Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
СМЕРТЬ ВАНЕЧКИ1
За несколько дней до кончины Ванечка удивлял меня тем, что начал раздаривать свои вещи, прилагая к ним записочки своей рукой «на память Маше от Вани» или «повару Семену Николаевичу от Вани» и проч. Потом раз снял со стены своей детской разные картиночки в рамках и снес их в комнату брата Миши, которого он страстно любил. Он взял у меня гвозди и молоток и повесил все свои картинки в Мишиной комнате. Он так любил Мишу, что был до отчаяния несчастлив и горько плакал, если, поссорившись с Мишей, тот не сразу хотел с ним мириться. Насколько Миша любил маленького Ванечку, не знаю; но со временем он назвал его именем своего первого сына.
Незадолго до своей смерти раз Ванечка смотрел в окно, вдруг задумался и спросил меня: «Мама, Алеша (умерший мой маленький сын) теперь ангел?»
— Да, говорят, что дети, умершие до семи лет, бывают ангелами.
А он мне на это сказал:
— Лучше и мне, мама, умереть до семи лет. Теперь скоро мое рождение, я тоже был бы ангел. А если я не умру, мама милая, позволь мне говеть, чтобы у меня не было грехов.
Слова эти болезненно запали мне в душу. 20 февраля дочь Маша вызвалась вместе с няней повести Ванечку в клинику к профессору Филатову, который назначил нам для приема этот день. Вернулись они веселые, бодрые. Ванечка объявил мне с восторгом, что ему позволено все есть, много гулять и даже ездить. После завтрака он пошел с Сашей гулять и потом прекрасно ел за обедом. Намучившись, глядя на болезнь Ванечки, все в доме были веселы. Таня и Маша, не имея своих семей, всю способность материнской любви перенесли на маленького брата.
Вечером 20-го Саша и Ванечка попросили сестру Машу читать им переделанный для детей рассказ Диккенса «Большие ожидания» под заглавием «Дочь каторжника»2. Когда пришло время идти спать, Ванечка пришел ко мне прощаться и поразил меня своим грустным, усталым видом. Я спросила его о чтении.
— Ах, не говори, мама. Так все грустно, ужас! Эстелла вышла замуж не за Пипа.
Мы пошли с ним вниз в детскую, он зевал и говорил мне с такой грустью и со слезами на глазах:
— Ах, мама, опять она, она — лихорадка.
Я поставила градусник, t° — 38,5. Жаловался Ванечка на боль в глазах; я думала, начинается корь. Когда я убедилась, что Ванечка опять заболевает, я заплакала, и, увидав мои слезы, он сказал:
— Не плачь, мама, ведь это воля божия.
Незадолго до этого он просил меня растолковать ему молитву «Отче наш», и я особенно горячо толковала ему, что значат слова и их смысл: «Да будет воля твоя».
Потом он попросил меня дочесть ему начатую нами сказку Гримма, кажется, что-то о вороне. Я исполнила его просьбу. Вошел в детскую сын Миша, а я вышла в спальню. Мише, как я узнала после, Ванечка сказал:
— Я знаю, что теперь я умру.
Ночью он очень горел, но спал. Утром послали за доктором Филатовым, и он тотчас же определил, что у Ванечки скарлатина. Жар достиг уже 40°, присоединились боли в животе и сильнейший понос, объясняемый тем, что скарлатина осложнилась дифтеритом кишок.
В 3 часа ночи Ванечка проснулся, посмотрел на меня и сказал:
— Извини, милая мама, что тебя разбудили.
Я ему говорю:
— Я выспалась, милый, мы с тобой по очереди сидим.
— А теперь чей черед будет, Танин?
— Нет, Машин.
— Позови Машу, иди спать.
Заботливо посылал меня мой милый мальчик и начал меня целовать крепко, крепко, нежно, вытягивая свои сухие губки и прижимаясь ко мне. Я спросила его:
— Что у тебя болит?
— Ничего не болит.
— Что же, тоска?
— Да, тоска.
После этого он почти уже не приходил в сознание. Жар на другой день достиг 42°. Филатов обертывал его в простыни, намоченные в горчичной воде, сажал и в теплую ванну, но ничего не помогало, головка свисала беспомощно на сторону, как у покойника, потом стали холодеть ручки и ножки; он еще раз открыл свои глазки, как бы удивившись чему-то, и затих. Это было в 11 часов вечера 23 февраля.
Левочка, муж мой, увел меня в комнату Тани, сел со мной на кушетку, и я совсем потеряла сознание, положив
свою голову ему на грудь. Мы точно оба замерли в отчаянии.
В самые последние минуты при Ванечке были моя дочь Маша и Мария Николаевна, монахиня, все время молившаяся. Няня, обезумев, как я, от горя, лежала на кровати и изредка всхлипывала, как мне потом рассказывали. Таня то входила, то убегала из детской.
Когда Ванечку одели в белую курточку и расчесали его длинные, белокурые, кудрявые волосики, мы с Левочкой решились войти в детскую. Ванечка лежал на кушетке, я положила ему на грудку образок, кто-то зажег восковую свечу и поставил у головки.
Скоро весть о смерти всеми столь любимого Ванечки распространилась среди наших родных и знакомых. Прислали множество цветов и венков, вся детская была точно сад. О заразе никто не думал. Милая, сердечная Сафо Мартынова, у которой своих было четверо детей, тотчас же приехала, плакала с нами и приняла горячее участие в нашем горе. А мы все как-то особенно страстно примкнули друг к другу в любви нашей к покойному Ванечке. Мария Николаевна жила с нами и так душевно, религиозно утешала нас. В Дневнике Льва Николаевича в то время записан крик его сердца:
«26-го февраля. Похоронили Ванечку. Ужасно! Нет, не ужасно, а великое душевное событие. Благодарю тебя, Отец»3.
На третий день, 25 февраля, Ванечку отпели, заколотили гробик, и в 12 часов дня отец с сыновьями и Павлом Ивановичем Бирюковым вынесли гробик и поставили на наши четырехместные большие сани. Сели мы с мужем друг против друга и, провожаемые друзьями, тихо двинулись.
В письме к сестре Тане пишу впоследствии, описывая ей все события смерти Ванечки: «И вот, Таня, все время без единой слезы, пока отпевали Ванечку, я держала его ледяную головку в руках, согревала его мертвые щечки руками и поцелуями, и я не умерла от горя, и теперь, хоть и плачу над этим письмом, но живу и буду, верно, долго жить с этим камнем на сердце»4.
Молча везли мы с Левочкой наше последнее любимое дитя, нашу светлую будущность. Когда мы стали подъезжать к Покровскому кладбищу близ с. Никольского, куда везли хоронить Ванечку рядом с его братом Алешей5,
Левочка начал вспоминать, как он, влюбленный в меня, часто ходил и ездил по этой самой дороге в Покровское, где мы тогда жили на даче. Он умилялся и плакал и ласкал меня и словами и воспоминаниями, и мне было так хорошо от его любви.
Похороны. В селе Никольском, близ Покровского, было много народа, и местного, и прибывшего на похороны. Было воскресенье, школьники гуляли по деревне, любуясь венками и цветами.
С саней сняли гробик, опять же Лев Николаевич и сыновья. Все плакали, глядя на старого сгорбленного, убитого горем отца. При похоронах, кроме семьи нашей, были еще: Маня Рачинская, Соня Мамонова, Коля Оболенский, Сафо Мартынова, Вера Северцева, Вера Толстая и многие другие. Все громко рыдали.
Когда гробик опускали в яму, я опять потеряла всякое сознание, точно и сама куда-то провалилась. Говорили потом, что сын Илюша загораживал от меня эту ужасную яму, а кто-то держал меня за руки. Мой муж Левочка, обняв меня, прижал к своей груди, и я долго оставалась так в каком-то оцепенении.
Опомнилась я от веселых криков множества крестьянских детей, которым няня по моему поручению раздавала разные сладости и калачи. Дети смеялись, роняли и подбирали опять пряники. Я вспомнила, как Ванечка любил всех угощать и что-нибудь праздновать, и разрыдалась в первый раз после его смерти.
Тотчас же после похорон художник Касаткин приехал на могилу, когда уже все разъехались, и набросал два этюда со свежей могилы6. Один он подарил мне, другой — Тане, написав при этом очень милое, сердечное и поэтическое письмо с любовью к Ванечке, которого называл «прозрачным»7.
Вернулись мы, осиротелые, в наш опустевший дом, и помню я, как Лев Николаевич внизу, в столовой, сел на диван, принесенный раньше для больного Левы и, заплакав, сказал:
— Я думал, что Ванечка один из моих сыновей будет продолжать мое дело на земле после моей смерти.
И в другой раз — приблизительно то же:
— А я-то мечтал, что Ванечка будет продолжать после меня дело божие. Что делать!
И мне было еще тяжелее смотреть на его глубокую скорбь, чем страдать самой.
Пишу сестре про Льва Николаевича:
«Левочка согнулся совсем, постарел, ходит грустный с светлыми глазами, и видно, что и для него потух последний светлый луч его старости. На третий день смерти Ванечки он сидел рыдая и говорил: «В первый раз в жизни я чувствую безвыходность»8.
Ванечка из всех детей был больше всех лицом похож на отца. Те же глубокие, вдумчивые и светлые глаза, та же серьезность духовного внутреннего содержания. Как-то раз, расчесывая свои вьющиеся волосы перед зеркалом, Ванечка обернул ко мне свое личико и с улыбкой сказал: «Мама, я сам чувствую, как я похож на папу».
После похорон. В первую же ночь после смерти Ванечки я вскочила ночью в каком-то ужасе от галлюцинации запаха, и долго после преследовал меня этот запах, хотя спавший тогда со мной муж мой уверял меня, что никакого запаха нет, что мне это так кажется. А то вдруг я слышала голос Ванечки, нежный и ласковый. Бывало, помолюсь с ним богу, мы перекрестим друг друга, и он мне скажет:
— Поцелуй меня покрепче, положи свою головку рядом с моей, подыши мне на грудку, чтобы я заснул с твоим дыханьицем.
Нет любви чище, сильнее и лучше любви матери и ребенка. Со смертью Ванечки кончился в нашем доме детский милый мирок. Саша осиротелая ходила одиноко и грустно по дому, не зная, куда прислониться душой. Она была дика и необщительна по характеру. Ванечка же, наоборот, любил людей, любил писать письма, угощать, праздновать, дарить, и как многие любили его!
Даже холодный Меньшиков писал о нем: «Когда я видел вашего маленького сына, то думал, что он или умрет, или будет гениальнее своего отца»9.
Много, много чудесных писем я получила с соболезнованием о смерти Ванечки и о нем самом. Н. Н. Страхов пишет Льву Николаевичу: «Он много обещал, может быть, наследовал бы не одно ваше имя, но и вашу славу. А как был мил — сказать нельзя»10.
Некто Жиркевич, писатель, пишет: «Один писатель из Петербурга, не знающий ни вас, ни Льва Николаевича, ни Ванечку, пишет о последнем самый восторженный отзыв, как о чудном существе, подававшем большие надежды. Все матери и отцы сочувствуют горю вашему, и мой голос тонет в шуме всеобщих сожалений»11.
Вот и отзыв Мих. Ал. Стаховича: «Жалко и самого Ванечку, милого, трогательного и интересного ребенка, которого я мало видел, но который невольно запоминался своим отличием от банальных детей своим настойчивым, серьезным взглядом, содержательностью своих детских выходок и речей»12.
Ольга Андреевна Голохвастова писала о Ванечке: «Милый, умный, чуткий, бледный Ванечка»13.
Софья Алексеевна Философова утешала меня, уверяя, что я стольким дорога и нужна, и прибавляя: «Вы своей ясной, искренней и страдающей душой еще более внесете добра»14.
Анна Григорьевна Достоевская мало видела Ванечку, но писала мне о нем: «Это было богато одаренное существо с нежным отзывчивым сердцем»15.
Пешкова-Толиверова, напечатавшая в «Игрушечке» рассказ Ванечки16, писала: «Он, как живой, стоит передо мной, бледненький, скромный, но с пытливыми глазками»17.
Успокоительно подействовал на меня наш старый друг кн. С. С. Урусов, несомненно уверяя меня о блаженном райском состоянии души Ванечки. Он сам так твердо верил, такой был православно-религиозный человек, что заражал и меня этой верой.
Многие молились за Ванечку и за нас в церквах и домах, и особенно сочувствовали нам отцы и матери, сами потерявшие детей, как Александра Алексеевна Чичерина, рожд. гр. Капнист, потерявшая единственную девочку; как баронесса Е. И. Менгден, у которой умерли два взрослых сына, и др.
......................
В то время я писала сестре: «Я ищу утешение в том, что страданиями я перехожу в вечность, что страдания эти нужны для очищения моей души, которая должна соединиться с богом и Ванечкой, который весь был любовь и радость, и я кричу: «Да будет воля твоя!» Если это нужно для перехода моего в вечность, но несмотря на этот постоянный подъем духа и на искренний крик сердца отдаться в волю божью, нет мне в этом утешения, и ни в чем, ни в чем»18.
Почему-то Лев Николаевич отрицал во мне почти всякую религиозность. Его раздражало то, что я все время ходила по церквам, монастырям и соборам. Помню, как я постом провела 9 часов сряду в Архангельском соборе, то
стоя на службе, то сидя на приступках с богомолками, странниками и какой-то женщиной интеллигентной, которая, как я, потеряв уже взрослого сына, искала утешение в молитве и храме божьем.
Возвращаясь раз домой из Кремля в Хамовнический переулок, я все время шла под дождем, промокла, простудилась и надолго заболела. А до того времени мы с Сашей говели, и, вероятно, и это было не по сердцу Льву Николаевичу. Пишет он в Дневнике:
«27 марта 1895 г. Соня все также страдает и не может подняться на религиозную высоту. Причина та, что она к животной любви к своему детищу привила все свои духовные силы»19.
Почему животной любви? Много у меня было детей, но именно к Ванечке в наших обоюдных чувствах преобладала духовная любовь. Мы жили с ним одной душой, понимали друг друга и постоянно уходили, несмотря на его возраст, в область духовную, отвлеченную.
Он трогательно относился тогда ко мне20. Помню, он позвал меня раз идти навестить его сестру Машеньку в ее именины, 25 марта, и мы придумывали с ним, что ей подарить. Я вспомнила, что ей хотелось иметь будильник, чтоб не просыпать церковных служб, и мы вместе купили будильник и подарили ей, чему она была очень рада, так же, как и нашему посещению.
А то помню еще, что, под предлогом купить книг в тюрьму, Лев Николаевич пригласил меня пойти на вербу, в вербную субботу. Он думал, что меня это развлечет. Купила я тогда искусственных белых цветов, ветку белой сирени, которая сохранилась и поныне и висит на большом Ванечкином портрете.
Побывав у сестры своей Марии Николаевны, Лев Николаевич писал в своем Дневнике, что «Машенька стала добрее с тех пор, как она в монастыре. Что это значит? Как соединить язычество с христианством? Не могу вполне уяснить себе...»21 Такой же язычницей он считал и меня, только потому, что я с Машенькой не отреклась от церкви. А я всегда думала, что плоха та вера, для которой так много значит форма и обстановка. И как может помешать моей вере то место, куда веками люди сходились во имя бога, хранили эту идею божества; приносили в храмы свои горести, радости, духовные настроения, надежды, сомнения — все, чем жило и живет человечество.