Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Теория общества
Прежде всего хочу предупредить читателя, что никакой вины за все написанное ниже на мне нет. Я хотел как лучше. Когда пару лет тому назад, науськиваемый друзьями, я принялся за данный труд, то не мог и предположить, во что эта затея выльется.
Во-первых, совершенно неожиданным оказался для меня сам объем написанного. Поначалу я надеялся справиться с задачей изложения теории общества за полгода-год и уместить все в средних размеров книгу. Не вышло. Более того, озирая сегодня получившееся многотомье, я испытываю даже некоторую неудовлетворенность беглостью и конспективностью своего изложения. Безусловно, можно было написать лучше, подробнее, убедительнее. Но, как сказала бы Анна Каренина: "Извините, я опаздываю под поезд".
Второй и главной неожиданностью оказалась для меня существенная новизна некоторых трактовок исторического процесса, пробившаяся как-то сама собой, помимо и вопреки воле автора. Сам-то я по натуре консерватор, хотя консерваториев не кончал. К оригинальным суждениям отношусь недоверчиво и настороженно. Конечно, к началу работы у меня имелись кое-какие собственные взгляды на природу общества (если бы их не было, то зачем бы я вообще стал что-либо писать?), но по большому счету все они казались мне вполне согласующимися с общепринятыми. Родное дитя своего времени, я с молоком альма-матер впитал многие его предубеждения и не чувствовал почти никакого дискомфорта от гипнотического воздействия признанных социологических формул, благодаря которым обществоведение и по сей день представляется, в основном, вполне упорядоченной и понятной научной дисциплиной, нуждающейся разве что лишь в небольшой косметической правке.
Однако в ходе работы над книгой все эти вроде бы чисто косметические улучшения как-то незаметно переросли в почти капитальную перестройку. Сама логика данного исследования увела меня далеко в сторону от проторенных нынешней наукой путей. Пытаясь по привычке двигаться ими, я много раз заходил в тупики и вынужден бывал раз за разом переосмысливать все с нуля, переписывая практически заново уже вроде бы завершенные тексты. Вот почему концепции, сформулированные в данной работе, оказались в конечном счете куда более нестандартными, чем я первоначально рассчитывал. Субъективно я и сам до сих пор воспринимаю это именно как недостаток: мне, как и любому нормальному человеку, нелегко так вот резко менять свои взгляды, "предавать" прежние убеждения. (Но деваться некуда: раз уж я не Аристотель, и Платон мне все равно не друг, то истина, стало быть, мне еще дороже.)
Аналогично, и грамотному читателю, имеющему уже сложившиеся представления по теме данной работы, наверное, будет достаточно трудно понять ее содержание, а тем более, согласиться с ним. Ничего не поделаешь, знания иногда даже мешают нам, оказываясь тормозом на пути мышления, расставляя на этом пути всевозможные ограничивающие и запрещающие знаки - тем более, если эти знания носят не фактологический, а концептуальный характер. Ведь всякая теория по своему предназначению является тем поводырем, который подсказывает: "Туда не ходи - снег башка попадет! Сюда ходи". И от услуг этого поводыря отказаться бывает очень нелегко. Из глубоко наезженной колеи враз не выскочить. Мне в некоторой степени помогло сделать это, во-первых, то, что я двигался одновременно по нескольким дорогам, а во-вторых, относительно слабая наезженность соответствующих колей в моем мозгу.
Дело в том, что конкретной теорией общества обычно занимаются или политэкономы, или историки. Первые хорошо знают политэкономию, но плохо историю, вторые - наоборот. Успеха же, разумеется, может достичь лишь тот, кто плохо знает и то, и другое. Я, можно считать, как раз и отвечаю этому условию. Более того, помимо истории и политэкономии, я плохо разбираюсь еще и в философии. То есть почти ничего в ней, нынешней философии, не понимаю. Поэтому естественно, что историко-политэкономическому изложению я был вынужден предпослать философскую часть. Есть, разумеется, и другие предметы, в которых я тоже, наверное, ничего не смыслю, но чтобы понять это, их еще надо изучить. А времени у меня, увы, в обрез, отчего в предлагаемом труде задействованы преимущественно лишь три упомянутые дисциплины. Итак, именно плохое понимание некоторых проблем философии, политэкономии и обществоведения, а точнее, неудовлетворенность предлагаемыми научным сообществом трактовками этих проблем и побудила меня к попыткам осмыслить их самостоятельно. Результатом чего и является данное удручающе толстое сочинение. Как мне кажется, труднее всего для читателя будет одолеть первую часть данной работы. Я не хочу утверждать, что вторая и последующие части представляют собой развлекательное чтиво: вряд ли кто-либо будет читать их запоем. Но первая часть в этом отношении вообще выделяется в худшую сторону. Можно, конечно, предложить читателю не мучаться и начать сразу со второй части, но это вряд ли будет правильным: философская проблематика так или иначе обязательно всплывает по ходу дела на протяжении всего изложения и иметь о ней представление как об основании историко-политэкономических материалов весьма желательно. Поэтому могу лишь порекомендовать сильно не вдумываться в сложные тексты, а прочитывать их вскользь: что-нибудь да осядет в мозгу, какое-никакое, а общее впечатление обязательно сложится. К деталям же потом можно будет всегда при нужде вернуться.
Вообще, хотя данная работа и претендует, конечно, на то, чтобы именоваться цельной социологической теорией, восприниматься она должна по большому счету все же, скорее, как некий поток сознания "по поводу". Во всяком случае, именно так ее воспринимаю я сам. То есть это не столько изложение уже заранее известных автору истин, сколько живое непосредственное размышление над некоторыми проблемами истории и теории общества. Повторяю - многие непривычные для читателя концепции, появившиеся на страницах данного исследования, оказались равным образом непривычными и для меня самого. Я вышел в поле с самым искренним намерением не испортить борозду (поскольку сам себе я казался уже вроде бы достаточно старым и вполне опытным конем), но обнаружил вдруг, что передо мной даже не то что целина, а просто какая-то целенаправленно засаженная сорняками местность. Это не могло не отразиться и на структуре сочинения: бедный плуг мой прыгал по кочкам, как спасающийся от половодья заяц. Дело в том, что, во-первых, пробираясь на ощупь в темноте и переплетении проблем, я нередко бывал вынужден в целях ориентации в пространстве останавливаться и рефлексировать, осмысляя сам для себя и попутно разъясняя читателю ход своей мысли, обобщая пройденный путь, намечая дальнейшие направления. Во-вторых, те или иные утверждения, сделанные в ранних главах работы, часто получали свое развитие и даже новое наполнение лишь значительно позднее. Из-за всего этого текст, конечно, производит теперь впечатление некоторой незавершенности и даже сырости. От коих, я, может быть, и постарался бы избавиться, если бы имел для этого время и, главное, желание. Но как раз этого желания специально совершенствовать тексты у меня, увы, и нет: ведь то, что многие считают их недостатком, для меня - достоинство. Ибо я хочу, чтобы мое сочинение не столько забивало мозги читателей новыми догмами, сколько раскрепощало их собственное мышление для самостоятельного поиска истины. А эффективнее всего провоцирует на такое раскрепощение именно шероховатость теории, спорность тех или иных ее утверждений. Совершенство же, на мой взгляд, есть вернейшее средство против бессонницы.
В то же время у меня имеются и такие позиции, которые я готов защищать до последней капли крови читателя. В частности, для особо любознательных и неспособных к ориентации без помощи ярлыков и ценников, сразу сообщаю, что являюсь закоренелым материалистом; следовательно, общество и его история рассматривались мной исключительно с материалистической точки зрения. Сегодня такое, конечно, не модно (ну да я, впрочем, и не портной, чтобы гоняться за изменчивой модой). Вероятно, данное печальное обстоятельство дополнительно отпугнет пару-тройку читателей из моей и без того крайне немногочисленной аудитории; но с этим, увы, ничего уже не поделать.
Короче: книжку эту можно вообще не читать - тем легче будет потом пренебрежительно о ней отзываться. Но я, понятно, надеюсь, что найдутся все же и такие читатели, у которых хватит и внимания, и терпения на то, чтобы одолеть ее до конца. И которые поймут хоть что-нибудь из написанного в ней. А главное, которые будут в состоянии разъяснить, наконец, это понятое самому блуждающему в потемках сомнений автору.
* * *
Напоследок, потакая своей врожденной злопамятности, в рамках последнего слова подсудимого хочу выразить искреннее порицание в адрес группы товарищей - М.Ю.Бобкова, М.М.Галиева, А.Ф.Чикина и М.Д.Шамсутдинова, во-первых, принудивших меня к написанию данного сочинения, а во-вторых, своими доставшими до печенок критическими замечаниями ("Лошадью! Лошадью ходи!") помогшими заметно ухудшить его стилистику и содержание (так что на свой счет я в этом плане никаких претензий уже не принимаю).
Теория общества
Раздел первый. Философские основания методологии.
Глава первая. Общий подход к определению. Немного гносеологии.
1. Чем я буду заниматься
Почему необходимо начать с философии
Проблематика настоящего произведения сама по себе вовсе не философская. Я мог бы сразу взять быка за рога, приступив к конкретному изложению. Но точно знаю, что на каком-то его этапе вдумчивый читатель непременно начнет почесывать в затылке и задаваться вопросом: а почему это автор так рассуждает, из чего исходит? Именно этой привычке, например, обязана своим происхождением моя собственная плешь. Размышляя над различными историческими трудами и анализируя суть своих расхождений с авторами, я всегда в конечном счете убеждался, что корни данных расхождений прячутся в недрах философии. И как ни пропалывай вершки, но если не подрезать эту корневую систему, то она будет давать все новые и новые побеги, заглушая ростки действительно полезных теорий. Поэтому предварительное раз'яснение некоторых самых общих вопросов необходимо.
В то же время философскую тематику я затрагиваю лишь фрагментарно - в том конкретном аспекте, который наиболее важен для прояснения моей исходной позиции по теме данной работы. Разумеется, при этом излагаемый материал сам оказывается выдернутым из еще более фундаментальной системы взглядов. Которые на горе читателю у меня весьма отличны от всех имевших и имеющих хождение философий и поэтому опять же требуют об'яснений. Но тут уж ничего не попишешь: не могу же я обществоведческий труд превращать в философский. Придется удовлетвориться фрагментом в надежде на то, что он и сам по себе покажется достаточно интересным и убедительным. Одновременно я не могу позволить себе и роскошь размашистого критического мордобоя. Хотя руки чешутся и под ложечкой свербит (впрочем, возможно, это просто чесотка). Особенно горит душа оспорить взгляды западных ученых всех школ и течений, начиная с Карла Поппера и кончая его оппонентами. Но это приведет как раз к излишнему углублению в дебри философии, распылению и без того недостаточно сосредоточенного внимания. Поэтому я ограничусь преимущественно положительным изложением, надеясь, что грамотный читатель сам обнаружит в нем скрытую полемику с указанными авторами.
Вместе с тем мне вряд ли удастся столь же беспардонно замолчать свои расхождения с советской наукой. Поскольку, во-первых, книга рассчитана прежде всего на российского читателя, на отечественное научное сообщество. Поелику, во-вторых, основной фактический материал я черпаю из произведений советских авторов, отчего и практически невозможно удержаться от оценки его имеющихся трактовок.
Что такое теория
Раз уж я взялся за написание теории общества, полезно дать самое общее представление о природе теорий вообще. Слишком много что-то встречается ученых, которые считают, что они теоретизируют, создают концепции, в то время как работы их до уровня теоретических явно не дотягивают.
В процессе познания человек осуществляет две основные операции: во-первых, выявляет и систематизирует факты по сходствам, определяя феномены, об'екты своего внимания, классифицируя их; во-вторых, об'ясняет факты, то есть также систематизирует их, но уже по соотношениям иного толка, не по сходствам. При этом важно, что в обоих случаях присутствуют некоторые системы: в первом - система понятий, система классификационная, а во втором - система реальных взаимоотношений об'ектов, система суждений, законов. Последнее и есть теория. Вся предыдущая работа - выявление, обозначение в понятиях, классификация об'ектов - лишь обеспечивает материал для создания теории. Сбор и предварительное упорядочение фактов по сходствам есть дело практических исследований, в нашем случае - задача собственно историков. Осмысление этих фактов, об'яснение их через выявление их взаимных связей, обусловленностей и пр. - черствый хлеб теоретиков.
Об'яснение, как ясно, не сводится к систематизации фактов по сходствам, а есть создание иной системы - системы законов. К сожалению, немалая часть ученых полагает, что теоретическая деятельность исчерпывается именно созданием классификационных систем, выявлением различий и сходств об'ектов и фактов. В последнее время много появилось таких "теорий", которые представляют собой не более, чем те или иные попытки классификации фактов мировой истории. При этом различные исторические общества, цивилизации просто подразделяются по тем или иным внешним признакам на группы, типы.
Авторам данных концепций кажется, что удачная классификация и есть их непосредственная цель как теоретиков. Между тем классификация - это лишь предварительная работа, распределение материала в целях первичной ориентации в нем: если не классифицировать об'екты и факты, основываясь на их сходствах, то в них немудрено просто запутаться. Однако, повторяю, такое упорядочение материала не является еще теоретической работой, классификационная система не есть система законов, теория об'екта. Суть и цель последней - в об'яснении об'екта, в познании закономерностей его происхождения и бытия и тем самым (как практическая цель науки) - в получении возможности предсказаний по поводу будущего данного об'екта.
Естественно, при этом, как побочный результат, происходит и упорядочение знаний об об'екте, в том числе совершенствуется классификационная система, которая теперь основывается не только на внешних видимых сходствах, но и на сходствах внутренних, структурных, сущностных. В отличие от поверхностных наблюдений и обобщений, в теории выявляется глубокое содержательное тождество об'ектов одного класса.
Сходства сходствам рознь. Как с точки зрения вызывающих их причин, так и по содержанию. Очевиден разный ранг, например, сходств между акулой и дельфином, вызванных общностью среды обитания, и сходств между всеми рыбами вообще, опирающихся на куда более прочные основания. Все рыбы суть рыбы по своему строению, хотя внешне иные из них могут выглядеть весьма своеобразно. Необходимо углубленное понимание причин, знание о значимости тех или иных признаков, каковое может дать только теория об'екта, об'ясняющая его бытие, показывающая, что именно в этом бытии важно, необходимо, а что несущественно, случайно.
Так вот: я вижу свою задачу не в том, чтобы сочинить еще одну классификационную систему, в очередной раз описать мировую историю, выпятив просто иные, чем предшественники, особенности: ведь всякая классификация всегда сводится к описанию действительности, просто описание это упорядочивается путем раскладывания материала по полочкам, и все классификаторы различаются лишь тем, кто какую полочку выбрал.
Одни классифицируют по цвету, другие по запаху, третьи - еще по какому-нибудь обнаруженному ими и признаваемому за важнейший признаку. Классификация есть систематизированное описание, теория - об'яснение об'екта. Для меня главное - понять ход мировой истории, обнаружить его скрытые движущие пружины. Ну а то, что на основе создаваемой теории неизбежно будет складываться и некая система классификации об'ектов и фактов - это неизбежный побочный результат любого теоретического осмысления той или иной конкретной реальности. Всякая теория, помимо всего прочего, представляет собой и набор критериев для упорядочения материала, только теперь не произвольных, а обоснованных, выявленных как сущностные.
К этому вопросу в его многообразных нюансах я еще неоднократно вынужден буду обратиться ниже.
2. Первичное определение
Двойственность определения
Берясь исследовать какой-то реальный об'ект, его первым делом надо определить, то есть, с одной стороны, как-то выделить из окружающего мира и запротоколировать эту выделенность в понятиях. Выделение есть отличение, есть обнаружение тех характеристик об'екта, которые принадлежат ему и только ему. Первичное определение сводится к двум простейшим основным операциям: отличению об'екта от всех прочих феноменов мира и отождествлению его с самим собой, то есть выявлению того, что различает данный об'ект с другими об'ектами, и того, что постоянно присуще ему при всех его состояниях и изменениях.
С другой стороны, всякое претендующее на полноту определение (в силу специфического устройства мира и, соответственно, нашего познания) не может обойтись и без указания на сходства определяемого об'екта с какими- то другими об'ектами, то есть без выявления его принадлежности к некоему общему классу их, относительно которого определяемый является частным типом.
Любое понятие, определяющее нечто, заключает в себе эти два подхода, содержит отношение: сверху - к общему, снизу - к особенному и вообще иному. Скажем, "человек" есть "живое существо", то есть частная конкретизация данного общего понятия. Это некое особое, отличное от многих других живых существ, существо, но в то же время и сходное с ними в чем-то, каковые сходства и составляют плоть понятия "живое существо". "Человек" также есть "мужчина", "женщина", "старик", "ребенок", а кроме того "негр", "монгол", "мулат" и т.п., то есть теперь уже, наоборот, нечто общее, свойственное всем этим особенным феноменам и понятиям, в котором умирают их различия и остаются лишь сходства. "Человек" отличен от "мужчины" тем, что не всякий "человек" - "мужчина", а сходен тем, что всякий "мужчина" - "человек". Наконец, "человек" существенно отличен, например, от "машины" или "камня", или того хуже - "бега" или "закономерности", хотя и с этими об'ектами может быть при желании об'единен в один класс, допустим, понятием "феномены материального мира".
На всякое отличие имеется сходство, как и на всякое сходство - отличие. Отчего все наши понятия увязаны в сложнейшую сеть взаимопроникающих иерархических систем. И вот здесь как раз необходимо найти в этой сети место понятия "общество". Надо выяснить его содержание, то есть те моменты частных явлений, которые в нем обобщены. Что означает термин "общество"? Проще всего установить это, рассмотрев различные случаи его употребления и выяснив, какой из вариантов употребления в нашем случае больше подходит.
Кроме того, поскольку всякое понятие (за единичными исключениями, касающимися наивысших абстракций) не только заключает в себе некое обобщение конкретных фактов, но и само, как сказано, является частным по отношению к более общему, то полезно будет прикинуть, что представляет из себя это общее. То бишь к какому классу об'ектов реальности принадлежит общество? Ведь тогда (если мы, конечно, уже что-то знаем об особенностях данного класса) это существенно облегчит исследование. Даст ориентиры и направление. Легче штурмовать ту крепость, карта уязвимых мест которой расстелена на столе.
Этот подход с позиций более общего особенно необходим в связи с распространенной эмпиричностью современной науки. Последняя во многом опирается только на индукцию, обобщает наличные факты и считает такое обобщение достаточным. Но если мы хотим глубоко понять явление, то останавливаться на этом этапе нельзя. Надо знать корни, происхождение, причины его. И только общий взгляд на предмет позволяет выяснить, в каком направлении тут необходимо вести поиски, какой этап обобщения можно считать действительно достаточным для теории данного об'екта.
О каком обществе идет речь
Понятием "общество", как легко убедиться из практики, называется устойчивое об'единение людей, чем-то связанных между собой и в силу этого особым образом отделенных от всех остальных. Известны, например, акционерные общества, общества инвалидов, филателистов, собаководов. Конечно, теорий этих обществ никто не пишет. Теоретический интерес представляет иное. Общество в гораздо более значительном масштабе. То, в котором мы живем, к которому все принадлежим. Оно также является об'единением людей и также по-своему обособленно от внешнего мира, от остального человечества. Но принципы этого об'единения-обособления иные, чем у вышеописанных обществ. Более существенные, что ли. Ведь для об'единения больших масс нужны и важные основания, а не простой интерес к маркам. Хотя бы даже и западногерманским. Конкретно об этих принципах-основаниях речь пока заводить рано: это задача будущего исследования.
Здесь же важен сам тот факт, что в итоге простого наблюдения уже можно выделить феномен существования общества как соединения масс людей на основе единства их жизни в ряде ее самых существенных сторон: территориальной, экономической, политической, правовой, идеологической, культурной. Представление о нем мы черпаем из окружающей действительности (ибо человечество как раз и состоит из таких обществ), а также из истории, где этот феномен постоянно попадается нам на глаза, конституируясь преимущественно в форме различных государств.
Характер абстракции
Наблюдая различные общества в истории и вокруг себя, мы выделяем в них некие сходные черты, по которым и приравниваем их друг к другу, об'единяя одним понятием "общество". В этом понятии тем самым содержится все, что характерно для любого общества, где бы и когда бы мы его ни встретили: будь то Россия 20-го или 18-го веков, Германия или Нигерия, - хоть Древний Египет. Понятием "общество" мы обобщили все эти образования и в нем они потеряли, как несущественные, все свои многочисленные и красочные особенности. Было много отдельных об'ектов - остался один абстрактный костяк, описывающий в главном - все, но, увы, детально, в том, что составляет индивидуальность каждого, - ничего.
И вот именно с этим скелетом нам предстоит иметь дело. Суха теория! Как прожорливый вредитель обгладывает она пышно зеленеющее древо жизни, оставляя нам один голый остов. Чему мы и рады. Ибо с остовом работать куда проще, приятнее и полезнее, чем с прихотливым и причудливым переплетением ветвей и листьев.
Зная, что характерно для любого общества, мы составляем себе представление об обществе вообще и можем исследовать это общество вообще с уверенностью в том, что полученные выводы, обнаруженные закономерности суть также нечто всеобще значимое. Так мы создаем теорию. Которая аналогично описывает: все - в главном, и ничего - конкретно.
В понимании этого обстоятельства встречаются подчас две крайности. С одной стороны, - иллюзия, что за общей теорией скрывается все-таки нечто натуральное: нашему мышлению так трудно представить себе беспредметное бытие, уловить природу обобщения. С другой стороны, напротив, проскальзывает пренебрежение теорией, которая вроде бы так оторвана от подлинной жизни. Ускользающий образ общего витает над всей историей философии, как ее злой демон.
Категории
Теперь посмотрим на общество сверху - с высот философии. Она не останавливается на промежуточном уровне обобщения, достигнутом нами при формировании понятия "общество", а идет дальше. В океане фактов реальности, где наше общество - лишь капля, философ опять же отыскивает некие фундаментальные сходства, присущие абсолютно всем об'ектам, попадающим в поле нашего зрения (стоит отметить тут, что термин "об'ект" - гносеологический и означает лишь, что наше познание обращено на об'ективное - безотносительно к природе его, которая вовсе не обязательно предметна). На базе этих тотальных сходств определяются классы об'ектов, которые получают собственные имена - уже последние в данном ряду обобщений, окончательные, категорические, отчего эти имена и названы категориями. В категориях нам предстает многообразие мира, сведенное до тотальных абстракций с минимальным содержанием: благодаря этой минимизации они и в состоянии описывать - каждая свою - всеобщие черты любого феномена действительности.
Классы об'ектов
Категории суть наиболее общие понятия, которыми об'екты познания об'единяются в классы. Что же это за классы? Их много, среди них есть своя иерархия и соотнесенность. Укажу лишь основные. Пожалуй, главным для нас является класс вещей (иначе они еще именуются нечто). Именно с многочисленными и многообразными вещами мы только и имеем дело в познании мира. Но анализируем и познаем их - с самых различных сторон. И эти стороны вещей, их отношений и взаимодействий нами тоже осознаются как особые (и отличные от собственно вещей) классы об'ектов.
Теория общества
Таковы, например, действия - полномочные представители вещей, посредством которых последние и являют себя миру. Таковы свойства - специфические характеристики вещей (а, стало быть, и их действий), по коим мы отличаем разные вещи, если свойства их различны, и отождествляем (обобщаем), если они сходны. Таковы, наконец, закономерности - некие устойчивые повторяемости в действиях различных вещей, их свойствах, а также количествах, структуре, направлении действия и пр., и пр. Этот ряд можно продолжать еще долго. Но настоящая работа, как сказано, посвящена не философии. Ее задачи куда скромнее. В частности, сейчас нам надо только выяснить, к какому классу об'ектов принадлежит общество.
Уже навскидку видно, что общество - это не действие, не свойство, не закономерность, не что-либо иное подобное, а, скорее, собственно вещь. Во всей ее целостности, совокупности свойств, действий и проч. Значит, рассуждать об обществе надо так, как положено рассуждать, имея в качестве об'екта исследования вещь.
Но как же именно? Что есть вещь вообще? Каковы ее характерные особенности? Необходимо внимательнее приглядеться к этому феномену.
3. Дополнительное пояснение метода
Общее и частное
Что я сейчас собираюсь сделать? Рассмотреть вещь как таковую. Не конкретную - общество, человека, - а вещь вообще. То есть исследовать тот набор свойств, характеристик, который присущ всякой реальной вещи, какую бы определенность она ни имела. Все вещи мира в чем-то одинаковы, что и позволяет отнести их к одному классу. Назвать общим именем "вещь". Что это за одинаковость? Каковы черты любой вещи? Это сейчас и надо выяснить.
Зачем? Что даст это знание всеобщих характеристик вещей? Оно необходимо для того, чтобы сориентироваться в исследовании конкретной вещи - общества. Знание общего всегда полезно для познания частного. В лице этого общего знания мы имеем своего рода систему координат, ориентиров, подсказок, которые помогают нам верно подойти к рассматриваемому об'екту, сразу же обратить внимание на некие его узловые точки. Без такой системы координат, конечно, тоже можно исследовать предмет, но это будет слепое хаотичное исследование, это будет так называемый метод тыка, который можно оправдать лишь в отношении того предмета, о котором нет вообще никакого первичного представления. Но даже и в этом случае полезно "тыкать" со знанием дела. То есть имея уже некоторое предварительное знание о существующих вообще классах об'ектов. Первоначальные "тыки" должны направляться именно целью выявления принадлежности данного совершенно незнакомого об'екта к тому или иному классу. После чего уже исследование его должно опираться на знания об особенностях об'ектов данного класса.
Итак, я попытаюсь сейчас выявить какие-то общие свойства вещей, чтобы потом, опираясь на это знание, исследовать особую вещь - общество. Но тут надо предупредить возможную ошибку понимания процедуры. Что значит - опираться на знание общего? Каково его соотношение с частным? Не таково ли, что это частное знание выводится из общего (как принято в теоретических, логических рассуждениях)? Конечно, нет. Частное, конкретное знание не вытекает вовсе из общего, как следствие из аксиомы. Это общее, наоборот, создается обобщением (но опять же не выводится) различных частных явлений путем вычленения того тождественного содержания, которое им присуще. Знание об общих чертах есть знание о том, что имеется в любом об'екте данного класса, независимо от его конкретного характера. Общее знание налагается на конкретный об'ект именно как сетка координат, а не является источником, из которого выводятся конкретные знания. При таком наложении проступает лишь абстрактный абрис исследуемого об'екта. Как своего рода план дальнейшей деятельности. Тут мы сразу знаем: в данной точке надо искать то-то и то-то с такими-то примерными свойствами. Конечно, в конкретном виде эти "то-то" и их свойства сильно отличаются от общего абстрактного представления, но вовсе не в сторону его отрицания, а лишь в сторону обогащения, наполнения абстрактной формы конкретным содержанием.
Индукция и дедукция
А как мы познаем общее? Прежде всего, как только что говорилось, путем обобщения частных явлений. То есть в ходе наблюдений за реальными об'ектами мы выявляем их сходные черты и их-то и осознаем как нечто общее этим об'ектам. Понятно, что при таком индуктивном выявлении общего мы получаем целую кучу разрозненных сведений о сходствах различного типа. С этой кучей еще надо разбираться. Первоначальная разборка происходит уже в процессе самого наблюдения и обобщения. Мы расставляем тут все на свои места согласно наблюдаемой иерархии или иным соотношениям, имеющимся в самой реальности. Но такая расстановка есть по сути еще обычный классификационный подход, а не теоретическая система. Последняя предполагает увязку эмпирически полученных сведений, фактов в систему самих по себе - средствами логики. То есть тут необходимо выявление внутренней закономерности, собственной связи наблюдаемых фактов. Только это дает уверенность в том, что наблюдаемое - не случайно, а является чем-то обязательно повторяющимся. Что и позволяет нам опереться на данное прочное знание в дальнейших предсказаниях.
Эта потребность в теоретизации - логическом, дедуктивном, аксиоматическом выведении знаний - остро ощущается и в ходе любого изложения материала. Оно должно быть упорядоченным, причем, желательно, не каким-либо внешним образом, а по собственной своей природе. Лучшим типом изложения является такое, при котором каждое последующее суждение вытекает из предыдущего, состоит с ним в прочной причинно-следственной или какой-либо другой связи. Правильное изложение не может быть построено чисто описательным способом: вот есть, мол, такие-то и такие-то факты. Это не удовлетворительно ни с точки зрения экономии сил, ни в смысле доказательности данной системы знаний. Факты, конечно, вещь упрямая. Но еще упрямее - система фактов. А увязать их в подлинную систему возможно лишь логически, выведением их друг из друга или из какого-то основного факта, выступающего в роли аксиомы.
Повторяю, такое аксиоматическое выведение, сведение в систему имеет место только в соотношениях общих знаний, описывающих об'екты одного класса. Системность их (знаний) - в единстве данного класса как такового. Это вовсе не отношения общего и частного, а отношения в рамках или общего, или частного (то есть не между уровнями, а в рамках одного уровня). Систему здесь составляют или общие знания, или частные, причем второе, естественно, отражает первое и наоборот в вышеуказанном смысле. То есть частные знания представляют собой конкретизацию общих, а общие - абстракцию частных.
Абстракция и аксиома Итак, имеются, по меньшей мере, два типа систем и два типа образующих их отношений. Во-первых, иерархия общего и частного, абстрактного и конкретного, "связанных" между собой так, что первое есть сходное во всех вторых. Это соотношения по сходству. Обобщение через отождествление. При этом между обобщаемыми частными об'ектами нет никаких реальных связей. "Связи" по сходству, как понятно, суть "связи" ирреальные (отчего я и беру тут этот термин в кавычки; правильным является использование термина "соотношение"), присущие не самим вещам в их взаимодействиях, а лишь выявляемые нами как некие особые феномены. То, что мы обобщаем определенный класс элементарных частиц понятием "электрон", не означает, что все электроны Вселенной находятся друг с другом в каком-то натуральном контакте. Они могут пребывать в совершенно разных точках мирового пространства и никоим образом не взаимодействовать между собой. В понятиях фиксируется вовсе не реальная связь обозначаемых ими об'ектов, а лишь идентичность последних друг другу по какому-то кругу признаков. Для самих вещей и прочих феноменов эта идентичность безразлична, не существует; она обнаруживает себя и важна именно для нас как познающих суб'ектов. Наш мозг в процессе своей деятельности (мышления) создает новую "реальность" - инструменты этой деятельности - понятия. Тот факт, что данные понятия формируются процедурой обобщения, абстрагирования, заведомо приводит к тому, что они также выстраиваются в некоторую систему, как-то соотносятся друг с другом по об'ему их содержания. Одни понятия являются частными, конкретными относительно других - общих, абстрактных. Абстрактное понятие более бедно содержанием, но тем самым и охватывает собой более широкий круг об'ектов реальности. Конкретные понятия более содержательны, но относятся лишь к ограниченному числу об'ектов. Для нас важно, однако, что эти понятия соотносятся между собой и составляют систему (частные понятия относятся к общим и через общие - друг к другу). Эти соотношения, системность отражаются в наличии определенных правил оперирования понятиями, правил, являющихся разделом логики вообще, в формулах типа: частное есть общее (человек есть животное), но не: общее есть частное (животное есть человек),- это последнее утверждение явно ошибочно.
Во-вторых, имеются и системы, отражающие вовсе не соотношения понятий по типу "общее-частное", а реальные, созданные действительными связями и соотношениями об'ектов материального мира. К числу таких связей и соотношений относятся, например, причинно-следственные связи событий (действий), количественно-качественные соотношения закономерностей, взаимоотношения целого и частей в вещах и проч. Мы наблюдаем эти связи и соотношения и также делаем их об'ектами своего познания, инструментами мышления. Но это существенно иные инструменты, чем понятия, созданные по сходствам. Данные феномены реальности определяются нами уже не в виде понятий, а выражаются в суждениях (и даже в системах суждений). Причем иного содержания, чем суждения, описывающие соотношения понятий по типу "общее-частное". Эти иные суждения (системы суждений) касаются вообще не соотношений понятий, а соотношений реальных об'ектов. Они представляют собой системы, отражающие средствами языка действительную системность тех или иных фрагментов мира. Наличие в нем тех или иных закономерностей (или даже случайных фактов, если говорить не о теориях, системах суждений, а о разовых суждениях) во взаимодействиях вещей и взаимоотношениях прочих феноменов.
Эта реальная системность, переложенная на человеческий язык, также отражается в особых разделах логики. Которые оперируют уже не понятиями "общее-частное", "абстрактное-конкретное", а: "посылка-вывод", "аксиома-ее развернутое содержание", "причина-следствие" и т.п.
Основываясь на тех конкретных связях, которые они описывают, и сообразуясь с типом этих связей (то есть с их порядком, закономерностями), суждения могут соединяться, в частности, в системы аксиоматического характера. Которые мы чаще всего и называем теориями.
Поскольку же определенные связи реально имеют место лишь в рамках каких- то определенных об'ектов, то мы всегда имеем не теории вообще, а теории этих об'ектов. Которые, конечно, сами по себе могут быть весьма различными, в том числе и по степени общности тех понятий, которые определяют данный об'ект. Можно создать теорию, например, В.И.Чапаева, можно - мужчины, человека, живого организма, а то и вещи вообще. Во всех этих теориях придется использовать и соединять в систему (в суждения и комплексы суждений) понятия разного ранга (степени общности); разными по рангу они будут, конечно, для разных теорий, но не в рамках одной теории.
Таким образом, теории суть системы суждений, в которых используются понятия одной степени общности. Эти системы отражают реальные связи феноменов, определяемых данными понятиями. Большинство теорий, описывающих существенно разные об'екты, никак не соотносятся друг с другом непосредственно (теория тяготения и, скажем, теория общества конкретно никак не пересекаются). Но все они могут быть обобщены на основании обобщения используемых ими понятий. Например, может быть построена теория мужчины как такового, и женщины как таковой, но общее в этих теориях можно свести в отдельную теорию человека вообще, которая будет пользоваться понятиями более высокого ранга, повышенной степени общности. Понятно, что сутью этой теории также будет обобщение по сходству характерных для обоих об'ектов черт, процессов и пр., а вовсе не констатация реальной связи мужчины и женщины, не об'единение их теорий в одно целое. Из теории человека нельзя вывести теорию мужчины или женщины: аксиоматический метод работает лишь внутри теории, в рамках реальных связей, а не между теориями разной степени общности, не в "связях" по сходству.
Теория мужчин не подходит для женщин и - наоборот; но теория человека годится и в том, и в другом случае, только требует перевода с одного языка на другой, конкретизации своих относительно абстрактных терминов. Ну и, естественно, некоторого дополнения содержания, связанного с теми особенностями мужчин и женщин, которые в общей теории были проигнорированы.
Гипотеза и практика
Следовательно, сейчас я буду размышлять о вещи как раз аксиоматически. Стараясь выводить ее особенности из ее сущности, определение которой здесь будет принято за аксиому (без доказательств). Затем я применю полученное знание о вещи вообще к обществу (как конкретной вещи) и набросаю схему его конкретного бытия, как оно предстает сквозь обнаруженную сетку координат. Наконец, уже сквозь сито этого предварительного знания я пропущу всю конкретную историю, стараясь об'яснить ее в данной системе координат. Если все это удастся сделать, если результаты будут удовлетворительными, то данный факт будет свидетельством в пользу правильности общего подхода, в том числе верности самого первоначального определения общества как вещи. Именно так ведь поступает на деле всякая естественная наука: опираясь на какие-то факты, создает теорию, а затем проверяет ее тем, как она об'ясняет или предсказывает иные факты, вскрывающиеся позднее.
Глава вторая. Вещь как целое. Немного онтологии.
1. Что есть вещь
О природе вещей можно и нужно писать тома. Но здесь я, разумеется, этого сделать не могу и затрагиваю тему лишь в очень узком аспекте, который более всего интересен в свете задач данного исследования.
Вещь как отдельное
Всякую вещь мы всегда обнаруживаем и осознаем, как нечто отдельное. Не просто особенное, отличное по тем или иным свойствам от всего прочего (ведь отличие не отрицает тем не менее сходства), но и противостоящее ему как самостоятельное активное бытие, как некая частица Бытия вообще, замкнутая в себе и не позволяющая неумолимой игре сил хаоса размазать себя "по стенке" в нечто неопределенное. И недоступное тем самым какому-либо познанию. Тонкая и сложная природа этого отдельного существования вещи - за пределами данного исследования. Тут мы вынуждены признать его просто как факт. Универсум есть и является нам как бесконечная совокупность отдельных вещей. (Для лучшего понимания последующего текста поясню: бытиjе есть сущее, то, что существует, нечто; бытие - существование, процесс. Термин "бытиjе" используется также и в тех случаях, когда речь идет о существовании, но не вообще, а о некоей его конкретной форме, когда подразумевается какая-то определенность, качественное своеобразие этого бытия. Написание философских терминов Бытиjе и бытиjе, Нечто и нечто, Сущее и сущее и т.п. с большой или с маленькой буквы означает, что в первом случае речь идет о мире в целом - Мире, обо "всем-всем", а во втором - о конкретном фрагменте этого Мира - отдельно взятой вещи; термин "мир", аналогично, определяет лишь какой-то фрагмент Мира вообще. Бытиjе есть Мир, рассматриваемый в его всеобщем тождестве, как Сущее; Универсум - Мир, взятый во всем его бесконечном многообразии).
В понятии "отдельность" фиксируется лишь реальная отграниченность вещи. Это в значительной степени чисто пространственное определение, в котором игнорируется своеобразие вещи или сходство ее с другими вещами. В понятии "особенность", напротив, абсолютизируется именно своеобразие проявлений. Оба этих термина обобщаются понятием "обособленность". Обособленное бытиjе одновременно и пространственно отдельно, и качественно особенно.
Вещь как единое
Вещь противостоит миру (среде) как отдельное в силу того, что в этом противостоянии она скрывает от него свою ахиллесову пяту - делимость. Делимость бесконечно присуща всему (в количественно- пространственном смысле), но тем не менее вещи ухитряются в отношениях с внешней средой выступать как нечто монолитное, неделимое. Как единое.
Глубокое копание в этом единстве я опять же не могу себе позволить. Обращу внимание лишь на важнейшее для решения заявленных задач обстоятельство. Будучи в действительности бесконечно раздельной, вещь достигает эффекта внешнего единства перед "лицом своих товарищей" только в той мере, в какой она достигает единства внутреннего, - то есть практического, реального слияния составляющих ее столь же единичных "вещичек" в нечто нераздельное, цельное. Единой вещи, разумеется, нет там, где имеется простое скопление, колония вещей, внешним образом скученных и легко распадающихся при первом же удобном случае. Единство возникает и существует лишь тогда, когда элементы скопления становятся взаимозависимыми, спаянными друг с другом постоянной устойчивой связью, несамостоятельными и нежизнеспособными вне этой связи, вне образовавшейся совокупности. При этом они приобретают частичное бытие, на базе которого становится бытие целого - единой вещи.
Отдельность и единство вещи, взятые вместе, дают ее единичность. На этом этапе познания Универсум является нам уже как бесконечное множество единичных вещей.
Двойной подход
Из изложенного следует важный методологический вывод: вещь может быть познана в двух ипостасях. А именно - с точки зрения ее внешнего или внутреннего бытия, в которых она предстает существенно, а то и полярно различной. Вовне вещь обнаруживает себя как неделимая, единая, единичная. Внутри же оказывается делимой, раздельной, множественно-составной. Подчеркиваю, - таковой она является лишь нашему уму, расчленяющему действительность в целях ее познания. Самой же вещи все эти ухищрения рассудка - до лампочки. Она существует такой, какая есть, и ни в зуб ногой.
Для познания же весьма важно проведенное различие. Ведь благодаря ему при исследовании одной и той же вроде бы вещи мы фактически имеем два принципиально разных об'екта. Одно дело - изучать вещь в ее контактах с внешней средой, выявлять типичное для нее поведение, то есть ее действия и свойства (например: специфику, силу, направленность действий). Другое - рассматривать структуру вещи, взаимодействие ее частей, те организационные принципы, которые делают это взаимодействие так сориентированным, что в результате рождается целостность. Можно заранее предположить, что при такой разности направлений исследования должны как-то различаться и его методы.
Это, как понятно, касается и такого об'екта, как общество. Если оно - вещь, то для него, надо думать, характерны указанные особенности вещей. И его также можно и нужно рассматривать двояко: так сказать, извне и изнутри. Какой подход, ракурс "более матери-истории ценен"? Ответ, в принципе, очевиден. Мы говорим: "Общество", - подразумеваем: некое целостное соединение людей. И практически, и теоретически нам полезнее и интереснее понять, что представляет собой общество в его отношениях с нами, а не с окружающей его средой. То есть общество, взятое "изнутри", как целое. При том, конечно, что все настоятельнее становятся и проблемы его внешнего бытия, в котором оно выступает уже как нечто единое по своему действию на природу или на другие общества.
Итак, общество я буду рассматривать как вещь в ее внутреннем бытии. В этом разрезе оно предстает как целое. Следовательно, теперь полезно разобраться в том, каково всякое целое, что является общим, характерным для этого класса об'ектов познания.
2. Что есть целое
Преодоление раздельности
Целое есть вещь, рассматриваемая с точки зрения ее внутренней жизни. Первое, что обнаруживается при таком взгляде, - делимость вещи, раздельность этого ее внутреннего бытия. В то же время данная раздельность такова, что, несмотря на свое наличие, не уничтожает вещь, не превращает ее вовсе в груду посторонних друг другу частиц. Как-то это противоречие единства и раздельности преодолевается. Раздельность сохраняется, но при том сохраняется и единство.
Сие достигается благодаря тому, что бытие частиц теряет свою самостоятельность, становится частичным бытием. Частицы превращаются в части - дополнительные относительно друг друга образования, не способные существовать порознь, сопротивляющиеся тем самым разделению и погибающие с ним. Для них возможно лишь совместное бытие. Ни одна часть не может "жить" вне совокупности. Во всяком случае в прежнем своем "частичном" виде.
Но равным образом и совокупность, то есть само целое, не может "жить" без частей, даже без какой-либо одной из них. Что, собственно, и понятно: ведь целое и есть части, дополнительные друг к другу. Убери любую из них - и целое станет существенно неполным, все прочие части потеряют не что иное, как условие своего существования. Бытие всех тут обусловлено бытием каждого и наоборот.
Функциональность
Существование частей взаимозависимо и взаимообусловлено. Но оно продолжает тем не менее оставаться существованием. То есть активным процессом, в котором части, как обычные вещи, действуют, как-то проявляют себя относительно друг друга, вступая в те или иные контакты и взаимодействия. Дополнительность частей не есть дополнительность кубиков, из которых составляется картинка, а есть дополнительность существования, осуществляемого совместно.
Это означает, что части "неравнодушны" к поведению друг друга: именно в нем и проявляется их дополнительность. Поведение каждой части должно быть таково, чтобы обеспечивать нормальное бытие других частей, причем в тех аспектах, в которых они сами не в состоянии его обеспечить: иначе вместо взаимозависимости тут имела бы место самостоятельность.
Но отсюда следует, что поведение каждой части должно быть специфично. Данная специфичность, относящаяся к действиям, взаимодополняющим друг друга, есть их функциональность. Ведь специфика здесь не произвольна, а обусловлена задачами совместного бытия. Каждая часть особым образом функционирует внутри целого, обеспечивая это совместное бытие с какой-то его стороны, то есть выполняя определенную функцию.
Структурность
Само то, что вещь существует как единая, будучи при том внутренне раздельной, означает уже, что можно говорить о какой-то ее структуре. Под структурой обычно понимается определенный порядок в пространственном расположении элементов об'екта. Если нет порядка, если элементы постоянно меняют свое место в системе, то она бесструктурна. Собственно, в этом случае нет ни элементов, ни системы как таковых, а есть некое аморфное и случайное скопление вещей.
Для частей, понятно, такая аморфность исключена. Они должны поддерживать определенный порядок взаимного расположения, чтобы иметь возможность успешно осуществлять свои функции. Но в силу того, что структурность здесь задается именно функциональностью частей, - это не совсем обычная структурность. Для обеспечения функционирования вовсе нет необходимости в постоянном жестком пространственном расположении элементов. Им позволительно "разгуливать по клетке". Главное - в нужное время оказаться в нужном месте. Так что структура целого - не мертвая застывшая схема, а живое, "дышащее" соединение. И порядок в ней обнаруживается ярче всего, так сказать, при исполнении служебных обязанностей. Структурность целого - функциональная структурность.
Упорядоченность действий
Таким образом, можно видеть, что порядок в целом - это не нечто статичное, не порядок, опять же, аккуратно разложенных кубиков, а прежде всего упорядоченность взаимодействий. Поддерживая существование друг друга и совокупности в целом, части не могут вести себя рассогласованно, а вынуждены приноравливаться друг к другу, выстраиваться в своих действиях в какую-то очередь, последовательность, придавать общему процессу функционирования известную организованность.
Части и функции
Бытие целого обусловлено организованным взаимодействием частей. По сути, его можно представить как некую совокупность действий, некий комплекс их, составляющий единство. Эти действия функциональны, то есть являются функциями, ибо все они строго обязательны для существования единства. Тем самым целое в конечном счете есть не что иное, как комплекс функций (разумеется, если рассматривать его изнутри, а не извне). Именно функциональность бытия является главным признаком целого. Данное бытие есть функционирование.
Итак, главное, что должно иметься в наличии в каждом целом, это некий набор функций. При этом не важно, каким образом данные функции реализуются. Если сопоставить, например, исполнение функций с наличием определенных частей, то совсем не обязательно, чтобы отдельные функции исполнялись отдельными частями. Функции должны быть исполнены обязательно, а каким образом - это уже второе дело. Каждую из них может выполнять отдельная специализированная часть, или же две разные функции могут исполняться одной частью, или несколько частей, дублируя друг друга, могут выполнять одну функцию, или возможно даже наличие не дублирования, а подлинной кооперации, совместности действий частей в реализации какой-то одной функции (при этом, конечно, данные части должны исполнять и свои особые функции, чтобы иметь право именоваться частями). То есть в конкретном целом не следует искать полного соответствия между числом частей и числом функций. Функции-то все должны быть на месте, но вот частей может быть меньше, чем функций, ибо некоторые из них могут исполняться сообща и т.п.
Немного рефлексии: логика анализа целого
Обратите внимание, что все указанные характерные черты целого вполне закономерны и вытекают из природы вещей, которые одновременно должны быть и едиными, и раздельными. Преодоление этого противоречия возможно лишь через соединение раздельного - не механическое и бесплодное, а такое, где оно действительно стало бы чем-то единым. А это обусловливает несамостоятельность, взаимозависимость, дополнительность данного вроде бы остающегося раздельным бытия, частичность его, отчего мы и употребляем термин "части". Если перевести сказанное на язык реального существования частей, то есть посмотреть, в чем конкретно выражается их дополнительность, взаимозависимость и проч., то обнаруживается, что это функциональная ограниченность, подчиненность действий определенному строгому порядку. Все это просто необходимо, чтобы вещь могла существовать как целое, как единое. И поскольку она все-таки существует в данном виде, то правомерно утверждать, что предложенный анализ верен: все приписываемые целым черты имеются в наличии.
Цикличность и стационарность
Итак, установлено, что взаимодействие частей целого определенным образом организовано. Каким именно образом? Конкретно об этом ничего сказать нельзя, ибо организация процесса внутреннего функционирования у каждого конкретного целого своя. Но в то же время все типы данной организации имеют некоторые общие черты. Действие - штука тонкая, как Восток. Оно, например, неизбежно влечет за собой изменения. Как в самом действующем, так и в том, на что воздействуют. Части целого же как раз постоянно взаимодействуют между собой и тем самым постоянно нарушают статус-кво, подрывают основания порядка, который в их взаимоотношениях необходим. Следовательно, для поддержания стабильности, без коей невозможно никакое определенное бытие вообще, навстречу данному вечному разрушению должен быть направлен столь же мощный поток восстановления разрушаемого. Причем этому восстановлению подлежит как "матчасть", то бишь сами части в их вещественном содержании, так и порядок их взаимодействия. Все должно возобновляться.
Для матчасти это значит, что целое должно постоянно черпать откуда-то строительный материал, а для последовательности действий - что "движение" их, удаляясь от некоей исходной точки, должно тем не менее, совершив своего рода круг, вновь вернуться к началу. Естественно, к тому же должна возвратиться и матчасть.
Но интерес представляет пока именно процесс взаимодействия. Видно, что он, дабы сохраняться как таковой, должен быть цикличным. Целое стабильно как единое не в том смысле, что оно статично и постоянно тождественно себе, а в том, что оно стационарно, то бишь существует как цикл повторяющихся состояний, сменяющих друг друга в строгой последовательности. Вещь, рассматриваемая как целое, мерцает, трепещет крылышками, в череде мгновений пробегая по цепочке своих циклически повторяющихся образов.
Целое не может быть статичным по определению, ибо представляет собой организованный процесс взаимодействия частей-вещей. Но при этом данный процесс имеет "целью" и результатом самосохранение этих частей-вещей в некоем стабильном виде. Противоречие между изменчивостью, являющейся следствием любого действия, и устойчивостью, достигаемой тем не менее в целом, разрешается лишь путем такой организации данного процесса, при которой он оказывается замкнутым, постоянно идущим по кругу, самовоспроизводящимся. Цикличность является тут одной из основных характеристик функционирования: целое само существует лишь в той мере, в какой оно устойчиво, то есть (ввиду его внутренней "процессуальной" природы) возобновляется в существенных своих чертах в каждый следующий момент времени. Такое возобновление, понятно, является ни чем иным, как циклическим повторением набора состояний, возможным лишь в силу повторения, то есть замкнутости обусловливающего бытие данного целого процесса взаимодействий частей.
Инерционность
Тесная взаимосвязь, существующая между частями целого, естественно, порождает известную его консервативность. То есть неподатливость, невосприимчивость к внешним воздействиям. Разумеется, речь идет не о всяких воздействиях: ведь целое, вещь можно и вообще уничтожить. Воздействия воздействиям рознь - по масштабу, значимости, характеру. Не вдаваясь особо в подробности, я бы ввел понятие уровня воздействий и поставил проблему соответствия его уровням испытывающих воздействия вещей. Кажется очевидным, что части, составляющие целое, суть своего рода подуровень в отношении этого целого и других вещей его класса. И также понятно, что все внешние воздействия (на целое) не абстрактны, а представляют собой не что иное, как действия вещей определенного класса и уровня. Уровень оказывающих воздействие вещей и задает уровень этого воздействия (разумеется, здесь имеются в виду только собственные воздействия конкретной вещи-целого, а не те воздействия, которые свойственны уже ее частям и тем самым и ей как их простой совокупности).
Всякая вещь при воздействии соответствующего уровня изменяется. Но тут многое зависит от того, самостоятельно ли бытие этой вещи. Если она является частью какого-то целого, то изменения ее не так свободны, как при отдельном существовании. Они не могут происходить произвольно, ибо задевают интересы "партнеров" по целому, ставят под угрозу бытие всех прочих частей, а тем самым и той, что претерпевает изменения.
Следовательно, реакция части на адекватное ее уровню воздействие оказывается обусловленной всей совокупностью. Целое проявляет в этом смысле как бы инерцию, не позволяя своим частям "разбегаться в разные стороны". Оно нуждается в их стабильном бытии или, по крайней мере, взаимосвязанном изменении, при котором не нарушался бы внутренний порядок жизнеобеспечения всех и каждого. Поэтому изменение не может быть результатом какого-то спорадического случайного воздействия на часть: его последствия неизбежно гасятся усилиями всех других частей, и данная испытавшая воздействие страдалица восстанавливается в прежнем виде, так необходимом для всех остальных членов "сообщества".
Позволю себе высказать соображение и по поводу механизмов этого восстановления. По-видимому, оно сродни тому восстановлению, которое целое практикует и в ходе своего циклического существования. Способы борьбы с изменчивостью, вызываемой внутренними взаимодействиями, используются и для борьбы с изменениями, вызванными влияниями внешней среды. Таким образом, части, соединившись в целое, делаются в немалой степени неуязвимыми для воздействий своего, а тем более предшествующего уровня.
Вернер Гейзенберг, говоря о модели атома Резерфорда, который представил его наподобие планетной системы, замечает:
"Эта модель, правда, не могла об'яснить одну из самых характерных черт атома, а именно его удивительную устойчивость. Никакая планетная система... никогда после столкновения с другой подобной системой не возвратится в свое исходное состояние. В то время как, например, атом углерода остается атомом углерода и после столкновения с другими атомами или после того, как он, вступив во взаимодействие с другими атомами, образовал химическое соединение" (3, с.11).
(Я намеренно привожу пример из области физики, ибо, если биологи и обществоведы легко воспринимают мысли о целостности организма или общества, то физики с трудом допускают представление о том, что предметы их исследований аналогичны обществу, суть целые внутри себя).
Активная устойчивость
Инерционность есть устойчивость реактивного, внутреннего характера, пассивная борьба за самосохранение. Но единство частей в целом состоит не только во внутреннем координировании их взаимодействий, но и в кооперации при взаимодействии с внешней средой. Естественно, что внутреннее единство предполагает и единство внешнее; собственно последнее мы первым делом и обнаруживаем. Вещь предстает нам как нечто единое, единодействующее. Как же достигается цельность этого действия, когда нам известно, что оно состоит из действий многих частей? Здесь мы имеем, очевидно, тот же тип взаимоотношений, который определяет соединение частей в целое, только теперь уже на место вещей заступают их действия. Мы имеем дело с феноменом кооперации. То есть с такой организацией отдельных действий, в результате которой они составляют единый процесс. При этом каждое частичное действие есть необходимый элемент этого процесса, каким-то образом обеспечивает его конечную реализацию. Как целое есть совокупность функциональных частей, так и действие, проявление целого есть совокупность функциональных действий его частей.
Кооперация, которую мы наблюдаем в мире, бывает двух типов: простая и сложная. Первая представляет собою вульгарное суммирование однотипных действий, в результате чего общее действие имеет тот же качественный характер, но большие количественные параметры. Кооперация второго типа предполагает уже "разделение труда", специализацию, функциональность каждого частичного действия, вливающегося в общий единый процесс как его составная, неотделимая "часть". При простой кооперации отсутствие отдельного действия меняет лишь силу общего. При сложной такие пробелы делают общее действие вообще невозможным. Действие целого, безусловно, представляет собой сложную кооперацию действий его частей.
Что, однако, тут получается в итоге? Некое совершенно новое качественно действие, которого не было прежде, которое не может быть присуще по самой своей природе и по происхождению отдельным частям, вещам их уровня. Одновременно это совершенно новый способ воздействия на среду, контакта с ней. Причем речь, конечно, вовсе не об одном каком-то особом действии, а о целой совокупности способностей, о многих разных комбинациях действий частей, о широком спектре новых возможностей борьбы за самосохранение. В результате, естественно, повышается устойчивость обладающего этими возможностями целого в сопротивлении ударам внешней среды прежнего уровня.
Порождение целого
Итак, новое действие целого представляет собой кооперированные действия частей. Части способны произвести это действие только сообща в двух смыслах: во-первых, с точки зрения собственно кооперации, которая невозможна без общих усилий и разделения труда; во-вторых, с точки зрения того, что такая кооперация невозможна без наличия самих частей как особых образований. А эту особенность, какие-то специфические свойства им придает только бытие в целом в качестве его частей, где эти свойства развиваются в процессе становления целого, о чем еще пойдет речь ниже. Вне целого этих особенностей у частей просто нет и быть не может. Но они необходимы для осуществления кооперации действий и в то же время производны от целого, суть его принадлежность и порождение. Таким образом, и кооперированное действие частей, то есть собственное действие целого есть его "личная заслуга", а не просто то, что даровано ему частями (я уж так заостряю вопрос, будто сами части можно рассматривать отдельно от целого).
Кооперация возможна и между вещами, не составляющими целого, которые могут как таковые существовать и порознь. Это случайная кооперация, не определяющая собой бытия кооперирующихся вещей. При ней вещи независимы друг от друга, точнее, зависимы только в момент кооперирования и в отношении к нему. Но те свойства, благодаря которым данные вещи кооперируются, суть их собственные, присущие им самим по себе. В отличие от этого кооперация частей есть особая кооперация. Ибо она основывается на тех особенностях частей-вещей, которые даны не сами по себе, но производны от их совместного бытия, их частичной природы, суть продукт целого. Данные кооперация, действие, свойство целого в этом смысле суть результат самого целостного бытия частей и вне целого невозможны. Это свойство не случайного взаимодействия вещей, а свойство некоего организованного их единства, закономерного, постоянного взаимодействия.
Случайная кооперация отдельных вещей есть своего рода зародыш целого, свидетельство возможного его становления. Но реальное становление происходит лишь с потерей вещами своей отдельности, в силу чего их кооперирование приобретает стабильный характер, целое возникает как новая вещь, совместное бытие частей приводит к их деформированию в сторону полной взаимозависимости, дополнительности, что выражается в конечном итоге и в том, что части формируют для своего общего действия еще и некие общие органы, представляющие целое-совокупность в его контактах с внешней средой. Образование таких общих органов есть материальное выражение общности совокупного действия частей, которое характеризует завершенность становления целого и отличает его от любой случайно скооперировавшейся кучи вещей. Органы необходимы для постоянного единства качественно особого действия целого, без которого (единства) его (целого), собственно, и нет.
Линии обороны
Из вышеизложенного уже можно сделать тот вывод, что целое выступает для частей в роли буфера, смягчающего удары окружающей среды. Целостная совокупность в своем роде более "массивна" и тем самым более "инертна" в отношении внешних воздействий, чем отдельно взятая вещь. Целое "защищает" свои части, помогая им сохраняться в неизменном виде, повышая степень их устойчивости. Собственно, только благодаря этому целые и существуют как феномены и имеет место развитие Мира от уровня к уровню: естественный отбор гарантирует первоочередное "выживание" тех вещей (разумеется, лишь в сравнении с прочими вещами аналогичного типа), которые сумели приобрести частичное бытие, скооперироваться в нечто единое, в новую вещь.
В этом случае относительный успех обеспечен уже тем, что "партнерши по коалиции" выступают в деле своей самообороны единым фронтом. Даже простое суммирование и использование общих ресурсов для решения частных задач повышает планку разрешимости последних. Когда же к этому добавляются еще и преимущества сложной кооперации, эффективность "выживания" увеличивается стократ. А такая кооперация присуща вообще любому целому: его становление и сводится к становлению процесса совместного функционирования частей, к их специализации в рамках этого процесса.
Таким образом, само об'единение в целостную совокупность есть для каждой из вещей-частей способ повысить личную сопротивляемость среде, есть возведение некоей линии обороны на дальних подступах к себе.
Однако, как известно, лучшая защита - это нападение. Кооперирование частей в исторической перспективе не сводится только к обеспечению успешности внутреннего функционирования целого, к процедурам регенерации и т.п. Рано или поздно формируется и совместная активность частей в отношении внешней среды. Естественно, что атаки извне лучше не отражать, но предупреждать, предотвращать на корню. Эти задачи и решаются становлением неких общих действий и являющихся их проводниками и орудиями материальных органов целого. В их лице воздвигается уже вторая линия обороны частей. Эти органы вступают в непосредственный контакт со средой, парируют ее удары и наносят ответные.
Собственно, обе линии обороны суть то, что присуще целому по его природе, а различия между ними заключаются лишь в указанной активности и пассивности сопротивления среде.
Замкнутость и закономерность
Но вернемся к инерционности целого. Благодаря ей оно приобретает своеобразную замкнутость. Для бытия его отдельных частей существенными становятся уже вовсе не их взаимоотношения с внешней средой, которые отданы на откуп целому, а их внутренние взаимоотношения между собой. По существу, основной средой для каждой части становится вся совокупность, то есть другие части. Все ее (отдельной части) бытие, его особенности и закономерности определены влияниями этого замкнутого мирка. А эти влияния, как известно, сами упорядочены, цикличны и тем самым вполне предсказуемы, закономерны. Внутреннее бытие целого пронизано закономерностью. То есть на этой сцене можно наблюдать постоянное повторение одних и тех же событий и участвующих в них лиц. Конечно, в сущностном (в данном случае - функциональном), а не абсолютном смысле: ежесезонное возобновление спектакля вовсе не означает, что в нем по-прежнему заняты те же актеры. Актеры-то меняются, но сценарные роли остаются.
Для нас эти замкнутость и тотальная "обзакономеренность" внутренней жизни целого важны тем, что благодаря им мы можем рассматривать его изолированно от внешней среды, можем и даже должны пренебрегать учетом ее влияний. Которые гасятся, которые незакономерны для данных процессов, а лишь мешают им. Очевидно, что познавать сущность этих автономных процессов функционирования целого надо в согласии с их природой, в которой - самодостаточность, внутренняя обусловленность, циклическая замкнутость, активное неприятие изменений. Собственно, все это есть не что иное, как воплощения отдельности вещи, которая (отдельность) и выражается в том, что внутри себя вещь изолирована от внешней среды, не сливается с ней в нечто однородное, а как бы отгораживается, отграничивает себя, конституируется как независимое нечто. В чем независимое? Хотя бы в том, что воздействия этой среды перевариваются относительно безболезненно, не оставляя следов, не определяя внутреннего бытия целого. Которое "фунциклирует" (в этом нелепом словечке удачно совмещены функциональность и цикличность) по своим собственным законам.
Корни закономерностей
То, что функционирование частей в целом насквозь заорганизовано, циклично, закономерно, - это хорошо. Это приятно. Но тем не менее, этого совершенно недостаточно для анализа конкретного целого. Ведь о конкретной природе данных закономерностей мы так ничего и не знаем. Собственно, как говорилось уже, при рассуждении о всеобщем и нельзя надеяться постичь конкретное. Здесь можно обнаружить лишь ориентиры для его анализа. На что же в нем следует ориентироваться?
Закономерности процессов, протекающих в целом, отражают прежде всего закономерности действий его частей, то есть природу их. Это понятно, что характер процесса во многом определяется характерами его участников. Конкретные особенности конкретных частей задают конкретный характер закономерностей конкретного целого. Следовательно, нам с вами, читатель, предстоит в будущем приложить усилия к тому, чтобы вычленить части общества как целого и тщательно исследовать их свойства.
Что является частью? Тут может возникнуть вопрос: а что, собственно, есть часть? Ведь делимость любой вещи "вглубь" в принципе не имеет конца. На каком же этапе деления надо остановиться? Как вообще отличить часть от нечасти?
Проще всего было бы сказать так: феномены части и целого прочно связаны друг с другом. Их бытие взаимно обусловлено. Поэтому определить часть возможно по ее положению в целом. Часть - функциональна. То отдельное образование внутри целого, которое выполняет в нем определенную особую функцию, и есть часть данного целого.
Это суждение в общем правильно теоретически. И оно может помочь в поисках частей конкретного целого. Но может и завести исследователя в тупик. Выше отмечалось, во-первых, что число функций не всегда совпадает с числом частей. Во-вторых же, в данном подходе упущена из виду такая кардинальная особенность целого, как его способность к росту и развитию.
Глава третья. Развитие вещи как целого. Немного "диалектики".
1. Закономерность развития целого
Устойчивость и изменчивость
В предыдущей главе целое рассматривалось с точки зрения его определенности, стационарности, воспроизводимости на различных этапах процесса функционирования в одном и том же виде - пусть не абсолютно, но в принципе (абсолютной воспроизводимости быть не может вообще). Лишь в той мере, в какой вещь сохраняется как таковая, как определенная, она есть.
Устойчивость - необходимая черта сущего, атрибут существования вообще. Сущее суть вещи, то есть существование присуще лишь вещам, обнаруживает себя как феномен в бытии вещей. Устойчивость, стало быть, есть признак вещей, а выражается она конкретно не в чем ином, как в повторяемости тех или иных проявлений вещи (ее свойств, другими словами), что обусловлено, как уже известно, циклической организацией внутреннего функционирования последней. Такова природа, сущность феномена устойчивости. Причины же его (то есть причины образования и поддержания замкнутости самого данного процесса функционирования) многообразны: воспроизводство тут обеспечено, в частности, тем, что вещь сопротивляется изменениям, разрушающим ее целостность.
Однако сопротивление это состоит не в том, что целое каким-то образом умудряется покончить с изменчивостью вообще. Последняя неискоренима и является также атрибутом существования, производным от его активности. Устойчивость не отрицает изменчивость, а представляет собой лишь особую форму последней. Особость эта, как сказано, в том, что изменения в вещах как целых протекают организованно, причем характер этой организации, во-первых, циклический, замкнутый, а во-вторых, разнонаправленный, симметричный: процессу разрушительных изменений противопоставлен процесс созидательный, восстанавливающий.
Проблема относительности порядка
Таким образом, устойчивость есть не преодоление и уничтожение изменчивости, а ее определенное упорядочение и только. Лишь в силу (и в меру) наличия такого упорядочения Мир, сущее (вещи) существуют. Но есть ли границы у данного порядка? В какой степени, во-первых, преодолевается его антитеза - хаос? Носит ли он (порядок), во-вторых, в вещи-целом раз и навсегда установленный характер или и сам претерпевает какие-то метаморфозы?
Очевидно, что ответ на второй вопрос тесно связан с ответом на первый. Ведь лишь полное преодоление хаоса, тотальное упорядочение всего и вся может быть основанием окостенения, абсолютной прочности, принципиальной ненарушаемости данного порядка. В противном случае порядок, безусловно, носит относительный характер и нарушения его по крайней мере возможны (хотя и не обязательно необходимы и действительны). Поэтому прежде всего надо выяснить, существует ли вообще указанное тотальное упорядочение или у сущего остается все-таки при любых обстоятельствах некоторая свобода маневра.
Внешняя ограниченность порядка
При решении этого вопроса важно вновь обратить внимание на то, что сущим, устойчивым, а, стало быть, средоточием, актуализацией порядка является собственно вещь, а не что-либо иное. Не Мир в целом. Мир в целом вещью не является и не может являться принципиально. Существование, Бытие реализуют, являют себя через сущее, то есть через вещи, в форме вещей. Это для последних характерна устойчивость, то бишь упорядоченность внутреннего функционирования и соответствующая ей повторяемость внешних проявлений. Устойчивость - атрибут не Универсума, а составляющих его нечто, причем взятых по отдельности. Упорядоченность не всемирна, а обнаруживается лишь в виде порядка функционирования конкретных вещей.
Но тем самым порядок всегда ограничен рамками основанной на нем вещи. За ее пределами его нет. Там обитают иные вещи, иные самоорганизованные процессы, но взаимодействия всех этих нечто с данной вещью уже не упорядочены (если последние, конечно, не относятся друг к другу как части некоего целого), то есть являются хаотическими. Конкретная вещь-нечасть погружена в аморфную среду, порядок - в хаос. И в силу такого "устройства" Мира всегда имеется возможность внешнего воздействия на вещь, не согласующегося с внутренним порядком ее функционирования, то есть нарушающего его.
Приспособление и обособление
Итак, порядок относителен в том смысле, что он не всемирен, а ограничен, характерен лишь для каких-то фрагментов Мира (в которых он и представлен вообще как таковой: Мир по своей природе фрагментарен). Тем самым порядок не имеет и прочной базы для его поддержания и сохранения, ибо там, где есть хоть какая-то неупорядоченность, она всегда вторгается в упорядоченное и борется с ним.
Повысить устойчивость в этих условиях, сохранить и упрочить порядок внутреннего функционирования возможно или путем согласования внутреннего порядка с внешними воздействиями (что возможно только при наличии порядка в самих этих внешних воздействиях), или путем обособления внутреннего бытия от внешней среды, повышения автономии этого бытия за счет преодоления последствий данных воздействий или же за счет выставления барьеров на их пути, преодоления не последствий, но отражения самих воздействий на корню, недопущения вмешательства, влияний среды на внутреннюю жизнь. Это отмечавшиеся выше варианты пассивной и активной обороны целого.
Адаптация к среде, к обстоятельствам тем самым выражается в двух основных формах - в приспособлении внутреннего порядка к внешнему, средовому (при наличии последнего; это, по сути, приспособление путем углубленной специализации вещи, превращения ее в псевдочасть; "псевдо-" потому, что тут нет никакого целого, то есть нет взаимного приспособления и зависимости среды от данной вещи) и в совершенствовании средств борьбы со средой (как оборонительных, так и нападения, то есть как методов залечивания ран, так и отражения ударов, способных эти раны нанести). Второй путь (а внутри него - последний вариант), конечно, эффективнее в долгосрочной перспективе, ибо порядок во внешней среде, не являющейся сама по себе внутренней областью какого-либо целого (то есть когда рассматриваемая вещь не есть часть), всегда явление случайное, и приспособленность к нему (порядку среды) эффективна лишь на период его случайного существования. Повышение же автономии есть абсолютная ценность с точки зрения устойчивости вообще. Когда внутренний порядок сам по себе, а среда - сама по себе, колебания последней гораздо менее значимы для поддержания первого.
Естественно, что бытие целого тесным образом связано с обоими направлениями; притом, если во внутренней его "жизни" торжествует взаимное приспособление частей, то во внешней - обособление от среды. Целое, как уже известно, и предстает нам в первую очередь как нечто отдельное, обособленное. Становление целого всегда есть становление некоего отдельного и обособленного бытия внутренне спаянной совокупности специализированных вещей-частей. И генеральная линия развития целого лежит на путях все большего обособления его от среды.
Внутренние источники изменений
Но вернусь к проблеме нарушений порядка. Пока ясно, что нарушения эти возможны - по крайней мере в том смысле, что есть силы, способные эти нарушения произвести. Эти силы обнаруживают себя хотя бы в виде действий не зависящей от целого с его внутренними распорядками среды. Однако эти внешние источники изменений, вне всякого сомнения, дополняются и внутренними.
Жизнь кипит не только за рубежом. Целое само состоит из вещей, активность коих ничуть не ослабевает от того, что они приобрели частичное бытие. Как бы ни было организовано взаимодействие частей, оно, во-первых, не может быть идеальным, то есть протекать без единой погрешности, а во-вторых, не может быть тотальным, то есть охватывать все стороны многогранной жизнедеятельности вещей-частей. Как будет сказано ниже, последние входят в целостность далеко не полностью, в рамках целого задействованы вовсе не все их потенциальные и реальные свойства и способности. Помимо частичной, подчиненной совместному бытию жизнедеятельности, у каждой части-вещи сохраняются неизбежно и невостребованные данным бытием индивидуальные особенности, посторонняя активность (актуализирующаяся, разумеется, лишь в той мере, в какой она не противоречит исполнению основных, частичных функций). Эта спонтанная сверхфункциональная активность, естественно, также влечет за собой какие-то изменения имеющегося порядка взаимодействий.
Данные внутренние источники изменений, конечно, менее значимы, чем внешние. Бытие целого обусловлено согласованностью действий частей, целое возникает лишь при наличии такого согласования, в силу успехов борьбы с рассогласованностью. Тем самым связанные с внутренней активностью изменения не могут быть, во-первых, резкими, масштабными, а во-вторых, очевидно вредными для целого.
Возможность изменения порядка
До сих пор речь шла лишь об источниках изменений целого: без наличия причин, конечно, нельзя ожидать и следствий. Если чему-то неоткуда взяться, то говорить о его возможности излишне. Однако вопрос о возможности метаморфоз заведенного порядка в целом следует поставить и в другом ракурсе. С точки зрения способности к изменениям самого изменяющегося. В лице целого тут имеется весьма своеобразное образование.
Как уже говорилось, целое вообще-то сопротивляется изменениям, обладает некоей инерцией, потенциалом самовоспроизводства. Разумеется, порядок его внутреннего функционирования может быть нарушен, в особенности внешними воздействиями, но, если целое при этом не погибло и продолжает функционировать как таковое, то в рамках этого функционирования должна идти и борьба с указанными нарушениями. Ведь все данное бытие и зиждется на сохранении данного порядка. Поскольку изменения неизбежны, то устойчивость порядка и, соответственно, целого зависит от его способности к исправлению огрехов, к компенсации нарушений или предупреждению их. Целое стремится к самостабилизации постоянно, активно борясь с изменениями посредством восстановления разрушаемого в результате внутренней активности и внешних воздействий.
Однако тут нельзя упускать из виду следующее. И в последнем абзаце, и выше, во всех случаях, когда говорилось о сопротивлении целого изменениям, всюду предполагалось, и я даже специально акцентировал внимание на том, что эти изменения - разрушительные. Но разве это всегда так? Изменения с равным успехом могут быть и нейтральными, дремлющими (полезность или вредность которых обнаруживается не сразу, а только при изменении обстоятельств). Они могут быть и вообще положительными.
Что значит "положительными" в данном случае? Это, во-первых, улучшающими внутреннюю атмосферу целого: совершенствующими порядок взаимодействий, функциональность, специализацию, притертость частей друг к другу, процесс самовосстановления (то есть как раз развивающими вышеотмеченное стремление к ограничению негатива). Во-вторых, повышающими приспособленность целого к условиям среды, которая (приспособленность), как отмечалось, преимущественно двояка: либо как-то увеличивается сопротивляемость вещи внешним воздействиям (то есть внутренняя инерционность, так сказать, иммунитет), либо ею приобретаются новые возможности в собственных воздействиях на мир (через становление новых органов и появление новых по типу действий, то есть упрочение внешней системы защиты). Первое - есть регенерация, второе - предупреждение разрушений посредством активного противодействия среде.
Здесь, однако, важно не это содержание положительности, а сам тот факт, что положительные изменения не отрицаются (как и нейтральные) целым, не подавляются, а, напротив, скорее приветствуются им. Или хотя бы воспринимаются без отторжения. В самом простейшем виде при этом происходит отбор позитива в ущерб негативу, накопление полезных изменений.
Итак, само происхождение изменений вообще установлено как закономерное следствие активности частей и воздействий среды. Вредность или полезность этих изменений - дело случая. Но вполне закономерно, что с первым типом их идет борьба, а со вторым нет, отчего полезное получает преимущество перед вредным. В результате, даже если исключить какую-либо собственную тягу целого к самосовершенствованию, то все равно естественным порядком вещей оно будет совершенствоваться. Ибо процессы изменений в нем идут неравновесно: негатив подавляется, позитив остается и все больше накапливается с течением времени.
Таким образом, у нас получается, что целое не только может изменяться, но даже и неизбежно изменяется, причем совершенствуясь как таковое. Ибо его стабильность вовсе не нарушается всеми подряд изменениями, а некоторыми из них, напротив, упрочается. Закономерность изменений вытекает из природы Бытия вообще; закономерность перевеса положительных изменений - из природы самого целого.
Процесс восстановления
Однако совершенствование целого есть, так сказать, надстройка, сверхзадача, побочный результат его нормального функционирования. Последнее в основе своей сводится к простому постоянному воспроизводству, то есть - к восстановлению целого в его неизменном виде. Базовым процессом, разумеется, является именно это самовосстановление, борьба с негативными, разрушительными изменениями. Как данное самовосстановление соотносится с совершенствованием? Нет ли между указанными двумя процессами какой-либо связи? Чтобы выяснить это, следует подробнее рассмотреть материальные условия процесса восстановления.
Негативные изменения вещи-целого подавляются не в том смысле, что отторгаются на корню, - нет, они неизбежно происходят (хотя бы как результат непредсказуемых внешних воздействий). Целое борется с их последствиями, ухитряясь как-то восстанавливать себя в прежнем виде. Оно воспроизводится. Нет сомнения, что это вполне материальный процесс (как материальны процессы разрушения, с которыми идет борьба), возможно, это даже специализированная функция какой-то части. Во всяком случае, здесь должны быть задействованы некие материальные механизмы. Это своего рода постоянный процесс строительства, ведущийся по определенному плану. В котором записано: из чего, как, что должно быть построено, как оно должно функционировать. Целое (или какой-то "строитель" внутри него) должно постоянно сверяться с этим планом и при обнаружении нестыковок с реальным положением дел принимать меры к исправлению реальности. Все это, конечно, лишь метафора, но необходимость наличия в целом механизмов восстановления, действующих определенным, упорядоченным образом кажется бесспорной. Потребность в упорядоченности восстановительных работ вытекает уже из того, что их предназначение - поддерживать порядок в целом. А порядка нельзя добиться хаотичными действиями: тут он может появиться лишь случайно.
Какова же может быть эта упорядоченность? Здесь многое зависит от об'ема и вида необходимых работ, то есть от характера разрушений. Последние можно разделить на два основных класса, отталкиваясь от их причин, то есть по происхождению.
Разрушения, происходящие в результате взаимодействия частей, в массе своей предсказуемы, идут в определенном порядке, известны наперед (в немалой степени сходный характер имеют и последствия спонтанной внутренней активности частей). Устранение их можно назвать плановым ремонтом. Деятельность механизмов восстановления тут может и должна быть запрограммирована в некоем жестком режиме.
Разрушения, связанные с внешними воздействиями (нередко случайными по своей природе), непредсказуемы по характеру, масштабам, времени происхождения. Это уже даже не аварии, а стихийные бедствия. Система восстановления тут должна быть готова к самым разным неожиданностям, иметь запас прочности в сравнении с работой в обычном режиме. То есть она должна иметь дополнительные возможности, потенциал, как количественный (в смысле привлечения строительного материала и числа самих строителей), так и качественный (в смысле использования любых свойств материала и способностей строителей). Представление о плане здесь допускается лишь в самом общем виде: в виде цели, к которой следует стремиться. Тут надо знать наперед лишь - что строить, восстанавливать, но методы и способы этого строительства-восстановления отдаются на откуп строителям, никак не предписаны им: как можете, так и делайте. С этой стороны механизмы воспроизводства целого принципиально должны быть устроены гибко.
Вероятность саморазвития
Запас прочности - излишество с точки зрения стационарного состояния: в иные периоды этот потенциал может быть не востребован. А ведь он выражается в неких вполне осязаемых и деятельных структурах. С другой стороны, незапрограммированность поведения этих структур (оно может быть ограничено только принципом "не навреди") предполагает возможность произвольной деятельности, экспериментирования, наращивания ресурсов (скажем, стройматериала) впрок, комбинирования их. То есть тут реален опережающий (не по следам уже свершившихся событий) поиск новых путей приспособления к среде, средств смягчения ее ударов, а также и внутренних улучшений. Все это может иметь следствием углубление специализации частей целого, разделение комплексных функций (как последовательности действий) на ряд отдельных операций, появление вообще новых полезных функций и соответствующих им частей и т.п., то есть вовсе не простое восстановление, а как раз уже усовершенствование вещи.
Важно именно то, что эффективное решение задач восстановления в неопределенной ситуации требует свободы маневра, опережающих решений, упреждающего совершенствования. Важно, что на каком-то этапе развития механизмов восстановления (то есть в высокоразвитых целых, очевидно) они (эти механизмы), вероятно, могут приобрести способности к такому решению задач. В этом случае совершенствование вещи становится не просто результатом естественного отбора, а даже изнутри инициированным процессом, плодом собственной целенаправленной деятельности целого. Развитие тут частично преобразуется в саморазвитие. Не только в том смысле, что данное развитие имеет в качестве своего источника внутреннюю активность целого, но и в том, что эта активность не беспорядочна, а направлена именно на достижение данного конкретного результата.
Особенности источников развития
Таким образом, конкретное развитие (совершенствование) питается от двух корней: внешними воздействиями и внутренней активностью. Как двумя основными причинами изменений, подвергаемых отбору на позитивность. Отмечу еще раз специфику этих воздействий.
Внешние влияния (повторяю, что речь, конечно, не о катастрофических, разрушительных влияниях, а о тех, что позволяют целому сохраниться), во-первых, непредсказуемы, ибо случайны. Случайность, увы, весьма сложное и относительное понятие, раз'яснять которое здесь не место. В рассматриваемом случае внешние воздействия случайны в том смысле, что никак не обусловлены внутренней природой целого, не зависимы от него. Во-вторых, они (внешние влияния) разнообразны качественно и количественно (в соответствии с разнообразием среды и масштабами ее активности). Последнее, пожалуй, наиболее существенно, ибо резкие сдвиги в бытии целого возможны лишь из-за серьезных, нарушающих внешний и внутренний баланс причин. Внешняя среда продуцирует такие причины в гораздо большем количестве, чем внутренняя, и даже, может быть, является единственным их поставщиком.
Внутренняя активность частей целого существенно заорганизована и по преимуществу закономерна. Серьезные изменения, нарушения стационарности здесь практически невозможны. Поэтому процесс развития на этой почве идет путем накопления множества мелких положительных изменений. И всякие крупные метаморфозы, прорывы, перетряски взаимоотношений частей являются тут в конечном счете лишь обобщением, суммированием этих накопленных сдвигов. Следует добавить, что внутренние воздействия никогда не бывают разрушительными сами по себе.
В итоге конкретное развитие представляет собой результат воздействия этих двух факторов. В данном развитии собственным имманентным процессом является постепенное совершенствование целого с точки зрения его приспособленности к стабильной среде и в смысле все большего упорядочения взаимодействий частей, слаженности внутреннего функционирования. Внешние же воздействия выполняют роль модификатора, катализатора или же, обратным образом, тормоза этого процесса. Понятно, что ускорение или торможение тут сугубо относительны, ибо нормы скорости процесса просто нет и быть не может: за нее всегда можно принять самый медленный темп развития и тогда торможение как феномен исчезает. И наоборот.
Наконец, стоит добавить, что внутренняя активность сама подразделяется на три формы: на плановую активность, специальную активность и спонтанную активность. Первая есть внутреннее взаимодействие частей, которое стремится к идеалу (то бишь к строгому выполнению функциональных задач), но тем не менее всегда имеет погрешности с их неизбежными следствиями, как материалом для отбора. Вторая суть действия специальных органов борьбы с нарушениями, повышающие жизнеспособность, потенциал сопротивляемости целого. Этих органов может и не быть, как понятно, но функция, то есть такая специальная деятельность необходима для успешного самосохранения целого в изменяющихся обстоятельствах. Наконец, спонтанная активность есть те самопроизвольные действия частей, в которых они проявляют себя не как части, а просто как вещи, обнаруживают те грани своей натуры, которые оказались не охваченными и не "окультуренными" влияниями включающего их целого.
Закономерность развития
В обоих рассмотренных случаях развитие протекает закономерно. Эти закономерности изменений целого имеют два аспекта. Во-первых, закономерна положительная направленность изменений (с точки зрения интересов целого), тут, так сказать, наблюдается прогресс. В случае внешних влияний, например, невозможно предсказать, когда и какие будут оказаны на целое воздействия (и будут ли они вообще оказаны), но зато известно, что какими бы эти воздействия ни были (за исключением, конечно, тотально уничтожающих) - результирующие изменения целое отсортирует согласно собственной природе. Вызов среды случаен - реакция целого строго определена. На неизвестный вопрос всегда имеется известный ответ.
Во-вторых, источник изменений - не только внешняя среда. Он содержится и в самой природе целого. Более того, с накоплением положительных изменений, с совершенствованием целостности, то есть повышением сопротивляемости среде во всех смыслах, значение этого источника все более растет. Во-первых, относительно: раз падает роль среды (правда, падает роль лишь среды предшествующего уровня, но не той, что возникла вновь - как отражение собственного уровня вещи-целого). Во-вторых, абсолютно, ибо совершенствуется и сама способность к саморазвитию. Образуется своеобразная обратная положительная связь. Чем развитее целое как таковое, тем интенсивнее идет его дальнейшее развитие (правда, тут одновременно работает и обратная тенденция: повышения согласованности в функционировании частей и тем самым - консерватизма целого, который может преодолеваться лишь под давлением влияний среды, прежде всего - новоуровневой).
Следует отметить и то, что развитие целого выражается в освоении им новых способов воздействия на среду, то есть новых контактов с ней, отчего и влияние среды на целое возрастает с точки зрения разнообразия форм и типов оказываемых воздействий. Поскольку данное расширение спектра воздействий обусловлено организующей деятельностью самого целого, отражает лишь его развитость, то эти влияния не могут быть негативными. Целое само осуществляет тут контроль, селекцию, окультуривает среду, ассимилирует ее, отчего и влияния этой среды приобретают черты, характерные для внутренних воздействий. Целое осуществляет культурную экспансию в отношении среды, упорядочивает ее, подчиняет ее себе и даже своим закономерностям.
Границы положительных изменений
В чем суть положительности изменений, то есть такой оценки их, что они признаются за позитивные? В том, что они упрочают стабильность бытия целого: устраняют шероховатости во взаимодействиях его частей и делают его все более независимым от внешней среды. Положительность означает устранение какого-то дисбаланса. Которое, естественно, может иметь место лишь при исходном наличии такого дисбаланса. Здесь положен предел положительным изменением. Они невозможны там, где нет дисбаланса, неравновесия, где целое, во-первых, совершенно внутри себя и, во-вторых, находится в гармонии со средой. В этом случае развитие останавливается.
Разумеется, предложенная ситуация является чисто теоретической, ибо абсолютного равновесия просто не может быть; однако подобное заострение дает возможность понять, что в зависимости от степени сбалансированности целого в его отношениях со средой и внутри себя оно может развиваться в различном темпе. Более сбалансированное, равновесное бытие тем самым и более консервативно.
Консервация частей
Теперь остановлюсь на обстоятельствах, требующих дополнительного раз'яснения. Выше речь все шла о развитии целого как такового. Но имеется еще и ситуация Развития (наверное, необходимо тут воспользоваться заглавной буквой) Мира, возникновения новых уровней Бытия - когда на базе скоплений вещей низшего порядка становятся высшие вещи-целые.
Соединившись, превратившись в части, низшие вещи оказываются тем самым в особо привилегированном положении - в смысле повышения своей неуязвимости, защищенности от воздействий внешней среды. Целое, как говорилось, выполняет в отношении отдельных частей роль буфера, отчего изменения последних носят вовсе не тот характер, что прежде. Для них определяющее значение приобретает бытие внутри целого и снижается роль влияний внешней среды. Точнее, внешним окружением для конкретных частей становится собственно внутренняя среда целого. А эта среда, как уже известно, носит строго упорядоченный, сбалансированный характер. Все взаимодействия частей регламентированы, здесь нет места случайности, "нервным срывам". Отчего бытие частей закономерно консервируется. Причем тем более радикально, чем прочнее порядок, выше сбалансированность внутренних взаимоотношений в целом.
Таким образом, в целостности собственное изменение (развитие) частей, согласное их вещной природе, резко тормозится; состояние, в котором их застал переход к совместному существованию, консервируется, ибо это состояние является базой бытия целого и оно, естественно, охраняется им. Само целое может изменяться, но уже иным образом, то есть не за счет изменения сущностной природы частей. Во-первых, это невозможно для самого целого, которое на этой природе основано. Оно вынуждено изменяться внешним относительно этой природы образом. То есть - в соотношениях, числе, организации взаимодействий частей и т.п. Но части всегда остаются при этом в основном однотипными по своему характеру. Имеются внешние относительно них комбинации и перекомбинации, усложнение структуры, но не природы структурных элементов. Во-вторых, неизменность частей проистекает из того, что само соединение вещей-частей в целое является об'ективно адаптивной (защитной) реакцией. В лице целого (а в особенности, его органов) создается некая крепостная стена, ограждающая части от влияний среды. Само соединение потому и устойчиво, сохраняется, что оно приобретает относительную стабильность - более высокую, чем у отдельно сущих вещей. Достигнув известной сплоченности, части достигают и инертности. То есть консервируются в своей природе, которая отныне защищена от воздействий среды и тем самым упрочается как неизменная. Ясно, конечно, что так получается об'ективно, а не потому, что вещи стремятся стать частями и упрочить свое бытие.
Полезность изменений
Выше говорилось о возможности изменений, которые пресекаются инертностью вовсе не напрочь, а лишь избирательно. Затем шла речь о неизбежности изменений, связанной с тотальностью воздействий. Теперь, пожалуй, стоит остановиться на полезности, необходимости изменений с точки зрения их роли в повышении выживаемости целого.
В силу того, что внешние воздействия неустранимы в принципе, а масштабы их случайны, естественно, что гибкие структуры в иных ситуациях получают преимущества перед жесткими. Жесткие структуры борются с обстоятельствами, гибкие - приспосабливаются к ним (под "гибкостью" и "жесткостью" я тут разумею не ориентацию на способы адаптации - приспособление и обособление, - а большую и меньшую способность вещи к изменениям). Наиболее устойчиво то сочетание, которое гармонично (для данных условий) сочетает эти два качества. Зачатки такого сочетания зримо проявляются в вещи-целом, например, в ее разделении на части и органы, которые, как будет показано чуть ниже, персонально берут на себя функции носителей свойств жесткости и гибкости. Но это должно касаться и целого вообще - как собственно совокупности частей. Выживание вещей, их устойчивое бытие обычно достигается лишь путем их изменения, то есть благодаря наличию способности адекватно реагировать на вечно меняющуюся внешнюю обстановку. Абсолютная жесткость невозможна именно из-за тотальной изменчивости среды. В любом целом в той или иной степени должен присутствовать "люфт", "зазор", в котором оно могло бы варьировать свое бытие. Специализированные, жестко организованные биологические виды, как известно, вымирают при изменениях условий обитания, тогда как неспециализированные - выживают в силу большей мобильности, потенциала изменчивости. Правда, и тут, конечно, природе не стоит перебарщивать, ибо излишняя изменчивость ведет к потере сущности, исчезновению конкретной вещи.
2. Характеристики развития
Усложнение
Накопление положительных изменений, выраженное материально, есть наращивание массы, числа частей и органов, становление новых функций и пр. Для целого тем самым характерно постоянное усложнение, идущее к тому же и во все нарастающем темпе. Усложнение и есть тот основной признак процесса, по которому традиционно определяется развитие. Это последнее, как известно, имеет своим важнейшим результатом рост независимости вещи, устойчивости ее ко все более широкому спектру воздействий окружающей среды. Повышение устойчивости путем усложнения называется прогрессом.
Прогресс и деградация
Как явствует из предшествующего анализа, прогресс закономерен для целого, деградация же, напротив, - случайна, ибо не может быть следствием собственного бытия целого, а является обычно лишь (когда она есть) результатом каких-то катастрофически неблагоприятных внешних воздействий. В языке в качестве антитезы термину "прогресс" используется термин "регресс", но, как кажется, это ложное понятие, если трактовать его буквально, а не как синоним термина "деградация". Регресса как такового, как процесса, строго обратного прогрессу, в мире просто нет. Есть только ущербное подобие его - деградация. Которая, конечно, является процессом упрощения, примитивизации вещи, но никак не носит последовательного закономерного характера. В реальности не может быть отбора негативных изменений, осуществляемого силами самого целого.
Упрощение может достигаться лишь внешним давлением, влиянием случайных факторов. Которое никак не создает внутренне обусловленной закономерной тенденции. Тем самым развитие необратимо. Оно может быть остановлено, заторможено и проч., может иметь место попятное движение, но при любых условиях упрощение вовсе не есть регресс, то есть направленный возврат от более сложного этапа к прошлому более простому состоянию.
Накопительный характер
Другой существенной чертой развития (как усложнения) является его накопительный характер. В этом процессе ничего не погибает и не отбрасывается, а как бы, говоря словами Гегеля, "уплотняется". Оно и понятно. Это целое, вещь может быть уничтожена средой, но внутри нее самой нет места господству случая. Нет пути назад. Если что-то возникло, развилось как функционально необходимое, то оно никак не может быть отброшено последующим развитием. Наоборот, это последующее развитие только и становится возможным на базе достигнутого прежде. Новое здесь не есть враг старого и отрицание его, а как раз не может без него, прорастает из него, сроднено с ним и несет его в себе как свою основу. В этом и заключается смысл вышеотмеченного гегелевского термина "уплотнение".
Два типа развития
Впрочем, надо сделать попытку разобраться относительно использования понятий "основа" ("база") и "уплотнение". Что мы этими словами называем, что именно "уплотняется" в процессе развития? Феномен "уплотнения" характерен, как будто бы, для развития целого. А термины "основа", "база", пожалуй, вернее отнести к отношениям между частями и целым, между уровнями. Уровень частей является базовым относительно уровня целого, характер частей определяет внутреннее бытие целого. И этот характер в базовом смысле не изменяется, выступает в роли фундамента, на котором построено все здание новой вещи - целого. То есть здесь-то как раз мало места остается для развития и связанного с ним "уплотнения". Если бы данная база изменилась, то и целого бы не было как такового: оно бы разрушилось, раз разрушилось бы его основание. Например, люди как биологические особи являются базой общества, и без людей оно немыслимо. Надо полагать, когда нас в качестве частей целостности заменят какие-нибудь киборги, то данная целостность по принципам своей организации будет уже вовсе не тем, чем являлся и является социум.
Разумеется, переход с уровня на уровень тоже есть момент "развития" (или Развития, как указывалось выше; термин "развитие" прилагается современной наукой, к сожалению, к самым различным процессам, в том числе даже к простым изменениям), только уже не целого, а, так сказать, материи, что ли, Мира, Универсума. Здесь тоже присутствует усложнение, накопление. Но уровневый переход есть становление на старой базе новых типов целых, а не развитие самих целых. Возможно, тут нужна вообще иная терминология, которой пока нет. Каким-то образом надо отличать указанный вселенский феномен от развития простого отдельно взятого целого. Оба случая характеризуются "уплотнением", новое тут надстраивается над старым, не уничтожая, а подчиняя его себе, оплодотворяя, превращая в свой элемент. В то же время образование нового уровня не есть усложнение старого, а лишь соединение вещей этого прежнего уровня в одно целое. В случае же развития целого имеется изначально это единое, которое и усложняется, причем, естественно, как раз внешне расщепляясь на все новые структурные части и подчасти. Старое здесь не только остается как база, но и служит источником, зерном, из коего развертывается все более и более сложное растение. Тем самым тут даже идет не просто "уплотнение" как таковое, а развертывание. Разграничение потенциально заложенного в зерне, превращение его, прежде свернутого, единого, в новое единое - в растение, в котором зерно умирает и находит одновременно иную жизнь, иные формы своего бытия. Умирает именно форма, как не соответствующая новому содержанию. А содержание все накапливается. Содержанием целого является функциональная организация взаимодействий частей. Вот она и развивается и накапливается. Ни одна функция не исчезает, но только специализируется, расширяется, обогащается со всех сторон. Имеет место несколько иное накопление, чем в случае перехода с уровня на уровень. Который есть, собственно, особый процесс - становление.
Еще одна причина усложнения
Позитивные изменения имеют своим содержанием устранение дисбалансов всякого рода, то есть повышение устойчивости целого. При отсутствии дисбалансов развития нет, а есть поддержание гомеостаза, имеет место, так сказать, стабилизирующий отбор. При наличии дисбалансов возможны два варианта развития событий: или дисгармония преодолевается, или вещь гибнет. Но дисбаланс преодолевается только усложнением. Целое всегда доминирует над прежней средой, ибо оно есть феномен высшего уровня (правда, становление нескольких аналогичных целых уже создает среду нового уровня и чаще всего целые гибнут именно под воздействиями этой новой среды). Целое с его органами есть именно средство доминирования частей над их (частей) уровнем. И это доминирование обычно достигается, коли уж целое имеется. Само его становление изначально есть способ устранения какого-то дисбаланса. Если последний возникает вновь, то это значит, что прежнее состояние целого, прежние средства доминирования оказываются недостаточными. Они, конечно, не предаются забвению, ибо обеспечивают стабильное бытие в определенном круге условий, однако приспособление к более широкому кругу, ставшему причиной нового дисбаланса, требует расширения способов борьбы со средой, освоения новых средств. Все это может протекать только путем накопления приспособительных возможностей, то есть усложнения приспосабливающегося организма.
В то же время еще раз обращаю внимание, что речь идет о борьбе именно со средой уровня частей. Но с возникновением многих подобных целых создается и совершенно иная среда. Если относительно прежней среды целое весьма эффективно как оружие, то в отношении новой - отнюдь нет. Эффективность его тут повышена относительно - в том смысле, что если бы имелось вообще не целое, а потенциальная часть на положении самостоятельной вещи, то она была бы вообще полностью беззащитна против воздействий уровня целого. Между вещами одного уровня борьба принимает форму конкуренции. В которой побеждает тот, кто более сложен, развит, а в особенности - кто успел первым превратиться в часть целого нового сверхуровня и тем самым стал неуязвимым для воздействий бывших "товарок".
Внешняя и внутренняя устойчивость
При том, что усложнение всякого целого является способом повышения его сопротивляемости внешней среде, то есть устойчивости относительно нее, оно же одновременно является и фактором, снижающим устойчивость внутреннего бытия вещи. Сложный организм, безусловно, лучше приспосабливается к среде, но внутри себя более подвержен всякого рода "поломкам". Примитивное бытие с этой стороны является более устойчивым.
Сложное (развитое) целое, состоящее из множества частей, подчастей и органов требует высшей организованности при координации их взаимодействий. В нем имеется значительно больше произвольных изменений, сбоев и погрешностей в исполнении функций. Отсюда, во-первых, оно должно обладать более мощными управляющими и восстанавливающими механизмами (обеспечивающими, как отмечалось, возможность саморазвития), а во-вторых, большим потенциалом к развитию (в виде материала, порожденного множеством изменений). Закономерно тем самым, что с усложнением темп развития ускоряется.
Данное ускорение и является ничем иным, как отражением возрастания внутренней неустойчивости развитого целого (которое, повторяю, является платой за повышение устойчивости внешней). Гомеостаз тут нарушается все чаще и требует для своего восстановления все больших усилий и реорганизаций системного функционирования.
"Смысл" развития
Прежде всего, оговорюсь, что речь идет не о суб'ективном, а об об'ективном смысле, то есть о том, почему феномен развития вообще имеет место быть. Так вот, он имеет место быть потому, что в результате развития достигается все более высокая устойчивость целых. Усложнение материально и содержательно (по последствиям) состоит в том, что между целым и средой воздвигается прочная стена из органов, само целое становится внутри себя все более взаимозависимым, цельным и тем самым - инертным. Ведь органы, например, есть то, что обеспечивает наиболее успешное самосохранение целого, его высокую сопротивляемость среде. А становление и совершенствование органов происходит лишь на основе все большего сплочения частей, улучшения координации их взаимодействий и т.п., то есть повышения степени целостности. Воздвижение этой стены может производиться лишь в рамках целых, совместными усилиями частей. Разумеется, этот буфер эффективен только против предшествующего уровня бытия, то есть уровня самих частей данных целых, но и это уже хорошо. Повышение устойчивости обеспечивает преимущественную выживаемость именно подобных структур; отсюда берет происхождение вообще сам по себе феномен вещей и всего, что с ними связано. Об'ективный процесс Бытия ведет к кристаллизации таких устойчивых об'ектов в том именно виде, в каком я их описываю, ибо эти особенности и есть то, что обеспечивает устойчивость и, соответственно, бытие вещей и феномена развития как внутренней закономерности их функционирования и изменений.
Комплексность
Все это - характеристики усложнения. Но нужно отметить и те особенности развития, которые вытекают из самой природы целого - наравне с усложнением как отражением той же природы. Известно, например, что части целого взаимозависимы. Никакое значительное изменение в какой- либо из них, каким бы оно ни было положительным, не может пройти незамеченным для других "партнерш", для всего сообщества. Все существенные изменения должны быть согласованы. Процесс переделки может быть автономным, затрагивая лишь какую-то часть целого только до определенной поры. Рано или поздно эта часть начинает требовать к себе особого внимания, дополнительного "питания", особенного восстановления. И все остальные части должны как-то приноравливаться, изменяться, чтобы соответствовать новым условиям совместного функционирования. То есть развитие целого есть по необходимости комплексный процесс. Одно тянет за собой другое, то - третье и т.д.
При этом интересно, что разрешение каких-то проблем одного сектора и типа тем самым порождает проблемы другого. Совершенствование движется по цепочке, подтягивая за уши отстающих, подгоняемое со всех сторон насущной потребностью в нем. Все части постоянно взаимно приспосабливаются друг к другу, изменяют друг друга.
Неравномерность темпа
Наконец, можно указать и на такую черту развития, как неравномерность его темпа у различных вещей вообще и у одной и той же вещи на разных этапах ее бытия. Я уже говорил о том, что общий ход развития в процессе самого этого развития ускоряется. Теперь отмечу еще одно обстоятельство, которое вытекает из только что описанного. Как было установлено, положительные изменения могут накапливаться в разных частях целого первоначально автономно. И это есть этап его постепенного изменения.
Но рано или поздно наступает такой момент, когда обнаруживается, что эти изменения, играющие вроде бы столь благотворную роль на каждом отдельном участке и в каждый конкретный миг, ведут к серьезному дисбалансу в отношениях частей, который дальше игнорировать нельзя. И происходит некая перетряска структуры, пересмотр "ценностей", - конечно, не в виде отказа от достижений (целое принципиально не способно так решать свои проблемы), а в виде реконструкции старой системы взаимоприспособления, взаимодействия. Идет ускоренная переделка всего. И наиболее ускоренная - в отношении тех частей, которые особенно отстают. Таким образом, развитие целого аритмично, а точнее, имеет такой особый ритм, что его темп то замедляется, то ускоряется, приобретает то эволюционный, а то революционный характер.
Этапность
В силу того, что целое развивается, в определенный момент бытия мы всегда застаем его в той или иной исторической форме. Каждая из которых, естественно, отлична от предшествующих. Поскольку же развитие направленно, а не сумбурно, то данные состояния отличаются не бессистемно, как простые различия, а как различия более и менее сложного. То есть имеется некоторое закономерное соотношение между прошедшими, существующим и будущими состояниями целого. Они нанизаны на один процесс и поэтому могут быть рассмотрены как последовательность.
Неравномерность же развития вносит в эту последовательность некую прерывность, подразделяя ее на стадии, этапы - на основании тех или иных присущих им черт, признаков, принятых за критериальные, существенные. Всякое развитие последовательно, но всякая последовательность стадиальна, то есть представляет собою цепь этапов.
Степень целостности
Ввиду того, что целое развивается, усложняясь, каждый последующий этап его развития есть вместе с тем и новая, более высокая степень его целостности. Целостность - это не некая постоянная величина в количественном плане, а качественная характеристика об'екта, вещи. Свойства целого наличествуют в любой вещи в полном наборе, но степень развития этих свойств зависит от степени развития целостности. Чем более развито целое (то есть чем сложнее оно), тем большее значение (то есть количественное проявление) имеют и его свойства. В том числе, как отмечалось, и способность целого к саморазвитию.
Последствия усложнения
Из факта усложнения целого вырастают затруднения с определением его частей. Усложнение есть количественно-качественный процесс. Разрастание целого, появление новых функций и соответствующих частей ведет к тому, что прежние части становятся не способны в одиночку обеспечивать растущие нужды сообщества в их специфических услугах. Постепенно увеличивается число агентов данной функции. Она оказывается представлена уже множеством, а не единичной частью. Более того, это множество в силу общих процессов приспособления, протекающих в целом, само начинает координировать единичные усилия в выполнении общей задачи. Развивается внутренняя специализация и пр., в результате чего в конечном итоге данный конгломерат предстает перед нами как нечто "единое", представляющее данную функцию. Для такого разросшегося целого именно этот конгломерат - часть, поскольку лишь об'единенная команда имеет для него значение, лишь она в состоянии выполнить жизненно важный об'ем функциональных работ. Хотя тем не менее в составе данной команды легко обнаруживаются прежние отдельные игроки, каждый из которых продолжает делать все то же самое, что и раньше. Конечное действие конгломерата выглядит решающим образом как простая сумма усилий отдельных проточастей.
Но усложнение общей картины, разумеется, сильно путает наблюдателя. При функциональном подходе к выявлению частей прежде всего в глаза бросаются именно специфические об'единения проточастей, а вовсе не они сами в их единичном бытии. Ведь тут мы пляшем от целого, от функции, важной для него. А ему-то как раз важны (при достаточном разрастании- развитии целого) уже вовсе не подлинные части, а именно их конгломераты. Поэтому следует внести в функциональный метод поиска частей общества некоторые коррективы.
Для анализа важно обнаружить не "части" данного разросшегося целого, а первичные части, проточасти. Ибо закономерности взаимодействий в целом опираются именно на их свойства, их природу. А у конгломерата частей, простого (и даже относительно сложного) их количественного соединения нет никакой особой природы, отличной от природы составляющих его единиц.
Тут стоит остановиться на раз'яснении одной известной формулы.
Существо которой уже было затронуто выше - при рассмотрении вопроса о природе происхождения действия целого как кооперации действий частей.
"Целое больше, чем сумма его частей"
Всякая часть изначально есть вещь, единичное особое бытие. При соединении в целое это бытиjе становится частичным, но сохраняет свою определенность (то, что мы образно называем природой). Целое тоже есть вещь, есть единое не внешне, по видимости, а сущностно. Характер этого единства мы и исследовали. Значит, целое также имеет свою особую определенность, отличающую его от всех прочих вещей. Прочими вещами тут, разумеется, являются не такие же вещи-целые одного с нашей вещью класса, а вещи иных уровней - части, части частей, а также и суперцелые, если исходная вещь сама входит в качестве части в какую-то совокупность (как эта часть, обратным образом, обязательно есть внутри себя целое).
Определенность есть набор присущих вещи существенных свойств. Как указывалось выше, кооперация частей ведет к тому, что у их единства, целого появляются совершенно неизвестные прежде возможности влияния на среду, то есть новые свойства, типы действий. То, на что не способна каждая часть в отдельности, оказывается по силам для их совокупности. Причем вовсе не в количественном плане, а в качественном. Свойства целых - это новые свойства, неизвестные миру частей и, более того, не существующие для него. Взаимодействия могут осуществляться только на собственном или предшествующем уровне, но никак не на высшем. Поскольку вещи-части априори не могут действовать так, как их совокупности - целые. Для атомов человек не существует.
Таким образом, появление целого всегда означает появление чего-то нового, чего не было прежде. Если мы просто свалим какие-то вещи в кучу, мы получим кучу и не более. Сумма этих вещей (скажем, их масс или об'емов) будет простой суммой, количественной величиной. Об'единение вещей-частей в вещь-целое дает вообще не сумму. Это не процесс сложения. А процесс именно соединения, самоорганизации. Итогом которого становится появление нового, а не большего. С другой стороны, конечно, целое сохраняет в себе все свойства своих частей, прибавляя к ним и новоприобретенные. И свойств этих тем самым у целого в итоге больше, чем у составляющих его частей, взятых месте в количественном плане (как сумма), но порознь - качественно (не как целостность).
Для читателя полезно разобраться в этом, чтобы понять принципиальное отличие частей от их конгломератов (метачастей, которые упоминались выше). Последние вовсе не являются вещами, целыми, а есть простые "кучи", "суммы", не имеющие никакой особой определенности. Отчего вычленение их ничего не дает для исследования оснований закономерностей целого. И функции метачастей, и свойства их - суть функции и свойства проточастей, лишь увеличенные суммированием, количественно.
Следовательно, определяя части по функции, мы должны дойти до самой сути, до края, до той материальной точки в виде единичного исходного и конечного носителя этой функции, с отбрасыванием которого она (функция) исчезает вообще.
Органы и части
В составе целого, как уже известно, можно выделить два типа элементов: части и органы. Части суть то, из чего состоит собственно целое как функционирующий внутри себя, воспроизводящийся организм; органы суть внешние орудия, посредством которых целое контактирует со средой. Органы управляются целым, то есть всей совокупностью частей как единым суб'ектом. Они не являются существенными элементами целостности, без которых она просто не может существовать. Они не внутренне необходимы для функционирования целого, а обеспечивают лишь ту или иную степень успешности противостояния среде.
Соответственно, есть свои особенности в изменениях, касающихся органов и частей. Естественно, что изменения целого есть изменения частей, а вовсе не органов. Нельзя на основании внешних признаков судить об изменениях вещи. Изменения имеют разные ранги. Развитие целого вовсе не сводится к развитию его органов. Эти последние могут быть весьма своеобразны по форме, но для целого это будут лишь формальные различия. Различия же по содержанию, разумеется, требуют различия и на уровне частей. Содержательность тут означает принципиальные особенности управления данными органами (которые требуют, например, какой-то новой специализации частей) и, соответственно, какое-то новое действие, связанное с данными органами. То есть качественное изменение органов не может, конечно, обойтись без изменений в частях. Но одновременно есть широкий диапазон изменений органов, не связанный с изменениями частей. И тем самым с развитием вообще. Более того, далеко не всякое изменение даже частей означает развитие целого, а только такое, которое сопряжено с изменением порядка взаимодействий именно всей совокупности. Часть - это еще не целое. Развитие последнего есть конечный этап и обобщение многих частных изменений и развитий элементов целого разного ранга.
Приведу пример из биологической практики. Болонка сильнейшим образом отличается внешне от дога, но обе породы остаются собаками и даже волками по видовой принадлежности. Они могут между собой скрещиваться и давать жизнеспособное потомство. Закрученность хвоста есть внешняя форма органа и не более. Виды отличают лишь глубинные изменения в генотипе и внутренней структуре. Селекция и естественный отбор прежде всего определяют изменения органов, выполняющих в целом роль буферов, защитной стенки в отношении среды. Эти органы способны мобильно меняться по форме в зависимости от особенностей среды. Содержательное их изменение, однако, означает изменение самого способа защиты, а не тех или иных нюансов ее. Новый способ борьбы со средой, конечно, требует перегруппировки и смены состава игроков (частей), то есть введения в команду новых членов, способных выполнять новые специальные функции. Эти игроки, разумеется, берутся не со стороны (хотя есть и побочный, на деле воспроизводящий "становленческий", путь - симбиоз, но он очень редок, ибо, как и становление - есть дело случая), а выращиваются обычно на собственной базе. Это и есть собственно развитие целого.
В то же время изменения органов, накапливаясь, на каком-то этапе ведут и к изменениям частей. Последние хотя бы чисто количественно могут не справляться с управлением органами. Но количественную проблему нередко можно решить лишь качественной перестройкой организационной структуры. В целом изменения органов всегда порождают те или иные изменения частей, а затем - и их взаимоотношений, то есть метаморфозу всей совокупности, всего целого - вопрос лишь в степени и значении этих изменений. Новый способ борьбы со средой вызревает не сразу, не неожиданно, а обычно путем длительных преобразований старого, дополнений, улучшений его, которые вдруг в одно прекрасное утро обнаруживают совершенно иной качественно потенциал, способный заменить старый способ борьбы.
3. Становление целого
Откуда берется целое? В мире нет ничего вечного. Всякая вещь имеет историю своего возникновения. Причем возникает она не из ничего, а надо думать, опять же из вещей: больше не из чего. Процесс становления новой вещи можно представить себе только так, что некие уже существующие старые вещи каким-то образом соединяются между собой в целое, превращаясь в части.
Обращаю внимание, что речь идет о становлении новой вещи, а не новизны вообще. Появление нового свойства, например, может быть вызвано простым видоизменением какой-либо вещи, ее развитием. Но это будет лишь новое свойство старой вещи, но вовсе не новая вещь. Такая новизна относительна, но не абсолютна, она определяет различия в рамках одного уровня, а не различия междууровневые, качественного характера. Всякое развитие усложняет целое, а значит, добавляет ему те черты, которых прежде не было. Но обновление вещи в тех или иных ее параметрах - не есть процесс становления новой вещи. Качественная определенность вещи сохраняется на всем протяжении ее развития, а деформируются лишь количественные параметры проявлений этого качества. Развитие и изменение вообще - это не становление. Становление - есть термин, обозначающий именно возникновение вещи. И оно происходит не путем какого-то изменения форм одной и той же вещи, а путем соединения нескольких вещей в одно целое.
Отсюда следует вывод, что части целых и по происхождению являются обычными вещами, и по природе своей остаются таковыми. То есть часть есть также внутри себя целое, состоящее из частей, которые, в свою очередь, опять суть целые и т.д. до бесконечности. При этом образуется некая иерархическая система вещей, выступающих в отношении друг друга как части и целые, как уровни бытия, способные выполнять "взаимообразно" такие роли.
Предпосылки: скученность
Что же необходимо для того, чтобы сами по себе сущие вещи соединились в целое? Прежде всего, очевидно, некоторая их пространственная скученность. Целое, вещь всегда представляет собою пространственное единство, исходную точку - для своего уровня бытия, для которого меньших, чем данная вещь, величин и параметров пространства не существует. Разумеется, на уровне вещей-частей, из коих состоит эта "точка", "точечность" ее расширяется в известный об'ем, плацдарм пространства, на котором разворачиваются взаимодействия данных частей. Причем об'ем этот должен быть достаточно мал: вещи-части должны представлять собой скопление, находиться в тесном контакте. По существу, для того, чтобы начать взаимное приспособление, они должны стать средой друг для друга, то есть ближайшим, непосредственным окружением. Ведь преобладает всегда приспособление к наиболее влияющей, то есть ближайшей среде. Таким образом, первой предпосылкой для становления целого из отдельных вещей является достаточная скученность этих вещей в пространстве, делающая их решающей средой друг для друга.
Роль плотности скопления
Сама же указанная достаточность скученности определяется характером взаимодействий вещей: рассредоточенность их в пространстве не должна превышать некоего порогового значения, за которым они перестают быть решающей средой друг для друга, то есть за которым плотность их контактов падает до несущественной величины. Одновременно имеется и верхняя граница: скученность также не должна быть чрезмерной, иначе не будет места для маневра, то есть самой возможности для взаимодействий. Естественно, тут многое зависит от конкретных ("физических") параметров этих взаимодействий: их силы, скорости, дальнодействия и т.п. Понятие "скопление" тем самым весьма растяжимо в пространственном смысле: степень скученности может быть различной.
При этом надо выделить различия двоякого толка. Во-первых, - между плотностями скоплений вещей (а, соответственно, и ставших на их базе целых) разного уровня. Здесь все опирается именно на уровневые свойства данных вещей, то есть на характеристики их взаимных действий.
Качественные особенности этих взаимодействий определяют рамки уровневой степени плотности: как сказано, они (рамки) не могут быть выше или ниже определенных величин, за пределами которых данное системообразующее взаимодействие как значимый или даже вообще как физический фактор просто не существует. Очевидно, что с точки зрения абстрактного пространства плотность общества много меньше плотности организма или молекулы; и это не случайно, а напрямую связано с характером социальных взаимодействий в их отличии от характера взаимодействий клеток или атомов.
Во-вторых, имеются различия в скоплениях и целых одного уровня. Важно само наличие рамок, а точнее, того разброса значений плотности, который в них заключен. С одной стороны, данные рамки охватывают спектр достаточных значений, то есть в этих пределах запускаются и протекают одинаковые процессы с одинаковыми результатами: происходит становление целых определенного типа (уровня). С другой стороны, разность исходных условий (к каковым, безусловно, в первую очередь относится степень скученности скопления) не может не отражаться на темпах и формах данного процесса, а, соответственно, и на конечной продукции. Логически легко предсказать, что при высокой плотности целое будет формироваться быстрее и более цельным, единым, чем при низкой; части в первом случае будут более взаимозависимыми, частичными, чем во втором. Конкретно это означает наличие большего числа связей между ними - как в количественном, так и в качественном плане.
Разнородность
В то же время вещи, составляющие такие скопления, должны быть разнородны. Как известно, части в целом функциональны, между ними существует своего рода "разделение труда", благодаря которому они и дополняют друг друга, взаимно обеспечивая совместное бытие. Понятно, что если в скоплении вещей уже изначально не заложена известная разнородность, то имеется мало шансов на ее развитие в дальнейшем. Зародышевая дополнительность желательна (а возможно, и обязательна) изначально, чтобы потом было чему развиваться и совершенствоваться. Чтобы сразу обнаружилась повышенная устойчивость данного скопления относительно стандартных воздействий остальной среды. Хотя, надо думать, при длительном сохранении скопления и на базе малой изначальной разнородности составляющих его вещей может развиться постепенно функциональное "разделение труда". Дополнительную разнородность можно считать благоприятствующим, ускоряющим процесс становления фактором.
Одноуровневость
При том, однако, разнородные вещи скопления должны принадлежать к одному классу, уровню бытия. Чтобы между ними возможно было взаимодействие. Как отмечалось, для целого характерно организованное взаимодействие частей, которое, собственно, и создает целостность. Но для организации взаимодействий необходимо прежде всего их (взаимодействий) простое наличие. Взаимодействовать же могут лишь вещи одного уровня. Я уже говорил, что для атома человек не существует: для него существуют лишь атомы, из которых состоит человек. Аналогично, и человек не может по-человечески относиться к атомам, ибо так относиться можно только к людям. Всякий новый, особый тип действия реально обнаруживает свое бытие лишь относительно вещей того же уровня.
Таким образом, постулированная выше разнородность вещей в скоплении есть вместе с тем разнородность вовсе не междууровневая, а в рамках одного уровня. Лишь вещи одного класса способны об'единиться путем организации своих взаимодействий в одно, в целое.
Длительность и стабильность
Всякое становление есть процесс и, соответственно, имеет какую-то протяженность во времени, то есть происходит не одномоментно. Я специально употребляю тут неопределенный термин "момент", потому что каждому уровню бытия, конечно, соответствует свой масштаб времени. Что для атома "век", то для нас - "минута". Скорости, а точнее, темпы протекания различных процессов различны - тем более, процессов разного порядка, разных уровней.
В силу этого все отмеченные предпосылки становления целого должны быть стабильными, то есть действовать, существовать на протяжении какого-то достаточно длительного временного промежутка. Мгновенное случайное скопление вещей, тут же разрушаемое, ни к чему привести не может. А поскольку как возникнуть, так и разрушиться оно может прежде всего под воздействием внешних факторов, то речь, стало быть, следует вести и о стабильности этих факторов, то есть об общей устойчивости благоприятной ситуации.
Достаточная же длительность времени определяется "снизу" во всяком случае длительностью протекания того типа взаимодействий, который характерен для будущих частей. Понятно, что если такое взаимодействие просто не успевает осуществиться, то нет и шансов на то, что части смогут соединиться в некое целое.
Суть процесса
Образование всякого скопления ведет к тому, что частицы его начинают как-то более интенсивно влиять друг на друга, составляют друг для друга среду. Вопрос - что может получиться из такого влияния? Это зависит уже от характера частиц, как сказано, от их разнородности, причем особой, дополняющей друг друга в отношении внешней скоплению среды, позволяющей кооперироваться как во внутренних, так и во внешних отношениях. В этих условиях происходит первичный отбор на устойчивость. Развивается взаимоприспособление частиц, взаимоизменение их; постепенно они приобретают новые свойства, связанные с их бытием внутри данной среды.
Взаимное приспособление частиц скопления друг к другу как к среде, естественно, возможно лишь при стабильности подлинно внешней среды: в этом случае только и выходит на первый план взаимное приспособление. Но при достижении известной степени приспособленности друг к другу эта приспособленность превращается уже в самостоятельную ценность, в важный фактор, сказывающийся и на реакциях каждой частицы и скопления в целом на воздействия извне. То есть, если процесс становления целого пошел, то остановить его достаточными прежде средствами уже нельзя. Наоборот, те воздействия, которые раньше могли бы запросто воспрепятствовать началу процесса, теперь могут даже ускорить его. Любой зародыш целого приобретает и зародыши его свойств сопротивляемости и проч. Оттого так важна изначальная дополнительная разнородность, которая сразу запускает механизм становления со значительной вероятностью завершения этого процесса.
В то же время, пока целое не сложилось окончательно, на его месте имеется еще скопление, не дистанцировавшееся от влияний внешней среды, которые и определяют его бытие. Всякое скопление существует в рамках этой среды, подчиняется ей, хотя по мере своего развития в сторону полной целостности приобретает все большую относительную устойчивость к тем или иным колебаниям внешних влияний. Целое же характеризуется уже выходом из-под юрисдикции данной среды (то есть среды того уровня, к которому принадлежат части целого): оно само определяет свое бытие, используя окружающую среду, подчиняя ее своим нуждам, а не подчиняясь ей. При том, конечно, что со становлением целого возникает уже новый уровень бытия, новая внешняя среда, которая, естественно, доминирует, подчиняет себе бытие данной новой вещи-целого.
Так что становление общества как целого можно констатировать лишь тогда, когда определяющими жизнь и взаимоотношения людей факторами станут не природные, внешние, а социальные, внутренние влияния.
Органы
Я уже неоднократно писал об органах целого, но тут нельзя не остановиться на этой теме еще раз. Ибо свою завершенность целое, а тем самым и процесс его становления приобретают именно с появлением таких особенных структур, материально выражающих единство частей и совместность их действий на внешнюю среду. Только с появлением органов целое приобретает устойчивое качество, то есть особый тип своего проявления, воздействия на мир. Такое воздействие, конечно, может иметь место и без органов - как случайная сложная кооперация действий частей. Но лишь с возникновением соответствующих органов в их лице оно получает прочное материальное основание своего бытия, превращается не в спорадически- случайный, а в постоянный, характерный признак данной вещи-целого. Это является убедительным свидетельством того, что части-вещи развились до полного материального единства, взаимосвязанности и взаимозависимости. Ибо данная взаимосвязанность лишь тогда реальна и нерасторжима, когда она материализована. Органы же и есть такие материальные выражения единства частей.
(Для общества, органами которого являются средства производства, можно, соответственно, вычленить несколько стадий его становления- развития как целого и как общества вообще. От отсутствия производства и его органов до появления оных в качестве индивидуально используемых и, наконец, до превращения их в подлинные органы целого - когда использование их становится подлинно общественным, то есть результатом кооперации усилий многих частей-людей. Соответственно, можно ставить и вопрос о целостности общества, о степени его существования как такового. Чем значительнее целостность, тем больше определенность вещи).
Образование нового уровня
Как уже говорилось, все вещи различаются помимо конкретных различий внутри одного класса еще и как разноуровневые. Становление целого есть не что иное, как становление нового класса вещей, нового уровня бытия. Он возникает на базе уровня предшествующего, но никак не сводится к нему, ибо представляет собой новое качественное явление. Свойства, то есть типы действий, характерные для вещей высшего уровня, никак не сводятся к действиям, характерным для вещей прежних уровней, и более того, просто не соизмеримы с ними. Соизмерять всегда можно лишь что-то, относящееся к одной плоскости, измеримое в одной мере. Соизмерение есть количественная процедура. В данном же случае уровни есть феномены разноплоскостные, различающиеся качественно. Недаром уже не раз было отмечено, что высшие уровни не существуют для низших. Именно так. Не существуют. Так же, как и низшие для высших. Ибо последние ощущают первые не как таковые, а на уровне своих частей, подчастей и пр.
Отношения базы и надстройки
Как уже говорилось, становление вещей нового уровня путем соединения вещей предшествующего уровня ведет к тому, что этот нижний уровень становится базой верхнего. Между ними возникают специфические отношения. В частности, происходит консервация частей в силу того, что соединение-целое становится защитным поясом на пути внешних воздействий. У человека, например, в качестве такого пояса выступает общество с его органами - как второй ступенью защиты. У клеток эту роль исполняют организмы с их руками, ногами, глазами и проч.
Общепризнано, что генотип человека практически не изменяется уже много десятков тысяч лет (более того, я могу предположить, что мы тождественны и более древним предкам, ибо все видимые изменения гоминид, которым придается такое большое значение в антропологии - конечностей, черепа и т.п., - это во многом изменения именно органов, внешней формы, а вовсе не частей, не содержания. Части, безусловно, должны быть более консервативны, чем органы). Становление общества имело своим результатом замедление биологической эволюции человека. Во всяком случае, шимпанзе, отделившиеся в особую ветвь от общего с нами предкового ствола несколько миллионов лет назад, ушли от него дальше, чем мы. Именно в силу того, что в большей степени были подвержены влияниям среды. Человек же воздвиг между собой и окружающей средой, во-первых, общество как целое, во-вторых, орудия как органы этого общества. Два первоклассных буфера смягчили удары среды и позволили человеку не изменяться самому как биологической особи. Метаморфозы хомо сапиенса свелись лишь к изменениям, обеспечивающим приспособление к жизни в самом обществе как целом (психические изменения) и к манипуляциям органами общества, то есть орудиями (физиологические изменения собственных органов человека - рук, ног и пр.). В остальном же отныне изменяется лишь целое и его органы.
Причем, понятно: прежде органы, а уж потом целое.
Неизменность базы и подвижность надстройки сосредоточивает тем самым теоретический интерес исключительно на законах этой подвижности. Для базы законом как раз является неизменность и изучать тут особенно нечего, кроме, конечно, особенностей этой базы. Природа частей, как говорилось, определяет особенности функционирования целого. Не поняв природы базы, не понять и надстройки. Но знание базы - тоже лишь базовое знание, ибо само по себе оно недостаточно. Особенности того или иного здания, возведенного на данном фундаменте, во многом определяются уже замыслом архитектора, использованным материалом и пр.
Поясню примером: базовым уровнем для общества является, естественно, животный мир, то есть человек как биологическая особь. Зная природу животных организмов, мы можем понять направления их действий, мотивы, то есть биологические потребности, удовлетворение которых этими действиями достигается. Мы можем заключить, что человек как биоособь стремится к тому-то и к тому-то. Причем такое-то стремление превалирует, такое-то является вторичным, а то вон - вообще несущественным.
Соответственно, мы можем предугадывать действия людей - но только с точки зрения мотива. Ибо конкретного содержания этих действий мы так познать не сможем, поскольку оно зависит не только от мотива, но и от условий осуществления деятельности. А эти условия суть нечто постороннее в отношении природы человека. Существенной особенностью бытия последнего является то, что человек есть часть целого, живет в обществе. И при этом одно общество сильно отличается от другого. Познать природу, происхождение этих отличий, то есть закономерности функционирования и развития общества нельзя только из познания биологической сущности человека. Как биоособи, в смысле потребностей - все люди равны. Конечно, они не равны в смысле физиологическом - по силе, способностям, темпераменту, складу характера и т.п. Можно попытаться из этого как-то вывести структуру общества, но голову даю на отсечение, что ничего путного из этого не выйдет. Для общества как целого важны именно те биосвойства людей, в которых последние равны и заменяют друг друга. Конкретные люди умирают, а общества в данном виде остаются, ибо открывающиеся вакансии замещаются новыми поколениями без какого-либо ущерба для общественного бытия.
Таким образом, люди-части одинаковы по природе, а общества разнообразны. И различия их никак нельзя вывести из биологической природы людей. Закономерности целого не познаются из закономерностей частей и никак не сводимы к ним. Целое вполне самостоятельно как об'ект теоретического рассмотрения. Биологически неизменную базу достаточно установить лишь как исходную посылку и в дальнейшем всегда иметь ее в виду именно как неизменную. Исследованию же подлежат переменные величины и законы, определяющие изменения. Потребности людей лишь толкают их к об'единению в общество, но характер этого об'единения, принципы организации, структура, взаимодействия людей обусловлены в решающей степени (если смотреть на дело с точки зрения изменений) иными факторами - условиями, в которых происходит данное об'единение. Выяснить суть этих факторов (условий), их иерархию, то есть значение для формирования того или иного типа сообщества - и есть задача теории общества.
Против социоэтологии
В последнее время активно развивается новая, а тем самым и модная наука этология, изучающая поведение животных и человека как животного. Как это всегда бывает у ученых, отдельные успехи вызывают у них головокружение и неодолимую тягу распространить оказавшиеся удачными в отдельных случаях соображения на всю вообще известную им реальность (кто этим не грешен, пусть первым бросит в меня камень). Вот и этологи, вдохновленные тем фактом, что поведение человека (действительно животное в своей основе) часто об'ясняется заложенными в нем "инстинктами" (я беру здесь это слово в кавычки, потому как не всегда согласен с тем, что феномены, о которых говорят этологи, суть инстинкты), пытаются на этой базе об'яснить не только поведение, но и характер общественных институтов. Общество для них является простым продолжением животной жизни, а вовсе не качественно особым уровнем бытия, уровнем целого, не сводимым к уровню частей.
На это, во-первых, повторю, что целое есть особая организация частей, разумеется, обусловленная их природой, но одновременно - и задачами совместного приспособления к среде. Влияние этих задач не менее, а в теоретическом плане даже более существенно, ибо природа частей в целом консервируется, и изменения целого связаны прежде всего с изменениями условий решения указанных задач. Понять особенности конкретного целого или состояния ряда конкретных целых на определенном этапе развития - вовсе не значит познать природу частей: она везде одинакова и знание ее ничего для понимания различий целых не дает.
Чем обусловлены особенности организации целого - не всеобщие, которые связаны именно с природой его частей, а частные, конкретные, кои и есть предмет теоретического исследования в отношении целого? Эти особенности обусловлены способами борьбы целого со средой. Целое организуется в соответствии с тем, как оно отражает удары этой среды и преодолевает их. Как уже указывалось, важнейшим тут является особое действие целого, материализованное в органах. Именно потребность совместного управления органами и есть тот важный (а с развитием целостности и главный) фактор, вынуждающий целое, то есть его части, определенным образом взаимодействовать между собой, сооружать функциональную структуру. Последняя складывается таким образом, чтобы обеспечивать успешное оперирование этими органами. И изменения целого, состава и организации взаимодействий частей связаны прежде всего с изменениями в данных органах. А вовсе не с неизменной природой частей.
Во-вторых, этологи, поднимая на щит инстинкты, как-то совершенно упускают из виду саму их природу, предназначение, происхождение. Для них инстинкты - вечные и неизменные сущности. Между тем можно задаться простым вопросом: что важнее - приспособление вообще или бытие инстинкта? Очевидно, что инстинкты суть не что иное, как приспособительные механизмы. Не может появиться или сохраняться инстинкт, вредный для выживания вида, конкретного животного. Бытие их (инстинктов) обусловлено характером среды, к которой и идет приспособление. Изменение среды необходимо должно повлечь за собой и изменение набора инстинктов, то есть отмирание одних инстинктов и становление других. Для человека, как понятно, основной средой обитания является общество. Он приспосабливается вовсе не к обычной животной среде, а к социальной. Странно было бы предположить, что в данном случае механизм естественного отбора никак не проявил себя и человек остался по своей сути тем же животным, что обезьяна или кошка. Для меня несомненно, что инстинктивная база человека претерпела изменения в сторону социализации, то есть приспособленности именно к жизни в социальной среде. При том, конечно, сохранились и инстинкты животные, но в большей части те, которые полезны или хотя бы не вредны для жизни в социуме. Правда, могли отчасти сохраниться и условно вредные инстинкты, ибо все относительно, и вредность есть лишь обратная сторона полезности, одно не может существовать без другого сплошь и рядом, а кроме того просто превращается в другое со сменой обстоятельств. Но главная причина не в этом, а в том, что вообще дало возможность для такого сохранения вредного. Речь о следующем.
Этологи, зацикленные на инстинктивном поведении, недооценивают роль разума, которого, конечно, нет в изучаемом ими животном мире. А это совершенно новый способ управления поведением, приспособления к среде. Разум у человека оттеснил инстинкты на второй план. Во всяком случае ту их часть, которая отвечала за реакции на конкретные обстоятельства. У человека эта инстинктивная база расшатана, и идет рационально опосредуемый отбор стереотипов поведения в соответствии с требованиями обстановки. В частности, инстинкты "оборачиваются" именно той стороной, которая полезна, и глушатся с той, которая вредна. Интеллект увеличил приспособляемость человека. Не учитывать его селективную роль и считать, что инстинкты довлеют над разумом, нельзя. Взаимоотношения их куда более тонкие и гармоничные, как будет показано в своем месте. Лишь благодаря этому человек приобрел достаточную гибкость, позволяющую ему адаптироваться в обществе. Действие инстинктов у него приглушено и контролируется интеллектом: полное развитие получают лишь те инстинкты, которые полезны для существования в рамках имеющегося конкретного типа общества.
Приоритет разума перед инстинктами обусловливается тем, что иначе разум существовать не может. Ибо и разум, и инстинкт есть способы управления поведением и даже, судя по достижениям йогов, - внутренним функционированием организма человека. Но, как будет раз'яснено в пятой части, управление по природе своей иерархично и не может эффективно осуществляться там, где имеются два равнозначных "командира". Кто-то должен быть главным и принимать всю ответственность на себя. Кто?
Логично, что в этой роли у человека выступает разум - просто как новообразование. Раз он появился, то, следовательно, в нем имелась потребность, значит, старое традиционное "командование" не справлялось с ситуацией. Претендуя на одно с инстинктом поле деятельности, разум мог вступить на это поле, только в случае своей большей приспособительной эффективности. Характер единого и неделимого процесса управления таков, что там, где утверждается один его способ и "руководитель", нет места другому. Разве что - в качестве "подчиненного".
На это подчиненное положение и переходит неизбежно у человека инстинкт. Между ним и разумом устанавливается некая субординация. Разум способен контролировать инстинктивное поведение, подавлять его. Что достигается, с одной стороны, усилением, а с другой - ослаблением соответствующих физиологических директивных механизмов этих структур.
В силу всего этого посягательства этологов на социологию, точнее, попытки превратить обществоведение в раздел этологии, неправомерны. Ну, а конкретные результаты таких попыток нередко просто смешны. Мне они напоминают басню о лягушке, пыжащейся раздуться до размеров буйвола.
4. Различия становления и развития
Случайность и многофакторность
Следует подчеркнуть и отличия процесса становления от процесса развития. Прежде всего, становление в основе своей опирается на случайное в гораздо большей степени, чем развитие. Развитие целого есть процесс, во многом обусловленный самим целым. Становление же не обусловлено ни чем, кроме благоприятного стечения обстоятельств, совершенно случайного по своей природе. Поддержание или модификация этих обстоятельств также случайны, непредсказуемы. Процесс становления можно понять лишь постфактум, лишь отслеживая причинно- следственную связь уже прошедших его этапов. Предвидению же тут не на что опереться.
Неопределенность случайности дополняется еще и многофакторностью обстоятельств, определяющих становление. Как "внутренних", которые я перечислил, так и "внешних", то есть связанных уже не с данным скоплением вещей, а вообще с посторонней средой, относительно которой данное скопление и определяется как таковое. Развитие целого зависит от строго определенного числа известных факторов, между которыми к тому же можно обнаружить и соподчинение, взаимозависимости, иерархию значимости. Целое основательно - у него есть основа, внутренняя логика, закономерности. Для становления все внутренние факторы одинаково необходимы, а внешние - равнозначны. Мы не можем об'яснить себе процесс становления, исходя из какого-то одного влияющего фактора. Неизбежен учет целого комплекса самых различных влияний. Не сводимых одно к другому, автономных, колеблющихся по своей значимости в силу опять же тех или иных случайных обстоятельств.
Становление как процесс есть причудливая игра случая, порождающего закономерность.
Особенности периодизации
Таким образом, процесс становления идет под воздействием внешних случайных сил, без определенной жесткой последовательности. А развитие целого - внутренне обусловлено, закономерно, происходит поступательно. Налицо существенное различие, которое естественно отражается и в периодизации этих процессов. В случае развития имеется поступательное поэтапное усложнение об'екта, отчего и можно выделить последовательно сменяющие друг друга этапы, соединенные в цепь одной восходящей линией прогресса, нанизанные на стержень некоей одной и той же закономерности, обусловливающей это восходящее движение.
В случае становления ничего подобного нет, а есть лишь разрозненные, внутренне не связанные периоды, особенности которых зависят не столько от материала соединения, сколько от особенностей среды, в которой этому соединению приходится существовать. Этапировать этот процесс возможно, но вовсе не отталкиваясь от него самого, не на основании каких-то внутренних критериев и соотношений постоянного усложнения, а лишь постфактум: с точки зрения конечного результата. Только обладая предварительным знанием об уже сложившемся целом, его моментах и особенностях, можно оценить характер тех или иных перемен - как положительных или отрицательных относительно результата, приняв, разумеется, в зачет при этапировании только положительные. Тут, кстати, обнаруживается видимое отличие этапирования от периодизации: в первом случае учитываются только положительные сдвиги, ибо этапы относятся к развитию, прогрессу (причем в целом сдвиги эти идут широким фронтом, а негативных сдвигов нет). При простой же периодизации фиксируется лишь наличие различных состояний об'екта, независимо от характера произошедших в нем перемен. Эти особенности следует зафиксировать в отдельных терминах, скажем, "этап" и "период". Этапы относятся друг к другу иерархически, ступенчато, как менее сложное состояние к более сложному. Периоды относятся друг к другу как различные просто; более простое состояние даже может наследовать сложному. Этапность в становлении можно выделить лишь с точки зрения целого и то - условно и только относительно отдельно взятых институтов, фрагментов этого будущего целого: ведь какая-то преемственность в деталях всегда сохраняется. В решающей же степени здесь имеются как временный случайный прогресс, так и деградация; в одни и те же эпохи что-то претерпевает положительные, а что-то - отрицательные изменения. Говорить об абсолютном прогрессе далеко не всегда представляется возможным.
Соединение и почкование
Из вышеизложенного можно вывести и еще одно существенное различие процессов становления и развития. Первое происходит преимущественно путем соединения вещей, взаимоприспособления их, то есть упрочения этого соединения, превращения его в единое бытиjе. Второе идет путем усложнения, то есть разделения целого внутри себя на новые дополнительные части и функции. Целое ветвится, как дерево, почкованием. Из единого корня постепенно развиваются все новые и новые ветви, которые крепнут и обретают стабильное особое существование в рамках целого. Функции, ранее комплексные и исполняемые одной частью в силу их зародышевого состояния, с общим развитием выделяются в самостоятельные, специальные, отдельные. Соответственно, параллельно выделяются и отдельные новые части - расщеплением и переорганизацией старых.
Конечно, нельзя абсолютно развести становление и развитие, ибо всякое соединение другим концом обязательно есть разделение и наоборот. Во всяком становлении присутствуют элементы развития, а во всяком развитии - становления. Но тем не менее, как становление неизбежно предшествует развитию в каждом конкретном случае, так и соединение, образование единства всегда есть предпосылка дальнейшего его почкования и усложнения. В зародыше все будущие ветви дерева целого мы должны обнаруживать в виде слитного их бытия.
то глобальных параметрах, они, конечно, должны быть тождественны, но в деталях могут иметь свои нюансы. Нюансы эти не отменяют общей направленности процесса становления, но неизбежно придают ему в каждом конкретном случае некоторое своеобразие. Нельзя рассчитывать, что все становящиеся вещи одного класса будут абсолютно тождественны: они будут таковы лишь в существенных своих чертах, отчего их и можно отнести к определенному классу вещей. Не стоит вместе с тем ожидать, что и процессы становления повсеместно будут протекать абсолютно одинаково: сходства здесь также можно надеяться обнаружить лишь в большом масштабе. В мелочах же как раз всегда следует ожидать значительного своеобразия. Тех, кто понимает, что наука тем и занимается, что выявляет общее в частном, сходное в различном, устойчивое в изменяющемся, повторяющееся в неповторимом и т.п., - это не должно удивлять и повергать в уныние. На свете много разных дорог, но все они ведут в Рим.
Все то же самое можно повторить не только относительно процесса становления, но и по поводу развития разных об'ектов. Оно также протекает в различных условиях, которые оказывают свое влияние на процесс. При том, однако, развитие более закономерно, чем становление (и тем закономернее, чем развитее целое), и поэтому своеобразие его значительно меньше, чем у становления, а к тому же это своеобразие постепенно и вообще сглаживается. Ибо с возрастанием целостности вещей влияние внешних условий все больше преодолевается; на первые роли все активнее выходят внутренние закономерности, которые у всех вещей одного класса одинаковы.
Логика истории
Из вышесказанного сразу можно сделать следующий методологический вывод: теория общества должна отражать логику истории, а не прихотливые изгибы последней. Ведь логика истории и конкретное ее (истории) движение - это несколько разные феномены. Конкретным движением я займусь в свое время тоже, ведь и изгибы нуждаются в об'яснении, но первоочередное внимание теоретика, конечно, должно быть сосредоточено на анализе закономерного. Лишь познав правило, можно понять и суть отклонений от него. Поэтому я прежде всего постараюсь исследовать, как должно было развиваться и функционировать на отдельных этапах своего развития общество вообще, то есть любое общество в идеальных стандартных условиях.
Все пути ведут в Рим
Случайность процесса становления обусловлена зависимостью от внешних условий его протекания. Причем не только в том смысле, что эти условия непредсказуемо изменяются, порождая те или иные зигзаги и скачки в данном процессе. Но и в том, что эти внешние условия относительно каждого из становящихся целых данного уровня могут быть в чем-то различны. По большому счету, в каких-
История пестра, а теория едина. При желании между ними нетрудно отыскать множество видимых несоответствий. И для тех, кто привык скользить по верхам, сосредоточивать внимание на деталях и конкретике, это создает огромную трудность. В этом слабость собственно исторической науки. Политэкономия подходит к анализу общественных систем гораздо строже. Она не дает обильному и противоречивому материалу затуманивать себе мозги, не идет на поводу у фактов, а обобщает их, выявляя неслучайные внутренние связи, глубинные закономерности развития человечества. Теория есть логический костяк, выжимка существенного из сырого исторического материала, путеводная нить, которая позволяет найти правильную дорогу и, в конечном счете, выход из запутанного лабиринта конкретной действительности. Теоретический образец, абстракция недостаточны, конечно, для об'яснения каждого конкретного казуса, обусловленного тем или иным случайным стечением обстоятельств, но они являются отправной точкой для обнаружения даже самого случайного как такового, для определения его природы и происхождения.
"Логическое отражение не является точной копией исторического процесса... Политэконом выбирает из экономических фактов лишь те, которые внутренне необходимы, закономерны, порождены именно данной системой производственных отношений. При логическом воспроизведении в теории история как бы очищается от всего случайного, несущественного, она воспроизводится лишь в ее основных, решающих, об'ективно необходимых звеньях" (9, с.31).
То есть этот подход равнозначен тому, как исследуются об'екты в так называемых естественных науках (для меня, понятно, общество - такой же естественный феномен, как и атом). Чтобы познать собственную природу об'екта, необходимо устраниться от случайных влияний внешней среды. Относительно общества, конечно, это невозможно сделать натурально, но возможно теоретически. Прошлое - прошло и его уже не изменишь. Но его можно подвергнуть анализу и, отбросив случайные, наносные, несущностные наслоения, выявить сердцевину процесса.
Логика теории
Вышесказанное можно отнести к любой теории вообще. Всякая теория есть упрощение реальности, полезное для ее познания и практического использования, но требующее осторожности и умелого подхода. Скажем, намеченная выше теория целого тоже является лишь идеализацией процессов и феноменов куда более сложной и разнообразной действительности. В этой действительности также возможны различные вывихи и зигзаги (относительно данной теории), связанные с особенностями той среды, в которой протекают конкретные процессы и существуют конкретные феномены, или же с особенностями того материала (вещей-частей с их свойствами), из коего сформировано целое. Намеченное представление о последнем можно бы назвать классическим: к этому стандарту стремится всякое целостное бытиjе, но далеко не каждое из них достигает идеала в силу влияния указанных особых причин.
"Логика" становления
Наконец, стоит еще раз сосредоточить внимание читателя на особенностях процесса становления, в рассматриваемом случае - общества и человека как его части. Этот процесс, как уже известно, не может быть познан чисто логически, то есть его перипетии не могут быть об'яснены посредством сведения к одной какой-то общей причине, закономерности, влияющему фактору. Хотя крона становящейся вещи ветвится уже в атмосфере целого и ход становления неуклонно тяготеет к направлениями, характерным для развития, но корнями своими предвещь еще погружена в недра эволюции, в царство случайных и многообразных влияний. Чтобы об'яснить становление общества и человека, я должен буду проследить все реальные зигзаги этого процесса, имевшие место в истории. Никак нельзя будет подойти к делу с точки зрения какой-то внутренней логики, ибо внутренней логики у становления нет, а есть лишь внешняя случайная причинность. Здесь закономерно уже только соответствие устройства вещи условиям внешней среды.
Глава четвертая. Прочие особенности целого. Немного эклектики
1. Соотношения части и вещи, целого и вещи
Помимо собственных отношений целого и частей имеются еще и отношения частей и целых к тому факту, что все они являются вещами, были ими и остались (для частей), стали ими (для целых). Эти отношения полезно рассмотреть особо.
Части как вещи
Относительно вещей, соединившихся в целое, можно сказать следующее. Во-первых, в процессе превращения вещей в части некоего единства задействованными оказываются вовсе не все грани их вещного бытия. Всякая вещь входит в совокупность лишь какими-то отдельными своими сторонами, хотя и наиболее существенными, раз бытие в составе целого определяет ее существование. В то же время всякая вещь весьма разностороння, имеет множество свойств, далеко не все из которых нужны для выполнения той роли-функции, которая приписана данной вещи как части. Эти свойства остаются невостребованными, но вовсе не исчезают. Они остаются, если они не вредны для целого, как актуальные; если вредны, то - в свернутом, замороженном виде, в потенции. И, кстати, эти дополнительные свойства, возможности частей как вещей могут оказаться полезными в иные моменты развития целого, являются своеобразным материалом для этого развития. То есть их автономное бытие помимо целого может превратиться в бытие внутри целого. Но до этого момента часть по задействованному потенциалу всегда меньше, чем собственно вещь, частично ставшая частью. То есть бытие вещи как части менее значительно, чем ее же бытие как вещи вообще.
С другой стороны, всякая вещь, превращающаяся в часть, с этим превращением приобретает некоторые новые черты, которых прежде у нее не было. Ведь взаимоприспособление и состоит в каких-то изменениях, в развитии одних свойств и замораживании других: этого требует "разделение труда", форсирование функционального бытия вещи как части. Такая функциональная гипертрофия отдельных свойств, конечно, есть изменение количественное, но определенное количество всегда есть база для совершенно иных качественно возможностей. Всякий количественный рост есть процесс материальный и тем самым не что иное, как образование скопления, которое может стать основой становления нового целого, новых свойств. Функциональное развитие вещи может завершиться качественным ее изменением, то есть приобретением ею новых свойств. Но даже оставляя в стороне эту теоретическую и нуждающуюся в более глубоком осмыслении возможность, можно заключить, что вещь как часть не совсем то, что вещь как сущая вне целого, сама по себе. В целом она проявляет себя существенно иначе, ибо находится в особой среде, которая требует от нее обнаружения именно данных свойств. При бытии части в иной среде, вне целого, этот ее потенциал остается закономерно невостребованным, не обретает актуального бытия. То есть у всякой вещи как части имеется особое бытие, особые свойства, которые не характерны для той же вещи, существующей обособленно.
Конкретизировать эти положения можно на примере соотношения человека и общества. Человек как таковой не существует вне общества в, так сказать, свободном состоянии. Человеческие свойства в нем как биоособи имеются лишь в потенции, актуально же сообщаются ему обществом. И в смысле их возникновения, становления, и в смысле их бытия. Социальные действия имеют смысл лишь в социальной среде: вне ее их просто нет. И нет, соответственно, вещи, в чье описание входит обладание данными свойствами, то есть человека. Эти свойства суть взаимная связь людей, и обнаружены они могут быть лишь в общественном бытии последних.
Нечто подобное должно присутствовать в любом целом. Возможно, в этом, например, корень неудач экспериментальных поисков кварков.
"Успех теории представляет убедительное свидетельство того, что кварки существуют внутри таких частиц, как протон, с другой стороны, неизменная неудача экспериментальных поисков говорит о том, что кварки не существуют независимо" (11, с .35).
Обращаю внимание, что здесь имеется конкретная иллюстрация того, как прерывность бытия плавно преобразуется в непрерывность. Некоторые свойства оказываются существующими лишь в рамках совокупностей. То есть не просто обнаруживаются в контактах вещей одного уровня, имея уже до того некое виртуальное, потенциальное бытие, но и вообще возникают исходно в границах целого и, будучи его прямым порождением, существуют только актуально. Поясняю.
Всякая вещь-целое обладает некоторыми свойствами, наличие которых обусловлено наличием уже самой данной вещи. Эти свойства присущи ей всегда - вне зависимости от характера окружающей среды, в частности, от того - состоит или нет эта среда из вещей уровня данной вещи. Указанные свойства могут, конечно, не обнаруживать себя, иметь, так сказать, не актуальное, а лишь потенциальное бытие (воздействие общества как такового на внешнюю среду не зависит от существования других обществ: второе необходимо лишь для общественного взаимодействия; этого последнего взаимодействия, конечно, нет, покуда нет хотя бы двух контактирующих обществ, но способность к такого рода взаимодействию в любом обществе присутствует изначально по его собственной природе).
Я веду речь, однако, не об этих свойствах, бытие которых завязано на характер среды не в смысле их существования вообще, а только в смысле актуализации, проявления (человек может двигаться, хотя и не делает этого каждую секунду). Речь идет о свойствах, производных именно от самой среды - в данном случае уже внутренней для целого, а не внешней; это свойства вещей-частей. Бытие частей как таковых, как определенных (то есть обладающих указанными особенными свойствами) уже вовсе не самостоятельно, а обусловлено их нераздельностью. Если свободные вещи находятся друг к другу в пространственно-временной оппозиции и их бытие обособленно, "то переход к уровню субчастиц типа кварков требует вычленить в качестве критерия существования кварков взаимодействие частиц, не допускающее четкой границы между "элементарными" физическими об'ектами... Процесс изучения нового типа элементарных частиц подошел к такому уровню, на котором
"взаимодействие между частицами должно об'яснить их структуру, точно так же, как существование и изменение становятся двумя фактами одной и той же физической системы. Не только силы между частицами обусловлены обменом частиц, но и само существование частиц обусловлено их взаимодействием" (11, с. 37).
Не знаю, насколько справедливы тут аналогии, но то же самое можно сказать и о взаимодействиях и бытии людей. Как таковые последние могут существовать лишь в социальном взаимодействии, предстающем в их отношении в качестве непрерывного созидающе-определяющего начала.
Целое как вещь больше, чем целое
Целостность вещи - результат внутренних для нее взаимодействий ее частей. Вовне, в отношении внешней среды этот результат проявляется как вещность скопления-совокупности. Целостность и вещность - не совпадающие феномены. Как целое качественно не сводится к сумме своих частей, так и вещь есть нечто большее, чем лежащее в ее основании целое, чем совокупность составляющих данное целое частей вообще.
Целое есть как бы сердцевина, главное в вещи. Благодаря целостности обеспечиваются отдельность и особенность вещи, то есть наличие неких ее собственных специфических действий, характерных всеобщих свойств. Но конкретные формы этих свойств могут быть различны - например, у целых, находящихся на разных этапах развития. Кроме того, общее для многих вещей одного уровня (и даже одного этапа развития) качественное воздействие на среду может различаться у них по силе и прочим количественным параметрам.
Разумеется, эти различия не могут не иметь каких-то материальных оснований для своего существования, то есть должны соответствующим образом выражаться в разнице внутренней организации вещей или хотя бы в их внешних формах. Очевидным примером такой разницы является, допустим, та, которая отражает степень развития конкретных целых, их этапное состояние. Но и для целых идентичной развитости не заказаны те или иные отличающие их друг от друга количественные и качественные особенности. Эти особенности посторонни для целого как такового, являются несущественными для него, не служат выражением именно его бытия. Соответственно, и обслуживающие их материальные структуры не обязательны, не имеют отношения к зданию целого, а представляют собой лишь какие-то поверхностные украшающие его архитектурные излишества. В то же время они, безусловно, принадлежат конкретной вещи, являются ее неот'емлемыми элементами и признаками. В этом плане вещь оказывается чем-то большим, чем она же, рассматриваемая как целое. Поясню еще раз.
Всякое развитие целого ведет к его переорганизации, расширению возможностей воздействия на среду. Это расширение возможностей, разумеется, воплощается в каких-то материальных структурах, то есть отражается на конструкции целого, в том числе и на его внешних формах, в которых оно предстает как вещь в контактах с окружающей средой. Скажем, на определенной стадии развития биологические организмы приобретают способность к передвижению, и эта способность реализуется путем становления соответствующих конечностей. Эти конечности не являются уже частями организмов, а представляют собой лишь органы, ту надстройку, которая основана на определенной структуре целых, на особой организации взаимодействия их частей и которая является выражением преимуществ этой структуры, этой стадии развития данных конкретных вещей.
Аналогичную роль в обществе выполняют средства производства, которые собственно к обществу не принадлежат, но являются внешними и необходимыми для реализации возможностей конкретной структуры общества инструментами его воздействия на среду. Важно то, что с точки зрения среды целое имеет значение не само по себе, а в силу обладания им определенными органами, инструментами, без которых его особые действия не актуализируются и, следовательно, не существуют. Влияющее существование всегда только актуально, воздействие не может пребывать в потенции. Вовне целое всегда обнаруживает себя лишь как вещь со всеми ее органами-инструментами. И такая вещь есть нечто большее, чем само целое, лежащее в ее основании. Целое есть соединение частей. Но вещь есть не только совокупность частей, но еще и некие органы, не являющиеся частями, не участвующие во внутреннем взаимодействии, но обеспечивающие реализацию возможностей целого в его отношении к внешней среде. Выше я писал, что образование таких общих органов есть признак становления целостности, взаимосвязанности частей - то есть становления собственно целого в отличие от соединения быть может случайно кооперирующихся вещей.
Органы отличаются от частей тем, что не дополняют их внутреннее взаимное бытие, а выполняют роль проводника совместных действий частей в отношении окружающего мира; это - общие орудия, которые сообща делаются, воспроизводятся, применяются. Части кооперируются в пользовании органами, и последние только и могут быть использованы при кооперации частей. Такие органы могут быть сами конгломератами частей, то есть иметь ту же природу (как конечности у животных состоят из клеток), но могут быть и вещами из совершенно другого ряда (как техника у общества). Поэтому органы нельзя отнести собственно к разряду частей целого.
Как элементы целого, осуществляющие непосредственный контакт со средой, органы испытывают и наибольшие влияния с ее стороны, изменяясь вместе с ее изменениями. Для частей такая зависимость менее ярко выражена.
При вхождении вещи в высшее целое уже в качестве части, многие ее старые органы обычно отмирают, атрофируются, ибо становятся ненужными, излишними. Ведь они были рассчитаны на автономные взаимодействия вещи с многочисленными и разнообразными внешними факторами, в рамках же целого автономия и данное многообразие контактов исчезают: посредничество в этой сфере берет на себя "кооператив" в целом, а то и некие особые специализированные его структуры. Зато пребывание в особой внутренней среде целого требует от вещи-части развития новых органов, связывающих ее с этой средой (с иными частями). Выше говорилось о гипертрофии каких-то свойств; естественно, что материально она выражается в гипертрофии соответствующих органов, обеспечивающих именно внешние взаимодействия части как вещи (внутри целого), а вовсе не ее собственное внутреннее бытие (для человека, например, при превращении его в часть общества существенна гипертрофия мозга и в то же время понижается роль простых конечностей, имевших решающее значение в его прежнем вещном, то есть не частичном, не социальном, а животном бытии).
Так вот: при превращении вещи в часть прежние ее органы теряют значимость, и формируются новые органы, приспособляемые к новой среде, коей теперь является само высшее целое, другие части. При этом собственное внутреннее бытие вещи, ставшей частью, остается существенно неизменным, остается опять же базой, на которой надстраиваются те или иные органы. В этом еще одно важное отличие органов от собственно частей. Вторые определяют вообще существование целого-вещи, а первые - ее внешнее бытие, в силу чего они менее существенны, более преходящи, значимость их определяется особенностями среды. Совершенство и вообще наличие конечностей для обезьяны необходимо, но для человека уже не обязательно: куда более значимыми в социуме являются такие органы, как доли мозга, связанные с высшей нервной деятельностью (то есть отвечающие за контакты с внешней социальной средой, а не просто управляющие внутренним функционированием организма, с чем справляется, в основном, уже просто спинной мозг).
Аналогично в атомах в качестве органов, возможно, выступают электроны орбиты, а совокупностью частей является ядро.
"Химическая связь между атомами различных элементов об'ясняется взаимодействием между внешними электронами соседних атомов. Химическая связь непосредственно не имеет отношения к ядру. Атомное ядро определяет химические свойства атома лишь косвенно через свой электрический заряд, так как последний определяет число электронов в нейтральном атоме" (3, с. 11).
То есть здесь подчеркивается и тот факт, что целое определяет органы, использует их в контактах с внешним миром. Причем в данном случае это контакты не просто со средой, а соединяющие; роль электронов - не роль лап и зубов животного, а роль мозга человека: электроны не просто являются органами, посредством которых атомы приспосабливаются, действуют, но есть органы внутренней связи особого целого - молекулы.
Кстати, представление об органах по-новому проясняет феномен повышения устойчивости вещей, соединившихся в целое, ставших частями. Данное повышение устойчивости имеет место именно потому, что сообща части-вещи создают некие органы (чего не могут сделать поодиночке), которые выступают в роли своеобразного буфера между ними (целым) и средой. Эти органы и управляться могут только сообща, но их наличие как посредников в контактах с внешним миром увеличивает сопротивляемость его воздействиям.
Органы можно разделить, как сказано, на две группы: на направленные вовне и направленные вовнутрь. Первые отражают удары среды, создают новые возможности в подчинении среды интересам совокупности. Вторые служат целям успешного взаимодействия частей. Как понятно, такое деление очень условно, ибо первые суть органы собственно целого, а вторые - органы частей целого, рассматриваемых на деле также как вещи-целые в их особом бытии: просто в качестве среды тут выступает сама их совокупность. Для общества и человека, видимо, первое - средства производства, второе - новые структуры мозга. Причем все эти органы существуют только как принадлежность целого. И производство, и разум суть феномены сугубо общественные: по происхождению (онто- и филогенетическому), по роли, по способу актуализации. При этом, повторяю, понятно, что органы, направленные вовне - это органы собственно целого, а органы, обеспечивающие внутренние связи, суть органы частей этого целого (как тоже вещей, тоже целых, но в данной особой среде).
Методологический вывод
Итак, между бытием целого и бытием его частей существует неразрывная связь. Они взаимно обусловлены. И при том бытие части как вещи не сводится к ее частичному бытию (бытию вещи как части). То есть часть присутствует в целом только своими функциональными свойствами. И обнаруживает себя как часть лишь в реализации этой своей функции. Другими словами, часть существует как таковая лишь в отношении к целому. Это отношение есть критерий для выявления части и всех ее особенностей. У конкретной части как вещи есть много особенностей, но если мы хотим понять ее как часть, то должны обращать внимание именно на те особенности, которые важны для целого, определяют его бытие, а не нейтральны в этом отношении. Целое выступает тут в качестве определителя части, ее роли и значения тех или иных ее свойств. Как будет видно ниже, такой подход со стороны целого очень важен.
Данный подход необходим, однако, не только в случае определения особенностей части, имеющих значение при познании целого, при отличении их от многих прочих нейтральных особенностей части как вещи. Он также важен и для об'яснения многообразного бытия этой части: ее структуры, свойств, направления действия и т.д. Понять любой феномен - значит поставить его в связь и соотношение с другими феноменами. Для части важнейшими являются ее связи в целом и отношения с целым. Об'яснение ее природы обычно сводится к выявлению ее функции, то есть указанного отношения к целому. Данное об'яснение тем самым приобретает телеологический характер: у части как будто бы обнаруживается "цель" ее бытия, определяющая все ее основные особенности. Эта "цель" - в соответствии целому, приспособленности к условиям бытия в нем, к выполнению определенной функции. Действия части последовательны, организованны, направлены к известному заранее результату. Разумеется, это совершенно иной феномен, чем подлинно суб'ективная целеполагающая деятельность человека, но сходство, причины которого здесь об'яснять не место, налицо.
2. Целое и закономерности вообще
Позволю себе слегка уклониться от темы и мимоходом коснуться вопроса о соотношении целого и закономерностей вообще.
Закономерности и вещи
Закономерности суть повторяемости, наблюдаемые нами в мире. Но повторяемости не случайные, разовые, а устойчивые и, следовательно, имеющие какую-то основу. Основа эта, если присмотреться, всегда заключается в вещном характере происхождения закономерностей. На деле все закономерности, которые мы обнаруживаем и которые заслуживают право называться таковыми, суть не что иное, как различные проявления вещей. Вещи - это то единственное, из чего состоит Универсум, что реально присутствует в Мире. Все иные феномены, которые мы наблюдаем помимо вещей (типа качества, количества, пространства, времени и проч.), суть лишь специфические моменты существования вещей, особые их проявления и соотношения. (В том числе стоит отметить, что вещи по-разному проявляются и в их внешнем и внутреннем бытии, что отражается в различии присущих этим ракурсам закономерностей). Повторяемости в этих проявлениях мы и называем закономерностями. Почему?
Потому что устойчивая повторяемость есть особенность проявлений именно вещей. Вещи - это единственно сущее в Мире, но в данном случае важно подчеркнуть и то, что они представляют собой именно стабильно сущее. Существования нет там, где отсутствует хотя бы малейшая устойчивость, длительность определенного бытия. Тем самым стабильны и проявления вещей: пока данная вещь есть, она есть как та же самая, то есть всегда обнаруживает себя одинаково в самых разных аспектах ее рассмотрения. Именно эту одинаковость проявлений мы и фиксируем как повторяемость, как закономерность.
Природа всех закономерностей заключается в природе вещей. То есть в виде феномена закономерности опять же обнаруживает себя не что иное, как некое свойство вещей, отражающее их устойчивость. Устойчивость, как говорилось, и является такой формой организации изменчивости, которая ведет к постоянному повторению одних и тех же состояний и, соответственно, проявлений вещей. Именно эти стабильные повторения мы и осознаем как закономерности.
В то же время иные повторяемости могут быть и незакономерными, то есть проистекать не из природы вещей, являться повторяемостями не проявлений вещей, а простыми случайными совпадениями событий, ситуаций, вызванными стечениями обстоятельств. Надо отличать повторяемости вообще от частного случая закономерных повторяемостей - от закономерностей.
Закономерности и целые
Таким образом, непосредственной предпосылкой закономерностей является стабильность бытия вещей. Но откуда у вещей эта стабильность? Мы знаем теперь, что всякая вещь внутри себя есть целое, соединение вещей-частей. И именно порядок этого соединения создает вещь-целое как таковую с ее определенным "лицом", то есть особенностями внешних проявлений. Стабильность бытия вещей (и тем самым Бытия вообще, ибо кроме вещей сущего нет) задается не чем иным, как стабильностью взаимодействий частей-вещей. Ничего иного стабильного, кроме стабильности, повторяемости определенного порядка взаимодействий частей целого, нет. Конечно, здесь имеется проблема курицы и яйца, ибо всякое взаимодействие есть лишь как взаимодействие чего-то, то есть тоже вещей. Но и эти взаимодействующие вещи суть не что иное, как опять же организованные взаимодействия вещей предшествующего уровня.
Для всякой конкретной вещи ее конкретная стабильность есть отражение стабильности, цикличности внутренних процессов взаимодействий ее частей. То есть внешняя устойчивость проявлений есть порождение устойчивости внутреннего бытия. Феномен закономерности в конечном счете есть момент природы целого. Становление и бытие всякой новой закономерности связано со становлением и бытием новой вещи-целого.
Два вида закономерностей
В то же время в рамках целого можно выделить два типа повторений - соответственно сферам их локализации: внешние и внутренние, повторения проявлений (свойств) разного рода вещей и повторения направлений процессов, то есть, так сказать, тенденций. Для внешнего бытия вещей обнаруживаются и важны первые закономерности, для внутреннего бытия целых характерны также и вторые. Хотя, конечно, эти вторые закономерности основаны на первых (закономерности внутренних процессов в целых основаны на свойствах частей) и наоборот (свойства вещей - тех же частей - есть отражения их целостности, то есть повторяемости направлений их внутренних процессов).
* * *
Итак, я вроде бы изложил все, что нам желательно знать о целом. Разумеется, я рассмотрел его только в самых общих чертах, характерных для любого целого вообще. Поэтому изложение получилось кратким, обедненным, может быть, не таким красочным и близким к практике, как хотелось бы. Что ж, таковы особенности любой наивысшей абстракции, что в ней нет ничего конкретного. Содержание ее по необходимости скудно.
Но реальные вещи и, следовательно, реальные целые существуют в мире в самых разнообразных формах, на самых разных уровнях бытия. И для каждого уровня, помимо описанных здесь всеобщих черт, очевидно, характерна и своя уровневая специфика. Организм как целое, безусловно, в чем-то отличен от общества или молекулы как целых. Но в тех чертах, которые общи для целого вообще, все они должны быть одинаковы.
Итак, можно смело утверждать, что если общество - это целое, то для него должны быть характерны все вышеописанные особенности. И я бы мог прямо сейчас приступить к его анализу, опираясь на достигнутые ориентиры. Но полезно еще ненадолго отложить это мероприятие. Стоит потратить пару страниц на то, чтобы раз'яснить некоторые заблуждения, бытующие в мировой науке по поводу целого и всего, что с ним связано.
Глава пятая. Методологические соображения. Немного критиканства
1. Ошибки в понимании целого
Корень, в который надо смотреть
Прежде всего я хочу, чтобы читатель понял, что проблема целого имеет очень древнее происхождение и в то же время чрезвычайно нова. Представление о феномене целостности зародилось давно, понятия "целое" и "часть" были введены в оборот философии тысячелетия назад. Но подлинное осмысление содержания этих понятий растянулось на века (впрочем, как и многих других) и по сей день еще далеко не то, что от истины, но даже и от какого-либо серьезного приближения к ней.
Причина такого положения заключается в том, что суть проблемы целого просто до сих пор не осознана материалистически. Ведь эта проблема может быть разрешена только на философском уровне, причем обязательно - в рамках онтологии, но феномены об'ективного Мира до сих пор реально исследовала лишь идеалистическая философия: материалисты закономерно - в силу ложности традиционного понимания материализма - замыкались на гносеологической тематике. Идеалисты же, согласно своей природе, неизбежно подменяли проблему целого и частей проблемой общего и частного, тем самым страшно запутывая сами себя и всех прочих. Для действительного решения этой проблемы необходимо в корне ревизовать всю философию. То есть нужен совершенно новый подход к осмыслению Бытия вообще, не свойственный ни одной из прошлых и современных философских школ.
Краткий очерк о целом, предложенный выше, сделан в рамках данного подхода, но, увы, - в отрыве от общей системы взглядов автора вообще, а главное, этот очерк - именно краткий. Ибо в нем отражается скудость моего понимания проблемы, моих знаний о целом. При всем том, что другие знают и того меньше. Данный феномен практически еще не исследован наукой, хотя поверхностно и выделен нашим сознанием. Поэтому ошибки в его трактовке закономерны и пока неизбежны. Понятием "целое" пользуются налево и направо, но у многих ученых обнаруживается при этом полное непонимание его содержания, а точнее, просто отсутствие сколько-нибудь осмысленного представления о той реальности, которая данным термином обозначается.
Множество сходных об'ектов
Пытаясь дать читателю некоторое представление о целом, я выдрал только маленький фрагмент из общей картины мира. За кадром осталась даже собственно вещь как таковая, как единичная, как она предстает во взаимодействиях с внешней средой. Я рассмотрел лишь вещь как целое, но не целое как вещь. А между тем такая постановка проблемы охватывает огромный пласт Бытия. Причем тот, который первым попадается нам на глаза и тем самым более понятен и доступен исследованию. Именно на изучении этой области были, в основном, сосредоточены усилия предшествующих поколений ученых, именно здесь наукой достигнуты наибольшие успехи.
Понятно, что в этом огромном, постороннем целому мире нашему познанию является множество об'ектов, различными сторонами похожих на вещь, на целое. Например, пространственной отделенностью, наличием структуры, какого-то внутреннего порядка и т.п. Эти об'екты вовсе даже не обязательно материальны, ведь познание способно обратиться и на самое себя и тут также углядеть сходства с какими-то характеристиками целого. Реальное целое (вещь), конечно, не исчерпывается данными отдельно взятыми свойствами-признаками, но очень многие ученые не понимают их недостаточности для его определения, обедняя и тем самым искажая содержание соответствующего понятия.
За целое нередко принимаются самые разнообразные хоть чем-то похожие на него об'екты. Этим термином называют то систему понятий, то колонию кристаллов (и даже просто компактное скопление вещей), то планетную систему, то различные механизмы или другие изделия рук человеческих, которые рассматриваются как целые суб'ективно - с точки зрения удовлетворения той или иной потребности человека (ибо стул без ножки это уже не стул). Целым нередко именуется вообще все, что носит составной характер, независимо от принципов этого "составления". Мне и самому порой приходится употреблять термин "часть" в отношении того, что относится к какой-либо совокупности - просто на основании признака такой отнесенности, принадлежности. Потому что в языке нет других слов, которыми можно было бы описать данную ситуацию. Эта слабость языка как раз отражает неразвитость самого содержательного осмысления феномена целого и его неотличение в разуме и речи от многих других похожих на него по отдельным признакам об'ектов.
Ошибки методологии
Подобные обмолвки, неверные употребления термина вовсе не безобидны. Раз им обозначаются самые разные феномены, то они тем самым неизбежно отождествляются, понимаются как одинаковые. В куче коней и людей трудно определить, кому принадлежит та или иная нога или грива, отчего рукой подать до представления о кентаврах. Об'единение под общей вывеской "Целое" об'ектов различной природы приводит и к спутыванию их характеристик. Сплошь и рядом одним феноменам ученые приписывают то, что им не свойственно, а другим, наоборот, отказывают в регистрации явно присущих им черт. Сие порождает страшную неразбериху и сумятицу в методах, кашу в теориях и смятение в умах. На этот счет можно было бы привести тьму примеров, но моей основной задачей является не критика, а положительное исследование.
Отмечу лишь следующее. Тот факт, что ученые на протяжении столетий имели дело преимущественно с вещами в их внешних проявлениях, а также со скоплениями вещей, естественным образом привел к развитию методологии познания прежде всего данных об'ектов. Успехи этого познания стали практическим обоснованием, свидетельством истинности данной методологии, то есть ее авторитетности в глазах научного сообщества. В то же время ученые и по сей день имеют весьма смутные представления о вещах как о целых, об их внутреннем бытии как об'екте исследования. Закономерно, что и методология такого исследования находится до сих пор в зачаточном состоянии. Хуже того, большинством ученых эта методология (точнее, ее отдельные чахлые, робкие ростки) вообще не признается за таковую, за научную. Научным считается лишь указанный "авторитетный" подход, отражающий изучение вещей в их внешнем бытии. Естественно, что такой подход не может быть применен к об'ектам иного типа - к вещам как целым. Что и обнаруживается прежде всего при попытках познания общества. Неприменимость "авторитетной", "подлинно научной" методологии осознается как ущербность самого об'екта, в котором якобы господствует случай, отсутствует закономерность. Предлагаемые же закономерности, характерные для бытия целого (правда, нередко перевираемые до неузнаваемости), об'являются ложными, не существующими на том основании, что они не похожи на закономерности, привычные для тех, кто имеет дело с внешними проявлениями вещей.
Очевидно, что все это является просто следствием непонимания природы вещей, неотличения их внутреннего бытия от внешнего, спутывания целых с колониями и пр.
Смешение содержания понятий
Наконец, популярны иногда и арии вообще не из той оперы. Причинами их исполнения являются уже не отождествления с целыми других об'ектов из-за частичного их реального сходства, а ошибки, допускаемые на почве простого созвучия понятий. Многие люди не улавливают разницу в содержании сходно звучащих терминов (тем более, если это содержание зависит от контекста), отчего в понимание одного привносят содержание другого. Для понятия "целое", например, типично смешение его с понятием "в целом". Последнее определяет степень охвата какого-либо об'екта. Рассматривать последний в целом - значит взять его целиком, во всей полноте его количественного и качественного бытия, а вовсе не изучать его как целое. Аналогично, целостность познания - это не то, что познание целостности.
Однако на этом батуте нередко совершаются кульбиты. Философы ставят перед собой задачу (нелепую саму по себе) познания мира в целом и тут же трактуют это как познание его якобы целостности. Хотя мир как целое вообще не существует: целостность есть термин, определяющий особенность внутреннего бытия вещей и только вещей.
Карл Поппер критикует холистов, желающих изучать общество как целое, понимая их так, будто они предполагают исследовать его в целом, что, понятно, нелепо и невозможно. Впрочем, и сами холисты как методологи также оставляют желать много лучшего. В мировой науке вообще нет пока толкового, связного, адекватного представления о природе целого и, соответственно, способах его исследования.
Этими краткими замечаниями я, в основном, ограничусь, оставив в стороне актуальные проблемы различения целого и общего, части и частного (само то, что эти слова - однокоренные, свидетельствует о древности спутывания их смыслов, а точнее, об изначальности отождествления скрывающихся за ними об'ектов познания), целого и системы, целого об'ективного и суб'ективного или механического. Остановлюсь лишь еще на одном: соотношениях целого и колонии вещей. Ибо общество есть вещь, входящая в колонию - человечество, и знание некоторых особенностей, характерных уже для колоний, может в дальнейшем нам пригодиться.
Вещи и колонии
Очевидно, что в Мире вещи некоего уровня, во-первых, существуют не в единственном числе, а во-вторых, далеко не все ухитряются превратиться в части каких-то высших целых. Подавляющее большинство вещей болтается, будучи предоставленными самим себе. В этом болтании нередко бывает так, что возникают временные пространственные скопления тех или иных групп однотипных или даже разнородных в чем-то вещей. Возможно также возникновение известной упорядоченности в таких скоплениях - пространственной, структурной, организационной. Все это, собственно, как сказано, суть необходимые, хотя и недостаточные еще предпосылки для последующего становления целых. Особенно недостаточные, когда скапливаются однородные вещи.
В силу этого наряду с вещами-целыми в Мире встречается и масса различных скоплений вещей, то бишь их колоний, которые обладают даже отдельными сходствами с целыми, но еще не являются ими, не превратились в обособленно сущие вещи. Подход к их изучению может быть чисто количественным: колония во всех отношениях равна сумме своих частиц. Каждая частица-вещь живет здесь сама по себе, никак не согласовывая свое существование с жизнедеятельностью всех прочих частиц, составляющих данное скопление. В колонии нет внутренней организации взаимодействий, жестко регламентирующей поведение всех и каждого ее элементов. Потеря любой частицы данного скопления безразлична для ее ветреных соседок. И уж, конечно, здесь нет речи ни о какой функциональной структуре, специализации и прочих причиндалах, без которых немыслимо целое.
Примечательно, что сходного рода колонии можно найти и в самих целых - в виде вышеописанных конгломератов частей. К ним применимы количественные методы изучения, статистические подходы и пр. Да и сами целые как совокупности, как множества в определенных отношениях вполне можно рассматривать как колонии.
Эволюция
Изменения подобных колоний и составляющих их частиц тоже происходят совсем не так, как изменения целых и их частей. Тут имеет место не развитие, а так называемая эволюция, процесс которой протекает по воле случая, большей частью - хаотично и разнонаправленно. Единственная закономерность эволюции состоит в том, что в конечном счете в ней торжествует все-таки наиболее устойчивое в данных условиях. Но это устойчивое - вовсе не обязательно более сложное. Эволюционный отбор слеп и равнодушен. Он равным образом выбраковывает и примитивное, и совершенное. Эволюция плодит бесконечное разнообразие и тут же безжалостно выкорчевывает плоды своего труда. Собственные ее результаты непредсказуемы. Куда завтра качнет маятник, знает один бог, которого, увы, как назло, к тому же еще и нет.
Эволюция и развитие
В то же время одним из случайных следствий этого беспорядочного процесса изменений является и становление целого. Которое сразу вносит в общую картину свои коррективы. Целое, как уже известно, сопротивляется случаю, выдвигает ему в противовес некоторые закономерности своего бытия. И поскольку жизнь и развитие целых протекают в общем потоке жизни и эволюции колоний, то возникает соблазн отнести успехи целого на счет колонии, счесть закономерности развития фрагментами закономерностей эволюции. Но это не так.
Усложнение, прогресс, наблюдаемые в истории тех или иных колоний - это вовсе не следствие самих эволюционных процессов, а заслуга принципиально иных образований, результат "работы" иных закономерностей, внедряющихся в общий поток, в чужой монастырь со своим уставом. Становление целого есть дело случая и тем самым - епархия эволюции. Но при этом данный фрагмент бытия выходит из ее подчинения, выделяется в нечто самостоятельное и независимое, "живущее" по иным законам. Эволюция старой реальности порождает новую реальность с ее особыми закономерностями, характеристиками, отличными не только от закономерностей и характерных черт старой реальности, но и - в порядке своих изменений - от самой эволюции.
Человечество и общество
Ввиду этого не следует путать эволюцию человечества с развитием общества. Человечество как колонию составляют и составляли множества разнообразных обществ. Одни из них погибали, другие выживали, одни вырывались вперед, другие отставали, одни на одном и том же этапе развития выглядели определенным образом, другие иначе - и все это происходило по законам случая, в силу стечения различных обстоятельств, разных влияний внешних условий. Но, тем не менее, каждое общество развивалось внутри себя закономерно, проходя те же стадии в своем развитии, что и все другие общества. Ибо путь этого развития определялся уже не внешними влияниями, а законами внутреннего бытия целого. Понятно, что у целых одного класса и законы эти тождественны, и путь развития одинаков, как бы ни пытались сбить их с этого пути истинного козни окружающей среды.
Ошибки Г.Спенсера
Для примера остановлюсь подробнее на взглядах Герберта Спенсера. Этот философ считается эволюционистом - на том основании, что в центре его научных изысканий находился некий процесс, именуемый им Эволюцией. На деле Спенсер изучал вовсе не эволюцию в том узком смысле, который это понятие имеет в биологии и которым, более того, ограничиваю его я. Как философ, он подходил к делу глобально, пытаясь вывести общие законы направленных изменений Мира. Но, увы, не дифференцируя их согласно различиям этих направлений, формам изменений, порядку их происхождения и пр. Своим нерасчлененным понятием "Эволюция" Спенсер охватывал и смешивал в одно и Развитие Мира (становление новых уровней), и эволюцию как таковую, и развитие целого (я перечисляю только три установленные выше типа тенденций в изменениях, хотя дальнейшие исследования, вероятно, увеличат их число).
Понятно, что при таком сваливании всего и вся в одну кучу философ терял перспективу, за деревьями нередко не видел леса, а за лесом - отдельных деревьев. Целые он практически не отличал от колоний; закономерности, характерные только для развития, приписывал эволюции и наоборот. Я не говорю уж, конечно, об общефилософских позициях Спенсера, отдающих кантианством и отражающих общие заблуждения имеющейся по сей день философии. Мне важны только его подходы к той теме, которая является предметом рассмотрения в данной части.
Рассуждая об Эволюции и затрагивая конкретику окружающей его действительности, Спенсер, разумеется, сплошь и рядом натыкался на феномен целого. Но это натыкание было подобно столкновению с мебелью в темной комнате; целое он познавал на ощупь, вслепую, набивая при этом шишки и допуская неизбежные ошибки.
Например, сравнивая "живые" организмы и социальные структуры, Спенсер обнаруживал между ними большие сходства, на основании чего утверждал, что общество есть организм. И далее распространял на социальное бытие закономерности, известные к тому времени относительно биологической природы. Основные ошибки Спенсера тут таковы.
Во-первых, отмечу ограниченность его понимания обнаруженных сходств. Последние, согласно Спенсеру, характерны только для биологических и социальных систем, что подчеркивается самим использованием термина "живое". Под которым на деле понимается именно биологическая форма бытия. Данный термин традиционно заключает в себе смысл такого противопоставления "неживому", при котором их разделяет пропасть. Хотя биологическое противостоит химическому точно так же, как химическое - физическому или само биологическое - социальному: все это суть лишь различия уровней бытия, основанных друг на друге и идентичных друг другу в общефилософском смысле. Спенсер, конечно, еще не понимал, что обнаруженные им сходства суть вообще свойства всякого целого, а не только биологических и социальных систем.
Во-вторых, ученый был неправ в своем уподоблении био- и социоцелых. Сходства их в каких-то общих чертах (как целых вообще) не означают их тождества в конкретике. Нельзя уподоблять одно конкретное другому конкретному на основании того, что у них имеется абстрактная общность в каких-то высших принципах организации и т.п. Спенсер же именно чрезмерно отождествлял био- и социомир, распространяя на последний сугубо конкретные законы изменений первого.
В-третьих, эти законы являлись зачастую и вообще законами не целого, не развития, а эволюции. Спенсер, как сказано, не имел адекватного представления о целом и его особенностях. В отношении биомира и по сей день еще эволюционные представления полностью затмевают в сознании ученых моменты, связанные с собственно развитием организмов как целых. Впрочем, это беда не одной биологии, а философии вообще. Теории развития как таковой пока нет: ее заменяет на деле нечто эклектическое, представляющее из себя окрошку из Гегеля и Дарвина с Менделем. Нет понимания того, что всевозможные изменения протекают в разных условиях, отчего имеют свои особенности, закономерности, различные результаты и т.п. (выше я, как говорилось, уже насчитал три типа таких особых изменений: эволюцию, становление и развитие). Таким образом, Спенсер не только смешивал одно конкретное с другим, но еще и спутывал принципы смешения: сопоставлял не законы изменений об'ектов одного типа (биоорганизма и общества, то есть целых), а законы изменений об'ектов разных типов (популяции и общества, то есть колонии и целого). Бытие и изменение организма (и соответствующего ему в рамках класса целых общества) - это совсем не то, что бытие и изменение популяции. Но для биомира и сегодня известны преимущественно лишь закономерности последних; и именно они по аналогии переносились Спенсером в социальную жизнь, которая, однако, на деле рассматривалась им вовсе не в смысле бытия человечества, колонии социумов, а именно как внутренняя жизнь конкретного общества, социального целого.
Наконец, можно сказать и о конкретных соображениях Спенсера. Разумеется, большая часть тех сходств (как и различий), которые он обнаружил между био- и социоорганизмами, весьма поверхностна, ибо анализ его опирался лишь на внешние наблюдения, а не был теоретическим анализом сущности всякого целого вообще. Последний дает, конечно, более обширные знания о свойствах целого, а также и позволяет отделить зерна от плевел, то есть существенные сходства от случайных, поверхностных.
2. Дополнительные методологические соображения
Общая панорама хода становления и развития общества
Итак, коротко подытожу сказанное. Поскольку общество есть вещь, а все вещи внутри себя суть целые, то для бытия, становления и развития всякого общества характерны все те особенности, которые присущи бытию, становлению и развитию целого вообще.
Прежде всего ясно, что общество как целое состоит из каких-то частей (метачастей), взаимно кооперирующихся в ходе совместного воспроизводства ("смыслом" чего является повышение их индивидуальной живучести). В рамках этой кооперации каждая часть выполняет свою особую функцию, то есть специализируется, имея необходимые для этого материальные формы, ввиду чего данные части и являются взаимозависимыми, частичными в своем бытии и т.д. Совместными усилиями части общества порождают и осуществляют его особые действия в отношении внешней среды, используя при этом в качестве проводников данных действий созданные ими же общие органы.
В то же время все это - лишь конечный результат некоего процесса становления. Части общества по природе своей сами суть вещи. Было время, когда они существовали порознь, были самодостаточными и имели иные формы (соответствующие именно их автономному бытию). Затем под давлением каких-то обстоятельств данные вещи скучковались, образовали скопление, в рамках которого постепенно стали приспосабливаться друг к другу, к совместному существованию. Это выражалось в изменении их материальных форм, свойств-признаков и т.п. Рано или поздно этот процесс зашел так далеко, что исходные вещи превратились в части, то есть стали взаимодополнительными, зависимыми друг от друга в своем индивидуальном бытии, не способными уже по своей материальной организации к раздельному существованию. Их автономия исчезла не только под давлением внешних факторов, но и стала невозможной уже в силу самой природы вещей-частей. Сие означало, что на их базе сформировалась новая вещь-целое высшего уровня.
Данные деформации осуществлялись, как сказано, не безвозмездно, а на весьма компенсационной основе. Прочное совместное бытие, сплочение могло сохраняться и развиваться лишь в том случае, когда оно давало ощутимые выгоды для каждого члена сообщества, то есть повышало выживаемость, жизнестойкость сообщества в целом и, следовательно, всех его частей по отдельности. Понятно, что это в конечном счете должно было выражаться в овладении целым-сообществом неким особым видом воздействия на внешнюю среду, которое есть привилегия и принадлежность только общества в целом, но не каждой отдельной его части, есть результат сложной кооперации действий частей, неизбежно связанной с их функциональным разделением, специализацией, - в чем, собственно, и отражается и дополнительно закрепляется зависимость бытия частей, включенность этого бытия в общий цикл функционирования целого.
Соответственно степени освобождения сообщества от диктата внешней среды и одновременно зависимости его частей друг от друга (то есть целостности их совместного бытия) на пути его становления-развития можно выделить несколько разных стадий. Для процесса становления важно, какую полезную роль выполняет скопление, насколько существенны основания к его образованию и сохранению - причем не столько в смысле значимости внешних влияющих факторов (они важны прежде всего на самых ранних этапах), сколько с точки зрения наличия внутреннего его потенциала.
Скопления могут возникать в силу простого принуждения со стороны среды, при этом легко и быстро рассыпаясь с прекращением такого принуждения. Однако, при достаточно длительном существовании скопления в нем могут зародиться и собственные стимулы к самоподдержанию: могут обнаружиться какие-то выгоды от такого совместного бытия, возникшие уже как результат частичного взаимного приспособления-кооперации согнанных в кучу обстоятельствами вещей. С точки зрения становления целого интересна именно эта тенденция - к возрастанию собственного значения совместного бытия, к превращению совокупности в важный и даже решающий фактор индивидуального выживания составляющих ее элементов по все большему числу параметров, характеризующих их норму жизни. То есть речь идет о возрастании роли сообщества в обеспечении индивидуального воспроизводства его членов - чем выше эта роль, тем сообщество прочнее и целостнее. Стадии в становлении целого-общества можно различать именно по об'ему его отношения к данному воспроизводству.
Обеспечение бытия любой вещи состоит в защите ее от разрушительных воздействий внешней среды и в восстановлении ее собственного статус-кво, то есть восполнении энергетических и прочих потерь, связанных как с внутренней жизнедеятельностью данной вещи, так и с ее оборонительными действиями вышеуказанного внешнего толка. В этом плане можно говорить о косвенном и прямом (или непосредственном) воспроизводстве. Естественно, значение второго много выше и обеспечение именно его является действительно прочной основой для развития взаимозависимости вещей, для превращения их в части, а их совокупности - в целое.
Одно дело, например, когда наши предки сбивались в стада в целях совместного отпора хищникам, и другое - когда эти стада превращались в средство коллективной добычи пищи: важности решаемой задачи соответствовала и степень внутренней организованности данных стад, а, следовательно, притертости их членов друг к другу и к нуждам совместной деятельности. На этих стадиях процесса происходило превращение гоминоидов в гоминид (вещей в части), стад - в социумы, но последние в силу решающей зависимости способов жизнеобеспечения людей от характера среды были еще весьма неустойчивы, функционально почти не структурированы. Точнее, их структура отражала первоначально лишь биологические различия людей, но еще не потребности самого типа жизнеобеспечения: социум структурировался согласно биологическим особенностям имеющегося материала - людей (поскольку эти особенности неизбежно давали о себе знать и их нельзя было никак игнорировать), но не по внутренней потребности бытия совокупности в рамках организации его воспроизводства. Степень независимости социума от среды была низка.
Эта независимость повысилась с освоением сложной кооперации, в результате которой и появилось новое действие целого, не сводящееся к действиям всех отдельно взятых частей и не являющееся простой их суммой. Здесь опять же можно наметить несколько вех, связанных с тем, какие цели преследовала эта кооперация. Поначалу функциональное структурирование опять же обеспечивало выполнение второстепенных задач, обслуживало внутреннюю стабильность разросшихся сообществ, а также отражало наметившееся их взаимное противостояние, то есть формирование новой среды, новой угрозы взамен прежним "хищникам". Но постепенно сложная кооперация стала развиваться и в решающей сфере - в добыче пищи и других материальных благ, то есть в самом жизнеобеспечении, а не только в обеспечении его внешних условий. Отношение человека и общества к природе и к другим обществам, к среде вообще все больше приобретало в комплексе сложнокооперированный характер. Это выразилось материально в развитии на базе предшествующих индивидуальных орудий органов общества (как признаков зрелости целого), то есть таких средств воздействия на природу (орудия производства) и другие общества (орудия войны), создание и использование которых носит сугубо общественный, коллективный, кооперированный характер. Эти органы многократно повысили мощь данного целого, его сопротивляемость, жизнестойкость; но одновременно они потребовали (и требуют постоянно) функциональной дифференцированности частей общества, их взаимодополнительности и пр. Иначе данные органы просто не могут быть приведены в действие, а значит не будет воспроизведен достигнутый благодаря им уровень жизнеобеспеченности, то есть защищенности от ударов среды и удовлетворенности всех сформировавшихся на данный момент потребностей людей-частей. Общество, чтобы не погибнуть и не деградировать (что, в конечном счете, также ведет к гибели), должно постоянно воспроизводиться в прежнем виде и более того - развиваться дальше (развивая в первую очередь все те же органы и себя в соответствии с ними), отвечая на вызовы среды самого разного толка (в том числе и на ее ограничения, накладываемые, например, на рост населения об'емом пищевых ресурсов и пр.). Причем важнейшими элементами этой среды являются сегодня и на ближайшую перспективу другие общества: ведь с природной средой (предшествующим уровнем) бороться легче, чем с конкурентами, обладающими теми же средствами борьбы.
Различение становления и развития: роль орудий
Как говорилось, критерием отбора, оценки роли и значимости частей, прочих фактов и факторов является целое. В данном конкретном случае таковым является общество. А общество есть устойчивое, организованное взаимодействие людей. Становление и развитие общества суть становление и развитие такого взаимодействия. Это надо всегда держать в центре внимания и исследования. В силу чего шло становление и развитие взаимодействий людей, в какие формы оно отливалось? Как, обратным образом, отражалось на людях? Вот вопросы, на которые необходимо найти ответы. При этом четко отличая процесс становления от процесса развития.
В современной науке, к сожалению, такое отличение не проводится, как следует. На деле процесс становления общества и человека советские ученые представляют себе так же, как и процесс развития общества в качестве уже сложившегося феномена. Например, если предполагается, что определяющим фактором развития общества является развитие орудий труда, то и становление общества и человека пытаются об'яснить как следствие того же фактора. Но это не есть правильно, это не есть хорошо.
Становление общества, то есть системы взаимодействий людей, конечно, определяется развитием отношения людей к внешней среде. Ведь люди взаимодействуют друг с другом тем плотнее, чем больше это вынуждается потребностью совместного противостояния среде. Развитие отношения к среде в немалой степени состоит в развитии орудий; с определенного момента - даже решающим образом, и именно с этого момента можно вести отсчет существования собственно общества. Но до той поры (то есть на весь период становления общества) наряду с орудиями значение имеют и другие факторы влияния. В этот период человек строит свои отношения со средой, во многом основываясь на ее особенностях, ибо он еще приспосабливается к ней, но не приспосабливает ее к себе. В данных условиях и само сообщество людей играет еще в немалой степени роль такого приспособительного инструмента. Человек подстраивает его согласно требованиям среды, определяющей его жизнедеятельность, а вовсе не согласно требованиям орудийной деятельности, которая пока недостаточно развита, чтобы диктовать свои условия.
В силу этого первоначальная социальность развивается не столько под влиянием развития орудийной деятельности, сколько в силу давления внешних случайных природных условий жизни людей. Становление орудийной деятельности и становление социума суть два практически автономных процесса. Вызываемых общей потребностью в приспособлении к среде, в борьбе за выживание, и, что важно, с двух сторон определяющих становление человека - как биологической и как социальной особи. Причем понятно, что орудийная деятельность изменяла больше биологическую природу проточеловека, а протообщественное бытие - социальную.
Лишь с того момента, повторю, когда орудийная деятельность стала ведущим фактором формообразования сообществ людей, когда она оттеснила на второй и третий план все прочие факторы, сделав человека независимым от природы, но зависимым от себя (то есть от орудийной деятельности, от определяющего ее характер характера орудий), - лишь с этого момента возникает собственно общество. И чем больше, понятно, жизнь людей зависит от орудийной деятельности, тем больше общество в своей организации подстраивается под требования этой деятельности, а поскольку она повсюду по преимуществу одинакова, то тем больше общественная организация стандартизируется, унифицируется. Для первоначальных этапов бытия общества эта унификация должна быть наименее заметной, ибо роль природы тут еще оставалась преобладающей. Для периода становления общества, то есть периода первобытности, для унификации тем более не было почвы. Точнее, в той мере, в какой она встречалась, она отражала не столько сходства в орудийной деятельности, сколько сходства в жизнедеятельности человека вообще, обусловленные сходством природных условий обитания и биологический природой самого человека, которая, конечно, везде одинакова.
Курица или яйцо?
Что первичнее - целое или части? Ясно, что такая постановка вопроса неверна. Целое развивается вместе с частями и по мере того, как нечасти превращаются в части. Это один и тот же процесс. В котором ни что не может опережать друг друга.
И в то же время любое целое возникает не на пустом месте, а на базе какой-то колонии вещей. Части этого целого генетически суть вещи. Да и в целом они сохраняют свое вещное бытие, теряя только свою самостоятельность. Но здесь важно то, что бытие вещей, которые в будущем должны стать частями какого-то целого, предшествует становлению этого целого, как предпосылка. При становлении целого, как отмечалось, происходит преимущественно гипертрофическое развитие каких-то свойств этих вещей, уже изначально присущих им. Предки человека должны были обладать зачатками всех тех особенностей, которые характерны для человека вообще. Особенности эти порождаются не обществом: последнее лишь развивает какие-то из них - как обеспечивающие его существование.
Опора на прошлое
Всякое развитие целого и становление нового в нем, как говорилось, есть не простое изменение, а усложнение, "уплотнение", наслоение нового над старым. При этом данное старое вовсе не устраняется, не отрицается, а, напротив, является необходимой базой для этого нового. Более того, новое и развивается только затем, чтобы лучше обеспечивать бытие этого старого, а вовсе не затем, чтобы отринуть его. "Целью" всякого развития является повышение устойчивости, стабильности, то бишь самосохранение, обеспечение бытия старого. Новые способы этого самосохранения постепенно изменяют все целое, но вовсе не отрицают ничего в нем. В то же время и материально новое вырастает из старого и является не чем иным, как своеобразной модификацией его.
Вот и становление человека и общества вообще прорастает корнями напрямую в наше биологическое прошлое. Исследовать это прошлое необходимо и как исходную точку, и как кладезь тех потенций, которые реализовались впоследствии, и как источник тех форм, кои в модифицированном виде были взяты на вооружение уже человеком при формировании социальных институтов. Социальные институты становятся не как отрицание биологических начал, а как внешнее развитие их, видимое утверждение, преобразование, направленное на повышение их устойчивости. Новое приходит в личине старого и как прямое продолжение его.
Я говорю об этом специально, ибо в советской науке бытует представление о процессе развития как о борьбе противоположностей, отрицании отрицания и тому подобной схоластической нелепице. Я не отрицаю в полной мере наличия этих моментов, но отвергаю то значение, которое им придается, а, главное, - способы их применения при конкретном анализе. Например, исследуя становление человека и общества, некоторые ученые выпячивают какую-то борьбу биологических и социальных начал. Вторые тут якобы отрицают первые. И в этом, дескать, и состоит суть перехода от животного мира к общественному. Соответственно, и процессы этого перехода представляются процессами борьбы биологического и социального в человеке и его сообществах.
На деле же никакой борьбы и противостояния не было. Социальность развивалась как естественное продолжение биологического бытия. Просто помаленьку-полегоньку оттесняя его на вторые роли, в базу, надстраиваясь над ним, подчиняя его себе. Преодоление и борьба в процессе становления (а во многом и в процессе развития) отсутствуют. Нет, соответственно, никаких резких граней, четко очерченных периодов. Их выделение может быть произведено только по большому счету, в рамках весьма расплывчатых временных и конкретно-качественных параметров. Постепенность перехода размывает, сглаживает границы. Легко обнаружить лишь конечный результат в его отличиях от первоначального состояния, но вовсе не указать, что вот тут, мол, кончилось одно и началось другое. Тем более, что, повторяю, в развитии ни что и не кончается, не отрицается, не отбрасывается. А просто старое поглощается новым, становится для него фундаментом, при этом, конечно, частично модифицируясь, чтобы лучше соответствовать нуждам этого нового. Кончается лишь господство прежних форм бытия, но не само бытие этих форм, ибо без сохранения этого бытия новым формам не на чем было бы утвердиться. Социальная природа человека основана целиком и полностью на его биологической природе, хотя, разумеется, и не является уже биологическим феноменом. Отрицание через преемственность, через преобразование и подчинение старого новому - вот в чем суть реального становления и развития.
Форма и содержание
Важнейшим следствием такого взгляда на вещи является признание того, что новое всегда развивается внешне как форма старого - представляется старым, мимикрирует под него. И лишь при внимательном анализе обнаруживается, что это совсем не то явление, которым оно кажется, не подлинный старый институт, ибо от него взята только внешняя оболочка, форма, а содержание в корне иное.
Для человека это особенно характерно, ибо он представляет собой мыслящее существо, стремящееся к пониманию окружающего мира, в том числе и институтов общежития людей, социума. Человеку важно понимать порядки, регулирующие его жизнь, правила, которым он почему-то должен подчиняться. Понимание же в основе своей опирается на привычку.
Конкретная процедура об'яснения нового всегда сводится к выяснению его зависимости, отношения к старому, привычному, которое само по себе в силу привычности кажется "понятным". Поэтому закономерно, что всякое становящееся новое социальное бытие неизбежно облекается в старые одежды и только в силу этого принимается человеком, оправдывается им, согласуется с его разумом, который все ж таки определяет в конечном счете индивидуальное поведение.
Поэтому, если мы хотим понять существо наблюдаемых феноменов из области становления социума, то не должны принимать за чистую монету те формы, в которые эти феномены облекаются. Мы должны понимать, что формы наследуются из прошлого, в первоначальном случае - биологического, но заключают в себе уже иное, социальное содержание. Которое неизбежно, конечно, искажает и формы, приспосабливая их к себе.
Увы, как будет видно ниже, для современных ученых это различение формы и содержания оказывается очень часто непосильной задачей.
* * *
Обратимся теперь, наконец, к собственно теории общества. Я изложу ее сначала в самом общем виде, опишу, что представляет собой общество как стационарно функционирующее целое, а также - каковы закономерности его развития. Затем прослежу конкретное развитие феномена общества вообще: как оно шло на Земле, через какие этапы проходило, и что для этих этапов было характерно. Это будет, подчеркиваю, именно логическое, теоретическое исследование данного феномена и данного процесса, игнорирующее все те аксессуары, финтифлюшки и прочую чепуховину, которой обильно украсила историю эволюция человечества. В то же время оставить без внимания эти вывихи и загибы никак нельзя. Поэтому на сладкое вместо компота я планирую дать раз'яснение основных спорных и больных вопросов мировой истории, остановиться на конкретном развитии тех или иных обществ, чтобы дополнительно продемонстрировать, как любые влияния внешних обстоятельств, придающие истории ее красочность и пестроту, преодолеваются в конце концов железной логикой законов бытия целого.
Раздел второй. Общее представление об обществе как целом
Внешние признаки
Общество, будучи внутри себя целым, внешне, в отношении к окружающей его среде, разумеется, предстает как вещь - как нечто единое, обособленное, пространственно ограниченное и пр. Всякое общество представляет собой единицу такого уровня Бытия, который мы именуем по его качественным признакам - социальным, а как "часть" Универсума - человечеством.
Внешними для конкретного общества являются, во-первых, среда предшествующего уровня, которая об'единяется термином Природа, а во-вторых, среда того же уровня - другие общества. В отношении этих сред оно и выступает как вещь - нечто вполне самодостаточное, внутренне замкнутое, ощетинившееся орудиями производства и уничтожения, то есть своими развитыми в той или иной степени органами. Действия всякой вещи содержательно, как известно, сводятся к защите и нападению, к пассивному и активному самосохранению, воспроизводству. Особенность вещных свойств общества заключается в том, что его воздействия на остальной мир носят орудийный характер.
Кроме того, любое общество неизбежно обладает пространственной определенностью - территорией своего обитания. Неважно, оседлый или нет образ жизни ведется на данной территории, но какая-то локализация тут необходима. Естественно, что оседлость повышает степень пространственной определенности и способствует образованию более устойчивой структуры. Но задачей настоящей работы является не исследование общества как вещи, а рассмотрение его изнутри - как целого. Я упоминаю о вещном бытии данного об'екта лишь для полноты картины.
Проблема описания
Итак, здесь предстоит описать (или - что то же - определить) общество как целое. Это несколько иная процедура, чем обычное описание-определение вещей, взятых в их внешнем бытии. Описать вещь извне - значит, перечислить ее свойства, то есть те особенные действия, в которых она проявляет себя в отношении окружающей среды. Именно такими описаниями ученые привыкли обычно заниматься в рамках так называемых естественных наук, давая всевозможные определения об'ектам наблюдения.
Описать целое, то есть вещь изнутри - намного сложнее. Хотя бы потому, что в этом случае описанию подлежит не отдельная единичная вещь в ее простых проявлениях, а организованный процесс взаимодействия многих различных вещей (частей). То есть тут необходимо для начала описать все эти части как собственно вещи - в тех их свойствах, которые задействованы в данном процессе функционирования их совокупности-целого (отделив предварительно эти свойства от тех, что также присущи частям как вещам, но не существенны в данном контексте, не используются в рамках целого). Затем нужно описать и сам процесс, его содержание, порядок организации, последовательность совершения тех или иных действий, а также и основания (причины) этой последовательности. То есть описание целого неизбежно включает в себя и элемент об'яснения, который отсутствует в простом описании вещи (что и понятно, ведь целое есть система, описание которой априори должно быть системным, а всякое сведение фактов в систему и есть не что иное, как процедура их об'яснения).
Немалые сложности в описании функционирования целого создает циклический, внутренне закольцованный характер этого процесса. В его природе нет начала и конца, которые, увы, свойственны любому изложению. Ввиду этого очень трудно найти тот отправной пункт, с которого лучше всего начать логическую раскрутку сюжета, ибо любой фрагмент данной реальности об'ясняется не сам по себе, а через все прочие. Об'яснение сути происходящего тут идет не путем движения от исходной точки к конечной, от следствия к причине, а путем последовательного углубления некоей кольцевой колеи, насыщения и обогащения представления о феномене посредством привлечения с каждым витком все новых содержательно знаний. При написании данной работы я постоянно сталкивался с этой трудностью. Читатель сам со временем убедится в том, что адекватно понять, например, текст четвертой части невозможно, предварительно не познакомившись с пятой, и наоборот (отчего я и не могу попросту поменять их местами: это ничего не даст). Цельное представление и общий подход к любой теме у читателя сложится только по прочтении всей книги. И лишь при повторном чтении сопоставление с этим сложившимся уже представлением даст возможность действительно глубоко проникнуть в содержание каждой конкретной главы. Как говорил поэт:
"Лицом к лицу лица не увидать - большое (то бишь целое) видится на расстоянье".
Наконец, проблема описания целого заключается и в том - что выбрать об'ектом описания. Кабы тут имелось нечто стабильное, то есть опять же вещь, взятая извне и в общем (в тех чертах, которые характерны для нее в любом ее состоянии), то проблемы бы не было. Но общество как целое постоянно развивается, изменяется. Сегодня оно не то, что было вчера, а тем более - десять тысяч лет назад. Во всяком случае, очевидно, что становящееся общество (архаичные, недоразвитые его состояния) надо отличать от ставшего, приобретшего свою вещную определенность (от современных, относительно сложившихся форм). Сущность феномена, разумеется, наиболее полно выражается в его развитом виде, а не в зародыше. Становлению и поэтапному развитию общества будут посвящены последующие части настоящей работы. В этом же разделе предполагается описать его стационарное бытие, то есть сущностные черты, устройство, а также и общий порядок его изменений вообще. Естественно, что ориентироваться в этом описании я буду именно на адекватные, развитые формы, в которых все характерные особенности рассматриваемого феномена проявились уже в полной мере.
Глава первая. Общество как стационарный об'ект
1. Природа человека
Части общества
Общество есть соединение людей. Его часть - человек. Процесс жизнедеятельности общества состоит из согласованных взаимодействий множества отдельных индивидов. Конечно, на поверхности событий сплошь и рядом мелькают не отдельные личности, а какие-то союзы, группы, сборища людей, но это лишь "суммы", конгломераты проточастей - как и органы биологического организма (почки, печень и пр.), частью которого является клетка. Это результат количественного разрастания общества. Но в основании всего здесь лежит человек, его особенности, характерные для него действия в отношении среды. Природу (свойства) человека и необходимо исследовать.
Ракурс рассмотрения
Природа эта крайне многообразна. Но для целей данной работы важно далеко не все. Будет нелишне еще раз заострить внимание читателя на том критерии отбора существенного, который я буду использовать и впредь, когда столкнусь со сходными проблемами выбора. Многое попадается на глаза исследователю в пестрой мировой истории. Чтобы не утонуть в этом материале, необходимо иметь что-то, что поддерживало бы на плаву, позволяло выгребать в нужном направлении.
Такой опорой и ориентиром в данном случае является знание того, что об'ект исследования - общество и что общество это представляет собой целое. А в целом все "целосообразно" (я позволил себе изменить слово "целесообразность", чтобы подчеркнуть зависимость всего не от цели, а от целостности). То есть не случайно, функционально, выполняет свою строго отведенную роль. Необходимо исследовать все, что имеется в природе человека, с точки зрения отношения к обществу: нужны ли эти феномены для бытия общества как целого, существенны ли, определяют ли его организацию и, соответственно, регламентируются ли им (вспомните о взаимообусловленности частей и целого)? Человек разносторонен. Но в данном случае интересны только те его черты, которые обусловливают его общественное бытие или, в свою очередь, обусловлены последним (ведь вещь как часть входит в целое лишь отдельными своими сторонами).
"Целесообразность" целого
Помимо отмеченной "целосообразности" бытия частей, оно также и "целесообразно" (теперь уже от слова "цель"). Ибо части об'единяются в целое (не в скопление, а именно уже в готовое целое) не насильственно, а добровольно, если позволительно говорить так об об'ективных вещах, лишенных сознания и даже об обладающих им. Выше указывалось, что бытие вещи в качестве части целого гораздо более обеспечено сравнительно с бытием таких же вещей, ведущих самостоятельное существование. При таком соединении повышается устойчивость и неуязвимость данной вещи-части к воздействиям внешней среды ее собственного уровня. Именно завоевание этой независимости способствует становлению и предпочтительному выживанию целого в ходе эволюции - как самого перспективного ее (эволюции) порождения.
Таким образом, части об'единяются в целое не зря. "Смысл" такого об'единения заключается в повышении выживаемости каждой конкретной части. Разумеется, этот "смысл" обнаруживается лишь отбором, но не существует как цель частей, лишенных разума. Впрочем, повторяю, он не существует и для разумных существ. Человек рождается не по своей воле и не по своему выбору обретает те или иные "ценности", усваивает стереотипы поведения: все это навязывается ему в процессе воспитания обществом. Роль разума сводится лишь к "об'яснению", а на деле - оправданию этих об'ективно усвоенных правил бытия, осуществляемому постфактум и в тот период, когда личность уже развилась до стадии критического отношения к действительности. Новорожденный представитель вида "хомо" есть обычное животное с определенными интеллектуальными способностями. Актуализация этих способностей, превращение животного в человека зависит от наличия потока специфической информации, которую ребенок может получить только в социальной среде. Разумным ребенка делает лишь процесс социализации, воспитания. Который обязателен для очеловечивания и не является предметом свободного выбора. Тот, кто оказывается вне этого процесса, попросту остается животным. Но в данном процессе индивид как вещь превращается в индивида-часть, неизбежно становится винтиком того механизма целого-общества, в рамках которого он вырос. Поэтому и в отношении данного целого, вроде бы состоящего из мыслящих частей, суб'ектов, правомерно говорить об об'ективности "смысла" его существования, "смысла" об'единения индивидов. Практическая устойчивость этого об'единения предшествует как факт последующему осознанию данной устойчивости как ценности, во имя которой люди якобы и должны поддерживать свое совместное бытие. Общество возникает и существует не по воле людей, ибо сама воля как момент сознательного отношения к действительности не возникает и не существует до и вне общества. Однако на определенном позднейшем этапе люди осознают ценность своего естественно вызревшего и априорно сущего союза как гарантии индивидуального выживания и удовлетворения насущных человеческих потребностей.
Свойства как потребности
Итак, я должен рассмотреть те свойства людей, которые имеют прямое отношение к их общественному бытию. Эти свойства, разумеется, различаются как в конкретной своей определенности, так и по степени их значимости для организации и функционирования общества. В силу последнего я буду игнорировать, например, такие несущественные биологические особенности вида "хомо сапиенс", как вес, рост или температурный режим тела его представителей. Некоторые из подобных свойств, конечно, имели свое значение в первоначальный период становления общества, но с превращением гоминоидов в гоминид и собственно человека перестали играть какую-либо роль. Обществу, в основном, безразличны многие биологические параметры его членов.
В то же время животная природа гоминид вовсе не отрицается напрочь их социальным бытием. Целое, как известно, состоит из частей и тем самым основывается на тех исходных свойствах, которые присущи им как вещам предшествующего уровня (в нашем случае - людям как биоособям). О ряде таких свойств, значение которых сохраняется и по сей день (например, о способности древних приматов манипулировать предметами, унаследованной и развитой их потомками - нашими предками), еще будет сказано ниже.
Однако и этот уровень значимости еще не пределен. Здесь я хочу заострить внимание вообще не на конкретных биологических особенностях человека, а на более фундаментальных свойствах, присущих не только нашим животным предкам как таковым, а вообще всем живым организмам (если не сказать шире). Речь идет о свойствах, обеспечивающих тягу к самосохранению любого целого, о, так сказать, воле к жизни, то есть внутренних, присущих всем биоорганизмам, нашим животным предкам и нам самим побудительных мотивах, которые обусловливают в конечном итоге все наши действия.
Почему важно исследовать эти мотивы? Потому что они определяют собой характер действий людей. А ведь сущностью любого целого является именно организованное взаимодействие его частей. Описание целого есть описание процесса прежде всего, а не чего-то статичного. И, соответственно, в первую очередь - характера составляющих его действий. Этот характер как раз и определяется "целью" тех частей, что их осуществляют: действия не могут быть "бессмысленными", бесполезными, нейтральными. Точнее, такие действия тут просто не интересны, а важны только те, что вписываются в контекст функционирования целого, что жизненно важны для него и обратным образом - для его частей. Целое с точки зрения частей есть в конечном счете не более, чем посредник в деле их выживания. Должна быть прямая корреляция между действиями, поддерживающими бытие частей, и действиями, обеспечивающими воспроизводство целого. По результату, содержательно это должны быть одни и те же действия, а первоначально - даже и по форме.
Описать данные действия и есть моя задача, и первоначальным тут является выявление их мотива, происхождения, то есть именно тех свойств людей, кои в них выражаются как их причина. Мне интересны прежде всего свойства людей, благодаря которым производятся те или иные их действия - ткань процесса функционирования общества. К действиям же все живые организмы побуждает то, что мы называем потребностями. То есть заложенные в каждой биоособи программы поддержания гомеостаза, инстинкты самосохранения, личного выживания и воспроизводства вида. Для социального существа, понятно, имеют свое значение и программы воспроизводства общества как дополнительной ценности.
Биологические и социальные свойства
Теперь вернусь обратно к различиям свойств человека, связанным с тем, что одни из них обусловливают бытие общества, а другие, напротив, обусловлены им. Понятно, что черты, обусловливающие бытие общества, первичны, присущи человеку еще как биологической особи, существуют до общества. Черты же, обусловленные обществом, возникают только вместе со становлением общества - как некая смазка, необходимые особенности, которые позволяют автономным прежде вещам слиться в "страстном поцелуе" в целое, стать частями. В этих чертах прежние биологические особи модифицируются, превращаясь в собственно людей, в социальные, общественные существа. И в этих чертах они могут существовать, воспроизводиться только в рамках целого, общества.
Соотношение биологических и социальных потребностей
Таким образом, исторически, по старшинству происхождения, свойства человека делятся на первичные и вторичные, биологические и социальные. И те, и другие необходимы для существования общества. Но в силу того, что для целей данного исследования прежде всего важны свойства-потребности, центр тяжести его будет сосредоточен на биологии. В качестве определителя мотивов действий животное начало в человеке решительно преобладает. Человек - в основе своей биологическая особь. Именно как представители животного мира люди вступают в союз друг с другом, образуя первоначальное сообщество. Чисто биологические потребности и, соответственно, интересы прежде всего движут ими и в дальнейшем - при поддержании и развитии данного сообщества.
Разумеется, человек не простое животное, а разумное и социальное существо. У него имеются также некоторые психические и интеллектуальные потребности (в социальном самоутверждении, эмоциональном и идейном контакте с подобными себе и проч.), существенным образом определяющие его поведение. Данные потребности отражают как раз его социальное бытие и обеспечивают смазку механизма функционирования общества. Но это именно приобретенные свойства, созданные обществом и культивируемые им; они характерны для человека как части социума, но не как для отдельно сущей вещи. Конечно, с развитием целостности общества и частичности людей социальные свойства последних приобретают все большее значение, но тем не менее вряд ли когда-нибудь у большинства людей они займут главенствующее положение. Частное бытие определяет вещное, однако, лишь в той мере, в какой оно соответствует ему, то есть - повышает устойчивость вещи. Человек - при том, что он есть социальное существо и часть общества - прежде всего вещь, собственное бытие которой представляет для нее наивысшую ценность. А это бытие - исходно биологично. Удовлетворение биологических потребностей тут по необходимости первично: без этого просто не будет человека вообще как живого организма, а вместе с тем и всех его социальных свойств. Биологические потребности суть базовые, а социальные - производные, вторичные, обеспечивающие работу общественного механизма как средства наиболее эффективного удовлетворения этих первичных нужд.
Основные биологические потребности и их отношение к бытию общества
Таким образом, необходимо рассмотреть прежде всего те потребности, что присущи человеку по его чисто животной, индивидуальной, вещной природе. Ясно, что содержание их сводится к обеспечению его сохранности и воспроизводства как биоорганизма. Из них можно выделить три основные.
Во-первых, это потребность самосохранения. То есть нужда в защищенности от напастей враждебного внешнего мира. Понятно, например, что совместное проживание и коллективная борьба с хищниками для такого слабого животного, как человек, весьма актуальны. Но это достаточно поверхностный фактор, чтобы он мог стать основанием для становления и, главное, бытия целого, общества. Здесь не требуется какой-то стабильной внутренней организации, специализации, тут нет стимула и возможности для развития. В то же время возможная реализация этой потребности создает уже предпосылки для становления целостности, формируя колонию людей. Без известной скученности вещей, как известно, целое просто не имеет базы для вызревания.
Во-вторых, существует потребность воспроизводства вида. Ее "цель" - рождение и воспитание детей. Удовлетворение этой потребности обеспечено соответствующими инстинктами, но последние относительно слабы в сравнении с инстинктами, работающими на индивидуальное самосохранение и воспроизводство (в случае голода в животном, да и человеческом мире детенышей нередко убивают и даже поедают). Собственное бытие для конкретной биоособи всегда первично.
Кроме того, воспроизводство вида обеспечивается уже, в основном, взаимодействиями двух особей, двух половых партнеров. Такие взаимодействия характерны не только для людей, но и для многих других животных, и нигде, однако, на их базе не возникают сложные сообщества. Что и неудивительно: раз, как сказано, тут достаточно уже союза лишь двух партнеров. В то же время стоит отметить наличие некоего принципа организации нескольких особей - отца, матери и их детей, - данного, что важно, самой природой и имеющего исходно функциональный характер. Но в животном мире этот союз - временный: он разрушается в процессе взросления детенышей, которые начинают жить полностью самостоятельной жизнью, не имея в дальнейшем никаких обязательств перед родителями.
Третья потребность - в индивидуальном воспроизводстве животного. Эта потребность физиологически основана на той особенности живого организма, что в процессе своей жизнедеятельности он расходует энергию и нуждается в постоянном ее восполнении. То есть человек периодически должен есть и пить. А для этого - откуда-то брать пищу и воду.
Вот эта нужда в восполнении периодически растрачиваемой энергии и прочих ресурсов, а, соответственно, в добыче пищи и других материальных благ является наиболее фундаментальной. Закономерно, она оказалась и наиболее перспективной исторически и стала в конечном счете основой становления, бытия и развития общества. Почему?
Особенности добычи пищи
Во-первых, добыча пищи есть основной жизненный процесс, который сопровождает биоособь от рождения до смерти. Во-вторых, это процесс циклический по своей природе, то есть требующий постоянного возобновления. Что и понятно, ибо он привязан к цикличности бытия самих животных как вещей, как целых.
В-третьих, добыча пищи в отдельных случаях (при охоте на крупных животных, например) требует коллективных усилий, кооперации и специализации. При этом образуются зачаточные формы целостности.
В-четвертых, необходимость постоянных усилий понуждает человека к изысканию путей их экономии. Живые организмы в этом отношении ничем не отличаются от неорганических тел: всему свойственно стремление двигаться по пути наименьшего сопротивления, то есть экономить в достижении цели расходуемую энергию. Это отражается в таком свойстве человеческой натуры, как лень. Она заставляет нас совершенствовать способы обеспечения себя пищей. Естественно, степень совершенства при этом оценивается именно с точки зрения экономии усилий, а не по другим каким-то критериям.
В-пятых, потребность индивидуального воспроизводства - это самая сильная потребность, неудовлетворение которой ведет к гибели особи. Отчего при осложнениях процесса добычи пищи она (особь) пускается во все тяжкие, проявляя максимум изобретательности и трудолюбия. Голод - важнейший стимул к развитию, отражающий опаснейшие дисбалансы как внутреннего состояния организма, так и его отношений с внешней средой.
Ну и, наконец, в-шестых, следствием четвертого и пятого факторов в определенных условиях становится то, что процесс добычи пищи у человека со временем постепенно превращается в процесс ее производства, которое, с одной стороны, сохраняет и приумножает в себе все вышеописанные черты, характерные для добывающего хозяйства, а с другой, обладает и рядом новых качественно свойств. С момента становления производства об'единения людей, носившие до того во многом аморфный и нестабильный характер, получают прочную основу и мощный потенциал развития в сторону все более разрастающегося количественно, усложняющегося и дифференцирующегося качественно (то есть функционально) целого-общества.
Прямой выход на роль производства
Разумеется, данный подход к определению роли производства в бытии общества представляет собой лишь вынужденную историческую реминисценцию. Раз я начал с исследования животных свойств человека, то должен был хотя бы пунктиром указать и на вехи пути от животного состояния к социальному.
В то же время место и значение производства в современном (то есть адекватном своему определению, развитом) обществе очевидны и сами по себе. Производство является сегодня главным способом жизнеобеспечения людей, на котором завязаны все их основные взаимодействия. Чтобы понять смысл и содержание этих взаимодействий, а также устройство общества вообще, необходимо исследовать характер производственного процесса как центрального, системообразующего элемента процесса функционирования общества в целом.
2. Общие особенности производства и их следствия
Смена ориентации зависимости
Уже говорилось о том, что "смысл" образования целого заключается в приобретении его частями относительной независимости от внешней среды, повышении степени устойчивости их бытия. Именно это явилось результатом становления производства. Последнее и возникло первоначально как способ борьбы за выживание, и остается таковым по сей день. Но масштабы и возможности производства к сегодняшнему дню разрослись до такой степени, что человек из раба природы превратился в ее господина. Ныне его жизнеобеспечение уже практически не зависит от случайных капризов среды природного уровня.
Следствием этого, в частности, стало ускорение роста населения, ведущее к освоению новых территорий, с одной стороны, и повышению плотности населения, с другой. Плотность же породила тесноту контактов и создала еще более благоприятные условия для развития целостности общества.
Но главный результат вышеописанного избавления человечества от диктата природной среды состоит в том, что люди тем самым только сменили ориентацию своей зависимости. Правда, с худшей на лучшую. По мере превращения человека из раба природы в ее господина, он совершал и обратную метаморфозу - превращался из хозяина процесса производства в его слугу, что отражало повышающуюся зависимость личности от общества (части от целого), а общества - от производства. Сегодня определяющим фактором жизни людей стал сам способ их жизнеобеспечения, выживания - характер производства. Их сообщества в своей организации вынуждены приспосабливаться к нему.
Каков же этот характер, какие требования пред'являет производство к организации человеческого общежития?
Стабильность
Производство нуждается в стабильности. Оно представляет собой процесс, локализованный в пространстве и протяженный во времени в гораздо большей степени, чем простая добыча пищи. Присвоение даров природы осуществляется свободно и единовременно, то есть в каждый момент своего осуществления является законченной акцией. Производство же привязано к предмету труда и в силу этого в большинстве случаев требует оседлости. Прекращение миграций, броуновского движения людей является важной внешней предпосылкой для становления и существования целого, общества.
Протяженность во времени, то есть длительность любого процесса ставит и проблему обеспечения условий его протекания. Производство подвержено риску быть прерванным в любой его момент в силу каких-либо козней внешней среды, от которых его надо охранять. Следовательно, становление производства порождает новую заботу, требует выделения особой функции защиты. И, таким образом, уже с этой поверхностной стороны ведет к усложнению перешедших к производящему образу жизни колоний людей.
К тем же самым результатам - оседлости и выделению функции защиты - люди приходят и еще по одной причине. Длительность производственного процесса означает и то, что в период между его началом и концом, когда появляется, наконец, продукт, людям необходимо как-то существовать. А значит, необходимо иметь запасы пропитания. Эти запасы затрудняют кочевой образ жизни, а то и делают его невозможным (если хранение требует поддержания особых условий), а кроме того могут стать об'ектом грабежа и также нуждаются в охране.
Массовость и специализация
Производство - во многих случаях изначально, а в развитом виде и повсеместно - требует совместных усилий многих людей. То есть предполагает как предпосылку и поощряет как следствие скученность, соединение их в своем процессе.
При этом, поскольку сам процесс далеко не однороден (как в рамках одного типа производства, так и в силу существования многих разных производств), указанное соединение людей тоже приобретает черты неоднородности. Развивается специализация, то бишь функциональное разделение участников данного общего процесса. Увеличивается степень его сложности.
Сложность и непосредственное обслуживание производства
Чуть выше говорилось, что для стабильного функционирования производственного процесса необходима его защита. Теперь можно видеть помимо того, что этот процесс в развитом виде представляет собой и достаточно сложный конгломерат трудовых деятельностей, которые нуждаются неизбежно (и чем дальше, тем больше) в постоянном упорядочивании, регулировании, то есть организации. Производство на известном этапе своего развития требует выделения функции управления им.
Кроме того, освоение все новых способов воздействия на природу, которые и составляют техническую плоть производства, напрямую обусловлено наличием знаний о самой природе. Обслуживание развитого производства нуждается в специальной подготовке. Хранение и распространение знаний также выделяются в особые занятия, причем параллельно сопровождающиеся и добычей, накоплением новых знаний - научной деятельностью.
Косвенное обслуживание производства
Развивающаяся дифференциация производства в межотраслевом масштабе порождает необходимость обмена продуктами конкретного различного труда и на определенном этапе - также формирования специальных групп людей, обслуживающих эту потребность. Причем с самых разных сторон - транспортной, организационной, способствующей возможности обмена (менялы и ростовщики).
Становление и функционирование такой сложной структуры со множеством связей и зависимостей, причем уже не только чисто производственного характера (хотя все перечисленное необходимо с точки зрения именно бытия производства) ставит вопрос и об общем управлении всем сообществом, о выделении группы управляющих непроизводственной жизнью.
Наконец, тот факт, что этому управлению приходится иметь дело не с винтиками или шестеренками механизма, а с людьми, обладающими сознанием и руководствующимися им в своей деятельности, поднимает вопрос о воздействии на это сознание. Появляется необходимость раз'яснять массам "смысл" имеющегося общественного разделения труда, его природу и происхождение, а также необходимость для всех и каждого. Это становится делом особого отряда идеологических работников.
Побочные функции
Все вышеперечисленное по необходимости вызывается к жизни самим процессом производства. Как заклинанием - джин из бутылки. Но помимо того производство, создавая достаточное количество материальных благ, создает возможность и для содержания людей, не имеющих к нему непосредственного и даже косвенного отношения. То есть для развития внепроизводственных общественных функций. О чем речь? Об обслуживании иных, не чисто воспроизводственных, вторичных и третичных потребностей человека. Как сложная личность, он желает "красивше" выглядеть в смысле прически и прочего, нуждается в поддержании здоровья, эмоциональных и эстетических переживаниях, ну и во множестве других подобных мелочей.
* * *
Таким образом, общество структурируется соответственно потребностям производственного процесса - в рамках и во имя обеспечения беспрепятственного функционирования этого процесса как основного условия и средства воспроизводства составляющих данное общество людей.
Организация общества отражает организацию лежащего в его основании производства. Но как организуется само производство? Что оно представляет собой с его технической стороны?
3. Техническая организация производства; его элементы и их роль в этой организации
Элементы производства
Производство есть процесс преобразования природы с целью получения материальных благ. В этом процессе задействованы усилия самого человека, которые в данном случае выступают как труд, затем - сама природа как предмет, на который обращен труд. Наконец, в нем задействованы и некоторые орудия, с помощью которых человек преобразует природу, помещая их между собой и ею. Результатом труда являются продукты - материальные блага.
Что представляют из себя данные феномены?
Труд
Труд, как сказано, есть непосредственная производящая деятельность человека. Этот феномен можно рассматривать с разных сторон, но я остановлюсь лишь на одной, соответственно выдвинутому выше требованию. Мне интересен труд с точки зрения его роли в бытии, конкретном формировании и развитии общества. Не в происхождении общества и человека как его части (я не исследую здесь становление этих феноменов), а именно в наличном бытии и развитии. Об'ектом рассмотрения является лишь общество как уже сложившееся целое. Важны значение и потенциал труда как средства удовлетворения воспроизводственных потребностей человека.
Производительный труд является основным видом деятельности, обеспечивающим существование людей и всего их сообщества. Процесс труда представляет собой растрату физиологических ресурсов и энергии людей, и именно здесь работает в первую очередь вышеотмеченный закон экономии усилий. Человек стремится к тому, чтобы меньшим количеством труда приобретать себе большее количество материальных благ. То есть - к повышению производительности труда. С его (человека) собственной стороны это достигается совершенствованием навыков и умений, развитием физического естества (силы), улучшением организации производственной деятельности, последовательности и порядка трудовых усилий. Понятно, что возможности этого ограничены биологическим потенциалом, а также характером конкретного производства.
Предмет труда
Труд прилагается к природе, то есть к внешней среде. Она достаточно разнообразна - географически, климатически, по наличию тех или иных ресурсов, а также по тем продуктам, которые человек извлекает из нее, используя их поначалу однообразно - в пищу, но со временем и для удовлетворения иных своих потребностей. Тем самым порождаются различия в производительности труда, возможность специализации производства и обмена продуктами, то есть возможность образования некоторого функционального деления людей в процессе производства материальных благ, обусловленного еще не самим производством, а средой, предметом труда.
Но понятно, что это фактор случайный и по большому счету - неизменный, то есть также ограниченный в своем влиянии на структуру общества. Природа предмета труда, как и природа человека, такова, что от нее никуда не денешься. Это фактор постоянный, который нам изменить часто не под силу. Преобразование общества не может быть результатом преобразований этих "природ". Точнее сказать, общество, безусловно, преобразуется как-то параллельно преобразованиям природных, внешних факторов (в особенности в ранние эпохи, когда степень зависимости человека от природы была еще очень высока). Но данные преобразования не являются внутренне обусловленными общественными процессами и поэтому теоретически не интересны. Ведь теория включает в себя лишь закономерное; случайное не может быть предметом ее внимания.
Орудия труда
Орудия труда суть то, что человек помещает между собой и природой для того, чтобы увеличить силу и спектр своего воздействия на нее. Благодаря им это воздействие и приобретает качественно новый характер, то есть орудия выполняют в обществе роль органов целого - особенно при таком своем развитии, когда их применение вынужденно становится коллективным, общественным делом.
Понятно, что эти орудия не сваливаются с неба, а находятся нами в самой природе или же извлекаются из нее посредством того же производства. Мы используем свойства этих природных тел против самой природы, чтобы взять с их помощью у нее то, что она сама нам дать не хочет.
Орудия труда подразделяются на основные, которыми, собственно, и преобразуется природа, и вспомогательные, так называемые средства труда - типа дорог, транспорта, складов и прочей инфраструктуры. Здесь эти вспомогательные средства не так важны; я буду рассуждать прежде всего об орудиях как об основных органах связи человека со средой и главном факторе, обеспечивающем воспроизводство и развитие общества.
Производительные силы
Человеческий потенциал, природные ресурсы и производственные орудия в совокупности называются производительными силами. Этот термин часто встречается в различных теориях общества, но я его употреблять практически не буду. Не из вражды к термину, а потому, что содержательно он меня не интересует. В понятии "производительные силы", по существу, охватывается производительный потенциал человечества или того или иного региона, общества - с точки зрения его способности производить какое-то количество материальных благ. Для теории общества это не важно, ибо оно структурируется не в зависимости от количества материальных благ и не в соответствии с достигнутой производительностью труда. Что видно, например, из того факта, что производительность труда в земледелии примитивного Шумера или Древнего Египта была значительно выше, чем в более развитой во всех отношениях Англии, скажем, 18-го века.
Роль элементов производства в его организации
Итак, я кратко охарактеризовал основные материальные элементы процесса производства. Теперь посмотрим, какова роль каждого из них в организации этого процесса. Возьмем труд. Это - человеческая производительная деятельность, сама плоть производства, которая как раз и нуждается в организации. Труд, конечно, частично поддается организации и сам по себе, но понятно, что решающими ориентирами тут должны быть все-таки какие-то внешние условия его осуществления.
Таковыми являются предмет и орудия труда. Уже сказано, что природа предмета влияет на организацию производства, но ограниченно - в силу своей неизменности.
Другое дело - орудия труда. Их потенциал неисчерпаем, ибо заключает в себе возможности всего материального мира. Человек может поставить себе на службу любое свойство природы в любом количестве его проявлений. Важно лишь овладеть этим свойством, приручить его. Орудия труда (не как конкретная лопата, станок и пр., а как органы общества) могут совершенствоваться безгранично. И это обусловливает их все возрастающее значение в деле организации производства.
Разумеется, в какой-то первоначальный период, пока орудия еще примитивны, ведущую роль в указанной организации играет природный фактор. Но с развитием орудий они вырывают пальму первенства из его слабеющих рук. Производство становится все более зависимым от их характера, подстраиваясь под него. Сегодня как раз наблюдается полное торжество орудий на этом фронте. Процесс производства в современном обществе организуется соответственно характеру орудий труда. Или - более широко - материальных средств производства.
* * *
Первичное определение
Таким образом, переход к производству чреват серьезнейшими последствиями. Это такой способ жизнеобеспечения, который и создает возможность скопления, и понуждает сам по себе (по мере своего совершенствования) людей ко все большему сплочению в процессе их индивидуального воспроизводства, кое обеспечивается данным способом. Количественный рост и глубокая функциональная дифференциация, усложнение структуры и упорядочение производственных и прочих взаимодействий, - все это означает не что иное, как становление целого, которое в данном случае именуется обществом.
Последнему, стало быть, можно дать такое определение: общество - это целое, частями которого являются люди, выполняющие в процессе совместного биологического воспроизводства различные необходимые функции; в основе этого воспроизводства лежит организованное производство материальных благ, соответственно характеру которого конституируется структура общества, функциональное разделение и порядок взаимодействий людей. Сам же производственный процесс организуется в соответствии с характером используемых в нем технических средств - органов общества-целого.
4. Коллективно-шкурный (по суб'екту и цели) или иерархически-силовой (по форме и средствам) принцип организации общества
Суть производства
С точки зрения концепции целого производственная деятельность людей является тем особым новым свойством-действием, которое присуще обществу как вещи и проявляется в направлении вовне его - в отношении природы. Это свойство-действие под силу только обществу как целому, а не отдельной его части - человеку. Общество есть нечто большее, чем сумма составляющих его людей. И общественный характер производства представляет собой выражение этого его (общества) надчеловеческого бытия. Индивидуально нельзя совершить никакую сколько-нибудь сложную производственную операцию, не говоря уже о том, чтобы обеспечить все прочие потребные для существования производства условия.
Роль производства
Производство задает параметры общества. Оно вносит в прежде аморфную жизнь колоний людей, во-первых, строгую организованность своего собственного процесса, обусловленную применением жестких технологий. Складывается техническая организация людей, непосредственно занятых в конкретных производственных процессах. Производство создает, во-вторых, возможность и необходимость структурирования этих колоний, разделения их на функционально обособленные и взаимозависимые группы. И на этом ему большое спасибо. Ибо здесь его обществообразующая роль заканчивается. Повторяю и поясняю: обществообразующая роль производства состоит лишь в том, что оно обеспечивает определенную (его характером) структуру социума, принуждает практикующие его общества к разделению на функциональные части. В дальнейшем эти части, однако, строят уже свои взаимоотношения самостоятельно. Разумеется, данные взаимоотношения во многом определяются функциями указанных частей и даже заключаются решающим образом в выполнении этих функций. Но этим они тем не менее вовсе не исчерпываются. Ибо их организация имеет свои основания не только в функциональном делении людей, но и в их глубинных биологических свойствах. Люди не просто машинально, автоматически выполняют положенные им "по профессии" действия, но и преследуют при этом какие-то свои личные цели. Сие, безусловно, сказывается на характере организации общества, придает взаимодействиям его частей-людей особый окрас.
Образование метачастей
Чтобы разобраться в этом экстерьере, полезно еще раз привлечь внимание читателя к некоторым деталям нарисованной выше картины. В частности, ко все тому же разделению людей по функциональному признаку, то есть превращению их в части особого целого - общества. Теперь, однако, важен уже не сам этот факт, а его количественное наполнение. Понятно, что с ростом численности членов конкретных обществ, спровоцированным теми же успехами производства, на месте отдельных исполнителей функций рано или поздно образуются целые их группы. Которые, состоя реально из множества индивидов, в функциональном смысле представляют собою некие единства, метачасти общества.
Уничтожение суб'ективности
Важным следствием такого разрастания частей в метачасти является устранение со сцены истории человека как личности, нивелирование, стирание его индивидуальных особенностей в общей массе единиц метачасти. Действия отдельного человека не запрограммированы жестко. Возможны случайные всплески эмоций, нестандартные поступки, не соответствующее биологической природе поведение. В действиях массы людей эти отклонения взаимно погашаются, индивидуальная суб'ективность уступает место об'ективному - господствующей общей природе большинства. Поведение метачасти в отличие от поведения отдельной личности предсказуемо на все сто процентов. Тем самым с количественным ростом общества происходящие в нем процессы становятся все более закономерными и об'ективными.
Типы метачастей
Таким образом, общество структурно состоит из метачастей. Именно последние являются исполнителями тех функций, которые были выявлены выше как необходимые для данного целого в силу характера и потребностей его основания - производства. Еще раз вспомним, что это за метачасти?
Во-первых, к ним относятся собственно группы людей, производящих материальные блага. Их много, они разнообразны - соответственно числу и многообразию отраслей производства. Это основные группы, без которых общество существовать просто не может: не будет самого производства, нечего будет есть. Следовательно, эти группы необходимы при любом раскладе, они изначальны и фундаментальны. От выполнения ими своих функций напрямую зависит бытие общества. За счет их труда содержатся все остальные группы. И содержатся только в таком наборе и числе, которые допускаются наличным, доступным отчуждению об'емом созданных ими материальных благ.
Во-вторых, это группа технических руководителей процесса производства. Они существуют не всегда и не везде, а там и тогда, где необходимы по техническому характеру орудий труда.
В-третьих, это группа, обеспечивающая стабильность внешних условий производства, охрану и защиту производителей, продукта и процесса их труда. Ее становление сопряжено с появлением, в первую очередь, достаточных запасов продуктов как главного об'екта возможных посягательств (набеги ради простого разрушения производства были историческим явлением лишь на самом раннем этапе), а также и как материальной базы для вообще какого-либо выделения непроизводительных групп.
В-четвертых, это группа управляющих непроизводственной жизнью, хотя, конечно, тут возможно и совместительство. В ведении ее - административные, судебные, законодательные функции. Данные три ветви власти отрастают по мере усложнения общественной жизни и вызревания потребности в ее регулировании.
В-пятых, это идеологи, обслуживающие в первую очередь нужды управления. Они становятся в тесном контакте и полном взаимопонимании с управленцами.
В-шестых, это люди обмена, всевозможные торговцы, "матросня" и прочий демос, появляющийся с ростом межплеменных контактов и до поры до времени выполняющий лишь роль смазки в процессе общественного перераспределения продуктов. Значение этих групп повышается по мере отраслевой дифференциации производства, а также становления взаимной экономической зависимости различных регионов.
Ну и, наконец, в-седьмых, это разнообразный ученый люд, вроде нас с вами, читатель, который появляется как общественно важная группа лишь с развитием наукоемкого производства.
Прочие несущественные слои и группки можно не принимать в расчет.
Проблема распределения
Все перечисленные группы по-разному относятся к производству, хотя и вызваны к жизни его "заклинаниями". Но зато все они одинаково относятся к потреблению. Все любят кушать и, соответственно, претендуют на некоторую долю произведенного в обществе (производителями, разумеется) продукта. Претензии эти понятны: раз люди выполняют полезные и необходимые общественные функции, то за это их следует кормить. Не для того ли в конце концов, как сказал поэт, все мы здесь сегодня и собрались, чтобы общими усилиями обеспечить удовлетворение потребностей всех и каждого? Общественное производство - лишь средство, а цель - индивидуальное биологическое воспроизводство отдельных людей, которое обеспечивается реально только потреблением.
Но потреблению сообща произведенного, поскольку оно (потребление), есть сугубо интимный, индивидуальный процесс, необходимо должно предшествовать его (сообща произведенного) распределение. И вот это распределение материальных благ является для людей второй по значимости проблемой после решения задачи их производства. Вся общественная жизнь вертится преимущественно именно вокруг этого стержня. Увы, мы так и говорим: не - "хочешь жить - умей трудиться", а "хочешь жить - умей вертеться". Правильно подмечая, что в обществе благополучие достигается не столько трудом, сколько изворотливостью. Главное - получше устроиться в системе распределения, а вовсе не производства благ.
Всеобщий интерес
Жизнь - не разовый акт: сегодня поел - и свободен. Есть нужно каждый день. И желательно - не однажды. Тут нужны постоянство и здоровый консерватизм (конечно, не в смысле поедания консервов "Завтрак туриста"). В распределении благ, как и в их производстве, также необходим определенный порядок. Каков же может быть этот порядок? (Я не задаюсь вопросом: каким он должен быть, ибо представления о долженствовании обычно суб'ективны, - заводятся разговоры о справедливости и прочих тонких материях. Но реальный порядок распределения в обществе закономерно должен установиться лишь в том виде, в каком он только и может существовать. Общество - вполне об'ективная вещь, и в нем протекают вполне об'ективные, закономерные, не зависящие от наших желаний процессы).
Жизнь общества определяется действиями людей. Люди руководствуются в своих действиях потребностями биологического воспроизводства, то есть прежде всего личными материальными интересами. И на систему распределения общественных благ каждый из нас смотрит именно с этой колокольни. Всем нам присущ в этом отношении один всеобщий интерес.
Он определен действием все того же закона экономии усилий. И выражается в стремлении таскать рыбку из пруда без труда. Читатель, конечно, понимает, что это замечание касается не его, но уж окружающих - в точности! Каждая биологическая особь норовит в процессе распределения благ перетянуть одеяло на себя. Ухватить кусок пожирнее. Не брезгуя при этом ущемлением хвоста соседа. Если в обществе имеется некий пирог, подлежащий дележу, то закономерна драка за лучший кусок этого пирога. Если идет речь об организации какой-то системы распределения благ, - подавляющее большинство людей, подчиняясь своей природе, будет стремиться к тому, чтобы эта система обеспечивала их личное привилегированное положение.
О рациональности поведения
Здесь позволю себе небольшое отступление. Как-то в 1991 году на научной конференции, посвященной пересмотру марксистской философии, доктор философских наук Казанского университета В.Н.Комаров выступил в защиту познания сущности человека и прежде всего подсознательного, иррационального его уровня. Заключив: "Ибо если бы человек был только рациональным существом, справедливое общество давно было бы построено". То есть отождествив рациональное поведение с тягой к справедливости. Между тем это совершенно разные феномены.
Поведение среднего человека как раз всегда рационально и понять его нетрудно. Иррациональность тут редка и тем более не играет роли в поведении больших масс. В толпе индивидуальные особенности психики стираются по закону больших чисел. Остается лишь то, что присуще всем.
А всем присуще именно стремление к удовлетворению естественных животных потребностей. В них поведение людей имеет об'ективную основу. Являясь рациональным в том смысле, что разум каждого человека направлен на решение задач удовлетворения этих потребностей. Соответственно, и действия каждого направлены на это же. Конкретное же содержание данных решений и действий зависит от условий их осуществления, от имеющихся в наличии средств. Очень часто бывает так, что результатом тут является отнюдь не справедливость, а нечто прямо противоположное. Прав был поэт, говоря, что всяк "для себя лишь ищет воли" и преуспеяния, а вовсе не для соседа.
Понятно, конечно, что когда каждый борется за это в одиночку, сам по себе, то, ввиду изобилия соперников, шансов на успех маловато. Да и просто не может быть создана система, которая упорядочила бы такое количество разнонаправленных интересов. Но вот тут-то и обнаруживается тот факт, что борьба за блага ведется вовсе не порознь. Общество разделено на группы сходных по своему положению людей, то есть на отмечавшиеся выше метачасти.
Значение сходств и различий групп
Данные метачасти сходны внутри себя, но различны между собой - по отношению к производству, положению в обществе, выполняемой функции, средствам, которые находятся в их распоряжении, благодаря этой функции, и пр.
Внутреннее сходство обусловливает то, что группа может выступать в отношении системы распределения как единый суб'ект. Как в смысле наличия общего всем ее членам группового интереса, так и в плане совместной борьбы за его воплощение в жизнь.
Внешнее различие групп ведет прежде всего к тому, что всеобщий шкурный интерес каждой из них может быть реализован по-разному. То есть обеспечивается различными типами организации распределения. При этом один тип такой организации дает преимущества в доступе к благам одной группе, другой - другой и т.д. Понятно, что каждая метачасть борется за торжество "справедливости", то есть за господство той системы, которая выгодна именно ей.
Кто же добивается тут успеха? А вот здесь опять же имеет значение внешнее различие групп, то есть отмеченные уже особое место их в обществе, доступ к каким-то средствам воздействия на другие группы и проч. Короче, то, что можно назвать факторами силы. Раз уж идет борьба, то побеждает, конечно, сильнейший.
Что есть сила? Но что это такое - сила в обществе? Откуда она у той или иной группы? Когда один человек сильнее другого - это понятно. Но ведь не меряются же целые метачасти физическими силами. Стенка на стенку. Коли бы так, то в обществе всегда господствовали бы люди физического труда. Их и числом поболе, они и покрепче будут.
Но в том-то и дело, что общественная сила имеет вовсе не биологическое происхождение. Как в отношении к природе мы берем не зубами и когтями, а орудиями, так и в отношениях между самими людьми - тот, у кого есть оружие, сильнее безоружного. Именно обладание, распоряжение такими орудиями, как орудия уничтожения, многократно увеличивает силу иных групп, ставит их в положение сильнейших в обществе. Это главный фактор. Второй фактор - организованность. Побеждают обычно не только числом, но и дисциплиной, слаженностью действий. Веники, как известно, легко ломаются по прутику, но трудно - целиком. Подчинение дисциплине есть, с одной стороны, сознательное действие, следствие четкого осознания интересов, которые защищаются. А с другой - результат привычки, практического навыка. Метачасти, которые более организованы и сплочены по своим общественным функциям, тем самым и более сильны, влиятельны, могут лучше отстаивать свои групповые интересы.
Третий фактор - специфические навыки. Побеждают, согласно Суворову, опять же не числом, а умением. Раз главное - оружие, то немаловажно и мастерство владения им, а также и способность грамотно вести боевые действия. Побеждает не только организованный, но и умелый. Четвертый фактор - богатство, которое дает возможность купить первые три, поставить их себе на службу. Разумеется, лишь в определенных условиях, ибо в условиях неопределенных непосредственная сила не будет служить богатству, а просто отнимет его.
Пятый фактор - знания, способность влиять на умы, заставлять человека делать то, что выгодно другим, в полной уверенности, что это выгодно ему лично. Понятно, что этот фактор - наименее надежный и недолговечный. Практика обнаруживает любой обман. И в конечном счете все решает грубая сила. Но в том редком случае, когда знания используются не в личных интересах, когда людей убеждают в необходимости действий, которые им действительно выгодны, знание подкрепляется силой этих людей и становится значимым фактором.
Откуда берется сила? Все эти факторы силы достаются тем или иным группам не по воле случая. А, отмечаю еще раз, - в соответствии с выполняемой ими общественной функцией. Производство, выдвигая на авансцену истории те или иные метачасти общества, одновременно определяет их характер с точки зрения силовых возможностей и тем самым предрешает и вопрос о господстве какой-то из них.
Победа определенной группы выражается в установлении таких общественных порядков, которые ей выгодны. Эти порядки суть средства, которыми достигается указанная цель - обеспечение привилегированного доступа данной метачасти к материальным благам.
5. Характерные черты и элементы системы распределения
Поддержание стабильности
Как уже говорилось, общественное распределение не может быть разовым актом, а должно осуществляться параллельно производству благ на стабильной упорядоченной основе. Тот факт, что с первых же шагов общества по стезе функционального деления система распределения приобретает неравновесный характер, придает общественным порядкам специфический колорит. Группы людей, добившиеся в борьбе привилегированного положения в этой системе, должны постоянно поддерживать ее в таком виде силой. Сила выступает в роли своеобразного противовеса, поддерживающего общее равновесие в обществе, в котором система распределения неравновесна. Без такого противовеса эта система неизбежно разрушится ввиду ее несоответствия интересам остальных групп. Метачасть-победитель достигает своей цели лишь в той мере, в какой она достигает господства над другими метачастями. Что для этого требуется?
Узурпация управления
Установление каких-то порядков распределения матблаг, правил общественной жизни, обеспечивающих постоянное воспроизводство этих порядков (в частности, охраняющих господствующее положение их адептов), законов, предписывающих людям, что им можно, а что нельзя делать, - все это невозможно без монополизации управления обществом. Ведь законодательство, установление законов, слежение за правильностью их исполнения всеми и есть функции управления. Раз устанавливаемые порядки - во вред всем прочим метачастям, то последних необходимо отлучить от этой функции.
Следовательно, в первую очередь метачасть-гегемон решает проблему организации власти в обществе. Решает ее, естественно, в свою пользу, создавая и опять же законодательно закрепляя такую систему формирования аппарата управления, которая давала бы ей решающие преимущества. Управление при этом приобретает политический характер. То есть становится властью, отчужденной от большинства населения, противостоящей ему, проводящей в жизнь главным образом интересы определенной узкой функциональной группы (частным - в данном контексте частным - образом, конечно, всякое управление как общественно необходимая функция решает и важные для всего общества организационные задачи).
Контроль над средствами насилия
Разумеется, такая узурпация невозможна без насилия. Несправедливые порядки надо защищать. Решающий аргумент в этом споре - сила. Ею необходимо располагать. Господствующая группа должна быть заведомо сильнее всех остальных. Или сама по себе, или благодаря монополизации контроля над какими-то орудиями насилия вне себя, которые она создает и поддерживает в качестве опоры своего господства.
Государство
Органы политического управления обществом вкупе с органами насилия, обеспечивающими такое управление, называются государством. Государство - это аппарат, позволяющий насильственно поддерживать ту или иную систему общественного порядка, которая нужна метачасти, этот аппарат контролирующей. Как человек посредством орудий труда преобразует природу, так и господствующие метачасти силами государства обеспечивают стабильность общества в том виде, какой им требуется, а при необходимости - даже реформируют его. Государственная форма управления присуща обществам, практикующим узкогрупповое неравновесное распределение материальных благ. Форма же самого государства зависит от характера доминирующей группы, от того, каким образом эта последняя может поставить и ставит госаппарат под свой контроль.
Право
Определенные порядки, навязываемые доминирующей группой остальному обществу в качестве обязательных для исполнения, обычно формулируются в виде неких правовых норм, законов. В самом термине "закон" подчеркивается его обязательность, необходимость для каждого члена общества руководствоваться его требованиями в своем поведении. Разумеется, право есть лишь сформулированная воля господствующей группы, провозглашенное требование о поддержании и сохранении определенных выгодных для нее порядков; обеспечение исполнения данных законов опирается прежде всего на реальную силу господ.
Идеология
Ввиду того, что человек - разумное существо и воздействовать на него можно не только физически, но и через сознание, доминирующая группа в качестве вспомогательных средств подчинения использует и методы идеологической обработки. То есть навязывает всем членам общества представления о неизбежности, правильности, справедливости, богоданности и проч. установленных ей порядков. С этой целью создаются, в частности, различные теории общества. А также и вполне материальные общественные институты, специализирующиеся на пропаганде. Идеология, таким образом, обращается к разуму человека, воздействует на его рациональное начало, на интеллект.
Мораль
Поскольку поведение людей невозможно тотально зарегламентировать законом, а тем более эффективно проследить за выполнением последнего, ввиду того, что насилием невозможно добиться, например, добросовестного труда, придумана и такая штука, как мораль. Этот институт опирается на психическую природу человека, на свойственную ему эмоциональную потребность в общественном самоутверждении (ведь для человека общество является основной средой обитания), а тем самым - чувствительность к общественному порицанию и похвале.
Господствующая группа старается навязать всем остальным членам общества собственную систему ценностей, критерии оценки хорошего и плохого поведения, с тем, чтобы эта система, внедренная в процессе воспитания в психику, сама направляла поведение личности в нужное русло. Мораль, таким образом, воздействует на эмоциональную сферу человека, на его психику.
Общественное сознание
Идеология и мораль вкупе составляют систему общественного сознания, ибо только они бывают специфичны и обслуживают нужды конкретного общества, конкретного общественного порядка. Безусловно, психическая и интеллектуальная жизнь человека гораздо богаче: весь он (как вещь) не охватывается обществом. Но все феномены этой не общественной, частной жизни сознания суть уже достояние личности и человечества вообще, а не общества как такового. Принятый выше критерий отбора заставляет рассматривать в качестве общественных институтов лишь значимые для функционирования общества феномены.
Общественное самосознание
Из относящихся к жизни общества феноменов сознания стоит упомянуть еще только общественное самосознание. То есть осознание обществом самого себя как чего-то отдельного, особенного. Не с внутренней стороны, а с внешней - в отношении среды, то бишь природы, а главное, других подобных обществ. Характер этого сознания также в решающей степени определяется интересами господствующей метачасти. Ей выгодно противопоставление своего сообщества другим, запугивание соплеменников чуждостью и враждебностью окружающей среды. В такой атмосфере легче внушать чувства псевдопатриотизма и богоизбранности, сподручнее об'являть свой мир лучшим из миров (и нечего хаять наши порядки!), а главное - оправдывать усиленное отчуждение материальных благ у производителей - якобы на нужды защиты от всяческих поползновений извне. Ну а поскольку радетелями общественных интересов представители группы-гегемона, естественно, выставляют себя, то они же и взваливают на свои хрупкие плечи тяжелую долю распорядителей этих благ.
Логика распределения
Обращаю ваше внимание на то, что как раньше я исследовал логику производства (а также и всех предшествующих феноменов), выявляя его характер и потребности, так и сейчас я рассматриваю характерные черты общественного устройства и сознания, прямо вытекающие из специфики распределения материальных благ. Именно неравновесный (причем неизбежно неравновесный) характер этого распределения определяет все вышеотмеченные особенности. Поэтому вкупе все эти вроде бы далекие от непосредственного распределения порядки и институты возможно определить как составные моменты системы распределения, как обслуживающие ее факторы.
Непосредственное распределение
Само же непосредственное распределение благ представляет собой своего рода двухэтажное строение. На первом этаже регламентируется и происходит распределение благ между разными группами общества, в котором предпочтение отдается, конечно, гегемону. На втором этаже происходит дележ присвоенного уже между самими представителями доминирующей метачасти. Здесь тоже устанавливается определенный порядок, также в конечном счете опирающийся на силу - как она представлена в данной группе (то есть в соответствии с тем, какими факторами силы она располагает - политическими или экономическими; ибо внутри себя не всякая группа может напрямую использовать насилие).
Таким образом, в обществе выделяются две системы отношений: между господствующей группой и другими социальными слоями, и между собственными ее представителями. В порядках функционирования обеих этих систем, как в зеркале, отражаются свойства доминирующей группы, особенности ее специфического (то есть функционального) положения в обществе, ее организационные предпочтения, идейные, моральные и прочие установки. Именно метачасть-гегемон выступает в качестве активной обществоустроительной силы (естественно, не в роли толстого, в смысле - полного демиурга, а лишь в рамках тех правил игры, которые очерчены характером практикуемого производства). Она и выстраивает общественные порядки вообще, а также и отношения внутри себя в соответствии с ее собственным характером.
Значение особенностей групп
Это последнее умозаключение следует подчеркнуть особо. Лицо всякого конкретного общества определяется во многом характером господствующей группы. Именно ее особенные черты отражаются в системе политического управления обществом, в содержании общественного сознания, а также и в организации распределительных (так сказать, "собственнических") отношений. Ориентируясь на свои специфические нужды, эта группа устанавливает законы, формирует право, вступает в те или иные контакты с другими обществами. Ее специфические интересы, безусловно, сказываются и на функционировании других групп, деформируя их каким-то образом, подстраивая под общие навязанные обществу принципы организации. Тем самым анализ характера господствующей метачасти представляется необходимым для понимания устройства соответствующего конкретного общества.
Классы
Решающее значение для жизни общества групп, ведающих распределением, выдвигает их на авансцену истории, отличает от прочих метачастей. Ставит их по уровню значимости на одну доску с производительными группами. Эти два основных подразделения в структуре общества я называю классами. Классы - это функциональные группы, метачасти общества, занятые в решающих сферах общественного бытия - производстве и распределении материальных благ. Выделение их изо всех прочих групп производится ввиду их определяющей роли в бытии общества. Одни классы определяют его существование, другие - лица необщее выраженье.
Эксплуатация
При этом отмечу реальное антагонистическое положение этих классов. Они находятся на разных полюсах процесса. Одни производят, расходуют энергию, другие - отчуждают произведенный продукт силой, ибо иначе в неравновесном распределении быть не может. Производящие классы выступают страдающей стороной. Такое неэквивалентное, безвозмездное отчуждение их труда называется эксплуатацией.
Понятно, что в лице производящих и распределяющих классов имеются два конца вольтовой дуги, между которыми присутствует постоянное напряжение.
Необходимое уточнение
В связи с этим в нарисованную выше картину необходимо внести некоторые коррективы. До сих пор я исходил из того, что всякая метачасть стремится добиться для себя привилегированного положения в потреблении материальных благ. Этот тезис остается без изменений. Все "хочут". Хотя и не все могут достичь желаемого. Ввиду того печального факта, что не хватает силенок для установления своего господства.
Однако возможен и иной вариант толкования этой формулы. Иные группы "хочут, да не могут" по другой причине. Потому что не способны по своей природе, положению в производстве и обществе установить систему неравновесного распределения. Это касается собственно производящих классов.
Почему не могут? Выше был определен феномен эксплуатации. Неравновесность системе распределения придает именно она. Суть ее в том, что господствующая группа отбирает в свою пользу больше благ, чем следует согласно полезности (отдаче) реально выполняемой ею функции. Отбирает их эта метачасть, понятно, у производителей, ибо больше отбирать не у кого. Производители, окажись они у руля распределения, эксплуатировать сами себя, разумеется, были бы не в состоянии. Содержать же другие группы им бы пришлось - согласно требованиям производства. Причем содержать в таком об'еме, какой необходим об'ективно; неизбежным было бы отчуждение в пользу групп-содержанок такого количества материальных благ, которое их бы удовлетворяло. Иначе просто никто не стал бы выполнять соответствующие общественно-важные функции. Все бы дружно перешли в класс производителей.
Ахиллесова пята производителей в том, что они не могут не производить, ибо вынуждены обеспечивать свое собственное существование. У них есть, что отнять. У непроизводителей же отнять нечего. Их труд можно только купить. Если не оплачивать этот труд по его действительной стоимости и даже цене (определяемой общественной потребностью в данном виде труда), то никого и не заставишь трудиться. Господство производящих классов в обществе закономерно должно сопровождаться установлением равновесной системы распределения и отменой всех тех аксессуаров, без которых не может обойтись неравновесное распределение.
Но это рассуждение чисто теоретическое. Практически же в истории доселе имелась и имеется именно та картина, что нарисована выше. Поскольку у производящих классов, как сказано, не доставало и не достает силенок для того, чтобы взвалить на себя сладкое бремя власти.
* * *
Две системы
Обобщу результаты исследования, достигнутые на настоящий момент. Как видно, конкретное общество формируется под воздействием двух основных факторов: производства и распределения произведенного. Можно выделить два пласта общественной жизни, базирующихся на этих факторах.
Во-первых, это производственная система общества, то есть его организация в процессе производства и его обеспечения. Сюда входит техническая организация производственной деятельности и функциональная структура общества вообще.
Во-вторых, это распределительная система общества, то есть система самоорганизации его в процессе дележа произведенного (предваряющего его потребление как конечную цель всего мероприятия). В рамках этой системы созданные производством функциональные группы утрясают свои внутренние отношения, приводят их в определенный порядок.
Ясно, что вторая система определяется первой. Первая дает тот материал, из которого сообразно его качествам и лепится затем вторая. Можно сказать, что здесь мы имеем дело с базисом и надстройкой.
Соответственно, и мне в дальнейшем исследовании необходимо соблюдать данную последовательность; его алгоритм должен состоять из следующих этапов: выяснения, во-первых, характера конкретного производства эпохи, во-вторых, типов создаваемых им функциональных метачастей, в-третьих, соотношения сил этих групп, в-четвертых, характера группы-гегемона и, наконец, в-пятых, - об'яснения всех основных особенностей исследуемого конкретного общества путем указания на специфические интересы и средства их реализации, находящиеся в руках этой господствующей в нем метачасти.
"Производственные отношения"
В то же время подчеркиваю еще раз, что производственная организация общества - это именно техническая и структурная организация. И только. А вот распределительная система - это система разнообразных отношений функциональных групп людей, в центре которой гнездятся отношения по распределению материальных благ.
В этой связи я считаю негодным весьма популярный ныне термин "производственные отношения". В научный оборот его ввел К.Маркс, посвятивший свою исследовательскую деятельность именно изучению ряда основных отношений капиталистического общества - обмена, частной собственности и пр. То есть на деле Маркс изучал распределительную систему капитализма и закономерно рассуждал об отношениях людей и классов.
Однако, испытывая потребность в защите приоритета производства в бытии общества, он и данные отношения назвал производственными. Что, конечно, неправомерно (на взгляды Маркса повлияло еще то, что и само исследуемое им общество специфично: при капитализме распределение потребительских благ опосредовано предшествующим распределением средств производства, отчего кажется, что отношения на производстве будто бы доминируют над отношениями в распределении, хотя тут как раз очевидно, что это первые прямо обусловлены характером вторых, - правда еще, и характером, что важнее всего, самих средств производства). Общественные отношения людей имеют производство своей базой, но реально конституируются вокруг распределения матблаг.
Дополнение к определению
На основании изложенного можно дополнить данное выше определение общества. Дополнить именно указанием на то, что производственная система общества лишь задает его структуру, формирует список действующих лиц исторической драмы с их особым колоритом. А отношения этих лиц, их групп выстраиваются уже в процессе распределения произведенных продуктов. Эти отношения, закрепленные законом, опирающиеся на силу, и представляют собой общественный порядок, организованные по определенным правилам взаимодействия метачастей, то есть процесс функционирования данного социального целого.
Глава вторая. Общество как развивающийся об'ект
1. Движущие факторы развития
Основа развития
Общественный порядок (система распределения) обусловлен характером производства. Характер производства отражает особенности орудий труда. Почему именно орудий? Потому что только они составляют действительный материальный костяк производства. Без которого последнего просто нет. Конечно, создают орудия и используют их люди. С их опытом, знаниями, мастерством. Но сами по себе научный потенциал и производственные навыки работников ничего не значат, не создают производства. Только когда знания превращаются в материальную силу, то есть воплощаются в реальной технике, происходит и соответствующий переворот в производстве. Лишь тогда можно сказать, что производство данного типа налицо. Орудия дают ему актуальное бытие, а знания - лишь потенциальное. Жизнь же определяется реальностями, а вовсе не потенциями, которые еще не реализованы и реализуются ли - бог весть. Примитивными орудиями даже очень образованные и ученые люди вынуждены будут пользоваться примитивно, соответственно организуя и свой производственный процесс.
Таким образом, в основании развития производства и общества лежит совершенствование орудий труда. В силу чего это совершенствование происходит?
Роль среды
Как известно, развитие целого во многом обусловлено влиянием внешней среды. Целое защищается от вредных воздействий этой среды, совершенствуя себя, свои возможности сопротивления. Это в полной мере относится и к развитию общества. Борясь за выживание, проточеловек взял в лапу палку. И в дальнейшем постоянно совершенствовал это и прочие орудия именно с целью противостояния враждебным или просто неблагоприятным условиям.
Таким образом, первым по времени, а также и по значимости фактором развития является давление окружающей среды. Нужда, стремление выжить, естественное для любого организма, любого целого, заставляет людей развивать тот способ приспособления к среде, который стал для них решающим. Конкретно - совершенствовать орудия труда.
Что я разумею под средой? Конечно, прежде всего природу, особенно на начальных этапах существования общества. Однако с ростом населенности Земли, с одной стороны, и приобретением все большей независимости от природы, с другой, на первые роли начало выходить человечество. Влиятельной внешней средой стали иные подобные общества. Центр тяжести борьбы за существование сместился именно в плоскость конкуренции с соседями. Политическое и прочее соперничество также стало толкать конкретные общества вперед, форсируя развитие их экономической базы, то есть в первую очередь, понятно, орудийной основы производства.
Внутренняя среда
В философской части этой работы указывалось, что по мере усложнения целого все большую роль в его развитии начинает играть его внутренняя жизнь. Это понятно, ибо усложнение есть увеличение числа факторов, влияющих на каждую часть. Внутри целого развивается своего рода внутренняя среда, которая постепенно по своей значимости оттесняет внешнюю на второй план. Во-первых, потому что внешние влияния с развитием целого и ростом его автономии все больше теряют свое значение, в то время как внутренняя его жизнь постоянно и во все убыстряющемся темпе усложняется. Во-вторых, именно внутренняя среда есть та действительность, в которой живут конкретные люди; ее влияния наиболее ощутимы и важны. Общество для человека - среда обитания, определяющая его бытие в гораздо большей степени, чем природа.
В обществах с неравновесной системой распределения, где неизбежна борьба за больший кусок пирога, взаимные влияния и сводятся к этой борьбе. Как между группами, так и внутри групп. Успех в ней зависит от силы, а она нередко опирается на экономическую мощь - со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Но и помимо драки за место у корыта, есть немало обстоятельств, в силу которых общество форсирует свое саморазвитие. Его собственная жизнедеятельность выступает постоянным фактором, изменяющим как само его, так и внешнюю среду его обитания. Немалую роль играют простые биологические процессы - типа естественного прироста населения. Свои последствия имеет техногенное влияние человечества на окружающую среду и т.д. Всякое усложнение вообще лавинообразно порождает проблемы. Решение которых нередко представляет собой техническую задачу, то есть требует научных изысканий, а затем материализации этих изысканий в технике. Совершенствование орудий тут ставится на поток, как постоянная насущная потребность дня.
Человеческие факторы
Наконец, обратимся и к тем стимулам, которые связаны не с целым и его закономерностями, а обусловлены природой его частей, самих людей. Это, во-первых, неоднократно упоминавшийся уже закон экономии усилий, понуждающий каждого из нас добиваться больших успехов меньшими силами. Что и достигается в области производства развитием орудий, повышением их производительности.
Это, во-вторых, закон возрастания потребностей человека, опирающийся на способность живых организмов мгновенно привыкать к хорошему. Однажды испытав какие-то приятные ощущения, биоособи в дальнейшем всегда стремятся испытывать их вновь и вновь, то есть у них формируется соответствующая потребность. Данная особенность, как понятно, отражает действие все того же инстинкта самосохранения, нацеленность на поддержание гомеостаза и повышение живучести. Приятность - это прежде всего специфическая оценка полезного, осуществляемая не рационально, а на уровне эмоций и чувств (посредством их рецепторов). В материальном плане тут, безусловно, работают некие физиологические механизмы, отвечающие за, так сказать, интерес или волю к жизни. Свойственное живому стремление к лучшему не случайно, а является важным фактором биологического выживания.
Данный закон возрастания потребностей носит количественно-качественный характер. Овладение природой сопровождается открытием все новых способностей ее удовлетворять различные потребности людей, а одновременно и обнаружением самих этих потребностей. Например, в ходе обработки зерна открывается способ приготовления пива как нового продукта, утоляющего жажду. Стандартная потребность удовлетворяется по-новому: это качественное развитие потребления. В то же время данная новая потребность в пиве появляется и как еще одна единица, прибавляющаяся к множеству. Это уже количественный рост общей суммы имеющихся у человека потребностей. И важно то, что удовлетворить эту новую потребность возможно, только увеличив производство зерна. То есть повысив производительность труда, усовершенствовав используемые орудия - в конечном счете.
Эти два общих фактора развития орудий труда и производства в целом действуют на протяжении всей истории человечества независимо от всех прочих обстоятельств. В их тандеме следует отметить главенствующую роль закона экономии усилий. В том смысле, что рост об'емов производства, необходимый для удовлетворения новой потребности, не может происходить посредством роста количества труда. Новые потребности осваиваются лишь в той мере, в какой экономия усилий (повышение производительности) уже достигнута.
Однако сразу уточню, что это ограничение работает лишь в отношении тех людей, которые непосредственно выступают в роли производителей. В обществе, где господствуют непроизводители, чье потребление зависит не от трудовых усилий, а от привилегированного положения в системе распределения, эти непроизводители могут удовлетворять любые свои потребности в любом об'еме и за счет расточительного расходования чужого труда. То есть путем эксплуатации. Возрастание потребностей данной группы ограничено лишь допускаемыми (по суб'ективным и об'ективным обстоятельствам) масштабами этой эксплуатации.
2. Алгоритм развития общества
Развитие орудий
Теперь читатель может представить себе, как в самых общих чертах развивается общество. Составить соответствующую схему процесса. Его маховик начинает свое вращение с развития орудий труда. Без этого развития никаких перемен во всей последующей цепочке произойти не может. И, напротив, если орудия изменились, то дальнейшие изменения всех прочих элементов производства и общества неизбежны.
Почему развиваются орудия труда, выше сказано. Многие мелкие усовершенствования и крупные (связанные с революционными техническими открытиями) перевороты постепенно деформируют этот костяк производства. Помимо совершенствования старых, появляются новые орудия и целые системы их. Здесь важно то, что происходит изменение качественных характеристик орудий. Меняется их социальное, общественно значимое лицо. В чем это выражается?
Развитие производства
В том, что на базе новых орудий труда складывается новый тип производства. Новый - в смысле отраслевом (рядом с земледелием развивается промышленное производство), организационном (индивидуальное производство сменяется коллективным, то есть кооперированным - с разделением труда), целевом (натуральное производство для себя вытесняется производством товаров на продажу) и пр.
Это происходит потому, что всякое орудие может быть эффективно использовано только определенным образом. Появление новых орудий требует установления новых порядков на производстве. Последнее вынужденно переорганизуется технически, процессуально, функционально. Эта переорганизация идет в той или иной мере постепенно, новый тип производства нередко соседствует на ниве жизнеобеспечения общества со старым, но со временем вытесняет его и занимает доминирующее положение.
Развитие новых групп
Одновременно с этим происходит и становление новых функциональных метачастей, связанных своим бытием с этим новым типом производства. Параллельно тому, как данное производство выдвигается на ведущие роли, возрастает и общественное значение представляющих его групп. Рано или поздно они начинают претендовать на лучшее место у корыта - более хлебное, чем отводимое им в рамках имеющейся системы общественного распределения, установленной и защищаемой старой доминирующей группой. А с ростом аппетитов и силы новых социальных слоев они замахиваются и вообще на господство в системе распределения и, соответственно, в обществе в целом.
Таким образом, в силу спровоцированных производственными деформациями изменений функциональной (социальной) структуры общества нарушается и прежняя система взаимоотношений метачастей. В давно решенный спор традиционных групп о порядке распределения матблаг вмешиваются новые участники, новые претенденты на трон со своими аргументами, обычно более весомыми, чем у прежних гегемонов, потому что на стороне новых спорщиков прогрессивное, более эффективное производство, ресурсы, политические интересы, обусловленные конкуренцией с иными обществами-государствами. Чем шире распространяется новое производство и чем больше оно определяет благосостояние общества и вообще возможности его борьбы со средой, тем влиятельнее становятся представляющие его группы.
Развитие общественного сознания
Эти группы, достаточно созрев, начинают борьбу за полное, а не только экономическое свое господство (ибо никакое экономическое господство не может быть прочным и устойчивым при политической немощи). Их не удовлетворяют старые порядки, рассчитанные на те времена, когда данных групп еще не было. Первым делом они совершают переворот в общественном сознании. Это самое простое, ибо это не есть еще прямая политическая схватка, покушение на власть прежних господ, а только - на обслуживающие их интересы идеологию и мораль.
На их место новые группы усиленно предлагают свои, соответствующие их интересам. Ведется пропаганда в иных группах общества. Им открывают глаза на положение вещей, на несправедливость существующих порядков. Опровергаются и отвергаются идейные основания прежней системы господства. Это необходимый этап возбуждения общества, прежде чем оно поднимется на борьбу за свое переустройство на новых началах.
Отмечу еще раз, что этот переворот в сознании не произволен, а подготовлен уже самим процессом фактического разложения старого строя. Новые идеи берутся не с потолка и не являются идеалом справедливости. Но зато они выгодны большинству общества, актуальны. Бесполезно агитировать за идеи, реализация которых невозможна. Должны появиться прежде агенты новых порядков, должно выявиться наглядно их преимущество, должна развиться в массах людей личная заинтересованность в переменах.
Захват власти
С развитием производства новые группы приобретают и конкретную силу. Переворот в сознании общества дает им поддержку населения. Все эти обстоятельства позволяют данным группам рано или поздно насильственно свергнуть господство старого класса и взять власть в свои руки. Происходит политическая революция - резкий, исторически краткий сдвиг. Политические перевороты всегда мгновенны в отличие от переворотов во всех других сферах. В последних идет подготовка, фундаментальная переделка общества, развитие его неравновесия. Политическая же революция есть апофеоз этого неравновесного бытия, когда общество скачком переходит в новое состояние - более равновесное, соответствующее реальному раскладу сил и значению составляющих его частей.
Открытая взаимоуничтожающая борьба соперничающих классов не может продолжаться долго. Выступления новых метачастей нередко происходят, когда все уже, в основном, определилось, подготовительная работа проделана, перевес сил достигнут. Но еще важнее то, что производство нуждается в стабильности. Те периоды, в которые общество встает дыбом, не могут быть затяжными. В социальной смуте истощаются силы и ресурсы общества. Под угрозой оказывается непосредственное воспроизводство всех участников конфликта. У большинства их развивается стремление к преодолению социально-политического кризиса. Отовсюду слышится вопль о необходимости хоть какого-то порядка, ведь для частей даже плохонькое целое привлекательнее, чем полное его отсутствие. И в исторически краткий срок ожесточенная борьба метачастей затухает, завершаясь чьей-либо победой.
При этом, конечно, важно - чьей? Если новой метачасти, то цели ее достигнуты и далее все идет нормальным, описанным ниже порядком. Если старой - то конфликт затухает лишь на время, чтобы с новой силой разразиться в более благоприятной ситуации. В конечном итоге, хотя бы и через целую серию революций, но к власти обязательно приходит новая прогрессивная метачасть.
Последующие перемены
Захват власти - не самоцель, а условие последующего изменения общественных порядков в пользу новых господ. Последние реформируют систему распределения, что внешне сводится к преобразованиям в политической, правовой, социальной сферах. Разрушаются рогатки, мешающие нормальному функционированию производства. Уничтожаются привилегии старых господ и общественные институты, которые обеспечивали существование этих привилегий. Им на смену приходят, понятно, другие институты, обеспечивающие уже господство и привилегии новой доминирующей группы и соответствующие ее характеру. На этом процесс деформации общества прекращается, оно временно стабилизируется - до нового переворота в орудиях труда и производстве.
Уточнение
Вышеописанный процесс в советской науке обычно именуют развитием и разрешением несоответствия между характером производительных сил и производственных отношений. Делу придается какой-то усиленно экономический акцент (вместо социального): как будто на сцене истории действуют не люди, а чисто производственные факторы. Реальный же процесс заключается в развитии новых социальных слоев и противоречий их интересов интересам старых слоев.
Плоть общества суть люди, его части, а не орудия, не органы целого. В официальной формулировке процесс представлен как чисто экономическая потребность: какие-то средства производства требуют смены отношений на производстве и вокруг производства в целях высшей рентабельности и из прочих чисто экономических соображений. Это не так. Во-первых, у производительных сил нет потребностей: таковые имеются только у людей. Лишь людям присуща мотивация поведения и сама деятельность, изменяющая общество. Все общественные процессы выражают себя через людей.
Во-вторых, и выражают себя в случае процесса развития вовсе не потребности абстрактно экономического характера. Никто не борется за то, чтобы привести в соответствие вышеуказанные факторы. Люди борются за улучшение условий своего конкретного существования. Процессом движут вовсе не экономические соображения, борьбой руководит не цель повышения производительности труда, а простые шкурные интересы социальных групп, которые подчас не имеют даже никакого отношения к производству вообще. Другое дело, что побеждают в борьбе в конце концов те, кто обладает большими материальными ресурсами, то есть силой. А таковые, естественно, обычно на стороне представителей более прогрессивного экономически устройства. Ибо откуда ж взяться ресурсам (а то и вооружениям), как не из производства? Экономический прогресс является, с одной стороны, предпосылкой, а с другой - следствием исторического развития общества. Но в обоих случаях - сопутствующим, побочным, не собственно социальным процессом.
3. Стадиальность развития общества
Неравномерность развития систем
Итак, развитие общества в конечном счете выражается в смене одних общественных порядков другими, предпосылкой чего является смена типа производства и - еще глубже - качественное изменение орудий труда. При этом привлекает внимание то, что смена порядков идет скачкообразно, а смена всей базы этих порядков - постепенно. Это означает, что развитие орудий и производства сравнительно долгое время совершается в рамках стабильного существования прежних порядков. Отчего, собственно, и развивается неизбежно дисгармония в состоянии общества и необходимы политические усилия для восстановления равновесия - теперь уже в новом виде, то есть в рамках нового общественного порядка.
Как ясно, такая неравномерность в развитии производственной базы и системы распределения благ связана лишь с тем, что эта система сама неравновесна, опирается на силу. Старые классы способны защищать ее и делают это, несмотря на ее отсталость и несоответствие требованиям момента. Если бы система распределения была равновесной, то есть справедливой, то развитие общественных отношений прямо бы следовало за развитием производственной системы (с известными оговорками, касающимися консерватизма ментальности - см. ниже).
Конечно, это не отменило бы закономерности поэтапного развития общества. Однако здесь не было бы никаких заметных скачков и бросающихся в глаза граней между этапами. Общая картина последовательной смены состояний была бы размазана "полутонами" на протяжении многих веков. В этом случае внимание исследователей сразу бы обратилось к процессам переорганизации производства, к эволюционным изменениям орудий труда. Тогда как при неравномерном развитии наиболее яркими историческими фактами представляются именно скачкообразно происходящие переорганизации распределительной системы, изменение общественных отношений.
Этапы развития как формации
Итак, видно (и в случае бытия неравновесной распределительной системы - особенно отчетливо и наглядно), что общество в своем развитии проходит через ряд последовательных этапов. Каждый из них представляет собой некое относительное единство качественно своеобразных производственной и распределительной систем. Такие этапы, стадиальные состояния общества называют общественно-экономическими формациями.
Критерий качества орудий
Поскольку в основании всей этой пирамиды лежит своеобразие орудий труда, актуален вопрос о характере этого своеобразия, о критерии его выявления. Далее мне обязательно придется столкнуться с этой проблемой. Я должен буду отслеживать изменения орудий труда и как-то выявлять в потоке этих изменений, который постепенен и постоянен (то есть зачастую не имеет естественных перерывов, которые послужили бы хоть какими-то ориентирами), отдельные этапы. Чем тут следует руководствоваться?
На роль таких критериев качества в советской науке нередко выдвигаются различные технические характеристики орудий: типа производительности, материала изготовления (камень, медь, железо) и проч. Но такой подход не годится. Он предполагает рассмотрение орудий, взятых сами по себе, согласно их собственной природе. Важна же их роль как обществообразующего фактора. То есть я опять напоминаю читателю, что точкой отсчета в любом случае для теории должно являться общество. С этой колокольни видно, что этапировать орудия необходимо, исходя из преобразований общества. Суть причин познавать из их следствий. Какие особенности производства повлекли за собой деформацию общественных отношений? Какие свойства орудий труда привели к данным особенностям в организации производственной системы? Ответы на эти вопросы и дают возможность адекватно установить то качественное своеобразие орудий, которое и нужно знать для целей данного исследования.
Проблема критерия в современной науке
А что думают на этот счет современные ученые? Разумеется, бывшие советские, ибо западные ученые проблемой типизации производительных сил не интересуются принципиально.
Здесь прежде всего надо отметить тот печальный факт, что теорией общества вообще в СССР серьезно заниматься никому не позволялось. Поэтому практически общих разработок в этой области нет (если исключить, конечно, те или иные пустые, голословные, схоластические утверждения). Реально к проблеме производительных сил как критерия периодизации общества обращались лишь представители конкретных наук, преимущественно исследователи истории первобытности и древнейших обществ. Эти ученые как раз быстро убедились, что технические параметры и технологические характеристики производительных сил не могут служить основой для типизации, ибо общественные отношения никак с ними не согласуются. Та же производительность труда зависит не столько от характера орудий, сколько от природных условий, которые имеют к производительным силам самое косвенное отношение. Не играет роли при периодизации и материал орудий.
"Так, не только полинезийцы, стоявшие на пороге классового общества, но и создатели некоторых цивилизаций (например, в Мезоамерике) не знали производственного применения металлов, между тем как древние германцы или многие племена Тропической Африки, освоившие плавку железа, продолжали жить разлагавшимся родовым строем" (5, с.17).
Что же предприняли при таком положении дел советские ученые? На деле - просто отказались от производительных сил как критерия этапного состояния общества. И вместо них взяли за отправную точку различия в способе производства и даже, точнее, в способе распределения, в характере первобытных сообществ (см. там же, с.18). Здесь мне вроде бы положено радоваться, ибо исследователи в конечном итоге пришли к тому, с чего я и предлагаю начинать. Но я-то предлагаю именно начинать. Познать различия общественных отношений - вовсе еще не значит: выявить подлинные основы периодизации. Нужно бы добраться и до корней, то есть уяснить причины существования данных отношений и их различий, для чего необходимо все-таки обратиться к определяющим их различиям в производстве, а затем и к характеру орудий труда.
4. Соотношение общественных систем
Три системы
Как видно из вышеизложенного, в процессе развития общества (а также и в его стационарном функционировании) в качестве главных героев выделяются три участника, три системы. Первая из них - орудия труда или - в широком смысле - система производительных сил. Вторая - экономическая, функционально-групповая структура общества, так сказать, система производственных отношений. Третья - определенный общественный порядок, отраженный в законодательстве и сводящийся в конечном счете к организации распределения материальных благ - система общественных отношений.
Все эти три системы, как понятно, взаимозависимы и определяют друг друга. Конкретные общественные отношения не могут сложиться, если в обществе нет сил (то есть групп), заинтересованных в них и способных эту свою заинтересованность реализовать. Указанные группы не возникают из ничего, а суть структурные части общества, бытие которых обусловленно характером и потребностями производства. Последнее же напрямую отражает в своей организации особенности используемых в нем орудий.
Соотношение систем
В то же время описанная логическая связь данных систем вовсе не обязательно реализуется как абсолютный императив. Указанное соотношение их, безусловно, выдерживается по большому счету, но не автоматически, а обычно в результате напряженной борьбы социальных слоев. Как говорилось, господство тех или иных общественных порядков и отношений зачастую основано на насилии. Данные порядки могут поддерживаться силой и в том случае, когда они, ввиду развития производства, уже перестают отвечать его потребностям. Конечно, это ситуация временная, ибо с переустройством экономики, со становлением новых социальных групп происходит и перекачка в их пользу общественной мощи. Что позволяет им рано или поздно сломить сопротивление защищающих старые порядки групп и реформировать общество в своих интересах. Но сам факт временного расхождения экономических потребностей и господствующих порядков, то бишь производственных и общественных отношений - налицо.
Деформация вторых в определенных условиях может запаздывать относительно деформации первых. Новые производственные отношения становятся в рамках старых общественных отношений, отчего между ними развивается несоответствие, а в обществе возникает напряжение, выраженное в форме антагонизма интересов разных социальных групп, представляющих устаревшие и вновь развившиеся системы. Это напряжение все растет по мере роста нового производства и, наконец, разряжается насильственным переворотом, революцией.
Следовательно, первый вывод: становление системы общественных отношений не может опережать, но может отставать от развития системы производственных отношений.
С другой стороны, между характером орудий труда и характером производства тоже могут быть нестыковки. Только прямо противоположного типа. Тут как раз производство никак не может быть организовано более примитивно, чем позволяют используемые в нем орудия: иначе эти орудия просто не будут использоваться. Здесь зависимость чисто технологическая и поэтому автономная от желаний людей. Хочешь пользоваться определенными орудиями - организуй соответственно производственный процесс.
Но зато развитие производственных отношений может опережать развитие производительных сил. Организация производства в силу ряда внешних причин может быть более совершенной, чем того требуют орудия. Более примитивной - не может, а более совершенной - пожалуйста. Тут абсолютных ограничений нет. Истории известны случаи, скажем, когда товарное производство развивалось в древности на базе натуральных по своему характеру орудий труда. И в свое время читатель увидит, что из всего этого получилось.
Пока же констатируем: уровень развития системы производственных отношений не может отставать, но может опережать уровень развития системы производительных сил. Соответственно, обобщая первую и вторую формулу, заключаем: уровень развития общественных отношений может как опережать, так и отставать от уровня развития производительных сил. Что вносит, казалось бы, полную неразбериху в историю, затрудняя ее теоретический анализ. Однако подобные вывихи всегда временны и неустойчивы: рано или поздно необходимое соответствие систем восстанавливается и логика истории торжествует.
Немного критики
Я использовал выше понятия "производительные силы", "производственные отношения" и "общественные отношения" (вместо более точных, на мой взгляд, понятий "орудия труда", "система производства" и "система распределения благ") для того, чтобы, говоря на общепринятом языке, подчеркнуть отличия своих взглядов от традиционных. Отличия эти состоят прежде всего во введении понятия "общественные отношения", которое перетянуло на себя часть содержания традиционных понятий "производственные отношения" и "надстройка". Под последней ныне понимается как система регулирования отношений людей, законодательство, так и аппарат государства, церковь и прочие вполне материальные институты. Я же считаю нужным отделять собственно отношения, организационные принципы от натуральных элементов общества (действия от вещей).
Кроме того, выделение трех вышеотмеченных систем обусловлено потребностями понимания процесса развития общества. Двух понятий: "производительные силы" и "производственные отношения" для этого явно недостаточно. Ибо реально данный процесс проходит три ступени, в нем задействованы три "действующих лица". Классическая формула такова:
"На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или - что является только юридическим выражением последних - с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции" (10, с.7).
Я не буду касаться здесь правомерности отождествления производственных отношений с отношениями собственности: об этом еще будет повод поговорить. Но налицо формулировка так называемого закона соответствия производственных отношений характеру производительных сил. В которой на деле под производственными отношениями понимается то, что я называю общественным порядком. И где выпадает в осадок то промежуточное логическое звено, которое необходимо для понимания происхождения несоответствия, его природы и его разрешения, - то есть фактор переорганизации производства и социальной структуры общества.
Можно согласиться с тем, что развитие производительных сил требует изменения производственных (читай: общественных) отношений. Но как это конкретно происходит? Если проанализировать процесс, то убеждаешься, что он проходит три этапа: переделки орудий труда, соответствующей переделки производства и структуры общества (то есть реальных отношений людей в производственном процессе, что связано с изменением их социального характера и связей), и лишь после этого - как результат борьбы новых социальных слоев со старыми - происходит переделка общественного порядка.
Последнего бы не было вообще, если бы в обществе не имелось групп, заинтересованных в новом порядке. Но откуда они взялись? Не с неба же свалились в одночасье? Эти группы сформировались, естественным образом вызрели в результате длительного эволюционного процесса переорганизации производства и общества, вызванного столь же постепенным параллельным процессом изменения характера орудий. Но раз так, то социальное существо данных слоев сложилось задолго до того, как они победили, - в рамках господства старых общественных порядков. А что значит - социальное существо? То и значит, что лицо этих групп определяется их особым отношением к производству и распределению материальных благ. И, следовательно, раз такие группы есть, то в наличии должно быть и соответствующим образом организованное производство, специфическая система производственных отношений. Класс буржуа, например, развился лишь вместе с развитием буржуазного по типу производства, а никак иначе, - не сам по себе в безвоздушном пространстве. Переорганизация производственных отношений, перевод их на рыночные рельсы в реальности предшествовали акту захвата буржуазией власти и последующему изменению общественных порядков в интересах буржуа.
Никто не будет отрицать, что буржуазия появилась до того, как восторжествовало буржуазное право, то есть еще в недрах феодального общества. Но как может существовать буржуазия без буржуазных производственных отношений? Если есть определенный класс, то он может быть только в рамках определенных же отношений по производству. Нет буржуазных производственных отношений - нет и буржуазии. Некому выступать за господство данных буржуазных отношений, некому бороться за них. Чтобы имела место такая борьба за перемены и свершилась революция, необходимо уже, чтобы появились агенты новых производственных отношений, выросшие в недрах старого строя. Это ясно, как божий день. Следовательно, неизбежен вывод, что новый строй вызревает в недрах старого, новые производственные порядки - в рамках господства старых общественных порядков. Надо отличать эти две системы.
Только в том случае, когда производство в некоем обществе уже буржуазно по своему характеру, оно требует, чтобы и все остальные отношения людей были приведены в соответствие с нуждами беспрепятственного функционирования буржуазных производственных отношений. Требует, конечно, не само по себе (ибо само по себе производство вообще ничего требовать не может), а через своих представителей - новые социальные слои, чье существование и благополучие прямо зависят от указанного беспрепятственного функционирования. Конкретно - в этом заинтересована и за это бьется буржуазия.
Почему бьется? По какой причине шум и драка? Потому что феодалы, несмотря на то, что производство уже обуржуазилось, все еще у власти и охраняют такие порядки, такое общественно-политическое устройство, которое выгодно им и враждебно буржуа. Вот эту систему общественного устройства, внешне отраженную в законодательстве, весь комплекс регулирующих функционирование общества средств, поддерживающих приоритет феодалов во всех областях, я и называю общественными отношениями.
Революция вовсе не устанавливает новой системы производственных отношений, не создает классы буржуа и рабочих, а только легализует их взаимоотношения. Очевидно, что на деле новая система производственных отношений развивается в недрах старой формации и лишь высокая степень развития данной новой системы порождает революцию, потребность в изменении обветшалых общественных порядков и возможность этого. Революция изменяет именно систему власти, но не систему производства. Основной вопрос всякой революции - вопрос о власти. Последняя нужна как орудие для изменения всего законодательства в целях легализации и упрочения положения нового господствующего класса и прежде всего - определяющих его бытие производственных порядков. Не новую систему производственных отношений устанавливает революция, а систему господства этих новых производственных отношений, то есть их агентов, представляющих их классов.
Таким образом, следует различать систему производственных отношений вообще, порождаемую характером производительных сил и связанную с их развитием, и систему господства этих производственных отношений как особую систему общественных отношений, прежде всего политическую, правовую, обеспечивающую доминирование и привилегии представителей данных производственных отношений.
Пояснение
Сопоставляя вышеизложенное с текстом общетеоретического раздела, вдумчивый читатель легко обнаружит, что на деле здесь я лишь конкретизировал то, что в общем виде представил, когда рассуждал о взаимоотношениях органов и частей целых. Ведь орудия труда и есть органы общества, изменения которых вовсе не влекут за собой прямиком изменений структуры данного целого и взаимоотношений его частей. Изменения органов требуют каких-то деформаций в характере частей и их взаимодействий. Но серьезное изменение целого, переход его на новый этап бытия происходит лишь при достаточном накоплении таких внутренних метаморфоз и дисбалансов. Смена субординации частей, системы их связей, положения в рамках целого - и есть для общества установление новых общественных отношений.
Как определяется формационная принадлежность конкретного общества
Итак, известно, что новые общественные порядки вызревают как результат изменений в орудиях труда и организации производства. И устанавливаются - во имя равновесия этих трех факторов. Но такое равновесие - явление временное и довольно быстро нарушается ввиду непрекращающегося развития орудий и производства. Более стабильным, а точнее, консервативным выглядит третий фактор - общественные отношения (система распределения). Именно последние являются той лакмусовой бумажкой, тем внешним критерием отбора (признаками), по которому мы классифицируем (узнаем) общества, относя их к той или иной формации (типу обществ). Почему это так?
Прежде всего, потому что общество - это не средства производства и даже не само производство в его технической организации. Общество - это люди в их взаимных отношениях. Отношения же эти существуют и определяются как раз в виде системы общественных порядков. Именно в согласии с этими порядками функционирует в конечном счете общество, именно они являются организующими принципами взаимодействий его частей, то есть людей. Система общественных отношений и есть конкретное лицо общества, по которому мы отличаем его от других обществ; других - в смысле их формационной принадлежности.
В то же время понятно, что лицо - лицом, а есть и другие части тела. Общественные порядки могут быть феодальными, а реальная организация производства уже во многом буржуазной. Как тут быть? Прежде всего, не волноваться. Ибо господство определенных общественных порядков всегда в решающей степени отражает преобладающее значение в общественном производстве соответствующего типа отношений. Всякое противоречие существует лишь до той поры, пока новое недостаточно окрепло и не в состоянии одолеть старое. Что есть свидетельство в пользу правомочности существования этого старого и его преимущественного соответствия имеющимся условиям в области общественных производительных сил и производственных отношений. Расхождения тут неизбежны, ибо абсолютно равновесного бытия в Мире вообще нет. Стабильность большинства целых обеспечивается не пассивным механическим равновесием частей, а активной деятельностью каких-то из них, специализирующихся на поддержании гомеостаза. Выше я писал уже, что устойчивое состояние общества даже при несправедливом распределении благ и прочих не менее неприятных дисгармониях вполне успешно обеспечивается насилием.
Таким образом, во-вторых, господство каких-либо общественных порядков есть признак преобладающего значения для данного общества соответствующих производственных отношений и основание для отнесения его к типу формаций, для которых такие порядки характерны. Нужно понять, что вовсе не передовое, а господствующее определяет общее лицо общества. Нельзя забегать вперед и считать капиталистическим феодальное общество только на том основании, что в нем появились ростки буржуазных отношений. Когда же новое производство становится господствующим, начинает определять жизнь большинства населения - тут уже, как правило, подоспевает и соответствующая революция, переворот в общественных отношениях.
Как формируется представление о формациях
Однако обращаю внимание на то, что по характеру общественных отношений мы только определяем формационную принадлежность конкретных обществ. Но сама подобная процедура определения возможна лишь при наличии данного критерия, то есть лишь тогда, когда у нас уже имеется некое предварительно сформированное представление о формациях, об их исторических типах. Прежде, чем узнать "в лицо" то или иное общество по его особым признакам, мы должны выявить сами эти признаки как особые, как характерные для определенных типов обществ. Одно дело - определить место об'екта в рамках какой-то классификационной системы, другое - создать саму эту систему классификации, в данном случае - теорию формаций.
Эта теория в конечном счете исходит из качественного своеобразия орудий труда как основы основ всех нагроможденных поверху различий и сходств. Установив, например, в результате простого наблюдения, что общественные порядки Московской Руси и империи Карла Великого весьма близки, вдумчивый исследователь неизбежно стремится понять и причины этого сходства - сочиняет на этот счет всякие фантазии и гипотезы. При достаточной сообразительности и позитивизме данного исследователя, рано или поздно (последовательно отвечая на вопрос "почему?") он доходит и до необходимости анализа экономических базисов указанных обществ, в том числе - характера используемых ими производительных сил. В результате формируется представление о связи этих факторов и об определяющей роли последнего из них. Обнаруживается, что конкретные общественные порядки являются в конечном счете не чем иным, как порождениями особенностей применяемых орудий труда.
В описанной исследовательской процедуре, представляющей собой на практике цельный процесс, на деле присутствуют две операции и изучаются два феномена. Во-первых, выявляется зависимость организации общества от организации производства, а последней - от характера орудий труда. То есть обнаруживается некоторое устойчивое соотношение данных факторов, некая закономерность, в теории формулируемая как закон соответствия.
Во-вторых, тут одновременно фиксируется и некая качественная особенность этих факторов, начиная с исходных особенностей орудий. Исследуется не просто абстрактное соответствие как закономерность вообще, а соответствие конкретного устройства общества конкретному производству и т.д. То есть создается тем самым представление о некотором особом типе обществ, порожденным особыми типами производства и орудий. Классификация обществ, осуществляемая на этой почве - на базе их особых признаков, производных от особенностей используемых орудий и, соответственно, практикуемого производства - называется формационной классификацией.
Различные общества, имевшие и имеющие место в истории, различны и сходны между собой по разным признакам. Их особенности и тождества ведут свое происхождение от разных причин, каждая из которых создает свой общественный тип. В истории, например, известны такие типы обществ, как азиатский, античный и западноевропейский (об особенностях и причинах образования которых будет сказано много ниже), а в рамках их - общества Дальнего и Ближнего Востока, Греции и Рима и т.д. Но все эти подразделения гораздо менее фундаментальны, чем формационные. Если привлечь в качестве аналогии биологическую классификацию, то формационные типы отличаются от прочих типов обществ, как классы от отрядов, семейств, родов, видов и проч. При их выделении принимаются во внимание наиболее существенные сходства (в рамках одной формации) и различия (между разными формациями), какие только могут быть у обществ. Ибо эти различия и сходства проистекают из особенностей таких базовых для бытия общества вообще факторов, как производство и применяемые в нем орудия.
Таким образом, наука берет на вооружение открытый ей формационный метод классификации в качестве основного, базового. Согласно этому методу выявляются имевшие место в истории качественно особые состояния орудий и основанных на них производств и обществ. Тем самым создается теория формаций, в рамках которой формируются и знания о признаках различных систем общественных отношений, производных от особенностей орудий и т.д., то есть тем самым носящих формационный характер. В дальнейшем, сталкиваясь с конкретными обществами, можно уже сразу, опираясь на эти знания, определять эти общества (классифицировать их, относя к той или иной формации) по типу их общественных отношений.
Глава третья. "Техническая" организация поведения человека
1. Что управляет поведением индивида
Феномен поведения и два ракурса рассмотрения его организации
Поскольку процесс функционирования общества состоит из действий людей, то следует внимательнее приглядеться к характеру этих действий не только с точки зрения их целей, мотивации, но и в плане управления ими, то есть их "технической" организации.
Действия, как понятно, бывают разные: по качеству, силе и проч. В случае, когда ставится вопрос об их "технической" организации, основное значение приобретает их различие по сложности. Управление примитивными действиями, какими-то отдельными реакциями, разумеется, осуществляется проще, чем управление целыми их комплексами. В последнем случае необходимы более сложные управленческие схемы и контролирующие их механизмы.
Организованный комплекс действий называется поведением. С точки зрения "смысла" такого комплекса, организацию его задает конкретная цель. С этой стороны организованность действий выражает себя как их последовательность, направленная на достижение данной цели.
С точки зрения "техники" такой организации все упирается в особенности механизмов управления поведением, порождаемые, с одной стороны, степенью сложности этих механизмов (соответствующей сложности регулируемого поведения), но с другой - отражающие собственные особенности указанного поведения, его качественные характеристики и требования, пред'являемые им к организации управления собой. Об этих различиях типов поведения я скажу чуть ниже; пока же остановлюсь на том, какого рода различия могут иметь место в управленческих процессах и механизмах.
Поскольку всякое управление сводится к двум основным операциям - выработке решений (что делать?) и принуждении к их выполнению, то и искомые особенности указанных процессов и реализующих их механизмов могут состоять только в различиях способов выработки решений и степени детерминантности последних (то есть обязательности их для выполнения).
Основания особенностей поведения
Поведение биоорганизмов, каково бы оно ни было конкретно, в конечном счете преследует цель обеспечения их выживаемости. В этом плане оно у всех живых существ идентично; следовательно, его особенности обусловлены не целью, а какими-то другими обстоятельствами. Поскольку поведение есть не что иное, как способ приспособления особи к внешней среде, то легко предположить, что искомые особенности ее поведения имеют свое основание в особенностях этой среды.
У этой последней, как известно, много разных свойств: здесь важны такие две фундаментальные особенности сред как их устойчивость и изменчивость: соответственно, различаются два возможных типа поведения биоособей - в устойчивой среде и в изменчивой среде, а также и два типа управления этими поведениями. Естественно, что в стабильных внешних условиях поведение организуется иначе, чем в постоянно изменяющихся. В первом случае оно может быть как-то стандартизировано, а во втором - нет.
Особенности, преимущества и недостатки стереотипного поведения
Итак, у биоорганизмов встречаются два типа поведения - приспособленное к стабильной среде и приспособленное к изменчивости среды. В первом случае имеется стереотипное, а во втором - нестандартное поведение, "технические" организации которых заведомо несходны. Во втором случае вообще имеет место уже не столько приспособление конкретно к среде, сколько к самому факту ее постоянных изменений.
Очевидно, что стереотипное поведение по своей организации более просто, чем нестандартное. Здесь меньшее значение имеет самая трудоемкая и длительная операция управления - выработка решений. В силу постоянной повторяемости условий, в которых осуществляются действия, лучшие их варианты рано или поздно становятся известны наперед, и на этом этапе (выработки решений) возможна экономия времени и сил. Система сигнализации тут может быть замкнута накоротко и временной интервал между внешним раздражением и адекватным ответом на него сжат до минимума. А следовательно - повышена скорость, оперативность реакций особи на данные постоянно повторяющиеся ситуации, что способствует ее выживаемости.
В силу же того, что варианты действий тут не просто известны априори, а еще и отшлифованы до блеска, многократно выверены на правильность, идеально подогнаны к стабильным условиям в процессе длительного отбора, то повышается и их эффективность. Таковы преимущества данной системы организации поведения.
К особенностям же ее следует отнести вышеуказанное отсутствие в ней этапа принятия решений: данные решения тут имеются в готовом и даже уже в актуализированном виде - в виде некоторого запрограммированного комплекса действий, автоматически запускающегося всякий раз в ответ на знакомые воздействия внешней среды. Соответственно, в этом случае высокой является и детерминантность данного поведения: особь не рассуждает, что ей делать, а сразу действует определенным образом; следовательно, механизмы принуждения к таким действиям должны работать жестко и незамедлительно.
Но преимущества стереотипного поведения являются таковыми только в стабильной обстановке. Стоит последней измениться, как достоинства его тут же превращаются в недостатки. Оно просто перестает соответствовать ситуации, и его механизмы со всеми их экономиями и детерминациями оказываются нелепыми и просто вредными, ибо так и норовят "сработать", заставить особь действовать по жестко заданной схеме - вопреки тому, что новая ситуация требует совершенно иного поведенческого ответа.
Особенности, достоинства и недостатки нестандартного поведения
В изменяющейся среде более эффективно нестандартное поведение. Такая среда не приемлет готовых решений и жестко заданных программ действий. Особь здесь периодически оказывается в незнакомой ситуации и постоянно вынуждена решать качественно новые задачи. Центр тяжести процесса управления ее поведением при этом неизбежно смещается в сторону процедуры выработки таких решений. Данный процесс управления четко распадается на две отдельные операции: выработку решений и принуждение к их выполнению. В этом случае содержание поведения определяется предварительной умственной деятельностью, а реализация его - волевыми усилиями (при стереотипном поведении, как говорилось, и содержание и реализацию действий определяет одна и та же заложенная в биоорганизм программа).
При выработке решений, то бишь определении содержания поведения, значение имеют два момента: во-первых, цель, достижение которой планируется, и, во-вторых, характер тех обстоятельств, в которых приходится действовать, преследуя данную цель. Выработка решений, таким образом, состоит в оценке ситуации и в оценке соответствия тех или иных предполагаемых действий наличной ситуации с точки зрения вероятности достижения желаемого результата. Способствующие такому достижению цели в данной обстановке действия оцениваются как правильные, не способствующие - как ошибочные. Проблема определения содержания поведения и заключается в том, чтобы предотвратить неверные шаги и отобрать правильные - ведущие к нужному результату.
Далее вступает в действие механизм принуждения. Он, как понятно, в данном случае вовсе не носит такого диктаторского характера, как при стереотипном поведении. Сам процесс выбора "генеральной линии партии" является нередко гаданием на кофейной гуще, решение может быть ошибочным, а, следовательно, жесткое принуждение к его выполнению опасно: особь должна иметь возможность в любой момент прекратить неверные действия, присесть и призадуматься, - чегой-то я натворила?! Поиск решения происходит путем проб и ошибок, отчего и в осуществлении намеченных действий всегда присутствует элемент неуверенности и готовности к попятному движению.
Таким образом, достоинствами нестандартного поведения являются его гибкость и незашоренность, повышенная способность приспособления к самому широкому спектру условий среды. Особенностями его являются приоритетность процедуры принятия решений и недетерминированность их реализации. К недостаткам же нестандартного поведения следует отнести то, что в стабильной ситуации оно, разумеется, уступает в оперативности и эффективности стереотипному.
Соотношение инстинкта и разума
Вышеописанные типы поведения определяются еще как инстинктивный и разумный. Я уже отмечал, что организация (а, стало быть, и механизмы) первого из них проще, чем второго. Помимо того, второй тип поведения не может развиться иначе, кроме как на базе первого.
Приспособление целого к среде всегда конкретно. Живые организмы, например, приспосабливаются, в основном, к существованию в мире Природы. У этого мира, покуда он сохраняет свою определенность, всегда есть некие присущие ему, то есть абсолютно устойчивые черты. Изменения же, происходящие в нем с той или иной интенсивностью, носят сравнительно поверхностный характер. Разумеется, масштаб изменений может быть таков, что в их результате исчезнет сам природный мир вообще, но в таком случае не будет и поведенческого способа приспособления с его закономерностями. Пока же все это существует, закономерности данного приспособления состоят в том, что прежде всего происходит адаптация живых организмов к базовым свойствам обусловливающей их бытие среды (то есть наиболее устойчивым особенностям окружающего природного мира), а уж затем - к менее значимым по масштабу ее изменениям. Следовательно, нацеленное на стабильные условия стереотипное поведение и управляющие им механизмы в истории Природы должны были сформироваться прежде, чем дальнейшее совершенствование поведения живых существ привело к излишествам его нестандартности. Разум есть лишь надстройка над инстинктами.
Это мы и наблюдаем в конкретной истории эволюции. Инстинктивное поведение превалирует у подавляющего большинства животных и гораздо древнее, чем разумное, присущее только человеку.
Разум и инстинкт у человека
В то же время нельзя заключать так, что животными управляют только инстинкты, а человеком - только разум. Причем я имею в виду главным образом не то, что и у высших животных наблюдаются зачатки интеллекта, а то, что и для человека характерно стереотипное поведение. Понятно, что, будучи новообразованием, разум не является достоянием примитивных биоорганизмов, но зато человек как исходно биологическая особь не может не сохранять в своем фундаменте всех тех приобретений, что достигнуты предшествующим развитием живого. В целом, как известно, новое надстраивается над старым, вовсе не отрицая его, а лишь подчиняя себе и беря на вооружение все то лучшее, что этому старому было присуще.
Вот и у человека его разумные и инстинктивные начала соотносятся так, что находятся в известной гармонии, то есть принимают совместное участие в формировании его поведения, при этом так согласуя свои специфические механизмы и влияния, чтобы обеспечить наибольшую эффективность конечного результата - наилучшего выживания их носителя, человека.
Как достигаются этот компромисс и это сотрудничество?
Поле деятельности
Прежде всего, посмотрим в какой сфере они реализуются. Человек существует в двух качественно различных средах - природной и социальной. Важнейшей из них, безусловно, является вторая.
Во-первых, само приспособление к природе у вида "хомо сапиенс" носит общественный характер. Общество выступает в роли эффективнейшего буфера между нами и Природой. Отчего успешнее всего выживает тот, кто лучше приспособлен не к биологическому, а к социальному бытию.
Во-вторых, социальная среда намного мобильнее природной. Ее изменения происходят чаще, быстрее и по своему содержанию гораздо глубже преобразуют все окружающее, чем те или иные природные метаморфозы.
Наконец, в-третьих, напомню, что и в рамках данной работы необходимо исследовать именно поведение человека в обществе, хотя с точки зрения своей "технической" организации оно вряд ли отличается от направленного на природные об'екты.
Ввиду всего этого процесс сотрудничества инстинкта и разума в управлении действиями человека я буду рассматривать преимущественно на примере его социального поведения. В этой сфере в связи с ее повышенной мобильностью, а также общим значением разума для функционирования общества, роль нестандартного поведения должна быть преобладающей. Однако это преобладание все же не может переходить тех границ, за которыми были бы утеряны адаптивные достоинства, присущие инстинктам.
Принцип манилова-чичикова
Как же конкретно осуществляется сотрудничество разума и инстинкта у человека в управлении его поведением? Так, что они попеременно уступают друг другу дорогу, как Манилов Чичикову и наоборот.
Тут надо заметить, что приспособление человека к среде происходит двояко - как отдельной особи и как вида общественных животных. В бытии индивида периоды господства рациональных подходов к действительности сменяются периодами преобладания инстинктов; работают хитрые программы, по мере взросления особи включающие то одни механизмы управления ее поведением, то другие.
Соответственно этому, раз одной возрастной группе свойственно одно, а другой - другое, в бытии и развитии вида-общества компромисс инстинкта и разума реализуется через связь поколений, общими усилиями обеспечивающих свое выживание. Понятно при этом, что в любой ситуации в обществе всегда присутствуют представители обоих типов поведения, недостатки одних его членов компенсируются достоинствами других, и в соответствии с характером обстановки на роль лидеров-доминантов выдвигаются или консерваторы, или новаторы.
Рассмотрим для наглядности процесс индивидуального развития человека.
Детство
Мозг новорожденного человеческого детеныша в социальном (а в немалой степени и в биологическом) плане представляет собой "tabula rasa". Наш интеллект в зародыше существует лишь как способность нейронных структур к впитыванию и обработке поступающей извне информации. Ребенок, будучи потенциально разумным существом, поначалу еще не знает, как нужно себя вести в отношении природы или общества во множестве различных ситуаций; этого "не знает" и его организм, свободный от каких-либо инстинктивных программ (за исключением самых необходимых и примитивных). В этот период дети, конечно, беспомощны, и от неверных шагов их спасают старшие, родители.
В такой незашоренности, незарегулированности изначального конкретного поведения выражается превалирующее для данного этапа значение разума. Ребенок открыт для выбора любых линий поведения вообще. И этот выбор осуществляется исключительно на базе обобщения притекающей информации (в результате чего она превращается в знания, складируемые в памяти) и путем поглощения знаний, поставляемых взрослыми в уже готовом виде.
Таким образом, социальное (как и любое другое) поведение человека исходно определяется количеством и качеством знаний, накопленных им в своем мозгу в ходе разумного познания действительности. Эти знания, представляя собой аккумуляцию прошлого опыта индивида и опыта всего человечества, служат ориентирами при оценке характера наблюдаемой действительности (которая сводится к "узнаванию" ее путем сопоставления со сходными ситуациями, запечатленными в памяти), а также при оценке правильности (эффективности) в данных ("узнанных") условиях тех или иных действий, направленных на достижение конкретной цели.
Откуда берутся знания
Знания, как сказано, суть обобщения, то есть продукты специальной переработки поступающей в мозг человека информации. Каждый человек трудится на этой ниве всю жизнь, забивая свою память самыми разнообразными сведениями. Конкретные знания, являясь всегда в конечном итоге продуктами чьей-то индивидуальной мозговой деятельности, могут, однако, доставаться конкретному человеку и в готовом виде. Благодаря средствам коммуникации, языку и проч., люди способны общаться друг с другом и передавать друг другу свои знания. Сегодня львиная доля последних поступает в пользование отдельных особей именно в таком отсепарированном виде и способом обучения.
Процесс социализации
В частности, окружающая социальная среда с младых ногтей берет своих новых представителей в оборот и начинает их "воспитывать", то есть учить принятым в данной среде правилам поведения; вкладывает в их головы знания о своих особенностях и о способах наиболее эффективного приспособления к ним. При этом, понятно, что в одном обществе эти знания одни, а в другом - другие, ибо сами общества различны, тем более, если находятся на разных стадиях развития.
Таким образом, общество всегда выступает активной и заинтересованной стороной в процессе социализации личности, то есть в процессе подготовки своих будущих частей - на замену выбывающим поколениям. Ведь понятно, что здесь проявляет себя природа целого, заботящегося о поддержании своего гомеостаза. Человек в этом контексте рассматривается исключительно как часть, которая должна быть приспособлена к существованию в совокупности именно в качестве зависимой, правильно вращающейся шестеренки. Процесс воспитания, социализации новых поколений, формирования их психики, ценностных установок и поведенческих реакций есть процесс постоянного воспроизводства общества-целого.
Но при этом нельзя преуменьшать и собственное значение познавательных действий личности, которая, конечно же, самостоятельно исследует окружающий ее мир и сама (а не только с помощью старших поколений) формирует линии своего приспособительного поведения, основываясь на собственном жизненном опыте.
При этом, если за период жизни одного поколения происходят существенные изменения социальной среды, новое поколение приспосабливается уже именно к новым обстоятельствам, а не просто впитывает опыт, передаваемый старшими. Благодаря этому со сменой поколений при необходимости изменяется и "психическое" лицо общества в целом (на уровне сознания, привычек, ценностей и проч. его членов). Таким способом оно адаптируется к метаморфозам окружающей среды, а также и к своим базовым, вызванным изменениями орудий и т.д., преобразованиям.
Отрочество
Особенно важен в этом смысле подростковый период, в который происходит генетически спланированное сокрушение, "проверка на вшивость" всех и всяческих авторитетов и ценностей, выдвигаемых взрослыми. Если маленький ребенок просто и некритически усваивает вбиваемый в его голову материал, запечатлевает его, как фотопленка изображение, то в годы отрочества это накопленное знание подвергается усиленной критической обработке. Данный критический настрой, естественно, нередко перехлестывает через край, выражаясь в излишнем самомнении, доверии только к собственному опыту (весьма еще на деле небольшому). Но, как понятно, это необходимый и весьма полезный этап в развитии личности, в ходе которого она сверяет опыт родителей, старших поколений с реалиями текущей жизни; неверное (не соответствующее изменившимся обстоятельствам) при этом отбрасывается, правильное - усваивается.
В этот период, можно сказать, господствует даже не столько разум, сколько его разрушительная, во всем сомневающаяся часть. Поэтому юношеский максимализм, амбициозность и самомнение подростков обратной своей стороной имеют обычно неуверенность в собственных силах. Побочным следствием такого отторжения мира родителей является и тяготение подростков к сбиванию в собственные компании: их негативизм в отношении господствующих ценностей взрослого социума естественным образом компенсируется возрастанием роли собственной возрастной социальности (ведь при всем при том подростки остаются людьми и нуждаются в социальных связях).
Молодость
Но вечно жить с расшатанной, а тем более оппозиционной психикой нельзя, да и просто-напросто опасно с точки зрения выживаемости. Гиперкритицизм постепенно уступает место все более взвешенному рационализму. В молодые годы идет дальнейшее накопление знаний, но теперь уже вполне сознательное - не такое, как в детстве, когда любая информация заглатывалась, как червяк рыбой - вместе с крючком, - а с сопутствующей критической оценкой, промежуточным отсеиванием и забвением всего признанного ложным или излишним (бесполезным) материала. Возможность для такого подхода тут создана уже самим наличием какого-то предшествующего опыта, багажа старых знаний, с которыми можно сверять новые.
В этот период личность практически завершает свое формирование, приобретает устоявшиеся взгляды и привычки, вырабатывает наиболее эффективные модели поведения - то есть наиболее адекватно отражающие реалии окружающей социальной среды и обеспечивающие наилучшую выживаемость в ней.
Зрелость и старость
С дальнейшим взрослением происходит постепенная консервация и окостенение сложившихся представлений об особенностях среды и сопутствующая стандартизация поведенческих реакций. Тут как раз включаются, наконец, механизмы, отвечающие за превращение отобранных в предыдущие периоды "правильных" знаний в прочные убеждения, а соответствующих им линий поведения - в стереотипы. В отношении этих устоявшихся поведенческих реакций разум, в основном, уступает место инстинкту.
Адаптивный смысл этой уступки понятен. Данный инстинкт фиксирует установленные опытным путем рамки эффективного поведения. В дальнейшем человек ограничен этими заданными рамками, определяя рационально свое поведение по ситуации, но в системе указанных базовых координат. При этом нет нужды каждый раз по новой определяться с оценкой ситуации относительно стабильных условий общественного бытия. Все сводится лишь к чисто рациональной оценке на степень соответствия цели, к которой человек стремится, и данным инстинктивным установкам, отражающим на деле характер среды (здесь резко сокращена процедура ее "узнавания": это "узнавание" производится по крайне малому числу признаков - так сказать, навскидку). В результате ускоряется ориентация человека и повышается его приспособительный потенциал.
Но вместе с достоинствами, разумеется, перенимаются и недостатки; ускорение реакций сопровождается их иррационализацией, переводом их регулировки на уровень более глубоких сфер психики, где нет места вечно сомневающемуся разуму, а всецело господствуют жесткие императивы инстинкта.
Феномен убеждений
Возрастное преобразование исходно разумного, но устоявшегося поведения в стереотипное, инстинктивное влечет за собой и "инстинктивизацию" обслуживающих его мотивов. Нестандартное поведение всегда стремится соответствовать обстановке и цели, то есть, выражаясь оценочным языком разума - быть "правильным". Становление же стереотипного поведения связано с выходом на досознательный уровень - к тем пластам психики, где господствуют чувства, эмоции и проч., то есть те доразумные регуляторы поведения, которые входят в состав инстинктивных механизмов. Эмоции не разговаривают на языке разума - для них характерны оценки другого рода: "приятное-неприятное" или - еще абстрактнее - "хорошее-нехорошее".
Мотивами, оправданиями разумных поступков являются знания, свидетельствующие в их пользу, об их "правильности". С "инстинктивизацией" поведения эти оправдывающие его знания также претерпевают процесс окостенения, превращаются в нечто не подлежащее пересмотру, отторгающее критику в свой адрес ("глухое" к аргументам), то есть перерождаются в убеждения. Данные убеждения по форме и происхождению суть знания, но именно забронзовевшие, приобретшие характер абсолютного авторитета, непродуваемые сквозняком действительности. Это уже не только и не столько рациональный, сколько психический, эмоциональный феномен, а, соответственно, и осознаются-ощущаются (здесь нельзя разделить эти два подхода) сии убеждения как какая-то незыблемая этическая ценность.
"Правильное" поведение человеком всегда одновременно оценивается и как "хорошее". Но с возрастом тут происходит характерный сдвиг по фазе. В старости не то хорошо, что правильно, то бишь соответствует реальности, а то правильно, что хорошо, то есть соответствует убеждениям. Сами убеждения выступают у старших поколений в качестве незыблемой истины, нравственного абсолюта, точки отсчета всех оценок. Этическая окраска убеждений обратным образом выражается и в резком неприятии "нехорошего" поведения, а также и такого изменения условий, которое подрывает приспособленческую ценность, то есть эффективность основанных на данных убеждениях поведенческих стереотипов. В старости человек стремится не себя переделать по обстановке, а реальность законсервировать, сохраняя ее соответствие своим установкам.
Но молодость, конечно, не может согласиться с такими подходами. Поскольку в юности, при господстве разума, рациональным считается то, что соответствует фактам, а в зрелом возрасте - то, что соответствует сложившимся убеждениям, - разным поколениям подчас нелегко бывает понять друг друга. Особенно в те периоды, когда обнаруживаются резкие расхождения между вновь открытыми фактами, изменившимися обстоятельствами и старым опытом, старыми убеждениями. Последние рациональная молодежь справедливо расценивает как предубеждения.
Это имеет место как в общественной жизни, так и в науке. В последней те или иные убеждения выражаются в форме мировоззренческих предпочтений, складывающихся в период формирования общих убеждений личности. Бороться с этими предпочтениями также невозможно: они отмирают лишь со сменой поколений (если, конечно, знания о Мире изменились настолько, что требуют смены мировоззрения). (Поэтому я адресую эту свою р-р-революционную книгу прежде всего молодежи).
Следствия мобильности среды
Стереотипное поведение, разумеется, складывается и закрепляется лишь там, где для него имеется почва, то есть достаточная стабильность окружающей среды, повторяемость ситуаций. В обществе как целом с его циклическим характером функционирования таких повторяемостей пруд пруди - в особенности в периоды относительного спокойствия и равновесия общественной системы. Но стереотипное поведение, конечно, не может сложиться в мобильной, постоянно меняющейся обстановке. Отсюда проистекают два следствия.
Во-первых, когда преобразованиям подвержена вся социальная система (то есть имеет место так называемая эпоха перемен), психика того поколения, которое в этот период находится в естественном биологическом цикле включения механизма консервации, подвергается жестоким стрессам. У старшего поколения уже сложились какие-то убеждения и ему "все ясно": жизнь постоянно бьет его по голове, демонстрируя неадекватность его поведения новым условиям, но это не сказывается напрямую на его психическом здоровье: прочность последнего питается "убежденностью". Младшее поколение даже торжествует, ибо его гиперкритицизм в отношении опыта взрослых получает реальное оправдание. Но те, кто уже вышел из отрочества, но не вошел еще в старость, чьи биологические часы начали отсчет зрелости, запустив соответствующие программы, оказываются в полной растерянности и прострации, испытывая опасные психические нагрузки.
Во-вторых, когда мобильными являются лишь поверхностные обстоятельства (а это вполне обычная ситуация), стереотипное поведение закрепляется нормально, но в жизни всегда остается место подвигу, то бишь разуму с его нестандартным поведением. Инстинкты и в старости вовсе не управляют всем спектром жизнедеятельности человека. В силу этого в человеческом мозгу всегда идет борьба инстинкта и разума, в которой последний иногда может побеждать даже в самой безнадежной (в смысле возраста) ситуации. Все зависит от мощи и тренированности конкретного разума (как вы понимаете, читатель, - эту лазейку я оставляю для нас с вами).
2. Менталитет
Менталитет
Вышеописанное об'ясняет и наличие такого феномена, как менталитет. Менталитет есть комплекс устойчивых традиций бытия конкретного социума. По внешней форме он представляет собой набор определенных правил поведения, своего рода свод неписаных законов, обычаев, а также и систему ценностных оценок всего и вся - этических, эстетических, рациональных и проч. С данной стороны, менталитет - это как бы "морализированная идеология" народа, охватывающая все сферы его жизни (то есть выражающаяся не только в его социальных отношениях, но и в отношении к окружающей природной среде).
Но мы с вами, читатель, теперь понимаем, что это и нечто большее - не просто система ценностей, знаний и правил поведения, а еще и биологический в своей основе феномен. Это не традиции, которым следуют по доброй воле или из уважения к предкам, а глубоко заложенные в психике людей императивы. Ментальность общества есть сумма поведенческих стереотипов и убеждений его членов, рассмотренных, однако, уже не как момент индивидуального приспособления, частной психики, а как факт общественного бытия, содержание массовых убеждений и образа жизни (напоминаю, что убеждения суть дети сознания, ушедшие от него к инстинкту, да при этом еще и перенявшие каким-то чудом - в стиле непорочного зачатия - гены нового "папаши").
Значение биологических начал в жизни общества
При этом важно, что биологические начала менталитета зримо превалируют в общественной жизни. Ибо они характерны именно для зрелых и старших возрастных групп людей, играющих решающую роль в бытии общества, то есть являющихся его действительными частями. Младшие поколения - суть запчасти, заготовки впрок: значимые социальные функции выполняются только взрослыми.
Они, во-первых, производят матблага, во-вторых, занимают ключевые управленческие посты, то бишь властвуют, определяя общественные порядки (естественно, по своему разумению, то есть согласно убеждениям). Наконец, в-третьих, на старшие поколения возложена и задача социализации младших, в ходе которой они, конечно, злоупотребляют служебным положением, стараясь навязать своим подопечным собственные взгляды и ценности.
Менталитет как фактор стабильности общества
Стоит сказать, что такое засилье инстинктивных начал в организации функционирования общества есть благо для него. Стабильность целого зависит от того, насколько предсказуемы и стандартно-устойчивы действия его частей. Биологически обеспечиваемый в этом плане автоматизм поведения людей находится вполне в русле этой потребности. Он, разумеется, оказывается весьма неуместным в эпоху перемен, но в силу того, что смена поколений у "хомо сапиенс" по своей частоте всегда опережала темпы развития производства и общественных порядков, особых конфликтов на этой почве доселе не возникало (хотя сегодня - с ускорением указанных темпов - это уже обнаруживается как проблема).
Менталитет как тормоз перемен
Как понятно, в целом менталитет в эпохи перемен выступает в качестве тормозящего эти перемены фактора. В стабильной обстановке формирующиеся у человека программы стереотипного поведения и сопутствующие убеждения соответствуют цели его выживания, то есть тому всеобщему эгоистическому интересу, который был описан в первой главе данного раздела. Но в эпохи перемен у старших поколений тут намечается трещина. Их поведение, диктуемое убеждениями, приходит в противоречие с их реальными животными интересами. Что, конечно, тут же расценивается данными поколениями как следование "высоким идеалам" и т.д., какими бы дрянными на деле эти "идеалы" ни были.
Существенно то, что выполняя функцию социализации, взрослые группы общества стремятся передать свои убеждения и стереотипы поведения младшим. И при этом достигают определенных успехов. Причем тем больших, чем незначительнее масштабы свершающихся перемен, чем бесконфликтнее расхождения между этими убеждениями и реалиями новой обстановки. Последние могут пред'являть человеку жесткие требования, выступать в качестве императивов выживания, но могут и просто лишь создавать возможности (без необходимости их реализации) для изменения стиля поведения в сторону его большей эффективности с точки зрения благополучия индивида. Понятно, что в последнем случае вытеснение старой ментальности новой идет долго и мелкими постепенными шажками - в ходе смены не одного, а десятков поколений. Пример подобной эпохи перемен, растянувшейся на века и проходящей незаметно для самих участников процесса, мы видим, скажем, в переходе от первобытности к первым антагонистически-классовым обществам. Здесь реальное господствующее положение формирующейся постепенно функциональной группы управленцев осознается ее представителями далеко не сразу; еще позднее открываются сознанию возможности, связанные с этим положением, и, наконец, даже после обнаружения этих возможностей, они еще долго не используются по назначению, то есть не воплощаются "в пароходы, строчки и другие долгие дела". Этому мешает господствующая в обществе, в том числе и над душами самих его потенциальных господ, ментальность. Управленцы ощущают себя слугами общества и стараются соответствовать этому высокому званию служащего.
Проблема реформирования традиционных обществ
Те же факторы срабатывают и сегодня, когда некоторые нетерпеливые европейцы пытаются наскоком реформировать ("цивилизовать") традиционные общества Африки и Азии (или нетрадиционной России). Материал усиленно сопротивляется внедрению в его среду буржуазных ценностей и стилей поведения.
Выкорчевать корни ментальности вообще не так-то легко: тут бесполезны увещевания и апелляции к разуму и очевидным выгодам. Зрелые поколения все равно ведут себя так, как диктуют им их инстинкты. Можно расшатать их поверхностное сознание, но не убеждения, а главное - невозможно поколебать их привычку к определенному образу жизни, те бессознательные стереотипы поведения, которые они упорно продолжают реализовывать в своей повседневной жизни, несмотря ни на что. Надежды можно возлагать лишь на молодежь (песенки типа: "Перемен! Мы ждем перемен" - с энтузиазмом распевает лишь она; старики же, в основном, чешут в затылках: "Как бы не вышло хуже").
Но для традиционных обществ их устойчивость об'ясняется не только этим. А также и самой трудностью агитации против первобытного менталитета. Не в том только смысле, что молодежь здесь неизбежно проводит свое детство, отрочество и юность в среде своих старших родственников, отчего неизбежно испытывает с их стороны социализирующие влияния. Но и прежде всего в том, что сами ценности и общественные порядки первобытных социумов весьма привлекательны для человека и нередко выигрывают в сравнении с предлагаемыми им взамен буржуазными ценностями и порядками (ведь даже "коммунистический" менталитет бывшего советского общества в чем-то лучше капиталистического). Разрушение первобытного менталитета - весьма непростой и довольно длительный процесс даже при условии активных внешних способствующих этому воздействий.
Менталитет и общественное сознание
Менталитет не следует отождествлять с общественным сознанием и его составляющими - моралью и идеологией. Ментальность, как сказано, во-первых, опирается на инстинктивные механизмы, включая в свой состав стереотипное поведение и убеждения; тогда как общественное сознание - это прежде всего именно сознание со свойственным ему превалированием разумных подходов.
Во-вторых, менталитет гораздо более широко охватывает жизнь общества, руководя всеми ее сферами. Можно сказать, что он обслуживает прежде всего базовые, воспроизводственные взаимодействия людей. В то время как общественное сознание претендует на регулирование лишь верхушки данного айсберга, а именно - взаимоотношений социальных групп в рамках системы распределения материальных благ.
В-третьих, общественное сознание есть продукт деятельности господствующих классов и выражение их интересов; содержание его формируется в немалой степени усилиями корыстных идеологов. Менталитет же - порождение народной жизни и передается от поколения к поколению сам по себе - в процессе тотального и естественно протекающего процесса социализации.
* * *
На этом я заканчиваю изложение общей теории общества, теша себя хлипкой надеждой на то, что мне удалось дать читателю более-менее ясное представление о самых общих законах функционирования и развития общества. Теперь рассмотрим этот хитрый об'ект более детально - в процессе его становления и стадиальных деформаций.
Часть вторая. Становление общества
Раздел первый. Доисторический период
Пояснение периодизации
Доисторическим периодом я называю эпоху, содержание которой приходится реконструировать на основании косвенных данных, по преимуществу средствами логики, теоретического анализа. Социумы, типичные для данной эпохи, разумеется, не дожили до наших дней и даже до той поры, когда отдельные мыслители древних Китая, Греции, Рима и т.д. впервые заинтересовались собственными и соседскими общежитиями и принялись описывать их, оставляя потомкам хоть какие-то этнографические сведения.
В противовес этому исторической эпохой в первобытности для меня является та, типичные социумы которой наблюдались и наблюдаются учеными. Разумеется, эти типичные социумы исторического периода сохранили и отдельные черты, пережитки прошлой эпохи (в особенности, в части общественного сознания, культурных традиций, то есть ментальности), что помогает реконструировать последнюю. Но большее значение тут имеют данные археологии, палеоантропологии и пр., а главным образом, именно логика, позволяющая свести все эти данные в единое целое, в теоретическую систему. Которая сама уже служит критерием отбора и трактовки фактов исторической эпохи - как пережиточных или нет.
Что я буду делать
Алгоритм исследовательской деятельности подсказывает намеченная выше методология. Естественно, первым в очереди на анализы стоит процесс становления общества как целого. Здесь надо обратить внимание на исходные свойства вещей- будущих частей. Затем - на причины, обеспечившие возможность и необходимость их прочных скоплений. Наконец, - на последствия существования в рамках этих скоплений, то есть на деформации частей в ходе взаимного приспособления, на метаморфозы самих скоплений (в силу того же процесса) в сторону большего единства, на преимущества, которые дало им бытие в совокупности, и т.п.
Поскольку, как будет видно ниже, процесс возникновения (и даже разрушения) скоплений в древнейшую эпоху происходил неоднократно и всякий раз на новой исходной базе, как в смысле свойств вещей-частей (порожденных предшествующими деформациями), так и в силу смены побудительных причин, иной необходимости для сплочения, - постольку я должен буду проследить все эти перипетии с их влияниями и результатами. То есть вышеуказанный исследовательский алгоритм действий будет применен столько раз, сколько в практической истории имелось типов скоплений и, соответственно, возникших из них социумов.
Глава первая. Становление человека
1. Свойства животных предков
Животные предки
Человек ведет свое происхождение из животного мира. Ход биологической эволюции, сопровождаемый развитием организмов как целых, вывел на авансцену истории особый отряд приматов, к числу которых принадлежали и наши предки. Примерное представление об их физической конституции и вытекающем из нее образе жизни можно составить из наблюдений за современными человекообразными обезьянами. Кажется очевидным, что именно в сходных особенностях наших предков и кроется (во всяком случае, в значительной степени) секрет их очеловечивания. (Напоминаю, что для становления целого необходимо образование скопления вещей и здесь велика роль внешних условий, но при наличии скопления решающее значение уже приобретают собственные свойства скученных вещей, в нашем случае - первобытных гоминоидов).
Ближайшими нашими родственниками являются шимпанзе. Генетическая дистанция между нами и ими крайне мала - раз в 20-30 меньше, чем между родами лягушек. Наше физиологическое сходство, в особенности, на молекулярном уровне, колоссально. По белкам, например, оно составляет 99 процентов. Причем расхождения связаны не столько с нашей эволюцией, сколько с эволюцией самих обезьян. Биологическая эволюция человека как раз давно застопорилась. Мы ближе к общему предку, чем шимпанзе. Этот предок жил от 2 до 5 миллионов лет назад. Отделение линии гориллы произошло где-то 4,5 млн. лет назад, но шимпанзе еще около 2 млн. лет после этого находились в общем эволюционном стволе с линией человека.
Исходя из всего этого, с большой достоверностью можно предположить, что повадки и особенности современных человекообразных обезьян и наших прямых предков весьма сходны.
Всеядность
Эту особенность, пожалуй, следует поставить на первое место. В ней заключается и слабость, и сила приматов. Они произошли от насекомоядных и оказались менее специализированными в пище, чем многие другие виды. Особое устройство пищеварительного тракта позволяет тем же шимпанзе переваривать любую еду, делает их более независимыми от среды. Они полнее, чем чистые хищники или травоядные, могут использовать питательный потенциал региона обитания. И тем самым могут жить относительно скученно.
С другой стороны, отсутствие узкой ориентации на потребление определенной пищи и, соответственно, специализации в способах ее добычи, ведет к усложнению отношений данных животных к окружающему миру. Они шире познают и практически осваивают многообразие природы, отчего должны быть более гибки и развиты в интеллектуальном смысле, но менее специфичны и жестки в организации своих органов, способных к самой различной деятельности. Я могу предположить, что и генетический механизм в данном случае должен быть более подвижен и подвержен деформациям (чем сложнее целое, тем быстрее оно развивается).
Третьим важным следствием всеядности является сравнительная слабость приматов. В большинстве своем они не имеют массивности травоядных и в то же время не обладают силой и зубами хищников. (Предполагают, что вес наших предков-самцов не превышал 50-60 кг). При жизни, полной опасностей, это провоцирует к поискам каких-то компенсирующих недостатки физического строения факторов.
Неспециализированность
Всеядность есть отражение и момент общей неспециализированности, которая, предположительно, была характерна для исходных гоминоидных форм. Среди обезьян тоже встречается узкая специализация, ограничивающая свободу маневра. Но наши предки, скорее всего, имели расшатанный генотип, способность к изменениям в весьма широком диапазоне. Об этом свидетельствует сильный разброс в массивности и прочих признаках у австралопитековых, которые считаются то ли звеном в цепочке наших прародителей, то ли их родными братьями. Значит, и предшествующая им форма была мобильна, способна к самым различным метаморфозам. То есть не была жестко сориентирована на определенный ареал обитания, вид деятельности и пр.
Лапа-рука
Одним из факторов, помогающих обезьянам выжить, является древесный образ жизни. Для многих видов приматов те или иные ярусы леса - это вообще естественная ниша обитания. Но и полуназемные обезьяны обычно стараются держаться поближе к лесу, чтобы в любой момент иметь возможность спастись от хищников, взобравшись на деревья. Шимпанзе, скажем, проводят на них 50-70 процентов своего времени и лишь остальное - на земле.
Обезьяны способны с большой ловкостью и быстротой передвигаться в кронах, хватаясь за ветки. Это предполагает, во-первых, развитие острого зрения и координации движений, способности мгновенно оценивать пространственную ситуацию, определять расстояния и взаимные расположения ветвей и соразмерять с ними свои двигательные усилия. У шимпанзе зрение бинокулярное, стереоскопическое, цветовое. И развитие мозга сильно связано именно с информацией, поставляемой зрением (как и у человека).
Во-вторых, это требует реконструкции обычных ног или лап из органов передвижения по земле в органы передвижения по деревьям. Конечности тут развиваются в сторону увеличения цепкости, хватательных функций, появляются пальцы - причем способные подчас охватывать предмет с разных сторон ("в замок"). Развивается осязание. Шимпанзе определяет предметы не нюхом, а глазами и пальцами. Лапа приматов превращается в своего рода проторуку. Но это дает возможность не только двигаться в определенной среде, но и просто брать и удерживать различные предметы, манипулировать ими. А тем самым и лучше познавать их полезные для себя свойства, вообще использовать их в каких-то своих целях.
В-третьих, такая специализация конечностей и увеличение многообразия их функций ведут к тому, что приматы становятся способны и по земле передвигаться не обычным способом, то есть не на четырех обязательно, а на трех и даже на двух лапах. Верхние конечности при этом оставляя свободными. Для жестикуляции в разговорах о футболе.
Относительно наших непосредственных предков прямо установлено, что они имели отношение к древесному образу жизни, ибо только в этом случае на ладони и пальцах появляются папиллярные линии. Однако предполагается, что все-таки они не были специализированными древесными обезьянами типа гиббонов, а больше были приспособлены к лазанию. Именно в этом случае развивается захват ветвей, оппозиция большого пальца.
Полезно отметить, что эти особенности лап не пропадают втуне у шимпанзе. Для них характерно регулярное использование предметов внешней среды. Самки пользуются ими для добывания пищи, самцы - для защиты и нападения, то есть в качестве оружия. В том числе - метают камни.
Интеллект
Следствием вышеописанного, а также и того, что будет сказано ниже, является относительно высокий уровень интеллекта обезьян. В этом отношении они заметно выделяются среди прочих животных. Как отмечают экспериментаторы, все высшие животные действуют, руководствуясь своим прежним опытом, а новый опыт приобретают путем слепых проб и ошибок, случайно. И лишь обезьяны решают задачи также и первично. То есть предварительно оценивая возможные результаты своих действий. Конечно, это не значит, что такая оценка не основана вообще на прежнем опыте. Это означает лишь то, что из конкретного опыта обезьяны способны извлекать куда больше полезной информации, чем другие животные, способны даже как-то абстрагировать и данные абстракции использовать в иных случаях, которые кажутся экспериментаторам совершенно новыми, неизвестными подопытным особям. Как конкретные ситуации, они, конечно, новы, но в каких-то общих чертах, безусловно, должны быть сходны с прошлым опытом. Иначе шимпанзе (у рассуждающих о "первичности" экспериментаторов) оказываются способнее людей и даже вообще действующими по какому-то мистическому наитию.
Вероятно, здесь задействованы механизмы типа тех, что определяют существование в животном мире феномена "инсайта", то есть внезапного озарения, осуществления адаптивной реакции без предварительных проб и ошибок. Разумеется, эта реакция берется не с потолка, а есть просто результат неожиданного сопоставления различного опыта, зафиксированного в мозге. Вопрос именно в способности к таким нестандартным сопоставлениям. Этот феномен чаще встречается у молодых особей, у которых традиционное поведение и возрастная консервация психики еще не подавляют способность к творчеству. Возможно, физиологическое доверие к прежнему опыту (ибо любой феномен психики имеет нейрофизиологическую природу) у обезьян сравнительно расшатано в силу отмечавшегося выше естественного многообразия их отношений к миру. Устройство мозга высших приматов больше, чем у других животных, рассчитано на нестандартные ситуации. Приматы более свободны в своем поведении, в выборе действий, то есть, как говорилось, менее специализированы.
Характерно также, что мышление приматов является по преимуществу "ручным". Опирающимся на возможности манипулирования, которые создает наличие проторук. Обезьяна приобретает сведения о предметах прежде всего руками и глазами. Она может понять только те связи и отношения, которые можно потрогать и непосредственно обозреть. Другие животные не способны и на это. Кстати, некоторые сходные моменты в этом отношении отмечаются и в мышлении ребенка. Шимпанзе достигают стадии, которая является базой использования символов у детей. Они способны абстрагировать на уровне детей 2-3 лет, а проектируют свои действия на уровне 4-7-летних.
Физиологически мозг человека и мозг шимпанзе крайне сходны. У нас нет ничего, чего бы не было у этих обезьян. В их мозгу имеются все поля и разделы, отвечающие за труд и тонкое манипулирование, речевая зона, ассоциативная кора, отвечающая за взаимодействие сигналов, узнавание предмета по отдельному его признаку. Различия наши в этом плане не столько структурные, сколько чисто количественные. Особенно различается, конечно, площадь новой коры. Площадь древней коры у человека в полтора раза больше, чем у шимпанзе, новой - в четыре.
Понятно, что психическая и интеллектуальная жизнь шимпанзе тем самым во многом близка нашей. Шимпанзе способны смеяться. Мимикой обезьяны выражают все эмоции, которых у них ничуть не меньше, чем у человека. Краткосрочная память ничем не отличается от человеческой, а в чем-то и превосходит ее. Шимпанзе способны классифицировать предметы, различать множества, находить середину количества. Только высшим обезьянам и нам свойствен автоматический синтез разнородных сигналов как свойств одного и того же об'екта. Шимпанзе на ощупь определяют предметы, которые видели только однажды, или, наоборот, узнают зрительно предметы, которые раньше только ощупывали. Они различают и сигналы разного класса с абстрагированием их для сопоставления абсолютно непохожих предметов. То есть мышление высших обезьян вовсе не абсолютно конкретно.
Шимпанзе способны и передавать информацию друг другу. В одном эксперименте в присутствии вожака группы спрятали приманку. Затем поместили его к другим особям. Когда последних запустили в первый вольер, они уже знали, что имеется приманка, и занялись сразу ее поисками.
Известны и опыты по научению шимпанзе речи. Конечно, произносить слова они не способны, но могут формировать понятия и даже предложения. Разговаривают на языке жестов, языке глухонемых. Горилла Коко к 5 годам имела запас в 645 знаков и активно использовала 345 из них. Коко сама изобретала новые знаки, сочинила слова "укусить", "очки", "светоскоп", а также способна была шутить, намеренно путать ответы, комментируя это знаками "смешная горилла" и смехом. Шимпанзе, владеющие знаками, беседуют между собой и учат друг друга. Причем здесь наблюдается не просто подражание, а именно намеренное обучение.
Любопытна обусловленность развитости интеллекта стадным образом жизни. Именно благодаря последнему формируется, в основном, такой важный феномен, как самосознание. Обезьяны способны узнавать себя в зеркале, но только в том случае, если воспитывались в сообществе. При изоляции с рождения эта способность не развивается.
Так что мы можем констатировать, что проблемой, требующей глубокого исследования, является не столько развитие интеллекта человека на базе способностей его предков, сколько становление самого этого животного интеллекта. Переход от уровня высших приматов к уровню собственно хомо сапиенса относительно мал в сравнении с переходом от предыдущих стадий развития биомира к данной.
Двуполость
Как известно, видовое воспроизводство всех высших животных осуществляется посредством двуполого размножения. Приматы тут, конечно, не являются исключением. Но то, что эти животные обладают развитым мозгом, придает такому воспроизводству особый колорит. Детеныши человекообразных обезьян рождаются с большой головой, ввиду чего самке необходимо иметь широкий таз и бедра. Что ухудшает ее двигательные способности, ослабляет индивидуальную сопротивляемость среде. Кроме того, само созревание столь сложного организма в чреве самки идет дольше, да и после рождения взросление детеныша и готовность его к самостоятельной жизни наступают значительно позже, чем у примитивных животных. Срок беременности у горилл достигает девяти месяцев. У шимпанзе детеныш до четырех лет кормится молоком матери и лишь с семи лет может существовать независимо от нее. Но еще не от стада: подлинное взросление наступает тут к десяти годам. Самки обезьян с детенышами являются тем самым особо уязвимыми, нуждающимися в кормлении, защите и прочей поддержке со стороны самцов на протяжении длительного времени. У наших предков этот срок должен был быть еще более растянут. У австралийцев дети рано начинают заниматься собирательством, но и к десяти годам обеспечивают себя пищей лишь на четверть потребности. Такая зависимость самок с детьми (особенно, в экстремальных условиях) от самцов толкает членов популяции к совместной жизни, то есть к стадности.
Стадность
Помимо того, к стадности ведет и отмеченная общая слабость приматов, которые вынуждены об'единяться (и имеют к этому возможность в силу своей всеядности) для защиты от хищников. Это еще один компенсирующий недостатки физической конституции фактор. Имеющий опять же и собственные последствия.
Главным образом они сосредоточены в сфере развития того же интеллекта и психики. Стадный образ жизни необходимо обусловливает становление более сложных, чем при обособленном обитании, взаимосвязей животных. Он создает для каждого из них новую сферу отношений, новую среду, причем более мобильную, чем природная. Потребность адаптации к этой среде дополнительно развивает умственные способности, а в особенности эмоционально-психическую сферу. Формируется совершенно новый зародышево-социальный тип связей.
Кроме того, в стаде значительно быстрее, чем при индивидуальном образе жизни, идет накопление, сохранение и распространение знаний и опыта приспособления к окружающей природе. Здесь инстинкт подражания, свойственный обезьянам и вообще всем развитым животным, получает широкое поле деятельности. Полезные поведенческие стереотипы и новые открытия в данной области передаются в стаде от особи к особи, а также и из поколения в поколение. Ход эволюции при этом ускоряется. Стадность становится не просто фактором защиты, но фактором социализации, воспитания, совместного эффективного приспособления к окружающей среде вообще. Вот это последнее обстоятельство я хочу выделить особо.
Стадо является одним из важнейших способов адаптации высших приматов к среде и тем самым находится в числе решающих факторов, определяющих интеллектуальное и связанное с ним морфологическое развитие. Все предшествующие перечисленные особенности суть особенности индивидов, отдельных особей как природных организмов. Стадо - феномен из другого ряда. Поэтому его необходимо рассмотреть особо - само по себе.
2. Характер животного стада
Основной принцип организации
Первоначальные сообщества архантропов являлись прямыми наследниками чисто животных стад, поверхностное представление о которых можно составить на примере общежитий современных обезьян. Других свидетельств на эту тему просто нет.
Как сказано, в животном мире стадо - один из способов биологической адаптации вида к изменениям окружающей среды. Оно характерно преимущественно для высших животных и обладает большей гибкостью и подвижностью, чем непосредственно физиологический путь приспособления. В силу этого ведущим структурообразующим принципом стада является соответствие требованиям среды. А поскольку последняя весьма разнообразна и изменчива, то можно сказать, что для стада характерно как раз отсутствие строгой структуры. В одних условиях она одна, в других - другая. В зависимости от потребностей выживания в меняющейся обстановке изменяются и отношения между стадными животными.
Наблюдая стадную организацию человекообразных обезьян, ученые пришли к выводу, что она в ряде аспектов в большей мере обусловлена экологически, чем генетически. В этом плане обезьяны одного вида (шимпанзе, гиббоны) в разных условиях дальше друг от друга, чем обезьяны разного вида в одинаковых условиях. Структурообразующие принципы стадного приспособления к условиям среды одинаковы в пределах видов, входящих в одно семейство. Влияния внешних факторов тут более значительны, чем видовые особенности. Более того, стоит одним и тем же сообществам обезьян перейти из саванны в лес или обратно, как организация их стада тут же меняется.
Безусловно, и первобытные стада протолюдей должны были иметь различную структуру в зависимости от среды обитания. Среда же эта, как и у современных гоминоидов, представляла собой, в основном, или леса, или саванны.
Лесные стада
Наблюдения показывают, что все виды обезьян, живущие в лесах, характеризуются более аморфной и мобильной структурой, чем виды, ведущие степной образ жизни. По существу, здесь имеются не стада, а ассоциации животных, знающих друг друга, живущих вместе или по соседству.
В лесу при обилии пищи и относительной защищенности от хищников обезьяны позволяют себе расслабиться, имеют большую свободу, могут переходить из группы в группу в рамках одной ассоциации. Между стадами мигрируют, как правило, лишь самки, для которых вписанность в свой коллектив с его иерархией менее значима. Ведь борьба за доминирование характерна больше для самцов. Что затрудняет как собственный переход самца в иное стадо, так и допуск чужака в число членов своей группы. Ибо это неизбежно связано с пересмотром отношений всех самцов, всей сложившейся иерархической системы. В целом сообщество "осознает" свою сплоченность и проявляет агрессию в отношении чужаков. Но и самки, пришедшие со стороны, имеют низкий ранг. Их шанс - внимание доминирующих самцов.
Система доминирования, однако, здесь сравнительно расшатана. В лесу власть вожака ослаблена. Руководить могут несколько самцов, мирно деля власть.
Степные стада
В саванне обезьяны быстро дисциплинируются, в их сообществах обнаруживается внутренний порядок. Например, при следовании стада шимпанзе по саванне самки с детенышами всегда держатся впереди, за ними выступают самцы, затем самки без детенышей и, наконец, завершает цепочку молодняк.
Большое значение приобретает иерархическая структура. Повышается роль организатора-самца. Причем у павианов, например, важна тут не только простая сила, но и другие таланты: рациональность подаваемых команд, наблюдательность (которая важна для своевременного обнаружения опасности), способность правильно оценивать ситуацию и принимать соответствующие решения, умение ориентироваться, знание троп, мест ночевки и т.п. Вожаки выступают и в роли судей, разрешают ссоры, довольно частые между самками. Иерархия, особенно у высших обезьян,
"является, скорее, не инструментом подавления, а инструментом управления и организации совместного поведения" (18, с.89).
Так же разнообразны факторы, определяющие доминирование у шимпанзе: это и физическая, и психическая сила (то бишь агрессивность, способность устрашать, подчас связанная с сообразительностью: известен случай, когда средний по силе самец захватил лидерство лишь потому, что умел хорошо греметь найденными им пустыми канистрами), и опыт, и поддержка других животных. Причем любопытно, что в новой, незнакомой ситуации иерархические взаимоотношения подавляются и конкретные шаги к разрешению этой ситуации могут исходить от особей низшего ранга. Чаще всего отношения доминирования выясняются без драки - угрозами. Они не распространяются на детенышей, которые пользуются общей защитой.
Интересно значение приближенности к доминирующей особи, которое повышает ранг приближенного. Если доминирует самец, то повышается ранг его самок. Если самка (что у шимпанзе встречается иногда в малых группах), - то ее детей. У макаки-резуса отмечен даже случай передачи ранга по наследству. Причем, естественно, от матери, ибо отца установить невозможно. Доминирование самки передалось дочери, сыну и внуку.
Характерно также, что пребывание на открытой местности, в зоне уязвимости, влечет за собой увеличение численности стада. У горилл, например, там, где они ночуют на земле, стада в два раза больше, чем там, где они могут ночевать на деревьях.
Все эти аспекты, как сказано, определяются природной средой. Но есть и такие особенности стад, которые вытекают прямиком из биологической природы обезьян и поэтому одинаковы в любых условиях. Речь идет о зачатках родственных связей, об образовании различных групп, связанных с естественным половозрастным делением, а также об отношениях полов.
Отношения полов
Прежде всего тут я хотел бы, чтобы читатель понял, что отношения полов не сводятся к половым отношениям. Последние суть лишь один из фрагментов первых. К сожалению, внимание многих в этом вопросе как раз как-то зациклено на порядке свершения половых актов. Между тем отношения полов существуют и помимо половой жизни и строятся в первую очередь не вокруг вечного полового вопроса, а по поводу рождения, вскармливания и воспитания детей. Природа не ради нашего удовольствия разделила людей на мужчин и женщин, а преследуя прежде всего цель наилучшего воспроизводства вида. И лишь для обеспечения этого воспроизводства ею создан такой феномен, как половое влечение.
Поэтому я обращу сначала внимание читателя на то, как у обезьян обеспечено именно деторождение, вскармливание и воспитание потомства. Они осуществляются у самых наших близких родственников - шимпанзе и горилл - в рамках всего сообщества. Зачатие происходит беспорядочно, хотя преимуществами обладает доминирующий самец. Забота о потомстве - дело матери, но поддержка ее осуществляется всеми членами стада. Вообще наблюдения свидетельствует об особом отношении стада к самкам и их детенышам в течение многих недель после родов. Новорожденных холят все, особенно самки. Развито так называемое "теткино" поведение. Нянчат детенышей не только родственницы матери, но и подружки. Детеныш в стаде шимпанзе не гибнет с потерей матери, а берется под опеку.
Отмечается иногда парование самца и самки, но неустойчивое. Авторы учебника "История первобытного общества" утверждают, что "шимпанзе и гориллы живут парными семьями" (2, с.64),
но, боюсь, это является преувеличением. Пребывание в таком парном союзе не исключает половых контактов на стороне, а главное, вовсе не обеспечивает воспроизводства потомства. Неустойчивость парования, видимо, связана с тем, что самки гоминоидов (как и практически всех прочих животных) способны спариваться только в период овуляции (феномен эструса), в то время как самцы нуждаются в более частых контактах, отчего и вынуждены удовлетворять свои половые потребности "на стороне" - с теми самками, которые находятся в состоянии "боеготовности"; при этом, понятно, что нет и почвы для формирования стабильных пар.
Обезьянам, в основном, не знакомо чувство ревности. У шимпанзе "доминирующие самцы, как правило, не ставят никаких препятствий подчиненным" в их контактах с любыми самками. Даже у павианов с их гневливым характером "взрослые самцы почти никогда не дрались из-за самок" (5, с.263).
Таким образом, половые отношения у шимпанзе, в основном, беспорядочны. Эти отношения самими обезьянами, то есть, так сказать, "социально", никак не регулируются. На этом уровне нет еще понятия ни о морали, ни о воздержании, ни о прочих общественных изобретениях.
Но есть закономерные биологические ограничения, предотвращающие кровосмешение. Странно было бы, если бы их не было. Тогда бы данный вид просто вымер, выродился, тиражируя все один и тот же генетический материал.
У шимпанзе, например, исключены половые контакты сыновей с матерью, а также и между детьми одной матери.
"Отмечается необычайно тонко сбалансированное и целесообразно организованное поведение самок, выбирающих в случаях наличия тесно родственных групп самцов из других линий и таким образом предотвращающих близкое кровное родство" при половых контактах (1, с.229).
Л.А.Файнберг сообщает, что половые отношения у шимпанзе ограничены "фактическим учетом родства по материнской линии" (15, с.62).
Итак, у высших обезьян в половые отношения могут вступать только особи, не являющиеся потомством одной самки. Очевидно, тут действует механизм типа импринтинга: совместное подрастание, известные близкие отношения детей одной матери формируют какие-то биологические запреты в области полового влечения. Индифферентно бродящий поодаль самец не попадает, видимо, в число близких родственников, тем более, что он (при неупорядоченности половых отношений) фактически может и не быть им вовсе.
Инстинктивность избегания
Каким образом реализуется указанное избирательное половое избегание, то есть соответствующее поведение гоминоидов? Всякое поведение, а если взять шире - действие живых существ регулируется тремя способами: рефлекторно, инстинктивно и рационально. При этом рефлексы, инстинкты и разум относятся друг к другу как последовательные звенья в цепи все более усложняющейся активности биоорганизмов и, соответственно, механизмов управления ею.
Рефлексами регулируются простые физиологические реакции - типа отдергивания руки от огня, выделения желудочного сока при виде пищи и т.п. Рефлексы, как известно, бывают безусловные и условные, то есть данные особи от рождения и выработанные у нее в процессе дрессуры жизненными обстоятельствами. В обоих случаях (то есть независимо от происхождения) рефлекторные действия характеризуются высокой степенью автоматизма, жесткости, осуществляются без какого-либо участия разума (если последний, конечно, вообще имеется).
Инстинкты управляют не отдельными реакциями-действиями, а целыми комплексами их - поведением. Понятно, что они появляются только у относительно развитых биоорганизмов. Инстинкт представляет собой своего рода сложную программу, определяющую характер и последовательность действий особи в заданной ситуации. В основе тут лежат, разумеется, простейшие рефлекторные акты; вся новизна феномена заключается лишь в особенностях их организации, то есть в самом наличии последней. Всякий конкретный инстинкт - в конечном счете просто кооперирование конкретных рефлексов в ходе достижения некоторой цели. Естественно, он несет в себе и все родовые черты своих элементов: то бишь - безусловность и условность происхождения, жесткую запрограммированность реализации и пр. В то же время механизмы регулировки инстинктивного поведения, естественно, куда хитрее, чем механизмы рефлекторных реакций, - и чем сложнее поведение, тем богаче инструментарий его настройки.
Разум является еще более усложненной формой управления реакциями и поведением, выросшей, возможно, на базе использования потенциала механизмов выработки условных рефлексов-инстинктов - за вычетом последних этапов этого процесса (и отвечающих за них структур), связанных с закреплением рефлекторно-поведенческих стереотипов. Разум осуществляет не что иное, как выбор линий поведения (последовательностей действий), но предлагает их особи не в директивном, а лишь в рекомендательном порядке. Удачное поведение при этом не закрепляется как норма для всех последующих аналогичных случаев, а только запоминается как возможный образец. Разум в этом плане есть расшатанный, ослабленный, а точнее - недоразвитый инстинкт. Впрочем, соль данного феномена может заключаться и в каких-то иных биологических новациях: здесь это не важно; проблема происхождения разума мной затронута лишь к слову. Существенно же то, что разум, подобно инстинкту, регулирует поведение тех особей, которые им обладают, но делает это не жестко, принудительно, автоматически, а вариативно, свободно, с опорой на сознание и знание, аккумулированное в памяти.
Исходя из этого, легко заключить, что избирательное половое избегание у гоминоидов является типом инстинктивного поведения. Это, безусловно, не простой рефлекс, раз имеется именно поведение, а не отдельная реакция. Это тем более не последовательность рационально организованных действий, поскольку у человекообразных обезьян попросту еще нет разума, не говоря уже о знаниях по поводу опасностей кровосмешения. Итак, шимпанзе уклоняются от кровосмешения не из моральных или научных соображений. Тут мы определенно имеем дело с инстинктом.
Но как работают инстинкты? Здесь важно, что инстинктивное поведение опирается на какие-то бессознательные нервные процессы. В простых случаях (схватил - побежал - слава богу, не поймали!) оно просто рефлекторно; в сложных, к каковым относится и тонкая регулировка взаимоотношений полов, в качестве регуляторов, побудительных мотивов к конкретным действиям выступают некие чувства, эмоции, давящие на психику (то есть также вовсе не логические аргументы). В зависимости от желательности или нежелательности этих действий данные переживания носят положительный или отрицательный характер. Сила же их, очевидно, прямо пропорциональна значимости вызывающего их повода, что выражается в степени директивности соответствующего инстинкта.
Нет сомнения в том, что и действие механизма полового избегания, носящего запретительный характер, сопровождается какими-то депрессивными эмоциональными переживаниями. Раз эмоции работают по принципу "кнута и пряника", то запреты должны сопровождаться именно "кнутами": противоречащие данному инстинкту действия должны вызывать чувства, близкие к ужасу, глубокую подавленность, угнетенность психики. Причем с точки зрения рациональной оценки (при появлении разума и осознании им наличия этих феноменов-переживаний) они должны представляться совершенно беспричинными, ибо генетический смысл предупреждения кровосмешения даже человеку прошлого века был неизвестен. А первобытные люди тут и вовсе бессильны были что-либо понять. Указанные чувства (при всей их остроте) должны были казаться им иррациональными. Иррациональное же внушает сознанию особый страх.
Правда, развитие мозга, разума, то есть становление рационального управления поведением постепенно вытесняет автоматически-директивное управление, то есть инстинкты. Человек, например, утратил страх инцеста: кровосмешение, в основном, предотвращается социальным регулированием половых отношений. Я говорю "в основном", ибо встречаются обычаи, даже поощряющие инцест: вот до чего дошел человек в преодолении животных инстинктов. Но для первобытных людей, чей разум только становился, предание было еще свежо, роль инстинктивного регулирования и связанных с ним эмоций должна была быть значительной.
Характер групп
О группах, наблюдаемых в стадах обезьян, кратко уже было сказано выше. При переходе из леса в саванну шимпанзе очень быстро упорядочивают структуру стада, разбиваясь именно на группы. По каким признакам происходит их формирование? По полу и возрасту. Данные группы состоят из самок с детенышами, половозрелых самцов, самок без детенышей и молодняка, то есть подростков обоих полов. Вполне естественно, что как только возникает сама потребность в делении, то оно происходит по природным основаниям: иных критериев тут просто нет как существенных.
Кроме того, у шимпанзе отмечено и образование групп по принципу кровного родства.
"Взрослое потомство, уже живущее отдельно от своей матери, время от времени возвращается к ней и проводит с ней некоторое время. Таким образом связь мать-дитя носит пожизненный характер. Есть указания, что такой же характер носит и связь между детьми одной матери" (15, с.62).
Эта связь не сводится просто к дружественным отношениям и душевной близости, а выступает и в форме различной взаимопомощи. Какой именно?
Во-первых, так сказать, социальной. То есть взаимопомощи в борьбе за место в стаде. В Гомбе (Африка), где Лавик-Гудолл наблюдала обезьян в их естественной жизни, каждый пятый самец стал вожаком благодаря помощи старшего брата. На базе личных отношений формировались сплоченные подгруппы родственников и приятелей.
Во-вторых, взаимопомощь выражается в дележе пищей. Самцы шимпанзе довольно щедро делятся добычей. Обычно с приятелями, то есть самцами того же возраста. А также со старыми самцами, самками в период полового созревания и близкими родственниками.
Наиболее постоянным, стабильным образованием, однако, является именно материнская группа, состоящая из самки с детенышами или из отпрысков одной самки (после смерти последней). Как только что отмечалось, внешним признаком такой материнской группы является избегание ее членами половых контактов между собой.
Роль и соотношения групп в животном стаде
Стадо у обезьян (как и у прочих животных) есть, как говорилось, инструмент приспособления к среде, обслуживающий цели выживания. Но в каком смысле? С точки зрения совершенствования доступа к пище стадный образ жизни, например, ничего не дает. В первую очередь, стадо эффективно как оборонительный механизм, в особенности в отношении самок с детенышами, которые прокормить себя могут и сами, но вот защитить - отнюдь нет. Поэтому стадная организация и, соответственно, какая-то групповая внутренняя структура общежития возникают лишь там, где обостряется внешняя опасность. В лесах деление на половозрастные группы практически отсутствует - они появляются только в специфических условиях саванны, открытой местности, изобилующей хищниками.
Материнская группа формируется по другим принципам и поэтому более устойчива в отношении условий обитания: ее бытие просто независимо от них. Но актуально она также существует лишь в отдельные периоды, когда все ее члены сходятся в одно время в одно место. При этом и обнаруживают себя их особые отношения. Понятно, что в тех же условиях саванн, когда упрочается сплоченность сообщества вообще и оно обретает устойчивую локализацию, больше проявляют себя и материнские группы, ибо здесь их члены обречены находиться между собой в тесном постоянном контакте.
Родственные связи, формирующие эти группы, вполне реальны, отражают действительное единство по происхождению. Избегание половых отношений между кровными родственниками по матери играет роль ограничителя кровосмешения, то есть выступает со знаком минус, а вовсе не есть основание становления такой группы. Это просто лишь один из внешних ее признаков.
В то же время к жизни всего стада кровнородственные связи отношения не имеют. В целом сообщество носит некровнородственный характер; что и понятно, ибо иначе не будет простора для генетического маневра. Ни в половом, ни в возрастном разделении популяции принципы родства не участвуют. Половозрастные группы об'единяют своих членов независимо от того, родственники они или нет. В самой же материнской группе родством связаны дети разного возраста и пола. То есть эти два типа групп, два принципа их формирования - по родству и по половозрастным признакам - никак между собой не пересекаются.
Брачные связи в условиях нестабильности состава стада, кочевой жизни самцов, а частью и самок, - поверхностны, легко прерываются. Как сказано, устойчивое парование подрывается еще и свободой половых отношений (ограниченной лишь инстинктивным запретом инцеста), обусловленной дисбалансом сексуальности самцов и самок.
Вот, примерно, то, что было характерно и для наших, видимо, предков на заре их туманной юности. Становление их социальности не могло идти с нуля, опираясь на пустоту, а должно было исходить из имеющихся уже в природе институтов, развивая и деформируя их в сторону приспособления к новому содержанию.
Отношения распределения
Относительно порядка распределения пищи у обезьян существуют самые противоречивые сведения, возможно, связанные с разными условиями ее добычи, ареалами обитания и подвидами животных. По одним наблюдениям порядок распределения пищи (не растительной, а мясной) определяется доминированием. Вслед за вожаком после разрешения едят его приближенные и вторые по силе самцы. На особом положении может быть и самка. У шимпанзе на тушу набрасываются те, кто вблизи, причем, в основном, доминирующие особи. Если добыча переходит к одному животному, то это обычно или сам доминант, или близкий к нему по рангу самец. В последнем случае даже гегемон вынужден просить часть добычи. При большом разрыве в ранге, однако, мясо просто отбирается. Отчего взрослые самки и полувзрослые самцы редко охотятся на глазах у старших: все равно отнимут.
Борьба за пищу в отличие от борьбы за самок (которой зачастую и вообще нет) куда более ожесточенна. Драки из-за добычи фиксировались наблюдателями неоднократно и носили они довольно жесткий характер. Дележ пищей у обезьян практически отсутствует и происходит только в результате настырных просьб. Крайне редка добровольная дача. Все это связано с редкостью питания мясной пищей. Рацион обезьян лишь на 5 процентов состоит из мяса, а на остальные 95 - растительный. Единственная добровольная и постоянная дача пищи связана с кормлением детеныша матерью. Это кормление также идет по просьбе. Просительный жест достаточно распространен и среди взрослых особей, причем по внешней форме носит типично "детский" характер, то есть спекулирует на материнских, родительских инстинктах дающих.
В то же время, согласно наблюдениям Лавик-Гудолл, в стаде шимпанзе охота и мясоедение имеют организованный характер. Пойманная дичь не отнимается даже у самого низкого по рангу. Видимо, это связано с коллективностью добычи. Л.А.Фирсов сообщает, что передача пищи другой обезьяне, сидящей без еды в смежном вольере, для шимпанзе - явление заурядное. Такая дача сильно активизируется просительным, в особенности, истерически просительным поведением, которое очень напоминает поведение капризничающего ребенка. Отмечается, что только у шимпанзе "можно наблюдать раздел пищи между членами сообщества, конечно, помимо того, что имеет место в отношениях матери и детеныша" (18, с.83).
3. Функции стада
Инструмент выживания
Итак, всякое животное стадо (как и развившееся на его основе сообщество гоминид) есть особый инструмент выживания составляющих его особей. Это выживание возможно, разумеется, и вне стада, но стадный образ жизни повышает его шансы вообще, а в иных случаях является и просто необходимым. Всякое выживание, как уже говорилось в первой части, состоит в обеспечении четырех основных пунктов, и, соответственно, стадо может выполнять четыре функции.
Я перечислю их в порядке значимости для конкретного выживания отдельной особи.
Непосредственное воспроизводство
Первые две функции стада состоят в решении одной задачи - обеспечении непосредственного биологического воспроизводства его членов. Такое воспроизводство состоит в поддержании жизни этих членов, которое осуществляется двояко: с точки зрения коллективной добычи пищи и в плане совместной защиты от внешних опасностей. Для животных больше характерно второе, хотя отчасти (у хищников) встречается и первое (пример - стая волков).
Наши предки, будучи по слабости своей преимущественно растительноядными, также первоначально об'единялись в стада, видимо, лишь в целях защиты от хищников. Но у современных гоминоидов наблюдаются и зачатки кооперации при охоте; можно предположить, что подобная кооперация спорадически практиковалась и первобытными представителями вида. Было бы стадо с его потенциалом как прочное образование, а применение вновь возникшим способностям найдется.
Видовое воспроизводство
Видовое воспроизводство сводится к обеспечению деторождения и вскармливанию потомства и определяется отношениями полов и отношениями родителей и детей. Это не есть уже прямое воспроизводство особи, отчего его значимость отходит для нее на второй план, но тем не менее задача сохранения вида биологически важна и подкреплена соответствующими инстинктами. Сила их уступает силе голода или страха (непосредственное воспроизводство как более фундаментальная задача обеспечивается, разумеется, еще на рефлекторном уровне), однако половой и родительский инстинкты весьма могущественны.
У высших обезьян, как указывалось, отношения полов не регулируются стадом, но забота о детенышах и кормящих самках является общим делом. В этом роль стада значительна. Вместе с тем видовое воспроизводство может осуществляться и без помощи стада, ибо чисто биологически замыкается в отношениях двух особей между собой и с их потомством. Стадо здесь - лишь внешнее подспорье в общем жизнеобеспечении этих особей.
Социальное воспроизводство
Этот тип воспроизводства заключается в воспитании потомства, передаче ему навыков, знаний, умений, опыта, традиций, то есть стандартов поведения (как в отношении внешней среды, так и внутри сообщества), которые не даны инстинктивно, генетически. То есть данное воспроизводство обеспечивает бытие социальной сущности членов сообщества - как с точки зрения ее становления, так и постоянного поддержания на нужном уровне. Последнее достигается путем общения социализированной личности с себе подобными, в ее особых действиях, отношениях, которые возможны только в рамках конкретного коллектива. Для социальности нужен социум. (Напоминаю, что вещи существуют как определенные лишь в контакте с вещами своего уровня, ибо для всех предыдущих уровней их особые проявления не существуют).
Обезьяны по природе своей психически и интеллектуально развиты и тем самым зачаточно социальны. Без стада, без общения с себе подобными они не могут существовать, впадают в депрессию. А без воспитания в соответствующей среде - остаются недоразвитыми. Потенциал, заложенный в их мозгу, пропадает втуне. Стадо является носителем опыта, знаний, навыков поведения, то есть протосоциальной сущности данного вида. И чем сложнее, то есть развитее особи этого вида, тем меньше их благополучие зависит от инстинктов, определяющих индивидуальное выживание, но больше - от характера сообществ, к которым они принадлежат.
* * *
Потенциал
Таким образом, высшие приматы обладают и обладали целым рядом свойств, выделяющих их из животного мира. Причем эти свойства взаимосвязаны друг с другом: одно поддерживает другое и, более того, форсирует его развитие. Между ними существует положительная обратная связь. Стадность способствует росту интеллекта, мозга, а рост мозга укрепляет стадность.
Важнее же всего то, что перечисленный комплекс особенностей задает некий потенциал, возможность. Обладающие данными свойствами животные интеллектуально и физиологически готовы к тому, чтобы освоить принципиально новые способы борьбы за выживание, опирающиеся на использование против внешней среды элементов самой этой среды, а также преимуществ коллективизма. Освоение этих новых способов на данной базе есть дело времени и необходимости.
4. Становление орудийной и коллективной деятельности
Изменение условий обитания
То, что возможно, еще не обязательно необходимо. То, что необходимо, не обязательно возможно. Но то, что и возможно, и необходимо одновременно - обязательно реализуется.
Как установлено, наши предки имели способности к манипуляциям с предметами внешней среды (палками, камнями, например) и могли использовать их в целях воздействия на эту среду. Одновременно они были в немалой степени психически готовы к кооперации, к совместной деятельности по обеспечению общего выживания. Но что бы могло заставить их реализовать эти потенции?
В первую очередь, конечно, изменение условий среды обитания. Пока наши предки сидели на деревьях и питались дармовыми бананами, ничто не подвигало их на подвиги. Вспомним, что все движется по пути наименьшего сопротивления. И сегодня замечено, что лесные обезьяны, практикующие собирательство и защищенные от хищников древесным образом жизни, гораздо в меньшей степени обладают навыками обращения с палками, чем их саванные сородичи. И стада их представляют собой аморфные ассоциации. Раз нет вызова природы, то нет и ответа.
Другое дело, когда этот вызов налицо. Откуда он мог произойти? С разных сторон. Во-первых, в связи с какими-то климатическими катаклизмами прежние условия обитания могли существенно измениться в худшую сторону. Во-вторых, собственный рост численности приматов мог привести к вытеснению их наиболее слабых видов в менее благоприятную среду. Понятие слабости, конечно, относительно и в данном случае, наверное, больше означает "неспециализированность". Шимпанзе, например, уступают гиббонам и другим специализированным древесным обезьянам в способности передвигаться в кронах, компенсируя это другими преимуществами, не связанными с жизнью на деревьях. При росте численности обезьян закономерно, что менее специализированные виды должны вытесняться более специализированными в конкретных нишах обитания. Неспециализированность тут выступает как слабость. Но мы еще не раз убедимся впоследствии, что сегодняшняя слабость есть предтеча завтрашней силы, ибо она понуждает к форсированному развитию.
Последствия ухудшения условий обитания
Итак, неблагоприятными условия обитания наших предков могли стать по двум позициям. Или в смысле относительного оскудения источников пищи из-за обостряющейся конкуренции, что подталкивало к миграциям в худшие зоны; или в виде прямого изменения окружающего ландшафта ввиду экологических катаклизмов. В обоих случаях результатами были, во-первых, форсирование трупоедения и охоты на мелких животных, а во-вторых, переход к саванным формам организации жизни.
В саванне, как говорилось, особенно обострялась проблема защиты от нападений проживающих здесь хищников. Отсутствие спасительных деревьев понуждало в случае опасности уже не к бегству (от леопарда далеко не убежишь), а к поиску способов отпора. Таковых в распоряжении наших предков было два: укрепление стадности и овладение навыками обращения с предметами.
Как показывают наблюдения за саванными шимпанзе, они, в отличие от своих лесных сородичей, завидев леопарда, никуда не бегут, а тут же хватаются за палки. Хочешь жить, умей хвататься. Одновременно, "крики молодых самцов мобилизуют все стадо обезьян, которое оперативно кооперируется против общего врага" (18, с.75).
Постоянство использования орудий и его последствия
Надо сказать, что все вообще высшие обезьяны умеют в той или иной мере пользоваться предметами среды. Вопрос лишь в том, в какой мере это жизненно необходимо им и как подобный навык тренируется и передается потомству. Каково, наконец, отношение пользователей к используемым предметам. Наши предки с изменением условий обитания были тут поставлены в жесткие рамки.
Во-первых, предметы среды им понадобились не для пустяка, не для удовлетворения поверхностных нужд, а для решения коренных вопросов жизни и смерти. Во-вторых, эти предметы оказались вовсе не в изобилии. Где в саванне в нужный момент искать палку? Ее приходилось постоянно носить с собой. Образовывалась тесная связь конкретного архантропа с его орудием. Что создавало возможность для некоторых наблюдений и практических выводов.
В частности, при поломке данного орудия на смену ему подбирались уже не первые попавшиеся дубины или камни, а осуществлялся их отбор. В ходе практического использования устанавливалось, какой тип палки наиболее удобен, эффективен; и в природе подыскивалось именно нечто подобное. В сознании архантропа тем самым формировался образ орудия. Со временем на этой почве возникала и идея доведения природного материала до уровня образца. Это должно было происходить вполне случайно: скажем, в поисках камней определенной формы архантроп подбирал и отбрасывал их и мог заметить, как какой-то из камней при падении разбился, приняв как раз нужную форму. В дальнейшем уже эта операция могла производиться намеренно и совершенствоваться. Важно наличие самого представления об образце, без которого подобные случаи оставались незамеченными. Но при сосредоточении на поисках конкретных предметов данные случаи, безусловно, попадали в поле зрения, ярко высвечивался сам процесс образования нужной формы, новый способ добычи таких предметов.
Сходные явления должны были наблюдаться и в случае перехода наших предков к охоте на мелких животных. При сравнительной слабости и неспособности к быстрому передвижению сделать эту охоту достаточно эффективной могло только использование орудий. Причем успехи тут также зависели от удобства, приспособленности орудий для осуществления этих целей. Формировалась та же постоянная связь орудий с их пользователями со всеми вытекающими отсюда последствиями. Главным из которых является конечное - постепенный переход к обработке природного материала, к производству орудий.
Постоянство стадности и его последствия
Аналогично, постоянным должен был стать и стадный образ жизни. Складывалось устойчивое соединение (скопление) протолюдей, являющееся необходимой предпосылкой становления целого - социума. Напоминаю, что эта стабильность соединения вовсе не отражала еще какого-то внутреннего его единства, а была вызвана просто стабильным давлением среды и тем самым была случайной. Но длительное поддержание стада в сплоченном виде вело неизбежно к его внутреннему упрочению, то есть какому-то взаимоприспособлению составляющих его особей.
Во-первых, вынужденный коллективизм защиты от хищников, очевидно, способствовал развитию коллективизма вообще - во всех прочих сферах жизни архантропов. В первую очередь, конечно, в добыче пищи, во взаимопомощи на охоте, но также и во взаимной поддержке помимо того. Которая могла выражаться в дележе добычей, в известном ограничении системы доминирования: силе отдельной особи-гегемона все больше должна была противопоставляться сила коллектива. Авторитетным все больше становилось не физическое, а психическое, а со временем и умственное преобладание.
Во-вторых, стадный образ жизни создал предпосылки для разделения и кооперации труда - хотя бы самых примитивных, основанных на естественных природных различиях членов стада по полу и возрасту. Прежнее обособленное существование особей просто не позволяло этого. Теперь же возможность появилась и вопрос заключался лишь в необходимости данных разделения и кооперации.
В-третьих, совместное общежитие неизбежно тренировало и развивало социальные инстинкты, способствовало, с одной стороны, притиранию особей друг к другу, отбору таких черт психики, которые делали такое притирание все более легким. Но ведь, с другой стороны, это означало развитие зависимости особей друг от друга и от своего сообщества. Зависимости не просто практической, но теперь уже и психической, на уровне потребностей в контакте, общении с себе подобными. На уровне обеспечения нормального самочувствия особи только в рамках сообщества. Я полагаю, что развитие таких социальных инстинктов шло опережающими темпами сравнительно с развитием интеллекта, отменяющего большинство инстинктов вообще. То есть был, вероятно, период, когда подобные инстинкты играли значительную роль. Когда отлучение от стада было страшным для индивида не из-за его слабости и неизбежности гибели под ударами среды, а именно в силу психической привязанности к протосоциуму, вне которого особью овладевала депрессия и она гибла сама по себе, а вовсе не в когтях хищников и т.п.
В-четвертых, наконец, стадный образ жизни способствовал и аккумуляции знаний, опыта, форсированной выработке стандартов наиболее удачного поведения. Причем все это записывалось уже не в генах, передавалось не генетически (ибо было не индивидуальным, а коллективным достоянием; здесь методы инстинктивного регулирования поведения, связанные с биохимией отдельной особи, оказывались как раз недостаточными), а посредством личных контактов членов стада. При этом повышалась мобильность данного опыта, расширялись возможности его постоянного накопления, обновления, оперативного реагирования на изменения условий обитания и проч. Возрастала роль собственно интеллекта, способности овладеть данными знаниями.
Причем, поскольку носителем и передатчиком этих полезных, жизненно важных сведений являлся не ген, а само стадо как коллектив (в его поколениях прежде всего), то возникала и дополнительная, теперь уже не только психическая, но и чисто социальная зависимость каждого нового поколения от старого, каждого члена от сообщества вообще - в плане становления личности как умелой, эффективно сопротивляющейся среде. Коллектив стал необходимым фактором успешного выживания не только в смысле простой борьбы с хищниками или совместной охоты. Он постепенно превращался в социум, представлявший собой ценность сам по себе, то есть приобретавший основания к самосохранению, к продолжению и упрочению совместного общежития вовсе уже не только в силу внешних причин. Здесь немаловажно, кстати, значение орудий, ибо к способам их производства и использования сводился большой об'ем знаний и навыков. Хотя не меньшее, конечно, значение имели и знания о повадках животных, особенностях растений и др.
5. Адаптация через орудия
Революция в эволюции
Биологическая эволюция - это длительный и мучительный процесс, в ходе которого животный мир несет существенные потери. Целые виды подчас сходят со сцены, проигрывая в борьбе за место под солнцем. Развитие биологических приспособительных реакций идет слишком медленно, чтобы с их помощью всегда было можно угнаться за резкими климатическими изменениями или другими неожиданными метаморфозами мира природы.
В лице приматов животный мир нащупал новый, более эффективный путь приспособления - посредством орудий. Являясь по форме очередным этапом в накоплении эволюционных приспособительных реакций, по содержанию он вышел уже на качественно высший уровень. Что же для него характерно?
Использование свойств природы
В первую очередь, при использовании орудий исключается прямой контакт между животным и природным миром. Новый способ борьбы за выживание опирается вовсе не на физиологический потенциал организмов, который весьма ограничен, а на весь спектр возможностей самой природы.
Взяв в лапы палку, обезьяна тем самым приобрела в образном смысле буфер, смягчающий для нее удары внешней среды. Если до того наши предки могли полагаться только на исконно присущие им свойства - силу мышц, остроту зубов, ну и, пожалуй, умение вовремя смыться, то отныне к ним присоединились длина палки, твердость кремня, дальнобойность летящего камня и т.д. Свойств таких бесчисленное множество. И с обнаружением каждого из них проточеловек все больше расширял свою способность влиять на окружающий мир, используя эти свойства. То есть все увеличивал свои приспособительные возможности.
Обращает на себя внимание и тот факт, что уже изначально здесь имелось не только приспособление к природе, но и приспособление самой природы к нуждам животного, пусть даже и в крайне незначительной ее части. Причем вовсе не в физиологическом смысле (ибо всякое животное вообще как-то приспосабливает к себе природу, хотя бы в виде пищи). В нашем случае приспособление носило особый преобразовательный характер, а потребление преобразованных предметов было сугубо специфичным.
Сворачивание с пути биоэволюции
Новый способ адаптации к изменениям окружающей среды влечет за собой и отклонение от обычного пути биологической эволюции. Прежде приспособление шло путем изменений самого организма, его физиологии. Причем сам организм над этими процессами был не властен. Вынужден был ждать, так сказать, милостей от природы. Теперь способ приспособления и даже овладения природой совершенствуется вполне автономно. Освоившему этот способ архантропу уже нет необходимости реагировать на внешние метаморфозы физиологически: ему достаточно лишь модернизировать имеющиеся орудия, стоящие между ним и природой, или же создать новые их разновидности. Теперь - все в руце человеческой. В самом буквальном смысле.
Новый путь биоэволюции
Однако, с другой стороны, при этом вступает в действие побочный эволюционный процесс. Поставив влияниям среды заслон в лице орудий, архантроп тем самым поставил себя в зависимость уже от них самих. И вынужден был физиологически изменяться в сторону соответствия потребностям использования этих орудий. Вместе с возрастанием роли орудийной деятельности и соответствующей практики гоминоиды все больше превращаются в гоминид, обретают особый набор физиологических признаков.
Во-первых, по ходу дальнейшего совершенствования способа передвижения на задних конечностях у архантропов лапы постепенно окончательно превращаются в ступни, выпрямляется осанка, выворачиваются кости таза. Это, понятно, связано с необходимостью высвобождения рук, с выравниванием центра тяжести тела в соответствии с площадью опоры, а также, возможно, с потребностью обзора окружающей местности с наивысшей возможной точки. Стоит отметить, что становление прямохождения было, очевидно, лишь завершением давнего процесса. Предполагается, что ортоградность и бипедия у наших предков сложились очень давно, чуть ли не 15 млн. лет назад - в связи с климатическими изменениями, сокращением лесов, полуназемным и наземным образом жизни. Эти исходные способности облегчили освоение орудийной деятельности, но с другой стороны и сами испытали, безусловно, толчок к дальнейшему совершенствованию в ходе данного освоения.
Во-вторых, окончательно формируется рука и ее кисть как подвижный, способный к тонкому манипулированию аппарат - с сильно развитым и резко противостоящим всем остальным большим пальцем.
В-третьих, развивается мозг и изменяется черепная коробка. Это связано отчасти с тем, что становление орудийной деятельности резко усложнило отношение архантропа к природе, увеличило об'ем притекающей и требующей обработки информации.
Но в решающей степени развитие мозга связано не просто с орудийной деятельностью, а с тем, что она протекала в условиях стадного образа жизни, с самим наличием стада, которое также претерпевало изменения в сторону превращения в социальный организм и само по себе являлось важнейшим фактором, влияющим на метаморфозы его членов.
6. Адаптация к социуму
Два способа приспособления
Орудийная деятельность и упрочение стада явились двумя вполне автономными следствиями изменения условий обитания. Двумя, как говорилось, способами приспособления к среде. Взаимно дополняющими друг друга, ибо ни одиночная особь с орудиями, ни стадо без орудий выжить в борьбе с обстоятельствами не могли. И коллективизм, и вооруженность орудиями были одинаково необходимы для успешного выживания.
Я хочу подчеркнуть еще раз, что два этих способа приспособления возникли и существовали долгое время сами по себе, порознь, с двух сторон подкрепляя бытие человека, но никак не взаимообусловливая друг друга. Характер орудий еще не требовал стадного образа жизни для их использования. Стадность проистекала из слабости и несостоятельности отдельной особи в процессе добычи пищи, а главное, в противоборстве с хищниками. Орудийная деятельность становилась на той же почве. И так параллельно эти два процесса совершенствования орудий и стадной организации и просуществовали на протяжении миллионов лет - до той поры, пока фактор орудий не вырвался вперед в своей значимости и не подчинил себе постепенно все другие сферы бытия человека, в том числе и социальную.
Обращаю, однако, внимание, что, если процесс совершенствования орудий конкретно - это лишь процесс совершенствования орудий (социальные последствия которого косвенны и отложены), то совершенствование стада уже непосредственно есть превращение его в социум. С какого-то момента тут вообще нельзя говорить о стаде. Приспособление организации общежития к условиям среды подчас требовало и приспособления самих архантропов к жизни в сообществе. И чем больше стадо превращалось в социум, тем значительнее становилось это его влияние.
Социум и общество
Таким образом, в истории человечества имелся весьма значительный период, когда общества как такового еще не было, но человек как таковой уже существовал и при том существовал в рамках каких-то сообществ как необходимых условий становления и воспроизводства гомо сапиенса. К данным сообществам еще нельзя прилагать термин "общество". Обществами эти образования становились лишь с того момента, когда в жизнеобеспечении людей и даже более того - в функциональном структурировании сообществ - на решающую роль выдвигалось производство. Однако и до той поры на иной базе формировались тесные, сплоченные, дифференцированные функционально коллективы, для обозначения которых я использую термин "социум". Этот термин в моем понимании - более общий, чем термин "общество". Всякое общество есть социум, но не всякий социум - общество. Общество есть конкретный вид социума, а именно: основанный на производстве. Причем, как будет ясно ниже, сначала производство выступало лишь в виде фактора, обеспечивающего возможность стабильного существования сплоченного соединения людей, которое тем самым являлось неполноценным обществом. Полное право именоваться таковым социум приобрел лишь с той поры, как производство превратилось в фактор, понуждающий к совместному бытию, фактор необходимости, то есть когда оно стало базой бытия частей-функций и целого-общества вообще. Эта эпоха наступила на деле лишь в Новое время.
Адаптация к сообществу
Итак, на протяжении длительного времени стадо было не менее важным, чем орудия, и автономным в отношении них способом приспособления. И человек, соответственно, морфологически приспосабливался именно к двум факторам - орудиям и стаду. К орудийному и коллективному характеру своей деятельности в сфере жизнеобеспечения.
С точки зрения нужд орудийной деятельности наиболее важными представляются описанные выше изменения морфологии скелета и конечностей.
Характерно, что непосредственно контактирующие с орудиями органы - скелет и рука - развивались раньше, чем мозг и череп. Физиология труда опережала интеллектуальное развитие. Уже у питекантропов "Строение костей скелета практически не отличалось от современного, и можно думать, что именно к этой стадии относится полное формирование истинно человеческой кисти руки с современными пропорциями... Череп был в то же время далек от строения черепа современного человека и имел значительное число примитивных особенностей" (5, с.209).
С одной стороны, конечно, это обусловливалось общим запаздыванием развития мозга относительно развития рук. Манипулирование предметами должно было предшествовать познанию их. Но главной причиной такого отставания является то, что развитие мозга вообще больше обусловлено социальным общением, чем отношением к природе. Характерно, что лобные доли мозга являются средоточием не только мыслительных, но и социальных функций: при их повреждении пропадают социальные инстинкты.
Развитие интеллекта связано, в первую очередь, с развитием речи как средства общения людей, а потребность в таком общении росла прямо пропорционально становлению социума и шла тем самым параллельно с развитием социальных инстинктов. Оттого мыслительные и социальные функции оказались вместе в новообразованиях мозга. При этом немалую роль в развитии собственно интеллекта играла и нужда в передаче орудийного, производственного опыта, которая, однако, первоначально удовлетворялась простым демонстрированием и подражанием, которые широко практикуется и у обезьян. Но совместность и сплоченность общежития людей вела к усложнению их отношений вообще и порождала все более острую потребность в становлении инструмента общения, речи. А становление речи есть одновременно переход к совершенно иному уровню абстрагирования (присущего нервной деятельности вообще: первоначальное абстрагирование задается уже физиологией зрения) - уровню абстрактного мышления, к развитию обеспечивающих его нервных тканей. То есть становление речи неизбежно сопровождалось качественно особым усложнением мозга: форсированным развитием разума.
Стоит отметить также, что новая социальная среда обитания была более мобильной, чем прежняя природная (при том, что и последняя с вытеснением наших предков из лесов в саванны потребовала какой-то ломки стереотипов их поведения). Жизнь в социуме, во-первых, сама по себе сложнее, богаче нюансами, прихотливее по разнообразию возможных контактов и взаимоотношений (а ведь чем больше факторов воздействия, тем неустойчивее обстановка). Во-вторых, социум и развивается быстрее, чем происходят обычные биологические процессы, например, становление каких-либо инстинктов. Природное развитие не поспевает за социальным. Ввиду этого у гоминид обострилась потребность в нестандартном поведении. Разум, как известно, и играет роль орудия приспособления к нестабильной, изменчивой и многофакторной обстановке.
Кроме того, социум является и психическим стимулом к развитию интеллекта. Он выступает не только в качестве аккумулятора и передатчика знаний, навыков, но и как собственно поощряющий фактор. Установлено, что обезьяны обучаются при социальном подкреплении даже быстрее, чем при пищевом. У них имеется немалая психологическая зависимость от стада, сообщества.
В силу этого я считаю, что развитие мозга было отражением становления и развития прежде всего социальности. Вероятна такая последовательность событий: развитие социума подталкивало развитие речи, вследствие чего развивался мозг. Соответственно, изменялся череп - и как вместилище мозга, и со стороны, обеспечивающей артикуляцию. Примитивные очертания подбородка, массивность челюстей быстро сходили на нет.
Почему же морфологические последствия социальности проявляются позднее последствий орудийной деятельности? Да потому, что социуму как влияющему фактору еще надо было возникнуть самому: стадо ведь не было социумом как таковым. И превращение его в социум - вовсе не жестко запрограммированный процесс. Деформации стада связаны с изменениями внешней среды. Нужны были достаточно благоприятные и стабильные внешние условия, в рамках которых развитие социальности стало бы возможным. Это факторы случайные, и такая благоприятная обстановка сложилась довольно поздно. А вот орудия как фактор появились изначально и воздействовали на морфологию постоянно. Не говоря уже о том, что и для самого сдвига от стада к социуму в благоприятных условиях необходима была как один из необходимых факторов уже достаточно развитая орудийная деятельность. Немудрено, что ее развитие предшествовало развитию социальности и разума.
"Производственная деятельность, с одной стороны, мышление и язык, с другой, возникли не одновременно, а с разрывом примерно в 1 млн. лет" (5, с.241).
Я бы отметил еще роль полового отбора, в котором на первом этапе преимущества получали именно особи, умело обращающиеся с орудиями, но вовсе не интеллектуально развитые.
Роль отбора
Кстати, отдельные советские ученые почему-то испытывают затруднения с об'яснением причин указанной направленности эволюции. Им кажется, что есть какие-то нестыковки между теорией естественного, полового отбора и концепцией о роли трудовой (а я бы добавил: и коллективной) деятельности в формировании морфологии человека. Дескать, половые предпочтения самок не могли строиться по признакам большего ума, изящной формы черепа, оппозиции большого пальца и пр. Разумеется. Только разве самок кто-либо когда-либо спрашивал об их предпочтениях?
Право на самку у наших предков принадлежало сильнейшему. И реально - в рамках простого насилия. И даже по этим самым предпочтениям: самки всегда предпочитают сильнейших самцов, способных лучше обеспечить выживание их и их потомства. А с того момента, как архантроп взял в лапы палку, сильнейшим стал не более сильный физически, а более искусный в обращении с оружием, более умелый в изготовлении орудий: ведь от их приспособленности к особенностям особи зависит и эффективность их использования. Раз уж эти орудия значимы в схватке с леопардом, надо думать, они столь же были полезны и при выяснении внутренних отношений первобытных джентльменов. И в борьбе с окружающей средой выживали те самцы, которые более ловко и умело могли пользоваться орудиями, ставшими основой индивидуальной силы приматов. Характерно в этой связи отмеченное выше направление на опережающее развитие скелета и кисти перед развитием мозга. Лишь после с ростом социальности повысилась роль интеллекта как общественной силы, и половой отбор стал учитывать этот фактор, о чем еще пойдет речь ниже.
То же самое происходило и во внешних разборках, в конкуренции различных стад. Только помимо индивидуальной силы и ловкости их членов в качестве важных факторов тут прибавлялись еще сплоченность и коллективизм сообществ, способность их к совместным действиям, внутренняя терпимость, то есть социальные качества. Для ряда советских ученых характерно преувеличение роли междустадного отбора - как раз вследствие того, что они считают внутристадный, индивидуальный половой отбор невозможным (из-за вышеуказанной дезориентации самок). Разумеется, междустадный отбор имел место и выполнял свою роль. Но откуда бралась разница между стадами? В силу чего одни из них становились более социальными и умелыми в использовании орудий, чем другие? Ведь стадо непосредственно не есть хранитель и передатчик генетического кода. Последнюю функцию выполняет индивидуум. Преимущества стада суть особенности составляющих его членов. Эти преимущества могут быть количественными, то есть суммой индивидуальных преимуществ: члены одного стада превосходят членов другого как особи - по физиологическим показателям. Они могут быть и качественными, то есть свойствами уже не индивидов, составляющих коллектив, а свойствами самого коллектива как особого новообразования. В данном случае речь идет как раз уже о социальности его членов, их сплоченности, способности к совместным действиям, взаимопомощи и т.п. В индивидуальной конкуренции эти качества бесполезны, но в коллективной - имеют решающее значение. Такое, что даже перевешивают роль индивидуальных физиологических преимуществ. Однако, повторяю, преимущества стад в междустадном отборе отражают генетические изменения их членов, а следовательно, опираются в своем формировании неизбежно на индивидуальный естественный и половой отбор.
Вероятно, затруднения ученых связаны с излишне лобовым пониманием трудовой деятельности. Тружеников представляют как неких интеллектуалов, серых тихих мышек, которые работают на других, как это происходило в большинстве последующих обществ. Но орудия труда данной первоначальной эпохи были орудиями нападения, оружием. "Трудиться" такими орудиями - означало "воевать". Лучший "труженик" и был сильнейшим самцом со всеми вытекающими отсюда последствиями в отношении естественного и полового отбора.
Я бы только еще отметил, что половой отбор шел не таким образом, что сильнейшие самцы завоевывали самок. За них они вряд ли дрались. Но сильнейшие просто лучше питались, дольше жили, имели преимущества и в доступе к самкам, вступали с ними в связь в самый благоприятный для зачатия момент, в пик эструса, как это происходит у обезьян. И потому оставляли больше жизнеспособного потомства.
* * *
Завершение биоэволюции. Опосредование зависимости
Итак, с приобретением отмеченных особенностей, вызванных приспособлением наших предков к орудийной и коллективной деятельности, то есть со становлением человека современного типа, биологическое развитие вида, в основном, прекратилось. В этом плане человек стал независим от природы, сошел с пути биологической эволюции.
Однако это освобождение было еще неполным, только биологическим. В своей природной конституции люди вышли из-под контроля среды. Но вот в конституции социальной - в организации своих сообществ они остались подчинены ей. Человек приспособился к труду и стаду, но само стадо в своем устройстве еще сохраняло зависимость от среды. Оно по-прежнему приспосабливалось к природе, а не к труду, не к характеру орудий. Более того, и сам характер орудий еще определялся средой, особенностями добываемой пищи. Зависимость индивида от природы потеряла свою непосредственность, превратившись в зависимость от способов приспособления к ней, но сами способы эти еще весьма существенно определялись внешними условиями среды.
Говоря философским языком, здесь наблюдается мучительный процесс зарождения целого, его частей и органов. То есть общества, людей и их орудий. Поначалу органов как значимых образований еще нет: естественно, что в момент возникновения скопления вещей и в ходе постепенного превращения их в части, а скопления тем самым - в целое, не может быть и речи о существовании сложной кооперации внешних действий и такой материальной структуры, как общие органы. Их развитие всегда представляет собой позднейший этап. Становление социума и человека как его части обязательно предшествует становлению общественных орудий.
Становление целого есть развитие частичности вещей-частей. У людей это материально выражается в физиологических преобразованиях, связанных прежде всего с развитием мозга, то есть тех его долей, которые отвечают за интеллект, коммуникативные способности, социализацию психики. На деле это суть новые собственные органы данных вещей-частей, приспосабливающие их к бытию в ставшей доминирующей социальной среде. Однако внутри целого такие органы частей носят не просто приспособительный характер, но и выполняют роль связующего элемента, обеспечивают эффективное взаимодействие частей в процессе функционирования целого. Появление данных долей мозга свидетельствует о реальном приобретении людьми частичного бытия, то есть о полном становлении целого-социума.
В то же время данное целое еще непрочно, ибо слабо противостоит давлению окружающей среды. Коллективное сопротивление, конечно, повышает выживаемость сообщества и составляющих его особей, но это есть инерционное, пассивное сопротивление. Куда большую независимость может дать внешняя активность, то есть некая кооперация действий частей, порождающая новые эффективные способы отражения ударов среды. Как говорилось, на каком-то этапе развития целостности совместность таких действий частей выражается и в становлении общих материальных органов воздействия. Их роль в людских сообществах выполняют орудия труда.
Однако на ранних этапах они существуют лишь в зародышевом виде и не способны выполнять об'единяющую и структурирующую общество роль: лишь в будущем орудия превратятся в подлинные общие органы, управлять которыми люди смогут только сообща, кооперируясь, став и с этой стороны частичками общественного организма. Тем не менее и первобытные заморыши-зародыши уже проявляют все родовые черты будущих феноменов, в которые они должны будут превратиться. То есть они уже выполняют роль буфера относительно среды и способствуют собственной биологической консервации человека. Дело сводится лишь к его преобразованию в сторону соответствия частичному бытию в рамках социума-протоцелого и в сторону приспособления к орудийной деятельности. Дальнейшие изменения касаются уже только этих буферных образований.
Конечно, описывая этот процесс, я слегка забежал вперед - во имя теоретической связности и ясности. Реально он происходил на протяжении многих веков, и конкретное его содержание мы сейчас и рассмотрим.
Глава вторая. Практическое становление социума.
1. Общий характер орудий и хозяйства
Примитивная коллективность
В виде орудий будущее целое (общество) заимело зачатки органов противостояния внешней среде, овладения ею. Это, однако, были еще именно зачатки органов, как зачаточна было и сама целостность. Собственно органы целого являются таковыми, когда управление, пользование ими осуществляется совместными разнородными усилиями. То есть когда данное действие этих органов в его качественном (а не количественном) своеобразии определено сложной кооперацией частей, каждая из которых по-своему частично обеспечивает совершение этого итогового действия. Когда нельзя сказать, что данный тип действия производится какой-то отдельной частью самостоятельно, но он есть лишь общий результат комплекса качественно дополняющих друг друга действий многих частей.
Использование первичных орудий не требует сложной кооперации, специфической дополнительности действий людей, разделения труда в процессе коллективной орудийной деятельности, то есть соединения людей в собственно общество. Орудийная деятельность в ранней первобытности еще сугубо индивидуальна. И в этой индивидуальности - однообразна. Все делают одно и то же и каждый орудует отдельным орудием, а не все сообща - одним.
Впрочем, возможно и другое: использование одного орудия является итогом общих усилий, но усилия эти также соединяются лишь в количественном смысле, одинаковы по характеру. Это есть вариант такой ситуации, при которой для достижения конечного эффекта требуются коллективные усилия. Помимо использования каких-то громоздких, особых орудий (скажем, охотничья сеть у пигмеев), такое характерно при отражении нападений хищников или при охоте на определенные виды животных. В одиночку тут успеха не добиться. Это обстоятельство определяется слабой развитостью орудий. То есть, будучи необщественными в использовании, они одновременно требуют взаимодействия людей на прямо противоположном основании - в силу своей неэффективности. На этом уровне еще необходима простая кооперация, суммирование отдельных действий, чтобы успешно противостоять среде. Коллектив выступает тут как самостоятельная сила и ценность, взаимодополнительная с орудиями, ибо последние еще не могут взять все на себя. Орудийная деятельность в указанных случаях неизбежно является совместной деятельностью - не в смысле специализации и дополнительности, а в смысле количественного соединения усилий прежде всего.
Естественно, что это соединение усилий, вызванное не природой самих орудий, имеется лишь там, где оно необходимо, то есть обусловлено конкретным характером отношения архантропов к внешней среде, который в свою очередь определен характером самой среды.
Производственный характер
Предметы природы становятся орудиями не оттого, что какое-то животное взяло их в свои лапы, клюв, хобот. Орудиями их делает только известная преобразовательная деятельность, осуществляемая относительно них или посредством их в отношении природы. Которая, как говорилось, называется производственной деятельностью или процессом труда. Предметы становятся орудиями только в этом процессе, в отношении к нему. Нет процесса преобразования природы - нет и орудий. Есть просто палки, камни и прочий мусор.
Если посмотреть с этой точки зрения на орудия первобытности, то можно заметить, что орудиями они именуются не зря. Многие из них, во-первых, произведены человеком, являются продуктами его труда. И подчас весьма тонкого, умелого, недоступного для воспроизведения современному человеку. Производство как феномен прочно угнездилось в этой области человеческой жизнедеятельности.
Во-вторых и в главных, немалая часть орудий носит производственный характер не только по происхождению, но и по использованию. Это те орудия, с помощью которых делаются другие. Здесь процесс производства вообще предстает как полностью завершенный. Но и орудия, предназначенные не для производства, сами по себе вовсе не есть обычные продукты труда. Их потребление специфично, их нельзя с'есть, надеть и т.д. - ими можно только пользоваться в процессе добычи пищи и прочих матблаг.
Присваивающий характер
При описанном производственном характере орудий первобытности, основная и решающая, то есть связанная с непосредственным жизнеобеспечением их часть все же является еще непроизводительной. Человек создает эти орудия, преобразуя природный материал, но использует их лишь для целей добычи, а не производства пищи и других материальных благ. В принципе орудийная деятельность тут не определяет жизнеобеспечения людей. В решающей степени оно остается зависящим от природной среды.
Естественно, что на базе таких орудий еще нет производства как фактора, определяющего жизнь людей и качественное своеобразие обществ. Продуктами производственной деятельности выступают пока только сами орудия. Потребление которых узко специфично. И в распределении они не нуждаются: каждый производит их для себя и под себя, приспосабливая к своим индивидуальным особенностям. На месте общественного производства пока имеется присваивающее хозяйство. Что для него характерно?
Ориентация на род пищи
Присваивающее хозяйство представляет собой еще обычное животное отношение к природе. Конечно, то, что к природе тут относится не животное, а все-таки человек, накладывает какие-то специфические мазки, но общий контур картины остается неизменным. Человек берет в природе то, что в ней есть, и вынужден ориентироваться именно на это данное. Жизнь его во многих ее сферах определена внешними условиями, особенностями природно-географической среды.
Сферы присваивающей деятельности человека формируются в соответствии со сферами происхождения его пищи. Пища наша бывает растительной и животной. Первая включает в себя плоды, корнеплоды и злаки. Вторая - мясо крупных животных, мелких животных и птиц, а также рыб, различающихся по характеру водоемов на морских и пресноводных. Соответственно, имеется пять основных типов присваивающего хозяйства. Это - охота на крупного зверя, охота на мелкого зверя, собирательство даров земли, морское рыболовство и ловля речной и озерной рыбы. В зависимости от запасов и легкости добычи того или иного вида пищи в том или ином регионе (конечно, при умении человека добывать эту пищу), основными для населяющих его людей становились соответствующие типы присваивающего хозяйства (я преимущественно рассмотрю ниже лишь охоту и собирательство как наиболее исторически значимые типы).
В то же время характер пищи определял и способы ее добычи, характер используемых орудий, а также по цепочке и все прочие особенности первобытных сообществ.
Отсутствие запасов
Среди этих особенностей пока можно еще отметить своеобразную "беззаботность" перволюдей, ведущих присваивающий образ жизни. Они живут одним днем, не думая о том, что будет завтра. От тех времен, видимо, пришла к нам поговорка: "Будет день, будет и пища". При таком хозяйствовании нет нужды в создании каких-то запасов: огромной кладовой выступает сама природа, пока еще умеющая сберегать свои продукты гораздо лучше, чем те, кто их потребляет. Банан на ветке, конечно, хранится дольше, чем в корзине. Таким образом, первобытность не знает никаких излишков. Само представление о них нелепо: зачем же брать больше, чем можешь с'есть, потребить?
Тем самым между моментом присвоения продукта и его потреблением практически нет просвета. Первобытный человек действует, как Цезарь. Поймал, ошкурил, с'ел. Подобрал, вытер о штанину, подарил жене. Материальные блага выступают только в качестве непосредственно потребляемых, но не в роли богатств, накоплений; они не могут быть предметом отчуждения или как-либо становиться между людьми, определяя их отношения.
Об'ектом отношений людей здесь выступает скорее сама природа - угодья, охотничьи территории, из-за которых может идти соперничество разных стад, сообществ.
2. Методологические следствия
Разнообразие социумов
То, что жизнедеятельность первобытных людей определяется природной средой, создает большие трудности для тех, кто пытается изучить первобытные социумы, охватить их рамками какой-то системы, свести пути развития всех сообществ к одной линии. Там, где нет внутренней логики, где все зависит от случайных особенностей среды, невозможно провести подобные теоретические операции. Слишком много имеется разнообразных факторов влияния, выступающих в самых различных комбинациях, чтобы можно было бы сделать какие-то обобщения, уложить все факты в общую безупречную схему. Попытаемся хотя бы очертить круг имеющих значение факторов.
Первая трудность заключается в простом различии природных условий. Они чрезвычайно многообразны и могут быть рассмотрены с точки зрения климата, рельефа, географии, флоры, фауны. Человек вынужден был приспосабливаться к особенностям каждого из этих факторов, к той особой комбинации их, которая была присуща региону его обитания; то есть люди должны были соответственно организовывать свою присваивающую деятельность, а также приноравливать к ней и организацию своего взаимодействия, то есть сообщества. Несомненно, что это порождало массу нюансов, а то и кардинальных отличий отдельных человеческих общежитий.
Но это еще полбеды: можно было бы как-то типизировать условия обитания, дать схему развития и функционирования сообществ в конкретных типических регионах. Но ведь и условия обитания отдельных сообществ и человечества в целом также нередко и непредсказуемо изменялись. Как в силу вообще кочевого образа жизни, так и вследствие вытеснения иных коллективов из прежней среды. А в особенности - в силу тех или иных климатических или биологических катаклизмов. Из-за чего происходили неоднократные деформации устоявшихся хозяйственных и социальных укладов жизни людей. При этом понятно, что прежние уклады вовсе не разрушались напрочь, а переходили в новое состояние, сохраняясь как в виде пережитков, никак не об'яснимых в рамках нового образа жизни, так и в виде форм, которые просто наполнялись новым содержанием. Постоянное перемешивание содержимого этого исторического котла порождало самые причудливые смеси традиций и обычаев. Разные сообщества в разное время и с разной последовательностью проходили через те или иные этапы и типы хозяйствования и социальности, каждый из которых налагал на них свой отпечаток.
Ввиду этого остается только удивляться не разнообразию, а тем значительным сходствам, которые все-таки наблюдаются у различных первобытных людских коллективов, отражая общность природы людей и какую-то общность перипетий их конкретной истории.
Периоды
Эпоха присваивающего хозяйства в истории человечества занимает миллионы лет. Она началась с того момента, как обезьяна впервые взяла в лапы палку, и продолжалась вплоть до окончательного перехода людей к производству материальных благ. На протяжении этого периода, как понятно, шло собственно становление присваивающего хозяйства как вида именно человеческой деятельности, выраставшего из простого животного присвоения пищи вместе и параллельно со становлением орудий, социума, человека.
Эти три фактора становились в тесном взаимном контакте и влиянии, о чем, однако, я скажу чуть ниже. Пока же обращу внимание читателя на то, что становление их шло одновременно и поступательно, и нет. Отчего в этом становлении можно обнаружить какие-то видимые этапы, но логика смены этих этапов отсутствует. Поясняю.
Поступательность в становлении орудий, социума и человека связана с тем, что здесь мы имеем зарождение общества, целого и тем самым обнаруживаем какие-то зародыши особенностей целого. А именно, процесс изменения здесь носит во многом характер развития, то есть является усложняющим, накопительным. То, что приобретено в какой-то момент, сохраняется в последующий период уже как исходная точка, а вовсе не отбрасывается напрочь. Наблюдается преемственность, отсутствие выраженного попятного движения, регресса. Разумеется, деградация местами тоже встречается - ввиду длительного сохранения неблагоприятных внешних условий, но всегда сохраняются и следы прежней более высокой ступени, и возврат на нее, если он становится возможным, является более легким и быстрым.
Непоступательность же становления состоит в том, что оно крайне неравномерно. Разные факторы становятся с разным темпом, в разной зависимости от внешних условий. Орудия могут развиваться, стадо - нет. Человек может совершенствоваться, орудия - оставаться прежними. И т.п. Все дело в обусловленности процесса прежде всего случайными внешними влияниями. Природные условия могут выдвигать на первые роли то орудия, то коллективизм усилий. И могут неоднократно менять их местами. В итоге и социум (как основной предмет нашего интереса) принимает то одни формы, то другие. При этом, как сказано, новая форма организации общежития каждый раз имеет исходной точкой уже иное состояние сообщества, орудий, человека.
Например, многие века архантропы занимались охотой на мелких и средних животных. Приспосабливая свое общежитие к особенностям данного способа добычи пищи. Затем произошел переход к охоте на крупных животных, вызвавший резкий рост коллективизма и деформацию социума. Но очередной катаклизм опять заставил людей заняться индивидуальной охотой. Социум неизбежно вернулся к прежней форме, но уже совершенно на ином уровне, с иной отправной точки, то есть при наличии иного человека, иных отношений между людьми, а вследствие этого очень быстро - и иных орудий и способов охоты на мелких животных. Достигнутое прежде не было (и не могло быть) отброшено. Возврат вроде бы к старому способу добычи пищи и соответствующей организации сообщества оказался не полным, не абсолютным повторением пройденного, а новым этапом в деформации социума.
Впрочем, этим история первобытности еще не кончилась: охота и собирательство постепенно приняли развитые формы, а также возникло производство, что вновь обусловило образование крупных общностей людей со всеми вытекающими отсюда последствиями для организации социальной жизни. И опять этот новый период коллективного бытия зародился не на пустом месте, а на базе всего того, что было достигнуто в предшествующие эпохи. Однако этот период стоит слегка особняком, ибо переход к нему осуществился не только под влиянием внешних условий, но уже и в силу собственного развития человеческой деятельности.
В целом для первобытности очевидно, что при всей поступательности становления наших основных факторов и прежде всего сообщества, она определена лишь их внутренней сопротивляемостью деградации, силой традиций. Но конкретные этапы этого становления, деформации орудийной деятельности, человека, социума обусловлены еще не собственным развитием отношения к среде, а характером этой среды. Выбор типа присваивающего хозяйства со всеми его последствиями определяется природой. Она диктует людям, чем им заниматься и, соответственно, как жить и строить отношения между собой.
Следовательно, этапировать первобытность возможно с опорой лишь на эту основную зависимость - на смену природных условий, которая сама по себе случайна. Можно выделить именно четыре основных имевших место в истории периода, которые я приводил в качестве примера. Это: ранняя эпоха охоты на мелких животных и собирательства; эпоха охоты на крупных животных; затем опять средняя и поздняя эпохи охоты на мелких животных и собирательства, причем к последней (с точки зрения особенностей социальной организации) относится также и первоначальное производство. Разумеется, эти периоды характерны лишь для большинства человеческих сообществ. Далеко не все они проходили именно через эти этапы, именно в такой последовательности, отчего, как говорилось, возможны варианты и во всем остальном.
Первые две эпохи я и отношу к доисторическому, а вторые - к историческому периоду первобытности.
Зависимости
Теперь поговорим о связях указанных факторов. Они, конечно, развивались взаимозависимо, определяя друг друга. Но не в виде какой-то прямой последовательности, в которой развитие одного фактора, например, орудий, обусловливало бы развитие всех остальных. Скорее, все факторы взаимно влияли друг на друга, выступали комплексной причиной общего развития, подгоняли или тормозили друг друга. На роль главенствующего в разные эпохи заступало то одно, то другое, а чаще всего приоритетности вообще не было, а была общая значимость всех факторов процесса.
В принципе это и неудивительно, ведь здесь еще отсутствует целое с какими-то единообразными закономерностями его развития. Имеется лишь процесс становления - весьма специфическое явление. Которое возможно именно при наличии и одновременном действии целого ряда стабильных факторов, то есть при особых условиях, взаимно дополняющих, обусловливающих друг друга не в виде прямой причинной последовательности. Данный процесс несет в себе существенные черты эволюции вообще с ее опорой на случай и разнообразие влияний.
Развитие орудий и орудийной деятельности, шедшее постепенно и случайно, изменяло морфологию архантропов. Это же развитие плюс влияние стадного образа жизни стимулировало формирование мышления и мозга. Но последнее, обратным образом, вело к совершенствованию орудий и собственно общежития - уже как результата сознательной деятельности человека. С другой стороны, развитие орудий, а также и человека, его мозга, способствовало открытию новых способов добычи пищи. Но освоение этих способов требовало становления новых комплексов орудий, подталкивало их развитие, а также и усложняло бытие сообществ, самого человека, провоцируя его дальнейшее очеловечивание. В этом клубке причин и следствий, характерном вообще для всякого процесса становления, который одновременно и закономерен (то есть обусловлен самим наличием комплекса постоянно действующих факторов), и случаен по своей природе, различные факторы нередко меняются местами, образуется масса положительных замкнутых обратных связей. Тут имеется картина, похожая на развитие целого, но с гораздо большей долей случая и отсутствием четкого приоритета какого-либо одного фактора
.
Мои задачи
Исследуя становление человека и общества, я не ставлю себе задачей изложить историю этого процесса во всей его полноте и разносторонности. Мне зачастую неважно, как конкретно развивались орудия, что они из себя представляли с технологической точки зрения. Я не могу уделять внимания многим деталям, а постараюсь понять логику, причины становления общества и человека. Любопытствующий читатель сам может узнать из литературы, когда и как изменялся облик человека, какими конкретно орудиями он охотился миллион или полмиллиона лет назад, сколько тысячелетий занял тот или иной процесс. Развитие тут шло чрезвычайно постепенно и описывать его мне ни к чему: мне интересны только какие-то крайние точки, сущностные направления этого процесса; я сосредоточиваю внимание именно на них. Но читатель должен понимать, что за этими точками скрывается линия, причем ужасно протяженная. Я прыгаю через века и приземляюсь в определенных местах. Но история - не белка, и в этих веках заключено постепенное медленное движение всех вышеописанных факторов, которое я оставляю за кадром. Намечая лишь вехи.
3. Эпоха охоты на мелких и средних животных
Характер пищи
Как уже сказано, образ жизни и характер орудий человека первобытной эпохи в значительной степени определялись родом добываемой пищи. Первоначально, очевидно, эта пища была традиционной. То есть основной рацион архантропов составляла растительная еда. Лишь в качестве деликатесных добавок к ней выступало изредка мясо находимых трупов погибших животных.
В то же время переход к полустепному и степному образу жизни должен был форсировать развитие охоты. На кого могли охотиться наши древние предки? Первоначально, видимо, также традиционно - на всевозможных мелких животных. Но постепенно в связи с регулярным использованием в целях защиты различных палок, камней и проч. должно было обнаружиться, что они хороши не только против хищников, но и против мирных животных средней комплекции, которые настолько глупы, что не боятся слабых, беззубых, плохо бегающих и прыгающих приматов и подпускают их на расстояние удара или броска. Средства защиты естественным образом переквалифицировались в средства нападения. С их помощью значение охоты в жизнеобеспечении архантропов существенно повысилось.
В стоянках древнейшей поры "обнаружены остатки самых разнообразных животных: рыб, амфибий, рептилий, птиц, насекомоядных, грызунов, хищников, антилоп, лошадей, жирафов, бегемотов, слонов... Преобладающее число остатков... принадлежит животным мелких и средних размеров. Кости крупных животных встречаются реже" (5, с.279-280), причем обычно в таком состоянии, которое заставляет предполагать их естественную гибель.
Характер орудий
Орудия первоначальной поры были еще чрезвычайно примитивны. При сборе плодов и кореньев в лучшем случае могли использоваться палки для выкапывания. В охоте достаточно было простых камней и дубин; здесь больше должна была развиваться кооперация, координация действий охотников. Собственно орудия труда требовались больше для разделки туш животных, обработки их шкур и разбивки костей. Большинство обнаруживаемых каменных и костяных орудий архантропов предназначены, скорее всего, именно для этого.
Специализация и ее следствия
Повышение роли охоты в жизнеобеспечении, вероятно, должно было повлечь за собой выделение ее в отдельный вид деятельности, ставший "специальностью" самцов. Несомненно, что именно им принадлежала роль защитников самок и детенышей и, соответственно, только они и могли переквалифицироваться в охотников.
Выделение охоты в особый род добычи пищи естественным образом разводило пути самцов и самок. Они уже не могли добывать пропитание совместно, по ходу общего кочевья. В конкретной охоте самки с детенышами были бы обузой. Отсюда вытекают два следствия: первое - образование стоянок; второе - становление собирательства.
Необходимость на время охоты разлучаться с женской и детской половиной стада (представляю, сколько при этом было пролито горьких слез) порождала обратным образом необходимость спустя сутки или более находить их. То есть возникала потребность в месте сбора, в стоянке. Об образовании таких стоянок свидетельствуют данные археологии. Сюда сносились туши добытых животных или хотя бы части их, предназначаемые для кормления детенышей и самок.
"Одновременное нахождение на стойбище костей нескольких животных, да к тому же принадлежащих к разным видам, можно об'яснить только тем, что эти животные или отдельные части их были принесены поздними людьми с того места, где были убиты" (5, с.280).
При этом кормление детенышей не вызывает сомнений. С самками сложнее, но вероятнее всего, что им тоже кое-что перепадало. Во всяком случае, со временем развитие отношений полов должно было идти в этом направлении.
Со своей стороны, разумеется, самки не могли сидеть, сложа лапы, и ждать милостей от природы, то бишь от самцов. Они продолжали кормиться растительной пищей. Однако теперь это было вдвойне рисковым занятием. Без охраны гулять по саванне опасно. В особенности - для самок с детенышами. Это должно было, с одной стороны, ограничить дальность ухода от убежища и, как следствие, вызывать частые смены стоянок ввиду оскудения кормовых угодий. С другой стороны, это понуждало теперь уже и самок, выходивших на промысел, не с'едать все прямо на месте, а сносить часть найденного для прокормления наиболее уязвимых членов стада, остававшихся по необходимости в стойбище. Простое потребление даров природы замещалось постепенно собирательством.
Охота на мелких и средних животных
Итак, первоначально имелись два вида присваивающей деятельности. Что они собой представляли с точки зрения социальных последствий?
Характер охоты на мелких и средних животных определяется особенностями этих животных. Живут они преимущественно поодиночке или парами, не мигрируют стадами в поисках корма, а обычно занимают свою пищевую нишу в конкретном регионе. Обитают мелкие животные нередко в норах, спасаясь от опасности или в этих норах, или за счет быстрых ног. Охота на них требует ловкости, хитрости, применения ловушек, засад, метательных орудий. Мяса при этом добывается немного. Отчего данный способ добычи пищи необходимо дополняется собирательством. И даже, скорее, наоборот - собирательство играет тут ведущую роль с точки зрения пропитания, но охотничий промысел, безусловно, более авторитетен, раз им занимаются мужчины. Точнее, охота авторитетна не потому, что она значима, а потому, что вес имеет мужчина, занимающийся ей. Социальный статус самцов в стаде придает вес и охоте как их роду деятельности.
Организационно такая охота не требует коллективных действий. Скорее, наоборот, индивидуальные усилия тут более эффективны. Толпой трудно тихо подкрасться, улучить момент, ловко бросить камень или ударить дубиной: всегда кто-нибудь норовит толкнуть под локоть и испортить всю малину. Хотя, конечно, возможна и некоторая кооперация в устройстве засад, опыты загонной охоты. Но не как стабильное явление. Предмет охоты в массе своей не поддается загону, ибо спасается не бегством, а прячется в норе. И не хочет вылезать. Загонять можно средних животных, типа оленей, но конечный выход продукции, то есть мяса, вряд ли и тут оправдывает затрачиваемые коллективные усилия. Загонять рентабельно лишь крупных животных или целые стада средних, но для этого необходимо соответствующее развитие человека, его сообществ, орудий и способа добычи пищи, чего пока нет. Имеющийся в наличии вид деятельности не нуждается в больших сообществах, коллективах охотников. Тут достаточны малые группы. С учетом же небольшой эффективности добычи, давления числа едоков на территорию, такая ограниченность групп является даже необходимой.
Данная охота никак не привязана к конкретной местности, а, напротив, даже подталкивает к бродячему образу жизни. Ибо плотность мелких животных (выраженная в тоннах мяса) на единицу территории сравнительно низка и для обеспечения себя пропитанием посредством охоты на них архантропу необходимо хорошо побегать. Перекочевки вынуждаются как исчерпанием растительных ресурсов - основного источника пищи, - так и сезонным характером произрастания растений. Однако данное кочевье не бессистемно, а должно принимать характер постоянного маршрута в течение годового цикла. От одних разведанных, богатых пищей районов - к другим. Сроки движения по маршруту приурочены ко времени созревания тех или иных плодов или злаков, к нересту рыбы, к подрастанию вновь народившегося молодняка животных и проч. Естественно, все это отражает одновременно и сезонные изменения погодных условий.
Запасы пищи здесь не могут создаваться и по общим причинам, присущим присваивающему хозяйству вообще, а также в силу бродячего образа жизни и просто из-за недостаточности об'емов добычи.
С точки зрения потенциала развития этот тип, разумеется, способен к совершенствованию, но в весьма узких пределах. Совершенствоваться тут могут навыки, способы охоты, сами охотники - как физиологически, так и в смысле накопления знаний, а также - орудия охоты. В последнем случае возможности совершенствования ограничены материалом, из которого изготавливаются орудия. Он может быть только натурально природным. Ибо серьезное развитие средств истребления идет уже лишь на базе производства.
Собирательство
Это - традиционный вид деятельности, в зародыше свойственный еще обезьянам. Здесь изначально нет нужды в каких-либо орудиях, разве что для переработки собранного. Тем не менее, конечно, развитие орудийной деятельности вообще совершенствовало и собирательство. Со временем и тут появляются орудия - типа серпов, корзин и пр., то есть опять же не производительного характера.
Собирательство мало привязано к территории, то есть также требует кочевого образа жизни с элементами временной оседлости. Определенные растения в рамках одной климатической зоны встречаются повсеместно. При этом растения - не животные, и не способны двигаться. Значит завтра их можно найти там же, где вчера. Только места надо знать. По преимуществу движение по этим местам и определяет маршруты первобытных стад с легкой коррекцией в сторону сезонных охотничьих интересов. В тех случаях, когда растительная пища имеется в изобилии, в достаточном количестве для прокормления сообщества, развивается естественная оседлость. Отходит на задний план, превращаясь в хобби, охота на мелких животных. Но это, впрочем, как раз тот случай, когда обезьяна остается обезьяной. Становление человека связано с использованием орудий, с наличием прочного стада, а значит - с охотой.
По характеру деятельности собирательство сугубо индивидуально, не требует вовсе коллективизма и не может служить основанием укрепления стадности. Разве что опыт собирательства, накопление знаний о растениях, местах и сроках их произрастания, который может быть передан потомству лишь в рамках стада, косвенно способствует развитию социальности. Но это все-таки внешний опыт, не опыт собственно коллективных действий, не социальный опыт, не традиции отношений людей. То есть даже в данном качестве это достаточно слабый стимул к развитию социума сравнительно с другими типами опыта.
Общие черты
Таким образом, для архантропов и даже палеоантропов, занимавшихся подобной охотой и собирательством, характерны были полукочевой образ жизни по определенному маршруту и малочисленность кочующих групп (около 30 особей, из коих половозрелых - примерно половина). Добыча пищи тут носила преимущественно индивидуальный характер; зачатки коллективизма имелись только в сфере охоты. В то же время известный коллективизм порождался уже разделением труда между самцами и самками. Ибо это понуждало к обмену деятельностью и пищей. В целом, однако, единство стада было обусловлено его борьбой с внешней средой, прежде всего, с хищниками. Некоторое значение приобретала и передача поведенческого и социального опыта.
В этих условиях, естественно, опережающими темпами должны были развиваться индивидуальные свойства архантропов, связанные с использованием орудий. Социальное развитие человека должно было отставать.
Первобытное стадо
Сообщества этой первоначальной эпохи по большинству параметров вряд ли сильно отличались от обезьяньих. То есть порядок в них поддерживался, видимо, системой доминирования, половые отношения оставались неупорядоченными, самыми стабильными ячейками по-прежнему были материнские группы. Только распределение пищи должно было значительно отойти от иерархического принципа.
Это отражало, во-первых, специализацию полов: обмен пищей противоречит ее иерархическому распределению. Во-вторых, его отрицает коллективизация охоты, а также и всей вообще жизни, связанная с длительным совместным проживанием. Очевидно, что части добычи сносились на стоянку не поодиночке и не для "своих" детенышей и самок. О парной семье еще не было речи (хотя временное парование могло иметь место), и индивидуальный охотник, надо думать, с'ел бы (если б смог) все сам, а не стал тащить этакую тяжесть для прокорма других членов стада. Факты обнаружения останков животных на стоянках говорят, скорее всего, что группа самцов выступала тут как единый коллектив охотников-кормильцев. Поначалу спорадически, в связи с действительно коллективной добычей, а потом, с укреплением общего коллективизма, и в отношении индивидуальной добычи. Лишь признаваемая за общую добыча могла сноситься для общего прокорма потомства.
В целом тенденция развития скоплений должна была склоняться к укреплению кооперации, взаимообмена услугами и пищей, то есть к становлению каких-то примитивных социальных отношений.
Направление отбора
Этот период характеризуется как раз преимуществами тех самцов, которые более всего оказывались приспособленными к владению орудиями. Как с точки зрения успехов в добыче пищи с соответствующим повышением авторитета, так и в смысле прямого доминирования. Именно такие самцы должны были преобладать в сообществах до той поры, пока могли еще существовать значимые различия в строении скелета и кисти. Разумеется, при равных параметрах кисти и скелета побеждал просто более сильный физически. Но при неравенстве этих параметров даже более сильный должен был уступать более совершенному физиологически, более способному с толком употребить орудия в драке. Отсюда шло интенсивное (если можно, конечно, именовать интенсивным биологический процесс, растянутый на добрый миллион лет) совершенствование данных органов.
Безусловно, при этом развивался и мозг - прежде всего в той части, которая обслуживает движения рук и кисти. Но попутное становление социальности должно было развивать и зачатки социальных инстинктов, а также и те структуры, которые отвечают за коммуникацию (первоначально, видимо, жестовую, демонстрирующую или просто сигнально-звуковую). В то же время, подчеркиваю, что социальность здесь существует (конечно, помимо практического ее бытия) еще не в рационально осознаваемой форме, а именно как инстинкт. Для того, чтобы развился подлинный социум, в котором отношения людей приняли бы осознанный характер, приобрели черты идеологии и проч., необходимо еще становление собственно интеллекта, разума. Человек должен еще сложиться в этом плане, чтобы в своих действиях начать руководствоваться разумом. Пока же этого нет, поведением управляет не столько разум, сколько инстинкт, привязывающий особь к стадному образу жизни, ставящий ее в зависимость от сообщества не только практически, но и психически. Я имею в виду не простую зависимость, которая есть зависимость воспроизводства особи и в процессе жизни, и в процессе воспитания, обучения. Хочу обратить внимание на развитие именно психической зависимости, особенностей психики, благодаря которым данный вид животных становится социальным. Развивается некое тяготение, инстинктивная нужда в сообществе, без которого особь переживает отрицательные эмоции, депрессию, теряет интерес к жизни. Надо думать, первоначальное становление социальности - не как практического социума, а как феномена особи, как свойства вещи-части - шло именно через развитие психики, таких социальных инстинктов. Позднее развитие интеллекта в значительной степени отменило, заместило такие инстинкты: их роль стал выполнять разум. Нормы социального поведения внушаются уже воспитанием. Социальные инстинкты в значительной степени отмерли, потеряли свою значимость, как, к примеру, отмер у нас инстинкт, предотвращающий кровосмешение. Вообще инстинкты нужны и сильны лишь там, где ничто не может их заменить. Разум стал почти полным заменителем большинству животных инстинктов, отчего у человека они ослабились или вообще исчезли, или же приобрели не животную форму (речь о половом инстинкте). Нам надо понимать, что действия разума и действия инстинкта взаимозамещающие: чем больше роль разума, тем меньше потребность в инстинкте как факторе, управляющем поведением.
Таким образом, я думаю, что на первоначальном этапе сложения практического социума этот процесс сопровождался становлением социальных инстинктов - гораздо более сильных, чем у современного человека, у которого они уже по большей части отмерли за ненадобностью, вытеснены, замещены разумом, рациональным социальным поведением.
Развитие этих социальных инстинктов определялось в немалой степени междустадным отбором. Правда, этот отбор выступал, скорее всего, вовсе не в форме прямой конкуренции стад, не был результатом их столкновений, которые маловероятны. Просто в борьбе со средой большего успеха добивались те стада, в которых у доминирующих и прочих особей социальные инстинкты были сильнее. Эти стада оказывались более сплоченными, организованными в противоборстве с природой. Их организация, основанная на нужде и силе, дополнялась и новым видом смазки, улучшавшей взаимоотношения, "взаимопонимание" членов стада - инстинктами социальности.
Какие это инстинкты? Например, зависимость психического самочувствия от оценки поведения сообществом, комфортность пребывания в психической сфере сообщества. Ощущение удовольствия от контакта с себе подобными. В известной мере, обуздание агрессии в отношении членов стада, то есть нечто типа чувства близости, любви, привычки, дружбы. Приятельские отношения отмечены и у шимпанзе. В стаде архантропов эти зачатки социальности на уровне не разума, но эмоций, должны были получить дальнейшее развитие.
* * *
Ранняя эпоха охоты на мелких и средних животных заняла в истории человечества примерно полтора-два миллиона лет. Понятно, что конечная точка здесь изрядно отличалась от исходной. Я больше обратил внимание на состояние ранних периодов. Но к концу эпохи имелись уже значительные сдвиги в орудиях, развитии стадности и морфологии архантропов (превратившихся в палеоантропов), позволившие им более успешно бороться со средой и даже перейти к новому виду деятельности.
4. Охота на крупных и стадных животных и ее следствия
Переход к охоте на крупных и стадных животных
Долгая практика охоты на мелких и средних животных подготовила стада пралюдей к освоению более эффективного вида охоты - на крупных и стадных животных. Эти горы гуляющего по саванне мяса, надо думать, давно заставляли наших предков плотоядно облизываться, но, разумеется, этим дело и ограничивалось. С палками и камнями выступать против мамонта - гиблое дело. Да и парнокопытным каким-нибудь поживиться тоже не так-то просто: поди-ка, побегай за ним по саванне - ноги отвалятся.
Конечно, архантропам и прежде приходилось лакомиться слонами, бегемотами, быками и лошадьми. Но только при условии естественной гибели последних. Когда те, скажем, падали с обрывов, тонули в болотах, забредали в тупики или иным подобным образом оказывались раненными, обездвиженными или вообще мертвыми. Наблюдения за условиями, благодаря которым в распоряжение наших предков попадали такие "кладовые" мяса, рано или поздно подталкивали их к попыткам воспроизвести ситуацию искусственно. К попыткам загнать слона в болото, стадо джейранов - к обрыву или в какой-то естественный тупик, откуда им нет выхода, то есть любым способом привести их в беспомощное состояние, чтобы потом добить и с'есть.
Конечно, такой метод добычи пищи требовал немалого развития сообразительности, освоения новых навыков, а главное - становления традиций коллективизма, привычки к стабильным совместным действиям, без которых подобная охота вообще не могла ни зародиться, ни существовать.
Характер орудий
Новый вид пищи требовал и новых видов орудий. Теперь это должны были быть орудия для калечения и добития крупных животных, для разделки и транспортировки их туш, что более трудоемко, чем разделка и транспортировка мелких и средних животных. Простые дубины и камни тут были уже недостаточны. Требовались остро заточенные колья для установки в ямах-ловушках и, следовательно, орудия для валки и обработки деревьев. Требовались длинные и массивные колья для того, чтобы издалека добивать слонов и бегемотов, не опасаясь их бивней и хоботов. Нужно было совершенствование технологии обработки камня, изготовление множества самых разнообразных режущих, колющих, скребущих, пилящих и проч. инструментов. Все это нуждалось опять же в развитии соответствующих навыков, умений, знаний, совершенствовании физиологии и интеллекта.
Данные археологии показывают, что развитие орудий у наших предков, занимавшихся охотой на крупных животных, достигло приличного уровня. Они освоили огонь и использовали его для обжига кольев и копий. Каменная индустрия стала весьма технологичной и разнообразной. Ко времени неандертальцев появилось составное охотничье оружие. Из кремня стали делать наконечники для копий, а из шкур животных, помимо одежды, еще и жилища, хотя палеоантропы больше предпочитали селиться в пещерах.
Поэтапное копирование ситуации
Охота на крупных и стадных животных долгое время была базой процветания первобытного человечества (или, точнее, неандертальчества и кроманьончества). Те кошмарные количества мяса, которые поглощали наши предки, могут вызвать у нас только зависть и спазмы в желудке. Первоначально эта охота осуществлялась, видимо, в форме чисто загонной, опиравшейся на естественные условия местности, ее рельефа. Понятно, что раньше всего архантропы могли воспроизвести только ту часть естественной ситуации, которая была связана с попаданием животных в болота, пропасти и т.д. Слонов, парнокопытных и пр. просто загоняли к тем же болотам и тем же обрывам. Сначала должен был упрочиться веками отработанный навык охоты в естественных условиях, где искусственно воссоздавались только сами обстоятельства гибели животных. И лишь затем - с истощением запасов бродячей пищи в районах с удобным рельефом - могло произойти и полное моделирование необходимой ситуации. То есть осуществиться переход к изготовлению охотничьих ям и искусственных тупиков-загонов.
Особенности первичной загонной охоты
Первоначальная загонная охота опирается на использование рельефа местности. Основным "орудием труда" в ней выступает сама природа. Человек использует ее географические особенности, а вовсе еще не извлеченные из нее предметы.
Такой способ жизнеобеспечения, естественно, привязывал протолюдей к определенной территории и хотя не обязательно вел к оседлости, но порождал кочевье в ее рамках с сезонным возвращением на прежние места.
Здесь необходимо изобилие и постоянное воспроизводство крупных животных, что, впрочем, при некотором балансе численности людей и тех же парнокопытных достигается простым размножением. То есть этот источник является возобновляемым и тем самым неисчерпаемым. Покуда сохраняется баланс.
В силу того, что животные размножаются постоянно, а не циклически, добыча мяса может вестись в любое время по необходимости. Нет нужды в создании каких-то запасов.
Загонная охота вообще требует участия многих людей и организации их совместных действий. Которые по большому счету однотипны, сводятся к произведению шума. То есть здесь еще нет внутреннего функционального деления процесса добычи пищи, хотя есть уже коллективизм в обеспечении воспроизводства всех и каждого.
Переход к полной загонной охоте
Первичная загонная охота в немалой степени зависела от среды. Человек был привязан к определенной территории, которая имела благоприятные особенности рельефа. Это ограничивало возможности его борьбы за существование. Изменение баланса численности людей и животных, миграции последних вели к краху данного способа жизнеобеспечения. Рано или поздно человек должен был восполнить недостаток этого вида охоты, избавиться от привязанности к конкретной местности, к рельефу. То есть научиться создавать "обрывы" и "тупики" искусственно.
Такое освобождение предков от конкретной территории кочевья не означало, что они потеряли свою частичную оседлость: напротив, она даже возросла, ибо ямы копать каждый день тоже не будешь. В поздний период эпохи неандертальцев отмечается в иных регионах даже полная оседлость первобытных коллективов. Но они могли теперь кроме того и периодически откочевывать по необходимости на совершенно новые богатые пищей места. Не обращая внимания на рельеф и климат. Могли расселяться дальше к северу, заселять не только степи, осваивать охоту на новых крупных животных - типа медведей, зубров, оленей и проч. Которые живут в лесах, ведут не стадный образ жизни, которые не могут быть загнаны в пропасти и болота, но могут быть заманены в замаскированные ловушки.
Стабильность существования
Развитая охота на крупных и стадных животных, надо думать, значительно стабилизировала существование людей. Они в решающей степени оказались обеспечены пищей, независимы от капризов климата, от характера рельефа, наличия болот и прочих естественных факторов, без которых простая загонная охота невозможна. В особенности, в поздний период, когда на смену питекантропам пришли неандертальцы, сильно усовершенствовались орудия охоты и вообще труда, отмечается массовое заселение обширнейших новых территорий, резкое увеличение числа стоянок, "что можно истолковать только как результат быстрого и повсеместного увеличения населения" (5, с.367).
Такая стабилизация жизни должна была стабилизировать и состав первобытных коллективов.
На всем протяжении прежней истории стада людей, вероятно, сохраняли какую-то мобильность, то есть могли перемешиваться, сливаться ввиду естественной убыли из-за болезней, опасностей охоты и вообще жизни. Простые столкновения из-за территории кочевья должны были сильно прореживать сообщества, в то время как охота на крупных животных требует достаточного числа охотников. Отчего первобытные коллективы, вероятно, были открытыми для пополнений, слияний и пр. Хотя преувеличивать масштабы такой открытости, конечно, нельзя.
Однако теперь коллективы, обретя экономическую стабильность, потеряли всякий стимул к открытости. Стали замкнутыми, самодостаточными. Что нашло отражение в отмечаемых археологами фактах диверсификации культур в эпоху поздних неандертальцев. Разные культуры на близких территориях существовали автономно, никак не влияя друг на друга.
Такая замкнутость коллективов имела свои отрицательные последствия, но имела и положительные. Коллективы тут становились, наконец, как отдельные, особенные образования, как некие прочные единства, отличные от все прочих аналогичных сообществ. Внутреннее единство невозможно без отдельности бытия, без противопоставления себя внешнему миру. Пока же была возможна диффузия, четкого противостояния не было. Не могло возникнуть осознание своей особенности, отличия от всех прочих.
В то же время само осознание единства и отличия своего сообщества от других должно было, обратным образом, форсировать обособление, усиление замкнутости, ибо теперь она имела уже не просто материальные корни, но превращалась в идеологический фактор. Мы - это мы, они - это не мы. Вхождение чужаков в число членов коллектива все больше затруднялось. Контакты с другими коллективами становились не нужны и вообще нежелательны. Известно (правда, для гораздо более поздних эпох), что первобытные коллективы только себя считали людьми, а всех прочих почитали за нелюдей, за варваров.
Но все это уже характеризует идеологические следствия, отражающие складывающиеся практические единства сообществ. Рассмотрим конкретный ход и содержание этого процесса.
Коллективизм добычи пищи.
"Ямный" и "тупиковый" способ охоты на крупных и стадных животных должен был повысить коллективизм охотников и вообще членов сообщества. Уже при простом загоне участниками этого процесса становились не только мужчины, но и женщины, и дети; охота превратилась в общее дело, ибо свелась во многом к простому произведению шума, а бегать и кричать способны почти все члены стада. Дальнейшие усовершенствования процесса также не слишком усложнили его и не требовали серьезной специализации. Теперь нужно было в дополнение к крику и бегу рыть ямы, выстраивать стены загонов, заготавливать колья и т.п. Эту работу также могли выполнять не одни лишь взрослые мужчины. Таким образом, об'ем коллективного труда при новом типе хозяйствования возрос и количественно, и качественно. Ближайшим социальным последствием этого должно было стать то, что отныне каждый член коллектива мог по праву претендовать на какую-то долю общей добычи.
Стоит отметить, что охота на крупных и стадных животных в целом не носит сезонного характера, а является постоянно возобновляемым процессом. То есть потребность в ее осуществлении - не спорадическая, не временная, а также постоянная. Отчего и коллективизм есть стабильный признак данного общежития, накладывающий свой отпечаток на все стороны его жизни. Это способствует оформлению первобытного социума в качестве довольно прочной целостности с четкой структурой.
Конкретный характер ее опирается, видимо, на два основания. Во-первых, в ней как-то должна отражаться организация самого процесса добычи пищи, то есть взаимоотношения членов социума должны в немалой степени строиться на базе тех взаимоотношений, которые складываются между ними в указанном процессе. Роли в стаде должны соответствовать ролям на охоте. Во-вторых, структура и порядки в социуме должны как-то обеспечивать и содержание тех, кто в охоте участвовать не может в силу малого или преклонного возраста. То есть разделение ролей на охоте является базой социального структурирования данного сообщества, как наличие самой охоты есть вообще основание его существования. Но в то же время в организации социума не могут не учитываться и задачи обеспечения не только непосредственного, но и видового, и социального воспроизводства.
Вместе с тем еще раз подчеркну, что указанный коллективизм имеет место в условиях отсутствия какой-либо специализации труда. Кричать, бегать, рыть ямы и др. могут практически все. Поэтому структуризация данного коллектива никак не может еще принимать чисто специальные черты, основываться на профессиональном, глубоком разделении труда. Члены социума тут различаются прежде всего не по функциям, а по тому, как они способны выполнять общие для всех функции в силу своих физиологических особенностей, каковыми являются данные им от природы пол и возраст. Следовательно, половозрастное деление тут первично и именно на него опирается деление функциональное, а не наоборот.
Распределение пищи
Коллективизм в добыче пищи не мог не отразиться и на характере распределения ее. Сам факт совместности охоты делал добычу общим достоянием. Поскольку при ином положении дел данная совместная деятельность просто не могла бы возобновиться: в случае ущемления чьего-либо потребления нельзя было бы в дальнейшем рассчитывать на участие ущемленного в новой охоте. Как отмечалось, слабые самцы шимпанзе просто не охотятся - ввиду бесперспективности этого занятия в условиях постоянного грабежа со стороны сильных.
Кроме того, становлению относительно мягкой и справедливой процедуры распределения способствовало смягчение самой пищевой конкуренции. Ввиду большой величины туш крупных животных с'есть их в один присест и даже в несколько приемов до момента загнивания был не способен ни доминант, ни его привилегированное окружение. Основная масса конкретной добычи естественным порядком вещей оставалась в распоряжении остальных членов стада. Обилие добываемой новым способом охоты пищи сглаживало остроту потребности в ней и устраняло почву для возможных конфликтов.
В итоге постепенно формировалось "общественное" потребление добычи. Которое, кристаллизуясь веками, потом и сохранялось веками во множестве дошедших и до нашего времени уравнительных правил распределения пищи. Согласно Ю.И.Семенову,
"В раннепервобытной общине, ведшей присваивающее хозяйство и получавшей главным образом только жизнеобеспечивающий продукт, господствовали уравнительное распределение и общая собственность; каждый член общины имел право на долю произведенного продукта независимо от того, участвовал он или нет в его производстве" (5, с.18).
Эту мысль хотелось бы уточнить и поправить. У Ю.И.Семенова уравнительное распределение имеет своей причиной недостаток пищи, ее исключительно жизнеобеспечивающий характер, который принуждал якобы к жесткой регламентации распределения, его уравнительному порядку. Я считаю, что питание первобытных людей действительно было жизнеобеспечивающим, но лишь по той простой причине, что других целей и быть не могло. Как говорилось выше, для присваивающего хозяйства излишки продукта невозможны не из-за того, что их нельзя добыть, а ввиду бессмысленности этой добычи при постоянном наличии пищи в природе и отсутствии развитых технологий хранения.
Реально охота на крупных и стадных животных была хищнической - по самой природе процесса. Архантропы добывали горы мяса, основная часть которого просто сгнивала. Как раз, на мой взгляд, и важно то, что пища вовсе не была в недостатке. Иначе вряд ли могли бы установиться порядки уравнительного распределения: вопрос борьбы за еду был бы актуальным. Именно обилие последней сделало бессмысленной эту борьбу и способствовало становлению распределения на основе общего допуска к пище всех членов коллектива. И лишь когда установились и упрочились эти традиции, они сами стали материальной силой, определяющей правила общежития людей и в ухудшившихся условиях, когда пищи в силу каких-то причин действительно стало недоставать.
Первоначальное распределение, видимо, сводилось просто к потреблению. Совместному в рамках определенных групп. Каждый с'едал столько, сколько мог и хотел. Лишь со временем распределение отделилось от непосредственного потребления, что выразилось в становлении процедуры первоначального раздела пищи, предваряющего ее потребление. Данная процедура, возможно, сформировалась в условиях частой ситуации отсутствия каких-то членов сообщества в стойбище в момент приноса сюда очередной добычи. Забота о них должна была привести к выделению и отложению полагающихся им кусков. Это предполагает уже, с одной стороны, социальную прочность коллектива, а с другой, раздельность его трудовой деятельности. Движение от простого совместного или совместно-группового потребления к отложенному потреблению и соответствующему разделу пищи должно было, безусловно, происходить. Но оно ставило уже и проблему критериев дележа. В простом потреблении каждый ел, сколько мог. При разделе следовало определить причитающуюся особи норму. Самый простой способ тут - уравнение, во всяком случае - в рамках определенной половозрастной группы.При том, надо полагать, становление дележа вовсе не отрицало, а дополняло и дополнялось сохранением потребительского распределения.
По данным этнографии у всех низших охотников-собирателей исторической эпохи "охотник, даже в одиночку добывший животное, в обязательном порядке должен был делиться мясом, причем нередко в первую очередь с остальными членами коллектива и только потом - со своей семьей" (5, с.283). Прежде, когда не было еще и семьи, этот порядок вообще доминировал. "Когда дело доходит до распределения, весь коллектив делится на две группы: одну из них составляют мужчины, другую - женщины и дети. Мясо, добытое мужчинами, поступает как той, так и другой группе. Так же обстоит дело и с растительной пищей, добытой женщинами" (5, с.284).
Безусловно, первоначально уравнительность была внутри-, а вовсе еще не междугрупповой. То есть не было равенства между группами, различавшимися по полу и возрасту. Личное доминирование заменилось групповым, но не отмерло как таковое. Привилегии в отношении охотничьей добычи нашли свое отражение в обычаях ограниченных прав на нее женщин и детей, которые встречаются у отсталых этносов и по сей день. В Африке у бушменов "мясо, например, получают все члены общины без исключения, но не поровну. Существует множество табу для женщин и подростков на те или иные виды мясной пищи. Табу на мясную пищу хорошо известно аборигенам Австралии и многим другим охотникам и собирателям. Мотивы табу разнообразны, но ясно, что они связаны с особым социальным значением мясной пищи и отражают социальную неоднородность первобытного общества" (8, с.152-153).
Как будет видно ниже, "социальная значимость" мяса отражает просто социальное преобладание мужчин-охотников, а неравенство в распределении и всякие табу - естественный порядок первоначального распределения охотничьей добычи.
У сохранившихся примитивных этносов широко распространены и обычаи раздельного питания мужчин и женщин с детьми. Они отражают, видимо, с одной стороны, правила доступа к пище, порядок распределения, который имел место в предшествующую эпоху. При потребительном распределении пока не наедались самцы, самки не подходили к пище. Совместно ели равные, то есть доминирующие самцы-охотники. Прочие ждали. Но со временем, когда процесс распределения оторвался от непосредственного потребления в предшествующую операцию раздела, эта временная поочередность питания заменилась пространственной раздельностью. Иерархия переросла в ритуал, сохранившись, впрочем, и в реальном неравенстве теперь уже не порядка доступа к добыче, а ее дележа.
С другой стороны, такое раздельное поедание опиралось и на институт половозрастного разделения социума, о котором пойдет речь ниже. Пока же отмечу, что группа охотников солидаризуется, становится целостностью, внутренние противоречия в ней устраняются. Добытую пищу эта группа отдает другим группам социума, выступая в данном акте как единый суб'ект. То есть такие действия превращаются постепенно в групповую обязанность. На этой почве развиваются групповые отношения. Система доминирования, сводящаяся к отношениям индивидов, сменяется тем самым системой отношений групп.
Отмирание доминирования
Охота на крупных и стадных животных привела к смягчению и отмиранию системы доминирования. Данная охота предполагала коллективизм, а следствием имела обилие пищи. Отсюда: 1) исчез практический смысл доминирования (в условиях относительного благополучия доминирование затухает вообще и у обезьян); 2) развилось внутреннее равенство членов отдельных групп сообщества, связанных взаимной зависимостью в осуществлении общей деятельности.
У эскимосов, например, внутри группы охотников имелось круговое, равное распределение пищи. Длительный период благополучной и пронизанной коллективистским сотрудничеством жизни должен был изменить стадо в сторону выделения группы охотников (половозрелых мужчин), равных между собой в доступе к пище и вообще - социальном положении. Тысячелетия гарантированного стандартного существования должны были превратить такой дележ и такие отношения в традицию, стереотип поведения.
В советской науке имеется опять же стремление представлять отмирание системы доминирования как ее отмену, как результат ожесточенной борьбы с зоологическим индивидуализмом, которую якобы осуществляло общество. Конечно, нельзя полностью отрицать возможность отдельных эксцессов в экстремальных ситуациях, когда сплотившиеся члены сообщества, в первую очередь коллектив охотников, могли защитить свои общие интересы от поползновений какого-то отдельно зарвавшегося самца, вдруг вспомнившего о своем физическом превосходстве. Подобные об'единения самцов против лидера отмечены даже у шимпанзе. Но в нормальных условиях ничего подобного просто не могло иметь места из-за отсутствия почвы для скандала. Нельзя представлять себе жизнеобеспечение предков настолько недостаточным, чтобы из-за пищи могла разгореться драка. Именно века спокойного дележа имеющегося в достатке мяса должны были привести к естественной смерти доминантности в этой фундаментальной в отношении всех прочих области, к становлению иных совершенно традиций, которые впоследствии уже, при обострении пищевой ситуации, как раз препятствовали возрождению древних порядков. То есть я опять настаиваю, что не было никакой борьбы зоологических (под которыми почему-то понимают оголтелый индивидуализм) и социальных начал, а вторые мирно росли на базе первых, вытесняя их за ненадобностью, но деликатно, формализуя процесс, выветривая содержание при сохранении формы (о чем свидетельствует, например, отмеченный только что обычай раздельного питания).
Новый порядок
Отмирание доминирования породило потребность в новом порядке регулирования жизни сообщества. Точнее, этот новый порядок просто вытеснил естественным образом старый. Задача заключалась в его осознании. Концепция борьбы всего и вся вынужденно изображает дело таким образом, что сначала все до основанья разрушается, а затем на пустыре кто-то начинает строить нечто новое.
"С ее (системы доминирования - автор) разрушением исчез старый способ обеспечения хотя бы какого-то порядка в области отношений между полами, а новый не возник" (5, с.360).
В обществе и природе в процессе становления и развития вообще ничто не разрушается до основанья. На смену разрушаемому тут же приходит нечто замещающее его. И даже более того - имеет место не разрушение, а именно замещение, вытеснение. Раз функция нужна (в данном случае - наведения порядка), она необходимо исполняется. Просто одни исполнители заменяются другими, один порядок - другим. Нет и не может быть периода беспорядка.
Таким образом, новая система взаимоотношений вполне мирно пришла на смену старой. Во-первых, она ничем не угрожала выживанию доминантов (в связи с неактуальностью борьбы за пищу); во-вторых, она, напротив, сделала это выживание более гарантированным (ибо именно благодаря коллективизму и удалось достичь успехов в жизнеобеспечении); в-третьих, при таком ослаблении мотивов к сохранению доминантности одновременно возросли и мотивы, а также и реальные силы в поддержку коллективизма в ущерб доминированию. Старый строй просто слабел и ветшал, уступая дорогу новому по мере его упрочения.
Новый порядок, как понятно, в первую очередь определял основные сферы деятельности - добычу пищи и ее распределение. Он опирался на тот факт, что жизнеобеспечение стада зависело теперь от его прочности, основанной не на системе доминирования, а на системе коллективизма - весьма тотального по своему характеру. Каждая отдельная особь находилась тут в жесткой зависимости от коллектива. Причем теперь уже не только психической, социальной, но и практической, касающейся непосредственного воспроизводства. Со своей стороны этот коллектив не просто подчинял себе особь, но и обязан был обеспечивать ее существование на некоем достаточном и равном в рамках определенной группы, к которой принадлежала эта личность, уровне.
Социальная значимость
Вышеотмеченное отмирание доминирования означало, однако, лишь крах системы индивидуального преобладания какой-то особи над прочими, но еще не гибель преобладания вообще как феномена. Просто последнее приобрело коллективистские, групповые черты. Тот факт, что основой коллективизма, реального об'единения палеоантропов в прочные сообщества стала охота на крупных животных, являвшаяся преимущественно сферой деятельности мужчин, естественно породил и социальное преобладание последних. Прежде всего в коллектив об'единялись охотники. Именно они становились сердцевиной, стержнем, центром притяжения сообщества, наиболее сплоченной и влиятельной его группой, определяющей всю остальную жизнь коллектива.
Мужчины, конечно, и до того доминировали в силу простого физического превосходства. Но теперь к этому добавилось и своего рода "право первородства", преобладание приобрело социальную окраску. Мужчина стал значим не просто по праву сильного, а как воплощение социальности, как по природе своей социальная личность. Естественно, что в социуме возрос авторитет социальности, связанный с выполнением различных общественных функций. Эти функции стали делом мужчины, этот авторитет - его авторитетом. К сожалению, для подтверждения этого положения можно, помимо логики, привести лишь свидетельства позднейшей эпохи.
У австралийцев, например,
"выражением социального доминирования мужчин является их роль в религиозно-обрядовой сфере, которая, в свою очередь, идеологически санкционирует их положение в обществе. Женщины, правда, имеют свои собственные обряды, "женские" культы, но они предназначены лишь для женщин, тогда как обряды, совершаемые мужчинами, призваны обеспечивать благосостояние всего общества" (8, с.72).
Для всех примитивных обществ отмечается, что женщины в них занимали важное положение в хозяйственных делах, но мужчины - определяли социальную жизнь. Группа половозрелых мужчин была костяком, наиболее влиятельной силой в сообществе. Сама социализация, то есть воспитание полов поддерживало эту традицию.
У первобытных народов
"Детей 6-8 лет постепенно начинали обучать половому поведению. С этих пор мальчики обычно проводили большую часть дня в играх со сверстниками, а девочки помогали матери по хозяйству. Игровая группа составляла ту исключительно важную с точки зрения воспитания среду, где мальчики на личном примере обучались нормам социального поведения и прежде всего навыкам коллективизма. Напротив, девочки, лишенные участия в таких группах, в большей степени воспитывались в индивидуалистском духе" (6, с.391).
Все эти устойчивые традиции, повторю, берут начало еще из тех времен, когда сам коллектив только складывался; и складывался он на базе такого хозяйствования, в котором требовался именно коллективизм мужчин, а вовсе не женщин. Социальность развивалась исходно как социальность мужчин. Она вряд ли вообще могла развиваться, благодаря женщинам, ибо доминировали, определяли лицо социума все-таки мужчины. Это им необходимо было изменить стиль своих отношений. И их прежде всего воспитывали для нужд коллективной охоты. Даже в ту эпоху, когда эта охота исчезла. Но традиции остались. Социальность все равно воплощалась в мужчинах.
В числе социальных функций важнейшей была функция управления сообществом. В огромной степени последнее, правда, управлялось обычаями, традициями, но в тех областях, которые не могли регулироваться ими, роль руководства также брали на себя мужчины. Преимущественно, наиболее авторитетные, опытные, зрелые. Обычно управление осуществлялось группой старших мужчин, так называемых "старейшин".
Практическая социальность
Все вышеперечисленное есть другой стороной не что иное, как складывание социума. Развитие практической социальности коллектива. К концу эпохи неандертальцев ее наличие становится фактом. Об этом свидетельствует, во-первых, выживание особей, ставших инвалидами, беспомощных без сообщества, но и бесполезных для него. Тем не менее, такие особи жили в коллективах годами. А значит, имели возможность или даже право пользоваться долей добычи и прочих благ, положенных члену сообщества.
Во-вторых, еще более ярким свидетельством становления социума являются захоронения его членов, также появившиеся в конце данного периода. Рядом с трупами складывали орудия, еду и прочие "нужные" члену коллектива вещи. Видимо, - все то, что полагалось ему по праву членства.
"Как свидетельствуют данные этнографии, у народов, стоящих на стадии доклассового общества, забота о мертвых об'ясняется тем, что они продолжают считаться и после смерти членами коллектива" (5, с.385).
Значит развилось уже и представление о членстве в данном сообществе, о принадлежности к нему, то есть представление о прочной связи между коллективом и его членом, о взаимных обязанностях их в отношении друг друга. Ведь нельзя быть членом сообщества, не имея каких-то прав и обязанностей в нем. Взаимная обязательность и взаимные права - основа любого об'единения людей: они создают порядок конкретного союза. То, что данные права соблюдались и после смерти, с одной стороны, конечно, говорит о непонимании людьми феномена смерти, но с другой - как раз о наличии феномена членства, о стабильном соблюдении связанных с ним прав и обязанностей даже в отношении мертвых, которые никак не могут уже исполнять обязанности, а "имеют" лишь одни права.
Практическое единство опережает идеологическое
Следует подчеркнуть, что становление такого практического единства социума, безусловно, было об'ективным процессом и продолжалось много столетий независимо от осознания его участниками этого процесса. К тому моменту, когда они созрели до интереса к об'яснению существующих порядков внутри своего общежития, эти порядки уже существеннейшим образом сложились.
Развитая коллективная охота и связанное с ней устройство сообщества появились, условно говоря, вместе с неандертальцами, то есть где-то 200-300 тысяч лет назад. Все это время, видимо, шло развитие социальности. Но только к концу эпохи неандертальцев, 60 тысяч лет назад появились захоронения, свидетельствующие о заботе о сородичах. То есть обнаруживаются признаки первичного осознания единства социума, какой-то идеологической базы, подводимой под это единство. Осознание и об'яснение этого единства, естественно, могло идти только по факту его реального существования. Но с того момента, как люди дошли до необходимости такого осознания и об'яснения, становление и развитие социальности должно было пойти семимильными шагами. Ибо люди начали руководствоваться в своем сообществоустроительстве своими идейными установками, начали подгонять социум под свои представления о его происхождении и природе, начали активно формировать его. Это имело следствием быструю модификацию отношений людей, форм их общежития, что не могло не повлиять на их жизнь в целом. В частности, тут очень быстро сменились приоритеты в области факторов отбора.
5. Дальнейшая эволюция гоминид
Зигзаг отбора
Пожалуй, к началу этапа охоты на крупных и стадных животных отбор на совершенство кисти и скелета исчерпал себя. По этим параметрам все, в основном, стали примерно равны. Питекантропы, как уже говорилось, в этом отношении морфологически мало чем отличались от современных людей. Разве что массивностью. Дальнейшее развитие наших предков с точки зрения чисто физиологических преимуществ могло идти лишь по двум направлениям: как развитие интеллекта и развитие силы. Причем второй фактор явно должен был преобладать в индивидуальном соперничестве. Сила есть - ума не надо. То есть в схватке равных по силе, побеждал более умный, но когда сталкивались более умный и более сильный, побеждал второй. Следовательно, до тех пор, пока господствовала система доминирования, система индивидуального соперничества, отбор должен был делать больший акцент на развитие силы, то есть массивности особей. Смещение приоритетов отбора в пользу интеллекта могло произойти только с изменением социального порядка.
Доминирование само по себе является помехой развитию интеллекта. Усвоение информации, опыта у обезьян идет во многом путем подражания, но к подражанию склонны более слабые особи, а доминирующие уклоняются от него. Пока господствовала система доминирования, интеллект должен был уступать силе. При исчерпании ресурсов морфологического развития кисти и проч. развитие наших предков дало неизбежно крен в сторону увеличения массивности, силы, чисто физических параметров. Неандертальцы в этом отношении, как известно, даже превосходили питекантропов.
Можно допустить, что свою лепту в этот процесс внесло и отмеченное выше становление замкнутости сообществ, являющееся отражением сплочения первобытных коллективов. Отсюда вроде бы естественно проистекает консервация генотипа и застойность в развитии, приписываемые неандертальцам. Ю.И.Семенов, например, именно так эту застойность и об'ясняет. Но откуда взялась сама замкнутость сообществ? На мой взгляд, становление ее есть результат и тем самым прямое свидетельство становления как раз интеллекта. Ибо обособление социумов означает не что иное, как осознание его членами своей особенности, отдельности от всех прочих аналогичных образований. Замкнутость культур есть признак первоначального отграничения первобытных коллективов при самоопределении.
Но это значит, что инстинкты в данных коллективах уже вытесняются разумом. Социум приобретает черты рационально формируемого единства, является уже не произведением чистой природы, скрепляющей коллективы инстинктами, а произведением собственно человека, который начинает сознательно об'яснять себе это находимое разумом реально уже сформированным единство. Первоначально оно предстает разуму как чисто отрицательная величина, как отличение от других сообществ. Но идет, разумеется, и положительное осознание внутреннего единства. Всякое внешнее отличие есть, обратным образом, внутреннее сходство. Подробнее об этом будет идти речь ниже.
Здесь же важен тот вывод, что факт замкнутости первобытных коллективов вряд ли может быть причиной возрастания массивности их членов. Сама замкнутость есть, скорее всего, следствие развития интеллекта, а значит - свидетельство того, что половой отбор уже переключил свое внимание с факторов силы на фактор интеллекта. И в этих условиях более логичным представляется иной ход мысли.
Изменение приоритетов отбора связано, разумеется, с изменением условий его действия. В нашем случае - с заменой системы индивидуального соперничества (доминирования) системой группового сотрудничества (коллективизма). Становление коллективистских отношений неизбежно должно было поставить предел преимуществам чистой силы и выдвинуть на первые роли фактор ума. Чем больше внедрялись новые порядки взаимоотношений и возрастала роль коллектива вообще, тем значимее становился интеллект как фактор доминирования. Ибо посредством ума можно было обратить себе на пользу совершенно новую силу - силу социума. Грубой силе индивидуума - противопоставить силу коллектива. Становление социума провоцировало развитие интеллекта, но развитие интеллекта, в свою очередь, форсировало повышение значения социальности. Возникала положительная обратная связь, все более выдвигавшая интеллект на роль ведущего фактора отбора.
Со становлением социума возросла роль усвоения установленных обычаев и традиций, их толкования, понимания. Главной социальной ценностью стал сам социум, а следовательно, люди, хранящие его плоть - правила общежития. Думается, что чаще более умными оказывались вовсе не более сильные особи. Уже отмечалось, что сильные страдают снобизмом, уклоняются от подражания, вообще более неповоротливы в умственном отношении. Возможно, это как-то связано с особенностями физиологии, с устройством какой-нибудь вегетативной системы, органов внутренней секреции и пр. Или же более слабые особи вынуждены просто смолоду полагаться не на силу, а на ее заменители - ловкость, хитрость, ум, отчего тут и развиваются соответствующие способности. При повышении роли интеллекта сильные, то бишь массивные особи должны были помаленьку уступать место под социальным солнцем более грацильным.
Кроме того, как будет видно ниже, постепенно с упрочением нового социума (становлением материнского рода) изменились и иные условия действия полового отбора. В данных условиях (при отмирании доминирования, прежде всего) уже не самцы в своих единоборствах решали, с кем спариваться самкам, а существенное значение приобрело и мнение самих самок. При той обеспеченности существования, которую автоматически давало становление рода, у последних вообще угасал интерес к выбору доминирующего самца в качестве опоры-кормильца. При том, что и доминирование, как сказано, стало носить не индивидуальный, а социальный характер.
Вероятно, свою роль сыграл и тот характерный для мира приматов феномен, что в процессе своего приобщения к опыту популяции, то есть обучения-воспитания, молодые особи предпочитают ориентироваться на пример добившихся успехов старых самцов, то есть доминантов. Но с развитием социума возникла и все обострялась потребность в передаче и восприятии постоянно расширяющегося об'ема информации, не столько демонстративного, сколько передаваемого в речи опыта; это могли эффективнее всего обеспечить интеллектуально развитые особи. В силу чего образ именно такой особи постепенно отождествлялся в сознании молодежи и всех членов сообщества с образом иерарха, авторитетного самца в законе. Интеллектуалы самим давлением обстоятельств разумно-социального бытия вытеснялись на верха социальной пирамиды со всеми вытекающими отсюда последствиями в плане предпочтений, оказываемых им самками, поддержки их коллективом и проч.
Надо сказать, что мозг неандертальцев сам по себе был уже значительно развит и близок по об'ему к мозгу современного человека. Оставалось только наполнить его социальным содержанием, придать этому мозгу вес и значение в жизни сообщества. Что и произошло со становлением рода. А результатом такого влияния социальности на отбор, то есть выдвижения на первые роли фактора интеллекта, стало резкое, исторически краткое изменение морфологии человека. Для об'яснения резкости этого изменения стоит обратить внимание на указанную выше прямую взаимозависимость темпов становления социума и интеллекта. Одно подстегивало другое. Интеллект укреплял социальность, социальность переводила стрелки отбора на интеллект. Имел место лавинообразный процесс, нечто типа цепной реакции.
Таким образом, сила перестала быть решающим фактором, массивность быстро уступила место грацильности. В связи с повышением роли коллектива повысились шансы тех, кто умел воздействовать на умы, то есть "ораторов", что провоцировало бурное развитие речи вообще. На ту же мельницу лила воду потребность в передаче потомству нового, теперь уже социального знания - обычаев, традиций, мифов и прочей идеологии. Все это вело к развитию мозга и артикуляции. Подбородок наших предков, как отмечалось, утратил свои обезьяньи очертания. Череп в целом окончательно пришел в норму на радость Ломброзо. На смену неандертальцу на трудовую вахту заступил кроманьонец.
Проблема перехода
Смена неандертальского типа человека на кроманьонский представляет собой загадку для современной палеоантропологии. Правда, в последнее время все шире распространяется мнение, что никакой загадки и нет, что неандертальцы не находятся в ряду наших предков, а кроманьонцы прямо наследуют питекантропам или даже каким-то иным пока не известным нам предковым линиям. Возможно, это действительно так. Но мне лично просто не нравится мир без загадок. В таком мире нет материала для размышлений, не за что зацепиться врожденному инстинкту любознательности (павловское "что такое?"). В силу подобного психологического настроя, а также ввиду отсутствия полной уверенности в прямизне пути развития человеческого рода, я все-таки позволяю себе поломать голову над указанной проблемой.
Выше я постарался об'яснить неандертальский зигзаг в эволюции человека (то есть сдвиг в сторону массивных грубых форм костяка и проч.) изменениями обстоятельств отбора. Новые метаморфозы его условий, по моему мнению, определяют и последующий сдвиг к грацильности. С этой стороны мне кажется все достаточно понятным. Проблема, однако, заключается в том, что современная биология не считает возможными подобные изменения.
Во-первых, они произошли в исторически краткие сроки, никак не согласующиеся с принятыми за норму темпами биологической эволюции. Во-вторых, эволюционные процессы трактуются как необратимые, а в случае с питекантропами-неандертальцами-кроманьонцами вроде бы имело место попятное движение. Ибо по целому ряду физиологических параметров (связанных с увеличением массивности) неандертальцы более консервативны (правда, понятия типа "консерватизм", "прогрессивность" всегда слегка условны), чем питекантропы. Эволюция, стало быть, пошла по пути примитивизации этих признаков, а потом вдруг повернула назад к исходным формам. Здесь как будто бы имелся случай "регресса" или хотя бы деградации.
Если факты расходятся с теорией, то или факты ложны, или теория неверна, или же просто ошибаются ученые, сопоставляющие факты не с той теорией. Мы здесь предполагаем, что факты соответствуют действительности. Пораскинем мозгами, в чем может быть ошибочна теория или трактовки этих фактов.
Проблема темпа
По поводу темпа эволюции человека могут быть высказаны два соображения. Первое - общее, касающееся эволюции вообще. Насколько верно само представление о существовании какой-то средней скорости биологических изменений? Мне кажется, что темп этих процессов должен как-то коррелировать со степенью сложности изменяющегося организма. Более сложное всегда изменяется быстрее (только в положительную сторону) - в силу множественности (количественной и качественной) контактов с внешней средой, а также и внутри себя. По крайней мере для общества ускорение прогресса (но не деградации) по ходу развития является очевидным. Понятно, что более сложное и тем самым более целостное гораздо мобильнее в своих адаптационных возможностях, тем более, если дело сводится прежде всего к метаморфозам органов, а не частей.
Второе соображение касается эволюции собственно человека как особого животного. Особость его заключается, как известно, в социальности. Не вносит ли и это какие-то коррективы в ход эволюционных метаморфоз? Возможно, в данном случае мы имеем вовсе не чисто биологический процесс.
В случае с человеком, во-первых, биологические изменения все больше опосредствуются социальными факторами. Последние определяют, как сказано, направление отбора, то есть его критерии. Развитие физиологии идет с какого-то момента в сторону приспособления к потребностям социальной жизни. Но еще важнее то, что с ростом и социализацией популяций увеличиваются эффективность, мобильность, производительность отбора. Социум представляет собой своеобразный котел, в котором в силу прочной локализации, образования устойчивых и многообразных связей его членов варево биологии приготавливается ускоренными темпами. Тут интенсифицируются все процессы, расширяется поле деятельности, вариативность отбора. Нельзя не учитывать этих особенностей условий, в которых происходит эволюция человека. Никакие другие виды таких условий не имеют.
Проблема необратимости
Еще большие сомнения вызывает принцип необратимости эволюции. Как говорилось в первой части, понятием эволюции наука об'единяет на деле весьма различные процессы. Во-первых, процесс развития, то есть поступательного усложнения живых организмов Земли (этот процесс действительно носит необратимый характер). Во-вторых, массу поверхностных приспособительных реакций и даже случайных метаморфоз, результатами коих являются в первом приближении в той или иной степени существенные индивидуальные особенности животных, а в отдаленной перспективе - образование новых подвидов, видов, родов и т.д. Я полагаю, что дальнейший анализ данных многообразных изменений заставит ученых четче подразделять их на различные классы - в первую очередь, в соответствии с глубиной переделки, то есть со значимостью тех элементов организмов, которые претерпевают изменения. Понятно, что метаморфозы целого, связанные с возникновением новых функций и частей суть нечто более трудоемкое и капитальное, чем изменения отдельных частей (допустим, разрастание их в метачасти), и тем более изменения тех или иных внешних органов. Которые к тому же и сами по себе различаются по степени их важности для существования организма, отчего и здесь изменения изменениям рознь. (Хотя внешне, надо сказать, поверхностные метаморфозы более всего бросаются в глаза и тем самым затрудняют оценку их значения. Например, у людей
"внешне представители некоторых рас различаются сильно, сильнее, чем многие виды. Но генетическая основа этих различий маленькая" - 4, с. 41-42).
Для нас важно, что эти ранговые различия изменений выражаются в их характеристиках. К числу которых принадлежит и та же необратимость. Необратимыми являются только наиболее продвинутые в указанном плане процессы, выходящие на уровень метаморфоз целого. Разумеется, как нет четкой грани между органами и частями (иные органы в процессе своего усложнения дорастают до статуса частей), так нет и пропасти между разноранговыми изменениями. Обратимость и необратимость - лишь полярные характеристики крайних точек, но между ними расположена обширная область постепенного перерастания первого во второе.
Для нашего случая нужно установить, насколько продвинутыми были изменения питекантропов, приведшие к превращению их в неандертальцев. По всей видимости, они коснулись лишь органов, да к тому же носили преимущественно количественный характер. Вряд ли при этом были затронуты части, подверглась существенной переделке внутренняя структура. Поверхностные изменения больше зависят от среды, от внешних факторов отбора, и могут достаточно свободно варьировать в ту или иную сторону вслед за вариациями этих факторов. Во всяком случае, дельфины, вернувшись с суши в воду, приобрели опять обтекаемость и внешние формы рыб, и никого эта обратимость форм не удивляет. Почему же не предположить, что и в случае с неандертальцами мы имеем изменения малого (допускающего обратимость) ранга?
Эти рассуждения можно дополнить и еще более хитрыми. Вполне вероятно, что способность поверхностных изменений к обратимости должна даже возрастать, если они приходят каким-то образом в противоречие с внутренними установками целого, то есть с достигнутым им в предшествующий период уровнем развития, сложности. Вынужденная обстоятельствами внешняя примитивизация органов имеет в лице прогрессивного консерватизма частей своеобразный тормоз и даже пружину, которая, конечно, может сжиматься под давлением, но норовит распрямиться и обязательно распрямляется при всяком удобном случае, ударными темпами возвращая к жизни прежнее, адекватное себе состояние. Поясняю.
В случае развития происходит накопление новых свойств, структур, возможностей целых. Которые остаются в базе организма, сохраняются в генах, более не исчезают уже никогда (в силу той же необратимости, отсутствия регресса). Одновременно возможны и поверхностные изменения, связанные именно с приспособлением к среде посредством органов. Эти изменения вполне обратимы. Как говорилось выше, органы могут изменяться и так, и эдак в весьма широком диапазоне, никак не влияя при этом на реальное функционирование и природу частей. Массивность конечностей неандертальца вовсе не есть, возможно, признак его существенного отличия от питекантропа (первый отличался от последнего, как лабрадор от болонки).
Я подчеркиваю, что достигнутое питекантропами состояние вовсе не должно было исчезнуть в неандертальцах, ибо развитие необратимо. Все, что могло тут произойти - это временная консервация программы воспроизводства прогрессивных признаков до лучших времен. С наступлением же этих времен ускоренный возврат к прежней конституции как раз был обеспечен этим сохранением ее в генотипе в виде памятной и даже идеальной модели. Идущие вразрез с ней поверхностные метаморфозы в силу этого легко преодолевались. Хотя бы потому, что их бытие никак не запротоколировалось на глубинном уровне: упрощению мешала наличная сложность, необратимость развития, неспособность целого к попятному движению.
Таким образом, необратимость развития является как раз базой для обратимости внешних, особенно, упрощающих изменений. Целое стремится вернуться во всех своих элементах к раз достигнутому более сложному состоянию (разве современное индустриальное общество, отброшенное войной в разруху и дикость, не стремится восстановить само себя и свою материальную базу по сохраняющимся в памяти образцам?). Возможные отступления целого в этом отношении под давлением обстоятельств всегда носят поверхностный и временный характер. В благоприятной же ситуации оно быстро наверстывает упущенное, вновь занимая завоеванные некогда позиции. Всякое целое аккумулирует в себе свои прошлые состояния как базу для состояния настоящего, и может при необходимости вернуться к ним, просто приостановив, законсервировав результаты последующего развития, а тем более простых изменений (в этом случае речь даже может идти не о консервации, а о полном аннулировании).
Причем возврат этот может быть непосредственным, а вовсе не только результатом какого-то опосредствующего процесса преобразований. Старое может быть просто "вспомнено" и восстановлено практически идентично, то есть в том виде, в котором оно и законсервировано, присутствует в основании нового состояния. Причиной тому - упоминавшийся накопительный характер развития. Таким образом, в целом возврат к прежнему состоянию происходит, во-первых, в идентичной форме, а во-вторых, не методом тыка, а путем расконсервирования базовых или отложенных состояний, что, естественно, резко ускоряет процесс такой реанимации (это - к вопросу о темпах биологических изменений).
Кстати, зигзаг эволюции человечества по маршруту грацильность- массивность-грацильность (если он, конечно, реально имел место в истории), возможно, поднял свою волну в биоритмах человечества (подобно волнам рождаемости в послевоенный период). На гребне которой происходит ускоренное развитие и укрупнение людей (явление акселерации), а на спаде - их мельчание, явственно наблюдаемое наукой в последнее время.
Проблема однообразия
Другой важной проблемой, вокруг которой ломаются копья, является вопрос о сходстве биологических параметров (генотипа) людей разных регионов. Чем оно обусловлено? Происхождением от общего предка? Этот вопрос аналогичен вообще вопросу о происхождении жизни, о причинах тождества живого, которое необ'яснимо в рамках теории эволюции, обусловливающей как раз становление различий, а не сходств.
Я бы обратил внимание опять на то, что целое развивается по определенным внутренним законам, заданным изначально характером частей. Сходство процесса развития разных об'ектов и результатов этого развития отражает просто сходство материала, из которого формируются целые. Этот материал сразу определяет возможности и направления развития целых; различия внешних условий, столь существенные в рамках эволюционных процессов, тут суть лишь факторы, понуждающие к изменениям, но характер изменений определяется внутренним бытием. Они закономерны, организованы, тенденциозны. Отчего, понятно, с этой решающей стороны все процессы протекают в одинаковых на деле условиях. Живые организмы и люди сходны не оттого, что они имеют одного предка, а оттого, что имеют одинаковый исходный материал, части, и представляют собой целые, развивающиеся в одном и том же направлении, согласно своей внутренней закономерной природе. Простая эволюция разводит виды, развитие - великая сводница.
В силу того, что развитие представляет собой процесс отбора и, главное, накопления положительных изменений, результатом его является неизбежная унификация одноуровневых вещей по мере их усложнения. Ибо положительные изменения постепенно аккумулируются в них в полном наборе: здесь перебираются и рассматриваются все возможные варианты и отбираются наилучшие из них (естественно, что при переборе всех возможностей в качестве наилучших повсеместно выделяются и закрепляются в конечном счете одни и те же строго определенные варианты). В то время как в простой эволюции (без накопительного эффекта) такая полнота никогда не достигается: положительные изменения имеют низкий ранг и легко утрачиваются напрочь при смене обстоятельств. Так и получается в итоге, что в сердцевине своей, основанной на законах развития, все живое сходно, унифицировано, устойчиво, а во внешних признаках - разнообразно и преходяще.
Наверное, легче понять природу единообразия развитых целых на примере собственно социумов. Во-первых, многие из них формируются и функционируют в совершенно различных внешних условиях. Условия эти, разумеется, пестры, случайны и обусловливают такую же пестроту и случайность поверхностных форм соответствующих обществ, о чем мы будем много говорить ниже. Но тем не менее все эти многообразные общества в существенных своих чертах идентичны, все подпадают под понятие "общество", да к тому же еще и поддаются классификации по типам соответственно этапам развития. И вовсе не потому, понятно, что они происходят от одного какого-то социума-родоначальника, а просто в силу тождественности (по большому счету) своих частей (людей, как биологических особей), закономерностей человеческого поведения, идентичности способа соединения данных частей в данное целое - социум (посредством производства) и т.п. Знаменательно, что относительно этого единообразия не возникает недоумений и не ведется разговоров об "общем предке", ибо здесь очевидна нелепость такого подхода. Но ведь и в биологическом развитии мы имеем аналогичные процессы. Не исчерпывающиеся только закономерностями эволюции.
Во-вторых, как раз в развитии обществ отчетливо наблюдается указанный процесс превращения различного в сходное. Весь исторический путь человечества есть путь постепенной унификации исходно разнообразных составляющих его социумов. Причем, главным образом, вовсе не в силу культурных и проч. взаимовлияний, а просто по мере формирования единой материальной базы всех данных образований. Происходит естественная унификация средств производства, то есть отбор наилучшего варианта приспособления к окружающей среде, который уже сам задает основанным на нем социальным организмам-целым правила их структурирования, внутренней организации взаимодействий частей и т.п. Чем развитее общества, тем больше они похожи друг на друга в своем устройстве и своем основании - "генетическом коде".
6. Логика эволюции гоминид
Потребность рефлексии
Изложенные выше соображения о ходе эволюции гоминид нуждаются в методологическом обосновании. Нужно пояснить читателю, отчего я мыслю указанным образом, почему обращаю первоочередное внимание на данные конкретные факторы, аргументирую именно так, а не иначе. Следует доказать правильность предложенного логического подхода, то есть соответствие его закономерностям самой практики, в данном случае - законам биологической эволюции.
Необходимость биологического подхода вообще
Человек как часть общества есть существо социальное. Но одновременно он, понятно, является и вещью предшествующего уровня, то есть обладает биологической природой. Его собственное внутреннее бытие насквозь биологично, в своем поведении он руководствуется биологическими потребностями; наконец, и метаморфозы его, обусловленные задачами приспособления к условиями обитания уже в социальной среде, тем не менее носят характер обычной биоэволюции. Всякая вещь, становясь частью, в процессе этого становления деформируется, эксплуатируя лишь заложенный в ней потенциал, то есть свою вещную природу, имеющиеся уровневые свойства и т. п. Иного не дано.
В силу этого становление человека как части социума я рассматриваю не только как социальную, но и как биологическую проблему. Превращение гоминоидов в гоминид и далее - это, безусловно, биоэволюционный процесс. Об'яснить его можно, только апеллируя к закономерностям данной эволюции.
Рамки исследования
В то же время, поскольку задачей работы является об'яснение становления общества, то и становление вида "хомо сапиенс сапиенс" меня интересует не как самостоятельная проблема, не во всей его биологической широте и нюансировке, а лишь в разрезе тех морфологических и прочих изменений человека, которые значимы именно с социальной точки зрения. Для теории целого важно познать происхождение только тех особенностей частей, которые характерны для них как для частей, а не вещей вообще.
Ввиду этого я не занимаюсь рассмотрением многих чисто биологических вопросов (например, причинами исчезновения у гоминид волосяного покрова, становления расовых особенностей и т. п.), а сосредоточиваю свое внимание исключительно на тех изменениях вида "хомо", которые связаны с приспособлением к орудийной деятельности и бытию в социальной среде.
С другой стороны, новые гоминидные свойства развились у приматов (гоминоидов) на базе каких-то иных свойств, сформировавшихся в ходе предшествующего развития. Эти исходные свойства я, в основном, перечислил выше; об'яснение же их происхождения и анализ адаптационных возможностей - не моя задача: всегда надо с чего-то начинать, беря исходное за данное, а не об'ясняемое. Иначе об'яснениям не будет конца.
Что требуется об'яснить
Задача теоретика - об'яснить некие наблюдаемые феномены. Что за феномен наблюдается в нашем случае? Наличие определенной тенденции, устойчивого направления в эволюции гоминид. Это направление выражено весьма четко. За несколько сот тысяч лет у гоминид произошел явный сдвиг в сторону совершенствования кисти в смысле приспособления ее к манипулированию предметами, а также сопряженные с этим изменения костяка: позвоночного столба, строения таза, стопы и пр. В дальнейшем имелась тенденция к увеличению массивности костяка и об'ема мозга, а еще позднее - к изменению формы черепа и росту грацильности особей.
Об'яснению подлежат именно эти направления изменений гоминид. Чтобы правильно приступить к делу, нужно прежде разобраться в ряде общих вопросов, то есть уяснить для себя закономерности биологической эволюции вообще. Разумеется, я не собираюсь подробно пересказывать общеизвестное, а хочу лишь акцентировать внимание на некоторых особенностях данного процесса, являющихся опорными пунктами моей логики.
Что изменяется
Итак, тенденция есть устойчивое (повторяющееся) направление изменений. Тут сразу возникает вопрос: изменений чего? Конкретной особи? Понятно, что нет. Эволюционный процесс есть процесс изменений не особи, а вида. Разумеется, отдельные особи на протяжении своей жизни также направленно изменяются (от детства к старости, например, или в результате усиленных тренировок отдельных органов), но это изменения иного ранга. Теория эволюции изучает не их.
Эволюционное направление обнаруживается не в метаморфозах отдельно взятого животного, а в изменениях животных одного вида в процессе смены поколений. В этом процессе на деле изменяется генотип, а еще конкретнее - собственно передаваемый из поколение в поколение ген - сложные молекулы РНК-ДНК, в которых закодирован порядок воспроизводства животного в том или ином его фенотипическом облике. Метаморфозы, происходящие с этим геном, в конечном счете лежат в основании всех фундаментальных изменений живого, носящих эволюционный характер.
Происхождение изменений
Чтобы имело место какое-то направление в изменениях биологических организмов, необходимо прежде, чтобы имели место сами эти изменения. Откуда они берутся в биологическом мире? Каким образом изменяются конкретные гены?
Установлено, что это происходит двумя основными способами: или непосредственным мутированием, или путем скрещивания генов. Первый случай представляет собой результат случайных внешних физических или химических воздействий на ген. Второй - процедуру спаривания двух генов, в ходе которой рождается третий, в чем-то похожий, но в чем-то и отличный от родительских.
Мутации, надо полагать, более характерны для менее сложных целых, в которых части, в том числе и гены, хуже защищены от случайных воздействий среды. Для высокоразвитых и относительно устойчивых организмов большее значение должно иметь скрещивание генов. Последнее, вероятно, и возникло как своеобразное разрешение назревающего противоречия - как новый способ изменений генов (ведь изменчивость необходима для развития) в условиях их все возрастающей стабильности, то есть неуязвимости в отношении внешней среды.
Процедура скрещивания генов в ходе своего совершенствования привела к становлению феномена двуполости; скрещивание превратилось по форме в спаривание мужских и женских особей.
Происхождение направления
Мутации и скрещивания обеспечивают изменения генов, но не наличие какой-то тенденции в этих изменениях. Последние чисто случайны и исходно разнонаправленны; они - суть лишь материал, с которым еще надо поработать, чтобы скроить из него определенную форму. Кто же выполняет при этом роль портного? Естественный отбор.
Под давлением обстоятельств (внешней и внутренней среды) разнообразный генетический материал, созданный случайными изменениями, сортируется на тот, что сохраняется, и тот, что исчезает. Преимущества имеют, как понятно, наиболее жизнеспособные, лучше приспособленные организмы (то бишь представленные ими гены). В итоге и возникает некая тенденция, идет отбор именно положительных с точки зрения выживаемости изменений.
Тенденция в эволюции какого-то свойства-признака отражает значение его для выживания гена, в котором и запрограммировано воспроизводство данного признака в улучшенном или ухудшенном варианте (ибо тенденция может состоять не только в совершенствовании, но и в отмирании ставших вдруг вредными признаков). Собственно, понятие "улучшение" заключает в себе тут смысл именно увеличения выживаемости организма и гена. То, что один генотип-фенотип лучше другого, мы определяем лишь по этому критерию, а не абстрактно.
Специфика выживания гена
Данные замечания нуждаются, однако, в уточнении. Выживаемость особи и выживаемость гена - не одно и то же. Для особи приспособительный успех выражается в максимальном продлении срока индивидуального существования; для гена - воплощение в наибольшем числе потомков и поколений. Выживаемость гена есть размножаемость. Успех особи совпадает с успехом гена у тех видов, размножение которых идет делением и подобными примитивными способами. Тут именно долгожители и имеют наибольшие репродуктивные возможности.
Но при двуполом размножении повышение выживаемости особи еще не есть повышение выживаемости гена. Особь может жить сколько угодно долго, но если она не вступит в контакт с противоположным полом и не оставит потомства, то грош цена ее индивидуальной живучести. Воплощенный в ней ген исчезнет. И его совершенства не найдут отражения в эволюции вида, не повлияют на ее направление. Значит, в данном случае важна не просто живучесть животного, а его репродуктивные возможности, то есть даже при худшей выживаемости особи - лучшие условия для репродукции гена.
"Для того, чтобы какой-либо признак попал под действие естественного отбора, нужно, чтобы этот признак влиял на способность особи к успешному размножению" (19, с.75), а не просто выживанию.
Варианты отбора
В тех случаях, когда изменения генов происходят только путем мутаций - имеются два контрагента процесса и, соответственно, сравнительно простая система их взаимоотношений. Гены (особи) противостоят тут изменяющей их своими воздействиями среде, причем эти воздействия никак не организованы, отчего и изменения генов абсолютно случайны. Естественный отбор непосредственно вершит здесь свое черное дело (разумеется, покуда его не подменяет своей целенаправленной селекционной деятельностью человек). Размножаемость генов прямо пропорциональна выживаемости основанных на них особей.
Там же, где имеется скрещивание генов и имеются, более того, две разнополые особи, - отбор не является результатом простого давления среды на организм: важны оказываются еще и взаимоотношения этих особей, полов. То есть значение приобретает сама организация процесса скрещивания. Размножаемость генов при скрещивании определяется не только живучестью конкретных особей, но и установившимся порядком половых контактов, причем именно последний играет решающую роль. Понятно, что и изменения генов при этом отнюдь не случайны, а также обусловлены организацией процесса их скрещивания. Знание порядка, закономерностей этой организации позволяет предсказать, чьи гены и какие признаки будут репродуцироваться с большим успехом, то есть дает возможность об'яснить направление изменений генотипа-фенотипа. Таким образом, вопрос упирается в характер организации скрещивания генов, соединения разнополых особей, самца и самки.
Во всяком случае там, где такая организация имеется. Ибо и при двуполом размножении она встречается не всегда, по крайней мере, в развитом виде. Зарегулированность половых отношений зависит от образа жизни конкретных животных. Она, понятно, слабее там, где потребность в ней меньше, где животные живут порознь, и ярче выражена при их совместном, стайном, стадном обитании. В последнем случае значение имеет еще и степень жесткости, то есть собственной организованности данных сообществ. Известно, что стада парнокопытных, например, в этом плане весьма отличаются от стад отдельных приматов (типа бабуинов).
При нерегулируемых половых отношениях (разрозненном, а также слабо выраженном стадном обитании) общая картина сохраняет большое сходство с той, что имеет место при однополом размножении. Размножаемость гена продолжает тесно коррелировать с индивидуальной выживаемостью особи. В то же время наряду с естественным средовым отбором ввиду наличия двуполости и неизбежных взаимоотношений полов здесь уже развиваются и некоторые формы полового отбора. Они сводятся преимущественно (в силу незарегулированности половых контактов) к "капризам" самок при выборе партнеров. Формируется половой отбор, основанный на "женских" предпочтениях. Тут у самцов отрастают пышные хвосты и прочие привлекающие внимание "прекрасного пола" причиндалы. Складываются ритуалы боев, раздувания зобов и т.п.
В противовес этому в жестко структурированных стадах-полуцелых организация половых отношений подчиняется общей организации этих стад. Самки, входящие в их состав, не имеют "демократических свобод", права выбора, самцы - не совершают ритуальных действий, не меряются хвостами и силами в мартовских схватках, а уже априори находятся в любой момент в определенных взаимоотношениях между собой, которые включают в том числе и те или иные права на самок, на репродуктивную деятельность. Порядок этих взаимоотношений определяется чаще всего доминантностью.
Важно, что порядок полового отбора здесь существует именно априори, в силу чего размножаемость гена гораздо меньше зависит от выживаемости особи, от ее индивидуальной приспособленности к внешней среде. Основное значение приобретают признаки, способствующие занятию лучшего места в стаде - в смысле допуска к половым контактам. В обычном случае больше шансов размножиться у тех генов, носители которых дольше живут. В нашем случае - у тех, носители которых выше в иерархии, хотя бы они даже и жили меньше. Выживаемость в стаде-полуцелом вообще является не столько индивидуальной заботой, результатом личной приспособленности к внешней среде, сколько делом стадным, определяется местом в стаде. Причем это вовсе не обязательно место доминанта, который в силу своего положения, напротив, гораздо чаще подвергается опасности в борьбе за лидерство и в противоборстве с внешней средой (первым выступая на защиту всего стада по долгу службы: положение лидера обязывает).
Организация размножения у гоминид
Таким образом, порядок репродукции генов зависит у стадных животных от характера организации их стад. Касательно гоминоидов, известно, что имелись два вероятных типа такой организации. Связанных с обитанием или в лесах, или на открытых пространствах.
В лесах наши предки жили скорее всего аморфными небольшими группами, для которых было не характерно выраженное доминирование тех или иных самцов: для всех членов группы был обеспечен почти равный доступ к самкам. Кроме того, и сами самки имели тут известные возможности для проявления личных симпатий. Которые, конечно, первым делом сводились к ориентации на наиболее сильных и благополучных самцов. Выбор тут был предопределен, но тем не менее в какой-то степени свободен, являясь делом доброй воли конкретной самки.
В саванне на смену таким группам приходило гораздо более крупное и жестко структурированное стадо. Что тут же сказывалось и на организации половых отношений.
"В результате увеличения размеров стад у наземных приматов могут изменяться и их социальная структура, и стратегия размножения и спаривания" (19, с. 213).
Стадо наших предков носило заведомо организованный характер, причем - по иерархическим принципам. Основой его строения была система доминирования наиболее мощных и авторитетных самцов. Это доминирование выражалось и в преимущественной репродукции генов этих особей. Она достигалась, конечно, вовсе не полным отлучением от половых контактов более слабых самцов, но возможностью первичного и более частого осеменения самок доминантами. Им отдавали предпочтение и сами самки: известно, что у самок обезьян, приближенных к иерархам, автоматически повышается "социальный" статус, расширяются права на место у кормушки и проч.
Доминантность же есть в конечном счете простое авторитарное, чаще всего, силовое преобладание. Отсюда легко заключить, что, если в данных условиях имеется тенденция к совершенствованию определенного признака, то этот признак развивается лишь в силу того, что он каким-то образом обеспечивает доминантность обладающих им особей. Или другими словами: большее совершенство данного признака означает большую силу обладающей им особи. Это ее преимущество в борьбе за лидерство в стаде, во внутристадной конкуренции. Носители этого усовершенствования и соответствующих генов оставляют больше потомства при данной системе организации полового отбора, отчего указанный признак и прогрессирует, то есть создается направление именно его развития.
Для наших совершенствований кисти и скелета, затем - роста массивности и далее - грацильности и мозга - необходимо предположить, что все эти изменения обеспечивали именно преимущества большей доминантности, являлись факторами силы, авторитета. Но как они могут быть факторами силы? Выше я как раз и даю ответы на этот вопрос. Поясняю, в чем силовое значение развитой кисти, при каких условиях преобладающее значение приобретала простая массивность, а при каких - ум.
Глава третья. Классический род как форма социума
1. Особенности примитивного сознания
Различия мышления и сознания
Прежде всего я должен указать на разницу между мышлением и сознанием. Мышление есть процесс умственной деятельности человека, протекающий по определенным правилам и направленный на познание внешнего мира или самого себя. Цель мышления - наполнение сознания, мозга полезными сведениями, знаниями об особенностях тех или иных вещей и процессов. Для того, чтобы, руководствуясь этими знаниями, человек мог корректировать свое поведение, свои действия, выбирая наилучшие варианты с точки зрения приспособления и выживания. Это, конечно, сказано очень фрагментарно, но для наших целей - достаточно.
Мышление тем самым отражает в своей физиологии особенности мира вообще и в силу этого работает у всех людей практически одинаково. У кого-то лучше, у кого-то хуже, но по одним и тем же физиологическим законам. Те, у кого мозги работают по иным законам, на деле мышлением не обладают по определению. Мышление как физиологический процесс всегда работает "правильно". Об этом позаботился естественный отбор, закрепивший лишь те нейронные связи, электрохимические реакции мозга, которые оказались практически эффективны, полезны - в силу своего соответствия закономерностям окружающего мира. Наш мозг применяет "правильные" методы обработки поступающих к нему сигналов, воздействий извне, то есть - информации. Все люди в ходе своего мышления выполняют одни и те же процедуры абстрагирования, обобщения, анализа и проч. (и именно эти процедуры "верны").
В то же время, знания, добываемые путем такой переработки информации, могут быть ложными. Как в силу недостаточности самой информации, так и в силу неумелой ее обработки. Как процедура обобщение "правильно", но обобщать конкретно можно и ошибочно, например, не по основным, а по косвенным признакам. Физиологически мышление дает нам верную обработку свидетельств ощущений - факты, но связи между этими фактами мы далеко не всегда непосредственно наблюдаем, а нередко домысливаем. Содержание сознания в практическом смысле, безусловно, всегда адекватно реальности, ибо иначе человек бы просто не выжил. Действия его должны быть верными. Во всяком случае, в области, определяющей его непосредственное бытие. Однако представления его о причинах необходимости именно таких, а не иных действий, могут быть самыми причудливыми. Допустим, мы знаем, что петухи кричат перед восходом солнца. И можем использовать это реальное знание практически. Но при том нам не возбраняется считать, что солнце восходит именно по команде, данной петухом. Знание о связи фактов и знание о природе этой связи - разные вещи.
Таким образом, мышление древних людей (с того момента, как оно появилось) ничем не отличается физиологически от нашего. Но вот представления о мире, в том числе и социальном, у них и у нас могли существенно отличаться и действительно отличались. Отражая простую количественную разницу накопленных за тысячелетия знаний, информации, опыта. Эти отличия, этот круг представлений палеоантропов важно знать, иначе мы никогда адекватно не поймем ту социальную реальность, в которой они жили и которую своими действиями постоянно поддерживали, возрождали, совершенствовали. Ведь все это они делали, именно руководствуясь какими- то представлениями, как и положено человеку.
Поясню это на близком мне примере. В философии на протяжении веков сменилось множество школ и течений, создано немало различных философских систем. Различия их обусловлены не чем иным, как разницей исходных посылок, из которых все системы развивались методами обычной логики. То есть правила мышления были стандартными, но отправные точки его и, соответственно, конечные результаты - разными.
Вот и у древних: "Их склад ума совершенно такой же, как у нас; они мыслят, как мы, хотя посылки их рассуждений могут быть и иные" (6, с.495).
Закономерна и несхожесть итогов, отражающаяся, в частности, в нюансах социальных систем, которые можно понять логически, лишь встав на исходную точку зрения первобытных людей. Для чего прежде всего нужно, конечно, хотя бы определить эту точку, понять, из чего они исходили.
Роль сознания
Хотя становление социума происходит на базе вполне материальных процессов и потребностей, в его окончательном "правовом" конституировании немалое значение имеет то, как люди представляют себе свое сообщество. Внешние формы бытия сообществ, традиции, ритуалы, моральные и правовые нормы обусловлены в первую очередь именно тем, как понимается практическое единство. Человеком как таковым в его действиях руководит не инстинкт, а разум. Чтобы он придерживался каких-то норм общежития, вел себя соответственно им, он должен понимать суть этих норм, должен соглашаться с ними. Пусть хотя бы не как с идеальными, но как с наилучшими или даже неизбежными - наименьшим из зол. Потребность понимать окружающее и строить свое поведение (в том числе и отношения с другими людьми) в соответствии с этим пониманием есть сущностная черта человека. Познать происхождение и особенности форм и институтов того или иного социума нельзя без знания этих исходных представлений. Особенно, если они сильно отличаются от представлений исследователя.
Суть понимания
Но что означает понимание? В конечном счете оно сводится к привычке. Понятным мы считаем или то, что привычно для нас, считается само собой разумеющимся, или то, что посредством каких-то умственных операций нам удается поставить в связь с этим привычным. Характер данных умственных операций может быть самым различным и по существу, и по форме. Обнаруживаемая связь может отражать реальность, но может быть и ложной, псевдосвязью, как, например, в вышеописанном случае с петухом - руководителем солнца.
Итак, я еще раз подчеркну, что основой ощущения понимания факта является его привычность. А привычное - это часто повторяющееся (и, в частности, поэтому я неоднократно буду повторять самые трудные свои соображения, идущие вразрез с привычными представлениями современной науки: повторение - мать понимания). Сие повторяющееся фиксируется в нашем мозгу как прочное незыблемое правило, на которое мы можем уверенно опираться при выборе действий. Это ощущение прочности данного знания, уверенности в его надежности и есть на деле ощущение понятности. Понятность в итоге заключается в убежденности, что так было, есть и будет всегда. Инстинктивная тяга к пониманию, заложенная в нас, есть не что иное, как потребность в психологическом комфорте при опоре на знания в практической деятельности. Нам нужна уверенность в правильности этих знаний и, соответственно, совершаемых нами действий. Эта правильность проверяется частотой оправдываемости знаний, то есть повторяемости тех ситуаций, о которых и толкуют данные знания. И не более.
Понять что-то новое для человека первобытности, а также и для современного, означает - свести этот новый феномен к чему-то известному, более фундаментальному, то есть более общему, часто повторяющемуся и в силу этого привычному, то есть уже "понятному". Способы этого сведения, как сказано, различны.
Способы об'яснения
Они могут быть верными и нет. Все они состоят в обнаружении какой-то связи об'ясняемого с уже понятным-привычным. Но сами эти связи различны. Одни из них отражают реальные связи об'ектов, другие только принимаются наивным мышлением за таковые, за связи вообще. Вещи, например, могут быть связаны друг с другом происхождением, сопринадлежностью (как части в целом), взаимодействием (скажем, электромагнитным), события - причинно, и т.п. Эти связи обнаруживают себя практически в том или ином типе связанности конкретных вещей и событий. Мы их можем зафиксировать и складировать в мозгу как знания, которые можно использовать. Разумеется, понимание природы этих связей само может быть неверным (случай с петухом). Но уже их реальность дает возможность человеку использовать их для увязывания посредством их привычных фактов с непривычными, для об'яснения последних. Надо лишь обнаружить эти связи в окружающем мире, познать их хотя бы с чисто содержательной стороны (пусть даже представление об их природе будет самым нелепым), привыкнуть к ним, как к повторяющимся феноменам (чтобы эти связи сами стали "понятными").
Кроме того, есть еще иные феномены, которые мы нередко называем "связями". Это разного рода сходства вещей и событий. Реально эти вещи могут быть вовсе не связаны друг с другом, но раз они похожи, то мы особым образом связываем их в сознании, отождествляем, называем одним именем. Это связь не действительная, практическая, а через наше сознание, через понятия, которые мы составляем, классифицируя явления реальности. Относя их к тому или иному классу, мы также ставим их в особую (по сходству) связь друг с другом, которую наш непрактический, абстрагирующий разум нередко выдвигает даже на первое место (в чем, кстати, суть идеализма; практический разум, естественно, отдает предпочтение реальным связям, ибо руководит не чистым умствованием, а конкретным поведением человека).
Сходства также могут быть сущностными, проистекать из каких-то реальных факторов, например, генетической связи, но могут быть и случайными, поверхностными. В целом об'яснение по сходству есть об'яснение по аналогии. Серьезной наукой такие об'яснения сегодня не принимаются, но бытовое сознание использует их довольно часто и считает достаточными. Для первобытных людей аналогия, конечно, была равноценна всем прочим связям и даже стояла впереди, ибо она является наиболее видимой, простой, легко улавливаемой "связью". Сходство обнаруживается раньше и проще всего - прежде, чем последовательность во времени, причинность, связь по происхождению, единство в рамках какой-то целостности и т.п. Все перечисленное для своего выявления требует времени, наблюдения, достаточно сложного сопоставления, а сходство видно сразу: оно натурально и непосредственно, обнаруживается уже на уровне восприятия, а не в итоге каких-либо сложных умственных операций. Поэтому об'яснение по аналогии, сведение одного к другому по сходству есть самый простой и первичный способ понимания вновь открываемых фактов. Даже мы в своих рассуждениях первым делом прибегаем именно к нему. Тем более это было характерно для первобытных людей. Похожее, такое же - значит, то же самое. Вот типичный способ понимания примитивного сознания. Для него обычны такие об'яснения, что самые разнородные факты связываются фантастическими, вымышленными генетическими или какими-то иными связями лишь на основании того, что между ними есть поверхностные сходства.
Я, однако, хотел бы подчеркнуть еще раз, что подобные заблуждения, особенности познания вовсе не являются чем-то присущим исключительно примитивному человеку. Мы точно так же сплошь и рядом допускаем сходные ошибки, делаем неверные выводы, логические умозаключения. На деле имеются некие всеобщие особенности познания, слабости которого просто были резче выражены у древних людей, располагавших лишь первоначальными знаниями о мире, о связях вещей и событий.
Практическая направленность
Важной особенностью любого познания является его практическая направленность. Человек исследует прежде всего то, что представляет собой практический интерес. Я не хочу отрицать наличие инстинкта любознательности, павловского рефлекса: "что такое?", но подчеркиваю все же, что любительское удовлетворение этого инстинкта может идти лишь после профессионального удовлетворения потребностей в пище, размножении, выживании вообще. То есть даже само направление любопытства обусловлено прежде всего практическими целями: мы изучаем не все подряд, а отдаем в первую очередь предпочтение об'ектам, знание которых нам важно.
А важно нам прежде всего знание того, что представляет собой наше непосредственное окружение. Конечно, рамки этого окружения с развитием человека и общества постепенно расширяются, но оттого критерий важности не изменяется. Что же касается первобытного человека, то для него эти рамки значительно уже современных, и чем примитивнее человек - тем в большей степени. Следует отметить, что первоочередное накопление знаний о ближайшем окружении происходит даже естественным образом: понятно, что изучается раньше то, что чаще попадается на глаза. В результате и при об'яснении по аналогии, например, сравниваются между собой факты из этого узкого круга.
"Внимательно сопоставляя содержание мифов разных народов, нельзя не заметить характерной закономерности: и самый сюжет, и все мотивы и детали мифа всегда соответствуют, иногда вплоть до подробностей, условиям материальной жизни данного народа и общему уровню его развития. Вопросы "откуда" и "почему", лежащие в основе любого мифа, никогда не относятся к предмету праздного любопытства: они всегда направлены на явления окружающей человека среды, притом такие явления, которые имеют для человека жизненно важное значение и так или иначе связаны с об'ектами и формами его практической деятельности" (6, с.537).
Это хорошо видно на примерах развития счета: у простых чукчей в начале века "пределом знания" назывались числа выше 400 (20 двадцаток), а богатые торговцы оперировали уже понятием тысячи" (7, с.349).
У папуасов "счетная практика обычно ограничивалась размерами стада свиней у данного хозяина ("больше свиней не бывает" - обычная мотивировка ими бесполезности расширения счета и его фиксации)" (7, с.350).
При этом там, где имелась практическая надобность, развитие знаний было таково, что поражало исследователей. Это касалось ориентирования на местности, знания повадок животных, свойств растений и т.п.
Содержательность
Этим термином я обозначаю такую всеобщую особенность познания, что оно сперва знакомится с фактами, выделяет их как особые об'екты внимания, уясняет себе их содержание, то есть свойства и характеристики об'ектов, и лишь затем приступает к их об'яснению, то есть поиску связей с иными фактами-об'ектами. Это вполне понятно: наоборот быть никак не может. При этом содержательное знание о каком-то феномене уже вполне достаточно для того, чтобы пользоваться этим знанием в практических целях. Вторичная операция об'яснения данного факта вовсе даже не обязательна для этого.
Поясню примером. Феномен тяготения существует гораздо дольше, чем человечество. Не имея никакого сознательного представления о нем, люди приспособились к бытию в условиях гравитации, научились неосознанно использовать ее проявления (скажем, во всяких механических приспособлениях). Неосознанно, конечно, лишь в том смысле, что сами-то проявления люди осознали, выделили как факты реальности, но о сущности и происхождении этих проявлений понятия еще не имели. Но вот появился Ньютон. И обратил внимание человечества на фундаментальный факт тяготения, а также сформулировал законы, описывающие закономерности, характерные для данного феномена. Знания о нем расширились и позволили человечеству с большей эффективностью и осознанностью приспосабливаться к существованию в условиях действия силы тяготения.
Что интересно, теория Ньютона позволила об'яснить отдельные явления механики как частные проявления гравитации. Более общее знание стало базой для более частного. Это частное стало не просто описываться, но и об'ясняться как закономерное посредством выведения из этого общего. Однако, с другой стороны, сами законы Ньютона представляли собой не что иное, как простое содержательное описание феномена тяготения. Граница необ'яснимого просто подвинулась на одну ступеньку. Понимания самой гравитации не было. Ибо свести ее к чему-то иному, более общему, было в ту пору невозможно. Ньютон на этот счет прямо заявлял: "Я не сочиняю гипотез". И отсылал наиболее дотошных критиков к Богу. (Я в таком случае посылаю в прямо противоположную сторону и поясняю: Ребята! Есть масса фактов, которые первичны: или для современного уровня знаний или вообще принципиально. Которые нельзя ни к чему свести, а следует принимать такими, какие они есть, и из этого исходить. И не надо думать, что это свидетельствует об ущербности данных фактов или нашего разума: как раз претензии на об'яснение всего и вся суть признак слабости ума, суть непонимание природы об'яснения и его естественной ограниченности. Об'яснение - это процедура для внутреннего пользования в рамках материального мира, и с ней нелепо пытаться высунуться за его пределы. Ибо в познавательном смысле за этими пределами ничего нет, а в материальном - нет и самих данных пределов).
Таким образом, теория Ньютона вовсе не об'ясняла, а лишь описывала гравитацию. Однако практических затруднений из такого "непонимания" не последовало. Успехи данной теории были налицо. И более того, такая чисто описательная, позитивистская методология на долгое время восторжествовала (да и сегодня часто торжествует) в естественных науках. Просто потому, что она практически оправдывает себя.
В то же время без об'яснений не обойтись, как бы к этому ни стремились правоверные позитивисты. Поскольку сама реальность не есть собрание независимых феноменов, а насквозь пронизана многообразными связями и сходствами, которые мы неизбежно обнаруживаем, но тем самым и упорядочиваем, систематизируем посредством их факты, увязываем их друг с другом. Каковая процедура и есть об'яснение. В частности, то же тяготение Эйнштейн попытался об'яснить сведением его к свойствам пространства, к чему-то более фундаментальному, то бишь привычному (ведь мы знаем, что наиболее фундаментальное, общее есть то, что чаще встречается, повторяется, что привычнее; а пространство, разумеется, более фундаментально, чем тяготение: понятие о нем сложилось значительно раньше).
Таким образом, речь идет на деле о позитивизме как первичном, нормальном способе познания человеком действительности. Суть его в том, что он не требует об'яснения фактов, а удовлетворяется лишь их описанием. Такое описательное знание часто вполне достаточно для успешной практической деятельности. Неудовлетворительным оно становится лишь с выходом за какие-то границы, очерченные этими фактами. Развитие знаний за эти пределы ставит задачу согласования их, постановки в связь, то есть тем самым об'яснения старых знаний через новые.
Все это характерно для человеческого познания в целом. Можно с полной уверенностью заключить, что и первобытный человек начинал с обнаружения фактов реальности и содержательного исследования их. Проблема причин, происхождения, то есть об'яснения этих фактов для него была и практически, и теоретически вторичной.
Конкретность
Все наши знания берутся не с потолка, а из наблюдений за внешним и внутренним миром. Прежде всего мы получаем конкретные представления, а уж потом обобщаем их по сходствам и составляем общие абстрактные понятия. Причем путь от конкретного до абстрактного мышления очень сложен и долог. Для современного человека он облегчается в силу воздействия на индивида со стороны социума, в силу обучения, интенсивной обработки мозга детей, передачи опыта поколений в сжатые сроки и в конденсированной форме. Но сообщить, внушить общие представления куда проще, чем выработать их. То же представление о феномене тяготения, которое сегодня известно каждому учащемуся, человечество вырабатывало не одну сотню тысяч лет (с момента становления разума).
Понятно, что в отношении примитивных людей мы должны ожидать господства конкретного мышления. Оно отмечается даже у относительно развитых людей поздних эпох. Что же следует сказать о палеоантропах? Надо думать, понятия их были тотально конкретны и зародышевые абстракции выступали в чисто зримых формах. Граница между конкретными представлениями и абстракциями была размыта и почти не улавливалась.
Яснее понять это можно на следующем примере. Всемирное распространение у первобытных народов имеет пальцевый способ счета. У папуасов по Н.Н. Миклухо-Маклаю "Излюбленный способ счета состоит в том, что папуас загибает один за другим пальцы руки, причем издает определенный звук, например, "бе, бе, бе"... Досчитав до пяти, он говорит: "ибон-бе" (рука). Затем он загибает пальцы другой руки, снова повторяя "бе, бе"... пока не дойдет до "ибон-али" (две руки). Затем он идет дальше, приговаривая "бе, бе"... пока не дойдет до "сам-ба-бе" и "самба-али" (одна нога, две ноги). Если нужно считать дальше, папуас пользуется пальцами рук и ног кого-нибудь другого" (6, с.504).
Тут важно то, что абстрактное понятие числа обозначается через понятие руки или ноги. Абстракция выражается через конкретный образ. И познается через отношение к определенному конкретному (естественно, такому, которое ближе всего к человеку, есть просто часть его тела). Здесь мы видим не что иное, как познание и даже об'яснение, отождествление по аналогии. Одно конкретное определяется через другое и последнее в этом случае выполняет роль абстракции. Первобытный человек считает не "единицами" и "пятерками", а "пальцами" и "руками". Собственно, то же самое мы можем обнаружить и в славянском слове "десница" (рука), видимо, однокоренном со словом "десять".
Кстати, то, что абстракции выражались первоначально через конкретные образы, видно и по тенденции развития первобытного изобразительного искусства. Первоначально оно было весьма конкретным, но со временем все больше схематизировалось, сведясь в конечном счете к иероглифам. Дело в том, что данная изобразительная деятельность вовсе не была искусством как таковым. В рисунках заключался смысл, фиксировалась информация. Естественно, что чем сильнее было конкретное начало в мышлении, тем больше такие рисунки были адекватны реальным прообразам. И наоборот, чем больше абстрагировалось мышление, тем больше упрощалось изображение, превращаясь лишь в схематические контуры. Содержание постепенно отрывалось от первоначального конкретного воплощения в самостоятельную сущность, абстрактное понятие. Корни многих абстрактных терминов можно обнаружить в виде чего-то сугубо конкретного (слово "длина", например, подозрительно похоже на слово "длань"; в Древнем Египте меры длины так и назывались - "палец", "ладонь", "локоть").
Антропоморфизм
Я бы хотел особо выделить тот факт, что в мышлении древних новое конкретное познается, определяется, об'ясняется через уже известное, привычное конкретное (которое становится при этом абстракцией в данном отношении, сохраняя, правда, само по себе, в прежнем отношении, и собственное вполне конкретное содержание). Данное конкретное при этом, естественно, то, что познано прежде, раньше, что успело стать привычным. А ближе всего к человеку и раньше всего познается им - он сам, части его тела, а также непосредственно окружающая его действительность, в первую очередь, социальная: ведь с ней он связан прочнее всего в своем сознательном бытии.
Такой антропо- и социоморфизм характерен для первобытного сознания. Все абстрактные понятия мало того, что понимаются конкретно, но еще и социоконкретно по преимуществу. Время, например, измерялось специфической длительностью тех или иных социальных институтов, а вовсе еще не сменой времен года.
"Нуэр может сказать, что такое-то событие произошло после того, как родились люди возрастной группы "тхут" или во время инициации возрастной группы "бойлок", но никто не скажет, сколько лет тому назад оно совершилось... Если мужчина возрастной группы "дангунга" говорит, что событие случилось во время инициации группы "тхут", это значит, что оно случилось за три возрастные группы до его собственной возрастной группы, следовательно, 6 возрастных групп тому назад".
Еще любопытнее такой способ исчисления времени. Оно определяется степенью родства агнатов: родные братья - родственники по отцу, значит, время жизни одного поколения определяется родством между ними; двоюродные братья - родственники по деду, а потому родственное расстояние между ними определяет время жизни двух поколений, и т.д.; а то время, которое простирается вглубь за пределы исчисления родства, это уже мифическое время, где нет определенной последовательности событий: нельзя сказать, что такое-то мифическое событие предшествовало другому" (6, с. 510).
"Точно так же и представления о пространстве у нуэров окрашены, по Эванс-Притчарду, ярко социальными тонами. Например, расстояние между деревнями определяется не километрами, а степенью этнической близости их населения: если две деревни находятся от данной третьей деревни на равном (по нашим понятиям) расстоянии, но в одном живут люди "нашего племени", а в другой чужеплеменники, то первая деревня "к нам" ближе" (6, с. 510).
Этот антропо- и социоморфизм направлен, разумеется, не только на об'екты внешнего мира, но и на сами социальные институты. Одни из них познаются через другие, новые через более древние. Основания для оправдания, определения и даже формирования новообразований человек находит в аналогиях с теми институтами, которые уже есть, привычны, понятны. Как я уже писал, новое содержание всегда воплощается в старых формах, мимикрирует под прошлое. Авторитет традиций для человека вообще имеет большое значение, а для первобытного - в особенности.
Синкретизм
Познание мира есть познание его раздельности, различий. Все, что не выделено разумом из окружающего мира, представляется слитным с ним. Закономерно, что для примитивного сознания характерен синкретизм, комплексное мироощущение, не расчлененное еще на составляющие посредством анализа. Здесь мы имеем ту начальную точку развития интеллектуально- психической жизнедеятельности человека, когда она еще не разделилась на отдельные ветви, ибо в этом просто пока нет потребности. Скуден багаж знаний, примитивно отношение к природе, ограниченны социальные связи, то есть предельно прост социум как основной производитель и потребитель данной деятельности. Вот эта деятельность и продукты ее и выступают как нечто цельное. Я обращаю внимание, что здесь имеется два момента: и восприятие мира у палеоантропов целостно, и производная отсюда деятельность их также комплексна по своему содержанию и назначению.
Суть этого можно представить на примере мифологии, которая с точки зрения последующего почкования есть зародыш, а с точки зрения своего собственного бытия - нерасчленимое соединение одновременно религии и философии, педагогики и истории, оснований права и искусства. То есть мифология выполняла самую различную роль в интеллектуально-психической и социальной жизни древних людей. Одно и то же средство обеспечивало решение сразу множества задач. Также и искусство первобытности было вовсе не только и не столько эстетическим изыском, но и религиозным ритуалом, и средством социализации, и способом фиксации и передачи опыта и знаний, и т.п.
"Африканское искусство мало отличается по своему назначению от медицины, религии, колдовства и всех иных аспектов традиционной культуры... явление, называемое нами искусством, неразличимо в традиционном обществе, поскольку здесь оно растворяется во всеобщем потоке бытия" (6, с.514).
"Только "опрокидывая настоящее в прошлое" (то есть оценивая первобытность с позиций сегодняшнего дня - автор), можно смотреть на мифологический текст как на сценарий, существующий независимо от обряда, танцевальных, музыкальных, пластических ритмов - всего того, что дает мифу зримую, слышимую форму" (там же).
Примитивизм
Если обобщить все вышесказанное, то архаическое сознание можно определить просто как примитивное. Не в смысле физиологических механизмов: в этом плане мозг древних людей ничем не отличался от мозга современных - имел те же ткани, отделы, принципы функционирования. Но вот наполняющее этот мозг содержание существенно отличалось. Что и неудивительно: современные представления о Мире суть результат умственной деятельности всех прошедших поколений. Веками и тысячелетиями по крупинке накапливались знания, которыми мы сегодня оперируем и гордимся (точно так же, увы, как гордились своими познаниями наши предки, то есть - не осознавая их ограниченность и примитивность). У древних же людей, разумеется, об'ем этих знаний был намного меньше, я бы даже сказал - "качественно" меньше (хотя, конечно, нельзя качественные понятия соотносить с количественными). Они не просто знали меньше нашего, а знали так мало, что это существенно сказывалось на их логике, то есть отражалось на степени обобщения феноменов мира. Многие из этих феноменов для них просто не существовали, не попадали в поле их зрения. Откуда и проистекают все вышеописанные особенности. Поясняю.
Раз содержание мозга первобытных людей отличалось от современного, то, соответственно, отличался и процесс оперирования этим содержанием. То бишь "логика" мышления. Наша логика, помимо того, что привносится в нее процедурой обобщения (то есть правил соотношений общего и частного), в основном, отражает реальные соотношения феноменов Мира. Архаическое же сознание (как примитивное) как раз характеризовалось незнанием данных соотношений. Понятно, что при первичном познании в поле зрения попадают только самые простые, очевидные, бросающиеся в глаза факты. Например, конкретные вещи как таковые - в их определенности, видимых свойствах и пр. Сложные же феномены, такие как различного рода связи вещей, а, в особенности, событий - типа причинно-следственной, части и целого и т.п., понятно, поддаются обнаружению и тем более осмыслению труднее всего и в последнюю очередь. Правильное представление, скажем, о сущности и закономерностях причинно-следственных связей не выработано до сих пор. Древние же мыслители не только не имели правильных представлений в этой и многих прочих областях, но просто и не подозревали о наличии этих областей. Их логика не оперировала законами, обобщающими подобные закономерности.
По наблюдениям этнографов, для представителей отсталых этносов не существовали вопросы "отчего?", "почему?", "зачем?", то есть как раз те, ответы на которые связаны с выявлением различных связей и соотношений вещей (хочу сразу подчеркнуть, что на осмыслении этих вопросов основано и появление представления о феномене происхождения, о связи самих людей по происхождению, то есть представление о родственной связи). Первобытный синкретизм сознания есть не что иное, как простая неразвитость аналитического подхода. Окружающее воспринимается еще целостно, во всем его оглушающем и ослепляющем многообразии, в котором пока слабый человеческий разум (слабый не потенциально, а содержательно) бессилен разобраться, разложить его по полочкам на отдельные фрагменты. Эти фрагменты еще предстоит идентифицировать - отличить от других и одновременно отождествить с самими собой, что есть весьма трудоемкая операция, требующая развития соответствующего навыка и усилий многих поколений. А ведь лишь после такого расщепления мира на обособленные об'екты становятся уже возможными их прочная фиксация в сознании и само наблюдение, изучение различных связей и отношений между этими об'ектами. В слитном бытии, в коем не различается никакая структура, нельзя обнаружить и никаких взаимодействий структурных частей и, конечно же, познать их. Такому познанию неизбежно должен предшествовать анализ.
Синкретичное архаическое сознание было на это еще не способно. Логика древних людей сводилась к оперированию лишь самыми простыми обобщениями, в числе которых, естественно, первое место занимал обнаруживаемый раньше всего феномен сходства. В силу этого примитивное об'яснение было об'яснением исключительно по аналогии, по ассоциации (первобытное мышление нередко называют ассоциативным; ассоциация же как раз и есть сопоставление по сходству). При этом аналогия понималась не как подручное средство, не как облегчающий понимание пример, а как прямое отождествление. Природа сходства была столь же превратно понимаема: "такое же" осознавалось как "то же". Везде, где обнаруживалось какое-либо сходство, предполагалось тем самым и наличие сродства, полного тождества, то есть однородности (кстати, тем же грешила и античная философия, а также - не будем высоко задирать нос - и вся последующая: путать тождество с однородностью считается хорошим тоном у разного толка идеалистов и по сей день). При таком подходе похожее не просто похоже, а и есть то же самое - животные суть люди и наоборот. Между ними нет никакой границы, отчего человек, по мнению представителей отсталых этносов, легко может превратиться в животное или же родиться от животного и т.д. В силу такого тотально отождествляющего толкования аналогия, понятно, была еще и комплексной. То есть древние люди в своих мыслительных процедурах стремились полностью сблизить сравниваемые об'екты, проигнорировать и по возможности как-то изничтожить наблюдаемые в реальности различия. Это, в частности, приводило к тому, что при об'яснении, например, социальных институтов, осуществлявшемся все тем же путем отождествления (аналогии) их с какими-то известными и привычными природными об'ектами, эти институты подгонялись в своей конституции, формах под матрицу об'ясняющих образцов: последние выступали тем самым в роли практических моделей, по которым первобытные люди выстраивали свои социумы.
Имея такое предварительное знание об особенностях мышления древних, мы с вами, читатель, легче сможем разобраться в особенностях их социального бытия.
2. Функции социума
Связи по непосредственному воспроизводству
Во многом характер взаимодействий первобытных людей в ходе их совместного непосредственного воспроизводства уже описан выше. Однако стоит еще раз обратить внимание читателя на то, что спектр этих взаимодействий отныне значительно расширился. Если в ранний период в их рамках решались преимущественно задачи защиты членов стада от внешних опасностей, то теперь усилия коллектива сосредоточились уже главным образом на добыче пропитания. Члены социума вступали друг с другом в контакт и образовывали тем самым различные связи между собой прежде всего на этой фундаментальной почве. Соответственно, значительно повысились статус и степень организованности этих социальных связей. Они легли в основу всей жизни первобытных людей, хотя и не являлись еще связями производственными.
Отныне различение людей и разделение их на группы стало определяться их местом в системе коллективно организуемого непосредственного воспроизводства, родом их деятельности, выполняемой на благо всего сообщества. Одни члены социума охотились, другие занимались собирательством. Одновременно обе эти группы должны были снабжать друг друга и детей продуктами своего труда, пищей. То есть связи по непосредственному воспроизводству, с одной стороны, состояли в кооперации усилий внутри одного вида деятельности, а с другой, сводились к примитивному разделению труда. Которое в данном сообществе еще прямиком совпадало с разделением членов по полу и возрасту. Отчего неизбежно смешивалось с выполнением этими группами и социально-воспроизводственных, и видовоспроизводственных функций. Все три основные функции воспроизводства еще сливались в одно целое и выполнялись одними и теми же подразделениями сообщества. Причем, если содержательно сообщество определялось характером непосредственного воспроизводства, то форму его во многом задавали как раз социальное и видовое воспроизводство.
Социальные связи
Социальные связи, то есть связи, обеспечивающие социальное воспроизводство человека, как говорилось, сводятся к отношениям поколений прежде всего - в смысле передачи знаний, традиций, материальной и прочей культуры (в первую очередь, речи)
("по этнографическим данным, основной целью воспитания в первобытном обществе было развитие трудовых навыков, чувства коллективизма, безусловного подчинения интересов отдельной личности интересам общины, рода и племени, ознакомление с обычаями и нормами поведения данного общества и их идеологическим обоснованием в виде преданий и верований" - 6, с. 223),
а также к отношениям между людьми одного поколения, постоянно общающимися между собой и представляющими тем самым некий микросоциум, в котором и происходит поддержание социальности человека. В сообществе, где отсутствует развитое функциональное деление людей по видам деятельности, социальность не находит для своего воплощения никаких других групп, кроме различающихся по возрасту и полу. То есть по признакам, естественно присущим людям вообще.
Это не означает, что в данном сообществе вообще нет никакой функциональности, никакого разделения труда. Они, безусловно, налицо, но носят еще не профессиональный, а именно половозрастной характер. Люди не различаются по их роду деятельности, чтобы потом на этом основании об'единяться в профессиональные группы. Люди различаются по полу и возрасту, а потом уже каждая образованная по этим признакам группа выполняет в сообществе свою функцию, свою трудовую и социальную роль. В рамках этих групп происходит передача специфических трудовых навыков, правил поведения, специфических традиций, определяющих как внутренние взаимоотношения членов группы, так и ее положение в сообществе, взаимоотношения с другими группами. Они являются своеобразными микросоциумами, кирпичиками в здании общей социальности.
Связи по видовому воспроизводству
Эти связи еще более природны, естественны, чем социальные. Те-то хоть могут со временем перейти в иное качество. Стать связями групп, выделяющихся по функциональному признаку. А для связей по видовому воспроизводству и это невозможно. Натурально эти связи сводятся к отношениям полов в смысле брачного партнерства и к отношениям поколений в смысле их деления на родителей и детей.
Резонно предположить, что в структуре рассматриваемых нами сообществ, основанных на примитивном непосредственном воспроизводстве и соответствующих ему социальных и видовоспроизводственных связях, мы должны будем обнаружить некие группы людей, конституирующиеся внутри себя и отличающиеся от других групп по полу, возрасту, а также по различному отношению к деторождению в смысле брачного партнерства. Других оснований для организации таких сообществ нет. Стоит обратить внимание на то, что данные социумы и по структуре, и по выполняемым группами функциям, отношениям их друг с другом, очень напоминают обычную современную семью. Просто вместо индивидуального членства тут имеется коллективно-групповое.
Отличия от прежних и будущих форм
Следует отметить две основные особенности, характерные для реализации указанных функций в первобытном социуме. Во-первых, они являются прерогативой социума, взятого в целом. То есть выполняются коллективом совместно. А не так, чтобы какая-то функция была социальной, а какая-то осуществлялась в рамках более узкой ячейки, допустим, семьи. Современная семья берет на себя, как известно, большую часть функций первичной социализации детей, а также целиком - функцию видового воспроизводства, деторождения и вскармливания потомства. Общество, конечно, частично регулирует этот процесс, но в целом устранено из него. Совершенно не так обстояло дело в первобытности, о которой сейчас пойдет речь.
Аналогично, и в предшествующую роду эпоху функции воспроизводства не поднимались в полной мере до уровня коллективных. Стадо, например, весьма безразлично было к порядку зачатия детей, к организации половых отношений, даже к социализации подрастающего поколения. Ибо данное сообщество не было основано на глубоком коллективизме добычи пропитания, было тем самым довольно аморфным и не заботилось с должным рвением об упорядочивании устройства общежития, о поддержании и воспроизводстве этого порядка.
Во-вторых, нужно подчеркнуть не только простую коллективность осуществления указанных функций, но и общность их осуществления в ином смысле. Они выполнялись не только общими усилиями всех участников процесса, но и представляли собой некую общность, единство с точки зрения его операций. Все члены коллектива совершали одинаковые действия в одинаковом и полном их наборе. Не было тут никакого различения, что одни делают одно, другие - другое. Одни рожают, другие воспитывают, третьи кормят. Процесс осуществления данных трех функций был неразделенным, слитным. Был прерогативой коллектива в цельности своей. Лишь наш логический анализ, основанный причем на наблюдениях позднейшего расщепленного существования всех этих видов воспроизводства, позволяет нам говорить о троичности этого единства. А для первобытного человека ее не существовало. Для него это был один неразрывный, общий, цельный поток его деятельности.
3. Общий принцип оформления рода
Первичное осознание единства
Как говорилось, самым первым признаком единства сообщества выступает его отличие от всех прочих сообществ. Осознание особенностей этого отличия должно было идти в первую очередь. И, разумеется, должно было иметь самую примитивную форму.
Например, внешними признаками коллектива являются: территория, им занимаемая, какие-то физические особенности его членов (рост, цвет волос и пр.), род деятельности, культура, язык, если он, конечно, достаточно сформировался. То есть географическо-этнические признаки. Становление различных непересекающихся культур в рамках соседних территорий, как сказано, отмечается археологией. Но эти внешние признаки, конечно, не могли служить основой формального, понятийного отличения. В языке отличное бытие должно иметь имя, название. Конкретное сообщество должно отличать себя в комплексе отличных признаков, взяв, например, какой-нибудь из них за основание имени. Мы, скажем, люди длинных волос, а вы - коротких. Это, конечно, не очень удачное различение, ибо волосы могут и отрасти (если их специально не подстригать, чтобы сохранить свою определенность). Более существенным является род пищи. Охотясь на протяжении веков на одних и тех же животных, люди должны были дойти до представления о своей зависимости от них, о какой-то тесной связи с этими животными. Обозначения их проще всего было взять в качестве наименования сообщества. Но дело не только, конечно, в наименовании, а в реальной близости сообщества людей к данному животному. Естественно, раз оно является основой питания, то его благополучие - основа благополучия людей, его образ жизни наиболее изучен и к нему в какой-то степени приспособлен и образ жизни людей. Имеется тесная практическая связь. Возникает осознание этой связи и даже, отчасти, мысли о ее природе и происхождении. Данное животное в сознании начинает выступать как своего рода покровитель и защитник, кормилец данных людей. Развивается так называемый тотемизм.
Но еще раз повторю, что это лишь внешнее осознание единства, которое никак не могло об'яснить существо внутреннего бытия социума, особенности коллективизма, отношений его членов между собой. Тотем годился лишь для противопоставления данного коллектива другим: людей медведя - людям бобра. В известном смысле тотем не самоназвание, самоопределение, а иноназвание, иноопределение. Не мы сами себя так называем, а нас так называют другие. У тасманийцев "многие племена имели два наименования: возможно, что одним аборигены называли себя сами, а под другим были известны соседям" (8, с.27).
Для нас важно, что собственное бытие "людей медведя" не исчерпывалось таким противопоставлением. Существовал целый пласт внутренних отношений, который был гораздо более важен и нуждался в ином об'яснении, переводе с языка практики и инстинкта, с языка природы на язык разума.
Еще раз о сути процесса
Напомню, что становление сообществ людей в основе своей шло вполне материально. То есть реально они возникали как практические единства в целях совместного жизнеобеспечения своих членов. Но становление разума порождало при том потребность в об'яснении этого единства, оправдании связанной с ним системы распределения добываемых материальных благ и прочих отношений людей. Становление рода, вызревание родовых форм сообщества не есть просто вызревание сообщества вообще. А есть одновременно, как говорилось, и вызревание идеологии, об'ясняющей и освящающей существующее уже практическое единство, отчего становление последнего попутно сопровождается деформацией отношений внутри этого единства с целью подгонки его уже к принятой идеологии. Эти об'ективный и суб'ективный процессы протекают совместно, как единый поток (который мы разделяем лишь в целях анализа), взаимно влияя друг на друга, и конечный результат равным образом обусловлен обеими данными составляющими. То есть материальные процессы, говоря теоретическим языком, создавали некоторую базу для строительства отношений людей, но то, что люди на ней построили, нельзя понять без учета характера, содержания сознания самих примитивных людей.
Исходная связь
Итак, всякое сообщество прежде всего представляет собой некоторое единство, а потом уже подразделяется внутри себя на какие-то группы. Единство есть с внешней стороны отличие от других подобных "единиц", что осознается в форме тотемизма, как говорилось, но с другой, внутренней стороны есть и действительное единство членов сообщества в образе их жизни. Для первобытных людей после отличения своего сообщества от других актуальным было уже осознание своего внутреннего единства, оправдание совместности бытия, сплоченности коллектива в его жизнеобеспечении, об'яснение сложившейся естественным образом системы распределения добытых материальных благ. Одновременно это означало и выработку некоторых стандартов, образцов общежития для конкретного упорядочивания социальной жизни соответственно им. Ведь практическое единство не только возникало, но и требовало постоянного воспроизводства в нужных рамках. Как могли сформироваться стандарты, правила отношений людей, откуда могли взяться образцы? Естественно, не с потолка, а из имеющейся практики. Новое социальное бытие могло вырасти лишь как законный наследник старого животного бытия. Преобразуя и приспосабливая к новым реалиям находимые в этом животном прошлом формы. И одновременно, разумеется, само социальное бытие организуя согласно данным формам.
В животном стаде единственной более-менее стабильной ячейкой является материнская группа. Ее бытие не обусловлено внешними факторами (то есть характером ареала обитания), как бытие половозрастных групп. Ее единство не зависит от времени, ибо связь по матери не изменяется, как возраст. Наконец, этому единству безразличен пол его членов: оно включает в себя как самок, так и самцов. Их обособление по признаку пола есть внутреннее дело группы и не разрушает ее цельности. А ведь единое сообщество людей никак не могло быть однополым. Все это говорит о практическом удобстве использования данного феномена в качестве образца. Но тут интересно, разумеется, не только и не столько само такое удобство, сколько реальность его использования древними людьми. Возможность-то была; была ли действительность? Это, как понятно, зависит от ряда перечисленных выше факторов.
Во-первых, за образец первобытные люди могли взять лишь хорошо известную им, привычную уже форму, наблюдаемую ими в ближайшем своем окружении; а поскольку речь о социальном образце, - то и вообще: это должен был быть институт, издревле определяющий отношения палеоантропов, форма их традиционного общежития. Материнская группа вполне отвечает пред'являемому требованию. И даже является в этом смысле уникальным феноменом, ибо не имеет никакой серьезной конкуренции. Других животных групп, кроме половозрастных, просто нет. Но последние и потенциально не могут стать основанием общего единства, поскольку это соединения лишь в пределах одного возраста или пола; и практически данные группы легко обобщаются рамками группы материнской.
Во-вторых, важна степень сходства феномена-образца с практическим единством. С точки зрения внутренней структуры материнская группа представляет собой прочное соединение особей разного пола и возраста, как и любое сообщество людей. Эти особи состоят друг с другом в особых отношениях близости, обмена услугами и пищей, взаимопомощи как во внутренней жизни, так и в борьбе с окружающей средой. Все это как раз типично для первобытного социума, для его примитивной, полуживотной структуры и тех функций, которые разные части этой структуры выполняют, обеспечивая совместное выживание. Следует предположить не только значительное сходство, ближайшую аналогию материнской группы и практического социума, но и возможное даже их генетическое сродство, по крайней мере, частичное.
Дележ пищи и род
Остановлюсь отдельно на сходстве материнской группы с практическим единством в важнейшем вопросе о распределении материальных благ, в первую очередь, дележе добычи. Как отмечалось, единственная добровольная и постоянная дележка пищей у обезьян связана с кормлением детенышей самкой. Соответственно, наиболее безболезненно преодоление зоологического индивидуализма в этом вопросе идеологически (практически, как понятно, этот индивидуализм преодолевался на другой основе) могло идти именно путем представления процесса распределения добычи как чего-то подобного дележу между членами материнской группы; этот процесс легче всего мог быть понят и оправдан при осознании его в качестве одной из форм кормления родителями детей. Я писал выше, что и у обезьян дележ пищей наблюдается обычно как результат просьбы, причем просящий ведет себя подобно ребенку, просящему еду у матери - аналогичным образом протягивает руку, а подчас и закатывает типично детские истерики. Видимо, дележ изначально основывается на инстинкте отношения взрослого к детенышу, в первую очередь, материнском.
Дача пищи тем самым есть внутреннее отношение материнской группы и выступает как ее признак. Распространение этой дачи на членов всего сообщества предполагает осознание его как круга членов такой группы. Происходит представление нового по содержанию отношения - как старого, традиционного, в тех категориях, в которых подобное отношение существовало прежде. Другое идеологическое оправдание нового порядка взять просто неоткуда.
Образец отношения матери и детей по поводу пищи распространяется уже на все распределительные отношения, обратным образом укрепляя представление о сообществе как о некоей в основе своей материнской группе.
Отсюда понятно, что из имеющегося в наличии материала в качестве образца общего единства могла быть взята только материнская группа со всеми ее характерными особенностями. Тем самым за конституирующие принципы об'единения людей были приняты принципы организации животной материнской группы. Становление социальных по содержанию связей в сообществе приобретало форму связей через женщину-мать.
Осмысление феномена материнской группы палеоантропами
Об'ясняя себе единство и сплоченность своего социума, оправдывая его существование в таком виде, первобытные люди приняли за аналог, за идеологическую основу единственный похожий природный союз, который существовал в стаде, - материнскую группу. Но тем самым они само свое сообщество должны были представить себе как такую же группу, просто в гораздо больших размерах. Мы с вами имеем некоторое представление об особенностях и природе материнской группы, но это - наше представление, основанное, с одной стороны, на наблюдениях за обезьянами, а с другой, на оценке этого животного института с точки зрения современных знаний о родстве, кровных связях и пр. В какой мере данные знания характерны для палеоантропов? Так ли, как мы сегодня, представляли они себе данную группу? На этот счет можно высказать большие сомнения.
Тут я напоминаю читателю о позитивистском характере первичного познания. Первичного не только в том смысле, что таково оно было у древних людей, но и вообще: любое познание начинает с простого, с необходимого - с содержательного уяснения феномена, выделения его из слитности прочего окружающего бытия. Нет сомнения, что первоначальная операция мышления в отношении материнской группы у палеоантропов состояла в "описательном" осознании ее. Сначала они должны были осознать само наличие данного определенного феномена, что значит, собственно, - определить, описать его для себя. Что есть, мол, такое особое стабильное, сплоченное сообщество людей, которое характеризуется структурно соединением особей разного пола и возраста, а функционально - кругом особых взаимоотношений этих особей между собой. Ничего более, кроме такого натурального непосредственного представления первобытное мышление составить еще не могло. Скажем, вряд ли следует ожидать на данном уровне развития сознания появления реальных, а не мифических (хотя и сам по себе миф - явление куда более позднее) представлений о происхождении данного феномена, о глубокой биологической природе его, о том, что в основании наблюдаемого соединения людей лежит какой-то принцип родства, единства генотипа, крови и проч. Палеоантропы, скорее всего, на протяжении длительного первоначального периода вообще никак не об'ясняли себе бытие материнской группы; подобная задача у них и в мыслях не стояла (как не стояла перед людьми долгое время задача об'яснения тяготения). Реальное, видимое наличие некоей связи особей в рамках какой-то группы и использование ее в качестве образца вовсе не требует и не предполагает понимания природы этой связи и этой группы. Сей факт осознавался как таковой, как сам по себе первичный, обнаруживаемый де-факто и все. Авторитетность данного феномена - именно в его обычности, древности, а вовсе не в об'ясненности через какие-то другие факты - скажем, принцип родства. Последний феномен (родство) обнаружить, то есть осознать как нечто сущее, гораздо сложнее, чем данное в наблюдении бытие материнской группы, половозрастных групп (родство как таковое ни наблюдать, ни пощупать нельзя). И хотя это бытие реально связано с кровным родством, отношения братьев, сестер, детей и матерей в рамках материнской группы должны были осознаваться лишь содержательно, а вовсе не с точки зрения их биологической подоплеки - как отношения родственников. Сами понятия "родство", "родственник" еще никак не могли сложиться. Во всяком случае, раньше, чем простое фактическое представление о материнской группе как определенном непосредственно наблюдаемом феномене.
Стоит напомнить еще и о том, что познание людей имеет практическую направленность. Интерес к феномену родства, родственным связям, как будет видно ниже, появился лишь в историческую эпоху. В доисторический же период палеоантропы не только не имели никакого представления о них, но и не нуждались в таком представлении. То есть его не было не просто в силу естественной неразвитости сознания, но и потому, что родство не играло никакой реальной роли в жизни палеоантропов и, соответственно, не познавалось ими как какой-то особый, видимый факт, об'ект внимания и осмысления. Еще раз оговорюсь: об'ективно, как биологический факт, родство, конечно, было всегда (как и тяготение): оно есть и у животных. Не было именно представления о нем и, соответственно, оно не стало фактором, суб'ективно определяющим бытие человека, то есть социальным фактором. В роли последнего выступило простое содержательное представление о материнской группе.
Осмысление рода палеоантропами
Итак, образцом, "абстракцией", то есть более привычным, первично конкретным представлением-понятием (термин "понятие" - отглагольное существительное от слова "понимаю"), посредством которого первобытные люди определяли, осмысляли, об'ясняли себе свое складывающееся практическое единство, было представление о материнской группе. Социум осмыслялся, очевидно, как нечто такое же и даже то же самое, - как большая материнская группа. Такое понимание, безусловно, наложило свой отпечаток и на реальное бытие социума.
Об'ективное развитие практического единства все больше увеличивало сходство социальных отношений людей с отношениями членов материнской группы. С параллельно идущим развитием мышления и отмеченного процесса суб'ективного отождествления социума с материнской группой, это сходство усиливалось, становясь уже и результатом сознательной деятельности людей. Используя матрицу данной группы для осмысления своего единства, палеоантропы стали, безусловно, и целенаправленно подгонять социальные порядки и институты под ячейки этой матрицы. То есть стали сами вести социальное строительство, обустраивать свое общежитие по образу и подобию материнской группы. Ход их рассуждений был примерно такой:
"Что есть наш коллектив? По всем основным признакам он такой же, как всем известная и понятная материнская группа. Значит, это и есть то же самое. Требуется лишь избавиться от некоторых расхождений, подправить детали, чтобы полностью свести практику с моделью, сделать отождествление не просто мысленным, но и реальным. Тем самым авторитет традиционного института станет и авторитетом существующего порядка, будет подкреплять и освящать его незыблемость".
Разумеется, все это изложено на современном языке, которого у неандертальцев еще не было. Но, несомненно, примерно такое содержание интуитивно, смутно копошилось в их мозгах, будучи не столько высказанным, выраженным, сколько "ощущаемым", "чувствуемым".
Практическое социальное единство, сформированное по матрице материнской группы, я буду в дальнейшем называть родом. Это не совсем удачный термин, учитывая его историческое происхождение, содержание, которое вкладывают в него современные ученые, а также и собственное звучание, в котором явственно слышится упоминание о родстве. Но не буду пока заниматься терминотворчеством, предоставив это увлекательное дело другим.
Полнота суб'ективного, а как следствие, и об'ективного, практического отождествления рода с его прообразом - материнской группой - об'ясняется знакомым нам уже синкретизмом первобытного мышления и вообще бытия. Здесь нет еще понимания различения сходного: "такое же", "подобное" наивно и непосредственно понимается, как "то же". И данный образец воспринимается не теми его частями, которые похожи на части об'ясняемого феномена, а целиком. Соответствие социума образцу не может быть фрагментарным, а должно быть полным. Ибо и сам образец нерасчленим для слабого сознания, не может быть понят как набор свойств и институтов. Тем более в ценностной трактовке: что что-то из этого набора более, а что-то менее важно. Такой аналитический подход совершенно чужд первобытному восприятию и мышлению. Его аналогии комплексны, требуют исчерпывающей полноты отождествления об'ясняемого конкретного феномена с другим конкретным, выполняющим роль абстракции, модели, средства об'яснения. Отсюда неизбежны действия палеоантропов по приведению родового организма в детальное соответствие с образцом, материнской группой.
Реальное происхождение рода
Представляя конкретный процесс формирования новых социумов, можно предположить, что материнские группы являлись ядрами их консолидации, но, очевидно, уже не в чистом виде, а в "развернутом". Поскольку первобытные сообщества состояли количественно примерно из 30-50 особей, вполне возможно, что они на деле могли свестись к материнской группе, развернутой в трех поколениях (животная материнская группа существует лишь в одном поколении для детей и двух - с учетом матери). Если допустить, что каждая самка рожает четырех детенышей, то простой подсчет показывает, что в трех поколениях общее число членов сообщества, происшедшего от одной самки, достигает тридцати особей.
В рамках конкретного процесса складывалось, видимо, и многообразное реальное родство, даже еще и в первобытном стаде. То, что эти стада в течение многих тысячелетий существовали как стабильные, сплоченные коллективы, заставляет предполагать, что разбредание и перемешивание их было сильно ограниченным сравнительно с тем, что имеет место в стадах лесных обезьян. Надо думать, что уже здесь в качестве костяков выделялись материнские группы, сестринско-братские союзы (отмечу, что для таких стад упрощается переход к коллективизму, взаимопомощи и дележу добычей). Сообщества состояли из нескольких таких групп, вступавших между собой в брачные отношения, что должно было привести к образованию многих реальных родственных связей. Однако реальны они были лишь об'ективно и с точки зрения нашей оценки ситуации. Для самих же участников событий эти реалии не существовали на суб'ективном уровне и не превращались тем самым в реалии социального бытия. Зато реальностью являлись сами специфические практические взаимоотношения членов материнских групп.
Взгляды современной науки
Все вышесказанное есть мой личный взгляд на вещи. Современные ученые не уделяют никакого внимания материнской группе вообще, не видят связи между ней и родом, и уж тем более не представляют себе содержание первобытного сознания таким, как его изобразил я. Распространенные в науке концепции я буду неоднократно критиковать ниже по ходу изложения - вплоть до анализа их философских корней. Здесь же не хочу предварять события (дорога ложка только к обеду), а затрону лишь важнейший вопрос о роли родственных связей в конституировании рода.
Современные ученые почти все поголовно убеждены в том, что роль эта - фундаментальна, что именно принципы родства лежат в основе всей первоначальной социальности, начиная с ее истоков. Что в роде мы имеем тем самым и по происхождению, и по наличным отношениям родственный организм, своеобразную большую семью в натуральном виде. Советская наука на все сто согласна с тем, "что первой формой группового самосознания было сознание родства по крови и по браку", хотя "эти два вида родства не различались, равно как фактическое родство не обособлялось от фиктивного" (!) (6, с.466).
Это убеждение ведет свое происхождение из этнографических наблюдений за порядками, характерными для исторической эпохи, о которых будет идти речь позднее. А также из известной уже нам аберрации человеческого сознания, склонного осмыслять феномены по аналогии. Функции социальных групп примитивного рода были во многом аналогичны тем, которые ныне выполняют относительно друг друга члены современной семьи. Обнаруживая в прошлом отношения, сходные содержательно с нынешними семейно- родственными, исследователи полагают, что это и действительно не просто подобные, такие же, а именно те же самые отношения. А люди, вступающие друг с другом в эти отношения - суть реальные родственники. Это обычная ошибка неверного обобщения - чрезмерного отождествления сходного.
То, что первобытные институты толкуются в духе современной семьи и родства, красноречиво свидетельствует о том, что и мы все так же сводим непонятное к привычному для нас, то есть достигаем в данном случае понимания посредством аналогии. Формируем свои собственные представления о древних институтах путем отождествления их с подобными им институтами современности.
Взгляды Л.Г.Моргана
В качестве примера можно привести взгляды Л.Г.Моргана, заложившего основы современных концепций сущности и происхождения рода. Морган, разумеется, прямиком исходил из реальности родства как причины его формирования. Например, становление именно материнского рода он связывал с тем, что просто "отцовство не могло быть установлено достоверным образом и... принадлежность определенной матери составляла единственный надежный признак происхождения". Получается, что первобытные люди были очень озабочены своим происхождением, выявлением подлинных родственных отношений. Но, как материнский, род развился совсем не поэтому. Не из-за того, что родство можно было установить только по матери. Никто и не стремился его устанавливать. И реально фактом рождения конкретной женщиной устанавливалось вовсе не родство, а нечто иное, куда более существенное для первобытного человека.
По Моргану род был древнейшей социальной организацией, построенной на осознании родства. В действительности дело обстояло иначе. Не родство, которое якобы постепенно осознавалось, но имелось изначально, лежало в основе рода, а практическое единство. Не исследование развития родства и родственных групп необходимо для понимания рода и его институтов, а исследование сложения практического единства в его конкретном виде.
Повторение пройденного
Поскольку мне известно, что понятное - это просто привычное, а привычное - то, что часто повторяется, не откажу себе в удовольствии еще чуток поиздеваться над долготерпением читателя и вновь перескажу вышеизложенное иными словами. Ибо усвоить данные мысли весьма важно.
Итак, вопреки мнению ученых, только-только брезжащее сознание древних людей не могло еще одолеть такое сложное понятие, как родственная связь. Палеоантропы находили в природе, в стадной практике лишь образец связей в пределах материнской группы - то есть отношения типа "матери-дети" и "братья-сестры". Они находили их как таковые, как особые с точки зрения содержания феномены, вовсе не осознавая их в качестве отношений родства. Кровная близость им была неизвестна. Это мы сегодня, говоря "матери-дети" или "братья-сестры", уже на подсознательном уровне вкладываем в эти термины прежде всего не функциональное, а родственное их значение. Мы имеем представление о происхождении, о кровном родстве вообще. Если же мы бы его не имели, то данные отношения "матерей" и "детей" и прочих подобных лиц нам представали бы лишь как неизвестно чем обусловленные, но об'ективно сущие отношения кормления, ухода, обмена пищей и услугами, взаимопомощью и т.п. Мы не знали бы, в чем тут дело, откуда что пошло, но это не помешало бы нам осознать реальность данных отношений. Познание человека всегда идет таким путем, что сначала феномен выделяется как таковой, по его видимым проявлениям, а уж потом он начинает осмысливаться и с точки зрения его происхождения и сущности. Древние люди, стараясь понять формирующееся практическое единство и как-то упорядочить его согласно потребностям воспроизводства, прежде всего в качестве самой близкой и единственной аналогии и образца обнаруживали материнскую группу. Структуризация сообщества, то есть деление его на группы и упорядочение становящихся социальных отношений между ними шли путем расширения до общественного масштаба порядков, характерных для материнской группы.
В рамках этой группы существовали четыре типа особей в их взаимных отношениях. Эти типы и эти отношения и должны были стать прообразом социальной дифференциации членов социума и их функций. А наличное существование многовариантного сложного действительного родства не имело к этому никакого отношения и не играло никакой роли в процессе осознанного формирования рода (в неосознанном виде оно, конечно, сыграло свою роль, ибо в сложении практического единства участвовали и подлинно родственные группы).
Таким образом, становление социума представляло собой два взаимопроникающих процесса. В глубине, в основе - шло становление практического единства людей в их жизнеобеспечивающей деятельности, их тесной близости в рамках этого единства; параллельно совершалось становление разума и осознания практического процесса в таком разрезе, что он стал оправдываться и осознаваться, а тем самым и выправляться, корректироваться по аналогии с имеющимися в практике стадного бытия отношениями. В качестве практического материала для строительства сообщества имелись особи разного пола и возраста, в качестве плана строительства - схема материнской группы. Соединение данного плана с данным строительным материалом и дало род. Структурными единицами его стали половозрастные группы, а отношения между ними организовывались по типу отношений между членами материнской группы.
Эту последнюю, конечно, легко представить как группу родственников по матери, особенно нашему извращенному современной практикой сознанию. Но такое представление ошибочно. Материнская группа включала в себя лишь мать и ее детей, а вовсе не каких-нибудь бабушек, дедушек (со стороны матери, разумеется), внуков и внучек, сестер и братьев матери и т.д. То есть это была вовсе не группа родственников по матери в чистом виде, основанная на осознании принципа родства. Это была социально-биологическая группа, сформированная, с одной стороны, естественными тесными контактами данных особей, устанавливавшимися со дня рождения (тут вероятны действия механизмов, сходных с импринтингом), а с другой - генетически запрограммированным избеганием половых связей между ними, что также выделяло данную группу на особое положение, как-то консолидировало ее.
Именно эти животные феномены прежде всего обнаруживались первобытным сознанием, именно из них естественным образом проще всего могла развиться первичная социальность. Родственные же связи как предмет сознания людей и существенный фактор, определяющий их взаимоотношения, - продукт более поздней эпохи. Поначалу наблюдаемое природное родственное единство людьми воспринималось без действительно родственной окраски - как единство вообще, как определенный тип взаимоотношений, находимый в природе, безотносительно к той подспудной базе, которая этот тип отношений порождала. Основное внимание обращалось не на факт рождения конкретной матерью, не на связь по рождению как таковую, а на ту связь, которая существовала в природе между детьми одной матери, а также детьми и матерью. Эти отношения существовали об'ективно, сами по себе, имея базой инстинкты. Их наличие первобытный разум мог осознавать вовсе без какой-либо привязки к собственно акту рождения. Этот тип отношений мог распространяться и на тех, кто на деле не принадлежал к сообществу по праву рождения. И наоборот, право рождения еще не означало в роде автоматического зачисления в его члены. Известно, что младенцы до определенного возраста рассматривались как нечто чуждое коллективу и даже опасное для него. Многочисленны обычаи инициаций, лишь пройдя через которые, можно было стать членом рода. А с другой стороны, довольно распространена была и практика включения в члены коллектива посторонних с точки зрения родства людей. Достаточно было лишь согласия и выполнения определенных обрядовых процедур, после чего человек приобретал все права в данном коллективе и, естественно, то или иное обозначение, которое для нас звучит как родственное.
Таким образом, люди осознавали свое практическое единство вовсе не в смысле единства по родству, хотя найденная ими в природе форма единства имела реальное кровнородственное происхождение. Тем не менее они смело распространяли ее на весь коллектив, не обращая внимание на то, находятся ли его члены в действительном родстве или нет. Ибо и форма эта для них вовсе не означала родственной связи, как мы ее понимаем, и в форму эту заключалось вовсе не родственное содержание. Все термины, которыми первобытные люди обозначали друг друга, различные группы в роде, и которые для нас звучат как термины родства, на деле носили социальный характер, определяли социальный статус тех или иных лиц, их взаимные отношения, права и обязанности. Другое дело, что эти отношения людей в силу общей примитивности их жизни в значительной степени сводились к тем, которые сегодня опять же в основном являются семейными. И вот мы, находясь в плену современных представлений, тесно связывающих функции кормления, воспитания детей и т.п. с отношениями родственными, внутрисемейными, при обнаружении в древности групп людей, выполняющих относительно друг друга данные функции, закономерно считаем их родственниками, семьей. А термины, которыми эти группы называются, - родственными обозначениями. То есть мы толкуем прошлое с позиций нынешнего понимания, опрокидываем в древность реалии сегодняшнего дня, представляем себе первобытные обычаи по образцу и подобию обычаев нашей эпохи (аналогично тому, как простое религиозное сознание представляет себе бога по образу и подобию человека, наивно об'ясняя это "сходство" тем, что это как раз бог создал человека по своему образцу).
Реальное родство в древнейшую эпоху сплошь и рядом игнорировалось, не имело никакого значения, вытеснялось социальной принадлежностью; не так вытеснялось, что с ним кто-то намеренно боролся, а так, что его просто игнорировали, не замечали, ибо наличие этого феномена еще никак не осознавалось людьми. Ведь осознается обычно лишь то, что существенно, что определяет жизнь человека. Родство такой роли в первобытности не играло. Вопреки широко распространенным убеждениям подавляющего большинства ученых.
4. Становление агамии (экзогамии) и эндогамии
Основной признак материнской группы
Связь между самкой и детенышами, а также между детенышами одной самки у обезьян, как установлено, выражается не просто в теплых отношениях, взаимопомощи и пр., но внешним образом - в избегании взаимных половых контактов. Это, пожалуй, единственное существенное отношение, как-то определяющее материнскую группу извне, ее основной отличительный признак, имеющий глубокую биологическую подоплеку.
С развитием из обезьяны человека данный инстинкт, очевидно, был утерян как инстинкт (вместе со всеми прочими инстинктами, вытесняемыми разумом), но в процессе своего вытеснения со становлением сознания должен был закрепиться уже в форме обычая. Вероятно, имел место целый переходный период осознания этого феномена избегания и одновременно отмирания данного инстинкта, перевода его в плоскость освященного древностью правила поведения. Причем, естественно, иррационального по обоснованию, ибо никакого обоснования данному правилу люди дать не могли. На него должен был распространяться авторитет древности, первичного факта.
Биологическим содержанием этого обычая, как уже известно, является запрет на половые отношения между детьми одной матери и сыновьями и матерью. Содержательно, то есть без понимания биологической подоплеки, это выглядит как запрет половых связей внутри материнской группы. Положительная связь ее членов внешне выражает себя через такое особое отрицание (в чем нет ничего особенного, ибо всякая положительная связь может быть выражена через отрицание и наоборот).
Воспроизведение в роде
Но представьте себе сообщество, осознающее себя как большую материнскую группу, да еще и страдающее синкретизмом восприятия и мышления, то есть стремящееся к тотальному отождествлению себя с прообразом. Естественно, что вызревание такого сообщества должно было сопровождаться ограничением и запрещением половых связей между его членами. Более того - такое вызревание как раз и шло в форме становления и расширения запрета внутренних половых контактов. А если учесть, что в данную эпоху этими контактами исчерпывались брачные отношения полов вообще, то можно сказать, что становление рода шло путем постепенного вытеснения за его пределы брачных отношений.
Этот запрет на половые отношения между членами материнской группы, а в нашем случае - между членами рода, считающими себя именно таковой группой, - называется экзогамией. Или агамией. Экзогамия означает, что браки и половые отношения возможны только за пределами рода, а агамия - что половые отношения внутри рода запрещены. То есть второй обычай носит более запретительный характер и направлен вовнутрь, конституирует сам род. А первый направлен вовне, подчеркивает ситуацию обязательности поиска брачных партнеров на стороне. Хотя первое есть неизбежное следствие, зеркальное отражение второго.
Вторая причина
Необходимость запрета брачных связей внутри рода вытекала и попросту из его социального характера. Как будет видно позже, род делился на ряд половозрастных групп, относящихся друг к другу как "братья" и "сестры". Это были именно социальные группы и социальные отношения с определенным наполнением, статусом. При возможности браков между собой эти "братья" и "сестры" становились бы одновременно и "мужьями" и "женами", то есть вступали бы друг с другом уже в иной тип социальных отношений, отменяющий прежний. Такая путаница социальных статусов не должна была иметь место в роде как социальном организме. Каждый его член должен был занимать строго одну социальную ячейку; отношения его с другими членами рода нуждались в прозрачности и определенности. Эта потребность в предотвращении смешения статусов, в четкости социальной организации сообщества также должна была стать дополнительной важной причиной становления института агамии.
Мистический характер агамии
Вновь заостряю внимание на том обстоятельстве, что вызревание и осознание родового единства происходило вовсе не как вызревание и осознание родственных связей. Просто наши предки брали в природе единственный имеющийся в ней образец единства людей, естественно, в том виде, как он имел место быть. А образец этот и представал в форме агамного коллектива: агамия тут выступала как основной, сущностный признак единства. Соответственно, этот признак и был принят за критерий, определитель, маркер единства, его формальное выражение. Стремление к идеалу, к полному отождествлению с образцом, к идеологизации и ритуализации практического единства должно было повлечь за собой распространение на членов коллектива обычая агамии - как важнейшего конституирующего принципа взятой за аналогию материнской группы.
Этот признак был самым видимым и самым непонятным, рационально не об'яснимым, не имеющим аналогии в практике становящегося социума. Все остальное - взаимопомощь, кормление молодняка, коллективизм в добыче и распределении пищи и т.п. - развивалось само собой. А вот агамия - нет. И именно поэтому она приобрела основное значение в качестве маркера единства. Все другие признаки казались обычными, а этот - мистическим, имеющим особый смысл и значение, что ставило агамию в исключительное положение. С учетом того, что она представляла собой и завершающий штрих в формировании рода, нанесенный на его картину не природой, а самими людьми, неудивительно, что этот обычай выдвинулся на роль главного, определяющего собой единство членов рода. Это ощущение значимости - сродни тем первобытным верованиям (конечно, куда более поздней эпохи), которые приписывали огромное значение имени, вплоть до того, что к нему сводилась сущность человека, его передавали по наследству вместе с положением, а носители одинаковых имен даже об'единялись в группы, по прочности и значению не уступавшие родственным.
Агамия и биология
Относительно агамии необходимо особо подчеркнуть, что в ее лице мы имеем дело именно с формой социальной связи, а уже не с биологическим институтом. В современной науке есть манера рассматривать этот обычай как биологический феномен (впрочем, так смотрят и вообще на всю систему родовых отношений, раз считают основанием их феномен родства). Между тем от биологии тут осталась только форма, а содержание в ней заключалось уже сугубо социальное. И роль этот институт выполнял социальную, выступая в качестве основного принципа конституирования рода.
Избегание половых отношений в материнской группе носило биологический характер лишь в животном стаде, до становления рода как социума. И такой характер это избегание сохранило в роде только в отношении реальных кровных родственников, которые, конечно, в последнем имелись, хотя и не составляли его большинства. Но институт экзогамии тут не имел отношения к биологии, не играл биологической роли. Род являлся социальным организмом, об'единявшим в основном чужих друг другу по крови людей, лишь связанных между собою так, что эти связи нам кажутся родственными. Поэтому здесь агамия выполняла не функцию предотвращения кровосмешения (становилась не как способ борьбы с ним). Это была позитивная социальная связь в сообществе, осознававшем себя как большая материнская группа и определявшемся в соответствующих данному образцу формах.
Табу
Запрет на половые отношения между членами рода выражался в форме табу. Это как раз очень характерно. Табу - запрет особого толка, связанный с убеждением в гибельности нарушения его для индивида и коллектива в целом, с чувством ужаса перед неведомой опасностью. Именно неведомость опасности и показывает, что данное табу, запрет имел биологические корни. То есть предостерегал не от конкретной опасности, рационально познаваемой и практически преодолеваемой посредством запрета, а от иррациональной, неизвестной, непонятной, но тем не менее инстинктивно ощущаемой.
Выше я писал, что именно нечто подобное должно иметь место у животных в качестве нейропсихического механизма, предотвращающего инцест. Кровосмесительные половые отношения должны были внушать ужас, отвращение, вызывать угнетенность, подавленность сродни той, что испытывает живой организм, скажем, в ожидании угрозы нападения из темноты. Осознание подобных ощущений никак не могло быть осознанием их причины, происхождения. Действительная гибельность инцеста, конечно, первобытным людям была неведома. Поэтому данный запрет, наследуемый из биологического прошлого, не мог быть никак об'яснен, а принимался как нечто иррациональное, как табу, предотвращение неведомой и потому особенно опасной угрозы.
Как известно, самое страшное - это неведомое и непонятное. Такое внушает именно панический ужас. Все, что известно и рационально об'яснимо, мобилизует на борьбу. Опасность же, исходящая неизвестно откуда, неведомой природы и непонятно на кого направленная (то ли на индивидуума, то ли на весь коллектив), осознается психически как самая большая. Не случайно нарушение данного табу каралось высшей мерой - смертью. Никакие другие прегрешения, вплоть до убийства сородича, не влекли за собой такого наказания. Конечно, такая строгость об'ясняется и особым положением агамии как высшего признака единства коллектива, отчего нарушения ее рассматривались как покушения на основы бытия рода. Но сама эта связь агамии с единством рода ведь также была мистической, непонятной, отчего и нарушения ее были связаны в сознании древних с неведомыми и тем самым особо страшными опасностями для коллектива.
Я обращаю внимание на то, что само существование агамного запрета именно в форме табу свидетельствует о том, что им предотвращалась не реальная, а иррациональная угроза. Изначально - кровосмешение. Люди превратили этот биологический инстинктивный феномен в обычай, выражающий и освящающий их единство. Естественно, никакого разумного оправдания этому обычаю они дать не могли, а за основу взяли его действительное эмоциональное содержание - ощущение страха перед неведомой опасностью.
Это прямо опровергает все те концепции, которые пытаются выдать экзогамию-агамию за средство борьбы с реальными угрозами единству рода - с различным антисоциальным поведением, связанным с соперничеством из-за самок, например. Столкновения на этой почве сами по себе очень гипотетичны; зато вполне реальны наблюдаемые у обезьян столкновения из-за пищи. Но рациональные угрозы и преодолеваются рационально. Этнография не знает никаких табу, связанных с распределением пищи между самцами, мужчинами. А знает лишь табу, ограничивающие претензии на мясо со стороны женщин и детей, которые уж никак не могли составить угрозы мужчинам в этом отношении.
Для ряда ученых характерно рассмотрение табу как средства подавления животных инстинктов (конкретно, зоологической ревности, которая якобы заставляла самца монополизировать половые отношения с самкой). На деле оно есть фиксация инстинкта (конкретно, предотвращающего кровосмешение) и превращение его в норму человеческого общежития, только уже, естественно, потерявшую свой биологический смысл и расширенную на совершенно неродственный круг особей.
Всякое антисоциальное поведение вполне понятно и рационально. Борьба с ним не может выражаться в форме запрета-табу. Зато именно такая форма должна быть у запрета, связанного с инстинктом, который иррационален, внешне выражается только в виде отрицательных или положительных эмоций. В данном случае - отрицательных, отчего и создается ощущение беды, связанной с нарушением табу.
Минимум критики
В дополнение к сказанному стоит вкратце остановиться на существующих ныне теориях происхождения экзогамии. В основном они так или иначе исходят из представления о биологической функции этого института.
Первичная и самая простая концепция происхождения экзогамии трактует ее как институт, преследующий цель предотвращения инцеста. Эта версия уже в значительной степени отброшена, ибо ясно, что агамия определяет отношения вовсе не действительных родственников. Более того, она не предотвращает, а даже поощряет инцест в отношении родственников по отцу, который вроде бы не менее губителен, чем инцест между родней по матери. Известны и обычаи, прямо противоречащие такому представлению о роли и, следовательно, происхождении экзогамии, то есть связанные с поощрениями половых отношений между ближайшими родственниками, братьями и сестрами.
Наконец, данная версия исходит из предположения о каком-то понимании первобытными людьми гибельности инцеста, что вообще невероятно. Как в силу слабости их интеллекта вообще, так и из-за сложности обнаружения и осмысления последствий кровосмешения. Они проявляют себя в дальних поколениях, поставить их в причинную связь с половыми отношениями, имевшими место задолго до того, очень трудно. Тут надо иметь весьма развитые познания в области биологии. А наши предки очень долго вообще не имели даже представления о роли отца в зачатии. Половые отношения были ценностью сами по себе безотносительно к деторождению.
Указанная цель не могла быть стимулом развития брачных запретов в роде и потому, что в достаточно широких родственных коллективах (каковым в смысле широты является и род), как установлено исследованиями, пагубные последствия кровосмешения вообще незаметны. Странно предполагать, что темные и невежественные в этом отношении первобытные люди могли уделять этому вопросу такое внимание, сделав биологический запрет одним из основных институтов своего общежития. Этот биозапрет был использован именно в качестве социальной нормы с полным выветриванием его собственного первоначального содержания.
Второе: не выдерживает критики концепция столкновений в животном стаде из-за самок, которые можно было предотвратить якобы только полным запретом половых отношений в рамках сообщества. Ревность вообще не слишком характерна для животных. Она есть порождение не зоологического, а социального индивидуализма. Свобода половых отношений в стаде обезьян как-то не стыкуется с этой концепцией. Наблюдения за жизнью горилл и шимпанзе показывают, что половые отношения у них обставлены гораздо более мягко и деликатно, чем у их цивилизованных родственников. У животных неплохо развита общественная взаимопомощь и разные формы "альтруистического поведения".
"По существу, ограниченная конкуренция между самцами у многих, даже можно сказать, у подавляющего большинства видов никогда не оканчивается тяжелыми ранами и тем более смертью" (1, с.229).
Что любопытно, сторонники таких взглядов должны как-то доказывать наличие, необходимость столкновений наших предков из-за самок, а тем самым постулировать бытие парной семьи. Прежде как раз исходили из неограниченного промискуитета, который, дескать, порождал конфликты, требовал установления порядка, что и привело к экзогамии как форме его. Но вот наблюдения за животными показали, что промискуитет, напротив, "умиротворяет", давая всем доступ к самкам. Никакой борьбы реально нет. Теперь приходится прямо противоположным образом искать какие-то ограничения в доступе к самкам, чтобы оправдать концепцию столкновений. И этим ограничением признается становление парной семьи, то есть какого- то порядка в половых отношениях. Замечательная метаморфоза теории.
"Именно наличие пар в праобщине и делало конфликты неизбежными. Если бы в праобществе существовал такой промискуитет, каким он рисуется в привычных представлениях, то никаких сколько-нибудь острых конфликтов на почве удовлетворения полового инстинкта в нем бы не возникло" (5, с.361-362).
Однако еще более любопытно, что автор данных суждений Ю.И.Семенов в дальнейшем совершенно забывает о них и благополучно возвращается к концепции неупорядоченных половых отношений, которые вредны, угрожают единству коллектива, порождают конфликты, которые нужно ограничить и т.д. (см. 6, с.79 и другие).
По поводу означенной концепции стоит еще заметить, что запрет половых отношений между членами рода вовсе не уничтожал на деле гипотетического соперничества самцов из-за самок, а просто выносил конфликты в иную инстанцию. Теперь они должны были разгораться не из-за своих, а из-за чужих самок. И так же разрушительно влиять на единство мужчин данного рода. А то - стать и вдвойне опаснее: ведь тут чувство половой неудовлетворенности должно было сильно обостриться.
Наконец, можно упомянуть еще и концепцию происхождения экзогамии как следствия стремления людей заключить дружественные отношения с соседями. С этой якобы целью они и запрещали половые отношения внутри своего коллектива, добиваясь расширения родственных, брачных связей за его пределами. Это, получается, своеобразная политика типа династических браков средневековья.
Согласиться с этой концепцией не позволяют следующие соображения. Во-первых, коли бы так, то тогда институт экзогамии с необходимостью не дополнялся бы институтом эндогамии (о котором пойдет речь ниже). Поскольку эндогамия как раз в корне противоречит такому гипотетическому стремлению к расширению брачных контактов. Во-вторых, само становление экзогамии вовсе не было таким уж мирным процессом, а сопровождалось весьма агрессивными действиями - похищениями, нападениями и пр. Какое уж тут расширение контактов, укрепление добрососедства. Очевидно, что брачные контакты на стороне были обусловлены именно агамией, а не, напротив, экзогамия появилась, как следствие тяги к таким контактам.
В этой концепции следует отметить, кстати, два основных недостатка многих теорий экзогамии и вообще различных институтов родового строя. Во-первых, все эти институты обычно рассматриваются поодиночке, а не как элементы одной системы родовой организации, каковыми они на деле являются. Во-вторых, центр внимания ученых сосредоточен на проблеме об'яснения экзогамии, хотя на деле об'яснять-то надо институт агамии, ибо экзогамия есть лишь производное следствие, как говорилось, - зеркальное отражение агамии. Агамия есть запрет на половые отношения в роде; экзогамия есть обычай, предписывающий поиск половых партнеров на стороне. Одно вытекает из другого, но ученые поначалу обнаружили, то есть осознали данный институт именно в его производной форме - в виде экзогамии. Внутреннее, конституирующее собственно род содержание было поначалу упущено из виду, и многие десятилетия наука пыталась об'яснить именно происхождение и сущность последствий, рассматривая их как нечто самостоятельное. Центр тяжести с внутренней проблематики рода, с положительного, утверждающего, самоопределяющего род содержания данного запрета переносился на какие-то побочные эффекты. В частности, последняя из критикуемых концепций пытается об'яснить экзогамию именно путем обнаружения ее собственного якобы смысла. (Кстати, даже на материале цитат, используемых в данной работе, читатель может заметить, что в современной науке преобладающим является использование термина "экзогамия" вместо "агамия". Это прямо указывает на то, что для ученых данный обычай есть прежде всего не конституирующий внутренний принцип социального организма, а лишь предписание о поиске брачных партнеров на стороне; он понимается не как фундаментальная связь членов рода, а как момент их внешних отношений с членами других родов. Что и неудивительно, ведь данные ученые полагают, что внутреннее единство рода устанавливается простым родством: нужды в каких-то иных принципах просто нет).
В то же время этот недостаток указанной концепции можно расценить и как ее известное достоинство. Само стремление рассматривать социальные институты с точки зрения их положительного содержания следует только приветствовать (хотя в данном конкретном случае об'ект такого подхода оказался выбран неудачно). Во всяком случае, агамия, безусловно, есть положительный институт, утверждающий единство рода, а вовсе не огульно отрицающий половые отношения его членов во имя самого отрицания. Хотя целый ряд упоминавшихся выше концепций как раз и пытается рассматривать его отрицательно, ища об'яснения агамии в смысле этого отрицания, то есть стараясь обнаружить негативизм в самом об'екте отрицания - половых отношениях в роде, - будто бы они имели опасные последствия, порождали раздор, генетическое вырождение и т.п.
Безвыходное положение
Но вернемся к материнскому роду. Мы практически оставили его в тот момент логического развития, когда он оказался в своеобразном тупике. Действительно, обычай агамии, если оторвать его формирование от общего процесса развития социума, должен был поставить под угрозу удовлетворение полового инстинкта людей и даже в целом их видовое воспроизводство. Если внутри популяции браки невозможны, то как же зачинать детей? Как удовлетворять половые потребности? Эта проблема могла разрешиться лишь путем заключения брачных отношений с членами других родов.
Двусторонний процесс
Собственно, становление агамии и развитие брачных отношений за пределами социального коллектива неразрывно связаны между собой: это две стороны одного процесса. Надо подчеркнуть, что такая двусторонность имела, по всей вероятности, глубокие генетические корни. Вместе с избеганием половых отношений внутри материнской группы у обезьян наблюдается "выраженная у самцов многих видов тенденция к спариванию с женскими особями других групп" (1, с.275).
Эта тенденция также должна была получить развитие, необходимым стимулом которого служило становление агамии. Тем более, что для этого сами собой создавались весьма благоприятные обстоятельства. Развитие родовой социальности было магистральным направлением развития человечества, а значит - общим в своих закономерностях для большинства популяций, проживающих в определенных природно-географических регионах. Все они в той или иной степени в один исторический период приходили к агамной связи (поясняю: агамная связь есть не половая связь - в этом отношении данный обычай как раз представлял собой запрет; это есть связь социальная - между членами рода, просто выраженная в такой оригинальной форме; но какова бы ни была форма - важно содержание, а оно заключалось именно в том, что агамия была обычаем, в котором выражалась связь членов родового коллектива) и нуждались в подкреплении ее установлением внеродовых брачных отношений. Понятно, что при таком взаимном всеобщем тяготении подобная потребность естественным образом повсеместно удовлетворялась.
Первоначальное примиренчество
Осознание единства коллектива в форме материнского рода должно было сразу поставить проблему введения агамии. Но разрешить эту проблему было нелегко, тем более с учетом первоначальной замкнутости и обособленности сообщества. Конечно, можно запретить половые отношения членов рода, но, во-первых, как удовлетворять тогда половой инстинкт, а во-вторых, и в главных - как зачинать детей? Эта вторая проблема, конечно, суб'ективно не могла осознаваться, но это не отменяло ее об'ективного значения. Те, кто ее не решал, просто вымирали.
Естественно, первоначально эти проблемы решались в рамках наличных возможностей. Эти возможности состояли в частичном примирении запрета на половые отношения с потребностью в них. Что выражалось в ограничении действия указанного запрета определенными временными рамками.
Охотничьи табу
Поначалу эти рамки были достаточно широки, ибо само представление об единстве и необходимом для него запрете половых отношений было еще, наоборот, узким. Оно распространялось, скажем, на охотников, отправляющихся на промысел. Тут единство возникало конкретно, как единство в охоте, в определенном процессе, было наглядным, практически очевидным и важным. Поэтому именно оно в первую очередь и было подвергнуто идеологизированию, остракизму, то есть отлучению от половых связей. Причем подчеркну, что такие обычаи, в том виде, как они наблюдались этнографами у отсталых народов, сводились даже не просто к агамии, то есть к запрету половых связей с членами рода, а к запрету их вообще, в том числе и с не членами рода. Это говорит о древности данных обычаев. Об их возникновении в тот первоначальный период складывания агамии, когда половое воздержание в рамках рода представляло собой на деле половое воздержание вообще, ибо связей на стороне просто не существовало. Вследствие этого, когда с течением времени проблема разрешилась и стало возможным внеродовое совокупление, запрет для охотников, отправляющихся на дело, сохранился тем не менее в традиционной абсолютной форме; первоначальное его внутриродовое распространение было забыто, запрет на половые отношения вообще в коллективном (едином, общем) трудовом процессе остался тотальным.
Впрочем, тотальность этого запрета, распространение его на половые отношения вообще, а не только на отношения с женщинами своего рода, можно об'яснить и иначе. Дело в конкретности мышления наших предков, в его исторической ограниченности. Известно, что для них не существовали абстракции: число "пять", как отмечалось, обозначалось понятием "рука", "ладонь", то есть имела место апелляция к зрительному образу пяти пальцев. Абстракции выражались замещенно конкретными образами. Так и абстракция "единство" могла в словесном виде и даже вообще в образном представлении выразиться только через образ чего-то конкретного, таковым единством обладающего. Для соединения людей таким образом было, вестимо, единственно встречающееся в природе единство - материнская группа в ее специфических чертах, важнейшей и нагляднейшей из которых было половое избегание. В результате сам акт полового воздержания должен был стать символом, обозначением единства, формализованным воплощением его. От конкретного признака единой материнской группы это воздержание могло вырасти до обозначения родового единства, а вместе с тем и до обозначения любого прочного соединения людей вообще.
Возможно также предположить, что запрет на связи с другим полом преследовал цель обособления данной группы от других групп, то есть выполнял роль отрицательного определения единства. В таком случае запрет на половое общение должен был быть лишь одним из звеньев целого комплекса запретов на общение вообще. Единство, сплоченность данной группы выражали, подчеркивали себя через отрицание, полное отделение от всех прочих групп. То есть в этом варианте запрет носит не положительное содержание, а отрицательное. Группа определяется половым воздержанием не как признаком единства, а в силу простого дистанцирования, реального обособления. Мы с вами дела не имеем, мы сами по себе. Это существенно отлично от: мы воздерживаемся, ибо мы едины, тесно связаны друг с другом. И своим воздержанием подчеркиваем именно это, свою возросшую на данный период близость, сплоченность.
Надо сказать, что такое предположение имеет свои подтверждения в этнографии. "У многих народов в период действия хозяйственных половых табу не только запрещались половые отношения, но в той или иной степени ограничивались все вообще отношения между мужчинами и женщинами" (6, с.80).
Тут мы имеем, по существу, становление группового деления рода с использованием в качестве критерия отдельности-единства метода обособления.
В то же время обращаю внимание, что даже и в этом случае половой запрет имеет значение определяющего, в смысле - обозначающего фактора. Это ритуал, символизация обособления группы, а не простое действительное отрицание половых связей во имя именно этого отрицания. Не с половыми отношениями тут идет на деле борьба, а просто в такой форме выражается содержание единства.
Понятно, что первое и второе толкования прямо противоположны. В одном случае половое воздержание выступает как признак внутреннего единства между теми, кто не вступает в половые отношения. В другом - как способ обособления их же. Внутри групп мужчин или женщин половые отношения были невозможны сами по себе, раз тут нет деления по полу. Но других способов осознать, подчеркнуть, идеологизировать единство просто не было. Абстракция одной и той же формой определяла прямо противоположные типы единства. И вполне возможно, что запрет половых отношений играл одновременно две роли: и обособления группы, и подчеркивания ее связи с теми, с кем запрещались отношения. То есть в важные периоды трудовой деятельности напрягалось, четко оформлялось и общеродовое, и групповое единство его членов. Взаимно дополняющие друг друга. Собственно, возможно, в виде табу, которые мы относим лишь к той или иной группе, на деле имеются вообще запреты половых связей в роде в определенные периоды важной трудовой деятельности. Ведь они неизбежно касаются не только, скажем, охотников, но обратным концом и тех женщин, с которыми запрещается связь. Охотничьими табу были не потому, что касались только мужчин-охотников, а потому, что имели место в сезон охоты. Кстати, подобные же табу для женщин в период их трудовой коллективной деятельности вовсе не были абсолютными, ибо запрещались половые связи только с мужчинами своего рода. Мужчинам же предписывалось полное воздержание. Почему? Не потому ли, что мужчины были олицетворением социального единства, и единство это в отношении них должно было быть выраженным более строго и полно? Это еще раз указывает на социальный характер данных институтов.
Такие хозяйственные и, в особенности, охотничьи половые табу были очень широко распространены. Причем в подавляющем большинстве случаев им был присущ коллективный характер. То есть эти табу не касались просто одиночного охотника, отправляющегося на задание, хотя, конечно, древняя традиция могла распространяться и на индивида. Но изначально табу именно были коллективными, улаживали групповые дела. Это показывает, что дело не просто в какой-то мистической боязни половых отношений, не в угрозе с их стороны успеху предприятия, что любят подчеркивать сторонники борьбы с этими отношениями. Воздержание было необходимо для бытия коллектива. От него зависел успех коллективной, а не индивидуальной деятельности. То есть оно все-таки играло роль сплачивающего фактора. Как говорилось, по одной теории оно предотвращало конфликты из-за самок на время охоты, сами по себе очень гипотетичные. По нашей версии, оно определяло, создавало коллектив. Благодаря ему группа осознавала себя как таковая, как единая. Отказ от половых отношений был демонстрацией единства в период добычи пищи, причем не только с практической целью укрепить это единство, но и ввиду будущего распределения добычи. Порядок которого также опирался на факт осознаваемого, постулируемого единства в добыче и потреблении.
Однако имела место и боязнь половых отношений самих по себе. Это также нетрудно истолковать в нашу пользу. Сама неопределенность этих страхов говорит о том, что они имеют иррациональную, инстинктивную природу. Но единственным инстинктом, связанным с избеганием половых связей, является инстинкт, предотвращающий инцест. Такой инстинкт мог стать социальным институтом вовсе не в своем подлинном смысле (то есть данный институт не мог иметь целью борьбу с кровосмешением). В этом институте должно заключаться иное содержание, причем также иррациональное. Если бы запрет на половые связи преследовал конкретную цель, то с ним бы не связывалось представление о неизвестной угрозе: угроза-то как раз была бы известна. В случае же обозначения единства коллектива через избегание иррациональное начало сохраняется, ибо одно здесь определяется другим при сохранении существа этого другого. В этой форме - копии биологического феномена - остается все, что присуще оригиналу.
Впрочем, боязнь половых отношений можно об'яснить и проще, если счесть ее сравнительно поздним феноменом. Во-первых, сама вера в их вредность могла возникнуть как вторичное явление, как своего рода оправдание, об'яснение обычая воздержания. Во-вторых, в сложившемся роде при наличии агамии в половые контакты приходилось вступать на стороне, с представителями чуждых родов, от которых естественно было ожидать всяческих подвохов, напастей, вреда. Известно, что и много позднее мужья и их сородичи рассматривали жен как источник угрозы, как инородное тело в рамках собственного рода. Естественно, что и половые контакты с так воспринимаемыми партнерами сами должны были восприниматься как опасное занятие.
В основании же такого резкого отторжения инородцев, видимо, лежит все тот же синкретизм первобытного мироощущения и миропонимания. В которых нет места переходам и полутонам. Или уж то же самое, или - совсем иное. Полное отождествление всегда имеет оборотной стороной тотальное же и отличение. Осознание своего единства есть тут осознание непринадлежности к этому единству всех остальных и восприятие их как чего-то кардинально отличного, чуждого, враждебного. Недаром древние только себя и своих сородичей считали людьми, а всех прочих - варварами.
Наконец, хочу отметить, что подобное мироощущение, видимо, стало одним из источников такой ритуализации брачных отношений (помимо практических причин, о которых ниже), в рамках коей они представлялись актами насилия. Ритуально-враждебное отношение к половым партнерам связано, в частности, с реальным первобытным представлением об инородце как о враге, нечеловеке.
Оргиастические праздники
Чем больше сплачивался род и осознавалось его единство, тем протяженнее становились периоды запретов. В конечном счете дошло до того, что они стали вообще постоянно действующими, как и должно быть в идеале. Но стремление к идеалу - это одно, а реальная жизнь - совсем другое. Половые контакты оставались необходимостью. И они вынужденно допускались, но в строго ограниченные периоды, принимая характер оргиастических праздников. В эти периоды всякие запреты на половые отношения снимались. Подобные обычаи существовали, например, на островах Фиджи. "Если в обычное время братья и сестры не имели права даже разговаривать друг с другом, то в этот период они не только могли, но почти что были обязаны вступать в связь" (6, с.77).
Такое поощрение связей между близкими родственниками (если, конечно, тут действительно имелись родственники, а не члены классификационных групп "сестер" и "братьев", о коих ниже) может быть только отражением древней традиции, вынужденной обстоятельствами. Характерно, что на таких праздниках мужчины и женщины наряжались в фантастические одежды, то есть прикидывались не самими собой. Разрешение таких связей, противоречащих идеологии материнского рода, должно было сопровождаться какой-нибудь мифологией типа того, что на этот период род исчезает, члены его становятся чужими друг другу, не самими собой. Внешние формы праздника, характерные одежды должны были подчеркивать, символизировать это отчуждение. Мол, это не мы нарушаем запрет, а кто-то другой, на кого он не распространяется. Часто
"подобного рода празднества непосредственно следовали за периодами строжайшего полового воздержания, которые одновременно были и периодами интенсивной хозяйственной деятельности" (там же, с.81).
Попутные эксцессы
Посредством указанных обычаев социум, однако, лишь сгладил остроту проблемы половых потребностей своих членов. Но не решил ее в полной мере, да и не мог решить в своих собственных рамках, общими усилиями членов рода, направленными вовнутрь. Эту проблему они вынуждены были решать сами, частным или групповым порядком. И они ее решали. Посредством половых контактов на стороне. Мужчины нападали на женщин других родов. С этой целью совершались даже целые экспедиции на чужие территории. Причем это была именно половая агрессия, а вовсе не военная или какая-либо другая. Она преследовала конкретную цель удовлетворения полового инстинкта.
Как понятно, подобные вылазки имели смысл при запрете половых отношений внутри своего коллектива, но они же показывают и то, что это не был запрет половых отношений вообще.
Свидетельства таких предприятий содержатся в отдельных мифах, повествующих об актах насилия над женщинами других коллективов, а также в фактах организации подобных экспедиций, известных этнографии. Характерно и то, что даже в тех случаях, где такие отношения мужчин и женщин разных коллективов уже протекают на добровольной основе, стали узаконенной традицией, они тем не менее сопровождаются ритуалами, демонстрирующими вражду, борьбу и т.п.
Молодые девушки также предпринимали подобные любовные вылазки, хотя, конечно, возможности их были ограничены. Взрослые же женщины, обремененные хозяйством и детьми, тем более могли себе позволить только нападения на чужаков в пределах своей территории, своего селения. Такие обычаи зафиксированы значительно чаще, чем мужская агрессия. Последняя могла осуществляться индивидуальным порядком и за пределами селения, то есть стала ритуалом отношений с другим родом. Женщины же могли насильничать только коллективно и в "родных стенах", отчего данные обычаи принадлежали к данному роду.
Естественно, что подобные обычаи приходятся на периоды коллективных работ, в которые запрещались половые отношения внутри рода.
"На юге о.Киривина и о.Вакута (Меланезия) женщины, занимавшиеся коллективной прополкой, имели право напасть на любого замеченного ими мужчину, если только он не принадлежал к числу жителей их деревни" (6, с.83).
"Оргиастические нападения женщин... были возможны лишь в период общественной прополки огородов и ни в какой другой. А этот период был временем действия строжайших половых табу. Во время прополки огородов были не только воспрещены половые сношения: вообще считалось неприличным мужчинам данной деревни приближаться к женщинам, когда они были заняты этой работой" (6, с.84).
Кстати, факты половых табу для женщин в период женских коллективных работ прямо противоречат версии происхождения этих табу в целях ограничения конфликтов из-за самок. Неужели самки тоже конфликтовали между собой из-за самцов и потребовалось их воздержание от половых отношений для успеха трудовой деятельности, сплочения коллектива? Деятельность (прополка) тут вовсе не носила коллективного характера по природе, а просто производилась всеми в одно время, посезонно. Сплочение вызывалось не потребностями трудового процесса. Полоть грядки с тем же успехом можно и надувшись друг на друга. При этом женщины вовсе не боятся и не избегают половых отношений с мужчинами вообще, а только с мужчинами своего коллектива. Отчетливо видно, что это запрет внутриродовой. Скорее, здесь также имеется демонстрация единства, как основы будущего распределения пищи.
Узаконение эксцессов
По мере развития повсеместных агамии и экзогамии половые контакты с членами других родов теряли характер насильственных (хотя еще долго сохраняли ритуальную форму насилия) и превращались в добровольные, узаконенные. Решалась проблема удовлетворения полового инстинкта, но вместе с ней решалась и проблема деторождения. Эксцессы становились правилом и способом достижения идеала. Они дали возможность установления полной агамии, а сами превратились в обычай прочных брачных связей с членами других родов.
В каких формах осуществлялась такая брачная связь? Поначалу, возможно, в тех же, в каких она существовала внутри рода. Зачатия происходили в процессе совместных оргиастических праздников, в периоды которых, однако, совокуплялись уже не члены рода, а члены партнерских родов. Вероятны посещения мужчинами одного рода женщин другого, причем контакты между ними осуществлялись долгое время на нейтральной территории.
"У многих народов зафиксирован обычай, состоящий в том, что люди могли вступать в половые отношения только вне селения и уж ни в коем случае не в помещении... У некоторых племен... половые отношения дома воспрещались даже мужу и жене. Они должны были встречаться в чаще леса" (6, с. 113).
Потребность упорядочения
Превращение эксцессов в обычаи брачного партнерства посторонних друг другу родов означало одновременно и конец частной инициативы на этом фронте. Из рук отдельных личностей обеспечение полового партнерства перешло в ведение собственно коллективов, стало предметом отношений между родами и тем самым потребовало известной упорядоченности. Само становление известного постоянства половых контактов членов разных социумов уже представляло собой введение некоего порядка. Тяготение к стабилизации тут подогревалось обоюдными интересами партнеров.
Каждый из них испытывал потребность в гарантированном обеспечении удовлетворения половых инстинктов, в том, чтобы покончить с полными опасностей экспедициями, конфликтами, нападениями. Но откуда могли взяться гарантии, раз не было еще современной системы социального страхования? Гарантии заключались единственно в упорядочении процедуры обмена половыми партнерами, в придании ей определенной стабильности.
Представьте ситуацию: несколько родов неупорядоченно обмениваются брачными партнерами. Ближайшим результатом этого будет предпочтение, оказываемое популяциям, занимающим лучшую территорию, многочисленным и авторитетным, преобладающим в культурном смысле. Остальные роды окажутся в затруднительном положении: кому-то просто не будет хватать жен и мужей , кто-то станет испытывать постоянные трудности с удовлетворением полового инстинкта, а следовательно, и с обычным видовым (не говоря уже о расширенном) воспроизводством. То есть неупорядоченность брачных отношений не дает гарантии нормального существования популяций. Под угрозу ставится не только удовлетворение полового инстинкта, но и выполнение задачи непосредственного воспроизводства. Если не рожать детей смолоду, то некому будет кормить в старости, когда собственных сил даже для собирательства уже не хватает. В таких условиях роды-неудачники должны были вымирать.
С другой стороны, низкая плотность населения и редкость контактов с себе подобными также не могли способствовать свободе выбора партнеров. Наконец, известная уже нам автаркичность мироощущения древних, враждебность их в отношении всех прочих (проистекающая также и из полной автономии экономического бытия их социумов, находящегося к тому же в жесткой конкуренции со всеми другими подобными коллективами) должна была представлять проблему установления брачного партнерства с иными родами, как проблему выбора "из трех зол - меньшего". Тут характерно мнение: чем меньше контактов с чуждыми элементами, тем лучше. Отсюда закономерно стремление к минимизации числа родов-брачных партнеров, придание брачным связям жесткой формы.
Это всеобщее стремление нашло свое выражение в становлении института предпочтительных половых связей между конкретными родами - эпигамии. Окончательное же классическое завершение данный процесс получил в развитии обычая эндогамии.
Содержание эндогамии
Под эндогамией современная наука понимает обычай запрещения брачных (половых) связей за пределами некоторой группы брачующихся родов. Здесь мы имеем как раз такой же перевертыш, как и в случае с агамией, когда за лицевую сторону медали принимается ее оборотная (отрицающая) сторона.
Суть эндогамии не в запрете браков на стороне, а в установлении обязательных брачных отношений в определенном кругу популяций, которые взаимно должны поставлять друг другу мужей и жен, обеспечивая тем самым гарантированное взаимное воспроизводство и удовлетворение половых потребностей членов популяций. Отрицательным выражением этих прав- обязанностей брачных партнеров является запрет половых связей вне данного единства, то есть обычай эндогамии, без которого, как понятно, обязательность внутренних связей потеряла бы свою силу: они были бы необязательными. Таким образом, эндогамия - это крайнее выражение обязательности брачного партнерства совокупности воспроизводящихся родов - основная гарантия стабильности их видового воспроизводства.
Дуальный брак
В какой же конкретной форме осуществлялся эндогамный союз родов? Всякое развитие начинается с простейшего, наиболее примитивного отношения. В брачном союзе, где простейшей ячейкой является союз двоих - мужа и жены, задачи воспроизводства разрешаются уже в их отношениях. Соответственно, эти задачи в состоянии решать и дуальный брак между родами. Становление тройственных и более союзов требует относительно сложной системы брачных связей между ними, чтобы никто не остался внакладе, имея возможность гарантированно удовлетворять половые потребности и, соответственно, воспроизводиться. Наконец, не надо забывать и о замкнутости первоначальных коллективов, о трудности для них контактов с другими сообществами, о сложном, полном эксцессов и агрессии пути, который пришлось пройти родам, чтобы заключить брачный союз. Надо думать, он должен был возникнуть в самой простой форме. Связь двух родов неминуемо должна была быть исторически первой.
Дуально-родовой союз
Что же мы имеем на этой промежуточной стадии нашего исследования? В целом система кровнородственных и брачных связей выступает в форме брачного эндогамного союза двух агамных родов. Такая форма сообщества широко прослежена этнографией на материале большинства отсталых этносов земного шара.
Здесь же отмечу, что именно этот союз родов и является, так сказать, ячейкой родового строя, в рамках которой совершался и замыкался весь цикл воспроизводства первобытных людей, первобытного "общества".
5. "Групповой брак"
"Мужья" и "жены"
Заключение брачного союза двух родов означает, что члены их рассматривают друг друга как брачных партнеров. Этот союз оформляется как комплекс взаимных прав-обязанностей родов в предоставлении друг другу супругов. Соответственно, между половозрелыми мужчинами одного рода и женщинами другого устанавливается формальная брачная связь: все они перекрестно считаются потенциальными супругами и называют друг друга "мужьями" и "женами".
Эти термины носят социальный характер, то есть отражают не действительную семейную и половую связь обозначаемых так особей. Они вообще относятся не к особям, которые вступают в реальный брак и половые отношения, а обозначают целые группы мужчин и женщин, определяя их взаимоотношения по поводу половых контактов. Это как бы социальный статус, определяющий права и обязанности в процессе такого важного момента видового воспроизводства, как зачатие детей (собственно деторождение и воспитание детей сюда уже не относятся).
Мы должны понять, хоть это для нас и непривычно, что термины брачного партнерства, как и "термины родства", в первобытности вовсе не имели того реального наполнения, которое имеется у них в современном обществе. "Мужья" и "жены" здесь по смыслу гораздо ближе к таким социальным терминам, например, как "рабочие" и "крестьяне". Ими определяется место группы, класса в процессе видового воспроизводства. Но вовсе не обязательно подлинные брачные отношения.
"При непосредственном наблюдении живых семейно-брачных институтов даже у наиболее отставших в своем развитии племен мира обнаруживается господство... парного брака" (2, с.103).
"Брак" и семья в первобытности
"Брачные отношения" групп в первобытную эпоху вовсе не были браком, как мы его понимаем сегодня. Дело тут сводилось просто к регламентации выбора партнера для действительного брака. Такая регламентация существовала и гораздо позже: жен и мужей выбирали из круга лиц своего социального статуса. В мягкой форме она существует и сегодня. Но мы же не путаем эти правила выбора брачных партнеров с собственно брачными отношениями. А все потому, что регламентация эта является уже не делом социума, общества, а определяется нами самими. И мы не называем тот круг лиц противоположного пола, из которых выбираем себе мужа или жену, "мужьями" или "женами".
Парадокс заключается в том, что в первобытном социуме, с точки зрения современной науки взявшем на вооружение при своем конституировании как будто бы принципы кровного родства и брачной связи, действительные родство и брак были неделикатно отодвинуты в сторону. Реальная семья гнездилась в недрах двух родов на положении падчерицы. Функции по вскармливанию и воспитанию детей были делом всего сообщества, монополизировавшего социальное воспроизводство.
Отсюда значение семьи было минимальным, сводилось просто к личным симпатиям, к удовлетворению полового инстинкта и, соответственно, к зачатию ребенка, после чего родители, в особенности, отец (мать все-таки нужна грудному младенцу), даже и не требовались. При этом пренебрежении подлинным браком закономерным было, что термины, описывающие собственно его, не сложились как отдельные. То есть осознания его как особого и важного факта реальности еще на деле не было, как не было, повторяю, и осознания факта родства. Сложились только термины для регуляции выбора брачных партнеров, обозначающие этих потенциальных партнеров. Реальные муж и жена не имели специальных названий, отличных от номинальных, от обозначений брачных классов вообще.
У нас же как раз дело обстоит обратным образом. Мы называем "мужьями" и "женами" лиц, состоящих в подлинном браке, составляющих семью. А вот для своих "брачных классов" названий не имеем. Ибо они не регламентируются так жестко и специально обществом, как это имело место в первобытности, и, следовательно, не существуют как социальный феномен.
Развитие "брачных отношений"
Становление рода, экзогамии и эндогамии, как понятно, есть процесс исторический. Соответственно, исторично и происхождение "брачных" групп "мужей" и "жен". Развитие отношений брачующихся родов проходило различные стадии - от эпигамии, как говорилось, до полной эндогамии. Если представить себе, что эти "брачные отношения" развивались бы и дальше, то логически следующей стадией могло бы быть подлинное брачное партнерство всех "мужей" и "жен". То есть переход от права-обязанности выбирать себе супруга из очерченного круга лиц - к прямому групповому осуществлению супружеских обязанностей.
Но до этого дело, конечно, не дошло. Право выбрать жену из определенного круга женщин не переросло в право обладать всеми этими женщинами без разбора (как это кажется завидущим современным мужьям с их представлениями о правах мужа). Ибо в этом не было никакой практической потребности. Реально регламентация выбора партнеров решала другую задачу - обеспечить удовлетворение полового инстинкта и гарантии видового воспроизводства рода. Отчего, собственно, она и выразилась в форме эндогамии, запрещения браков за пределами дуального единства: ведь свобода выбора партнеров на стороне подрывала стабильность существования рода. Со становлением эндогамии эта задача оказалась выполненной, и развитие тут прекратилось. Дуально-родовой союз приобрел законченную форму, замкнув в себе полный цикл воспроизводства социума.
В то же время сама форма существования союза как об'единения брачных партнеров не могла не отражаться и на содержании, заключенном в ней. Чтобы упрочить этот союз, подчеркнуть реальность брачной связи родов, они со временем стали практиковать оргиастические празднества, в периоды которых осуществлялись беспорядочные половые сношения между классами "мужей" и "жен". Такие оргии носили ритуальный, идеологический характер. Ведь если род существовал на прочной основе - как практический социально-воспроизводственный организм, то брачная связь родов была куда более аморфной, была делом договора. Отношения особей в роде были тесными и постоянными. Отношения брачных партнеров только постулировались, а на деле сводились к отношениям частных пар, просто принадлежащих к данным родам своими половинами. Необходимо было как-то придать этим отношениям подлинно социальный характер. Хотя бы временно, хотя бы в ритуальном смысле. Этой цели и служили оргиастические праздники.
В известном смысле они наследовали древним оргиастическим праздникам, повторяли их как традицию; только теперь она была перенесена из рода в отношения дуальной организации. Совокуплялись тут уже не члены рода, не "братья" и "сестры", а "мужья" и "жены".
"Групповой брак" с точки зрения современной науки
Взгляды, изложенные выше, разумеется, прямо противоположны тем, которые господствуют в современной науке. Рассматривая род не как социальный феномен, а как биологическое явление, ученые принимают за чистую монету все эти "термины родства и брака". И часто озадаченно чешут на данной почве в затылках.
Вот и проблему "группового" брака пытаются понять как проблему развития семьи и половых отношений. Ученые не могут взять в толк того, что группы "мужей" и "жен" представляют собой чисто социальные институты и являются новообразованиями, следствиями развития социальности. Их, напротив, считают реликтами, пережитками, свидетельствами якобы бытовавших прежде, но отмерших со временем отношений действительного группового брака, беспорядочных половых отношений. Из этого и исходят, например, как говорилось, в попытках понять экзогамию. Считается, что она как раз есть способ, изобретенный нашими предками в борьбе с неограниченным промискуитетом (неупорядоченными половыми связями).
Однако, даже если встать на эту точку зрения, то, очевидно, что неограниченный промискуитет есть вероятная форма отношений полов внутри одного дородового коллектива, а "групповой брак" есть форма отношений полов двух разных родов. Явление, следовательно, более позднее и вовсе не прямо производное от первой формы. Это отношения родов, а не отношения полов, то есть уже не просто животные или социальные, а даже зачаточно политические отношения. Неупорядоченность тут очень сомнительна. И во всяком случае никак нельзя спутывать отношения полов в роде с отношениями родов, представляя дело так, что это один и тот же феномен. А ведь такая аберрация встречается сплошь и рядом.
Чтобы не быть голословным, приведу цитаты: "Групповые формы брака (имеется в виду не наличие групп "мужей" и "жен", а именно прямое исполнение супружеских обязанностей - автор) представляют собой историческую реконструкцию, базирующуюся на научном истолковании широко распространенных, но все же пережиточных явлений" (2, с.103).
Реально, как уже говорилось, всюду обнаруживаются только парные семьи. Если речь вести собственно о семье, то групповых семей нет и в помине. Но есть некоторые пережитки, которые заставляют ученых предполагать, что таковые все же когда-то были. Что же это за пережитки?
Основой для реконструкции групповой формы брака ("групповой семьи" в понимании ученых) являются, во-первых, исследования брачно-семейных институтов и форм примитивных этносов.
"Так, у австралийцев Западной Виктории племя разделено на две половины - Белого и Черного какаду. Внутри каждой из них брачные связи строго запрещены, в то же время мужчины одной половины с самого рождения считаются мужьями женщин другой половины и наоборот. Такая же или, чаще, более сложная система четырех или восьми брачных классов (о которых чуть позже - автор) имеется и у других австралийских народов. Система брачных классов не означает, что все мужчины или женщины соответствующих классов фактически состоят в групповом браке, но они берут из предназначенного им класса мужа или жену и в определенных случаях, например, на некоторые праздники, вправе вступать в связь с другими мужчинами или женщинами" (2, с.100-101).
Отсюда делается вывод, что прежде отношения "группового брака" существовали и фактически.
"Другое основание для исторической реконструкции группового брака - классификационная система родства, в разных вариантах сохранившаяся почти у всех отставших в своем развитии племен мира. Эта система в противоположность описательным системам различает не отдельных, индивидуальных родственников, а их группы или "классы". Так, австралийская аборигенка называет "матерью" не только родную мать, но и всех женщин ее брачного класса, "мужем" не только своего действительного мужа, но и всех мужчин его брачного класса, "сыном" не только собственного сына, но и всех сыновей женщин своего брачного класса...
Естественно полагать,- заключают авторы цитируемого пособия,- что такая система возникла не при индивидуальном браке, а при групповом, когда не делали различия между собственным ребенком и ребенком любого из своих сородичей" (2, с.101).
О конкретном происхождении и природе всех этих классов речь пойдет ниже. А пока - о "групповом браке".
Для начала сразу обращаю внимание, что практикуемая в последней цитате постановка кровнородственных отношений в причинно-следственную зависимость от брачных неправомерна. Связь "мать-дитя" наверняка древнее и уж во всяком случае не моложе связи "муж-жена". Общность супругов не могла быть причиной общности детей. Какими бы неупорядоченными ни были половые отношения, а мать всегда отличит на деле рожденное ею дитя от ребенка соседки по роду. Следовательно, то, что она не отличает их по названию, означает просто, что название носит вовсе не родственное содержание. Хотя и кажется нам таковым.
Вот это и есть главное. В различных классах родового общества, относящихся друг к другу по типу отношений членов современной семьи, ошибочно видят действительных родственников и брачных партнеров. Хотя бы в далеком прошлом, раз уж в наблюдаемой реальности все обстоит иначе. Ученые обманываются в понимании сущности первобытных институтов и стараются привести противоречащие этому ложному пониманию факты в соответствие с этим обманом. Об'яснить несовпадение так, что вот раньше-то, мол, все совпадало и лишь историческое развитие нарушило гармонию.
В итоге социальные институты рассматриваются через призму семейных отношений (семья, как ясно, есть ядро, комплекс реальных брачных и кровнородственных отношений) и исследуются как результат естественного развития именно семьи, а не сообщества, социума. То есть так, будто тут имеется не развитие социума, а именно эволюция семейно-брачных отношений. Отсюда групповые брачные отношения закономерно представляются каким-то древним реликтом, свидетельством в пользу гипотетического существования в прошлом неограниченного промискуитета как исходной точки развития именно семьи (промискуитет-то, конечно, был, но вовсе не в рамках какой-то гипотетической сверхсемьи, не как форма семейных отношений: данными свободными половыми отношениями создавалась вовсе не семья - ими вообще ничего не создавалось). Далее у ученых возникают представления о поэтапном ограничении этих неупорядоченных половых отношений (сначала в рамках возрастных классов), о становлении экзогамии, то есть окончательном вынесении половых отношений за пределы коллектива. Муссируются идеи о причинах этого процесса, о "зоологическом индивидуализме", о роли женщины, которой якобы свойственна некая природная чистоплотность в духе христианской монашки, и т.д., и т.п.
Обращаю внимание на отмеченное уже проявляющееся при этом смещение акцентов. Факты дуально-родовых брачных отношений считают пережиточными свидетельствами неупорядоченных половых отношений внутри стада. Но это ведь феномен из совсем другого ряда, который, конечно, может развиться как производный от системы промискуитета, равно как и от системы парования, однако вовсе не является тем же самым в урезанном реликтовом виде. Это новообразование относительно старых форм половых отношений, и определяет данный брачный союз связи совершенно отличных от прежних суб'ектов.
В противовес всем этим теориям я утверждаю, что род есть феномен социальный, и все его институты лишь по форме кажутся нам семейными, но на деле таковыми не являются. Эти институты, в том числе и классификационные системы родства, и групповой брак, вовсе не пережиточны, а как раз являются результатом длительного исторического развития, порождением собственно родовой социальности, адекватными ей формами структурирования сообществ людей. Это свидетельства не примитивности (тут не надо всплескивать руками: "Господи, сколько пережитков-то!"), а, напротив, зрелости данных сообществ в рамках породившей их экономической ситуации, при достигнутом уровне развития человека и социума. Напомню марксовы рассуждения по поводу товарного фетишизма, мистифицирующего подлинное содержание отношений людей при капитализме. В первобытности аналогичную роль выполняет, так сказать, семейный, то есть кровнородственно-брачный фетишизм. Причем фетишизмом тут страдаем лишь мы с вами, дорогой читатель (толкуя древние термины на свой лад), а даже не наши далекие предки.
Спор о семье
Хотел бы уточнить одно обстоятельство. Мысль о парной семье как исходном пункте развития общества принадлежит еще Аристотелю. Современные советские ученые эту концепцию, конечно, отвергают, утверждая, что семья - такой же исторический институт, как и прочие. Что становление рода и его институтов из парной семьи вывести никак нельзя. Это все верно, если рассматривать род как результат развития семьи, как особую семью. Претензии возникают, однако, не к логичности выводов, а к самим посылкам. Весь парадокс в том и состоит, что для меня род - социальный организм и становление его не имеет никакого отношения к развитию семейно-брачных институтов: это разные процессы. А ученые всех направлений, даже заматерелые материалисты, молящиеся на производство, социальность и т.п., на деле все же принимают эти процессы за один и тот же. И спорят между собой лишь о том, какую форму семьи принять за исходную. Да никакую, сказал бы я. Не смешивайте божий дар с яичницей. Становление социума - со становлением семьи, кровнородственных и брачных отношений. Социум развивается сам по себе, семейные связи - сами по себе, хотя, конечно, второе как раз как-то коррелирует с первым. Ибо всякое частное бытие человека обусловлено формами его социального бытия. Безусловно, возможно и обратное влияние, но для этого необходимо, чтобы частный институт был хотя бы достаточно развит, стал социально значимым феноменом. Родственные и семейно-брачные отношения в первобытности сами находились еще в зачаточном состоянии и даже, как говорилось, скорее всего и не выделялись формирующимся сознанием в качестве отдельного, существенного явления.
Ученые же, отвергая семью в развитом виде как исходный пункт становления рода и общества вообще, тем не менее держат в центре внимания при толковании этого процесса именно развитие семейных - брачных и кровнородственных отношений. Уйдя от семьи в современном виде, они не уходят от семейной тематики, от семейного угла рассмотрения темы. Спор идет вокруг проблемы происхождения семьи (род понимается как форма семьи), хотя на деле используемый материал не имеет к этой проблеме никакого отношения. Оба направления считают, что у них общий предмет спора. И полярные исходные точки.
Если речь вести о развитии собственно семьи, то она, вероятно, уже и в рамках первобытного стада сильно сдвинулась в сторону парной. Родовые отношения, взявшие на вооружение принципы материнской группы, частично исказили этот процесс внешне и даже по содержанию, вытолкнув брачные отношения за пределы рода. Но в целом парование продолжало существовать и в рамках родов. Связи "мужей" и "жен" конкретно осуществлялись в форме довольно постоянной связи отдельных мужа и жены.
Родовые же порядки есть порядки вовсе не семейные, развитие их нельзя рассматривать как развитие семьи, - на основе только используемой формально и понимаемой превратно терминологии. Предмета спора реально нет, ибо имеются два различных процесса с разными исходными пунктами развития. И то, что бывшие советские ученые активно оспаривают западных в их попытках взять все-таки за исходный пункт подлинную семью, а западные - обратным образом шельмуют советских, выдвигающих тут на авансцену беспорядочные отношения полов, - все это свидетельствует, что ни те, ни другие не понимают сути дела.
Для предлагаемой мною концепции совершенно безразличны все эти споры: была изначально парная семья или нет. Можно допустить, что была уже на довольно раннем этапе. Можно предположить, что не было. Процесс социализации шел совершенно в стороне от процесса развития семейных, родственных отношений. Хотя, безусловно, как показывает Ю.И.Семенов, становление дуально-групповых отношений отрицало семью на раннем этапе, ибо сводило отношения полов только к чисто половым отношениям. То есть разводило процесс зачатия и процесс кормления и воспитания детей по двум различным родам. Подлинный отец не существовал для ребенка. И соответственно, ребенок для отца. Но существовала ли парная семья как отдельная хозяйственная и социальная (кормящая и воспитывающая детей) ячейка и до рода, в стаде? Вряд ли. Тут также, по всей видимости, роль парования самца и самки сводилась, в основном, лишь к удовлетворению полового инстинкта. И, возможно, была следствием какой-то новой психической потребности в близости. Собственно парная семья как хозяйственная и социальная ячейка - явление относительно позднее и есть момент разложения классического рода.
В то же время, как будет видно ниже, вышеописанный спор о семье имеет под собой весьма существенные основания. Я подчеркнул пока лишь неправоту обеих сторон, но, разумеется, нет такого заблуждения, которое не опиралось бы на факты реальности. О рациональных зернах, заключенных в "семейной концепции" происхождения рода, будет еще сказано.
6. Организация рода
Недостаточность агамии
Теперь посмотрим, что должен был представлять собой род в его внутренней организации. Общее единство социума задавалось формально агамией; в рамках агамной связи все члены социума были тождественны друг другу. Участие в этой связи и было определяющим признаком статуса и понятия "член рода". Но всякое единое внутри себя структурно, и принцип агамии никак не мог определять эту внутреннюю структуру, то есть различность и раздельность людей и их групп, ибо предназначение его было прямо противоположным. Для упорядочения, определения и идеологизации внутреннего устройства рода нашим предкам пришлось брать за образец другие особенности материнской группы.
Кстати, я хочу обратить внимание читателя на то, что данная группа выступает у меня в качестве тотальной модели, характерные черты которой используются как об'ясняющий аналог и прототип всех основных черт родового коллектива. Мне нет нужды искать отдельные об'яснения для происхождения экзогамии, системы матричленства, половозрастных классов и проч. Все особенности рода в предлагаемой версии представляют собой спроецированные на социум особенности выбранного образца. В то время как все прочие версии по отдельности решают вышеуказанные проблемы. При этом кажущееся логическое разрешение одного вопроса никак не связано, а порой и просто противоречит решению другого (если вообще имеется такое решение, ибо об'яснению происхождения матричленства или половозрастного деления рода в форме "группового родства" уделяется почему-то куда меньшее внимание, чем проблеме становления агамии).
Матричленство
Поскольку род являет собой, по идее, большую материнскую группу, то естественно, что определение принадлежности к этому социуму основано на факте рождения женщиной данного рода. Господствует так называемая "матрилинейность родства".
Тут я должен, однако, сразу высказаться против данного часто используемого термина. Он никак не годится для обозначения порядков, характерных для рода. Во-первых, потому что намекает на какое-то родство, которое якобы есть принцип формирования рода, подразумевает, что древние вели счет этого гипотетического родства. Во-вторых же, хуже того, оказывается, согласно термину, что этот счет и вообще был линейным. Линейное родство есть родство действительное, то есть такое, как мы его понимаем сегодня. В первобытности, понятно, не было ни родства как такового, ни счета его и уж тем более - линейного счета. Имелось так называемое классификационное "родство", о сущности которого будет сказано ниже. Тем самым в роде существовала вовсе не матрилинейность, которая есть феномен позднейшей эпохи, а "женскость" в определении принадлежности к нему. Я бы предложил тут термин "матричленство", ибо, с одной стороны, в основании членства в роде лежал факт рождения женщиной коллектива, а с другой - этот факт рождения устанавливал не родственное отношение ребенка к матери (последнее как раз игнорировалось), а именно отношение его к социуму, членство в нем.
Характерно, что и у ранних охотников и собирателей исторического периода, в значительной степени сохранивших родовое мировоззрение, "концепция родства" существовала"не столько в виде представления о единстве происхождения, т.е. вертикального родства (такая идея, хотя и встречалась, имела подчиненное значение), сколько как единство людей в настоящем времени, т.е. горизонтальное родство" (6, с.466).
Реальное родство предполагает именно линейность счета, знание предков, вертикальность родственных связей, погруженность во время. А члены рода безразличны к своему происхождению, к генеалогии, живут в этом смысле "горизонтально", вне времени, вне истории. Факт рождения определяет не их происхождение и место на вертикали генеалогии, а их принадлежность к горизонтально расположенной в настоящем плоскости круга сородичей.
Состав рода с современной точки зрения
Итак, к роду принадлежат дети его женщин, а, следовательно, братья и сестры всех возрастов. "Род сохраняется благодаря тому, что он удерживает в числе своих членов детей всех своих женщин" (Морган Л.Г. Древнее общество).
Вырисовывается примерно такая картина: в состав рода входят старшие братья и сестры; затем, дети данных сестер, которые также являются между собой братьями и сестрами, двоюродными и троюродными братьями и сестрами, а в отношении лиц старшего поколения выступают как дети и племянники, а те к ним - как матери, сестры и братья матерей, то бишь дяди и тети (я описываю все так, как оно есть на деле, в современном, а не первобытном понимании); наконец, имеются еще дети среднего поколения сестер, кои между собой опять суть всевозможные братья и сестры, по отношению к матерям, их сестрам и братьям - дети и племянники, по отношению к бабкам - внуки, а к братьям бабок - внучатые племянники. И т.д. Так можно описать современное кровное родство по матери, исключающее отца матери и его ветвь. К роду по порядку его практического формирования принадлежал именно этот круг родственников. И именно они считались членами коллектива, находились в тесной связи и близости друг с другом, выполняли относительно друг друга все те функции, которые мы сегодня считаем собственно родственными, семейными.
При этом нужно подчеркнуть, что такой состав рода складывается сам по себе, автоматически - просто в силу принципа матричленства. А не так, чтобы первобытные люди как-то отбирали на основании счета родства именно круг данных родственников и об'единялись в род именно с ними. Ничего подобного, конечно, не было, и более того, данные родственники вовсе и не представлялись как таковые, а понимались просто как круг членов социума по праву рождения. Осознание факта рождения еще не есть осознание какого-либо родства. И члены рода, как будет видно ниже, различались между собой, относились друг к другу совсем не по-родственному. То есть исходя не из принципа родственной близости.
Реальное же родство по отцу, начиная с самого отца, который, конечно, не член рода по рождению и даже по определению (согласно принципу агамии), вообще тем самым не существовало даже с точки зрения социальной близости. Ближайшим реальным мужским родственником старшего поколения являлся брат матери. Впрочем, дело обстояло так лишь в современной трактовке, а в роде не было и такой индивидуальной связи: действительный брат матери (вместе с самой матерью) терялся в общей толпе "братьев" "матерей". Функции мужчины-родителя выполняли и таковыми считались все мужчины, члены рода поколения матери. Индивидуализация этого отношения, данной функции произошла много позднее, со становлением линейного родства. И именно тогда при матрилинейности на первые роли выдвинулся брат матери, а при патрилинейности, естественно, отец.
"Нарушение схемы"
В то же время, обратите внимание, что этот брат, а также и сестра матери, вовсе не входили в первоначальную животную материнскую группу. Она состояла только из матери и ее детей. Но род, безусловно, не мог ограничиться этим, а должен был включать в себя гораздо большее число особей. Довольно того, что произошла выбраковка линии отца; но всех мужчин вообще выбраковать было нельзя, да и без старшего поколения сестер матери тоже было не обойтись. Куда денешься от того, что дети, заведомо принадлежащие к данному роду, разнополы и со временем перестают быть детьми, а становятся старшим поколением? Как об'яснить их принадлежность к роду теперь - в рамках классического клише материнской группы? Если женщин-сестер с натяжками еще можно назвать "матерями", сделав из одной матери материнской группы множественное число, то братьев этих "матерей" уж явно втиснуть не удается. Род в целом можно было представить себе разросшейся материнской группой, но реальное наличие дядьев, теток и прочих побочных родственников никак нельзя было уложить в прокрустово ложе идеальной схемы отношений матери и детей и между детьми одной матери.
В этом вопросе схема, как кажется, дает сбой: реальные социальные отношения оказались богаче, чем взятый из животного мира примитивный образец. Не так ли, читатель? Я позволил себе тут поиздеваться над вами, чтобы яснее дать понять несовместимость моей трактовки рода с принятой концепцией о роли принципов родства. Ибо вышеприведенное затруднение есть опять же затруднение нашего рассудка, нашей интерпретации ситуации. Я рассуждаю так, как рассуждал бы ученый, предполагающий, что отношения в роде суть отношения родства, а принципы его формирования - суть родственные принципы.
Принцип структурного деления
Однако, повторяю, древние люди не имели представления о родстве и вовсе не рассматривали членов материнской группы как реальных матерей, детей, сестер и братьев. Для них эта группа существовала содержательно - как комплекс определенных отношений между людьми. Заимствование принципа материнской группы сводилось просто к наложению сетки этих отношений на членов коллектива. В материнской группе "мать" для древних вовсе не мать с родственным оттенком, а личность с определенными функциями в отношении иных членов группы. Название, имя этой личности определяет у палеоантропов не родственную связь, а именно данный круг функций. И совершенно безразлично, кто выполняет эти функции, кто носит это имя: женщина или мужчина. Эти функции в роде выполняло вообще не отдельное лицо, а старшее поколение в целом и оно имело одно общее имя, об'единявшее старших женщин и мужчин в одно социальное единство. Сегодня для нас название такой группы звучит как "родители". Эта группа исполняла именно родительские функции. Только, еще раз подчеркну, без какого-либо представления и связывания их с родством, отчего в данной группе естественно, гармонично (для примитивного сознания) об'единялись матери, их сестры и братья. Клише материнской группы использовалось содержательно, а не в родственном смысле, отчего не было затруднений в определении места и имени братьев матери в родовом коллективе.
В материнской группе имелись два типа отношений между ее членами и, соответственно, она подразделялась на четыре класса. Это были отношения между родителем и ребенком и между детьми. Первые обусловливали существование классов родителей и детей, вторые, опираясь на различия полов, - братьев и сестер. Это деление, эти типы отношений-функций и были склишированы родом. Только при полном отсутствии в этом процессе каких-либо нюансов, связанных с отношениями реального родства. Оно тут никак под ногами не путалось, ибо суб'ективно еще и не родилось, не развилось до уровня осознаваемого и тем более социально значимого феномена.
В итоге получились четыре главных термина для обозначения основных социальных групп. Выделение этих терминов связано с теми отношениями, которые за ними стоят. Именно эти отношения, составляющие плоть социальности рода, и являются первичными. Лишь мы озвучиваем для себя данные термины как описывающие якобы прежде всего отношения кровного родства. На том основании, что отношения социальных групп как раз и сводятся к функциям, характерным сегодня для собственно родственников указанного типа. Но для первобытного сознания эти функции существовали сами по себе, помимо и задолго до формирования какого-либо представления о родстве.
Отражение в брачных отношениях
Кстати, здесь же отмечу и то эхо, которым отдавался указанный состав рода в брачной сфере. Поскольку мужчины его заключали браки с женщинами рода-партнера и были при этом в старшем поколении "братьями" "матерей", то реально брачными партнерами всегда являлось потомство этих "братьев". В роде, конечно, все эти "братья" были вовсе не братьями, как и "матери" - не матерями, но в дальнейшем, когда род разложился и отношения людей индивидуализировались, все это стало действительно таковым, без кавычек. То есть в современном понимании браки стали заключаться при матрилинейности между реальными кузенами и кузинами. Развился феномен широко распространенного так называемого кросс-кузенного брака. Вместе с тем, как понятно, женами этих "братьев матерей" были ни кто иные, как "сестры отцов". Потомство "братьев матерей" было одновременно и потомством "сестер отцов". При индивидуализации отношений это также превратилось в реальность в современном понимании.
Матрилокальность
Тот факт, что принадлежность к роду определялась фактом рождения женщиной данного рода, естественно, означал то, что ребенок оставался в роде матери. То есть имела место локализация детей в роде матери, проживание их в этом роде вместе со всей вышеописанной группой родственников. К роду отца они не имели никакого отношения, как и к отцу вообще. Разве что как будущие брачные партнеры.
Что же касается этого отца, то его функция сводилась только к зачатию. Его контакты с "семьей" ограничивались только контактами с женой. "Семьей" реально был материнский род. Отношения брачных пар не были отношениями семейными, то есть касающимися вопросов ведения хозяйства и воспитания детей. А сводились только к чисто половым отношениям. На первых порах муж вообще являлся приходящим (или даже встречался с супругой на нейтральной территории, как уже отмечалось выше), проживая по-прежнему в своем роде. Такой порядок можно считать классическим, соответствующим природе рода в его стабильном варианте. Брачные отношения тут - отношения половые (хотя, конечно, не в какой-то дикой форме, которой нет даже у животных, а в облагороженном интеллектом, сопровождающемся какой-то психической постоянной близостью виде), а социальные функции по кормлению и воспитанию детей полностью являются прерогативой социума, материнского рода.
Положение женщины
Закономерным результатом всего вышеописанного стало некоторое повышение статуса женщины, в первую очередь, женщины-матери. Собственно, думается, что и в животном стаде роль самки была далеко не последняя. Это лишь человек с его разделением людей по социальному признаку последовательно провел такое разделение и между полами, поставив женщину в социально приниженное положение. Но на первых порах становления социальности этого еще не могло быть. И потому, что не было вообще противостояния социальных групп, поскольку деление людей опиралось на преходящие признаки (возраст). И оттого, что подавлению женщины (пол - это уже стабильный признак) препятствовал сам характер организации социума. Осознание связей между людьми как связей через женщин-матерей, естественно, повышало социальную ценность последних.
С другой стороны, в этом же направлении работала и функция воспроизводства вида, важная для данного сообщества, ведущее место в выполнении которой женщина занимает естественным порядком вещей. Благодаря матрилокальности поселения дети относились к роду матери. Со временем частично развилась и уксорилокальность брака, о чем подробнее будет сказано ниже: мужья перебирались на жительство в род жены, прямо под крылышко многочисленным тещам. В силу этого женская часть популяций получала известные преимущества, вес, была своего рода костяком сообщества.
Все это характерно для первобытных коллективов. На основании чего многие прежде перебарщивали, именуя данную систему матриархатом, то есть (по буквальному содержанию термина) предполагая, будто бы власть в роде принадлежала женщинам. Но это не так: функции реального управления в нем практически всегда выполняли мужчины. Социальное преобладание оставалось за ними. Речь не о власти, не о социальном первородстве, а о том уважении, которое оказывалось женщинам в условиях классического рода. Однако уважение уважением, а когда вставал вопрос о выживании в сложных обстоятельствах, первобытные люди имели такое обыкновение - убивать лишних детей и при этом "нередко... предпочитали умерщвлять девочку" (6, с.441).
Что позднее отразилось и в ритуалах человеческих жертвоприношений, в которых в качестве жертв чаще всего выступали девушки.
Роль участия в "производстве"
Понимание ограниченности социального веса женщин и причин такого положения дает повод усомниться в правомочности существующего в науке представления о "матриархате" как следствии ведущего значения женщины в производстве материальных благ. Это заблуждение.
Оставим в стороне само производство, которое сводилось к производству орудий и было уж точно не женским делом. Обратимся просто к добыче пищи. Женщина здесь действительно часто играла роль первой скрипки, ибо основные средства пропитания добывались собирательством. За исключением, конечно, периода охоты на крупных животных, когда мясная пища вышла на первый план (а ведь именно для этого периода характерно складывание коллективизма и становление социума как материнского рода, то бишь "матриархата"). Но и в другие периоды по данным этнографии в сознании первобытных людей собирательство всегда считалось куда менее значимым, чем охота. Социальный престиж вида деятельности обусловлен был вовсе не его реальным значением для жизнеобеспечения. А социальным весом тех, кто данным видом деятельности занимался. Мужчина тут преобладал над женщиной.
Возможно, в этом как-то отразилось и временное реальное значение его как добытчика, характерное для эпохи охоты на крупных животных. Как отражение этого можно расценить такой факт, что при распределении продуктов в роде
"учитывались не только различия по полу и возрасту, но и высшие интересы коллектива в целом. В тяжелой борьбе с природой, которую постоянно вели родовые общины, их судьба нередко зависела от выносливости взрослых мужчин-охотников, и в случае необходимости, при чрезвычайных обстоятельствах охотники могли получить последние куски пищи" (2, с.97-98).
Следует отметить, что социальное преобладание ни в данном случае, ни когда-либо после не вытекало из ведущей роли группы-класса в материальном производстве, иначе в средние века господствовали бы крестьяне, а в новое время - пролетарии. Преобладание давала реальная сила. В материнском роде женская часть была, естественно, слабее мужской. Идеологический имидж женщины давал ей известные преимущества, почет, уважение, но вовсе не господство.
Таким образом, даже в первобытном сообществе имелось уже разделение собственно производственной и социальной сферы, системы производства и системы распределения, говоря моим языком. И господствует тут в социальном смысле также система распределения, то есть собственно социальные институты, общественные установления, порядки, определяющие жизнь сообщества. Вес в сообществе не случайно имеют наиболее социализированные группы (мужчины), а не группы хозяйственные (женщины). Как только хозяйственный организм превращается в социум, так вперед в отношениях людей выходят законы социума. Социальность становится значимее воспроизводства как такового. Хотя в нашем случае имеется и простая преемственность значимости: самцы преобладали прежде физически, они же стали и наиболее социализированной, а тем самым преобладающей группой и в социуме.
7. Половозрастные и брачные группы
Практические принципы деления рода
Итак, род заимствует принципы своей организации у материнской группы. Но принципы эти прилагаются не к чему-то нейтральному и инертному, а к некоему конкретному "строительному материалу", свойства которого не менее существенны для здания, чем план его построения. Как известно, первобытное сообщество палеоантропов основано на базе присваивающего хозяйства, для которого характерно отсутствие сколько-нибудь серьезного функционального разделения людей в процессе труда. Данный способ жизнеобеспечения прост по самой своей природной ограниченности. Он не требует становления каких-то сложных и разнообразных профессий, не создает особых классов людей со специфическими общественными функциями. На такой базе разделение социума на группы могло происходить только в тех формах, которые задает сама биологическая природа человека, если она их задает.
Легко убедиться, что природа в действительности разделяет людей на естественные группы по признакам пола и возраста. Закономерно, что за неимением лучшего и первоначальная структуризация рода целиком основывалась на этих признаках. Те неразвитые виды специализированного труда и общественных функций, которые освоило данное сообщество, легко и целиком поглощались рамками данного разделения: различные виды труда или функции выполняли те или иные половозрастные группы.
Как человек почерпнул из своего прошлого, из первобытного стада принципы материнской группы, так он унаследовал оттуда же и принципы деления по полу и возрасту. Причем, если в стаде материнская и половозрастные группы существовали сами по себе, никак не пересекаясь, как два особых феномена, то в роде произошло их полное об'единение, слияние (ибо единым был сам данный организм): род делился на группы по полу и возрасту, и эти группы осознавали себя в качестве особых коллективных членов "большой материнской группы" (то есть собственно рода), выполняя относительно друг друга соответствующие занимаемому в ней месту функции. Половозрастное деление вполне органично наложилось на матрицу материнской группы (то есть животно-стадные половозрастные группы легко вписались в формируемый по этому образцу социум), состоящей из матери и детей (братьев и сестер между собой), просто расширив данные индивидуальные "статусы" (половозрастные по своей собственной природе) до уровня коллективных.
Содержание половозрастного деления
Данное разделение рода на группы по признакам пола и возраста было, разумеется, чисто социальным делением. В силу того, что данные группы выполняли в отношении друг друга функции, тождественные тем, которые выполняют друг относительно друга члены современной семьи, современные ученые считают эти группы родственными образованиями, во всяком случае - по практическому или хотя бы идеологическому происхождению (ибо всем очевидно, что реально члены данных страт родственниками вовсе не являлись). В огонь такого понимания подливает масла и тот факт, что подлинные термины родства - с того времени, как таковое начало осознаваться, выделяться как феномен и соответствующим образом именоваться - ведут свое происхождение именно от наименований данных родовых групп. Данную генетическую связь терминов нынешняя наука, разумеется, понимает перевернутым образом: дескать, первичным наполнением данных терминов было именно родственное содержание, которое затем и было распространено на половозрастные группы в процессе их формирования (ибо группы эти и формировались якобы по родственным принципам). Но в действительности все происходило с точностью до наоборот.
Признаки пола и возраста были в данных примитивных условиях социального бытия единственно возможными отправными точками социального разделения людей. В рамках конкретных половозрастных групп соединялись члены социума, одинаково относящиеся к труду, к другим группам, имеющие специфические права и обязанности в роде. Но вовсе не действительные родственники, даже если взглянуть на них с современной точки зрения.
Надо понять, что названия этих половозрастных групп, нами ныне используемые (и понимаемые, соответственно) исключительно как термины родства, в первобытности на деле еще не были терминами родства как такового. Их содержание было сугубо социальным, ими именовали социальные ячейки и конкретных людей, принадлежащих к этим ячейкам-группам. Только гораздо позднее это содержание в результате процессов, о которых будет сказано ниже, стало дополняться, а затем и замещаться собственно родственным. Данные термины стали пониматься не только как социально-групповые обозначения, но и как обозначения родственных отношений. В первобытности же за терминами "мать", "сестра", "брат", "дочь", "сын" и проч. скрывались вовсе не реальные матери и сыновья, а особые классы людей, различающиеся в биологическом (формальном) смысле - по полу и возрасту, а в социальном (содержательном) - по соответствующему месту в социуме, роде. Данные термины несли также отчасти и идеологическую нагрузку, об'ясняя понятным образом непонятную иначе реальную связь различных функциональных частей рода. Понятность эта заключалась, однако, вовсе не в аналогии с феноменом родства, представления о котором у людей сформировались гораздо позже (ввиду его относительной сложности), а в апелляции к аналогии всем известной и привычной материнской группы, в которой обнаруживались, как говорилось, сходные типы отношений между составляющими ее различающимися именно по полу и возрасту индивидами.
Классификационная система "родства"
Использующая указанные термины система классификации половозрастных групп называется в науке классификационной системой родства. И совершенно напрасно, разумеется, раз это есть на деле не система родства, а система социальных отношений. Беда не в том, однако, что ее назвали системой родства, а в том, что ее за таковую и принимают. Что ее и пытаются об'яснять во всех ее нюансах - как систему, сложившуюся на базе родственных, семейных отношений. Мы же должны себе твердо уяснить: в первобытности нет никакой системы родства; за терминами, которые для нас звучат как термины родства, скрывается социальная система, сформированная по признакам половозрастного деления.
То, что "кровнородственные" имена групп имели характер социальных терминов, наглядно иллюстрирует, например ( в ряду многих прочих), следующее свидетельство Д.А.Ольдерогге:
"Можно привести немало примеров того, что хотя терминология родства представляет собой часть лексики, однако она имеет свою специфику и далеко не всегда соответствует реальным отношениям биологического родства. Достаточно напомнить случаи наследования терминов родства, переходящих от умершего отца или дяди со стороны матери их наследникам, когда последние, занимая их место, принимают все родственные обозначения умерших, становясь "отцом" для своих братьев, "дедом" для своих сыновей и т.п. Соответственно все прочие обращения к ним их сородичей изменяются полностью" (14, с.18-19).
К сожалению, практические наблюдения этнографов касаются преимущественно уже достаточно развитых этносов, у которых произошли значительные модификации "классического", исходного варианта. Вот и в данном весьма красноречивом высказывании мы имеем дело уже с патриархальным родом, с институтом наследования и пр. Но тем не менее, замечательно ярко видно, что термины родства и в эту позднюю эпоху (когда действительный феномен родства уже был обнаружен и даже стал весьма значимым социальным фактором) имеют на деле вовсе не родственное содержание, а определяют место человека в обществе чисто социально.
Конечно, то, что термины "родства" используются как социальные, не исключает и их использования в современном ("подлинном") смысле, особенно в указанную позднюю эпоху, когда происходит выделение собственно семьи в отдельную ячейку, когда классический род разлагается, постепенно уступая место родовой и даже родственной общине (о которых пойдет речь ниже). Например,
"австралийские термины (родства - автор) применяются в двух смыслах: иногда ими обозначают своих кровных родственников или свойственников, а иногда - лиц, принадлежащих к тем же группам, классам, поколениям" (17, с.25).
Завершить разговор на эту тему хочется уточнением мнения авторов упоминавшегося выше учебника "История первобытного общества", которые, как может показаться, вроде бы говорят то же, что и я, а на деле - совершенно обратное. В первобытности, считают они, "как об этом можно судить по этнографическим аналогиям, отношения естественного родства осознавались как экономические отношения, а экономические отношения - как отношения естественного родства" (2, с.79).
Это не так. В первобытности вовсе не было осознания естественного родства и не было соответствующих отношений как реальных феноменов, а имелись только отношения социальные (экономические, если угодно, хотя это, конечно, крайне узкое определение). Которые описывались в таких терминах, которые мы сегодня принимаем за термины родства. Но реальными (и даже номинальными, осознаваемыми в таком качестве) родственниками именуемые этими терминами люди, а тем более целые их группы, не были. Не естественное родство осознавалось как экономические отношения, а экономические и социальные отношения были таковы, что кажутся нам - и только нам, а не самим палеоантропам - родственными, семейными. Палеоантропам же они не то, что не казались родственными, но у них отсутствовало и само понятие родства как такового: дело обстоит не так, что древние люди умело разграничивали, в отличие от нас, родственные и социальные отношения, а так, что для них первые просто не существовали вообще.
Отношения естественного родства даже в историческую эпоху нередко угнетались (в той мере, в которой они действительно наметились), паслись на задворках, значения не имели. Как известно, существовал даже обычай передачи новорожденных для вскармливания молоком другим женщинам, чтобы подавить те самые естественные чувства, которые мы теперь называем родственными, нормальные материнские инстинкты, которые присутствуют неосознанно в психике любой женщины. Ведь эти инстинкты представляли собой в известном смысле угрозу для единства классического рода, внутри которого не должно было быть обособленных индивидуальных связей, каких-то иных группировок, помимо официально установленных и признанных. Родственные отношения, если бы они действительно развились, составляли бы конкуренцию социальным, ибо социальные и сводились здесь к выполнению родственных, семейных обязанностей. Род монополизировал их и об'ективно (но не суб'ективно, конечно, - не осознавая конкретно, с чем идет борьба) изничтожал в зародыше подлинное родство, то есть препятствовал проявлению тех инстинктов, которые имели естественное отношение к этому феномену.
Еще немного критики
Представление о социальной сущности половозрастного (как и брачного) деления в принципе разделяется многими учеными. Но позиция их тут на удивление половинчата. Глубоко в подсознании у представителей современной науки сидит убеждение о родственном характере первобытных отношений, и прокрустово ложе этого убеждения постоянно корежит логику их трактовки реально наблюдаемых фактов. Вот, например, Ю.И.Семенов приводит яркое свидетельство социального содержания "родственных" терминов: "термин tama, который фиджиец применял по отношению к своему отцу и который переводился этнографами как "отец", в действительности никогда не имел этого смысла. Он обозначал мужчину, принадлежащего к той половине общества, к которой принадлежал "эго" и к поколению старше "эго". Термин tina, который этнографами переводился как "мать", в действительности обозначал женщину, принадлежавшую к противоположной половине общества и поколением старше "эго". Термин wati, который переводился как "жена", означал женщину, принадлежавшую к противоположной половине общества, но к тому же поколению, что и "эго". Только с женщинами, принадлежавшими к этой категории, мужчина мог вступать в половые отношения и, следовательно, в брак.
Ясно, - заключает Ю.И.Семенов, - что термины архаичных классификационных систем родства не только никогда не имели индивидуального значения, но никогда не обозначали линий родства" - ни прямых (отец, мать, дед, бабка, сын, дочь, внук, внучка и т.д.), ни боковых (брат, сестра, дядя, тетя, кузен, кузина и проч.) (6, с.105-106).
Я отсюда делаю вывод, что речь идет вообще не о родстве, а о социальных отношениях, только мимикрирующих под родство (и даже лишь нами, а не предками нашими, осознаваемых в таком качестве). Но Ю.И.Семенов считает тем не менее, что речь идет все же о родстве, только уже не индивидуальном, а групповом.
"Здесь мы сталкиваемся не просто с принципиально иной терминологией родства, но и с принципиально другим реальным родством" (там же).
Пусть оно другое, но ведь все же - родство. Значит и исследуется закономерно как родство - в рамках развития родственных институтов, семьи и брака, а вовсе не как развитие социального бытия. Ученым следовало бы вообще забыть это понятие, загаженное его современным употреблением. Не было в первобытности никакого родства, а имелись определенные социальные отношения и термины, определяющие эти отношения. Данные термины нельзя переводить на современные языки, используя в качестве аналогов родственные обозначения: у них совсем иное содержание.
"Для классификационных систем родства существуют лишь отношения между группами и только тем самым между индивидами. Отношение одного человека к другому определяется не путем прослеживания линии родства, связывающей их, а путем выявления их принадлежности к одной из двух половин, на которые делилось общество (имеется в виду дуально-родовой брачный союз - автор), и к определенному поколению" (я бы еще добавил деление внутри одного рода по полу - sic!). "С открытием группового родства стало ясным, что человеческое родство, которое определяет права и обязанности людей, их поведение в обществе и которое изменяется по мере развития последнего, есть явление не биологическое, как долгое время полагали, а чисто социальное" (6, с.106).
Эти цитаты, по видимости, говорят то же, что и я, но на деле - совсем иное.
Во-первых, далеко не случайно Ю.И.Семенов не упоминает о делении конкретного рода по полу, заменив внутриродовое половое деление внеродовым, дуально-брачным. Ибо брачные и поколенные связи в совокупности и есть собственно родственные, семейные связи. А вот внутреннее деление рода по половым признакам никакого отношения к родству не имеет. Семья включает мужей, жен, родителей, детей. Род же - "родителей", "детей", "братьев" и "сестер", то есть даже формально выступает как иная структура. Я считаю, что половое деление для рода - дело внутреннее, отражает его социальное расслоение и определяет отношения групп в процессе совместного функционирования безотносительно к внешним отношениям данного социума. А у Ю.И.Семенова, наоборот, половое деление есть производное от брачного, задается не внутренними, а внешними отношениями. Откуда ж тогда разность функций и статуса полов в одном конкретном роде? Зачем различать половые группы, если для этого нет никакого основания во внутреннем бытии социума? Такая расстановка акцентов, как понятно, отражает именно "семейный" подход к пониманию рода.
Во-вторых, перечитайте последнюю цитату. Она несет в себе не тот смысл, что в первобытности под маской родства скрываются социальные отношения. А тот, что это именно родство, но испытавшее на себе влияние первобытной социальности и тем самым по форме своей отличающееся от современных форм. Данная цитата просто утверждает, что формы семьи определяются социумом, но автор ее уверен в том, что и в "групповом родстве" мы имеем особую форму семьи, а вовсе не особую форму социума. Ю.И.Семенов все перевернул с ног на голову. Родство как раз есть явление биологическое, а не социальное. В той мере, в какой родственные отношения подменяются социальными, они перестают быть родственными, а тем самым, понятно, и биологическими. Подмена, конечно, не есть регулирование (Ю.И.Семенов считает, что социальные отношения регулируют родственные). В первобытности, допустим, мы имеем подмену (реально, конечно, этого нет, ибо родство просто и не развилось до того, чтобы социальные отношения нуждались в его вытеснении, подмене и проч., но встанем пока на точку зрения первичности родства), а Ю.И.Семенов ведет речь о регулировании. В рамках последнего социальность не отменяет биологические основы родства, а лишь придает им особую форму, признавая какие-то линии значимыми, а какие-то нет. Общество регулирует семейно- брачные отношения в различных аспектах, никак при этом не отменяя реальное родство, а лишь выделяя или игнорируя различные его ветви в вопросах прав и обязанностей (наследования и т.п.). При регулировании всегда необходим материал для регулирования, то есть нужна опора на родство как таковое, а оно как таковое есть не что иное, как реальный биологический феномен. Но первобытный социум в форме рода как раз вовсе не занимается регулированием семейных отношений, а строит самого себя. В силу этого родство тут как феномен вообще не при чем; соответственно, и в терминах, описывающих структурные подразделения рода, нет никакого биологического содержания (кроме, конечно, связанного с такими простыми биологическими феноменами, как пол и возраст).
Социальные функции
Каждая социальная группа выполняла в роде свою определенную функцию. Основная нагрузка тут, разумеется, лежала на трудоспособных, половозрелых членах, то есть соответствующих группах их. Они играли прежде всего роли добытчиков материальных благ, выполняли различные виды труда, необходимые для существования рода. За каждой группой закреплялись свои сферы деятельности. Которые были сугубо конкретны и неотрывны от данных групп, были как бы их "свойствами", определениями, признаками. Связь конкретной группы с конкретным видом деятельности была нерасторжима, так что даже группу могли называть не термином "родства", а термином, обозначающим вид ее деятельности. Разумеется, для этого требовалось, чтобы этот вид деятельности развился как нечто отличное от функций, характерных для родственных отношений, как совершенно особая профессия. Это произошло позднее, когда классический род разложился, когда появилось собственное понимание родства и его отдельности от вида деятельности. Когда единое прежде бытие расщепилось на бытие социальное, хозяйственное, семейное. До той же поры термин, обозначавший группу, был комплексным, определял собой весь спектр бытия этой группы в ее взаимоотношениях с другими группами (напоминаю, что эти взаимоотношения сводились решающим образом к исполнению тех функций, которые сегодня монополизированы семьей, малыми родственными группами, отчего указанные термины для нас ныне звучат как обозначения родства).
В лексиконе современных африканских общин до сих пор нет абстрактного понятия "труд", а используется термин со смыслом "работа", "дело", которые всегда строго ассоциируются с определенным социальным положением и половозрастной принадлежностью индивидов.
Помимо трудовой, другой социальной функцией группы была передача опыта. То есть обеспечение социального воспроизводства рода. Эта функция реализовалась, понятно, в отношениях возрастных групп, старших - к младшим, "родителей" - к "детям". Еще много позднее китайское общество "отцов воспринимало не как родителей, а как лиц, передающих производственный опыт детям", что и нашло отражение в иероглифе "отец" (16, с.105). "Родители" действительно не являлись родителями в родственном смысле - как буквально, так и в идеологии, - а представляли собой группу, выполнявшую родительские (в современном понимании) функции. Все члены данной группы обязаны были кормить, растить, воспитывать, обучать "детей", то есть представителей младшей группы. Причем и осуществлялись эти кормление и социализация не в индивидуальном, а в групповом порядке.
То, что данные функции социализации в современном обществе выполняют конкретные индивиды - родители, поддает жару в наше понимание этих групп как об'единений действительных родственников, действительных родителей. Видовое и социальное воспроизводство в роде являлось делом социума. Ныне же оно в значительной мере сосредоточилось в семье. В итоге, обнаруживая эти функции в роде, ученые и его принимают за форму семьи. А термины, определяющие подразделения рода, - за термины кровного родства.
Итак, "Повсюду возрастные группы выполняли многочисленные хозяйственные, социальные и церемониально-религиозные функции... Основу становления и развития возрастных групп следует искать не только в производственной, а и в социальной сфере. Ведь их главной задачей было именно введение человека в общественную структуру, формирование из него полноценной социальной личности, активно участвующей не только в хозяйственной жизни, но и во всех общественных мероприятиях" (6, с.394).
Важной функцией была также функция управления родом, которая сосредоточивалась в руках мужчин старшего поколения (на почве чего много позже развился институт так называемых старейшин). Исполнение этой функции, конечно, состояло вовсе не в управлении в современном понимании этого процесса, а преимущественно в хранении знания об определенных установившихся веками традициях общежития и поддержании их. Жизнью рода управлял обычай, а старшие поколения выступали лишь в роли его глашатаев и блюстителей, но не законодателей.
Наконец, можно отметить еще и такую социальную функцию половозрелых групп, как зачатие и деторождение. С ней связан рассмотренный комплекс брачных отношений. Естественно, что право на супружеские отношения также принадлежало только определенным возрастным группам.
Социальный статус
Таким образом, половозрастные группы выполняют в роде определенные социальные функции, имеют какие-то обязанности в отношении других групп. Но всякое отношение к другим группам, понятно, сопровождается и обратным отношением этих групп к данной, выполнением соответствующих обязанностей относительно нее. Ведь всякие обязанности другим концом суть права. Комплекс этих прав составляет социальный статус данной группы.
"Группы родственников, об'единяемые одним наименованием, имеют одинаковые права и обязанности. Термин родства определяет статус, имущественное положение, права на наследство, на занятие должности или, точнее, на звание и т.п." (13, с.25).
Понятно, что все эти "наследования" и "имущественные положения" суть уже феномены иной эпохи (а "термины родства" таковы лишь в современном понимании), но содержание отношений - то же.
Можно заключить, что принадлежность к определенной половозрастной группе определяла бытие человека в роде по всему спектру его жизнедеятельности (члены группы даже жили и питались совместно и отдельно от других групп). Это была именно его социальная ячейка в сообществе, его социальный класс, а вовсе не круг родственников. На базе такого деления строились все отношения внутри рода: как членов группы между собой, так и их взаимоотношения с представителями других групп.
Личные, индивидуальные отношения между людьми "в первобытном обществе почти целиком поглощались нормами, регулирующими отношения не между личностями, а между группами: кровными родственниками, родней по браку (это - в более поздний период; по поводу значения кровного и прочего родства в рассматриваемый период смотрите выше - автор), старшими и младшими, мужчинами и женщинами, соплеменниками и чужеплеменниками.
Именно этот "коллективизм" в содержании и сфере приложения моральных норм (которые выполняли, по существу, роль обычая - правовых, религиозных и прочих норм, а точнее составляли с ними одно нераздельное целое в духе первобытного синкретизма - автор) был, очевидно, самой существенной чертой в этическом кодексе первобытного общества. Все предписания и запреты были приурочены опять-таки не к отдельным лицам, а к социальным группам: вот так-то должен вести себя мальчик до приближения зрелости; вот так-то подросток во время прохождения инициации; вот так-то - после их прохождения; вот так-то должны вести себя девушки, иначе - замужние женщины, опять иначе - вдовы, старухи и т.д." (6, с.544).
Число групп
Я уже писал, что в идеале, связанном с нетленным образом материнской группы, род должен состоять из четырех классов. Чисто логически, зная, что в основу разделения рода положены физиологические особенности людей, можно с точки зрения возраста вывести наличие здесь трех основных групп: детей, взрослых особей и престарелых. Первый и последний классы могут отчасти (хотя бы по половым признакам) рассматриваться как однородные, ибо в смысле трудоспособности и в отношении деторождения, половых отношений, они идентичны, хотя и по разным причинам (или недозрели, или перезрели). Средняя группа должна делиться еще и по полу - на мужчин и женщин. В силу этого самое примитивное половозрастное деление должно было создавать систему из четырех классов. У ленду в Африке, например,
"внутри общины различаются лишь четыре социальных статуса, передаваемых терминами родства: 1) "братья" (мужчины одного поколения, обычно родные, сводные, двоюродные или троюродные братья по крови либо свойственники); 2) "сестры" (жены "братьев" либо их дочери); 3) "родители" (представители всех старших поколений) и 4) "дети" (представители всех младших поколений)" (12, с.146).
В то же время данный пример (при всей его красноречивости) опять не совсем удачен, ибо у ленду, как видно, уже утеряна уксорилокальность брака: жены переходят в род мужа. Одновременно здесь мы имеем дело не с родом как таковым, а с родовой общиной, хозяйственным организмом. Речь идет о социальном статусе, месте в общине, а не в роде, в котором жены мужчин рода никакого статуса иметь не могли. Однако, не важно, кто и как выполняет социальные роли, - важно само их наличие в данном наборе. Классический род должен был делиться в простейшем (и идеальном) варианте на четыре указанных класса. Этим делением обеспечивается бытие исполнителей всех существенных функций, необходимых для непосредственного, социального и видового воспроизводства данного целого.
Со временем, конечно, по мере развития присваивающего хозяйства и дифференциации видов деятельности отпочковывались и дополнительные возрастные группы (подростков, молодых мужчин-воинов, зрелых мужчин и т.п.). Со становлением же производства и сопутствующим кардинальным усложнением социумов установилась и еще большая стратифицированность - возникли новые ранги, группы, классы, основанные уже вовсе не на половозрастных факторах деления. В основании их лежали иные функции, иные реалии общественного воспроизводства, о которых здесь пока говорить рано.
Возрастные брачные классы
Существование половозрастных групп влияло и на брачные отношения родов. Линии связей-отношений внутри рода и линии брачного партнерства вне его не должны были взаимно перекрещиваться, как уже отмечалось выше, ибо это вело бы к путанице во взаимоотношениях членов рода. Установлением агамии было предотвращено перекрещивание линий "братья"-"сестры" и "мужья"-"жены" внутри рода. Но подобное перекрещивание могло иметь место и при вынесением брачных отношений вовне, но с установлением эндогамного партнерства родов.
В случае беспорядочных брачных отношений между всеми половозрелыми группами брачующихся родов не исключено было, что "мать" и "дочь" вынуждены были бы относиться друг к другу, как "жены" одних "мужей", то есть "сестры". Аналогично спутывались и линии "сыновей" и "родителей"- мужчин, которые превращались в "мужей" одних "жен" и в этом смысле получали один общий статус "братьев" со всеми вытекающими отсюда последствиями в отношении взаимных прав и обязанностей. Вместо социального различения получалось спутывание всего и вся. Для предотвращения этого необходимо было дополнительно стратифицировать обычай экзогамии, ограничив брачные связи между членами брачующихся родов определенными возрастными рамками. Группа "родителей" должна была вступать в связь только с особями аналогичной группы рода партнеров. И так - по всем вообще возрастным группам. В результате кристаллизации таких отношений сложилась система возрастных брачных классов: каждая возрастная группа могла вступать в брак только с соответствующей ей группой противоположной популяции. Именно в таком виде мы и встречаем брачные отношения родов у отсталых этносов планеты.
Раздел второй. Исторический период
Глава первая. Деформация и разложение рода
1. Материальные условия
Схема и реальность
Та схема рода, которая нарисована выше, представляет собой логически завершенный, классический вариант, который, вероятно, нигде и никогда не существовал в полном об'еме, но повсеместно присутствовал теми или иными своими сторонами и в той или иной степени. Это, скорее, те тенденции, то стремление к звездам, которое пробивалось сквозь тернии практических обстоятельств везде, где в той или иной мере формировался коллективизм и соответствующая ему прочная социальность (напоминаю, что речь идет о таких коллективизме и социальности, которые, во-первых, первичны при расставании с животным состоянием, а, соответственно и во-вторых - формируются на базе примитивного, зародышевого сознания). Разумеется, различная степень достигаемого единства, различная длительность этого единого совместного бытия, различные исходные состояния, при которых происходило становление социума и т.д., и т.п. (обусловленные, естественно, в первую очередь, особенностями ареала обитания), налагали свои отпечатки на конкретные черты рода, на процесс его формирования и функционирования.
Рост численности людей и его последствия
Охота на крупных и стадных животных была основой благополучия человеческих сообществ вплоть до самого недавнего в исторических масштабах времени. Благодаря ей развились вышеупомянутые коллективизм и социальность, человек окончательно стал человеком, сформировался такой тип социума, как род. Но всякое благополучие подрывает свои собственные основы. Ни что не может существовать неизменным вечно. В силу активности сущего любое достигнутое на время равновесие сменяется дисбалансом. В рассматриваемом случае, в частности, кардинальное решение проблемы жизнеобеспечения людей привело к быстрому росту их численности и плотности населения.
Хочу обратить внимание на то, что этот фактор (в отличие от многих других) был постоянным и однозначным. Был закономерным следствием тех же причин, которые вели к стабильности социального бытия и формированию родов. То есть одни и те же предпосылки обусловили и становление родовой организации, и такие изменения условий ее существования, которые потребовали ее деформации. Можно сказать, что условием сохранения рода являлось его неизбежное изменение, причем не в силу влияния внешних факторов, а в силу характера тех оснований, на которых он был построен.
Итак, человечество интенсивно размножалось, что естественным образом породило диспропорции между пищевыми ресурсами регионов обитания и количеством населявших их людей. Это выражалось и в относительном (на единицу населения), и в абсолютном оскудении животного и растительного мира.
Образовавшееся давление на территорию принуждало к приведению плотности населения в соответствие с наличными кормовыми ресурсами. При относительном оскудении последних разросшиеся коллективы просто распадались на несколько родов, разбредавшихся по более обширной территории, образуя в своей совокупности какие-то этнические общности. При таких отпочкованиях и исходные, и дочерние сообщества оставались достаточно крупными социумами, в решающей степени сохранявшими прежние порядки, социальные институты, традиции, деформировавшиеся лишь в силу их распространения на большее число социальных единиц и соответствующего усложнения связей между ними.
При абсолютном оскудении имели место и более радикальные метаморфозы. Тут уже ресурсы территорий становились недостаточны для пропитания при сохранении прежних порядков. Это, с одной стороны, подталкивало к совершенствованию способов добычи пищи, освоению ее новых (то есть хорошо забытых старых) разновидностей, развитию орудийной деятельности, а с другой - к вынужденным изменениям самих сообществ.
"Совершенствование охотничьего оружия и начало использования новых пищевых ресурсов (рыбы, морского зверя) все же не могли обеспечить достаточного количества пищи для сложившихся в конце мустье и в первую половину верхнего палеолита в ряде областей земли сравнительно крупных и подолгу живших на одном месте коллективов, и они распадаются на более мелкие подвижные группы" (6, с.133).
Правда, был и третий выход из ситуации: освоение совершенно новых регионов. В поисках пищи, в миграциях вслед за крупными животными люди заселили все материки и континенты. Эти почкования, расселения, кочевья также были важнейшей причиной деформаций первоначальных родовых организаций. В ходе их, надо думать, отдельным коллективам приходилось неоднократно менять способ добычи пищи и образ жизни во всех его аспектах. То отступая от родового коллективизма, то возрождая его, но уже в деформированном виде.
Существенно то, что исчезли прежние монолитность, стабильность и однообразие жизни. Традиционный родовой коллективизм жизнеобеспечивающей деятельности в рамках общей тенденции все больше дополнялся периодическим групповым и даже частично индивидуальным способами добывания пропитания. Отдельные периоды укрепления оседлости сменялись возвратом к кочевому образу жизни. Крупные стабильные сообщества то распадались на отдельные части (не в философском смысле), то образовывались вновь, но уже в несколько ином виде, сохраняя в себе черты, развитые в период обособленного бытия этих частей.
Еще более, видимо, это было характерно для дуально-родовой организации. Отдельные роды могли целиком мигрировать за стадами животных, поддерживая свое единство, но вряд ли такая миграция осуществлялась совместно с родами брачных партнеров, которые представляли собой чужие в хозяйственном смысле коллективы, не имеющие права претендовать на охотничью территорию и промыслы соседей. Ведь брачные связи вовсе не означали хозяйственного единства и не сопровождались дележом пищи и угодий ее добычи. В итоге миграции брачных партнеров проходили по разным маршрутам и реализовываться это партнерство могло лишь в какие-то ограниченные сезонные периоды вблизи расположенного обитания.
Итак, первоначальными причинами, влиявшими на деформацию социумов, были возникающие вследствие роста населения или оскудения природных ресурсов диспропорции, которые понуждали людей к миграциям, расселениям и проч. Но при сохранении в качестве основного об'екта охоты крупных или стадных животных, они еще не вели к полному отказу от коллективизма в добыче пищи и организации социальной жизни. В силу этого роды по преимуществу сохраняли свою классическую организацию - лишь с небольшими поправками на изменение образа жизни, связанного с возросшим значением кочевья.
2. Становление локальности брака
Потребность локализации
Для классического рода, для дуально-родового брачного союза характерна дислокальность брака. Мужья и жены при этом принадлежат к разным хозяйственным коллективам, проживают отдельно друг от друга, в своих сообществах, а вступают в половые отношения, реализуют брачное партнерство на нейтральной территории. Уладив путем союзного брачного договора проблему удовлетворения полового инстинкта (а точнее, проблему трений, конфликтов, возникающую при этом и угрожающую жизни коллективов), роды тем не менее оставляли конкретное решение этой проблемы в намеченных пределах на усмотрение частных лиц. Отношения мужей и жен выносились за рамки собственного функционирования рода.
Такое положение было удовлетворительным до тех пор, пока брачующиеся роды проживали оседло и в непосредственной близости друг от друга. В этом случае дислокальность могла устойчиво сохраняться. И о том, что она имела место длительное время, свидетельствуют приводившиеся примеры обычаев половых контактов мужей и жен за пределами селений и жилых помещений вообще. Этому способствовало и то, что прежде половые связи носили характер половой агрессии; узаконение подобных эксцессов изменило их содержательно, но еще не формально: и значительно позднее наблюдаются ритуалы, представляющие половые отношения как акты насилия, вражды, агрессии. Это, безусловно, способствовало общему восприятию половых контактов как опасных для человека. (Впрочем, то, что эта опасность осознавалась преимущественно как опасность для мужчины, а не для женщины, которая вообще-то реально и подвергалась насилию, ставит под сомнение такую версию происхождения отмеченного страха; видимо, это был лишь дополнительный фактор). Но гораздо важнее то, что наследием прежней эпохи стало устойчивое восприятие половых партнеров как представителей враждебного лагеря. И гораздо позже, уже при патриархате, мужья и их сородичи относились к женам с подозрением; ожидали от них - как от представительниц чуждого рода - какого-то подвоха, колдовства и прочих неприятностей. Подобные отношения, надо думать, должны были долго препятствовать локализации брака, совместным поселениям пар в рамках того или иного рода. Но они, конечно, не препятствовали временным поселениям их вне родов, факты которых отмечены этнографией.
Интересно отметить, что пережиток такого внешнего поселения брачных пар сохранился и при позднейшей родовой локализации. Семейные пары у многих известных этнографии этносов селились обычно по окраинам поселений, а в центре находились общественные здания, дома мужчин и прочие подобные постройки.
Что могло служить причиной совместного поселения пар (если исключить те причины, о которых будет сказано ниже, то есть если исходить из тенденций собственного внутреннего развития рода, не связанного с давлением внешних обстоятельств, и если такие парные поселения имели тут в действительности место: ибо вполне возможно, что все наблюдаемые примеры их относятся уже к социумам, претерпевшим какие-то метаморфозы по указанным внешним причинам)? Трудно сказать. И много позже при локализации брака в рамках какого-либо рода такие "семьи" не играли ни хозяйственной, ни социальной роли. Надо думать, в раннюю эпоху - тем более. Никаких других об'ективных причин такой локализации я также не вижу и вынужден предположить, что они носили суб'ективный характер. Половые отношения были делом частных лиц, и лишь в особенностях частных лиц можно тут искать об'яснения отмеченному поведению. Видимо, развитие психики достигло уже такого уровня, что мужчины и женщины не удовлетворялись простыми половыми контактами, осуществлявшимися время от времени, а проявляли потребность в более стабильной близости, в совместном проживании. Возможно, тут мы имеем реанимацию парования, вероятно, сложившегося еще в дородовую эпоху.
Социальный статус
Таким образом, половозрастные группы выполняют в роде определенные социальные функции, имеют какие-то обязанности в отношении других групп. Но всякое отношение к другим группам, понятно, сопровождается и обратным отношением этих групп к данной, выполнением соответствующих обязанностей относительно нее. Ведь всякие обязанности другим концом суть права. Комплекс этих прав составляет социальный статус данной группы.
"Группы родственников, об'единяемые одним наименованием, имеют одинаковые права и обязанности. Термин родства определяет статус, имущественное положение, права на наследство, на занятие должности или, точнее, на звание и т.п." (13, с.25).
Понятно, что все эти "наследования" и "имущественные положения" суть уже феномены иной эпохи (а "термины родства" таковы лишь в современном понимании), но содержание отношений - то же.
Можно заключить, что принадлежность к определенной половозрастной группе определяла бытие человека в роде по всему спектру его жизнедеятельности (члены группы даже жили и питались совместно и отдельно от других групп). Это была именно его социальная ячейка в сообществе, его социальный класс, а вовсе не круг родственников. На базе такого деления строились все отношения внутри рода: как членов группы между собой, так и их взаимоотношения с представителями других групп.
Личные, индивидуальные отношения между людьми "в первобытном обществе почти целиком поглощались нормами, регулирующими отношения не между личностями, а между группами: кровными родственниками, родней по браку (это - в более поздний период; по поводу значения кровного и прочего родства в рассматриваемый период смотрите выше - автор), старшими и младшими, мужчинами и женщинами, соплеменниками и чужеплеменниками.
Именно этот "коллективизм" в содержании и сфере приложения моральных норм (которые выполняли, по существу, роль обычая - правовых, религиозных и прочих норм, а точнее составляли с ними одно нераздельное целое в духе первобытного синкретизма - автор) был, очевидно, самой существенной чертой в этическом кодексе первобытного общества. Все предписания и запреты были приурочены опять-таки не к отдельным лицам, а к социальным группам: вот так-то должен вести себя мальчик до приближения зрелости; вот так-то подросток во время прохождения инициации; вот так-то - после их прохождения; вот так-то должны вести себя девушки, иначе - замужние женщины, опять иначе - вдовы, старухи и т.д." (6, с.544).
Число групп
Я уже писал, что в идеале, связанном с нетленным образом материнской группы, род должен состоять из четырех классов. Чисто логически, зная, что в основу разделения рода положены физиологические особенности людей, можно с точки зрения возраста вывести наличие здесь трех основных групп: детей, взрослых особей и престарелых. Первый и последний классы могут отчасти (хотя бы по половым признакам) рассматриваться как однородные, ибо в смысле трудоспособности и в отношении деторождения, половых отношений, они идентичны, хотя и по разным причинам (или недозрели, или перезрели). Средняя группа должна делиться еще и по полу - на мужчин и женщин. В силу этого самое примитивное половозрастное деление должно было создавать систему из четырех классов. У ленду в Африке, например, "внутри общины различаются лишь четыре социальных статуса, передаваемых терминами родства: 1) "братья" (мужчины одного поколения, обычно родные, сводные, двоюродные или троюродные братья по крови либо свойственники); 2) "сестры" (жены "братьев" либо их дочери); 3) "родители" (представители всех старших поколений) и 4) "дети" (представители всех младших поколений)" (12, с.146).
В то же время данный пример (при всей его красноречивости) опять не совсем удачен, ибо у ленду, как видно, уже утеряна уксорилокальность брака: жены переходят в род мужа. Одновременно здесь мы имеем дело не с родом как таковым, а с родовой общиной, хозяйственным организмом. Речь идет о социальном статусе, месте в общине, а не в роде, в котором жены мужчин рода никакого статуса иметь не могли. Однако, не важно, кто и как выполняет социальные роли, - важно само их наличие в данном наборе. Классический род должен был делиться в простейшем (и идеальном) варианте на четыре указанных класса. Этим делением обеспечивается бытие исполнителей всех существенных функций, необходимых для непосредственного, социального и видового воспроизводства данного целого.
Со временем, конечно, по мере развития присваивающего хозяйства и дифференциации видов деятельности отпочковывались и дополнительные возрастные группы (подростков, молодых мужчин-воинов, зрелых мужчин и т.п.). Со становлением же производства и сопутствующим кардинальным усложнением социумов установилась и еще большая стратифицированность - возникли новые ранги, группы, классы, основанные уже вовсе не на половозрастных факторах деления. В основании их лежали иные функции, иные реалии общественного воспроизводства, о которых здесь пока говорить рано.
Возрастные брачные классы
Существование половозрастных групп влияло и на брачные отношения родов. Линии связей-отношений внутри рода и линии брачного партнерства вне его не должны были взаимно перекрещиваться, как уже отмечалось выше, ибо это вело бы к путанице во взаимоотношениях членов рода. Установлением агамии было предотвращено перекрещивание линий "братья"-"сестры" и "мужья"-"жены" внутри рода. Но подобное перекрещивание могло иметь место и при вынесением брачных отношений вовне, но с установлением эндогамного партнерства родов.
В случае беспорядочных брачных отношений между всеми половозрелыми группами брачующихся родов не исключено было, что "мать" и "дочь" вынуждены были бы относиться друг к другу, как "жены" одних "мужей", то есть "сестры". Аналогично спутывались и линии "сыновей" и "родителей"- мужчин, которые превращались в "мужей" одних "жен" и в этом смысле получали один общий статус "братьев" со всеми вытекающими отсюда последствиями в отношении взаимных прав и обязанностей. Вместо социального различения получалось спутывание всего и вся. Для предотвращения этого необходимо было дополнительно стратифицировать обычай экзогамии, ограничив брачные связи между членами брачующихся родов определенными возрастными рамками. Группа "родителей" должна была вступать в связь только с особями аналогичной группы рода партнеров. И так - по всем вообще возрастным группам. В результате кристаллизации таких отношений сложилась система возрастных брачных классов: каждая возрастная группа могла вступать в брак только с соответствующей ей группой противоположной популяции. Именно в таком виде мы и встречаем брачные отношения родов у отсталых этносов планеты.
Раздел второй. Исторический период
Глава первая. Деформация и разложение рода
1. Материальные условия
Схема и реальность
Та схема рода, которая нарисована выше, представляет собой логически завершенный, классический вариант, который, вероятно, нигде и никогда не существовал в полном об'еме, но повсеместно присутствовал теми или иными своими сторонами и в той или иной степени. Это, скорее, те тенденции, то стремление к звездам, которое пробивалось сквозь тернии практических обстоятельств везде, где в той или иной мере формировался коллективизм и соответствующая ему прочная социальность (напоминаю, что речь идет о таких коллективизме и социальности, которые, во-первых, первичны при расставании с животным состоянием, а, соответственно и во-вторых - формируются на базе примитивного, зародышевого сознания). Разумеется, различная степень достигаемого единства, различная длительность этого единого совместного бытия, различные исходные состояния, при которых происходило становление социума и т.д., и т.п. (обусловленные, естественно, в первую очередь, особенностями ареала обитания), налагали свои отпечатки на конкретные черты рода, на процесс его формирования и функционирования.
Рост численности людей и его последствия
Охота на крупных и стадных животных была основой благополучия человеческих сообществ вплоть до самого недавнего в исторических масштабах времени. Благодаря ей развились вышеупомянутые коллективизм и социальность, человек окончательно стал человеком, сформировался такой тип социума, как род. Но всякое благополучие подрывает свои собственные основы. Ни что не может существовать неизменным вечно. В силу активности сущего любое достигнутое на время равновесие сменяется дисбалансом. В рассматриваемом случае, в частности, кардинальное решение проблемы жизнеобеспечения людей привело к быстрому росту их численности и плотности населения.
Хочу обратить внимание на то, что этот фактор (в отличие от многих других) был постоянным и однозначным. Был закономерным следствием тех же причин, которые вели к стабильности социального бытия и формированию родов. То есть одни и те же предпосылки обусловили и становление родовой организации, и такие изменения условий ее существования, которые потребовали ее деформации. Можно сказать, что условием сохранения рода являлось его неизбежное изменение, причем не в силу влияния внешних факторов, а в силу характера тех оснований, на которых он был построен.
Итак, человечество интенсивно размножалось, что естественным образом породило диспропорции между пищевыми ресурсами регионов обитания и количеством населявших их людей. Это выражалось и в относительном (на единицу населения), и в абсолютном оскудении животного и растительного мира.
Образовавшееся давление на территорию принуждало к приведению плотности населения в соответствие с наличными кормовыми ресурсами. При относительном оскудении последних разросшиеся коллективы просто распадались на несколько родов, разбредавшихся по более обширной территории, образуя в своей совокупности какие-то этнические общности. При таких отпочкованиях и исходные, и дочерние сообщества оставались достаточно крупными социумами, в решающей степени сохранявшими прежние порядки, социальные институты, традиции, деформировавшиеся лишь в силу их распространения на большее число социальных единиц и соответствующего усложнения связей между ними.
При абсолютном оскудении имели место и более радикальные метаморфозы. Тут уже ресурсы территорий становились недостаточны для пропитания при сохранении прежних порядков. Это, с одной стороны, подталкивало к совершенствованию способов добычи пищи, освоению ее новых (то есть хорошо забытых старых) разновидностей, развитию орудийной деятельности, а с другой - к вынужденным изменениям самих сообществ.
"Совершенствование охотничьего оружия и начало использования новых пищевых ресурсов (рыбы, морского зверя) все же не могли обеспечить достаточного количества пищи для сложившихся в конце мустье и в первую половину верхнего палеолита в ряде областей земли сравнительно крупных и подолгу живших на одном месте коллективов, и они распадаются на более мелкие подвижные группы" (6, с.133).
Правда, был и третий выход из ситуации: освоение совершенно новых регионов. В поисках пищи, в миграциях вслед за крупными животными люди заселили все материки и континенты. Эти почкования, расселения, кочевья также были важнейшей причиной деформаций первоначальных родовых организаций. В ходе их, надо думать, отдельным коллективам приходилось неоднократно менять способ добычи пищи и образ жизни во всех его аспектах. То отступая от родового коллективизма, то возрождая его, но уже в деформированном виде.
Существенно то, что исчезли прежние монолитность, стабильность и однообразие жизни. Традиционный родовой коллективизм жизнеобеспечивающей деятельности в рамках общей тенденции все больше дополнялся периодическим групповым и даже частично индивидуальным способами добывания пропитания. Отдельные периоды укрепления оседлости сменялись возвратом к кочевому образу жизни. Крупные стабильные сообщества то распадались на отдельные части (не в философском смысле), то образовывались вновь, но уже в несколько ином виде, сохраняя в себе черты, развитые в период обособленного бытия этих частей.
Еще более, видимо, это было характерно для дуально-родовой организации. Отдельные роды могли целиком мигрировать за стадами животных, поддерживая свое единство, но вряд ли такая миграция осуществлялась совместно с родами брачных партнеров, которые представляли собой чужие в хозяйственном смысле коллективы, не имеющие права претендовать на охотничью территорию и промыслы соседей. Ведь брачные связи вовсе не означали хозяйственного единства и не сопровождались дележом пищи и угодий ее добычи. В итоге миграции брачных партнеров проходили по разным маршрутам и реализовываться это партнерство могло лишь в какие-то ограниченные сезонные периоды вблизи расположенного обитания.
Итак, первоначальными причинами, влиявшими на деформацию социумов, были возникающие вследствие роста населения или оскудения природных ресурсов диспропорции, которые понуждали людей к миграциям, расселениям и проч. Но при сохранении в качестве основного об'екта охоты крупных или стадных животных, они еще не вели к полному отказу от коллективизма в добыче пищи и организации социальной жизни. В силу этого роды по преимуществу сохраняли свою классическую организацию - лишь с небольшими поправками на изменение образа жизни, связанного с возросшим значением кочевья.
2. Становление локальности брака
Потребность локализации
Для классического рода, для дуально-родового брачного союза характерна дислокальность брака. Мужья и жены при этом принадлежат к разным хозяйственным коллективам, проживают отдельно друг от друга, в своих сообществах, а вступают в половые отношения, реализуют брачное партнерство на нейтральной территории. Уладив путем союзного брачного договора проблему удовлетворения полового инстинкта (а точнее, проблему трений, конфликтов, возникающую при этом и угрожающую жизни коллективов), роды тем не менее оставляли конкретное решение этой проблемы в намеченных пределах на усмотрение частных лиц. Отношения мужей и жен выносились за рамки собственного функционирования рода.
Такое положение было удовлетворительным до тех пор, пока брачующиеся роды проживали оседло и в непосредственной близости друг от друга. В этом случае дислокальность могла устойчиво сохраняться. И о том, что она имела место длительное время, свидетельствуют приводившиеся примеры обычаев половых контактов мужей и жен за пределами селений и жилых помещений вообще. Этому способствовало и то, что прежде половые связи носили характер половой агрессии; узаконение подобных эксцессов изменило их содержательно, но еще не формально: и значительно позднее наблюдаются ритуалы, представляющие половые отношения как акты насилия, вражды, агрессии. Это, безусловно, способствовало общему восприятию половых контактов как опасных для человека. (Впрочем, то, что эта опасность осознавалась преимущественно как опасность для мужчины, а не для женщины, которая вообще-то реально и подвергалась насилию, ставит под сомнение такую версию происхождения отмеченного страха; видимо, это был лишь дополнительный фактор). Но гораздо важнее то, что наследием прежней эпохи стало устойчивое восприятие половых партнеров как представителей враждебного лагеря. И гораздо позже, уже при патриархате, мужья и их сородичи относились к женам с подозрением; ожидали от них - как от представительниц чуждого рода - какого-то подвоха, колдовства и прочих неприятностей. Подобные отношения, надо думать, должны были долго препятствовать локализации брака, совместным поселениям пар в рамках того или иного рода. Но они, конечно, не препятствовали временным поселениям их вне родов, факты которых отмечены этнографией.
Интересно отметить, что пережиток такого внешнего поселения брачных пар сохранился и при позднейшей родовой локализации. Семейные пары у многих известных этнографии этносов селились обычно по окраинам поселений, а в центре находились общественные здания, дома мужчин и прочие подобные постройки.
Что могло служить причиной совместного поселения пар (если исключить те причины, о которых будет сказано ниже, то есть если исходить из тенденций собственного внутреннего развития рода, не связанного с давлением внешних обстоятельств, и если такие парные поселения имели тут в действительности место: ибо вполне возможно, что все наблюдаемые примеры их относятся уже к социумам, претерпевшим какие-то метаморфозы по указанным внешним причинам)? Трудно сказать. И много позже при локализации брака в рамках какого-либо рода такие "семьи" не играли ни хозяйственной, ни социальной роли. Надо думать, в раннюю эпоху - тем более. Никаких других об'ективных причин такой локализации я также не вижу и вынужден предположить, что они носили суб'ективный характер. Половые отношения были делом частных лиц, и лишь в особенностях частных лиц можно тут искать об'яснения отмеченному поведению. Видимо, развитие психики достигло уже такого уровня, что мужчины и женщины не удовлетворялись простыми половыми контактами, осуществлявшимися время от времени, а проявляли потребность в более стабильной близости, в совместном проживании. Возможно, тут мы имеем реанимацию парования, вероятно, сложившегося еще в дородовую эпоху.
Однако здесь важны не частные потребности индивидов в совместном проживании, ибо они не дают прочной локализации брака и, главное, никак не сказываются на родовом коллективе, оставаясь частным делом. Такое первичное парование (еще раз оговорюсь - если оно в действительности имело место быть) можно рассматривать лишь как прообраз, робкий шаг, становление традиции локализации вообще. Для превращения этой локализации в социальный феномен необходимо, чтобы она переместилась в границы рода.
Толчком к такому перемещению могло послужить усиление кочевого образа жизни. Поначалу тут возможен был период перемежения какой-то оседлости с сезонными откочевками брачующихся родов по разным маршрутам. При этом ситуация кардинально не менялась: просто половые отношения ограничивались периодом совместного проживания на одной территории. Возможно, здесь коренятся дополнительные причины формирования охотничьих табу (как воспоминания о периодах, в которые половые контакты были практически невозможны из-за удаленности жен), а также и оргиастических праздников (при редкости и краткости встреч родов-партнеров, конечно, во-первых, контакты были праздником и оргией, во-вторых, не могло быть никакого парования как стабильного, требующего времени для своего развития отношения).
Однако праздники праздниками, но когда преобладают серые будни, то их хочется как-то скрасить. При условии известного развития парования и семейного проживания необходимость откочевки могла повлечь за собой и совместное следование такой семейной пары за одним из родов. В особенности, если кочевой образ жизни приобретал постоянный характер, если встречи родов становились редкими и краткими. При переселениях же, то есть миграциях, не связанных с определенным маршрутом, ведущих к расставанию с родом-партнером на неопределенный срок, а то и навсегда, такое прихватывание с собой брачных партнеров было уже насущной потребностью. Вся проблема заключалась в том, кому кого прихватывать: мужу - жену или жене - мужа.
Реальность локализации
Как говорилось уже, наблюдения этнографов показывают, что у всех примитивных этносов встречается парная семья. В ряде случаев она дислокальна, есть также факты внеродового локального поселения, но большинство случаев, конечно, представляют собой формы внутриродовой локализации.
Впервые же о появлении локальности брака, о семье в рамках рода, видимо, можно говорить где-то со времени, отстоящего от нас на 20-30 тысяч лет. Именно в этот период на стоянках древних людей появляются отдельные очаги, многосекционные большие и отдельные малые жилища, которые нельзя истолковать иначе, кроме как предположив, что это были очаги и секции каких-то отдельных малых групп - скорее всего, семейных пар.
Уксорилокальность
В каком же виде должна была практиковаться первичная локализация брака? Если учесть, что членообразующим костяком рода были женщины, то, скорее всего, муж должен был переселяться в род жены. То есть первоначальной формой был так называемый уксорилокальный брак. Ведь на женщинах была завязана вся система формирования рода и система его воспроизводства. Дети оставались в роде матери и считались принадлежащими к этому сообществу именно на основании того, что их мать принадлежала к нему. Но как бы это могло быть, если бы мать перешла в другой род? Мать в одном роде, а дети в другом? Чтобы жена получила возможность перейти в род мужа, необходима была отмена материнского счета принадлежности к коллективу и матрилокальности поселения детей. Разумеется, речь идет не об отмене как таковой, как исторически кратком и суб'ективном акте, а о естественном постепенном отмирании ввиду несоответствия новым обстоятельствам через всевозможные половинчатые, компромиссные формы. Хотя нельзя исключать иной раз и активных действий людей, направленных на решение этой проблемы.
Я бы отметил еще, что уксорилокальность, скорее всего, возможна лишь при известной оседлости, при контактах брачующихся родов, а не при их полном расхождении. Ибо для мужчины необходимо поддержание отношений со своим родом. Разрыв хозяйственных отношений с ним, переход в иную хозяйственную организацию не мог так же легко сопровождаться и разрывом социальных связей. Вторые для мужчины куда существеннее, чем первые. А вот для женщины - нет. Женщина важна именно как домохозяйка, а не клетка социального организма. В силу этого уксорилокальность возможна была лишь при сохранении стабильности бытия брачующихся родов. При нарушении этой стабильности данная форма локализации брака приходила в резкое противоречие с социальной практикой. Рассмотрим это подробнее.
Противоречие уксорилокальности практике рода.
Уксорилокальность, как сказано, порождается общими принципами формирования рода. Род сохраняет детей всех своих женщин, для чего необходимо и сохранение женщин. Но уксорилокальность приходит неизбежно в противоречие с практическими принципами функционирования рода. Ведь, как говорилось, социально значимую основу родов составляли мужчины. Конечно, с точки зрения идеологии ничто не мешало мужу перейти в род жены. Кроме его практических интересов. В своем роде он был личностью, имевшей все права, принимавшей участие во всех решающих процессах, а в роде жены он оказывался на положении чужака, абсолютно асоциального суб'екта. Кому может понравиться такая перемена? Возникало естественное напряжение между мужчинами рода и пришлыми мужьями женщин рода. Последние оказывались бесправными членами чужого коллектива.
Вероятно, такую ситуацию отражал обычай распределения охотничьей добычи в Центральной Австралии. При этом тести и зятья, то есть родня жены, получали лучшую часть добычи. При наличии уже вирилокальности брака, патричленства и проч. Этот обычай об'ясняют значением отношений свойства.
"Процесс распределения наполнен глубоким социальным содержанием и призван укреплять традиционные связи между двумя общинами" (8, с.77).
Но, скорее всего, это просто отражение порядков, бытовавших при уксорилокальности и своеобразная плата за вирилокальность. Смена локальности брака не могла быть тотальной по всем связанным с ней аспектам. Чем-то поступались, в чем-то шли на компромисс. Видимо, при пребывании мужа в роде жены лучшая часть добычи доставалась полноправным членам коллектива, то есть членам рода жены. И при переходе жены в род мужа этот порядок в качестве компромисса еще сохранялся первое время. Хотя, возможно, тут имелась и просто форма выкупа. Но откуда возник сам обычай выкупа? Не из того ли, отчасти, что, находясь в роде жены, муж обязан был отдавать свою добычу в распоряжение этого рода?
Процесс уксорилокализации усугублялся тем, что был взаимным. Приток мужчин из партнерского рода сопровождался оттоком своих мужчин, уходивших к женам в этот же род. Так что мужская популяция конкретного организма становилась, в основном, состоящей из не членов рода. Свои же мужчины, члены рода, оказывались преимущественно в чужой общине. При этом реальными представителями данного рода в данном коллективе оказывались женщины.
"Но и здесь в социальных отношениях большое значение имели мужчины-родичи, которые и претендовали на роль лидеров. В этих условиях обитание мужчин-родичей в своих собственных общинах обусловливалось тем, что по традиции один год из двух мужчина со своей семьей должен был обитать в своей родовой общине. Там, где такого порядка не отмечалось, социальная сфера, как это видно на примере северных же (это этнос такой - автор), часто находилась в руках мужчин-пришельцев" (6, с.383).
Здесь налицо, во-первых, пример компромисса, ведущего на деле к половинчатой локальности (год в одном, год в другом роде), а во-вторых, такое перевертывание положения, когда мужчины одного рода захватывают лидерство в другом и при формальной уксорилокальности содержательно формируется вирилокальность: жены живут при мужьях, хотя и в своем вроде бы роде.
Таким образом, локальность брака, соответствующая структурообразующим идеологическим принципам материнского рода, оказывалась в противоречии с принципами социального функционирования этого рода. В чью пользу должно было разрешиться противоречие? Естественно, в пользу реальной социальной практики. Идеология всегда изменяется в соответствии с требованиями практической жизни.
Переход к вирилокальности
Становление вирилокальности брака шло самыми различными путями. Первоначально я не исключаю и практики насилия, похищения невест, откуда проистекают многочисленные позднейшие аналогичные обычаи и ритуалы. Впрочем, возможно, такие похищения и изначально были чисто ритуальными. Нормально, в свете существующих "юридических" норм родового "права" ситуация разрешиться не могла. Значит, следовало придать ситуации иной "правовой" статус. Для первобытного мышления типичен такой способ обхождения законов. Напомню, как при становлении агамии братья и сестры вступали в половые отношения, притворяясь, что они в этот момент совсем не они. Для того, чтобы включить кого-либо в члены рода, инсценировали процедуру его рождения какой-либо из женщин рода, сводившуюся к проползанию у нее между ногами, после чего "новорожденный" в ускоренном темпе проходил все этапы социализации от младенца до взрослой особи. Вполне вероятно, что и с уксорилокальностью расправлялись в той же манере: изображали, что вместо брака имеется похищение, а это уж, простите, совсем другое дело: тут женщина должна остаться в роде похитителя, то есть мужа. Проблема, не решаемая на основе имеющегося права, решалась якобы насильственно. На что все закрывали глаза.
Широко практиковались различные компромиссные варианты. Типа указанного попеременного проживания семьи то в одном, то в другом роде (чтобы и овцы были целы, и волки сыты), первоначального временного проживания мужа в роде жены в течение года-двух, а лишь затем переезда семьи в род мужа. Большое распространение имели отработки и платежи за уводимую жену (что, кстати, подчеркивает ее лишь хозяйственное, но не социальное значение: выкупы мужчин невозможны и неизвестны, ибо нельзя купить часть социума, но можно - работницу). Формой такого выкупа можно считать и отмеченные привилегии мужчин рода жены при дележе добычи. Всякий выкуп требует материального возмещения убытка, но когда блага не существуют в форме накоплений, а есть непосредственный продукт охоты, то выкуп и выступает лишь в форме дележа этим продуктом (единственно, что тут непонятно с точки зрения концепции выкупа: почему отдается лучшая часть? Это все же, наверное, можно об'яснить лишь пережиточно: при прежней уксорилокальности лучшее и доставалось родичам жены). Когда появляются богатства, возможен становится разовый выкуп, точнее, дележ добычи из постоянного трансформируется в разовую отдачу.
В какой-то степени на выкуп можно посмотреть и как на еще один способ обхода традиционных норм. Выкуп мужчины при уксорилокальности нигде не встречается, возможно, и потому, что уксорилокальность больше соответствует традиционным нормам, а вот вирилокальность выглядит как их нарушение. Отчего нужна компенсация, наказание за такое нарушение обычаев, в роли которого и выступает выкуп.
В силу связи вирилокальности с социальной ролью мужчины немалое значение первоначально имели социальные функции, выполняемые конкретным мужчиной в своем роде. В первую очередь, она, видимо, была исключением в отношении тех мужчин, которые были в своих коллективах управленцами, исполнителями религиозных и прочих обрядов, то есть выполняли важные социальные функции. Такие мужчины и не могли быть из'яты из социума безболезненно для него, и сами по себе вряд ли испытывали к этому большое желание (нет ли тут отдаленной связи с обетами безбрачия?). Но там, где появляются исключения, они нередко быстро превращаются в правило. Была бы пробита брешь, а предлогов к ее дальнейшему расширению можно найти сколько угодно.
Первоначальные формы
Первоначальная локализация брака в рамках конкретного рода во многих известных этнографии случаях еще не вела даже к совместному проживанию. Мужчина или женщина просто переходили в род жены или мужа в соответствующие половозрастные группы, проживая отдельно друг от друга. То есть локализация брака не означала изменения традиционной структуры половозрастного деления не то, что по существу, но даже и по форме. Супруги и в рамках одного рода долгое историческое время жили раздельно, а вовсе не парой. Лишь через целую цепь переходных состояний люди пришли к совместному проживанию пар у одного очага, в одной хижине. И даже при наличии таких семейных хижин, как показывает этнография, в них нередко жили лишь жены с детьми, в то время как мужчины (ох уж эти мужчины!) нередко продолжали жить отдельной группой в каком-нибудь мужском доме, проводя с семьей лишь меньшую часть времени, а большую посвящая социальной жизни, сосредоточенной в рамках мужского коллектива.
И гораздо позднее "внутренняя структура поселка ранних земледельцев почти повсюду определялась строгим делением на мужскую и женскую сферы, отражавшим принципы противопоставления родичей чужакам. Поселок довольно часто имел в плане круглую форму. По его периметру располагались дома, где жили женщины с детьми (женская сфера), а в центре находилась церемониальная площадка (мужская сфера)... Центральная площадка обычно служила для сооружения мужского дома, где спали холостяки или вообще все мужчины и подростки, где мужчины устраивали собрания и церемонии и принимали гостей" (6, с.332).
Род по необходимости принимал на свою территорию чужаков - брачных партнеров, но старался как-то изолировать их, дистанцироваться от них. С одной стороны, из-за традиционного родового нигилизма в отношении посторонних, не членов коллектива. С другой, в силу инородности для социальной структуры рода самого института брачных пар: семья даже в такой зародышевой (имеющей лишь функции удовлетворения половых потребностей) форме в нее никак не вписывалась, а, напротив, отторгалась.
3. Последствия локальности брака
Адресность и укрепление парования
Половые отношения перестали быть беспорядочными, видимо, еще до становления рода и в нем также, как говорилось, таковыми не были. Локализация брака усугубила эту упорядоченность. Переход в иной род не мог быть по своему характеру групповым и неопределенным: он всегда осуществлялся индивидуально и адресно - к конкретному мужчине или женщине, а не ко всем мужчинам или женщинам рода сразу. На этой почве развивается индивидуализм семейных отношений, ревность, отрицательное отношение к половым связям на стороне.
Повышается и прочность семьи, связей мужей и жен, которые существуют теперь не спорадически, а постоянно. Не до первой ссоры, после которой можно разбежаться без каких-либо личных, а тем более социальных последствий. Уход из своего рода - серьезный шаг, особенно если нет практической возможности вернуться. Конкретная связь мужчины и женщины получает практическое основание в затрудненности разрыва, становится важной особенностью их жизни и постепенно теряет черты аморфности, временности.
Более того, семья становится существенным феноменом жизни рода. Ведь разрыв семейных отношений ставит проблему пребывания чужаков в роде на неопределенном положении. То есть проблему нарушения социальной структуры, появления в социуме асоциальной группы, не имеющей статуса, непонятно как относящейся к остальным группам. Род этого допустить не может, отчего начинает вмешиваться в регулирование семейных отношений. Парование со временем рассматривается уже не как частное дело мужа и жены, а как социальный институт.
Развитие отцовского счета принадлежности
Становление локальности брака, даже независимо от формы этой локальности, привело постепенно к сближению отца и детей. Это стало результатом их проживания в одном роде и осознания связи через одну и ту же женщину - жену-мать. Возможно, зародилось и представление об отце как родителе. Разумеется, это был длительный процесс, ведь традиционная социальность отрицала даже отношения матери и ребенка. И при наличии пары супругов, при их совместном проживании, их дети долгое время по-прежнему проходили процесс социализации на коллективной основе.
В то же время эта коллективная основа со временем расширилась, ибо в число сородичей попал и отец, а точнее, члены его рода. Счет родовой принадлежности по отцу, видимо, поощрялся, если отец занимал в своем роде значимое социальное положение. Причем, повторяю, этот счет определял не отношение к отцу, а через отца - к его роду. К той группе мужчин рода отца, к которой последний принадлежал. Сохранялись все черты родовой системы, только она была расширена на иной род и за основание взяла иной принцип счета принадлежности (который, напоминаю, вовсе не есть счет происхождения).
Последствия вирилокальности
Первоначально вирилокальность, естественно, становилась в рамках материнского рода. При сохранении матричленства и матрилокальности. Жена перебиралась в род мужа, представлявший собой обычный материнский род - род матери мужа и его "дядьев", то есть "братьев" матери ("сестры" при вирилокальности также должны были уходить в иной род). При этом возникали определенные противоречия.
Во-первых, вставала проблема локализации детей. Куда их теперь относить? К роду матери, то есть жены отца, или к роду мужа, то есть роду, в котором теперь и проживает мать? Раз сам муж принадлежит к роду своей матери, то та же логика требует, чтобы дети его жены принадлежали к ее роду. То есть жили отдельно от родителей. В общем это возможно, с учетом особенностей первобытной социальности. Но, разумеется, такое противоречивое положение должно было смениться порядком, при котором дети бы оставались в роде, где живут их родители. То есть в роде мужа в данном случае. Матрилокальность при вирилокальности должна бы замениться патрилокальностью.
Но раз мы имеем патрилокальность, то и следующее поколение мужей будет принадлежать уже к роду отца. То есть материнский род, его обычаи должны рухнуть в одночасье. Конечно, этого быть не могло. Люди пытались примирить практику и традиции, изобретая переходные формы. Известен так называемый авункулокальный брак, то есть поселение семейной пары в общине брата матери мужа. То есть по форме - в материнском роде, к которому принадлежит муж. Но на деле - уже не совсем так. Ибо сам муж живет до женитьбы в роде отца, принадлежит к роду отца. И жена его также проживает в своем отцовском роде. А вот семейная пара уже перебирается на жительство в род дяди мужа по матери (хотя этот род такой же отцовский в отношении неженатых-незамужних детей дяди). Теперь, однако, дети данной пары принадлежат к роду данного дяди, к материнскому роду мужа. Это своего рода дань старым традициям, так сказать, брошенная кость, попытка компромисса вири-, матри- и патрилокальности. Жена переезжает к мужу, дети остаются с родителями, но сама семья переходит в другой род. В таких сложных взаимоотношениях нетрудно, понятно, и запутаться.
Но во всяком случае ясно, что становление вирилокальности при всех обстоятельствах должно было укрепить патричленство и привести к становлению патрилокальности.