Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
|
Quand Georges Duroy se retrouva dans la rue, il hésita sur ce qu’il ferait. Il avait envie de courir, de rêver, d’aller devant lui en songeant à l’avenir et en respirant l’air doux de la nuit ; mais la pensée de la série d’articles demandés par le père Walter le poursuivait, et il se décida à rentrer tout de suite pour se mettre au travail. Il revint à grands pas, gagna le boulevard extérieur, et le suivit jusqu’à la rue Boursault qu’il habitait. Sa maison, haute de six étages, était peuplée par vingt petits ménages ouvriers et bourgeois, et il éprouva en montant l’escalier, dont il éclairait avec des allumettes-bougies les marches sales où traînaient des bouts de papiers, des bouts de cigarettes, des épluchures de cuisine, une écœurante sensation de dégoût et une hâte de sortir de là, de loger comme les hommes riches, en des demeures propres, avec des tapis. Une odeur lourde de nourriture, de fosse d’aisances et d’humanité, une odeur stagnante de crasse et de vieille muraille, qu’aucun courant d’air n’eût pu chasser de ce logis, l’emplissait du haut en bas. La chambre du jeune homme, au cinquième étage, donnait, comme sur un abîme profond, sur l’immense tranchée du chemin de fer de l’Ouest, juste au-dessus de la sortie du tunnel, près de la gare des Batignolles. Duroy ouvrit sa fenêtre et s’accouda sur l’appui de fer rouillé. Au-dessous de lui, dans le fond du trou sombre, trois signaux rouges immobiles avaient l’air de gros yeux de bête ; et plus loin on en voyait d’autres, et encore d’autres, encore plus loin. À tout instant des coups de sifflet prolongés ou courts passaient dans la nuit, les uns proches, les autres à peine perceptibles, venus de là-bas, du côté d’Asnières. Ils avaient des modulations comme des appels de voix. Un d’eux se rapprochait, poussant toujours son cri plaintif qui grandissait de seconde en seconde, et bientôt une grosse lumière jaune apparut, courant avec un grand bruit ; et Duroy regarda le long chapelet des wagons s’engouffrer sous le tunnel. Puis il se dit : « Allons, au travail ! » Il posa sa lumière sur sa table ; mais au moment de se mettre à écrire, il s’aperçut qu’il n’avait chez lui qu’un cahier de papier à lettres. Tant pis, il l’utiliserait en ouvrant la feuille dans toute sa grandeur. Il trempa sa plume dans l’encre et écrivit en tête, de sa plus belle écriture : Souvenirs d’un chasseur d’Afrique. Puis il chercha le commencement de la première phrase. Il restait le front dans sa main, les yeux fixés sur le carré blanc déployé devant lui. Qu’allait-il dire ? Il ne trouvait plus rien maintenant de ce qu’il avait raconté tout à l’heure, pas une anecdote, pas un fait, rien. Tout à coup il pensa : « Il faut que je débute par mon départ. » Et il écrivit : « C’était en 1874, aux environs du 15 mai, alors que la France épuisée se reposait après les catastrophes de l’année terrible… » Et il s’arrêta net, ne sachant comment amener ce qui suivrait, son embarquement, son voyage, ses premières émotions. Après dix minutes de réflexions il se décida à remettre au lendemain la page préparatoire du début, et à faire tout de suite une description d’Alger. Et il traça sur son papier : « Alger est une ville toute blanche… » sans parvenir à énoncer autre chose. Il revoyait en souvenir la jolie cité claire, dégringolant, comme une cascade de maisons plates, du haut de sa montagne dans la mer, mais il ne trouvait plus un mot pour exprimer ce qu’il avait vu, ce qu’il avait senti. Après un grand effort, il ajouta : « Elle est habitée en partie par des Arabes… » Puis il jeta sa plume sur la table et se leva. Sur son petit lit de fer, où la place de son corps avait fait un creux, il aperçut ses habits de tous les jours jetés là, vides, fatigués, flasques, vilains comme des hardes de la Morgue. Et, sur une chaise de paille, son chapeau de soie, son unique chapeau, semblait ouvert pour recevoir l’aumône. Ses murs, tendus d’un papier gris à bouquets bleus, avaient autant de taches que de fleurs, des taches anciennes, suspectes, dont on n’aurait pu dire la nature, bêtes écrasées ou gouttes d’huile, bouts de doigts graissés de pommade ou écume de la cuvette projetée pendant les lavages. Cela sentait la misère honteuse, la misère en garni de Paris. Et une exaspération le souleva contre la pauvreté de sa vie. Il se dit qu’il fallait sortir de là, tout de suite, qu’il fallait en finir dès le lendemain avec cette existence besogneuse. Une ardeur de travail l’ayant soudain ressaisi, il se rassit devant sa table, et recommença à chercher des phrases pour bien raconter la physionomie étrange et charmante d’Alger, cette antichambre de l’Afrique mystérieuse et profonde, l’Afrique des Arabes vagabonds et des nègres inconnus, l’Afrique inexplorée et tentante, dont on nous montre parfois, dans les jardins publics, les bêtes invraisemblables qui semblent créées pour des contes de fées, les autruches, ces poules extravagantes, les gazelles, ces chèvres divines, les girafes surprenantes et grotesques, les chameaux graves, les hippopotames monstrueux, les rhinocéros informes, et les gorilles, ces frères effrayants de l’homme. Il sentait vaguement des pensées lui venir ; il les aurait dites, peut-être, mais il ne les pouvait point formuler avec des mots écrits. Et son impuissance l’enfiévrant, il se leva de nouveau, les mains humides de sueur et le sang battant aux tempes. Et ses yeux étant tombés sur la note de sa blanchisseuse, montée, le soir même, par le concierge, il fut saisi brusquement par un désespoir éperdu. Toute sa joie disparut en une seconde avec sa confiance en lui et sa foi dans l’avenir. C’était fini ; tout était fini, il ne ferait rien ; il ne serait rien ; il se sentait vide, incapable, inutile, condamné. Et il retourna s’accouder à la fenêtre, juste au moment où un train sortait du tunnel avec un bruit subit et violent. Il s’en allait là-bas, à travers les champs et les plaines, vers la mer. Et le souvenir de ses parents entra au cœur de Duroy. Il allait passer près d’eux, ce convoi, à quelques lieues seulement de leur maison. Il la revit, la petite maison, au haut de la côte, dominant Rouen et l’immense vallée de la Seine, à l’entrée du village de Canteleu. Son père et sa mère tenaient un petit cabaret, une guinguette où les bourgeois des faubourgs venaient déjeuner le dimanche : À la Belle-Vue. Ils avaient voulu faire de leur fils un monsieur et l’avaient mis au collège. Ses études finies et son baccalauréat manqué, il était parti pour le service avec l’intention de devenir officier, colonel, général. Mais dégoûté de l’état militaire bien avant d’avoir fini ses cinq années, il avait rêvé de faire fortune à Paris. Il y était venu, son temps expiré, malgré les prières du père et de la mère, qui, leur songe envolé, voulaient le garder maintenant. À son tour, il espérait un avenir ; il entrevoyait le triomphe au moyen d’événements encore confus dans son esprit, qu’il saurait assurément faire naître et seconder. Il avait eu au régiment des succès de garnison, des bonnes fortunes faciles et même des aventures dans un monde plus élevé, ayant séduit la fille d’un percepteur, qui voulait tout quitter pour le suivre, et la femme d’un avoué, qui avait tenté de se noyer par désespoir d’être délaissée. Ses camarades disaient de lui : « C’est un malin, c’est un roublard, c’est un débrouillard qui saura se tirer d’affaire. » Et il s’était promis en effet d’être un malin, un roublard et un débrouillard. Sa conscience native de Normand, frottée par la pratique quotidienne de l’existence de garnison, distendue par les exemples de maraudages en Afrique, de bénefs illicites, de supercheries suspectes, fouettée aussi par les idées d’honneur qui ont cours dans l’armée, par les bravades militaires, les sentiments patriotiques, les histoires magnanimes racontées entre sous-offs et par la gloriole du métier, était devenue une sorte de boîte à triple fond où l’on trouvait de tout. Mais le désir d’arriver y régnait en maître. Il s’était remis, sans s’en apercevoir, à rêvasser, comme il faisait chaque soir. Il imaginait une aventure d’amour magnifique qui l’amenait, d’un seul coup, à la réalisation de son espérance. Il épousait la fille d’un banquier ou d’un grand seigneur rencontrée dans la rue et conquise à première vue, Le sifflet strident d’une locomotive qui, sortie toute seule du tunnel, comme un gros lapin de son terrier, et courant à toute vapeur sur les rails, filait vers le garage des machines, où elle allait se reposer, le réveilla de son songe. Alors, ressaisi par l’espoir confus et joyeux qui hantait toujours son esprit, il jeta, à tout hasard, un baiser dans la nuit, un baiser d’amour vers l’image de la femme attendue, un baiser de désir vers la fortune convoitée. puis il ferma sa fenêtre et commença à se dévêtir en murmurant : « Bah, je serai mieux disposé demain matin. Je n’ai pas l’esprit libre ce soir. Et puis, j’ai peut-être aussi un peu trop bu. On ne travaille pas bien dans ces conditions-là. » Il se mit au lit, souffla la lumière, et s’endormit presque aussitôt. Il se réveilla de bonne heure, comme on s’éveille aux jours d’espérance vive ou de souci, et, sautant du lit, il alla ouvrir sa fenêtre pour avaler une bonne tasse d’air frais, comme il disait. Les maisons de la rue de Rome, en face, de l’autre côté du large fossé du chemin de fer, éclatantes dans la lumière du soleil levant, semblaient peintes avec de la clarté blanche. Sur la droite, au loin, on apercevait les coteaux d’Argenteuil, les hauteurs de Sannois et les moulins d’Orgemont dans une brume bleuâtre et légère, semblable à un petit voile flottant et transparent qui aurait été jeté sur l’horizon. Duroy demeura quelques minutes à regarder la campagne lointaine, et il murmura : « Il ferait bougrement bon, là-bas, un jour comme ça. » Puis il songea qu’il lui fallait travailler, et tout de suite, et aussi envoyer, moyennant dix sous, le fils de sa concierge dire à son bureau qu’il était malade. Il s’assit devant sa table, trempa sa plume dans l’encrier, prit son front dans sa main et chercha des idées. Ce fut en vain. Rien ne venait. Il ne se découragea pas cependant. Il pensa : « Bah, je n’en ai pas l’habitude. C’est un métier à apprendre comme tous les métiers. Il faut qu’on m’aide les premières fois. Je vais trouver Forestier, qui me mettra mon article sur pied en dix minutes. » Et il s’habilla. Quand il fut dans la rue, il jugea qu’il était encore trop tôt pour se présenter chez son ami qui devait dormir tard. Il se promena donc, tout doucement, sous les arbres du boulevard extérieur. Il n’était pas encore neuf heures, et il gagna le parc Monceau tout frais de l’humidité des arrosages. S’étant assis sur un banc, il se remit à rêver. Un jeune homme allait et venait devant lui, très élégant, attendant une femme sans doute. Elle parut, voilée, le pied rapide, et, ayant pris son bras, après une courte poignée de main, ils s’éloignèrent. Un tumultueux besoin d’amour entra au cœur de Duroy, un besoin d’amours distinguées, parfumées, délicates. Il se leva et se remit en route en songeant à Forestier. Avait-il de la chance, celui-là ! Il arriva devant sa porte au moment où son ami sortait. « Te voilà ! à cette heure-ci ! que me voulais-tu ? » Duroy, troublé de le rencontrer ainsi comme il s’en allait, balbutia : « C’est que… c’est que… je ne peux pas arriver à faire mon article, tu sais, l’article que M. Walter m’a demandé sur l’Algérie. Ça n’est pas bien étonnant, étant donné que je n’ai jamais écrit. Il faut de la pratique pour ça comme pour tout. Je m’y ferai bien vite, j’en suis sûr, mais, pour débuter, je ne sais pas comment m’y prendre. J’ai bien les idées, je les ai toutes, et je ne parviens pas à les exprimer, » Il s’arrêta, hésitant un peu. Forestier souriait avec malice : « Je connais ça. » Duroy reprit : « Oui, ça doit arriver à tout le monde en commençant. Eh bien, je venais… je venais te demander un coup de main… En dix minutes tu me mettrais ça sur pied, toi, tu me montrerais la tournure qu’il faut prendre. Tu me donnerais là une bonne leçon de style, et sans toi, je ne m’en tirerais pas. » L’autre souriait toujours d’un air gai. Il tapa sur le bras de son ancien camarade et lui dit : « Va-t’en trouver ma femme, elle t’arrangera ton affaire aussi bien que moi. Je l’ai dressée à cette besogne-là. Moi, je n’ai pas le temps ce matin, sans quoi je l’aurais fait bien volontiers. » Duroy, intimidé soudain, hésitait, n’osait point : « Mais à cette heure-ci, je ne peux pas me présenter devant elle ?… Si, parfaitement. Elle est levée. Tu la trouveras dans mon cabinet de travail, en train de mettre en ordre des notes pour moi. » L’autre refusait de monter. « Non… ça n’est pas possible… » Forestier le prit par les épaules, le fit pivoter sur ses talons, et le poussant vers l’escalier : « Mais, va donc, grand serin, quand je te dis d’y aller. Tu ne vas pas me forcer à regrimper mes trois étages pour te présenter et expliquer ton cas. » Alors Duroy se décida : « Merci, j’y vais. Je lui dirai que tu m’as forcé, absolument forcé à venir la trouver. – Oui. Elle ne te mangera pas, sois tranquille. Surtout, n’oublie pas tantôt trois heures. – Oh ! ne crains rien. » Et Forestier s’en alla de son air pressé, tandis que Duroy se mit à monter lentement, marche à marche, cherchant ce qu’il allait dire et inquiet de l’accueil qu’il recevrait. Le domestique vint lui ouvrir. Il avait un tablier bleu et tenait un balai dans ses mains. « Monsieur est sorti », dit-il, sans attendre la question. Duroy insista : « Demandez à Mme Forestier si elle peut me recevoir, et prévenez-la que je viens de la part de son mari, que j’ai rencontré dans la rue. » Puis il attendit. L’homme revint, ouvrit une porte à droite, et annonça : « Madame attend monsieur. » Elle était assise sur un fauteuil de bureau, dans une petite pièce dont les murs se trouvaient entièrement cachés par des livres bien rangés sur des planches de bois noir. Les reliures de tons différents, rouges, jaunes, vertes, violettes, et bleues, mettaient de la couleur et de la gaieté dans cet alignement monotone de volumes. Elle se retourna, souriant toujours, enveloppée d’un peignoir blanc garni de dentelle ; et elle tendit sa main, montrant son bras nu dans la manche largement ouverte. « Déjà ? » dit-elle ; puis elle reprit : « Ce n’est point un reproche, c’est une simple question. » Il balbutia : « Oh ! madame, je ne voulais pas monter ; mais votre mari, que j’ai rencontré en bas, m’y a forcé. Je suis tellement confus que je n’ose pas dire ce qui m’amène. » Elle montrait un siège : « Asseyez-vous et parlez. » Elle maniait entre deux doigts une plume d’oie en la tournant agilement ; et, devant elle, une grande page de papier demeurait écrite à moitié, interrompue à l’arrivée du jeune homme. Elle avait l’air chez elle devant cette table de travail, à l’aise comme dans son salon, occupée à sa besogne ordinaire. Un parfum léger s’envolait du peignoir, le parfum frais de la toilette récente. Et Duroy cherchait à deviner, croyait voir le corps jeune et clair, gras et chaud, doucement enveloppé dans l’étoffe moelleuse. Elle reprit, comme il ne parlait pas : « Eh bien, dites, qu’est-ce que c’est ? » Il murmura, en hésitant : « Voilà… mais vraiment… je n’ose pas… C’est que j’ai travaillé hier soir très tard… et ce matin… très tôt… pour faire cet article sur l’Algérie que M. Walter m’a demandé… et je n’arrive à rien de bon… j’ai déchiré tous mes essais… Je n’ai pas l’habitude de ce travail-là, moi ; et je venais demander à Forestier de m’aider… pour une fois… » Elle l’interrompit, en riant de tout son cœur, heureuse, joyeuse et flattée : « Et il vous a dit de venir me trouver ?… C’est gentil ça… – Oui, madame. Il m’a dit que vous me tireriez d’embarras mieux que lui… Mais, moi, je n’osais pas, je, ne voulais pas. Vous comprenez ? » Elle se leva : « Ça va être charmant de collaborer comme ça. Je suis ravie de votre idée. Tenez, asseyez-vous à ma place, car on connaît mon écriture au journal. Et nous allons vous tourner un article, mais là, un article à succès. » Il s’assit, prit une plume, étala devant lui une feuille de papier et attendit. Mme Forestier, restée debout, le regardait faire ses préparatifs ; puis elle atteignit une cigarette sur la cheminée et l’alluma : « Je ne puis pas travailler sans fumer, dit-elle. Voyons, qu’allez-vous raconter ? » Il leva la tête vers elle avec étonnement. « Mais je ne sais pas, moi, puisque je suis venu vous trouver pour ça. » Elle reprit : « Oui, je vous arrangerai la chose. Je ferai la sauce, mais il me faut le plat. » Il demeurait embarrassé ; enfin il prononça avec hésitation : « Je voudrais raconter mon voyage depuis le commencement… » Alors elle s’assit, en face de lui, de l’autre côté de la grande table, et le regardant dans les yeux : « Eh bien, racontez-le-moi d’abord, pour moi toute seule, vous entendez, bien doucement, sans rien oublier, et je choisirai ce qu’il faut prendre. » Mais comme il ne savait par où commencer, elle se mit à l’interroger comme aurait fait un prêtre au confessionnal, posant des questions précises qui lui rappelaient des détails oubliés, des personnages rencontrés, des figures seulement aperçues. Quand elle l’eut contraint à parler ainsi pendant un petit quart d’heure, elle l’interrompit tout à coup : « Maintenant, nous allons commencer. D’abord, nous supposons que vous adressez à un ami vos impressions, ce qui vous permet de dire un tas de bêtises, de faire des remarques de toute espèce, d’être naturel et drôle, si nous pouvons. Commencez : « Mon cher Henry, tu veux savoir ce que c’est que l’Algérie, tu le sauras. Je vais t’envoyer, n’ayant rien à faire dans la petite case de boue sèche qui me sert d’habitation, une sorte de journal de ma vie, jour par jour, heure par heure. Ce sera un peu vif quelquefois, tant pis, tu n’es pas obligé de le montrer aux dames de ta connaissance… » Elle s’interrompit pour rallumer sa cigarette éteinte, et, aussitôt, le petit grincement criard de la plume d’oie sur le papier s’arrêta. « Nous continuons, dit-elle. « L’Algérie est un grand pays français sur la frontière des grands pays inconnus qu’on appelle le désert, le Sahara, l’Afrique centrale, etc., etc. « Alger est la porte, la porte blanche et charmante de cet étrange continent. « Mais d’abord il faut y aller, ce qui n’est pas rose pour tout le monde. Je suis, tu le sais, un excellent écuyer, puisque je dresse les chevaux du colonel, mais on peut être bon cavalier et mauvais marin. C’est mon cas. « Te rappelles-tu le major Simbretas, que nous appelions le docteur Ipéca ? Quand nous nous jugions mûrs pour vingt-quatre heures d’infirmerie, pays béni, nous passions à la visite. « Il était assis sur sa chaise, avec ses grosses cuisses ouvertes dans son pantalon rouge, les mains sur ses genoux, les bras formant pont, le coude en l’air, et il roulait ses gros yeux de loto en mordillant sa moustache blanche. « Tu te rappelles sa prescription : « Ce soldat est atteint d’un dérangement d’estomac. Administrez-lui le vomitif ndeg.3 selon ma formule, puis douze heures de repos ; il ira bien. » « Il était souverain, ce vomitif, souverain et irrésistible. On l’avalait donc, puisqu’il le fallait. Puis, quand on avait passé par la formule du docteur Ipéca, on jouissait de douze heures de repos bien gagné. « Eh bien, mon cher, pour atteindre l’Afrique, il faut subir, pendant quarante heures, une autre sorte de vomitif irrésistible, selon la formule de la Compagnie Transatlantique. » Elle se frottait les mains, tout à fait heureuse de son idée. Elle se leva et se mit à marcher, après avoir allumé une autre cigarette, et elle dictait, en soufflant des filets de fumée qui sortaient d’abord tout droit d’un petit trou rond au milieu de ses lèvres serrées, puis s’élargissant, s’évaporaient en laissant par places, dans l’air, des lignes grises, une sorte de brume transparente, une buée pareille à des fils d’araignée. Parfois, d’un coup de sa main ouverte, elle effaçait ces traces légères et plus persistantes ; parfois aussi elle les coupait d’un mouvement tranchant de l’index et regardait ensuite, avec une attention grave, les deux tronçons d’imperceptible vapeur disparaître lentement. Et Duroy, les yeux levés, suivait tous ses gestes, toutes ses attitudes, tous les mouvements de son corps et de son visage occupés à ce jeu vague qui ne prenait point sa pensée. Elle imaginait maintenant les péripéties de la route, portraiturait des compagnons de voyage inventés par elle, et ébauchait une aventure d’amour avec la femme d’un capitaine d’infanterie qui allait rejoindre son mari. Puis, s’étant assise, elle interrogea Duroy sur la topographie de l’Algérie, qu’elle ignorait absolument. En dix minutes, elle en sut autant que lui, et elle fit un petit chapitre de géographie politique et coloniale pour mettre le lecteur au courant et le bien préparer à comprendre les questions sérieuses qui seraient soulevées dans les articles suivants. Puis elle continua par une excursion dans la province d’Oran, une excursion fantaisiste, où il était surtout question des femmes, des Mauresques, des Juives, des Espagnoles. « Il n’y a que ça qui intéresse », disait-elle. Elle termina par un séjour à Saïda, au pied des hauts plateaux, et par une jolie petite intrigue entre le sous-officier Georges Duroy et une ouvrière espagnole employée à la manufacture d’alfa de Aïn-el-Hadjar. Elle racontait les rendez-vous, la nuit, dans la montagne pierreuse et nue, alors que les chacals, les hyènes et les chiens arabes crient, aboient et hurlent au milieu des rocs. Et elle prononça d’une voix joyeuse : « La suite à demain ! » Puis, se relevant : « C’est comme ça qu’on écrit un article, mon cher monsieur. Signez, s’il vous plaît. » Il hésitait. « Mais signez donc ! » Alors, il se mit à rire, et écrivit au bas de la page : « GEORGES DUROY. » Elle continuait à fumer en marchant ; et il la regardait toujours, ne trouvant rien à dire pour la remercier, heureux d’être près d’elle, pénétré de reconnaissance et du bonheur sensuel de cette intimité naissante. Il lui semblait que tout ce qui l’entourait faisait partie d’elle, tout, jusqu’aux murs couverts de livres. Les sièges, les meubles, l’air où flottait l’odeur du tabac avaient quelque chose de particulier, de bon, de doux, de charmant, qui venait d’elle. Brusquement elle demanda : « Qu’est-ce que vous pensez de mon amie Mme de Marelle ? » Il fut surpris : « Mais… je la trouve… je la trouve très séduisante. – N’est-ce pas ? – Oui, certainement. » Il avait envie d’ajouter : « Mais pas autant que vous. » Il n’osa point. Elle reprit : « Et si vous saviez comme elle est drôle, originale, intelligente ! C’est une bohème, par exemple, une vraie bohème. C’est pour cela que son mari ne l’aime guère. Il ne voit que le défaut et n’apprécie point les qualités. » Duroy fut stupéfait d’apprendre que Mme de Marelle était mariée. C’était bien naturel, pourtant. Il demanda. « Tiens… elle est mariée ? Et qu’est-ce que fait son mari ? » Mme Forestier haussa tout doucement les épaules et les sourcils, d’un seul mouvement plein de significations incompréhensibles. « Oh ! il est inspecteur de la ligne du Nord. Il passe huit jours par mois à Paris. Ce que sa femme appelle « le service obligatoire », ou encore « la corvée de semaine », ou encore « la semaine sainte ». Quand vous la connaîtrez mieux, vous verrez comme elle est fine et gentille. Allez donc la voir un de ces jours. » Duroy ne pensait plus à partir ; il lui semblait qu’il allait rester toujours, qu’il était chez lui. Mais la porte s’ouvrit sans bruit, et un grand monsieur s’avança, qu’on n’avait point annoncé. Il s’arrêta en voyant un homme. Mme Forestier parut gênée une seconde, puis elle dit, de sa voix naturelle, bien qu’un peu de rose lui fût monté des épaules au visage : « Mais entrez donc, mon cher. Je vous présente un bon camarade de Charles, M. Georges Duroy, un futur journaliste. » Puis, sur un ton différent, elle annonça : « Le meilleur et le plus intime de nos amis, le comte de Vaudrec. » Les deux hommes se saluèrent en se regardant au fond des yeux, et Duroy tout aussitôt se retira. On ne le retint pas. Il balbutia quelques remerciements, serra la main tendue de la jeune femme, s’inclina encore devant le nouveau venu, qui gardait un visage froid et sérieux d’homme du monde, et il sortit tout à fait troublé, comme s’il venait de commettre une sottise. En se retrouvant dans la rue, il se sentit triste, mal à l’aise, obsédé par l’obscure sensation d’un chagrin voilé. Il allait devant lui, se demandant pourquoi cette mélancolie subite lui était venue ; il ne trouvait point, mais la figure sévère du comte de Vaudrec, un peu vieux déjà, avec des cheveux gris, l’air tranquille et insolent d’un particulier très riche et sûr de lui, revenait sans cesse dans son souvenir. Et il s’aperçut que l’arrivée de cet inconnu, brisant un tête-à-tête charmant où son cœur s’accoutumait déjà, avait fait passer en lui cette impression de froid et de désespérance qu’une parole entendue, une misère entrevue, les moindres choses parfois suffisent à nous donner. Et il lui semblait aussi que cet homme, sans qu’il devinât pourquoi, avait été mécontent de le trouver là. Il n’avait plus rien à faire jusqu’à trois heures ; et il n’était pas encore midi. Il lui restait en poche six francs cinquante : il alla déjeuner au bouillon Duval. Puis il rôda sur le boulevard ; et comme trois heures sonnaient, il monta l’escalier-réclame de La Vie Française. Les garçons de bureau, assis sur une banquette, les bras croisés, attendaient, tandis que, derrière une sorte de petite chaire de professeur, un huissier classait la correspondance qui venait d’arriver. La mise en scène était parfaite, pour en imposer aux visiteurs. Tout le monde avait de la tenue, de l’allure, de la dignité, du chic, comme il convenait dans l’antichambre d’un grand journal. Duroy demanda : « M. Walter, s’il vous plaît ? » L’huissier répondit : « M. le directeur est en conférence. Si monsieur veut bien s’asseoir un peu. » Et il indiqua le salon d’attente, déjà plein de monde. On voyait là des hommes graves, décorés, importants, et des hommes négligés, au linge invisible, dont la redingote, fermée jusqu’au col, portait sur la poitrine des dessins de taches rappelant les découpures des continents et des mers sur les cartes de géographie. Trois femmes étaient mêlées à ces gens. Une d’elles était jolie, souriante, parée, et avait l’air d’une cocotte ; sa voisine, au masque tragique, ridée, parée aussi d’une façon sévère, portait ce quelque chose de fripé, d’artificiel qu’ont, en général, les anciennes actrices, une sorte de fausse jeunesse éventée, comme un parfum d’amour ranci. La troisième femme, en deuil, se tenait dans un coin, avec une allure de veuve désolée. Duroy pensa qu’elle venait demander l’aumône. Cependant on ne faisait entrer personne, et plus de vingt minutes s’étaient écoulées. Alors Duroy eut une idée, et, retournant trouver l’huissier : « M. Walter m’a donné rendez-vous à trois heures, dit-il. En tout cas, voyez si mon ami M. Forestier n’est pas ici. » Alors on le fit passer par un long corridor qui l’amena dans une grande salle où quatre messieurs écrivaient autour d’une large table verte. Forestier, debout devant la cheminée, fumait une cigarette en jouant au bilboquet. Il était très adroit à ce jeu et piquait à tous coups la bille énorme en buis jaune sur la petite pointe de bois. Il comptait : « Vingt-deux, – vingt-trois, – vingt-quatre, – vingt-cinq. » Duroy prononça : « Vingt-six. » Et son ami leva les yeux, sans arrêter le mouvement régulier de son bras. « Tiens, te voilà ! – Hier, j’ai fait cinquante-sept coups de suite. Il n’y a que Saint-Potin qui soit plus fort que moi ici. As-tu vu le patron ? Il n’y a rien de plus drôle que de regarder cette vieille bedole de Norbert jouer au bilboquet. Il ouvre la bouche comme pour avaler la boule. » Un des rédacteurs tourna la tête vers lui : « Dis donc, Forestier, j’en connais un à vendre, un superbe, en bois des Îles. Il a appartenu à la reine d’Espagne, à ce qu’on dit. On en réclame soixante francs. Ça n’est pas cher. » Forestier demanda : « Où loge-t-il ? » Et comme il avait manqué son trente-septième coup, il ouvrit une armoire où Duroy aperçut une vingtaine de bilboquets superbes, rangés et numérotés comme des bibelots dans une collection. Puis ayant posé son instrument à sa place ordinaire, il répéta : « Où loge-t-il, ce joyau ? » Le journaliste répondit : « Chez un marchand de billets du Vaudeville. Je t’apporterai la chose demain, si tu veux. – Oui, c’est entendu. S’il est vraiment beau, je le prends, on n’a jamais trop de bilboquets. » Puis se tournant vers Duroy : « Viens avec moi, je vais t’introduire chez le patron, sans quoi tu pourrais moisir jusqu’à sept heures du soir. » Ils retraversèrent le salon d’attente, où les mêmes personnes demeuraient dans le même ordre. Dès que Forestier parut, la jeune femme et la vieille actrice, se levant vivement, vinrent à lui. Il les emmena, l’une après l’autre, dans l’embrasure de la fenêtre, et, bien qu’ils prissent soin de causer à voix basse, Duroy remarqua qu’il les tutoyait l’une et l’autre. Puis, ayant poussé deux portes capitonnées, ils pénétrèrent chez le directeur. La conférence, qui durait depuis une heure, était une partie d’écarté avec quelques-uns de ces messieurs à chapeaux plats que Duroy avait remarqués la veille. M. Walter tenait les cartes et jouait avec une attention concentrée et des mouvements cauteleux, tandis que son adversaire abattait, relevait, maniait les légers cartons coloriés avec une souplesse, une adresse et une grâce de joueur exercé. Norbert de Varenne écrivait un article, assis dans le fauteuil directorial, et Jacques Rival, étendu tout au long sur un divan, fumait un cigare, les yeux fermés. On sentait là-dedans le renfermé, le cuir des meubles, le vieux tabac et l’imprimerie ; on sentait cette odeur particulière des salles de rédaction que connaissent tous les journalistes. Sur la table en bois noir aux incrustations de cuivre, un incroyable amas de papier gisait : lettres, cartes, journaux, revues, notes de fournisseurs, imprimés de toute espèce. Forestier serra les mains des parieurs debout derrière les joueurs, et sans dire un mot regarda la partie ; puis, dès que le père Walter eut gagné, il présenta : « Voici mon ami Duroy. » Le directeur considéra brusquement le jeune homme de son coup d’œil glissé par-dessus le verre des lunettes, puis il demanda : « M’apportez-vous mon article ? Ça irait très bien aujourd’hui, en même temps que la discussion Morel. » Duroy tira de sa poche les feuilles de papier pliées en quatre : « Voici, monsieur. » Le patron parut ravi, et, souriant : « Très bien, très bien. Vous êtes de parole. Il faudra me revoir ça, Forestier ? » Mais Forestier s’empressa de répondre : « Ce n’est pas la peine, monsieur Walter : j’ai fait la chronique avec lui pour lui apprendre le métier. Elle est très bonne. » Et le directeur qui recevait à présent les cartes données par un grand monsieur maigre, un député du centre gauche, ajouta avec indifférence : « C’est parfait, alors. » Forestier ne le laissa pas commencer sa nouvelle partie ; et, se baissant vers son oreille : « Vous savez que vous m’avez promis d’engager Duroy pour remplacer Marambot. Voulez-vous que je le retienne aux mêmes conditions ? – Oui, parfaitement. » Et prenant le bras de son ami, le journaliste l’entraîna pendant que M. Walter se remettait à jouer. Norbert de Varenne n’avait pas levé la tête, il semblait n’avoir pas vu ou reconnu Duroy. Jacques Rival, au contraire, lui avait serré la main avec une énergie démonstrative et voulue de bon camarade sur qui on peut compter en cas d’affaire. Ils retraversèrent le salon d’attente, et comme tout le monde levait les yeux, Forestier dit à la plus jeune des femmes, assez haut pour être entendu des autres patients : « Le directeur va vous recevoir tout à l’heure. Il est en conférence en ce moment avec deux membres de la commission du budget. » Puis il passa vivement, d’un air important et pressé, comme s’il allait rédiger aussitôt une dépêche de la plus extrême gravité. Dès qu’ils furent rentrés dans la salle de rédaction, Forestier retourna prendre immédiatement son bilboquet, et, tout en se remettant à jouer et en coupant ses phrases pour compter les coups, il dit à Duroy : « Voilà. Tu viendras ici tous les jours à trois heures et je te dirai les courses et les visites qu’il faudra faire, soit dans le jour, soit dans la soirée, soit dans la matinée. – Un, – je vais te donner d’abord une lettre d’introduction pour le chef du premier bureau de la préfecture de police, – deux, – qui te mettra en rapport avec un de ses employés. Et tu t’arrangeras avec lui pour toutes les nouvelles importantes – trois – du service de la préfecture, les nouvelles officielles et quasi officielles, bien entendu. Pour tout le détail, tu t’adresseras à Saint-Potin, qui est au courant, – quatre, – tu le verras tout à l’heure ou demain. Il faudra surtout t’accoutumer à tirer les vers du nez des gens que je t’enverrai voir, – cinq, – et à pénétrer partout malgré les portes fermées, – six. – Tu toucheras pour cela deux cents francs par mois de fixe, plus deux sous la ligne pour les échos intéressants de ton cru, – sept, – plus deux sous la ligne également pour les articles qu’on te commandera sur des sujets divers, – huit. » Puis il ne fit plus attention qu’à son jeu, et il continua à compter lentement, – neuf, – dix, – onze, – douze, – treize. – Il manqua le quatorzième, et, jurant : « Nom de Dieu de treize ! il me porte toujours la guigne, ce bougre-là. Je mourrai un treize certainement. » Un des rédacteurs qui avait fini sa besogne prit à son tour un bilboquet dans l’armoire ; c’était un tout petit homme qui avait l’air d’un enfant, bien qu’il fût âgé de trente-cinq ans ; et plusieurs autres journalistes étant entrés, ils allèrent l’un après l’autre chercher le joujou qui leur appartenait. Bientôt ils furent six, côte à côte, le dos au mur, qui lançaient en l’air, d’un mouvement pareil et régulier, les boules rouges, jaunes ou noires, suivant la nature du bois. Et une lutte s’étant établie, les deux rédacteurs qui travaillaient encore se levèrent pour juger les coups. Forestier gagna de onze points. Alors le petit homme à l’air enfantin, qui avait perdu, sonna le garçon de bureau et commanda : « Neuf bocks. » Et ils se remirent à jouer en attendant les rafraîchissements. Duroy but un verre de bière avec ses nouveaux confrères, puis il demanda à son ami : « Que faut-il que je fasse ? » L’autre répondit : « Je n’ai rien pour toi aujourd’hui. Tu peux t’en aller si tu veux. – Et… notre… notre article… est-ce ce soir qu’il passera ? – Oui, mais ne t’en occupe pas : je corrigerai les épreuves. Fais la suite pour demain, et viens ici à trois heures, comme aujourd’hui. » Et Duroy, ayant serré toutes les mains sans savoir même le nom de leurs possesseurs, redescendit le bel escalier, le cœur joyeux et l’esprit allègre. |
На улице Жорж Дюруа погрузился в раздумье: он не знал, на что решиться. Ему хотелось бродить без цели по городу, мечтать, строить планы на будущее, дышать мягким ночным воздухом, но мысль о статьях для Вальтера неотступно преследовала его, и в конце концов он счел за благо вернуться домой и немедленно сесть за работу. Скорым шагом двинулся он по кольцу внешних бульваров, а затем свернул на улицу Бурсо, на которой он жил. Семиэтажный дом, где он снимал комнату, был населен двумя десятками семей рабочих и мещан. Поднимаясь по лестнице и освещая восковыми спичками грязные ступеньки, усеянные очистками, окурками, клочками бумаги, он вместе с болезненным отвращением испытывал острое желание вырваться отсюда и поселиться там, где живут богатые люди, - в чистых, устланных коврами комнатах. Здесь же все было пропитано тяжелым запахом остатков пищи, отхожих мест и человеческого жилья, застарелым запахом пыли и плесени, запахом, который никакие сквозняки не могли выветрить. Из окна его комнаты, находившейся на шестом этаже, открывался вид на огромную траншею Западной железной дороги, зиявшую, словно глубокая пропасть, там, где кончался туннель, неподалеку от Батиньольского вокзала. Дюруа распахнул окно и облокотился на ржавый железный подоконник. Три неподвижных красных сигнальных огня, напоминавших широко раскрытые глаза неведомого зверя, горели на дне этой темной ямы, за ними виднелись другие, а там еще и еще. Протяжные и короткие гудки ежеминутно проносились в ночи, то близкие, то далекие, едва уловимые, долетавшие со стороны Аньера. В их переливах было что-то похожее на перекличку живых голосов. Один из них приближался, его жалобный вопль нарастал с каждым мгновением, и вскоре показался большой желтый фонарь, с оглушительным грохотом мчавшийся вперед. Дюруа видел, как длинная цепь вагонов исчезла в пасти туннеля. - А ну, за работу! - сказал он себе, поставил лампу на стол и хотел было сесть писать, как вдруг обнаружил, что у него есть только почтовая бумага. Что ж, придется развернуть лист в ширину и писать на почтовой. Он обмакнул перо и старательно, красивым почерком, вывел заглавие: ВОСПОМИНАНИЯ АФРИКАНСКОГО СТРЕЛКА Затем принялся обдумывать первую фразу. Он сидел, подперев щеку ладонью и пристально глядя на лежавший перед ним чистый лист бумаги. О чем писать? Он ничего не мог припомнить из того, что рассказывал за обедом, ни одного анекдота, ни одного факта, ничего. Вдруг ему пришла мысль: "Надо начать с отъезда". И он написал: "Это было в 1874 году, в середине мая, в то время, когда обессиленная Франция отдыхала от потря- сений роковой годины..." Тут Дюруа остановился: он не знал, как связать это с дальнейшим - с отплытием, путешествием, первыми впечатлениями. Минут десять спустя он решил отложить вступительную часть на завтра, а пока приняться за описание Алжира. "Алжир - город весь белый..!" - написал он, но дальше этого дело не пошло. Память вновь нарисовала перед ним красивый чистенький городок, ручейками домов плоскими кровлями сбегающий по склону горы к морю, но он не находил слов, чтобы передать виденное и пережитое. После долгих усилий он прибавил: "Часть его населения составляют ара- бы..." Потом швырнул перо и встал из-за стола. На узкой железной кровати, на которой от тяжести его тела образова- лась впадина, валялось его будничное платье, поношенное, измятое, ском- канное, всем своим отвратительным видом напоминавшее отрепья из морга. А шелковый цилиндр, его единственный цилиндр, лежавший вверх дном на соло- менном кресле, точно ждал, чтобы ему подали милостыню. На обоях, серых с голубыми букетами, пятен было столько же, сколько цветов, - застарелых, подозрительных пятен, о которых никто не мог бы сказать, что это такое: то ли раздавленные клопы, то ли капли масла; не то следы пальцев, жирных от помады, не то брызги мыльной пены из умы- вального таза. Все отзывалось унизительной нищетой, нищетой парижских меблированных комнат. И в душе у Дюруа поднялась злоба на свою бедность. Он почувствовал необходимость как можно скорее выбраться отсюда, завтра же покончить с этим жалким существованием. Внезапно к нему вернулось рабочее настроение, и он, сев за стол, опять начал подыскивать такие слова, которые помогли бы ему воссоздать пленительное своеобразие Алжира, этого преддверия Африки с ее таинствен- ными дебрями, Африки кочевых арабов и безвестных негритянских племен, Африки неисследованной и манящей, откуда в наши городские сады изредка попадают неправдоподобные, будто явившиеся из мира сказок животные: не- виданные куры, именуемые страусами; наделенные божественной грацией ко- зы, именуемые газелями; поражающие своей уродливостью жирафы, величавые верблюды, чудовищные гиппопотамы, безобразные носороги и, наконец, страшные братья человека - гориллы. Мысли, рождавшиеся у Дюруа, не отличались ясностью, - он сумел бы высказать их, пожалуй, но ему не удавалось выразить их на бумаге. В вис- ках у него стучало, руки были влажны от пота, и, истерзанный этой лихо- радкой бессилья, он снова встал из-за стола. Тут ему попался на глаза счет от прачки, сегодня вечером принесенный швейцаром, и безысходная тоска охватила его. Радость исчезла вмиг - вместе с верой в себя и надеждой на будущее. Кончено, все кончено, он ничего не умеет делать, из него ничего не выйдет. Он казался себе чело- веком ничтожным, бездарным, обреченным, ненужным. Он опять подошел к окну - как раз в тот момент, когда из туннеля с диким грохотом неожиданно вырвался поезд. Путь его лежал - через поля и равнины - к морю. И, провожая его глазами, Дюруа вспомнил своих родите- лей. Да, поезд пройдет мимо них, всего в нескольких лье от их дома. Дюруа живо представил себе этот маленький домик на вершине холма, возвышающе- гося над Руаном и над широкой долиной Сены, при въезде в деревню Кантле. Родители Дюруа держали маленький кабачок, харчевню под вывеской "Кра- сивый вид", куда жители руанского предместья ходили по воскресеньям завтракать. В расчете на то, что их сын со временем станет важным госпо- дином, они отдали его в коллеж. Окончив курс, но не сдав экзамена на ба- калавра, Жорж Дюруа поступил на военную службу: он заранее метил в офи- церы, полковники, генералы. Но военная служба опостылела ему задолго до окончания пятилетнего срока, и он стал подумывать о карьере в Париже. И вот, отбыв положенный срок, он приехал сюда, невзирая на просьбы родителей, которым хотелось теперь, чтобы он жил у них под крылышком, раз уж не суждено было осуществиться их заветной мечте. Он продолжал ве- рить в свою звезду; перед ним смутно вырисовывалось его грядущее тор- жество как плод некоего стечения обстоятельств, которое сам же он, ко- нечно, и подготовит и которым не преминет воспользоваться. Гарнизонная служба благоприятствовала его сердечным делам; помимо легких побед, у него были связи с женщинами более высокого полета, - ему удалось соблазнить дочь податного инспектора, которая готова была бро- сить все и идти за ним, и жену поверенного, которая пыталась утопиться с горя, когда он ее покинул. Товарищи говорили про него: "Хитрец, пройдоха, ловкач, - этот всегда выйдет сухим из воды". И он дал себе слово непременно стать хитрецом, пройдохой и ловкачом. Его нормандская совесть, искушаемая повседневной гарнизонною жизнью с ее обычным в Африке мародерством, плутнями и незаконными доходами, впи- тавшая в себя вместе с патриотическими чувствами армейские понятия о чести, мелкое тщеславие и молодечество, наслушавшаяся рассказов об ун- тер-офицерских подвигах, превратилась в шкатулку с тройным дном, где можно было найти все, что угодно. Но желание достичь своей цели преобладало. Незаметно для себя Дюруа замечтался, как это бывало с ним ежевечерне. Ему представлялось необыкновенно удачное любовное похождение, благодаря которому разом сбудутся все его чаяния. Он встретится на улице с дочерью банкира или вельможи, покорит ее с первого взгляда и женится на ней. Пронзительный гудок паровоза, выскочившего из туннеля, точно жирный кролик из своей норы, и на всех парах помчавшегося отдыхать в депо, вер- нул его к действительности. И в тот же миг вечно теплившаяся в нем смутная и радостная надежда вновь окрылила его, и он - наугад, прямо в ночную темь - послал поцелуй любви желанной незнакомке, жаркий поцелуй вожделенной удаче. Потом зак- рыл окно и стал раздеваться. "Ничего, - подумал он, - утром я со свежими силами примусь за работу. Сейчас у меня голова не тем занята. И потом я, кажется, выпил лишнее. Так работать нельзя". Он лег, погасил лампу и почти сейчас же заснул. Проснулся он рано, как всегда просыпаются люди, страстно ждущие че- го-то или чем-нибудь озабоченные, и, спрыгнув с кровати, отворил окно, чтобы проглотить, как он выражался, чашку свежего воздуха. Дома на Римской улице, блестевшие в лучах восходящего солнца по ту сторону широкой выемки, где проходила железная дорога, были точно выпи- саны матовым светом. Направо чуть виднелись холмы Аржантейля, высоты Са- нуа и мельницы Оржемона, окутанные легкой голубоватой дымкой, которая напоминала прозрачную трепещущую вуаль, наброшенную на горизонт. Дюруа залюбовался открывшейся перед ним далью. "В такой день, как се- годня, там должно быть чертовски хорошо", - прошептал он. Затем, вспом- нив, что надо приниматься за работу, и приниматься немедленно, позвал сына швейцара, дал ему десять су и послал в канцелярию сказать, что он болен. Он сел за стол, обмакнул перо, подперся рукой и задумался. Но все его усилия были напрасны. Ему ничего не приходило в голову. Однако он не унывал. "Не беда, - подумал он, - у меня просто нет на- выка. Этому надо научиться, как всякому ремеслу. Кто-нибудь должен нап- равить мои первые шаги. Схожу-ка я к Форестье, - он мне это в десять ми- нут поставит на рельсы". И он начал одеваться. Выйдя на улицу, он сообразил, что сейчас нельзя идти к приятелю, - Форестье, наверное, встают поздно. Тогда он решил пройтись не спеша по внешним бульварам. Еще не было девяти, когда он вошел в освеженный утреннею поливкой парк Монсо. Он сел на скамейку и снова отдался своим мечтам Поодаль ходил взад и вперед весьма элегантный молодой человек, по всей вероятности, поджидав- ший женщину. И она наконец появилась, в шляпе с опущенною вуалью, торопливым шагом подошла к нему, обменялась с ним быстрым рукопожатием, потом взяла его под руку, и они удалились. Нестерпимая жажда любви охватила Дюруа, - жажда благоуханных, изыс- канных, утонченных любовных переживаний. Он встал и двинулся дальше, ду- мая о Форестье. Вот кому повезло! Он подошел к подъезду в тот самый момент, когда его приятель выходил из дому. - А, это ты? Так рано? Что у тебя такое? Дюруа, смущенный тем, что встретил его уже на улице, стал мямлить: - Да вот... да вот... Ничего у меня не выходит со статьей, со статьей об Алжире, - помнишь, которую мне заказал господин Вальтер? Это не уди- вительно, ведь я Никогда не писал. Здесь тоже нужна сноровка, как и во всяком деле. Я скоро набью себе руку, в этом я не сомневаюсь, но я не знаю, с чего начать, как приступить. Мыслей у меня много, сколько угод- но, а выразить их мне не удается. Он смешался и умолк. Форестье, лукаво улыбаясь, Смотрел на него. - Это мне знакомо. - Да, через это, я думаю, все должны пройти, - Подхватил Дюруа. - Так вот, я к тебе с просьбой... С просьбой помочь моему горю... Ты мне это в десять минут поставишь на рельсы, покажешь, с какой стороны за это браться. Это был бы для меня великолепный урок стилистики, а одному мне не справиться. Форестье по-прежнему весело улыбался. Он хлопнул своего старого това- рища по плечу и сказал: - Ступай к моей жене, она это сделает не хуже меня. Я ее поднатаскал. У меня утро занято, а то бы я с удовольствием тебе помог. Дюруа внезапно оробел; он колебался, он не знал, как быть. - Но не могу же я явиться к ней в такой ранний час. - Отлично можешь. Она уже встала. Сидит у меня в кабинете и приводит в порядок мои заметки. Дюруа все еще не решался войти в дом. - Нет... это невозможно... Форестье взял его за плечи и, повернув, толкнул к двери. - Да иди же, чудак, говорят тебе, иди! Я не намерен лезть на четвер- тый этаж, вести тебя к ней и излагать твою просьбу. Наконец Дюруа набрался смелости. - Ну, спасибо, я пойду. Скажу, что ты силой, буквально силой заставил меня обратиться к ней. - Да, да. Она тебя не съест, будь спокоен. Главное, не забудь: ровно в три часа. - Нет, нет, не забуду. Форестье с деловым видом зашагал по улице, а Дюруа, обеспокоенный тем, как его примут, стал медленно, ступенька за ступенькой, подниматься на четвертый этаж, думая о том, с чего начать разговор. Дверь отворил слуга. На нем был синий фартук, в руке он держал поло- вую щетку. - Господина Форестье нет дома, - не дожидаясь вопроса, объявил он. - Спросите госпожу Форестье, может ли она меня принять, - настаивал Дюруа, - скажите, что меня направил к ней ее муж, которого я встретил сейчас на улице. Он стал ждать ответа. Слуга вернулся и, отворив дверь направо, ска- зал: - Госпожа Форестье ждет вас. Она сидела в кресле за письменным столом, в небольшой комнате, стены которой были сплошь закрыты книгами, аккуратно расставленными на полках черного дерева. Корешки всех цветов - красные, желтые, зеленые, лиловые, голубые - скрашивали и оживляли однообразные шеренги томов. Улыбаясь своей обычной улыбкой, г-жа Форестье обернулась и протянула ему руку, которую он мог рассмотреть чуть не до плеча, - так широк был рукав ее белого, отделанного кружевами пеньюара. - А что так рано? - спросила она и добавила: - Это не упрек, это все- го только вопрос. - Сударыня, - пробормотал он, - я не хотел идти, но ваш муж, которого я встретил внизу, заставил меня подняться наверх. Мне до того неловко, что я даже не решаюсь сказать, зачем я пришел. Госпожа Форестье показала рукой на стул: - Садитесь и рассказывайте. В руке у нее было гусиное перо, которое она ловко вертела двумя пальцами. Перед ней лежал большой, наполовину исписанный лист бумаги, свидетельствовавший о том, что Дюруа помешал ей работать. Видно было, что ей очень хорошо за этим рабочим столом, что она чувствует себя здесь так же свободно, как в гостиной, что она занята привычным делом. От ее пеньюара исходил легкий и свежий аромат только что законченного туалета, Дюруа пытался представить себе и как будто уже видел перед собой ее молодое, чистое, сытое и теплое тело, бережно прик- рываемое мягкою тканью. - Ну так скажите же, в чем дело? - видя, что Дюруа не решается заго- ворить, спросила она. - Видите ли... - начал он в замешательстве. - Право, мне неудобно... Дело в том, что вчера я сидел до поздней ночи... и сегодня... с самого утра... все писал статью об Алжире, которую у меня просил господин Вальтер... Но у меня ничего не выходит... Я разорвал все черновики... Мне это дело незнакомо, и я попросил Форестье... на этот раз прийти мне на помощь... Довольная, веселая и польщенная, смеясь от души, она прервала его: - А он послал вас ко мне?.. Как это мило с его стороны... - Да, сударыня. Он сказал, что вы еще лучше сумеете выручить меня из беды... А я не хотел, не решался. Вы меня понимаете? Она встала. - Такое сотрудничество обещает быть очень приятным Я в восторге от вашей идеи Вот что: садитесь-ка на мое место, а то в редакции знают мой почерк Сейчас мы с вами сочиним статью, да еще какую! Успех обеспечен. Он сел, взял перо, положил перед собой лист бумаги и приготовился пи- сать. Госпожа Форестье стоя следила за всеми его движениями, потом достала с камина папиросу и закурила. - Не могу работать без папиросы, - сказала она. - Итак, о чем же вы намерены рассказать? Дюруа вскинул на нее удивленные глаза. - Этого то я и не знаю, потому-то я и пришел к вам. - Ну хорошо, я вам помогу. Соус я берусь приготовить, но мне необхо- димо самое блюдо. Дюруа растерялся. - Я хотел бы описать свое путешествие с самого начала - робко прого- ворил он. Она села против него, по ту сторону большого стола, и, глядя ему в глаза, сказала: - В таком случае опишите его сперва мне, мне одной, - понимаете? - не торопясь, ничего не пропуская, а уж я сама выберу то, что нужно. Дюруа не знал, с чего начать, - тогда она стала расспрашивать его, как священник на исповеди; она задавала точно сформулированные вопросы, и в памяти его всплывали забытые подробности, встречи, лица, которые он видел мельком. Так проговорил он около четверти часа, потом она неожиданно перебила его: - А теперь начнем. Представим себе, что вы делитесь впечатлениями с вашим другом: это даст вам возможность болтать всякий вздор, попутно де- лать разного рода замечания, быть естественным и забавным, насколько нам это удастся. Пишите: "Дорогой Анри, ты хочешь знать, что такое Алжир? Изволь, ты это узна- ешь. От нечего делать я решил посылать тебе из убогой мазанки, в которой я обретаюсь, нечто вроде дневника, где буду описывать свою жизнь день за днем, час за часом Порой он покажется тебе грубоватым, - что ж, ведь ты не обязан показывать его знакомым дамам". Она остановилась, чтобы зажечь потухшую папиросу и тихий скрип гуси- ного пера тотчас же прекратился. - Давайте дальше, сказала она. "Алжир - это обширное французское владение, расположенное на границе огромных неисследованных стран, именуемых пустыней Сахарой, Центральной Африкой и так далее. Алжир I - это ворота, прекрасные белые ворота необыкновенного матери- ка. Но сперва надо до них добраться, а это не всякому способно доставить удовольствие Наездник я, как тебе известно, превосходный, я объезжаю ло- шадей для самого полковника. Однако можно быть хорошим кавалеристом и плохим моряком Это я проверил на опыте. Помнишь ли ты полкового врача Сембрета, которого мы прозвали доктором Блев? Когда нам до смерти хотелось отдохнуть сутки в госпитале, в этой земле обетованной, мы отправлялись к нему на прием. Как сейчас, вижу его красные штаны, его жирные ляжки, вот он сидит на стуле, расставив ноги, упираясь кулаками в колени, - руки дугой, локти на отлете, - Вращает круглыми рачьими глазами и покусывает седые усы. Помнишь его предписания. - У этого солдата расстройство желудка. Дать ему рвотного номер три по моему рецепту, затем двенадцать часов полного покоя, и он выздорове- ет. Рвотное это представляло собой сильно действующее, магическое средство. Мы все же принимали его, - другого выхода не было. Зато потом, отведав снадобья доктора Влево, мы наслаждались вполне заслуженным две- надцатичасовым отдыхом. Так вот, милый мой, чтобы попасть в Африку, приходится в течение со- рока часов испытывать на себе действие другого, столь же могущественного рвотного, составленного по рецепту Трансатлантической пароходной компа- нии. Госпожа Форестье потирала руки от удовольствия. Она встала, закурила вторую папиросу, а затем снова начала диктовать, расхаживая по комнате и выпуская сквозь маленькое круглое отверстие меж- ду сжатыми губами струйки дыма, которые сперва поднимались столовками, но постепенно расползались, расплывались, коеде оставляя прозрачные хлопья тумана, тонкие серые нити, похожие на паутину Время от времени она стирала ладонью эти легкие, но упорные штрихи или рассекала их ука- зательным пальцем и задумчиво смотрела, как исчезает в воздухе перере- занное надвое медлительное волокно еле заметного пара. Дюруа между тем следил за всеми ее жестами, позами, - он не отрывал глаз от ее лица и тела, вовлеченных в эту пустую игру, которая, однако, не поглощала ее мыслей. Теперь она придумывала дорожные приключения, набрасывала портреты вы- мышленных спутников и намечала интрижку с женою пехотного капитана, ехавшей к своему мужу. Потом села и начала расспрашивать Дюруа о топографии Алжира, о кото- рой не имела ни малейшего представления. Через десять минут она знала ее не хуже Дюруа и могла продиктовать ему целую главку, содержавшую в себе политико-экономический очерк Алжира и облегчавшую читателям понимание тех сложных вопросов, которые должны были быть затронуты в следующих но- мерах. Очерк сменился походом в провинцию Оран, - походом, разумеется, вооб- ражаемым: тут речь шла преимущественно о женщинах - мавританках, еврей- ках, испанках. - Читателей только это и интересует, - пояснила г-жа Форестье. Закончила она стоянкой в Сайде, у подножья высоких плоскогорий, и по- этичным, но недолгим романом унтер-офицера Жоржа Дюруа с одной испанкой, работницей аинэльхаджарской фабрики, где обрабатывалась альфа Она описы- вала их ночные свидания среди голых скалистых гор, оглашаемых лаем со- бак, рычаньем гиен и воем шакалов. - Продолжение завтра, - весело сказала г-жа Форестье и, поднимаясь со стула, добавила: - Вот как пишутся статьи, милостивый государь. Соблаго- волите поставить свою подпись. Дюруа колебался. - Да подпишитесь же! Он засмеялся и написал внизу страницы: "Жорж Дюруа". Она опять начала ходить с папиросой по комнате, а он, полный благо- дарности, все смотрел на нее и, не находя слов, чтобы выразить ей свою признательность, радуясь тому, что она тут, подле него, испытывал чувственное наслаждение, - наслаждение, которое доставляла ему растущая близость их отношений. Ему казалось, что все окружающее составляет часть ее самой, все, даже закрытые книгами стены. В убранстве комнаты, в запа- хе табака, носившемся в воздухе, было что-то неповторимое, приятное, ми- лое, очаровательное, именно то, чем веяло от лее. - Какого вы мнения о моей подруге, госпоже де Марель? - неожиданно спросила она. Дюруа был озадачен этим вопросом. - Как вам сказать... я нахожу, что она... обворожительна. - Да? - Ну конечно. Он хотел добавить: "А вы еще обворожительнее", - но постеснялся. - Если б вы знали, какая она забавная, оригинальная, умная! - продол- жала г-жа Форестье. - Богема, да, да, настоящая богема. За это ее и не любит муж. Он видит в ней одни недостатки и не ценит достоинств. Дюруа показалось странным, что г-жа де Марель замужем. В этом не бы- ло, однако, ничего удивительного. - Так, значит... она замужем? - спросил он. - А что представляет со- бой ее муж? Госпожа Форестье слегка повела плечами и бровями, - в этом ее вырази- тельном двойном движении скрывался какой-то неуловимый намек: - Он ревизор Северной железной дороги. Каждый месяц приезжает на не- делю в Париж. Его жена называет это своей повинностью, барщиной, страст- ной неделей. Когда вы познакомитесь с ней поближе, вы увидите, какая это остроумная и милая женщина. Навестите ее какнибудь на днях. Дюруа забыл, что ему пора уходить, - ему казалось, что он останется здесь навсегда, что он у себя дома. Но вдруг бесшумно отворилась дверь, и какой-то высокий господин вошел без доклада. Увидев незнакомого мужчину, он остановился. Г-жа Форестье на мгнове- ние как будто смутилась, а затем, хотя легкая краска все еще приливала у нее от шеи к лицу, обычным своим голосом проговорила: - Входите же, дорогой друг, входите! Позвольте вам представить старо- го товарища Шарля, господина Дюруа, будущего журналиста. - И уже другим тоном: - Лучший и самый близкий наш друг - граф де Водрек. Мужчины раскланялись, посмотрели друг на друга в упор, и Дюруа сейчас же начал прощаться. Его не удерживали. Бормоча слова благодарности, он пожал г-же Фо- рестье руку, еще раз поклонился гостю, хранившему равнодушный и чопорный вид светского человека, и вышел сконфуженный, точно сделал какой-то до- садный промах. На улице ему почему-то стало грустно, тоскливо, не по себе. Он шел наугад, стараясь постичь, откуда взялась эта внезапная смутная тоска. Он не находил ей объяснения, но в памяти его все время вставало строгое ли- цо графа де Водрека, уже немолодого, седоволосого, с надменным и спокой- ным взглядом очень богатого, знающего себе цену господина. Наконец он понял, что именно появление этого незнакомца, нарушившего милую беседу с г-жой Форестье, с которой он уже чувствовал себя так просто, и породило в нем то ощущение холода и безнадежности, какое порой вызывает в нас чужое горе, кем-нибудь невзначай оброненное слово, любой пустяк. И еще показалось ему, что этот человек тоже почему-то был неприятно удивлен, встретив его у г-жи Форестье. До трех часов ему нечего было делать, а еще не пробило двенадцати. В кармане у него оставалось шесть с половиной франков, и он отправился завтракать к Дювалю. Затем побродил по бульварам и ровно в три часа под- нялся по парадной лестнице в редакцию "Французской жизни". Рассыльные, скрестив руки, в ожидании поручений сидели на скамейке, а за конторкой, похожей на кафедру, разбирал только что полученную почту швейцар. Эта безупречная мизансцена должна была производить впечатление на посетителей. Служащие держали себя с достоинством, с шиком, как подо- бает держать себя в прихожей влиятельной газеты, каждый из них поражал входящего величественностью своей осанки и позы. - Можно видеть господина Вальтера? - спросил Дюруа. - У господина издателя совещание, - ответил швейцар. - Будьте любезны подождать. И указал на переполненную приемную. Тут были важные, сановитые господа, увешанные орденами, и бедно оде- тые люди в застегнутых доверху сюртуках, тщательно закрывавших сорочку и усеянных пятнами, которые своими очертаниями напоминали материки и моря на географических картах. Среди ожидающих находились три дамы. Одна из них, хорошенькая, улыбающаяся, нарядная, имела вид кокотки. В ее сосед- ке, женщине с морщинистым трагическим лицом, одетой скромно, хотя и столь же нарядно, было что-то от бывшей актрисы, что-то искусственное, изжитое, пахнувшее прогорклой любовью, поддельной, линялою молодостью. Третья женщина, носившая траур, в позе неутешной вдовы сидела в углу. Дюруа решил, что она явилась просить пособия. Прием все еще не начинался, хотя прошло больше двадцати минут. Дюруа вдруг осенило, и он опять подошел к швейцару. - Господин Вальтер назначил мне прийти в три часа, - сказал он. - Посмотрите на всякий случай, нет ли тут моего друга Форестье. Его сейчас же провели по длинному коридору в большой зал, где четыре господина что-то писали, расположившись за широким зеленым столом. Форестье, стоя у камина, курил папиросу и играл в бильбоке. Играл он отлично и каждый раз насаживал громадный шар из желтого букса на ма- ленький деревянный гвоздик. - Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, - счи- тал он. - Двадцать шесть, - сказал Дюруа. Форестье, не прерывая размеренных взмахов руки, взглянул на него. - А, это ты? Вчера я выбил пятьдесят семь подряд. После Сен-Потена я здесь самый сильный игрок. Ты видел патрона? Нет ничего уморительнее этой старой крысы Норбера, когда он играет в бильбоке. Он так разевает рот, словно хочет проглотить шар. Один из сотрудников обратился к нему: - Слушай, Форестье, я знаю, где продается великолепное бильбоке чер- ного дерева. Говорят, оно принадлежало испанской королеве. Просят шестьдесят франков. Это недорого. - Где это? - спросил Форестье. Промахнувшись на тридцать седьмом ударе, он открыл шкаф, и в этом шкафу Дюруа увидел штук двадцать изумительных бильбоке, перенумерован- ных, расставленных в строгом порядке, словно диковинные безделушки в ка- кой-нибудь коллекции. Форестье поставил свое бильбоке на место и еще раз спросил: - Где же обретается эта драгоценность? - У барышника, который продает билеты в Водевиль, - ответил журна- лист. - Могу тебе завтра принести, если хочешь. - Принеси. Если хорошее - я возьму; лишнее бильбоке никогда не поме- шает. Затем он обратился к Дюруа: - Пойдем со мной, я проведу тебя к патрону, а то проторчишь тут до семи вечера. В приемной все сидели на прежних местах. Увидев Форестье, молодая женщина и старая актриса поспешно встали и подошли к нему. Форестье по очереди отводил их к окну, и хотя все трое старались го- ворить тихо, Дюруа заметил, что он и той и другой говорил "ты". Наконец Форестье и Дюруа вошли в кабинет издателя, куда вела двойная обитая дверь. Под видом совещания Вальтер и кое-кто из тех господ в цилиндрах с плоскими полями, которых Дюруа видел накануне, уже целый час играли в экарте. Напряженное внимание, с каким издатель рассматривал свои карты, и вкрадчивость его движений составляли контраст с той ловкостью, гиб- костью, грацией опытного игрока, с какою бил, сдавал, манипулировал лег- кими цветными листиками картона его партнер. Норбер де Варен писал статью, сидя в кресле, в котором обычно сидел издатель, а Жак Риваль растянулся во весь рост на диване и, зажмурив глаза, курил сигару. Спертый воздух кабинета был пропитан запахом кожаных кресел, въедли- вым запахом табачного дыма и типографской краски, - специфическим запа- хом редакции, хорошо знакомым каждому журналисту. На столе черного дерева с медными инкрустациями высилась чудовищная груда писем, визитных карточек, счетов, журналов, газет и всевозможных печатных изданий. Форестье молча пожал руку зрителям, которые, стоя за стульями партне- ров, держали между собою пари, и принялся следить за игрой. Как только Вальтер выиграл партию, он обратился к нему: - Вот мой друг Дюруа. - Принесли статью? - бросив на молодого человека быстрый взгляд по- верх очков, спросил издатель. - Это было бы весьма кстати именно сегод- ня, пока еще идут прения до запросу Мореля. Дюруа вынул из кармана вчетверо сложенные листки. - Вот, пожалуйста. Лицо патрона выразило удовольствие. - Отлично, отлично, - улыбаясь, сказал он. - Вы держите слово. Надо мне это просматривать, Форестье? - Не стоит, господин Вальтер, - поспешил ответить Форестье. - Мы с ним писали вместе, - надо было показать ему, как это делается. Получи- лась очень хорошая статья. - Ну и прекрасно, - равнодушно заметил издатель, разбирая карты, ко- торые сдавал высокий худой господин, депутат левого центра. Однако Форестье не дал Вальтеру начать новую партию. - Вы обещали мне взять Дюруа на место Марамбо, - нагнувшись к самому его уху, шепнул он. - Разрешите принять его на тех же условиях? - Да, конечно. Игра возобновилась, и журналист, взяв своего приятеля под руку, повел его к выходу. Норбер де Варен не поднял головы: по-видимому, он не заметил или не узнал Дюруа. Жак Риваль, напротив, нарочито крепко пожал ему руку, с подчеркнутой благожелательностью прекрасного товарища, на которого можно положиться во всех случаях жизни. Когда Форестье и Дюруа снова появились в приемной, посетители впились в них глазами, и журналист, громко, чтобы его слышали все, сказал, обра- щаясь к самой молодой из женщин: - Издатель примет вас очень скоро. У него совещание с двумя членами бюджетной комиссии. И сейчас же проследовал дальше с таким независимым и озабоченным ви- дом, как будто его ожидали дела государственной важности. Вернувшись в редакционный зал, Форестье тотчас же взялся за бильбоке и, прерывая свою речь счетом ударов, заговорил: - Так вот. Ты будешь приходить сюда ежедневно к трем часам, я буду посылать тебя за, информацией, и ты будешь ее добывать - иногда днем, иногда вечером, иногда утром. Раз! Прежде всего я дам тебе рекоменда- тельное письмо к начальнику первого отдела полицейской префектуры, - два! - а он направит тебя к одному из своих подчиненных. С ним ты усло- вишься о получении всех важных сведений, - три! - сведений официального и, само собой разумеется, полуофициального характера. Подробности можешь узнать у СенПотена, он в курсе дела, - четыре! - дождись его или погово- ри с ним завтра. Главное, научись вытягивать из людей, к которым я буду тебя посылать, все, что возможно, - пять! - и пролезать всюду, даже че- рез закрытые двери, - шесть! За это ты будешь получать двести франков в месяц жалованья и по два су за строчку интересной хроники, которую ты сумеешь доставить, - семь! Кроме того, по заказу редакции ты будешь пи- сать разные статейки - тоже по два су за строчку, - восемь! Затем он весь ушел в свою игру и медленно продолжал считать: - Девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать... На четырнадцатом журналист промахнулся. - Опять тринадцать, черт бы его побрал! - проворчал он. - Проклятое число! Вечно оно приносит мне несчастье. И умру-то я, наверно, тринадца- того. Один из сотрудников, кончив работу, вынул из шкафа свое бильбоке; ему было тридцать пять лет, но крошечный рост делал его похожим на ребенка. Потом вошли еще журналисты, и каждый из них взял по игрушке. Вскоре иг- рало уже шестеро: они стояли рядом, спиной к стене, и одинаковым мерным движением подбрасывали шары, красные, желтые или черные - в зависимости от породы дерева. Как только игра перешла в состязание" два сотрудника, прервав работу, предложили свои услуги в качестве судей. Форестье выбил на одиннадцать очков больше других. Человечек, похожий на ребенка, проиграл; он позвонил рассыльному и, когда тот явился, ска- зал ему: - Девять кружек пива. В ожидании прохладительного все опять принялись за игру. Дюруа, выпив со своими новыми сослуживцами пива, спросил Форестье: - Что я должен делать? - Сегодня ты свободен, - ответил тот. - Если хочешь, можешь идти. - А наша... наша статья... пойдет сегодня вечером? - Да, корректуру я выправлю сам, не беспокойся. Приготовь к завтраш- нему дню продолжение и приходи в три часа, как сегодня. Дюруа попрощался со всеми этими людьми за руку, хотя и не знал даже, как их зовут, а затем, ликующий и счастливый, спустился вниз по роскош- ной лестнице. |