Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Е. Замятин "О ЛИТЕРАТУРЕ, РЕВОЛЮЦИИ, ЭНТРОПИИ И О ПРОЧЕМ"
- Назови мне последнее число, верх
нее, самое большое.
- Но это же нелепо! Раз число чисел
бесконечно, какое же последнее?
- А какую же ты хочешь последнюю
революцию! Последней нет, революции -
бесконечны. Последняя - это для детей:
детей бесконечность пугает, а необходимо,
͠чтобы дети спали спокойно...
Евг. Замятин. Роман "Мы".
Спросить вплотную: что такое революция?
Ответят луи-каторзно: революция - это мы; ответят календарно: месяц и число; ответят: по азбуке. Если же от азбуки перейти к складам, то вот:
Две мертвых, темных звезды сталкиваются с неслышным, оглушительным грохотом и зажигают новую звезду: это революция. Молекула срывается со своей орбиты и, вторгшись в соседнюю атомическую вселенную, рождает новый химический элемент: это революция. Лобачевский одной книгой раскалывает стены тысячелетнего Эвклидова мира, чтобы открыть путь в бесчисленные неэвклидовы пространства: это революция.
Революция - всюду, во всем, она бесконечна, последней революции - нет, нет последнего числа. Революция социальная - только одно из бесчисленных чисел: закон революции не социальный, а неизмеримо больше - космический, универсальный закон (uпivегsum) - такой же, как закон сохранения энергии, вырождения энергии(энтропии). Когда- нибудь установлена будет точная формула закона революции. И в этой формуле - числовые величины: нации, классы, молекулы, звезды - и книги.
Багров, огнен, смертелен закон революции, но это смерть - для зачатия новой жизни, звезды. И холоден, синь, как лед, как ледяные межпланетные бесконечности, - закон энтропии. Пламя из багрового становится розовым, ровным, теплым, не смертельным, а комфортабельным; солнце стареет в планету, удобную для шоссе, магазинов, постелей, проституток, тюрем: это - закон. И чтобы снова зажечь молодостью планету - нужно зажечь ее, нужно столкнуть ее с плавного шоссе эволюции: это - закон.
Пусть пламя остынет завтра, послезавтра (в книге бытия - дни равняются годам, векам). Но кто-то должен видеть это уже сегодня и уже сегодня еретически говорить о завтра. Еретики - единственное (горькое) лекарство от энтропии человеческой мысли.
Когда пламенно-кипящая сфера (в науке, религии, социальной жизни, искусстве) остывает, огненная магма покрывается догмой - твердой, окостенелой, неподвижной корой. Догматизация в науке, религии, социальной жизни, искусстве - энтропия мысли; догматизированное уже не сжигает, оно - греет, оно - тепло, оно - прохладно. Вместо нагорной проповеди, под палящим солнцем, над воздетыми руками и рыданиями - дремотная молитва в благолепном аббатстве; вместо трагического Галилеева <А все-таки она вертится!> - спокойные вычисления в теплом пулковском кабинете. На Галилеях эпигоны медленно, полипно, кораллово строят свое: путь эволюции. Пока новая ересь не взорвет кору догмы и все возведенные на ней прочнейшие, каменнейшие постройки.
Взрывы - малоудобная вещь. И потому взрывателей, еретиков, справедливо истребляют огнем, топором, словом. Для всякого сегодня, для всякой эволюции, для трудной, медленной, полезной, полезнейшей, созидательной, коралловой работы - еретики вредны: они нерасчетливо, глупо вскакивают в сегодня из завтра, они - романтики. Бабефу в 1797 году справедливо отрубили голову: он заскочил в 1797 год, перепрыгнув через полтораста лет. Справедливо рубят голову еретической, посягающей на догмы, литературе: эта литература - вредна.
Но вредная литература полезнее полезной: потому что она антиэнтропийна, она - средство борьбы с обызвест- влением, склерозом, корой, мхом, покоем. Она утопична, нелепа - как Бабеф в 1797 году: она права через полтораста лет.
Ну, а двуперстники, Аввакумы? Аввакумы ведь тоже еретики?
Да, и Аввакумы - полезны. Если бы Никон знал Дарвина, он бы ежедневно служил молебен о здравии Аввакума.
Мы знаем Дарвина, знаем, что после Дарвина - мутации, вейсманизм, неоламаркизм. Но это все - балкончики, мезонины: здание - Дарвин. И в этом здании - не только головастики и грибы - там и человек тоже, не только клыки и зубы, но и человеческие мысли тоже. Клыки оттачиваются только тогда, когда есть кого грызть; у домашних кур крылья только для того, чтобы ими хлопать. Для идей и кур - один и тот же закон: идеи, питающиеся котлетками, беззубеют так же, как цивилизованные котлетные люди. Аввакумь, - нужны для здоровья; Аввакумов нужно выдумать, если их нет.
Но они - вчера. Живая литература живет не по вче- рашним часам, и не по сегодняшним, а по завтрашним. Это - матрос, посланный вверх, на мачту, откуда ему видны гибнущие корабли, видны айсберги и мальстремы, еще неразличимые с палубы. Его можно стащить с мачты и поставить к котлам, к кабестану, но это ничего не изменит: останется мачта - и другому с мачты будет видно то же, что первому.
Матрос на мачте нужен в бурю. Сейчас - буря, с разных сторон - SOS. Еще вчера писатель мог спокойно разгуливать по палубе, щелкая кодаком (быт), но кому придет в голову разглядывать на пленочках пейзажи и жанры, когда мир накренился на 45o, разинуты зеленые пасти, борт трещит? Сейчас можно смотреть и думать только так, как перед смертью: ну, вот умрем - и что же? прожили - и как? если жить - сначала, по-новому, то чем, для чего? Сейчас в литературе нужны огромные, мачтовые, аэропланные, философские кругозоры, нужны самые последние, самые страшные, самые бесстрашные "зачем?" и "дальше?".
Так спрашивают дети. Но ведь дети - самые смелые философы. Они приходят в жизнь голые, не прикрытые ни единым листочком догм, абсолютов, вер. Оттого всякий их вопрос нелепо наивен и так пугающе сложен. Те, новые, кто входит сейчас в жизнь, голы и, бесстрашны, как дети, и у них, так же, как у детей, как у Шопенгауэра, Достоевского и Ницше, - "зачем?" и "ЧТО дальше?". Гениальные философы, дети и народ - одинаково мудры, потому что они задают одинаково глупые вопросы. Глупые - для цивилизо- ванного человека, имеющего хорошо обставленную квартиру, с прекрасным клозетом, и хорошо обставленную догму.
Органическая химия уже стерла черты между живой и мертвой материей. Ошибочно разделять людей на живых и мертвых: есть люди живые-мертвые и живые-живые. Живые-мертвые тоже пишут, ходят, говорят, делают. Но они не ошибаются; не ошибаясь - делают также машины, но они делают только мертвое. Живые-живые - в ошибках, в поисках, в вопросах, в муках.
Так и то, что мы пишем: это ходит и говорит, но оно может быть живое-мертвое или живое-живое. По- настоящему живое, ни перед чем и ни на чем не останавливаясь, ищет ответов на нелепые, <детские" вопросы. Пусть ответы неверны, пусть философия ошибочна - ошибка ценнее истин: истина - машинное, ошибка - живое, истина - успокаивает, ошибка беспокоит. И пусть даже ответы невозможны совсем тем лучше: заниматься отвлеченными вопросами привилегия мозгов, устроенных по принципу коровьей требухи, как известно, приспособленной к перевариванию жвачки.
Если бы в природе было что-нибудь неподвижное, если бы были истины - все это было бы, конечно, неверно. Но, к счастью, все истины - ошибочны: диалектический процесс именно в том, что сегодняшние истины - завтра становятся ошибками: последнего числа - нет.
Эта (единственная) истина - только для крепких: для слабонервных мозгов - непременно нужна ограниченность вселенной, последнее число, "костыли достоверности" - словами Ницше. У слабонервных не хватает сил в диалектический силлогизм включить и самих себя. Правда, это трудно. Но это - то самое, что удалось сделать Эйнштейну: ему удалось вспомнить, что он, Эйнштейн, с часами в руках наблюдающий движение, - тоже движется, ему удалось на земные движения посмотреть извне.
Так именно смотрит на земные движения большая, не знающая последних чисел, литература.
Критики арифметические, азбучные - тоже сейчас ищут в художественном слове чего-то иного, кроме того, что можно ощупать. Но они ищут так же, как некий гражданин в зеленом пальто, которого я встретил однажды ночью на Невском, в дождь.
Гражданин в зеленом пальто, покачиваясь и обнявши столб, нагнулся к мостовой под фонарем. Я спросил гражданина: "Вы что?" - "К-кошелек разыскиваю, сейчас потерял в-вон т-там" (- рукой куда-то в сторону, втемноту). - "Так почему же вы его тут-то, около фонаря, разыскиваете?" - "А п-потому тут под фонарем, светло, в- все видно"
Они разыскивают - только под своим фонарем. Н под фонарем приглашают разыскивать всех.
Н все же - они единственная порода настоящих критиков. Критики художественные - пишут повести и рассказы, где фамилии героев случайно - Блок, Пешков, Ахматова. Следовательно, они не критики: они - мы, беллетристы. Настоящим критиком может быть только тот, кто умеет писать антихудожественно - наследственный дар критиков общественных.
Только этот сорт критиков и полезен для художника: у них можно учиться, как не надо писать и о чем не надо писать. Согласно этике благоразумного франсовского пса Рике: "Поступок, за который тебя накормили или приласкали, - хороший поступок; поступок, за который тебя побили, - дурной поступок>. Люди - часто неблагоразумны; и чем дальше они от благоразумия Рике, тем ближе к обратному этическому правилу: "Поступок, за который тебя накормили или приласкали, - дурной поступок; поступок, за который тебя побили, - хороший поступок>. Не будь этих критиков, как бы мы знали, какие из наших литературных поступков хорошие и какие - дурные?!
Формальный признак живой литературы - тот же самый, что и внутренний: отречение от истины, то есть оттого, что все знают и до этой минуты знали, - сход с канонических рельсов, с широкого большака.
Большак русской литературы, до лоску наезженный гигантскими обозами Толстого, Горького, Чехова, - реализм, быт: следовательно, уйти от быта. Рельсы, до святости канонизированные Блоком, Сологубом, Белым, - отрекшийся от быта символизм: следовательно уйти к быту.
Абсурд, да. Пересечение параллельных линий - тоже абсурд. Но это абсурд только в канонической, плоской геометрии Эвклида: в геометрии неэвклидовой - это ак- сиома. Нужно только перестать быть плоским, подняться над плоскостью. Для сегодняшней литературы плоскость быта - то же, что земля для аэроплана: только путь для разбега - чтобы потом вверх - от быта к бытию, к философии, к фантастике. По большакам, по шоссе - пусть скрипят вчерашние телеги. У живых хватает сил отрубить свое вчерашнее: в последних рассказах Горького - вдруг фантастика, в "Двенадцати" Блока - вдруг уличная частушка, в "Жокее" Белого вдруг арбатский быт.
Посадить в телегу исправника или комиссара, телега все равно останется телегой. И все равно литература останется вчерашней, если везти даже и "революционный быт> по наезженному большаку - если везти даже на лихой, с колокольцами, тройке. Сегодня - автомобиль, аэроплан, мелькание, лёт, точки, секунды, пунктиры.
Старых, медленных, дормезных описаний нет: лаконизм - но огромная заряженность, высоковольтность каждого слова. В секунду - нужно вжать столько, сколько раньше в шестидесятисекундную минуту: и синтаксис - эллиптичен, летуч, сложные пирамиды периодов - разобраны по камням самостоятельных предложений. В быстроте канонизированное, привычное ускользает от глаза: отсюда - необычная, часто странная символика и лексика. Образ - остр, синтетичен, в нем - только одна основная черта, какую успеешь приметить с автомобиля. В освященный словарь - московских просвирен - вторглось уездное, неологизмы, наука, математика, техника.
Если это сочтут за правило, то талант в том, чтобы правило сделать исключением; гораздо больше тех, кто исключение превращает в правило.
Наука и искусство - одинаковы в проектировании мира на какие-то координаты. Различные формы - только в различии координат. Все реалистические формы - проектирование на неподвижные, плоские координаты Эвклидова мира. В природе этих координат нет, этого ограниченного, неподвижного мира нет, он - условность, абстракция, нереальность. И потому реализм - нереален: неизмеримо ближе к реальности проектирование нам мчащиеся кривые поверхности - то, что одинаково делают новая математика и новое искусство. Реализм не примитивный, не realia, а realiora - в сдвиге, в искажении, в кривизне, в необъективности. Объективен объектив фотографического аппарата.
Основные признаки новой формы - быстрота движения (сюжета, фразы), сдвиг, кривизна (в символике и лексике) - не случайны: они следствие новых математических координат.
Новая форма не для всех понятна, для многих трудна? Возможно. Привычное, банальное, - конечно, проще, приятней, уютней. Очень уютен Вересаевский тупик - и все- таки это уютный тупик. Очень прост Эвклидов мир и очень труден Эйнштейнов - и все-таки уже нельзя вернуться к Эвклиду. Никакая революция, никакая ересь - не уютны и не легки. Потому что это - скачок, это - разрыв плавной эволюционной кривой, а разрыв - рана, боль. Но ранить нужно: у большинства людей - наследственная сонная болезнь, а больным этой болезнью (энтропией) - нельзя давать спать, иначе - последний сон, смерть.
Эта же болезнь - часто у художника, писателя: сыто заснуть в однажды изобретенной и дважды усовершен- ствованной форме. И нет силы ранить себя, разлюбить любимое, из обжитых, пахнущих лавровым листом покоев - уйти в чистое поле и там начать заново.
Правда, ранить себя - трудно, даже опасно: "Двенадцатью" - Блок смертельно ранил себя. Но живому - жить сегодня, как вчера, и вчера, как сегодня, - еще труднее.
Х - 1923