере самих правовых постановлений, каким образом в будущем успехи знания могут привести к сотрудничеству экспериментальной психологии и области права, укажем на понятие внимания. В уголовном праве, и в гораздо большей мере еще в гражданском, законодателю приходится, имея дело с проступками, вызванными небрежностью, ошибкой и другими подобными причинами, в конце концов основываться на том, что от нормального человека в его обшественных отношениях можно ожидать известного нормального количества ннимания. Если, напр., дело идет о праве изобретателя на образцы и модели, то законодатель может запретить подражание, «отличающееся от оригинала такими изменениями, которые могут быть замечены только при особенно напряженном внимании». Все обширное поле недозволенных подражаний, имеющее важное юридическое значение, управляется таким понятием о внимании. Охрана, предоставляемая государством товарному клейму, заявленной упаковке и торговым знакам, не должна ведь исключать из обращения всего, имеющего хоть отдалениое сходство с этими знаками, но, с другой стороны, эта охрана потеряла бы всякое значение, если бы она допускала в продажу все то, где различие может быть установлено только при самом внимательном, с научной основательностью произведенном изучении предмета. В этом случае судебные решения во всех странах —здесь действительно дело идет об интернациональной проблеме в широком смысле этого слова —обнаруживают значительное колебание. Адвокаты, защищающие интересы спорящих сторон, и судьи впадают, можно сказать, то в ту, то в другую крайность. Нам часто приходится видеть, что очень схожие торговые знаки признаны легко различимыми, и, наоборот, довольно непохожие признаются поддаюшимися различению только с трудом. Во всю эту область правовых отношений могла бы быть внесена уверенность только тогда, если бы степень сходства, допускаемая при подражании, была установлена с научной точностью; и не может быть сомнения, что для этого потребовалось бы установить те психические условия, при которых еще возможно сделать различие.
Здесь особенно ясно выявляются границы возможных услуг психологии. Можно вполне себе представить, что будут выработаны экспериментально-психологические методы, посредством которых возможно будет установить определенную степень объективного сходства на основании субъективных условий внимания и различения. Но нельзя себе представить, каким образом можно из таких психологических опытов вывести заключение, какую степень сходства должен допустить законодатель, и где начинается недозволенное подражание. Психолог может только установить, так сказать, определенную шкалу различных ступеней сходстна. Юрист же должен с совершенно иной точки зрения, прежде всего сообразуясь с экономическими условиями, решить, какая ступень этой шкалы должна быть зафиксирована законом. Итак, психолог может создать только измерительный метод. Но фактически этим сделано самое главное, чтобы положить конец существующей в этом вопросе неуверенности среди представителей права. <…>
Целый ряд опытов в Гарвардской лаборатории показал, что для получения такого объективного масштаба лучше всего взять исходным пунктом максимум внимания, какого можно достигнуть только на самый короткий срок. Это в высшей степени напряженное внимание может быть затем ослаблено тем, что его обратят на определенное количество предметов и сократят, по своему усмотрению, срок наблюдения. Если, например, торговый знак созерцается в течение пяти секунд, затем закрывается на двадцать секунд, после чего зрителю молча подсовывается похожая, подделанная под первую картинка, которая оставляется у него на глазах в течение пяти секунд, то замена будет заметна. Но если эта картинка лежит среди трех других, то при таких же обстоятельствах замена нередко проходит незамеченной, потому что внимание разделено между четырьмя картинками. Если же эта картинка лежит среди девяти других, так что на каждую с самого начала приходится только десятая доля внимания во время пяти секунд, то, может быть, в девяти случаях из десяти подсунутая картинка покажется идентичной с настоящей. Но возможность уловить различие уменьшилась бы также и в том случае, если бы картинка лежала среди трех других, но оставалась бы на глазах вместо пяти всего две секунды. Мы пользовались в качестве материала приблизительно тысячей цветных почтовых открыток, продающихся, как известно, целыми ассортиментами, так что можно было достигнуть самых разнообразных градаций сходства, и в нашем распоряжении, таким образом, оказывались для замены карточки, отличить которые от подлинников представляло различные степени трудности. Для установления среднего сходства каждой пары открыток мы применяли следующий статистический способ: более или менее значительное количество лиц, участвовавших в опыте, должно было выразить в процентном отношении степень сходства каждой пары карточек при любом сроке их рассматривания. Потом вычислялся средний результат всех этих мнений относительно одной и той же пары. Итак, мы пользовались такими парами, сходство которых обозначалось двадцатью, сорока или пятьюдесятью процентами. Мы пускали их в дело таким образом, что одна из пары открыток выставлялась среди трех, четырех, пяти или большего числа других открыток на три, четыре, пять и более секунд, и затем через двадцать секунд она заменялась другой.
Мы могли таким образом установить точные уравнения. Если, примерно, четыре карточки выставлены в течение четырех секунд и затем через двадцать секунд и в семидесяти процентах случаев, т. е. примерно четырнадцатью лицами из двадцати, карточка, заменившая первоначальную, будет признана отличающейся от нее, то оказывается, что это в нашей шкале соответствует степени сходства приблизительно в сорок процентов. При меньшей или большей степени сходства становится меньшим или большим процентное количество узнаваний подмены. Если законодателю покажется, что пределом дозволенного приближения к оригиналу будет справедливо назначить такое сходство, которое мы на своей шкале обозначаем сорока процентами, то мы в каждом отдельном случае будем в состоянии совершенно точно измерить сходство. Если карточка выставляется среди трех других в течение четырех секунд, и после двадцати секунд замена ее другой замечается, скажем, только четырьмя лицами из десяти, то различие должно быть признано слишком ничтожным, так что подражание не может быть допущено. И в этом случае также вопрос идет не о том, имеют ли наши цифровые данные уже какое-нибудь практическое значение, но только о том, что возможно с имеющимися в экспериментальной психологии вспомогательными средствами точно определить степень силы различных факторов, имеющих место в гражданском праве, и таким образом устранить произвол и неуверенность, до сих пор еще угрожающие повсюду правовой жизни. Там, например, где правовые торговые отношения могут определяться химическими и физическими цифровыми данными, от суда требуется точное измерение, произведенное экспертами. Когда же дело идет о психических факторах, правовые установления до сих пор вполне довольствовались общими положениями популярной психологии. По-видимому, здесь открываются широкие и имеющие крупное значение возможности для криминальной психологии.
Предотвращение преступления
До сих пор все наши рассуждения относились к охране правовой жизни путем создания твердых установлений, законов и предписаний. Все они имеют целью, чтобы, в случае содеянного преступления или спора враждующих сторон, было поступлено по справедливости. Но мы займемся охраной правовой жизни в не менее важном направлении, если поставим своей задачей не только заботу об исследовании и трактовании уже состоявшихся нарушений права, но и о том, чтобы они вообще не возникали. Итак, вопрос идет о предотвращении преступления. К предупрелительным мерам, принимаемым обшеством ддя предотвращения противозаконных поступков, прежде всего принадлежат уже сами постановления уголовного кодекса. До сих пор мы рассматривали уголовное законодательство только со стороны его необходимости для наказания преступления. Но несомненно, что уголовное право должно также содействовать предупреждению преступления, во-первых, тем, что, грозящая кара внушает страх, задерживаюший импульс к преступлению; во-вторых, тем, что применение наказания лишает заключенного в тюрьму преступника на более или менее долгий срок возможности совершить преступление и, наконец, в-третьих, тем, что приведение в исполнение наказания так воспитывает и изменяет человека с преступными наклонностями, что он в будущем не выходит уже за пределы закона. Совершенно очевидно, что первая и третья формы предупреждения основываются на чисто психологических способах воздействия.
Но надо сказать, что более внимательное отношение к душевным процессам способствовало также пониманию того, что само наказание может увеличить влечение или тяготение к преступлению. Все психологи, занимающиеся вопросом о наказаниях, единодушно признают деморализуюшее действие публичных телесных наказаний, напр., наказания розгами или кнутом, так как они способствуют огрубению нравов и, таким образом, прямо вызывают преступления. О том, не оказывает ли и смертная казнь неблагоприятное влияние на толпу, сушествуют, напротив, различные мнения. Но чаше всего источником духовной заразы является общение в исправительном заведении с другими преступниками. После отбытия наказания часто продолжаются социально-психические его последствия —общее отчуждение и исключение вернувшегося из общества, что также ведет его снова на путь преступления. Над всеми новейшими попытками реформы уголовного кодекса во всех культурных странах господствует постоянно растущее сознание, что необходимо самое тшательное взвешивание психических факторов для того, чтобы назначение и проведение в жизнь наказания могло действительно содействовать предотвращению преступления. Сюда относятся прежде всего преследующие новые цели условное осуждение и осуждение на неопределенный срок. При условном осуждении наказание при известных условиях совсем не приводится в исполнение. Там, где нарушение закона было незначительным и наказание легким, виновного хотят избавить от тех вредных влияний, которые могут быть следствием именно первого пребывания в тюрьме, и таким образом не дать ему окончательно погибнуть для общества. И все же эта отмена наказания в начале —только отсрочка его; и лишь тогда, когда условно осужденный в течение известного времени вел себя безупречно, наказание окончательно отменяется. Итак, в этом случае устранение вредных влияний на психику виновного органически связано с принуждением его к исправлению своей психики. В тяжелых случаях, напротив, осуждение на неопрелеленный срок или хотя бы осуждение в широких границах, по-видимому, оказывается возможно лучшим соединением отрицательных и положительных факторов для психического перерождения преступника. Вступая в тюрьму на заранее определенный срок, виновный слишком легко становигся душевно равнодушным. Таким образом нельзя достигнуть глубокой, внутренней психической переработки личности. Если же отбывающий наказание знает, что срок его заключения всецело зависит от его поведения, то создается весьма действенный стимул для энергичной внутренней борьбы с противообщественными наклонностями.
Этой новой психологии наказания соответствует существующая в настоящее время тенденция не сокращать короткого срока заключения до такой степени, чтобы он мог показаться виновному чем-то вроде отдыха, и не удлинять чересчур наказаний за тяжелые преступления, дабы оно ни в коем случае не разрушало всего социального существования заключенного. Но прежде всего новыми влияниями объясняется все растушее требование индивидуализированноого уголовного судопроизводства. Законодатель может содействовать предотвращению преступления еще до представления отдельного случая на суд правовых органов во всех этих и многих подобных направлениях, образуя новые правовые формы. <…> Раз проблемы уже изолированы, то отношения могут быть довольно просто и гладко переведены на язык психологии, придерживающейся строго причинного мышления. Тогда речь пойдет об импульсах и задержках, о внушении и привычке, что может быть описано и объяснено в качестве психофизических процессов. При этом на первом плане должна стоять психология произвольных и непроизвольных задерживающих процессов. Но раз все это действительно будет представлятъ собою нечто иное, связанное точными понятиями психофизиологии, то явится также возможность оказывать влияние и на практические соображения, пользуясь более точным знанием законов, управляющих психологией нормального человека. Вопросы о том, какие условия благоприятствуют разряжению импульса и какие его задерживают, и многие другие в том же роде, в настоящес время не должны решаться посредством простого здравого смысла, а лишь при помощи физиологической психологии.
Но даже наилучшая из всех мыслимых систем устрашения посредством наказания и приведения его в исполнение не могла бы сама по себе выполнить задачу, стремящуюся к сокращению до минимума преступности в социальном общении. Здесь должны оказать содействие и другие социальные факторы, причем и в этом случае наиболее важным остается внимательное отношение к психическим элементам. Быть может, наибольшего значения здесь заслуживают старания евгенистов, на которых мы подробно останавливались в отделе медицинской профилактики. Несомненно, отношение между психопатологией и преступлением не может быть выражено простой формулой, что существует определенный род врождениых душевных болезней, необходимый симптом которых —преступное действие, и которые просто передаются по наследству из поколения в поколение. Этот, доходящий до крайности взгляд на врожденную преступность, по существу уже потерпел поражение, и наука в наши дни поколебалась бы признать, что субъект, не обнаруживающий никаких других симптомов преступности, так недоступен нравственной педагогике, что он с самого начала обречен на преступную жизнь. <…>
Может случиться, что социальные противоположные представления, задерживающие подстрекающий преступный импульс, недостаточно усвоены, или не с должной быстротой появляются в сознании, или слишком слабы; с другой стороны, можно предположить, что представления преступной цели со слишком большой силой возникают в душе, так что нормальное задерживающее представление уже не может с ними справиться, или что эти представления связаны со слишком бурными душевными переживаниями, или что отказывается служить сам задерживаюший механизм, или не хватает умственной одаренности, чтобы охватить во всем объеме следствия и поступки. <…> Темперамент, характер и интеллигентность представляют у нормального человека столько различий, что сила импульсов, влияние задерживающих представлений, уверенность суждений, участие аффектов и т. д. совершенно равным образом вооружают каждого в отдельности для противодействия искушению совершить преступление. Очевидно, что все эти уклонения свидетельствуют не о таком дефекте психофизического механизма, который обнаруживается только при избегании преступления; неудовлетворительное функционирование аппарата в одном из упомянутых мест вредит, наоборот, вообще успеху отдельного индивида в борьбе за существование. Итак, здесь дело идет о недостаточной духовной одаренности, не имеющей первоначально никакого органического отношения к преступлению и способной при соответственном специальном педагогическом воздействии привести к ограниченной, быть можст, малоценной в общественном смысле жизни, не вступающей, однако, к конфликт с уголовными законами.
Существуют, правда, и такие формы дефективности, следствием которых особенно часто является ненормальная радость при виде чужих страданий, что должно, по-видимому, вызывать зверскую жестокость и грубое стремление причинить другому боль. В других случаях к преступлению приводит страсть ко лжи и обману. Но даже и эти явления, почти всегда истолковываемые как специфически преступные духовные ненормальности и нередко действительно повторяющиеся в различных поколениях одной и той же семьи, прежде всего все-таки говорят об общем понижении одаренности; конечно, такой дефект, при наличии подходящих условий в жизни ребенка, уже в раннем возрасте приводит к известным уклонениям от нормы, быстро принимающим затем все большие размеры. Из этого мы видим, что понятие врожденной преступности едва ли выдерживает критику, но тем яснее повсюду выступает тесная связь преступления с психической дефективностью и, в особенности, с тяжелыми формами психоневроза. В родословном дереве обитателей заведений для душевнобольных значатся, беспорядочно сменяя друг друга, запойные пьяницы, эпилептики, идиоты, слабоумные, проститутки, бродяги и преступники всякого рода. Отягощенный психопатической наследственностью не имеет защиты от соблазнов и требований окружающей его социальной жизни. Кто хочет удалить преступников из народного организма, тот, прежде всего, должен позаботиться о том, чтобы рождалось как можно меньше людей с тяжелой психопатической наследственностью. Мы уже подчеркивали, что врачи считают на этом пути первым шагом, который сравнительно легко сделать, стерилизацию слабоумных во время половой зрелости. Но независимо от того, какие пути евгеники окажутся допустимыми в наше время, —всякое мероприятие, предупреждающее рождение духовно дефективных существ, означает предотврашение преступлений.
Но гораздо непосредственнее ведут к достижению цели усилия, направленные к уничтожению искушений и поводов к преступлению и к возможному подавлению всего того, что может увеличить импульс к преступлению или ослабить задерживающий механизм. В этом направлении типичны общественные движения, направленные против злоупотребления спиртными напитками или стремящиеся к совершенному изъятию из продажи алкоголя. Такие движения основываются первоначально на данных чисто уголовного и социально-статистического характера. Но при более глубоком анализе явлений эти данные, в конце концов, все-таки приводят к психологическим факторам, которые, в свою очередь, с недавних пор стали доступны экспериментально-психологическому исследованию. Нельзя серьезно возражать против существования тесной взаимной связи между преступлением и алкоголизмом. Ввиду того, что преступление находится в зависимости от целого ряда факторов, нельзя, конечно, ожидать, что уменьшение и увеличение количества преступлений в разных странах должно идти совершенно параллельно с падением и ростом алкоголизма; но в отношении некоторых групп преступлений аналогия прямо поразительна. Прежде всего анализ причин преступлений дает явную картину чрезвычайно большого влияния алкоголя, в особенности водки, на возникновение нарушений права. Авторитеты в области тюремных вопросов в этом случае сходятся во мнениях. Хотя мы встречаемся здесь с разногласиями, но можем однако, не боясь преувеличений, заявить, что приблизительно половина всех преступлений или проступков в Германии находится в известной причинной связи с алкоголем. <…>
Психологически такая связь вполне понятна и может быть объяснена действием алкоголя, способным быть установленным экспериментальным путем. Мы уже указывали на некоторые из этих экспериментов с алкоголем в своем рассмотрении вопросов из области медицины и промышленности. Воздействие, оказываемое алкоголем на восприимчивость чувств, на память, преимущественно же на понимание и реакцию, необходимо приводит психолога к общему заключению, что задерживающие центры перестают в большинстве случаев функционировать, что понимание затруднено в особенно сильной степени, что страдает память, ускоряется и усиливается реакция, вследствие бездействия задерживающих центров, и нарушается умственная и моторная деятельность. Всякое из этих изменений фактически есть расстройство известных функций, так как и ускорение реакции в отношении общественной жизни также означает не улучшение действия, а стремительное совершение поступка без достаточного самоконтроля. Именно следствием такого усиления душевной реакции является преждевременное оскорбление, сорвавшееся с уст бранное слово, которое трезвый сумел бы удержать, или удар, слишком быстро следующий, в качестве автоматической реакции, за оскорбительным словом, чтобы его могли подавить пришедшие в нормальное состояние задерживающие центры. Именно их бездействие приводит в дальнейшем к нанесению тяжелых увечий, к грабежу и убийству, и ослабевшее понимание содействует еще всему этому, рисуя пьяному картину событий в совершенио извращенном виде. К этому надо еще прибавить половое чувство, усиливающееся под влиянием алкоголя и способное стать также чрезвычайно опасным ввиду бездействия задерживающих центров. В отношении пьянства остается в силе высказанная нами раньше мысль, а именно, что такая сложная проблема, как употребление алкоголя, в современиом обществе не может рассматриваться исключительно в плоскости преступлеиия. И действительно, давно ужс обнаружено, что даже строгое запрещение алкоголя совсем не сокращает наполовину числа преступлений; на смену ему быстро являются другие вредные для психики суррогаты. Но не может бытъ сомнений относительно того, что потребление алкоголя для большей части населения всегда несет за собой опасность конфликтов с общественными законами. Вот почему социальная противоалкогольная политика обязана преследовать, пользуясь всеми средствами научной психологии, вредные влияния опьяняющих напитков на те психофизические функции, которые имеют отношение к преступлению. То же самое нужно сказать и о других возбуждающих и раздражающих средствах, в особенности о чрезвычайно распространенном в преступных кругах кокаине. О действии никотина и кофеина в этом направлении нам еще мало известно.
Социальные реформы, стремящиеся к предотвращению преступления, стараясь удалить способствующие ему психические условия, не должны, конечно, ограничиваться такими психическими факторами, как алкоголь. Общественное мнение вполне осведомлено насчет той роли, какую бульварная литература играет и духовной испорченности юношества; не трудно также понять, что все увеличивающееся стремление печати всего мира дать как можно более точное описание сенсационных подробностей разных преступлений и громких процессов действует на психику крайне возбуждаюшим образом и, следовательно, должно послужить источником новых преступлений. Психология подражания слишком ясно показывает нам, как импульс приобретает в сознании больше силы, если для чувственного восприятия становится доступным живой пример. Простые лабораторные опыты с эргографом показывают, что в тот момент, когда собственное желание уже не в состоянии заставить человека вытянуть больший вес посредством сокращения мускулов и не помогают никакие уговоры, иногда ему достаточно бывает увидеть, что другой произвел нужное движение, чтобы у него открылся новый резерв психофизических сил. <….> Факторы, способные увеличить тяготение к преступлению или содействовать задержанию преступного имиульса, должны быть исследованы при помоши психологических опытов, планомерно преследуюших эту определенную цель.
Испытание свидетельских показаний
<…> Теперь перед нами возникает вопрос, насколько психология может быть полезной, когда дело идет об исследовании отдельного юридического случая, о разрешении фактического спора сторон или о приговоре, а в случае необходимости, назначении наказания, согласно законам, за имевшее место нарушение права. Предполагается прежде всего, что при вынесении приговора для суда ясен весь состав дела, о котором следует судить с точки зрения закона. Итак, выяснение всех подробностей дела является первой и в большинстве случаев самой обширной задачей, занимающей юриста-практика. Несомненно, эта задача наиболее непосредственным образом соприкасается с проблемами психологии. <…>
Разделить различные проблемы, к которым нужен специальный подход, будет, пожалуй, проще всего так, что мы сперва спросим, в какой мере судья может проникнуть в сущность дела при помощи свидетелей и в какой мере при помощи обвиняемых. Эти две задачи юриста —испытание свидетеля и обвиняемого —с психологической точки зрения заменяются, в сущности, иным противоположением. Для психолога свидетель —это человек, у которого предполагается намерение оказать действительно содействие выяснению состава преступления; поэтому он откровенно обнаруживает содержание своих мыслей. Обвиняемый, напротив, отличается для психолога от свидетеля тем, что в нем нельзя предположить этой доброй воли; наоборот, судье приходится устанавливать факты, которые обвиняемый, быть может, станет отрицать и оспаривать. Можно, конечно, допустить, и часто действительно так и бывает, что свидетель лжет и искусно скрывает свои мысли, а обвиняемый, напротив, искренно старается выяснить истину. В этом случае психологически со свидетелем надо обращаться как с обвиняемым, а с обвиняемым как со свидетелем. Итак, применение различных методов для нас равносильно противопоставлению тех, в доброй воле которых не может быть сомнения, и тех, у кого есть известный интерес утаить сущность дела. Начнем с показаний первых.
Свидетель, рассказывающий с искренним намерением открыть правду о каком-нибудь деле, дает выражение тому, что у него осталось в памяти о прежнем переживании. Это первоначальное переживание естественным образом состоит из объективных и субъективных факторов. Субъективные факторы, как например, душевные движения, решения, мысли, связанные с каким-нибудь внешним впечатлением, могут перевешивать. Или, наоборот, весь интерес сосредоточен на внешних явлениях, на чувственно воспринятых событиях. Но и в последнем, более частом случае всегда имеется налицо и субъективный элемент, а именно, понимание и обращение внимания. Чтобы увериться в том, что показание свидетеля правильно передает первоначальный ход дела, необходимо принять в соображение целый ряд психических процессов. Прежде всего возможно, что первоначальное чувственное восприятие оказалось нарушенным. Во-вторых, могла быть ошибочной субъективная сторона, преимущественно понимание. Следуюшим источником заблуждения могло быть такое изменение с течением времени воспоминания, что точное воспроизведение случившегося стало невозможным. Далее можно также предположить, что желание вос-становить в памяти первоначальную картину не настолько сильно, чтобы был достигнут успешный результат, или что оно подавлено самовнушением или внушением со стороны. Наконец, может отсутствовать способность правильно выражать представления памяти. Только если во всех этих пунктах психический процесс не нарушен, свидетельское показание может быть без дальнейших разговоров признано надежным описанием первоначальных событий. Разрешение вопроса, нарушен ли психический процесс и в какой степени, несомненно, —проблема, требующая применения экспериментальных методов психологии.
При этом всегда можно принципиально установить три различных рода психологических выводов; все они могут оказать ценные услуги практической юриспруденции. Всегда, во-первых, придется решать, в какой мере в данном случае имеют место общие психологические законы, действительность которых для каждого создания может быть предположена с самого начала. Затем, во-вторых, возникает вопрос, в каких границах обычно имеют место согласно опыту колебания в отсутствующих случаях у индивидов той группы, к которой принадлежит свидетель. Очевидно, что и здесь определение имеет общий характер и может заимствовать его в виде, так сказать, признанного знания из учебников, поскольку уже установлены факты. В-третьих, наконец, дело идет о том, на какой точке в пределах данных границ стоит отдельный свидетель, с которым имеет дело суд в этом отдельном случае. Здесь уже недостаточно общих положений и теоретических знаний; здесь посредством особенного испытания должно быть найдено психологическое уравнение отдельного свидетеля для каждой специальной функции. При этом экспериментальные исследования никогда не могут ограничиваться исключительно одним только психологическим фактором. Опыты, касающиеся памяти, или внушения, или внимания, или восприятия, или процесса описания, могут выдвигать тот или иной элемент, но охватывают всегда целый ряд их. Если даже нас интересует только процесс восприятия, мы должны включить в опыт процесс показания; и если мы желаем исследовать исключительно память, мы должны исходной точкой все-таки взять восприятие. Несмотря на это, в комбинациях можно различать различные градации, и для психолога вполне возможно исходить из опытов, к которым единичный фактор фигурирует почти в совершенно изолированном виде, и с другой стороны, производить опыты, где связаны все находящиеся во взаимном отношении элементы. Исследования первого рода, имеющие место преимущественно в теоретических лабораториях, не имеют почти ничего общего с действительными показаниями свидетелей на суде, так как они сильно схематизируют процесс и совершенно не считаются с многообразием переживания, между тем как более широкие опыты второго рода, к которым стремятся в современных исследованиях показаний, стоят значительно ближе к живому судебному производству.
Если мы оставим пока в стороне воспоминания и условия воспроизведения и обратимся прежде всего только к процессу усвоения, восприятию и примыкающему к нему всегда пониманию, то в вышеупомянутой группе определений, имеющих общее значение, окажется все, что новейшая психология установила относительно условий чувственного восприятия и его ассоциативной и ассимилятивной переработки в нормальном сознании, а также все то, что ей известно относительно индивидуальных различий в восприятии и понимании у здоровых людей и, наконец, относительно ненормальных уклонений. Никогда нельзя заранее определить, какие факты могут оказаться важными для выслушивающего показания судьи. Мы не можем выдвинуть какой-либо отдельный феномен физиологической психологии как особенно важный в уголовном отношении, так как особенности каждого отдельного юридического случая могут центром внимания сделать любой процесс восприятия. Если свидетель во время разбирательства уголовного дела заявит, что ночью, когда он шел через пустое поле, он услышал вдалеке, как раз впереди себя, крик, то допрашивающему должно быть известно, что никто при таких обстоятельствах не может с уверенностью знать, доносился ли крик сзади или спереди. Мы с уверенностью можем определить направление, когда звук доносится справа или слева, но легко ошибаемся насчет того, раздался ли он спереди или сзади.
Свидетель показывает, что он в поздние сумерки узнал издали женщину по красному цвету ее платья, но судья должен быть осведомлен насчет того, что при таком слабом освещении возможность восприятия цвета вообще отпадает, все цвета кажутся серыми, а красного, в частности, нельзя различить уже тогда, когда, например, еще можно увидеть синий. Таким образом мы в подобных случаях имеем дело не с вопросами индивидуального характера, а с явлениями, подходящими для каждого сознания. <…> То же самое можно сказать и относительно многих оптических, акустических и осязательных иллюзий. Судья должен знать, что в определения, например, размеров предметов, увиденных свидетелем в замочную скважину, должны быть внесены известные поправки, что одно и то же лицо в черном и белом платье в смысле величины производит разное впечатление; что промежуток времени, наполненный слуховыми впечатлениями, кажется по своей продолжительности иным, чем точно такой же пустой промежуток, или что впечатление мокроты может возникнуть там, где было только раздражение от холода. Если заходит вопрос о понимании в противоположность простому восприятию, то опять необходимо считаться с общими законами апперцепции и ассимиляции. Но именно здесь с особенной силой заявят о себе индивидуальные различия, являющиеся не только различиями в психофизическом предрасположении, но в очень значительной степени различиями в опыте, знании и навыке.
Я проводил неоднократно такие опыты, касающиеся понимания, со студентами моего психологического института, чтобы наблюдать разницу в показаниях. В этих опытах принимало участие более четырехсот академически образованных молодых мужчин. Различия в отношении памяти и простого чувственного восприятия были устранены, благодаря постановке опытов; исследовалось исключительно только понимание. Я, например, показывал большой картон, на котором было неравномерно наклеено пятьдесят черных квадратов различной величины. Следовало определить их количество. Картон демонстрировался в течение пяти секунд, и непосредственно затем записывался ответ. Определения колебались между 25 и 200. Цифры, превышающие 100, встречались чаще, чем числа меньше 50. В другой раз группа из двадцати квадратов различной величины была понята так, что ответы колебались между 10 и 70. Во время каждого опыта все внимание было сосредоточено на данном объекте, —и несмотря на это, всегда находилось несколько человек, которым казалось, что они видят в семь или восемь раз больше предметов, чем другие. В зале суда мы склонны были бы заподозрить свидетелей в неискренности, если бы один молодой и образованный человек, показал, что он видел в каком-нибудь помещении 200 лиц, а другой только 25. Такие же результаты обнаружились и при измерении времени. Студенты должны были определить количество секунд, разделявших два громких удара. Если дело шло о промежутке времени в десять секунд, то определения колебались между тремя и сорока пятью секундами. Если подлежащее определению время длилось три секунды, то ответы устанавливали длительность от половины секунды до пятнадцати. Это должно напомнить юристу о том, как часто в свидетельских показаниях встречаются определения таких коротких промежутков времени, прошедшего между двумя выстрелами или между криком и стуком отворяемой двери.
Другая группа моих опытов касалась понимания скоростей. Стрелка, кончающаяся толстым черным острием, двигалась вокруг белого диска с такой скоростью, что ее острие пробегало десять сантиметров в секунду. Движение продолжалось целую минуту. Четыреста наблюдателей должны были во время этого опыта выразить скорость острия посредством сравнения с другими знакомыми им движущимися предметами. В списке имеются такие ответы: наиболее быстрый ход автомобиля, медленно, словно улитка, походка человека, медленный железнодорожный поезд, бегущая рысью собака, скорый поезд, похоронная процессия, золотая рыбка, паук, велосипед, электрический трамвай и т.д. Во время одного из последних опытов я извлекал из большого камертона необыкновенный звук; так как камертон был закрыт, то источник звука был студентам неизвестен. Звук приписывался то колоколу, то органной трубе, то гонгу, то духовому инструменту, то виолончели. Если требовалось определить не инструмент, а характер звука, то его сравнивали то с трубным звуком, то со свистом сирены, то с ревом льва, то с человеческим тенором, то с жужжанием колеса и т.д. А между тем при этих опытах участники знали, что они должны наблюдать и удержать в памяти воспринятое. Несомненно, что суждения оказались бы еще более шаткими и еще более разнились бы друг от друга, если бы эти впечатления поразили присутствующих своею неожиданностью. Нам приходится иметь дело с еще более сложными условиями понимания, если влияние внушения уже сказалось при первоначальном восприятии. В таком случае имеются в виду не возможные искажения более поздних воспоминаний под влиянием внушения —что гораздо важнее с юридической точки зрения, а требуется только подвергнуть испытанию непосредственное сопротивление внимания по отношению к побочным влияниям.
Так, например, я заставлял студентов —конечно, до прохождения нами проблем зрительных ощущений —высказывать суждения о темноте различных цветных бумажек, причем всегда сравнивалась очень темная с гораздо более светлой. После того как таким путем подвергся сравнению целый ряд действительно парных бумажек, я показал рядом с синей бумажкой светло-серую. Для беспристрастного суждения здесь не могло быть ни малейшего сомнения. Но факт тот, что почти пятая часть всех участвовавших в опыте признала серую бумажку темнее. Представление о сером цвете как о бесцветном ввело их в обман при определении интенсивности света. Цветное здесь считалось само по себе более светлым. Что здесь действительно дело было в определенной склонности поддаваться внушению, ясно вытекало из сравнения этого опыта с результатами другого. Я потребовал, чтобы участники опыта внимательно следили за тем, что я буду делать от данного сигнала до другого. Я дал сигнал, потом взял в правую руку маленький аппарат, поднял его и, глядя на него, стал движением пальцев правой руки производить в нем ряд оптических явлений. В то же время я беспрестанно левой рукой делал другие движения —вынул часы, положил их на стол, открыл портсигар, написал что-то карандашом на столе и т.д. Оказалось, что больше чем шестая часть всех студентов совсем не заметила моей деятельности при помощи левой руки. Интерес к красочным явлениям аппарата совершенно отвлекал их внимание от движений левой руки, и тут выяснилось, что восемьдесят процентов тех, кто не заметил этих движений, были те же самые лица, которые светло-серый цвет сочли более темным, чем синий. Очевидно, что в обоих случаях мы имеем дело с одним и тем же явлением —с сильным предрасположением к внушению; оно совершенно искажает понимание явлений и делает понятным, почему по отношению к сложным процессам возможно такое чрезмерное разнообразие понимания.
К этому присоединяется еще влияние, оказываемое различием душевных типов, которое мы обсуждали уже раньше; здесь такие, например, контрасты, как тенденция описыватъ, тенденция объяснять, тенденция отвечать эмоционально и тенденция вплетать отвлеченное знание, что выяснилось уже из опытов Бинэ, положившего начало такого рода исследованиям. В конце концов мы должны считаться с тем, что при сложном явлении, если даже внимание сосредоточено на происходящем, и имеется намерение его наблюдать, едва ли когда-либо внимание может охватить все элементы материала, подлежащего восприятию. Итак, если мы отрешимся от только что затронутого фактора внушения, остается все-таки психофизическая невозможность распределить равномерно внимание между большим количеством факторов, и опять здесь на сцену появляются сильнейшие индивидуальные различия. Опыты со сложными картинами, введенные в употребление Штерном и затем практиковавшиеся в бесчисленных вариациях, главным образом в педагогических целях, включают, правда, также и элемент воспоминания, так как многое, что наблюдалось при непосредственном восприятии, даже при немедленном пересказе исчезает из памяти. <…>
Мы должны принять во внимание и то, что в жизни подлежащая восприятию ситуация, которую должен обрисовать свидетель, не относится к какой-нибудь одной области чувства. Зрительные впечатления, звуковые, осязательные, впечатления собственных движений и другие связаны, и известная разница в восприимчивости по отношению к различным сферам представлений и здесь снова будет содействовать уклонениям индивидуального характера в свидетельских показаниях. Один живо схватит содержание слышанного разговора и внутренне вберет его в себя, не обратив никакого внимания на костюм говорящих. Другой, обладающий оптической восприимчивостью, усвоит внешний облик участвующих в разговоре лиц со всеми мельчайшими подробностями, но не подарит ни малейшего внимания незначительному по своему существу разговору. Ясно, что следует считаться со всеми этими факторами, если свидетельское показание возбуждает сомнение, и должны быть восстановлены первоначальные факты. Эти различия в предрасположении к внушению, во внимании, в тенденциях понимания, в восприимчивости чувств, в упражнении разумения в данной области —все эти различия могут быть выяснены в каждом отдельном случае с достаточной точностью посредством опытов. Простое теоретическое знание о возможных психологических различиях с юридической точки зрения является, следовательно, лишь точкой отправления и известным стимулом. Наоборот, выяснение того, кто прав в отношении отдельного факта, потребовало бы испытания единичного свидетеля при помощи точных методов, принимающих в расчет его особенную тенденцию и особенное предрасположение.
Само собою разумеется, что везде и во все времена судьи были вынуждены применять к свидетельским показаниям такую основанную на психологии критику, но едва ли когда-нибудь они обращались за советом к научной психологии; и нередко, понятно, индивидуальные различия у самих судей заявляли о себе таким образом, что они в основу толкования наблюдения свидетеля молчаливо клали свои собственные способы наблюдения и понимания. В особенности изобилуют таким материалом английско-американские судебные приговоры, потому что там, как известно, существуюшее право само основывается на живых решениях суда. Недавно Мур (Мооге) на 1600 страницах собрал и подверг классификации психологические принципы, фактически послужившие базисом для этих практических англосаксонских решений. Там собрано все, что судьи в своих приговорах обосновали психологически, не имея научных знаний человеческой души, а исходя из практических житейских сведений относительно слуха, зрения, осязания, вкуса и обоняния, относительно определения пространства, времени и скорости, относительно наблюдения, внимания, памяти и способности давать показания. <…>
До сих пор мы говорили только об испытании процессов во время самого восприятия. Но для опыта открывается не менее обширное поле деятельности при исследовании обманов памяти и влияний, способных внести неверности в последующие показания свидетеля. <…> Основным экспериментом для исследования памяти является опыт с рядами не имеющих смысла слогов, при помощи которых испытывается влияние объема материала, влияние повторения, влияние продолжительности срока между восприятием и воспроизведением и многое другое. <…>
Я беру для примера несколько исследований из круга работ, произведенных в Гарвардской лаборатории. Мы исследовали проблему сравнительного значения различных условий памяти. <…> Наши эксперименты состояли в том, что мы показывали ряды парных табличек, из которых каждая состояла из какого-нибудь цвета и цифры. Через определенное время цвета показывались вторично, но уже не в прежнем порядке, после чего испытывалось, какие цифры правильно ассоциировались с цветами в памяти участников. Некоторые пары могли быть выдвинуты тем, что они в ряду, состояшем из десяти или двенадцати пар, повторялись два или три раза; другие —тем, что вызывалось чувство удивления и создавалось впечатление чего-то навязчивого, когда вдруг одно трехзначное или однознач-ное число сменяло однообразный ряд двузначных. Последняя пара, помимо этого, оставляла самое свежее впечатление, первая —имела преимущество быть начальной. Мы могли выделить некоторые пары и тем, что предлагали их также и слуху, произнося во время их демонстрации вслух числа. Затем можно было установить результаты соревнования этих различных влияний. Здесь мы, действительно, очень близко подходим к практическому вопросу, так как судье часто приходится решать, какие показания заслуживают большего доверия —те ли, которые основываются на повторных впечатлениях, или те, что связаны с ярким чувственным впечатлением, или, наконец, те, которые относятся к событиям, наиболее свежим в памяти свидетеля.
Чтобы привести практически еше более важный пример, я укажу эксперименты в той же лаборатории, исследующие вредящие памяти влияния после восприятия раздражения и усвоения материала. В сущности, мысль об исследовании этого вопроса экспериментальным путем явилась у меня благодаря клиническим наблюдениям ретроактивной амнезии. После несчастного случая, следствием которого является механическое сотрясение мозга, воспоминания о переживаниях последних часов часто, как известно, совершенно исчезают, хотя в отношении более ранних впечатлений память остается неизменной. Это было бы немыслимо, если бы впечатления самых последних событий перешли в память уже точно таким же образом, как и более ранние. Это указывает, что должен пройти известный период для организации всех последующих действий испытанного раздражения. Я исследовал опытным путем, нельзя ли проследить эту организацию, нарушив ее процесс каким-нибудь вредным для нее психофизическим расстройством или просто даже ярким проявлением психической деятельности. Очень скоро выяснилось, что всякая сильная психическая деятельность, не имеющая внутренней связи с усвоенным памятью материалом, глубочайшим образом вредит укреплению свежеусвоенного. Одновременно я мог непосредственно проследить этот процесс внутреннего укрепления. Если заучивались пары слов, и после известного промежутка времени громко вслух произносились отдельные слова этих пар, то, проследив первое слово, непроизвольно возникавшее при этом в сознании, мы убеждались, что эти непроизвольные ассоциации соответствовали запечатлевшимся в памяти соединениям непосредственно после заучивания слов реже, чем спустя недолгое время. Короче говоря, различнейшими путями можно было бы установить, что усвоение внешнего переживания не заканчивается тогда, когда приходит к концу переживание, но что тогда только начинается процесс внутренней переработки, продолжительность которого зависит от характера и сложности испытанного раздражения; этот процесс может сократиться, если его прервут переживания иного рода или физическое расстройство.
Очевидно, что эта точка зрения должна иметь глубокое значение для суждения о свидетельских показаниях. Отсутствие воспоминания о каком-нибудь переживании, наличность полной памяти для которого при обыкновенных условиях можно вполне предположить, не противоречит факту сушествования в прошлом такого переживания, если можно установить, что непосредственно после связанных с ним впечатлений ворвались в жизнь переживания совсем иного рода. Это отношение можно перевернуть даже таким образом: если в показаниях свидетеля имеются тончайшие подробности по поводу события, после которого для него непосредственно наступили сильные переживания совершенно другого рода, то эти показания не должны внушать доверия. Весьма вероятно, что они плод ненамеренно создавшей их фантазии, если не выдуманы умышленно. Едва ли свидетель будет, например, в состоянии воспроизвести, что говорилось непосредственно перед взрывом или перед автомобильной катастрофой. Еще основательнее будет такое подозрение, если при катастрофе от удара пострадал череп. Когда недавно, во время одного процесса в Калифорнии, магазинный служащий утверждал, что в лавку вошли неизвестные, оглушили его ударом по голове и, разграбив кассу, бежали, то на основании этих психологических законов показалось подозрительным, что служащий был в состоянии точно передать, как эти грабители были одеты и о чем они между собою говорили. Было решено, что оглушивший его удар должен был бы в сильной степени затемнить воспоминание о непосредственно предшествовавших ему минутах. Исходя из этого, продолжали дознание и пришли к выводу, что дело шло о растрате, и нападение было выдумкой. Важное дополнение с юридической точки зрения вносят в эти эксперименты наблюдения Мюллера; согласно им нарушение организационного процесса отражается на памяти преимущественно только таким образом, что страдает произвольное воспроизведение, но способность признавать воспринятое терпит меньший урон.
Для опыта становятся доступными еще новые стороны процесса памяти в его связи со свидетельскими показаниями, если мы выделим переживание внутренней уверенности. Мы проследили в Гарвардской лаборатории этот характерный процесс сознания, внушающий отдельному лицу, что рисующаяся в его памяти картина действительно соответствует первоначальным фактам. Выяснилось, что это субъективное чувство уверенности может иметь у различных лиц не только различную степень силы, но и совершенно различное психическое содержание, и поэтому в конечном выводе означает нечто различное. У некоторых свидетелей это чувство уверенности возникает, главным образом, благодаря живости рисующейся в памяти картины; у лиц другого типа оно основывается на ничем не нарушенном соответствии содержания памяти со всеми остальными представлениями, преимущественно, следовательно, на отсутствии внутренних конфликтов. Сверх того еще оказалось, что чувство уверенности не находится ни в каком определенном отношении к степени внимания, с каким наблюдались данные явления. Мы можем с величайшим напряжением сосредоточить свое внимание на определенных частях сложного впечатления, но при позднейшем воспоминании у нас может быть более сильное чувство уверенности при мысли о частях, оставленных нами наполовину без внимания, чем о тех, на которых оно было сконцентрировано. <…>
В противоположность подобным опытам, исследующим отдельно изолированные элементы процесса памяти, у нас имеется ряд экспериментов в пограничной области экспериментальной психологии, в которых берется действительная жизнь со всем ее многообразием. Скорее всего достигается такая максимальная близость к жизни, если свидетели без их ведома превращаются в лиц, подвергающихся опыту, и должны рассказать о ряде каких-нибудь переживаний, не подозревая даже об устроенном для них экспериментальном испытании. Сцена, послужившая исходным пунктом для такого рода исследований, много обсуждавшаяся, имела место в берлинской семинарии уголовного права; здесь была нарочно инсценирована заранее разученная во всех подробностях ссора между двумя студентами. Непосвященные в это зрители должны были рассказать о ней частью тотчас же после происшествия, частью позже письменно. С тех пор такие опыты повторялись в самых различных местах, при самых различных условиях и с участием самых разнородных свидетелей; и общий вывод был повсюду тот, что в показаниях свидетелей оказывались самые грубые противоречия. Обыкновенно все происшествие раскладывалось на ряд отдельных подробностей, и затем статистическим путем выяснялось, как часто каждая отдельная часть действия или разговора забывалась и как часто искажалась добавлениями и изменениями. Уже при первом опыте в семинарии в результате такого вычисления получилось двадцать шесть процентов ошибочных показаний, как минимальное число, и восемьдесят процентов, как максимальное количество ошибок.
Когда в Геттингене в одно ученое заседание, состоявшее из юристов, психологов и врачей, во время карнавала ворвалась толпа ряженых, и председатель, один только посвященный в тайну заранее подготовленной и разученной сцены, попросил каждого из присутствующих ученых составить лично от себя протокол по поводу случившегося, то оказалось, что и здесь также среди сорока собственноручных описаний нашлось только одно, где было забыто меньше чем двадцать процентов отдельных составных частей разыгранной сцены. У четырнадцати лиц не хватало до сорока процентов, у двенадцати —от сорока до пятидесяти, и у тринадцати —больше пятидесяти процентов таких частей. Но рядом с пропусками вкрадывались прямо неверные показания. В двадцати четырех отчетах до десяти процентов утверждений были свободным изобретением, а в четвертой части всех отчетов —более десяти процентов показаний были прямо неверны, хотя и принадлежали исключительно лишь опытным наблюдателям. Так, например, только четверо из сорока лиц заметили, что один из участников разыгранной сцены, нарядившийся негром, не имел никакого головного убора. На него надевали то фетровую шляпу, то цилиндр, то еще что-нибудь. На нем были белые панталоны, черный пиджак и красный галстук. Вместо этого он в отчетах являлся то в красном, то в коричневом, то в полосатом костюме, и для него придумывались еще разные другие наряды. Согласно показаниям, вся сцена продолжалась то несколько секунд, то несколько минут.
Действительно, такие опыты имеют то преимущество, что они весьма близки к настоящим условиям жизни, на которые приходится опираться судебному производству. Но, с другой стороны, они в результате имеют едва ли какое-нибудь иное значение, кроме того, что являются энергичным предостережением против излишней доверчивости по отношению к свидетельским показаниям. Если, помимо этого общего предостережения, должны быть выяснены отдельные подробности, то приходится отчасти отказаться от этой чрезмерной приближенности к жизни, как всегда при экспериментировании, и вместо этого планомерно выделить для опыта тот или иной фактор общего процесса. При этом не всегда необходимо доходить до такой степени отвлеченности, как и в охарактеризованных нами выше опытах с не имеющими смысла слогами, цифрами, цветами и т.д., но можно создать нечто среднее, где образцом остается по-прежнему показание, даваемое в положении свидетеля, и его отношение к многообразному переживанию, и где все-таки известные элементы этого переживания исключаются, чтобы можно было проследить в независимом виде остальные в их изменениях.
Прежде всего, опыт показывает, что наиболее трудно выполнимое условие, а именно неосведомленность зрителей о предстоящем эксперименте, не имеет решающего значения. Если жизненно правдивые сцены, захватывая зрителей, быстро разыгрываются перед ними, то оказывается, что последующие показания обнаруживают едва ли меньше ошибок в наблюдении, когда свидетелям заранее известно, что им придется дать отчет о виденном, и что все это только опыт. Самой поразительной и выдающейся попыткой в этом роде является, быть может, опубликованная Крокером и состоявшаяся в Унион-клубе в Бостоне. Там в течение нескольких минут четырьмя лицами разыгрывалась захватывающая сцена в банкирской конторе с разными точно заученными подробностями, и двадцать известнейших юристов и финансистов города были приглашены наблюдать за действием и потом его описать. И в этом случае также никто не был в состоянии дать полный отчет. Большинство отчетов упустило от пятидесяти до шестидесяти процентов имевших место фактов, и вместе с тем вставило неверные описания в стольких местах, что у некоторых неверной оказывалась третья часть переданных событий. Но не только нет необходимости оставлять участвующих в опыте лиц в неведении относительно экспериментального характера происшествия, но, согласно всему ходу мысли экспериментальной психологии, не требуется также употреблять в виде материала живые театральные сцены. Наоборот, и здесь также упрощение и схематизация материала вернее приведет к познанию существенных факторов.
Самой подходящей основой для таких опытов являются картины, которыми обыкновенно пользуются по образцу Штерна. Само собою разумеется, что отчеты о картинах, рассматриваемых в течение достаточного времени с сознательным намерением изучить их, будут содержать сравнительно гораздо меньше ошибок, чем описания быстро разыгрывающихся сцен. Ввиду неизменности материала, внимание может, по желанию, быть вторично направлено на некоторые подробности, между тем как живые сцены не позволяют вниманию вернуться обратно. Поэтому у нормальных взрослых людей количество ошибочных суждений не превышает пятидесяти процентов, если они имеют дело с картинками из книжек для наглядного обучения, чаще всего употребляющихся в этих случаях. Исходя именно из этого факта, будет нетрудно проследить изменения, появляющиеся под влиянием различных особенных условий, и в этом как раз состоит задача уголовно-психологического опыта. <…> Мы укажем только на некоторые главные пункты, которые могут быть освещены при помощи таких опытов. Основным вопросом остается всегда один и тот же, а именно: с какой точностью показание воспроизводит действительный состав дела; а для этого, с одной стороны, необходимо узнать, сколько элементов забыто, а с другой, —сколько изменено и искажено в отчете. На этом основании можно проследить, каким образом влияют различные формы свидетельского показания, в чем, например, разнится свободно записанный отчет от показания, данного на допросе, насколько оказывает влияние внушение на изображение виденного, и какой степени обостренное внимание изменяет показания, какое значение имеет продолжительность времени между наблюдением и показанием, как личные интересы непроизвольно искажают показание, как заявляют о себе в воспроизведении события различия возраста, пола, профессии, душевного здоровья и т.д.
Если бы нам предложили, не вдаваясь в подробности, перечислить наиболее важные в практическом отношении результаты исследований в этой области, то мы должны были бы, прежде всего, подчеркнуть, что они доказали в весьма обширных размерах ненадежность детских показаний; далее, они засвидетельствовали, что постановка вопросов может сыграть роль сильного внушения, что свободный, никем не прерываемый отчет предпочтителен показанию, данному на допросе, что не заслуживают особенного доверия показания, касающиеся событий, на которые было обращено мало внимания в то время, когда они имели место, и, наконец, что даже напряженнейшее внимание во время самого показания, являющееся, например, следствием принесенной присяги, не может служить залогом объективной его верности.
Обратимся к некоторым частностям. Сама собою напрашивается мысль, что продолжительность срока между восприятием и показанием должна оказывать на последнее самое существенное влияние. Обыкновенный опыт с усвоенным памятью материалом, как известно, показывает, что вместе с удлинением промежутка времени сравнительно быстро исчезает способность к воспроизведению. Эксперимент, касающийся показания, выясняет, что добровольный отчет о воспринятых впечатлениях страдает от времени в гораздо меньшей степени, и особенно в своих существенных частях и в показаниях, в которых сказывается чувство уверенности, может через девять дней быть составлен с такой же точно правильностью, как и через три дня. Только то, на что с самого начала было обращено мало внимания, все более улетучивается с течением времени. Опыты с многократной передачей какого-нибудь рассказа от одного лица другому ясно показали, как постепенно пересказ удаляется от первоначального содержания, как все чаще появляются преувеличения в сильных местах, сглаживаются более тонкие различия, образуются пропуски и заполняются пробелы произвольными дополнениями. Это служит для юриста предостережением, чтобы он не слишком доверял показаниям, опирающимся на слухи, или на сообщение из третьих уст. По-видимому, при повторении показания одним и тем же наблюдателем верность показания также страдает. Вторичное показание часто основывается уже не на воспоминании о переживании, а на смешении переживания и первого показания. Именно неверные дополнения первого отчета могут стать поводом для дальнейших заблуждений. Вместе с тем оказывается, что способность правильно передавать события развивается от упражнения. Повторение таких экспериментов увеличивает процентное количество правильных показаний.
Что касается вредного влияния вопросов, задаваемых во время допроса, то в этом результаты опытов вполне согласны. Понятно, что выспрашиванием можно многое воскресить в памяти, что остается незамеченным и кажется забытым при обыкновенном произвольном воспроизведении минувшего события. И действительно, опыты показали, что благодаря выспрашиванию количество вспоминаемых фактов увеличивается, в единичных случаях даже удваивается. Но зато в этих же опытах точность и правильность показаний уменьшается и даже в гораздо большей пропорции. Главная причина этого уменьшения точности отчета, складывающегося из ответов на поставленные вопросы, в сущности заключается в том, что, по своему характеру, вопрос почти неизбежным образом производит внушающее действие. Эксперимент легко может увеличить по желанию силу внушения и так конструировать вопрос, что потребуется сравнительно большое внутреннее противодействие, чтобы охранить воспоминание от навязываемых ему представлений. Каждый внушающий вопрос в подлинном смысле этого слова не служит только просто толчком для возникновения известного представления. Он облегчает определенную направленность; он ей способствует, а в крайнем случае даже вынуждает к ней; и в большинстве случаев эта направленность приводит к тому, что определенное возможное содержание опыта признается его фактическим содержанием. Навязанная таким образом установка может возникнуть вследствие различных психических частичных процессов. Иногда дело идет о действительном подчинении авторитету вопрошающего, иногда о подавлении более правильного знания, вследствие интенсивности затронутых противоположных представлений, иногда о действии аффекта, иногда о положительном увеличении яркости внушенного представления. В эксперименте яснейшим образом выявляется разрушительное действие вопросов, при которых ответу предоставляется выбор лишь между двумя возможностями, когда фактически мыслимы еще и другие возможности, а также вопросов о свойствах предметов, когда еще не установлено, существуют ли сами эти предметы, и других известных методов в этом роде, сбивающих с толку свидетеля.
Но несомненно, что по своему существу вопрос не должен непременно действовать как внушение; поэтому юристы с полным правом иногда выставляли против выводов психологических опытов то возражение, что действительно опытные и знающие свое дело свидетели вполне могут устранить из допроса внушение и вообще все другие влияния, способные затемнить фактическое содержание воспоминания. Но опыты, несомненно, выясняют следующее: пока не достигли, основываясь на долговременном упражнении, особенного искусства ставить вопросы так, чтобы они не имели внушающего действия, до тех пор всегда грозит опасность, что обычная, небрежная постановка вопросов, принятая в повседневной жизни, повредит точности и правильности показания. Наряду с внушением на процесс показания могут влиять и другие субъективные условия. Так, экспериментальным путем недавно было тщательно исследовано, как проходят показания, когда не ожидается точного контроля, и невозможен также взаимный контроль участников опыта; также страх, тщеславие, честолюбие, упрямство или аналогичные душевные движения вносят изменения в ответ. Исследование Франкена, занятое преимущественно честолюбием, желающим создать видимость обширных знаний, дало следующие результаты. Знающие много обыкновенно честолюбивее, но и правдивее, чем знающие мало. Верность памяти часто совпадает со сравнительно высоким уровнем правдивости. Лица, дающие много правильных ответов, обычно дают и много неверных, но мало неправдивых ответов.
Может быть, наиболее важная для юриста форма субъективных влияний на надежность показания относится к влиянию напряженного внимания, соединенного в то же время с волей к истине. Такое душевное состояние служит основой показания под присягой. Показание сознательного клятвопреступника относится к другой области. Здесь ставится вопрос только о том, насколько то особенное напряженное состояние, связанное с принесением присяги, служит гарантией, что могут быть избегнуты ложные по оплошности клятвы. И здесь также опыты ясно показывают, что правильность показания выигрывает от такого чрезвычайного напряжения памяти и воли. Если, например, испытуемый дает письменное описание какой-нибудь картины, хранящейся в его воспоминании, и затем должен подчеркнуть все то, в чем он уверен до такой степени, что готов дать в этом присягу, то подчеркнутые показания оказываются свободнее от ошибок, чем все остальное; но с той же очевидностью этот опыт показывает, что такое улучшение не идет дальше довольно узких границ, и что в подчеркнутые показания также могут вкрасться разного рода ошибки. Наиболее известные групповые опыты по этим специальным вопросам показали, что число неверностей в ста показаниях, данных под присягой, равнялось еще почти половине того количества ошибок, которое содержали сто других показаний, в верности которых испытуемые не пожелали присягнуть.
До сих пор мы говорили о свидетеле среднего типа. В таких же коротких словах мы должны коснуться индивидуальных различий возраста, пола, здоровья. С самого начала можно предположить, что индивидуальные различия заявляют о себе в разном направлении. Легковерие и восприимчивость к внушению, с одной стороны, дух критики и нередко встречающееся отсутствие предрасположения к внушению, с другой стороны, должны дать совершенно различные результаты при допросе. К этому присоединяются еще все различия объективной памяти, объема памяти, а также ее сенсорного характера, кроме того, различия в умении выражать свои мысли, в степени добросовестности, легкомыслия, в эмоциональной возбудимости и, наконец, в интеллигентности. Хороший свидетель не только тот, кто умеет, благодаря необыкновенно острой памяти, очень многое воспроизвести, но и тот, кто на основании усиленной самокритики и добросовестности даже при незначительном объеме памяти не даст вырваться из своих уст ни одному показанию, в правильности которого он не был бы вполне уверен. <…>
В отношении психологии детских показаний, наоборот, результаты обнаруживают полное согласие. Так, например, опыты с картинками, устроенные психологами, и опыты более практического характера, организованные педагогами в классах, установили такую степень податливости юной души по отношению к внушению, что становится прямо страшно, когда приходит на ум, как часто обвинительные приговоры в особенности в процессах, касающихся нравственности, выносились на основании детских показаний. Естественное у ребенка стремление найти себе опору и недостаточная прочность связи представлений, установленной им самим, создают такое душевное состояние, когда даже осторожно составленный вопрос может подействовать как внушение. Одного заключающегося в вопросе предположения, что ребенку есть что сказать относительно какого-нибудь пункта, бывает иногда достаточно, чтобы внушить ему чувство знания там, где он ничего не знает. Опыты с картинками показали, что такое предрасположение к внушению тем сильнее, чем ребенок моложе. Если, например, Штерн, показывал изображение крестьянской комнаты, и непосредственно после внимательного его созерцания юный свидетель должен был ответить на вопрос, не видел ли он на картинке печки или шкафа, то оказывалось, что у семилетних детей такие наводящие вопросы имели успех в половине случаев, между тем, как у восемнадцатилетних молодых людей они приводили к положительному результату только в одном случае из пяти. Вот почему вполне справедливо выставлялось требование, чтобы детские показания на суде с особенной тщательностью охранялись от действия внушения, и чтобы выспрашивание всегда сначала уступало место свободному рассказу ребенка. Сюда же относится и требование, чтобы юному свидетелю, который должен установить личность подозрительного человека, не предъявляли для опознания его одного. Только в том случае, если ребенок признает заподозренного среди известного количества лиц, можно доверчиво отнестись к его памяти; по отношению к одному лицу сила внушения была бы слишком велика. Эксперименты напоминают и о том, что внушение будет тем сильнее, чем большую роль играют аффекты ребенка, тщеславие, любопытство, честолюбие и, прежде всего, пикантный интерес, который возбуждает область половых отношений. Действительно, экспериментальные исследования по поводу верности показаний устанавливают почти везде, где они производились со взрослыми и детьми, для детей особенные соотношения. При этом отчасти уже принимается в расчет менее развитая способность понимания у ребенка. Ребенок не так неспособен к подмечанию и удерживанию интересного, как к правильному его пониманию. К этому, наконец, присоединяется еще недостаточно развитое умение отличать обманчивые создания собственной фантазии от действительных переживаний; даже без всякого внешнего внушения первоначальное восприятие может быть изменено и дополнено воображением. Чем моложе свидетель, тем легче такие ложные представления вплетаются в воспоминания.
Относительно разницы в показаниях у мужчин и женщин пока еще опыты дают противоположные результаты. Более ранние по времени исследования определенно установили, что наблюдатель-мужчина выказывает почти на одну треть больше точности, чем женщина. Правда, в большинстве случаев признавалось, что женщины могут сообщать большее количество восприятий. Но позднейшие эксперименты представляют в более выгодном свете и точность женских показаний. Так, например, Шрамм предпринял опыты с шестнадцатью студентами и шестнадцатью студентками Фрайбургского университета и нашел, что после прочтения им вслух рассказа и разложения его на 75 отдельных частей, женщины в среднем воспроизводили 37 частей, а мужчины только 32; кроме этого далее обнаружилось, что из этих ответов у женщин было 76% правильных, а у мужчин —%, и что среди таких неправильных ответов определенно ложных у женщин был всего 8%, а у мужчин 14%. Кроме того, оказалось еще 15% неточных показаний у женщин и 18%, неточных показаний у мужчин.
Самые крупные уклонения от нормального результата показания обнаруживаются, понятно, у душевнобольных. Известно, что даже невменяемый не является совершенно недопустимым свидетелем. Наблюдения сходятся, например, в том, что у лживых субъектов чисто механические результаты работы памяти сравнительно хороши. Раздавались даже голоса, утверждавшие, что слабоумный превосходит здорового в отношении чисто внешнего соединения воспоминаний о восприятиях; но там, наоборот, где необходимо вынести суждение о явлениях и так заполнить пробелы восприятия, чтобы сделалось возможным действительное понимание, —слабоумный уступает здоровому. К этому присоединяется еще забывчивость, являющаяся, как известно, при некоторых болезнях наиболее ярким симптомом. Психиатры считают забывчивость и отсутствие критики достаточным основанием, чтобы в своем диагнозе установить паралич; таким образом, здесь ставятся самые узкие границы способности давать показания. С психологической точки зрения душевнобольной, в качестве полноправного свидетеля, ни в коем случае недопустим; до какой степени он может быть допущен к присяге, —вопрос спорный. Немецкий закон гласит, что без присяги выслушиваются показания лиц, не имеющих достаточного представления о сущности и значении присяги по причине слабоумия. По поводу этого вполне справедливо подчеркивалось, что параноик, например, вполне обладает необходимым пониманием сущности и значения присяги и все-таки без колебаний поклялся бы в верности своих ложных показаний, обвиняющих его мнимых преследователей. Величайшую трудность представляют страдающие истерией, способные иногда давать превосходные показания, а иногда совершенно негодные; их нельзя без дальнейших околичностей подвести под понятие душевнобольных. Самого тщательного внимания требуют также самообвинения меланхоликов и подобные этому результаты различных болезней.
Не может быть, значит, никаких сомнений насчет того, что юрист, обязанный выслушивать свидетельские показания, а в особенности судья, обязанный вести допрос, должны быть основательно осведомлены о психологических условиях показания. <…> Дело идет в общем только о том, чтобы при судах в крупных центрах были устроены, предположим, психологические лаборатории, в которых научно образованные психологи, по предписанию судьи или по предложению адвокатов, исследовали бы экспериментальным путем отдельного свидетеля в отношении известных его тенденций и способностей, прежде чем он будет приведен к присяге, или прежде чем вообще будут приняты в расчет его показания. В дальнейшем такое испытание отдельных лиц должно завершиться привлечением тех же психологов в качестве экспертов не только для исследования отдельных случаев, но и для выражения ими своего мнения по поводу ценности определенного показания на основании всей научной психологии.
Выяснение скрываемых сведений
При выяснении состава дела мы пожелали отделить исследование свидетельского показания от испытания показаний обвиняемого, но мы тогда уже подчеркнули, что это юридическое противопоставление для нас должно быть только указанием на психологическое противопоставление. Для нас имеет значение только линия, служащая границей между теми, у кого исследование предполагает волю к истине, и теми, у кого оно такого желания предположить не может. Вот почему мы пока оставляли в стороне свидетеля, сознательно говорящего неправду и дающего ложную присягу. Итак, новая, предстоящая нам теперь проблема заключается, в сущности, в использовании психологии для выяснения состава дела в том случае, когда мы должны разобраться в заявлениях и сообщениях индивидов, желание которых содействовать выяснению истины находится под сомнением. В сущности, здесь имеет решающее значение вопрос, можно ли при вспомогательных средствах психологии достигнуть выяснения того, что старается скрыть подозреваемый. <…>
В истории культуры никогда, правда, не было недостатка в попытках вырвать из души обвиняемого утаиваемые сведения, и нередко такие попытки характеризовали эту историю культуры как нечто крайне некультурное. Пытки и методы инквизиции всех времен в современном судопроизводстве считаются недозволенными не только потому, что они оскорбляют нравственное чувство, но отчасти и по той причине, что с психологической точки зрения неправдоподобно, чтобы они привели к цели. Боль перевешивает волю к истине, вследствие чего пытка ведет к осуждению невинных; кроме того она затемняет сознание, так что плоды фантазии снова выдаются за действительность. Нецелесообразность варварских методов обнаруживалась также нередко в неверных показаниях и в самооговорах невинных; они обусловливались отчасти тем, что будущее наказание предпочиталось настоящей пытке, отчасти же душевным расстройством, благодаря которому обвинение доносчиков рисовалось в совершенно ложном свете. Едва ли подлежит сомнению, что и в наши дни, когда уже давно отменена пытка, методы, применяемые для вынуждения сознания, в особенности низшими судебными органами, с психологической точки зрения, по вышеуказанным причинам, вряд ли пригодны для достижения имеюшейся в виду цели. Все условия в их совокупности —долговременное предварительное заключение, утомительные допросы, угрозы, все время повторяющиеся внушающие вопросы —все это в душевно слабом индивиде благоприятствует возникновению иллюзорных и обманчивых представлений.
По основаниям юридически-морального характера должны быть исключены и все те методы, посредством которых с большой вероятностью могли бы быть вынуждены при известных условиях объективно верные показания; мы имеем в виду методы, использующие гипноз или состояния, подобные гипнозу. Впрочем, помимо этого соображения приходится считаться и с тем, что возможность загипнотизировать человека против его воли ограничена. Однако она не исключается совершенно, и воля может быть, при известной ловкости, подавлена, главным образом посредством метода очарования, затем посредством превращения естественного сна в гипноз и при помощи других подобных способов. Еще легче удается вызвать гипнотическое состояние в тех случаях, когда индивид не обнаруживает готовности к этому, но ничего не подозревает и не осведомлен о гипнотических приемах. Однако и в этих случаях также можно было бы только на сравнительно небольшую часть загипнотизированных повлиять так сильно, чтобы могли быть выяснены факты, утаенные в состоянии бодрствования. Сознание такого рода юридически не имело бы, понятно, никакого значения. Неоднократно обвиняемые сами соглашались подвергнуться гипнозу, чтобы дать показания в гипнотическом состоянии и таким образом доказать, что они ничего не скрывают в своей душе. С юридической точки зрения едва ли допустим и такой прием, не только потому, что было бы трудно установить, не имеем ли мы дело с симуляцией гипноза, но и потому, что человек, искусственно лишенный своей свободы воли, юридически не может дать перед судом полноценных показаний.
Конечно, вопрос был бы разрешен наиболее совершенным образом, если бы обвиняемый сам открыл все утаенные факты и сознался бы, без применения юридически недозволенных методов. Часто здесь играет роль холодный расчет. Обвиняемый отказывается от запирательства, так как убеждается, что улики против него велики, и он надеется полным признанием смягчить наказание. В этом нет для психолога ничего интересного. Но признание может быть также исповедью раскаявшегося или предательством по отношению к себе самому со стороны человека, лишившегося способности к дальнейшему сопротивлению. Признание, обусловленное раскаянием, наступает тогда, когда сделалось невыносимым внутреннее напряжение; разряжая его, чистосердечное признание приносит с собой чувство облегчения, доставляющие больше удовольствия, чем причиняет неудовольствия мысль о наказании. Несомненно, душевные условия, необходимые для возникновения такой потребности в разряжении внутреннего напряжения, могут быть усилены при помощи внешних влияний, преимущественно, при помощи возбуждения реакций совести. По-видимому, однако, здесь решающим фактором являются психические предрасположения индивида. <…> Затем —и, по-видимому, это важнее —у отдельных лиц картины прошлого возникают в памяти с большей или меньшей легкостью и отличаются большей или меньшей живостью. Крайнее место в этом направлении занимают лица, живущие только настоящим и будущим и, следовательно, руководствующиеся лишь восприятиями, рассуждениями, ожиданиями и расчетами. Картины, рисующиеся в воспоминании, совершенно затемняются ожиданием будущего; и чувство не затрагивается воспоминанием о прошлых поступках не потому, что слаба жизнь чувства, а вследствие бездействия воспоминания от таких лиц нечего ждать исповеди. Другую крайность составляют лица, сознание которых беспрестанно заполнено воспоминаниями, и которыми вся жизнь с самого детства, так сказать, постоянно ощущается, как нечто настоящее. Здесь господствующим побуждением является стремление к внутренней согласованности жизни, и разлад между преступным делом и воспоминанием о первоначальных чистых социальных отношениях становится невыносимо тяжелым. Чем с большей живостью заявляют о себе воспоминания, тем больше, по-видимому, вероятия, что виновный сознается. Если это верно, то нет ничего невозможного в предположении, что методы психологического эксперимента могут быть полезны, сразу определяя посредством испытания живости воспоминания, можно ли ждать в том или ином случае признания или нет.
Совершенно иначе складываются психологические условия, если целью ставится не исповедь измученного внутренними страданиями, а выдача тайны застигнутым врасплох. Тогда речь идет не о человеке, перестающем отрицать свою вину, потому что на него подействовали силой убеждения, а о таком субъекте, у которого, вследствие допроса и всех других психических впечатлений, наступает такое душевное состояние, когда ему медленно, а иногда и совершенно внезапно, изменяют силы, необходимые для сохранения тайны. Почти автоматически виновный сознается в том, что он до сих пор отрицал, называет имена или указывает подробности, о которых раньше умалчивал. Мы уже упоминали о влиянии, оказываемом нередко в этом направлении зачастую еще применяемыми грубыми приемами полицейских органов. Истощение от бессонных ночей и, в особенности, от голода, по-видимому, скорее всего, уменьшает силу сопротивления, но одновременно с этим в том же направлении действует все, что имеет усыпляющее влияние. Монотонная речь, равномерные чувственные впечатления, сопровождаемые возбуждающими доверие уговорами, ослабляют волю к сопротивлению. При этом психологическому наблюдению удалось вполне справедливо установить, что, главным образом, сопротивление обусловливается не страхом наказания, но известного рода тщеславием или —в конечном выводе —известного рода чувством чести. Отрицающий свою вину не хочет себе самому противоречить. Он ищет согласованности, без которой он себя, как человек, чувствует потерянным, в том, что остается верным себе даже в своей неправде и не клеймит себя как лжеца.
Очевидно, что можно достигнуть такого ослабления душевного сопротивления и благоприятных условий для автоматического сознания путем вызывания процесса продолжительного механического ассоциирования. Так, Монтэ сообщает о таких опытах в уголовных делах. Чтобы исследовать душевное состояние обвиняемого, психиатр заставил его свободно ассоциировать слова. Он должен был произносить длинный ряд слов в том порядке, как они ему приходили в голову. Через сорок минут наступили признаки утомления, количество слов, произносимых в минуту, постоянно уменьшалось, представления, имеющие отношение к убийству, становились все навязчивее, и внезапно у испытуемого вырвалось полное признание в совершенном убийстве. Но психолог никогда не должен упускать из виду, что такое состояние ослабления в душе сопротивления, благоприятствующее признанию, вместе с тем совпадает с повышенной восприимчивостью к внушению; поэтому надо всегда считаться с возможностью, что мнимое сознание может оказаться объективно неверным. В истории криминалистики не так уж редки даже такие случаи, когда, после признания обвиняемых в тягчайших убийствах, мнимые их жертвы вдруг появлялись на свет божий в целом и невредимом виде. В Чикаго однажды случилось, что был осужден и повешен человек, стоявший в духовном отношении ниже среднего уровня, и, несмотря на принесенное им полное сознание в убийстве, я задним числом мог привести убедительные факты в доказательство того, что смертная казнь была совершена над невинным. Обвиняемый, против которого имелись лишь слабые улики, в течении многих дней энергично протестовал против обвинения. Он уже находился в состоянии изнеможения, когда ослепительный световой рефлекс привел его в состояние гипноза, под влиянием которого он внезапно все, что ему внушили относительно дела полицейские допросы, воспринял как действительное переживание и выдал за описание совершенного им преступления, разукрасив его множеством подробностей, из которых некоторые фактически были невозможны. За два дня до приведения в исполнение смертного приговора он вышел из своего ненормального состояния, совершенно позабыв о том, что произошло в течение недели, когда имели место его сознание и осуждение. Невежественные в области психологии тюремные служащие сочли это симуляцией, но вся совокупность его заявлений почти не оставляет для психолога сомнений в том, что здесь мы имеем дело с не соответствующим истине сознанием.
Более широкое поле деятельности, однако, открывается для психолога там, где целью является не сознание, а уличение запирающегося. В повседневной жизни каждому представляются случаи наблюдать, как чувства без намерения или даже против намерения индивидов обнаруживаются в их невольных поступках, или в заметных для посторонних отправлениях их желез или системы кровеносных сосудов. Когда мы видим, что какое-нибудь лицо при произнесении известного имени краснеет или бледнеет, что у него на глазах выступают слезы, или отказывается служить голос, или дрожит рука, то мы все это считаем признаком внутреннего волнения, и даже без научной психологии мы нередко в состоянии определить не только вообще тот факт, что здесь налицо известное душевное движение, но и его характер, различая, например, такое чувство, как стыд, страх, надежда или печаль. <…> Может возникнуть вопрос, нельзя ли при помощи научных вспомогательных средств сделать более явными движения, ускользающие от обычного наблюдения. Теоретически это, несомненно, следует признать возможным. Пневмограф, сфигмограф, плетисмограф и другие подобные инструменты позволяют установить изменения в дыхании, в сердечной деятельности, в расширении сосудов и т.д. в тех случаях, когда простое наблюдение, практикуемое в повседневной жизни, отказывается подметить тончайшие колебания душевных движений.
Насколько все это допустимо или желательно с юридической точки зрения, пока еще, можно сказать, вообще не установлено. Само по себе не было бы несправедливо, если бы в связи с другими доказательствами было приведено и то, что обвиняемый начал громко плакать или сильно дрожать, например, во время очной ставки с известным лицом, или при доставлении его на известное место, или при произнесении некоторых слов, которые ничем не затронули бы его, если бы он действительно был невинен. Но если имеют юридическое значение такие проявления чувств, доступные нашему грубому восприятию, то первоначально кажется, что принципиально не будет разницы, если вместо них будут вскрыты более тонкие невольные движения, для восприятия которых недостаточно глаз, но которые отмечаются на барабане кимографа. Сюда относится изменение сопротивления, оказываемого гальваническому току, что обусловливается колебаниями деятельности кожных желез. Эта деятельность находится в зависимости от психического возбуждения и, таким образом, стрелка гальванометра, в то время как руки охватывают электроды, может ясно показать, что в сознании испытуемого разыгрывается душевное волнение. Как только обвиняемый соединен с электродами, проектируемые за его спиной в увеличенном виде колебания гальванометра могут дать знать всей аудитории, что испытуемый переживает глубокое волнение, которое желает скрыть. Другой метод, также не вышедший еще из пределов лаборатории, явился следствием моих опытов, касающихся моторного действия представлений. Если испытуемый смотрит на какое-нибудь безразличное для него напечатанное слово, на картинку или вещь, через несколько секунд закрывает глаза, поворачивает в сторону голову и затем открывает глаза, то направление его взгляда будет то же, что и головы, и даже часто его глаза будут смотреть еще больше в сторону. Но если слово или картинка представляют для субъекта большой интерес и сильно затрагивают его чувства, то глаза не следуют за головой; наоборот, когда при новом положении головы открываются глаза, то оказывается, что взгляд еще обращен на прежний предмет. Глаза повернулись обратно под влиянием известного представления или все время оставались обращенными на вызвавший раздражение объект. Если дело идет о безразличном предмете, то психофизическая энергия истощается коротким рассматриванием; при волнующем раздражении она продолжает свое действие после нового импульса в виде произвольного поворота головы. Здесь мы имеем перед собой еще один интересный способ для обнаружения внутреннего возбуждения. Это явление напоминает отчасти нередко наблюдавшийся факт, что преступника все снова тянет к месту его преступления.
В последнее время среди разных возможных методов наибольшим вниманием пользовался ассоциативный эксперимент, применяемый, однако, в этой области для различных целей. Дело в том, что присутствие эмоционально окрашенных воспоминаний может предательским образом влиять на ассоциативный поток представлений. <…> Наиболее употребительная схема этого метода такова: подозреваемому кидается ряд слов, на которые он должен реагировать неограниченной ассоциацией, как можно скорее. Среди бросаемых ему слов некоторые имеют отношение к преступлению, в котором его подозревают. Симптомы, подтверждающие вину, должны, главным образом, обнаруживаться в том, что при подозрительных словах ассоциативный процесс сильно замедляется, так что задержка иногда даже сказывается и при последующих словах в удлинении разделяющих их ассоциационных промежутков. Но не менее важно то обстоятельство, что сами ассоциации носят следы скрываемых фактов, так как при этом методе яркие воспоминания, живущие в сознании, стремятся вырваться наружу, чтобы или втиснуться непосредственно туда, где они даже едва ли подходят в качестве ассоциаций, или хотя бы предательским образом повлиять на особенный выбор других ассоциаций. Пустота в психике, таким образом, или заполняется рвущимся вперед содержанием, или задерживающее влияние представлений, эмоционально окрашенных, из всех возможных ассоциаций выделяет такую, которую едва ли бы выбрал человек, неосведомленный о составе преступления. Надо сказать, что все вышесказанное иногда оспаривалось при помощи всяких экспериментальных доводов. <…>
Психолог, организовавший много подобных опытов, не будет отрицать и того, что верный диагноз относительно скрытого комплекса представлений нередко напрашивается благодаря побочным факторам, хотя и обнаруживающимся при исследовании ассоциации, но не имеющим ничего общего с ассоциативным процессом как таковым. Выразительные движения или игра физиономии выдают опасное место, если даже не принимаются в расчет качество ассоциаций и продолжительность перерывов между ними. Несмотря на все это, остается еще большой круг наблюдений, которого нельзя никак отвергнуть. Исследование ассоциаций, если оно произведено умело, может без сомнения обнаружить, когда известные брошенные испытуемому слова затрагивают представления с сильной эмоциональной окраской. Конечно, до сих пор мы можем указать еще очень мало таких опытов в практической жизни, и о применении этого метода в судебном зале вообще еще не было и речи. <…>
Но ассоциативный эксперимент далеко не единственный метод, обнаруживающий скрытые воспоминания путем сдвигов, нарушающих последовательность цепи представлений. Так, я уже много времени тому назад показал, что если при помощи тахистоскопа предлагаются печатные слова, после того как вслух были громко произнесены другие слова, эти предшествовавшие словесные впечатления влияют на понимание слов, предлагаемых для прочтения. Если, например, предшествует слово надежда, то слово Frucht (плод) читается как Furcht (страх). При планомерной обработке этого метода может быть действительно обнаружено не одно содержание воспоминания, ярко живущее в сознании. В близком родстве с этим методом находится следующий: обвиняемому сообщается с некоторыми пропусками состав дела, и через некоторое время он должен повторить слышанное. Так как в его сознании сделанное ему сообщение сразу сливается с имеющимися у него более подробными сведениями по этому делу, то он при повторении слышанного, против своего желания, обнаружит отрывки своих сведений и этим себя выдаст. И при ассоциативном эксперименте позднейшее повторение того же ряда ассоциаций также считается приемом, весьма пригодным для открытия опасных подводных камней под гладкой поверхностью сообщений. На эмоционально окрашенных местах весьма подозрительным образом вставляются заменяющие ассоциации. Обвиняемый, начинающий подозревать, что этот ряд слов должен послужить против него уликой, старается при повторении сказать более невинное слово, чем в первый раз; таким образом каждое место, где встречается новая ассоциация, является указанием на утаиваемые представления.
Но может быть и другая причина такой замены. При первом произнесении ряда слов, опасное слово может вызвать у испытуемого сильное волнение, от которого страдает весь механизм, вследствие чего настоящая ассоциация не появляется. В этом случае она быстро заменяется любым представлением. Но так как последнее с произнесенным вслух словом не имеет внутренней связи, то оно быстро забывается, и при повторении его место займет какое-нибудь другое понятие. И в таком случае также изменение при повторении является подозрительным симптомом. Можно также предложить заподозренному повторить по памяти брошенные ему слова. Опыт показал мне, что это может привести к самым различным результатам. Опасные слова, как таковые, сильно запечатлелись в памяти, и ничего не подозревающий свидетель произносит их в первую очередь. Или у него является подозрение, и он намеренно избегает весьма заметным образом таких возбуждающих подозрение слов. Наряду с этим случается также, что эти опасные слова действительно исчезают из сознания, так как чрезмерно сильная эмоциональная реакция уносит содержание представления. Часто в памяти остается созданная самим испытуемым ассоциация, а не брошенное ему слово. Но фактически в большинстве случаев возможно обнаружить, основательно ли подозрение или нет, даже тогда, когда нам заранее неизвестно, какой из этих трех способов реакции у данного субъекта даст нам эту возможность.
Итак, вся обширная область ассоциативного эксперимента, развитая Вертгеймером и Липманом, а с другой стороны Юнгом, в целях судопроизводства может быть применена в различных местах. <…> Юристы не обнаруживают солидарности по поводу того, может ли этот метод, при достаточном его усовершенствовании, без дальнейших разговоров служить для судебных целей. Но психологи должны были бы быть солидарны в том, что та степень усовершенствования, которой они достигли до сих пор, для практических целей не может считаться достаточной или, вернее, может оказаться достаточной только в особенных случаях. В преобладающем большинстве случаев практической судебной жизни этот метод пока еще не мог бы установить в достаточной степени различия между волнением, вызванным сознанием вины, и вполне естественным волнением невинного, имеющего сведения о преступлении. О применении вообще этого метода можно, следовательно, говорить только в том случае, если ненормальная ассоциативная реакция является для невинного, так сказать, невозможной, т.е. если невинный вообще не знает, что здесь известные представления имеют особенное значение. Дело будущего решить, должны ли такие опыты производиться экспертом-психологом или психологически образованным прокурором.
Не следует, однако, упускать из виду, что ассоциативный эксперимент заключает в себе другие возможности, не внушающие таких сомнений. Так, например, при его помощи можно выяснить, искренен ли свидетель или утаивает известные факты. Если ему бросается ряд слов для того, чтобы вызвать известные ассоциации, и ему предварительно сообщается, что по этим словам будут установлены его тайные мысли, то можно ожидать, что он, если ему действительно нечего скрывать, будет реагировать на все слова сравнительно с равномерной быстротой. Если же, наоборот, он скрывает известные сведения, то он будет начеку и не станет автоматической ассоциацией реагировать на слова, имеющие отношение к преступлению, а будет прежде обдумывать, какая ассоциация в состоянии отклонить подозрение; в крайнем случае он будет стараться, чтобы не вкралось подозрительное слово. Таким образом, в опасных местах наступит замедление. Ясно, что здесь принцип иной, чем в типичных исследованиях ассоциации. Замедление, на которое в этом случае обращается внимание, возникает не по причине душевного волнения, а вследствие вторжения сознательного обдумывания следующей ассоциации. <…> Быть может, мы имеем право сделать общее замечание, что применение всей группы этих методов пока рекомендуется скорее там, где требуется испытать, заслуживают ли доверия показания известного свидетеля, чем там, где надо исследовать, сознает ли себя виновным обвиняемый.
Самое крайнее место во всем этом цикле вопросов занимает, наконец, психологический анализ процессов, приведших не к показаниям, а к другим действиям и проявлениям. Следы, оставленные, например, преступником, вроде отпечатков пальцев, имеют не только физический характер, исследуемый обыкновенным путем, но являются выражением определенного поведения, определенных рассуждений и предосторожностей, опасений и упущений, словом, отражением психической личности. И здесь также путем психологических сопоставлений можно многое выяснить в смысле установления личности преступника. Особенный интерес представляют рукописные документы, способные при самых различных обстоятельствах быть продуктом преступной воли и во все времена игравшие роль в судебном зале. Мы говорим здесь не о неудачных, в сущности, попытках Ломброзо и других, желавших установить особенные типы почерков преступников, отделить почерк убийц от почерка воров и т.д. Это вопросы, не имеющие отношения к выяснению фактической стороны преступления. Но к этой области относится зато вопрос, написан ли документ определенным лицом или он подделан. Здесь научная графология может действительно работать при помощи психологических представлений. Путем опыта удается установить, что письмо, управляемое волей к подражанию, выливается в формы, отличие которых от естественного непроизвольного письма становится заметным, если применить точные измерения. Раз чувство сильно заинтересовано в искусном создании определенной формы или примешивается точно приноровленное к случаю намерение создать такую форму, то естественная плавность письма страдает, и теоретически нарушение почерка может быть сравнено с нарушением ряда ассоциаций. Именно некоторые подробности письма, в которых обыкновенно не сказывается ничего намеренного, как, например, поперечная линия на t, или точка над i, или отнятие пера между двумя буквами и т.д., здесь выдает хитроумное намерение вызвать определенное впечатление этой манерой письма. И здесь также угрожает опасность чересчур поспешных обобщений, и здесь также научная психология стоит только у порога своей задачи. Но обозревая эти многообразные начатки, мы не можем оспаривать, что психологии, опирающейся на экспериментальное исследование, открыты широкие возможности в тех случаях, когда дело идет о разоблачении намеренно скрываемой истины. Но для более плодотворного осуществления этих возможностей необходимо, чтобы психология и юриспруденция, оставив в стороне взаимное недоверие, работали впредь в действительном контакте.
Судебное решение
Выяснение фактической стороны дела никогда не является конечной целью судопроизводства. Это только вспомогательное средство для достижения главной цели —разрешения в духе законов спора сторон или нарушения права и проведения решения при помощи государственных принудительных мер. Психология здесь отступает на задний план, уступая первое место логике юриспруденции. Однако в некоторых местах они соприкасаются; и не исключается возможность, что и здесь также, хотя и в гораздо более ограниченных пределах, могут оказать услуги экспериментальные методы. В известном смысле судье должна прийти в голову мысль о психологических факторах уже в тот момент, когда он подумает о своих собственных функциях. Перед ним известный состав преступления, он должен вынести решение, применяясь к законам, и все это в его душе является его свободным действием, а не механически протекающим психическим процессом. Его чувство ответственности основывается на этой свободе. И все-таки, несмотря на это, его действия и сами также могут рассматриваться с психологической точки зрения, и его решение может быть объявлено продуктом причинной зависимости психологических процессов. С этой точки зрения становится ясным, что все его усилия, как судьи, находятся в зависимости от психологических условий, в которых скрывается немало источников для заблуждений.
Так, например, судье предоставляется в широких границах свобода устанавливать размер наказания. Закон предоставляет ему широкий простор, чтобы можно было принять в расчет совокупность факторов. Но статистика показывает, что судьи в общем, согласно известному психологическому закону, предпочитают определенные числа, а некоторые из них, кроме того, подчиняются особенной тенденции психического механизма. Таким образом, при назначении наказания прибавляются целые годы тюремного заключения, потому что индивидуальный психологический механизм судьи автоматически предпочитает то или иное число. Судья, знакомый с этим интересным психологическим явлением, будет скорее в состоянии пробудить в своем сознании противоположные тенденции и с большим беспристрастием соразмерит наказание с отягчающими или смягчающими обстоятельствами. Приблизительно то же самое можно сказать и о других психологических тенденциях в душе судьи, хотя тут факты не могут быть доказаны с такой же статистической точностью. Предрассудки по отношению к известным сословиям или профессиям, расам или религиям, пристрастие к некоторым чертам характера, антипатия к некоторым физиономиям, а главным образом недостаток понимания известных душевных состояний или профессиональных взглядов —все это может нанести тяжелый ущерб объективности судопроизводства, несмотря на наличность нормальной доброй воли со стороны судьи; и в этом случае также лучшим лекарством окажется ясное познание собственных тенденций в форме психологических понятий. Наконец, все вышесказанное остается в силе и относительно предрасположения судьи к внушению, а потому чем внимательнее судья отнесется к самому себе, избрав себя объектом своих психологических наблюдений, тем вернее он сумеет оградить себя от всего того, что отвлекает его суждение от той цели, которую он сам для себя полагает в свободе.
Но важнее, чтобы он понял психологию обвиняемых или истцов и ответчиков и вследствие этого мог бы судить о деле не внешним образом по поступку, а внутренним, сообразуясь с правовой ценностью подсудимого. Если мы сначала ограничимся областью уголовного права, то будет ясно, что соображения по поводу вины, предварительного намерения, беспечности и т.д. предполагают понимание душевного состояния в каждом отдельном случае. Там, где душевная болезнь делает человека невменяемым, и, таким образом, в правовом смысле нет вообще даже речи о преступлении, там место специалисту-психиатру, вследствие чего юридически делу будет положен конец. Было бы неестественно, если бы и такой врачебный диагноз мы пожелали перенести в область психотехники, хотя бы это заключение врача и основывалось на психологии. Иначе обстоит дело с областью, расширяющейся с каждым днем, где право и обязанность общества наказывать преступника остаются непоколебимыми, но где при определении наказания следовало бы принимать в расчет особенные душевные слабости, недостатки и пониженную духовную одаренность обвиняемого. Вменяемость представляет бесконечное множество разнообразных градаций; и призванные отмерять наказания должны в каждом отдельном случае не упускать из виду степени ответственности. Даже там, где закон еще не примкнул к новейшему течению, требующему выделения людей с пониженной психической одаренностью в особую группу и установления особенного масштаба для их наказания, даже там, повторяем мы, всегда допускалось и допускается, при обсуждении подлежащей наказанию вины, принимать в расчет душевные наклонности и возможности. Конечно, в каком-нибудь частном случае могут оказаться основания и для того, чтобы именно менее ценного в духовном отношении и негодного в общественном смысле человека, несмотря на меньший вследствие этого размер его вины, на особенно долгий срок удалить от опасного для него искушения, отделить от общества и подчинить имеющему воспитательное значение труду в исправительном заведении; так что его, по-видимому, постигает самая тяжелая кара. Но прежде всего понижение духовной одаренности должно всегда служить причиной смягчения наказания. Мы обсуждали принципиальные вопросы, когда говорили об охранении правовой жизни. Здесь нас интересует уже не общая точка зрения, а исключительно лишь трактование частного случая. Итак, мы заняты уже не разрешением проблемы, в каком смысле мы имеем право говорить о свободе воли и вменяемости, а только тем, каким образом призванный определять размер наказания может в данном случае установить психические условия. В известном смысле мы еще и в этой главе заняты выяснением фактической стороны преступления, но только дело идет не об объективной, а о субъективной его стороне, нередко даже не о субъективном процессе сознания, а о неосознанных психических или физиологических условиях, послуживших для него основанием.
Прежде всего, для судьи остается в полной силе то, что мы говорили о законодателе, а именно, что его не должны сбивать с правильного пути умозрительные рассуждения о неизбежности причинной зависимости психических процессов. Судья не должен мысленно аргументировать в пользу того, что импульс к преступлению в данном случае неизбежным образом вытекает из имеющихся налицо психофизических свойств, за которые сам виновный не ответственен, так как он унаследовал их, и они при данных жизненных условиях должны были привести его к этому преступлению. Такое рассуждение с научной точки зрения вполне правильно, но юридически оно лишено какого бы то ни было значения, так как оно применимо не только к тому или иному особенному случаю, в котором зависимость поступка от внутреннего предрасположения или определенных внешних влияний особенно выдвигается вперед, но оно с успехом могло бы вообще быть применено к любому возможному случаю. Если бы неизбежность преступления, в смысле его причинной зависимости от ряда явлений, уничтожала его наказуемость, то наказания совсем бы не было. Итак, судья должен постоянно быть настороже, чтобы не счесть достаточным поводом для избавления виновного от наказания, если невольно напрашивается мысль, что виновниками преступления, так сказать, являются в известной степени предки и окружающая среда, а не сам подсудимый. Возможность объяснить поступок, исходя из данных условий, не имеет ничего общего с гранью, отделяющей наказуемые поступки от ненаказуемых, или действия, за которые виновный подлежит полной ответственности, от действий, за которые он подлежит меньшей ответственности. Наличие воли к преступлению, несомненно, также не является необходимым условием наказания, так как иначе судью должна была бы отпугнуть мысль о наказании проступка, совершенного по небрежности. Там, где отсутствовало необходимое внимание, мысль о возможности последствий могла вообще не возникнуть в сознании. И все-таки психический механизм ответственен за вредные в социальном отношении результаты совершенного действия, если душевные свойства, обусловливающие необходимое внимание, еще имеются налицо в нормальном размере.
Прежде всего, работа душевного механизма, требующаяся для полной вменяемости, может пострадать от наступившего во время действия временного расстройства. Таким образом, полноценный нравственно человек может в момент совершения проступка оказаться не таковым, так как находится, быть может, под влиянием химических веществ необыкновенного возбуждения и переутомления, под действием состояния, напоминающего гипноз и т.д. И здесь также невозможно установить повсюду строгую границу. Бесчувственное состояние вследствие опьянения делает поступок ненаказуемым, если оно не вызвано намеренно для совершения преступления, между тем как легкое опьянение после выпитого стакана вина вообще не влияет на наказуемость поступка. Но между этими двумя крайностями находятся самые различные степени опьянения, а психологу известно, что действие алкоголя, имеющего свойство задерживать и парализовать психические процессы, до такой степени ослабляет противодействие импульсу, что способность противостоять искушению изменяется в строгом соответствии со степенью опьянения. С другой стороны, устойчивость по отношению к действию алкоголя зависит от индивидуальности и от разнообразных побочных обстоятельств. <…> Не исключена даже, по-видимому, возможность, что в будущей психологической лаборатории при судебной палате будут психологами-экспертами посредством точных экспериментальных методов исследоваться такие вопросы, как индивидуальная реакция на алкоголь. Точно так же необходим точнейший психологический анализ, чтобы поставить в счет воздействие на душу духовного или физического утомления. Если, например, по небрежности машиниста произошло столкновение поездов, унесшее человеческие жизни, то разные кривотолки о влиянии предшествовавшего утомления и переутомления не соответствуют той необычайной научной тщательности, с которой в судебном зале разбирается, скажем, химиком и физиологом действие ядов, или хирургом —действие оружия. Приблизительно то же можно сказать и о душевных волнениях, об испуге и страхе, удивлении и разочаровании. Простейшие житейские понятия фигурируют в большинстве случаев там, где основательное знание научной психофизиологии направило бы внимание на тонкие и важные для измерения виновности различия.
Ссылка на гипноз также нередко встречается в судебном зале. Эта трудная сама по себе психологическая проблема упрощается, правда для судьи тем, что он почти всегда окажется прав, если не поверит такому утверждению. Обвиняемый обыкновенно склонен ожидать успеха от заявления, что он совершил преступление, наличия которого отрицать невозможно, под влиянием гипноза. В некоторых местностях излюбленным оправданием служат такого рода утверждения, будто некто своим гипнотизирующим взглядом подчинил обвиняемого своей власти и превратил его в безвольное орудие своих преступных намерений. <…> Мне представляется невозможным, чтобы человек, обладающий нормальным сознанием долга, мог быть превращен силой послегипнотического влияния в виновника тяжелого преступления, хотя мне не раз приходилось быть свидетелем комедий с отравлением посредством сахарной воды и с закалыванием соломенными кинжалами. Хотя эти опыты нередко весьма приближались, по-видимому, к настоящим условиям жизни, меня они никогда не могли убедить в том, что в сознании загипнотизированного не сохранялась задняя мысль о нереальности положения. Но это совершенно не исключает взаимной связи между гипнозом и преступлением; если даже человек, сознающий свой долг, с трудом может быть превращен в преступника, то тот, в сознании которого преступный импульс и без того нашел бы слабое противодействие, может под влиянием гипноза совершенно от него отказаться; кроме того, мы совершенно упускаем из виду, что загипнотизированный сам может быть объектом преступления. Но самое важное то, что между состоянием гипноза и нормальным состоянием существует столько же промежуточных ступеней, как между опьянением и трезвым состоянием. Нельзя спорить против того факта, что чаще всего окольными путями, посредством нового возбуждения, может быть создана ненормальная зависимость воли, при которой влияние, толкающее на преступление, уже не находит нормального противодействия. Так, в течение нескольких лет я наблюдал следующий выходящий из ряда вон случай: одна женщина, по непонятному ей самой внутреннему побуждению, заняла по отношению к гораздо ниже ее стоящему мужчине рабское, зависимое положение и оказалась юридически ответственной за действия, противоречившие во всех отношениях ее нормальному характеру, хотя с психиатрической точки зрения не было никаких оснований для установления у нее пониженной вменяемости. <…>
Однако постоянные факторы, обусловливающие пониженную духовную одаренность, имеют большее значение, чем временные ограничения вменяемости. Прежде всего, здесь дело идет об умственном уровне: современная наука установила, что значительная часть обитателей наших исправительных заведений принадлежит к пограничной области, расположенной между душевным здоровьем и слабоумием. <…> Мы уже сделали краткий очерк таких экспериментов, когда говорили о психогнозисе преступной души. Сообщение о последней по времени группе таких опытов было опубликовано Раулендом (Rowland). Экспериментальному исследованию были подвергнуты 35 молодых женщин в одном из американских исправительных заведений и 35 студенток такого же приблизительно возраста. Испытания носили преимущественно такой характер, что в них воспитание и образование испытуемых не играли решающей роли, а между тем практическая жизнь могла служить для них вполне достаточной подготовительной школой. Эксперименты занимались исследованием продолжительности реакции, оптической и акустической памяти, объема внимания и предрасположения к внушению. Всегда устанавливалась известная граница, ниже которой продуктивность субъекта в данной области считалась ненормальной. В общем было сделано девять опытов; для руководства было установлено, что духовный уровень заключенной должен считаться ниже нормального, если в шести из девяти опытов ее продуктивность оказалась ненормальной. Результаты были следующие: ненормально медленное функционирование реакции было установлено у 11 заключенных, а у испытываемых для сравнения студенток всего у 5. При испытании памяти ненормальная продуктивность оказалась у 17 заключенных и ни у одной студентки. При испытании внимания неблагоприятные результаты обнаружились у 19 заключенных и ни у одной студентки. Что касается предрасположения к внушению, то тут результаты оказались неблагоприятными в среднем для 16 заключенных и только для 5 студенток. В результате всех этих опытов было выяснено, что умственный уровень 11 заключенных ниже нормального, между тем как в отношении студенток все испытание в совокупности показало, что ни у одной из них этот уровень не падает ниже черты нормальных требований. Итак, около трети осужденных обнаружили пониженную ценность духовных функций, и если бы этот факт был известен судье, то он едва ли бы оставил его без внимания при определении степени вины.
Несомненно, что во всех этих опытах чувствуется еще нечто дилетантское. Они еще чересчур подчинены интересам психологической лаборатории и слишком мало приспособлены к требованиям уголовного судопроизводства. Но они указывают нам путь, на котором можно ждать успехов. При назначении наказания должен быть известен духовный уровень человека, признанного виновным, и экспериментальное исследование —единственный правильный путь для этого. Судья должен знать, обладал ли преступник вообще способностью понять более общие точки зрения и нормальным образом применять свой прежний опыт, верно оценить жизненную ситуацию, обратить внимание на все подробности окружающей его среды, обдумать заранее будущее, использовать с полным пониманием имеющиеся налицо влияния. Все то, что социологи-криминалисты зачастую определяли как характерные черты преступной души, при этом отходит на второй план. Воровской язык, или пристрастие к татуировке, или разные особенности, развивающиеся при определенных категориях преступлений и часто перечисляющиеся в психологии преступления, —все эти внешние признаки также, в сущности, представляют лишь теоретический интерес. Они связаны с преступником и годились бы для того, чтобы указать, что дело идет о преступнике. Но здесь мы рассуждаем о случаях, где само преступление уже установлено, и где должен быть выяснен особенно душевный склад преступника, чтобы иметь возможность правильно судить о размере его вины. Раз наполовину слабоумный субъект уже находится в исправительном заведении, то заметить его дефект будет сравнительно труднее, так как здесь отпадает необходимость затруднительных для него сношений с внешним миром, и строго установленный порядок жизни предъявляет небольшие требования к его психическому механизму. Все средства психопатологической диагностики должны быть призваны на помощь, когда требуется определить степень вины вменяемого в уголовном отношении преступника с ослабленной умственной деятельностью, как, например, неврастеника, истеричного, эпилептика, алкоголика, морфиниста или кокаиниста.
Все эти проблемы повторяются в области гражданского права. Соотношение между ослаблением умственной деятельности и правоспособностью, взятие под опеку, способность к показанию у психически ненормальных, обязанность вознаграждать убытки у людей с пониженной духовной ценностью и у душевнобольных, право вступать в брак при наличии психопатологических условий, развод, действие самоубийства —во всем этом скрываются вопросы из области гражданского права, имеющие глубокое значение и требующие вмешательства какого-нибудь вида психологии. Вопросы о правоспособности и завещательном праве, в особенности, могут уже и в наши дни быть поставлены в самую тесную связь с методами и выводами экспериментальной психологии. <…>
Далее, решение судьи должно считаться с формой наказания. Мы должны были уже коснуться влияний на психику разных возможных родов наказания, когда обсуждали общую проблему об охранении правовой жизни с точки зрения законодателя. Но все эти проблемы до известной степени возникают снова, когда наказание должно быть приноровлено к частному случаю. И без слов ясно, что это возможно лишь в пределах известных границ; если законодатель решил, что по психологическим или иным причинам недопустимы, скажем, телесные наказания, или смертная казнь, или условное осуждение, или бессрочное заключение, то ни судья, ни приводящий в исполнение наказание не имеют права преступить положенные им границы. Но все-таки для них в отведенных им пределах остается еще широкий простор, где они могут и фактически должны считаться, назначая наказание, с личным духовным уровнем виновного, а иначе их решение не будет соответствовать более глубокому смыслу наказания.
Не следует при этом упускать из виду, что психологию отбывающего срок тюремного заключения нельзя попросту считать совпадающей с психологией находящегося в предварительном заключении; в самое последнее время вполне справедливо подчеркивались психологические моменты именно в жизни подследственных заключенных. Такой заключенный, если он даже невиновен, не может быть уверен, что он убедительным образом докажет свою невиновность, —поэтому неудивительно, что как у виновных, так равным образом и у невиновных, душевное состояние обнаруживает сильнейшие колебания. В сравнении с ними отбывающий наказание находится в состоянии покоя. Так, Маркс, с точки зрения тюремного врача, выдвигает то обстоятельство, что обвинительный приговор, в особенности, если дело идет о неожиданно тяжелом наказании, в первый момент, действительно, вызывает сильнейшее душевное возбуждение, но что затем постепенно наступает успокоение. В доме предварительного заключения в Берлине, по поводу которого он делает свое сообщение, где постоянно от двухсот до трехсот арестантов отбывают наказание, иногда сроком в несколько лет, его всегда поражало, что лица, бывшие во время предварительного заключения довольно несносными пациентами и даже жалобщиками, во время отбывания наказания приобретали спокойствие и уравновешенность и становились усердными работниками. Вот почему подследственные арестанты страдают в чрезвычайной мере от бессонницы и других нервных явлений, и среди них сильно распространен импульс к самоубийству. В особенности после первых судебных допросов способность спокойного соображения зачастую совершенно уничтожается, и наступает состояние полнейшего умственного расстройства. При этом надо заметить, что женщины, по-видимому, легче, чем мужчины, переносят предварительное заключение как таковое. Среди них больше всего от него страдают детоубийцы. Одиночное заключение, наоборот, в общем переносится женщинами с большим трудом, чем мужчинами. Итак, душевное состояние заключенного требует тщательного внимания, если желательно избежать последствий, одинаково опасных в правовом и социальном отношениях. Для этого не потребуется особенного экспериментального анализа, а достаточно будет знакомства тюремных чиновников с психологией.
Потребность в такого рода выучке сказывается с чрезвычайной силой при сношениях с арестантами, уже отбывающими срок наказания. Так, например, полный контраст между одиночным заключением и заключением в общей камере влечет за собою, разумеется, множество психологических проблем. Зависимость от индивидуальных различий сказывается в этом случае уже в воздействии каждого рода заключения на чувство: для многих преступников одиночество является самой тяжелой частью кары, между тем как некоторые нервные заключенные, с легкой возбудимостью, чувствуют себя лучше всего, если они избавлены от трений со своими товарищами по заключению. С другой стороны, совместное заключение представляет всегда опасность психической инфекции, причем здесь внушение действует особенно сильно на субъектов с пониженной духовной ценностью, составляющих прежде всего большую часть населения исправительных заведений. Зато одиночное заключение, несомненно, очень легко становится источником более глубоких душевных расстройств, проявляющихся при наиболее острой форме в частых галлюцинаторных явлениях. Весь вопрос о наказаниях связан при этом с распознаванием различных преступных типов. Конечно, современная криминология не довольствуется не выдерживающим критики шаблоном прирожденного преступника, которого необходимо, чтобы сделать его безвредным, как заразного больного, психологически отделить от здорового преступника. Такой резкой грани между двумя обширными психологическими классами не существует, так как ненормальные душевные условия, из которых может возникнуть преступление, понижаются постепенно.
Но даже и там, где криминология, по-видимому, основывает такое подразделение на социологическом базисе, а именно на степени опасности, угрожающей правовой жизни, все-таки возникают классы, которые в конце концов совпадают с группами, при установлении которых руководствовались психологическими мотивами. Такое подразделение преступников, например, как у Ашаффенбурга, на группы случайных, действовавших под влиянием аффекта, соблазненных удобными обстоятельствами, действовавших с заранее обдуманным намерением, рецидивистов, привычных и профессионалов, может быть основано на ясных психологических различиях. Всегда дело идет об определенной склонности, о психическом предрасположении, причем первоначально оставляется в стороне вопрос, насколько это предрасположение является прирожденным, а насколько создано воспитанием, опытом и преступными переживаниями. Итак, одно и то же преступление может указывать на совершенно неодинаковые психические условия и требовать, как в индивидуальных, так и в социальных интересах, не только неодинакового наказания, но и неодинакового обращения в течение отбывания его. Точно таким же образом необходимо всегда сообразоваться с возрастом и полом; и именно в связи с юным возрастом преступника, благодаря современному развитию знания, уже установлены значительные изменения в трактовании наказания. <…>
Таким образом чиновники, в обязанности которых входит приведение в исполнение наказания, должны были бы войти в круг тех, кто в интересах правовой жизни обязан вступить в серьезные сношения с научной психологией. Но этого требования нельзя откладывать по отношению к судьям, адвокатам и прокурорам. Если здесь уместно предостережение, то только то, чтобы психологические понятия, усваиваемые юристом, не подчинялись в чересчур большой степени интересам психопатолога и психиатра. Не подлежит сомнению, что более обстоятельному и глубокому изучению психологии преступника положили начало врачи душевных болезней. Мы обязаны им самой обстоятельной работой на этом поприще во всех странах. Но необходимым следствием этого явилась некоторого рода односторонность. Для юриста больной преступник остается все-таки исключением. И нас невольно наводит на размышление, что, вследствие вполне основательной односторонности психопатолога, взгляд юриста на преступника может совершенно подчиниться этой точке зрения, так что здоровый преступник для него превратится как бы в крайний момент, где угас, постепенно бледнея, патологический элемент. Психологические сведения, необходимые юристу, прежде всего касаются здорового психически преступника; другими словами, юристу требуется научная психология нормального человека, и, только избрав ее исходной точкой, психолог-криминалист должен углубиться в исследование разных степеней пониженной духовной ценности и расстройств умственной деятельности, а также их отношения к преступлению.