Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
|
ДЕТСКИЙ ФОЛЬКЛОР, в понятие «детский фольклор» входят все виды и жанры устного народного творчества: произведения, созданные взрослыми для детей, и произведения самих детей. Детский фольклор — универсальная педагогическая система, в которой тысячелетия народного опыта отобрали самые естественные и самые необходимые формы развития речи, музыкальных способностей, логического и образного мышления, трудовых навыков, этических и нравственных идеалов. И не просто отобрали, как сумму неких методических приемов, а облекли в художественную форму. В детском фольклоре всех народов сохранилось «детство» человечества, и самые простые формы колыбельных песен, пестушек оказываются самыми древними, реликтовыми. Всемирно известные в разных вариациях стихотворные обращения к Божьей коровке, к жучкам, кузнечикам, к солнышку, дождику, радуге-дуге — это тоже магические заговоры. Но время (исчисляемое тысячелетиями), тем не менее, выдвинуло на первый план не магические, а эстетические, педагогические функции детского фольклора. Ведь «Ладушки, ладушки…», «Сорока-сорока, кашу варила…» — это наилучший способ развития в ребенке координации движения, детской гимнастики, как скороговорки — развития речи, устранения ее природных недостатков (народная логопедия), где все основано на ритме, на поэтическом слове. |
Жанровая система детского фольклора - явление довольно подвижное. В процессе исторического развития одни жанры уходят из детского фольклора, другие, наоборот, приходят в него. В детских фольклор входят произведения, резко отличающиеся друг от друга как по своей функциональной роли, так и по художественному своеобразию. Одни произведения используются для того, чтобы ребенок быстрее засыпал, другие, напротив - чтобы ребенок смеялся и бодрствовал одни из них предназначены для организации подвижных игр, другие же дети дразнят своих обидчиков. От функциональной роли произведения во многом зависит его тема, подбор слов и ритмика.
Детский фольклор – прежде всего фольклор, он принадлежит культуре традиции, в основе которой типологическая преемственность и типологическая повторяемость. Детский фольклор не может рассматриваться вне общей теории фольклора, теории жанров, генезиса и мифологии, исторической поэтики.
Вместе с тем в детском фольклоре, если говорить о нем в контексте народной традиции, есть свои особенности. Детский фольклор не знает сказителя в общепринятом фольклористикой смысле слова. Фольклорное знание, включающее не только исполнение текста, но и той ситуации, в которой он воспроизводится, определяется не особенностями памяти ребенка, а его игровой активностью. Именно в игровых формах поведения отражается опыт многих предшествующих поколений, соединяющийся с творчеством конкретного ребенка.
Детский фольклор не знает моножанров, требующих особой эпической памяти.
В заключение следует сказать, что к детскому фольклору относится произведения, во-первых, созданные самими детьми, во-вторых, заимствованные детьми у взрослых, но переработанные в соответствии с психологией и потребностями детского возраста.
Сказанное определяет собой и особенности жанровой системы детского фольклора. Детский фольклор создается как в жанрах взрослого фольклора (припевки, приговорки, прибаутки и др.), так и в жанрах, разработанных самими детьми (жеребьевки, считалки, дразнилки и др.). Жанровая система детского фольклора — явление довольно подвижное. В процессе исторического развития одни жанры уходят из детского фольклора, другие, наоборот, приходят в него.
Произведения детского фольклора создаются на основе живого разговорного языка. В них можно отметить особенности поэтики соответствующих жанров взрослого фольклора. Так, например, в композиции детских сказок широко используется диалог. В детских песенках можно отметить такие композиционные формы, как форма монолога, диалога и др. Приведем, к примеру, детскую песенку композиционной формы «описательно-повествовательная часть плюс диалог»:
Стучит, бренчит на улице:
Фома едет на курице,
Тимошка на кошке
Туда же по дорожке.
Куда, Фома, едешь, Куда погоняешь?
На что тебе сено?
Коров кормить.
На что тебе корова?
Молоко доить.
На что тебе молоко?
— Ребяток поить.
Детские песенки нередко начинаются с обращений. Например:
Кукореку, кочеток!
На повети мужичок.
Коровушка, буренушка,
Подай молочка,
Покорми пастушка.
В детских песнях встречаются повторы. Прилагательные нередко стоят после существительных. Например:
Идет коза рогатая,
Идет коза бодатая.
Язык детского фольклора отличается большим своеобразием. В нем ярко проявляется любовь детей к словотворчеству. Так, нередко животные в произведениях детского фольклора образно называются по тем или иным их признакам: волк-»серко», медведь — «из берлоги валень», мышь—»норышка», муха — «шумиха», комар — «пискун» и т. п.
О. И. Капица отмечает: «В детском фольклоре очень разнообразно развертывается словотворчество, мы постоянно встречаемся с необычными словами, выходящими из рамок обыденной речи, но, несмотря на эту необычность, вполне понятными. Часто употребляются парные созвучные слова «Федя-медя», «каракула-маракула», «шишел-вышел», «сею-вею», «заинька-паинька», «шильце-мыльце», «чушки-бушки», «жывалко-бывалко», «шестом-пестом», «аты-баты», «эни-бени» и т.д.
В детском фольклоре большое значение придается звучанию слова. Нередко то или иное слово в произведениях детского фольклора употребляется из соображений не смысла, а звучания. Ярким примером этого является заумный язык считалок.
Во всех жанрах детского фольклора широко используется рифма. Как правило, это парная рифма. Например:
Дождик, дождик пуще,
Дам тебе гущи.
Дам тебе я ложку,
Хлебай понемножку.
Произведения устного творчества детей расширяют наши представления о русском фольклоре, свидетельствуют о его большом жанровом разнообразии.
Историческое изменение фольклора. Каждая новая эпоха приносит песни, сказки и пословицы нового типа, нового содержания и новой формы. «Иное время — иные песни». Народное творчество изменяется как, в общем своем характере и составе, так и в отдельных жанрах и отдельных произведениях. Одни жанры возникают и затем развиваются, как, например, частушка в конце XIX в., другие постепенно выходят из употребления и отмирают, как былина. в XX в. Некоторые жанры, например лирическая песня, значительно сузили свое бытование и живут главным образом в памяти людей старшего поколения. В отдельных жанрах и отдельных произведениях изменяются темы и сюжеты, герои и выразительные средства.
Таким образом, изменение фольклора — широкий и непрерывный процесс. Но фольклор, как всякое искусство, многосторонне связан с действительностью: он изменяется вместе с исторической жизнью народа; его изменения обусловлены изменениями самой жизни, потому что он есть продукт истории народа; он отражает события истории и особенности народного быта. Освещение и понимание истории и жизни народа в фольклоре изменяются вместе с изменениями народных представлений, воззрений и психологии; так как фольклорные жанры и произведения весьма устойчивы и живут долго — в течение ряда исторических периодов, в них можно обнаружить следы нескольких эпох.
Неразрывную связь народного творчества и народной истории подчеркнул М. Горький в 1934 г. в речи на Первом съезде советских писателей: «От глубокой древности фольклор неотступно и своеобразно сопутствует истории». Связь фольклора с историей объясняет его происхождение, развитие, идейную сущность, социальную природу, своеобразие его жанров и художественных средств.
2. Все начинается с поэзии пестования — колыбельных песен, пестушек, потешек. Древнерусское слово «баять», «убаюкивать» означает не только «говорить», «уговаривать», но и «заговаривать». Колыбельные песни — это одни из самых древних в истории человечества заговоры-обереги, основанные на магической силе слова и музыки, на их способности успокоить, уберечь, охранить. Может показаться странным, что в некоторых колыбельных мать едва ли не желает ребенку смерти: «Баю, баю, баю, бай / Поскорее умирай…» Но именно такие колыбельные пелись как заговоры-обереги, основанные на магической силе воздействия слова, но от обратного: призывая смерть, тем самым отгоняли ее, оберегали ребенка.
С первых же минут своего земного бытия ребенок оказывался не в хаосе, не в какофонии звуков, а во власти слова и музыки, в упорядоченной музыкально-поэтической среде: колыбельные песни, пестушки и потешки вводили его в гармонию (а не в дисгармонию) мира, настраивали на определенный музыкально-поэтический лад. Даже самые обыкновенные потягушеньки или ладушки сопровождались песенками-приговорками. Купая ребенка, приговаривали: «С гуся вода, / С лебедя вода, / С моего дитя / Вся худоба…» И эта ритмическая пестушка тоже имела магическое значение. Мать с помощью очищающей силы воды отгоняет «худобу», произносит (в большинстве случаев даже не ведая о том) заговор-заклинание.
Детские игры, считалки, жеребьевки, заклички тоже основаны на чувстве ритма и чувстве слова. Самая обыкновенная дразнилка может стать поэтической миниатюрой: «Хотел Федя / Убить медведя, / А ему медведь: / “Федь, не сметь…”» Помимо дразнилок существуют поддевки-диалоги, поддевки-заманки, цель которых поймать, поддеть на слове: «Скажи: Двести. — Сиди, дурак, на месте» и т. д. В считалках, скороговорках, дразнилках, поддевках, издевках большое значение имеет само звучание слова — звукоряд. В этом отношении детская поэзия не знает себе равных. С помощью звукоряда в ней передается колокольный звон: «Солнышко-колоколнышко»; «Тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом»; грохот телеги: «Трах, трах, тарарах! Едет баба на волах»; топот конских копыт: «От топота копыт пыль по полю летит». В песенках-закличках с помощью звукоподражания передаются голоса птиц: «Не сей бобы! Иди по грибы! Худо тут! Худо тут» (Удод); «Чьи вы? Чьи вы? — Вшивик! Вшивик!» (Чибис).
Считалки тоже во многом основаны на «звукописании», на внутренних рифмах-созвучиях, звуковой инструментовке стиха: «Раз, два — голова; три, четыре — платье шили…» Подчас используется «заумь». Но поэтическая форма, звуковая или смысловая «заумь» никогда не бывают в детском фольклоре самоцелью. Вся система фольклорного воспитания основана на нерасторжимой связи пользы и красоты.
Детский фольклор закладывал основы не только эстетического, но и нравственного воспитания. Почти все детские сказки основаны на нравоучении, сказочный дидактизм начинается с первых же незамысловатых сюжетов сказок о животных, он присутствует и в бытовых, и в сатирических, и в волшебных, и в богатырских сказках. При этом воспитательное значение сказок, в свою очередь, неотделимо от познавательного. Сказки — художественный способ познания окружающего мира. Но любое нравоучение в них достигается не назойливой морализацией, а ненавязчиво, как бы само собой. Такая скрытая назидательность заключена почти во всех детских сказках, смысл которых порой предельно прост: нельзя без спроса выходить на улицу, нельзя пить из лужицы, нельзя быть жадным… Но ребенок даже не подозревает, что в сказках ему внушают эти педагогические табу.
Психология детей, основные законы детской логики, восприятия окружающего мира — все это учтено в детском фольклоре, в педагогическом опыте народа. Даже чувство страха использовано в сказках-страшилках как одна из форм воспитания чувств. «Страшилки» учили преодолевать страх, проходить испытание страхом.
Загадки, в свою очередь, развивали сообразительность, смекалку. Они основаны на уподоблении, метафорическом описании предмета. А некоторые загадки, как и считалки, — это еще и «живая арифметика», своеобразный способ обучения счету. Если добавить ко всему этому пословицы и поговорки, которые точно так же, с младенческих лет, учили, наставляли, приобщали к сокровищам народной мудрости, то детский фольклор предстанет именно как система комплексного воспитания.
В фольклорной педагогике, как и в природе, все развивается от простого к сложному. Сначала односюжетные сказки, затем — соединение двух-трех сюжетов и, наконец, — многосюжетные композиции волшебных и богатырских сказов, былин. Какой-то четкой, раз и навсегда установленной границы между детским и недетским фольклором не существует. Есть нижняя черта (колыбельные песни, пестушки, потешки) и верхняя — былины. Ребенок рос от колыбельных до былин, он исподволь готовился к постижению сложнейшего эпического мира. Эпос всегда был школой патриотического воспитания. Воспитания веры в непобедимость богатырей, в непобедимость Руси, осознания кровной связи с судьбами Родины.
3. Народная сказка и миф.
Сказка – один из основных жанров устного народного творчества. Она представляет собой чаще всего прозаический устный рассказ фантастического, авантюрного либо бытового плана с установкой на вымысел. Сказкой называют разные прозаические произведения : рассказы о животных, волшебные истории, авантюрные повести, сатирические анекдоты. Сначала для малыша сказка про животных – волшебная сказка — бытовая – сатирическая. Определяющей чертой сказки как эпич. произведения явл. наличие сюжета. Сказки возникли еще в эпоху мифологического сознания, а следовательно, миф, прапамять наличествуют в древнейших сказках о животных и в волшебн. сказках, где сложным образом переплетаются языческ. и хрестианск. мировидение. Сказка в шифрованной для сегодняшнего сознания форме передает представление человека о его духовном и материальном бытие и быте.
В народной сказке обязательно присутствует языческий миф, которого дети, да зачастую и многие взрослые не улавливают. Сказка о зайце и лисе:
В избе есть все составляющие мироздания. Изба ставилась на петушиной голове. Красный угол – там став. иконы и печь — святое место.
Если сказка о лисе и петухе, то петух-дом. очаг, а лиса-символ пламени, приход из леса, что-то чуждое. Есть и психолог. значение, бытовое —это не снимается. Солнечный зайчик —символ весны и тепла. А.Н Афанасьев “Народные русские сказки”-первое фундамент. издание сказок. Морозко – Мороз Иванович (Одоевского)
Переложение народной сказки - тут конфликт переносится из родового семейного плана в нравственный. Содержание сказки тоже меняется. Мороз Иванович —конкретное лицо. Происх. изменение статуса гл. персонажа. В Морозко были родственные отношения. А здесь Нянюшка, Ленивица, Рукодельница (отношение к труду).
Таким образом миф является основой, неотъемлемой состовляющей народной сказки.
Фольклористика посвятила сказке множество исследований, но определение ее как одного из жанров устного народного творчества до сих пор остается открытой проблемой. Неоднородность сказок, обширный тематический диапазон, многообразие мотивов и персонажей, в них заключенных, несчетное количество способов разрешения конфликтов действительно делают задачу жанрового определения сказки весьма сложной.
И все-таки расхождение во взглядах на сказку сопряжено с тем, что расценивается в ней как основное: установка на вымысел или стремление отразить действительность посредством вымысла.
Суть и жизнеспособность сказки, тайна ее волшебного бытия в постоянном сочетании двух элементов смысла: фантазии и правды.
На этой основе возникает классификация видов сказок, хотя и не вполне единообразная. Так, при проблемно-тематическом подходе выделяются сказки, посвященные животным, сказки о необычных и сверхъестественных событиях, приключенческие сказки, социально-бытовые, сказки-анекдоты, сказки-перевертыши и другие.
Резко очерченных границ группы сказок не имеют, но несмотря на зыбкость разграничения, такая классификация позволяет начать с ребенком предметный разговор о сказках в рамках условной "системы" – что, безусловно, облегчает работу родителей и воспитателя.
На сегодняшний день принята следующая классификация русских народных сказок:
1.Сказки о животных;
2.Волшебные сказки;
3. Бытовые сказки.
Рассмотрим подробнее каждый из видов.
Народная поэзия обнимала целый мир, ее объектом стал не только человек, но также и все живое на планете. Изображая животных, сказка придает им человеческие черты, но в то же время фиксирует и характеризует повадки, "образ жизни" и т.д. Отсюда живой, напряженный текст сказок.
Человек издавна чувствовал родство с природой, он действительно был ее частицей, борясь с нею, искал у нее защиты, сочувствуя и понимая. Очевиден и позднее привнесенный басенный, притчевый смысл многих сказок о животных.
В сказках о животных действуют рыбы, звери, птицы, они разговаривают друг с другом, объявляют друг другу войну, мирятся. В основе таких сказок лежит тотемизм (вера в тотемного зверя, покровителя рода), вылившийся в культ животного. Например, медведь, ставший героем сказок, по представлениям древних славян, мог предсказывать будущее. Нередко он мыслился как зверь страшный, мстительный, не прощающий обиды (сказка "Медведь"). Чем дальше уходит вера в то тем, чем более уверенным в своих силах становится человек, тем возможнее его власть над животным, "победа" над ним. Так происходит, например, в сказках "Мужик и медведь", "Медведь, собака и кошка". Сказки существенно отличаются от поверий о животных — в последних, большую роль играет вымысел, связанный с язычеством. Волк в повериях мудр и хитёр, медведь страшен. Сказка же теряет зависимость от язычества, становится насмешкой над животными. Мифология в ней переходит в искусство. Сказка преображается в своеобразную художественную шутку — критику тех существ, которые подразумеваются под животными. Отсюда — близость подобных сказок к басням ("Лиса и журавль", "Звери в яме").
Сказки о животных выделяются в особую группу по характеру действующих лиц. Подразделяются они по типам животных. Сюда примыкают и сказки о растениях, неживой природе (мороз, солнце, ветер), о предметах (пузырь, соломинка, лапоть).
В сказках о животных человек :
1) играет второстепенную роль (старик из сказки "Лиса крадёт рыбу из воза");
2) занимает положение, равноценное животному (мужик из сказки "Старая хлеб-соль забывается").
Возможная классификация сказки о животных.
Прежде всего, сказка о животных классифицируется по главному герою (тематическая классификация). Такая классификация приведена в указателе сказочных сюжетов мирового фольклора, составленного Арне-Томсоном и в "Сравнительном Указателе Сюжетов. Восточнославянская сказка":
1. Дикие животные.
- Лиса.
- Другие дикие животные.
2. Дикие и домашние животные
3. Человек и дикие животные.
4. Домашние животные.
5. Птицы и рыбы.
6. Другие животные, предметы, растения и явления природы.
Следующая возможная классификация сказки о животных – это структурно-семантическая классификация, которая классифицирует сказку по жанровому признаку. В сказке о животных выделяют несколько жанров. В. Я. Пропп выделял такие жанры как:
1. Кумулятивная сказка о животных.
2. Волшебная сказка о животных
3. Басня (аполог)
4. Сатирическая сказка
Е. А. Костюхин выделял жанры о животных как:
1. Комическая (бытовая) сказка о животных
2. Волшебная сказка о животных
3. Кумулятивная сказка о животных
4. Новеллистическая сказка о животных
5. Аполог (басня)
6. Анекдот.
7. Сатирическая сказка о животных
8. Легенды, предания, бытовые рассказы о животных
9. Небылицы
Пропп, в основу своей классификации сказки о животных по жанрам, пытался положить формальный признак. Костюхин же, в основу своей классификации, отчасти положил формальный признак, но в основном исследователь разделяет жанры сказки о животных по содержанию. Это позволяет глубже понять разнообразный материал сказки о животных, который демонстрирует разнообразие структурных построений, пестроту стилей, богатство содержания.
Третья возможная классификация сказки о животных является классификации по признаку целевой аудитории. Выделяют сказки о животных на:
1. Детские сказки.
- Сказки рассказанные для детей.
- Сказки рассказанные детьми.
2. Взрослые сказки.
Тот или иной жанр сказки о животных имеет свою целевую аудиторию. Современная русская сказка о животных в основном принадлежит детской аудитории. Таким образом, сказки рассказанные для детей имеют упрощенную структуру. Но есть жанр сказки о животных, который никогда не будет адресован детям – это т. н. "Озорная" ("заветная" или "порнографическая") сказка.
Около двадцати сюжетов сказок о животных - это кумулятивные сказки. Принцип такой композиции заключается в многократном повторении единицы сюжета. Томпсон, С., Болте, Й. и Поливка, И., Пропп выделяли сказки с кумулятивной композицией в особую группу сказок. Кумулятивную (цепевидную) композицию различают:
1. С бесконечным повторением:
- Докучные сказки типа "Про белого бычка".
- Единица текста включается в другой текст ("У попа была собака").
2. С Конечным повторением:
- "Репка" - нарастают единицы сюжета в цепь, пока цепь не оборвётся.
- "Петушок подавился" - происходит расплетание цепи, пока цепь не оборвётся.
- "За скалочку уточку" - предыдущая единица текста отрицается в следующем эпизоде.
Другой жанровой формой сказки о животных является структура волшебной сказки ("Волк и семеро козлят", "Кот, петух и лиса" ).
Ведущее место в сказках о животных занимают комические сказки - о проделках животных ("Лиса крадёт рыбу с саней (с воза), "Волк у проруби", "Лиса обмазывает голову тестом (сметаной) , "Битый небитого везёт" , "Лиса-повитуха" и т. д), которые влияют на другие сказочные жанры животного эпоса, особенно на аполог (басню). Сюжетное ядро комической сказки о животных составляют случайная встреча и проделка (обман, по Проппу). Иногда сочетают несколько встреч и проделок. Героем комической сказки является трикстер (тот, кто совершает проделки). Основной трикстер русской сказки - лиса (в мировом эпосе - заяц). Жертвами её обычно бывают волк и медведь. Замечено, что если лиса действует против слабых, она проигрывает, если против сильных – выигрывает. Это идёт из архаического фольклора. В современной сказке о животных победа и поражение трикстера нередко получает моральную оценку. Трикстеру в сказке противопоставлен простофиля. Им может быть и хищник (волк, медведь), и человек, и животное-простак, вроде зайца.
Значительная часть сказок о животных занимает аполог (басня), в которой выступает не комическое начало, а нравоучительное, морализующее. При этом аполог не обязательно должен иметь мораль в виде концовки. Мораль вытекает из сюжетной ситуаций. Ситуации должны быть однозначными, чтобы легко сформировать моральные выводы. Типичными примерами аполога являются сказки, где происходит столкновение контрастных персонажей (Кто трусливее зайца?; Старя хлеб-соль забывается; Заноза в лапе медведя (льва). Апологом можно также считать такие сюжеты, которые были известны в литературной басне с античных времён (Лиса и кислый виноград; Ворона и лисица и многие другие). Аполог - сравнительно поздняя форма сказок о животных. Относиться ко времени, когда моральные нормы уже определились и подыскивают для себя подходящую форму. В сказках этого типа трансформировались лишь немногие сюжеты с проделками трикстеров, часть сюжетов аполога (не без влияния литературы) выработал сам. Третий путь развития аполога - это разрастание паремии (пословицы и поговорки. Но в отличие от паремии, в апологе аллегория не только рациональна, но и чувствительна.
Рядом с апологом стоит так называемая новеллистическая сказка о животных, выделенная Е. А. Костюхиным. Новелла в животной сказке - это рассказ о необычных случаях с довольно развитой интригой, с резкими поворотами в судьбе героев. Тенденция к морализации определяет судьбу жанра. В нём более определённая мораль, чем в апологе, комическое начало приглушено, либо совсем снято. Озорство комической сказки о животных заменено в новелле иному содержанию - занимательному. Классический пример новеллистической сказки о животных - это "Благодарные звери". Большинство сюжетов фольклорной новеллы о животных складываются в литературе, а потом переходят в фольклор. Лёгкий переход этих сюжетов связан с тем, что сами литературные сюжеты складываются на фольклорной основе.
Говоря о сатире в сказках о животных, надо сказать, что литература некогда дала толчок к развитию сатирической сказки. Условие для появлении сатирической сказки возникает в позднем средневековье. Эффект сатирического в фольклорной сказке достигается тем, что в уста животных вкладывается социальная терминология (Лиса-исповедница; Кот и дикие животные). Особняком стоит сюжет "Ёрш Ершович", которая является сказкой книжного происхождения. Поздно появившись в народной сказке сатира в ней не закрепилась, так как в сатирической сказке легко можно убрать социальную терминологию.
Так в XIX веке сатирическая сказка непопулярна. Сатира внутри сказки о животных - это лишь акцент в крайне незначительной группе сюжетов о животных. И на сатирическую сказку повлияли законы животной сказки с проделками трикстера. Сатирическое звучание сохранилась в сказках, где в центре трикстер, а где была полнейшая нелепица происходящего, то сказка становилась небылицей.
Сказки волшебного типа включают в себя волшебные, приключенческие, героические. В основе таких сказок лежит чудесный мир. Чудесный мир – это предметный, фантастический, неограниченный мир. Благодаря неограниченной фантастике и чудесному принципу организации материала в сказках с чудесным миром возможного "превращения", поражающие своей скоростью (дети растут не по дням, а по часам, с каждым днем все сильнее или краше становятся). Не только скорость процесса ирреальна, но и сам его характер (из сказки "Снегурочка". "Глядь, у Снегурочки губы порозовели, глаза открылись. Потом стряхнула с себя снег и вышла из сугроба живая девочка". "Обращение" в сказках чудесного типа, как правило, происходят с помощью волшебных существ или предметов.
В основном волшебные сказки древнее других, они несут следы первичного знакомства человека с миром, окружающим его.
Волшебная сказка имеет в своей основе сложную композицию, которая имеет экспозицию, завязку, развитие сюжета, кульминацию и развязку.
В основе сюжета волшебной сказки находится повествование о преодолении потери или недостачи, при помощи чудесных средств, или волшебных помощников. В экспозиции сказки присутствуют стабильно 2 поколения - старшее(царь с царицей и т.д.) и младшее - Иван с братьями или сёстрами. Также в экспозиции присутствует отлучка старшего поколения. Усиленная форма отлучки - смерть родителей. Завязка сказки состоит в том, что главный герой или героиня обнаруживают потерю или недостачу или же здесь присутствую мотивы запрета, нарушения запрета и последующая беда. Здесь начало противодействия, т.е. отправка героя из дома.
Развитие сюжета — это поиск потерянного или недостающего.
Кульминация волшебной сказки состоит в том, что главный герой, или героиня сражаются с противоборствующей силой и всегда побеждают её (эквивалент сражения — разгадывание трудных задач, которые всегда разгадываются).
Развязка — это преодоление потери, или недостачи. Обычно герой (героиня) в конце "воцаряется" — то есть приобретает более высокий социальный статус, чем у него был в начале.
В.Я. Пропп вскрывает однообразие волшебной сказки на сюжетном уровне в чисто синтагматическом плане. Он открывает инвариантность набора функций (поступков действующих лиц), линейную последовательность этих функций, а также набор ролей, известным образом распределённых между конкретными персонажами и соотнесённых с функциями. Функции распределяются среди семи персонажей:
• антагониста (вредителя),
• дарителя
• помощника
• царевны или её отца
• отправителя
• героя
• ложного героя.
Мелетинский, выделяя пять групп волшебных сказок, пытается решить вопрос исторического развития жанра вообще, и сюжетов в частности. В сказке присутствуют некоторые мотивы, характерные для тотемических мифов. Совершенно очевидно мифологическое происхождение универсально распространённой волшебной сказки о браке с чудесным "тотемным" существом, временно сбросившим звериную оболочку и принявшим человеческий облик ("Муж ищет изчезнувшую или похищенную жену (жена ищет мужа)", "Царевна-лягушка", "Аленький цветочек" и др.). Сказка о посещении иных миров для освобождения находящихся там пленниц ("Три подземных царства" и др.). Популярные сказки о группе детей, попадающих во власть злого духа, чудовища, людоеда и спасающихся благодаря находчивости одного из них ("Мальчик-с-пальчик у ведьмы" и др.), или об убийстве могучего змея — хтонического демона ("Победитель змея" и др.). В волшебной сказке активно разрабатывается семейная тема ("Золушка" и др.). Свадьба для волшебной сказки становится символом компенсации социально обездоленного("Сивко-Бурко"). Социально обездоленный герой (младший брат, падчерица, дурак) в начале сказки, наделённый всеми отрицательными характеристиками со стороны своего окружения, наделяется в конце красотой и умом ("Конёк-горбунок"). Выделяемая группа сказок о свадебных испытаниях, обращает внимание на повествование о личных судьбах. Новеллистическая тема в волшебной сказке не менее интересна, чем богатырская. Пропп классифицирует жанр волшебной сказки по наличию в основном испытании "Битвы - Победы" или по наличию "Трудной задачи - Решение трудной задачи". Логичным развитием волшебной сказки стала сказка бытовая.
Характерной приметой бытовых сказок становится воспроизведение в них обыденной жизни. Конфликт бытовой сказки часто состоит в том, что порядочность, честность, благородство под маской простоватости и наивности противостоит тем качествам личности, которые всегда вызывали у народа резкое неприятие (жадность, злоба, зависть).
Как правило, в бытовых сказках больше иронии и самоиронии, поскольку Добро торжествует, но акцентированы случайность или единичность его победы.
Характерна пестрота бытовых сказок: социально-бытовые, сатирико-бытовые, новэллистические и другие. В отличии от волшебных сказок, бытовая сказка содержит более значимый элемент социальной и нравственной критики, она определеннее в своих общественных предпочтениях. Похвала и осуждение в бытовых сказках звучат сильнее.
В последнее время в методической литературе стали появляться сведения о новом типе сказок – о сказках смешанного типа. Конечно, сказки этого типа существуют давно, но им не придавали большого значения, так как забыли, насколько они могут помочь в достижении воспитательных, образовательных и развивающих целей. Вообще, сказки смешанного типа – это сказки переходного типа.
В них совмещаются признаки присущие как сказкам с чудесным миром, бытовым сказкам. Проявляются также элементы чудесного в виде волшебных предметов, вокруг которых группируется основное действие.
Сказка в разных формах и масштабах стремится к воплощению идеала человеческого существования.
Вера сказки в самоценность благородных человеческих качеств, бескомпромиссное предпочтение Добра основаны так же и на призыве к мудрости, активности, к подлинной человечности.
Сказки расширяют кругозор, пробуждают интерес к жизни и творчеству народов, воспитывают чувство доверия ко всем обитателям нашей Земли, занятым честным трудом.
Композиция сказки:
1. Зачин. (“В некотором царстве, в некотором государстве жили-были…”).
2. Основная часть.
3. Концовка. (“Стали они жить – поживать и добра наживать” или “Устроили они пир на весь мир…”).
Существенными для отличия волшебной сказки от сказки другого жанра являются ее композиционные особенности: замкнутость сказочного действия, троекратные повторы, типичные сказочные зачины и концовки, особенное пространственно временное построение и др. Поэтому при изучении волшебных сказок нужно уделить внимание и их композиции.
Мы выделили следующие основные направления работы с детьми в этом плане:
Для понимания смысла русских народных “животных” сказок необходима работа над их сюжетной организацией и композицией.
Сюжет анималистических сказок характеризуется ясностью, четкостью и простотой: “Сказки о животных строятся на элементарных действиях, лежащих в основе повествования, представляющих собой более или менее ожидаемый или неожидаемый конец, известным образом подготовленный. Эти простейшие действия представляют собой явления психологического порядка…”1. Анималистические сказки отличаются небольшим объемом, стойкостью сюжетной схемы и лаконизмом художественных средств выражения2.
Композиция русских сказок о животных также отличается простотой и прозрачностью. Нередко они являются одноэпизодными (“Лиса и журавль”, “Журавль и цапля” и др.). В этом случае для них характерна гиперболизация основных свойств и черт персонажа, определяющая необычность, фантастичность их поступков3.
Однако гораздо чаще встречаются сказки с контаминированными сюжетами, основанными на последовательном сцеплении однотемных сюжетных звеньев-мотивов. События в них связываются аналогичными по характеру действиями сквозных персонажей: так, в сказке “Лиса и волк” контаминированы три сюжетных мотива – “Лиса крадет рыбу из саней”, “Волк у проруби”, “Битый небитого везет”. Многоэпизодность, как правило, не осложняет композиции, поскольку речь обычно идет об однотипных действиях персонажей, совершаемых в разных сюжетных ситуациях.
Первостепенно важным направлением работы с детьми над анималистическими сказками на данном этапе является анализ сюжета по “сюжетным вехам”4, т.е. выделение таких его компонентов, как экспозиция (если есть), завязка, развитие действия (в первом случае это один эпизод, во втором – соединение нескольких эпизодов, расположенных по нарастающей), кульминация и развязка.
Вторым направлением работы на данном этапе является анализ композиционного строения сказок о животных, основанный на выделении сюжетных эпизодов, обнаружении идейно-смысловой и эмоциональной связи между ними, уяснения динамики сюжетно-композиционного строения и роли ее в выражении общей идеи сказки.
Метафора http://ru.wikipedia.org/wiki/Метафора
Метонимия http://ru.wikipedia.org/wiki/Метонимия
Синекдоха http://ru.wikipedia.org/wiki/Синекдоха
Гипербола http://ru.wikipedia.org/wiki/Гипербола_(риторика)
Литота http://ru.wikipedia.org/wiki/Литота
Сравнение http://ru.wikipedia.org/wiki/Сравнение_(риторика)
Перифраз http://ru.wikipedia.org/wiki/Перифраз
Аллегория http://ru.wikipedia.org/wiki/Аллегория
Олицетворение http://ru.wikipedia.org/wiki/Олицетворение
Ирония http://ru.wikipedia.org/wiki/Ирония
Пафос http://ru.wikipedia.org/wiki/Пафос_(риторика)
Сарказм http://ru.wikipedia.org/wiki/Сарказм
Антономасия http://ru.wikipedia.org/wiki/Антономасия
Иносказание http://ru.wikipedia.org/wiki/Иносказание
Для разворачивания материала и создания образа в условиях вечного для художника дефицита времени и выразительных средств, человечество выработало за века определенные обобщенные способы, приемы, основанные на психологических закономерностях. Открыты они были еще древнегреческими риторами и с тех пор успешно используются во всех искусствах. Эти приемы называются ТРОПАМИ (от греч. Tropos - поворот, направление). Использование тропа в художественном тексте (напомню, что любой экранный текст, в т.ч. и визуальный, не зависимо от желания автора воспринимается как художественный) приводит к сдвигу семантического значения объекта, т.е. одновременному считыванию его как прямого, так и переносного значения. Надо ли говорить, что второе является для нас основным. Допустим, взлетающий голубь, корме основной информации, может одновременно считываться и как «отлетевшая душа» (напр. после выстрела), как «освобождение» персонажа или как его «становление на крыло». Смыслов может быть множество. Правда, для того, чтобы это произошло, а тем более считалось именно так, как задумано автором, необходимы отдельные усилия по выстраиванию семантического ряда. И прежде всего, в монтаже. Тропы – не рецепты, но помощники, наработанные и проверенные за века. Вот они:
ТРОП
Троп - это слово или выражение, употребляемое в переносном значении для создания художественного образа и достижения большей выразительности. К тропам относятся такие приемы, как эпитет, сравнение, олицетворение, метафора, метонимия, иногда к ним относят гиперболы и литоты. Ни одно художественное произведение не обходится без тропов. Художественное слово - многозначное; писатель создает образы, играя значениями и сочетаниями слов, используя окружение слова в тексте и его звучание, - все это составляет художественные возможности слова, которое является единственным инструментом писателя или поэта.
Обратите внимание! При создании тропа слово всегда используется в переносном значении.
1. PAST PRO TOTO
Целое через часть, часть вместо целого.
Простейший пример - ср. и кр. планы или деталь. Звук вместо объекта или действия.
2. АЛЛЕГОРИЯ
Иносказание, выражение отвлеченного, абстрактного понятия через конкретику.
Правосудие - Фемида; муравьи, пчелки, пауки и т.д. - примитивный перенос выражающий некое отвлеченное качество: трудолюбие, коварство и т.д. (Эзопов язык). У Эйзенштейна: бараны - солдаты, или в “Виват, Мексика” - финальная игра с масками. Более сложный вариант: гроза в “Грозе” Островского и буря в “Короле Лире” у Шекспира. Но на экране аллегория часто воспринимается как лобовое примитивное решение.
3. АНАЛОГИЯ
Совпадение по сходству, установление соответствий.
Дон Кихот - готический замок, толстяк - бочка и т.д. Человек бросает камень - он падает в реку. В следующем кадре на кр. пл. другой человек тоже бросает камень - мы уже знаем куда он полетит, реку можно не показывать.
4. АНОМАЗИЯ
Замена имени лица предметом.
Примитивный вариант: в романе “12 стульев” на спектакле “Женитьба” вместо экзекутора Яичницы выносят яичницу на сковородке. Или: герой жестко связывается по ассоциации с чашкой, вместо показа его гибели - разбивается чашка. Или горшок с цветком в фильме «Леон-киллер». Связанная с героем-смертником тюремная камера и она же пустая в финале, после отклонения кассационной жалобы в фильме «Высший суд» Г. Франка. Девушка рвет фотографию изменщика как бы уничтожая его.
5. АНТИТЕЗА
Контрастное сопоставление противоположностей.
Собственно, любой драматургический конфликт, в т.ч. и экранный – уже антитеза.
6. АППЛИФИКАЦИЯ
Перечисление и нагромождение (однородных деталей, определений и т.д.).
Сравните в тексте: ”Зал был наполнен разноцветными шарами, которые летали над головами”; и: “Зал был наполнен красными и синими, желтыми и фиолетовыми, розовыми, зелеными, голубыми, оранжевыми шарами, которые взлетали, плыли, кружились, парили над головами”. Это мощный прием акцентировки, в т.ч. и на экране: например, показ одного объекта с разных ракурсов и в разных крупностях или серия характерных деталей
7. ГИПЕРБОЛА
Преувеличение.
Максимум: разбитая чашка как разрушение мира или из непотушенного окурка - мировой пожар. “Летел комарище, сел на дубище...”, и т.д.
8. ЛИТОТА
Преуменьшение (обратное гиперболе)
Максимум: всемирный потоп как наливание чая в блюдце или превращение льва в насекомое, и т.д.
9. МЕТАФОРА
Раскрытие одного явления через другое.
Чеховская чайка - Нина Заречная, Счастье - синяя птица и т.п.
10. МЕТОНИМИЯ
Установление связей по смежности, т.е. ассоциирование по сходным признакам.
Напр. театр и церковь как публичное действо в фильме “Пономаре”. Или два героя-антипода говорят одни и те же слова, и мы понимаем, что они борются не за идею, а за власть (вспомните предвыборные компании) и т.д. У Швейцера в фильме “Крейцерова соната”: молодожены в купе укладываются спать, следующий кадр - поршень паровоза.
11. НАЛОЖЕНИЕ
Прямой и переносный смыслы в одном явлении.
Сфинкс: человек-лев. Мадонна у Леонардо: одновременно и мать, и Богородица. Умывание рук Пилата и т.п.
12. ОКСИМОРОН
Соотнесение по контрасту
Простейший вариант: свет и тьма, “Принц и нищий”, Иван-царевич и Кащей.
13. ОТРИЦАНИЕ ОТРИЦАНИЯ
Доказательство то обратного.
Проигрыш и самодискредитация антигероя, моральная победа героя истинного, не смотря на его смерть и т.д.
14. РЕФРЕН
Повтор, усиливающий выразительность или силу воздействия.
В тексте: “Самый большой” и “самый-самый-самый большой”. На экране: повтор забитого гола в спорте. Дистанцированный рефрен: напр. повтор опорного кадра или монт. фразы в нескольких местах ленты: колокола в “Пономаре” проходы поездов у Ю. Шиллера в “Эхе уходящих поездов” и т.п.
15. СИНЕГДОХА
Большее вместо меньшего и меньшее вместо большего.
В лит-ре - “Тараканище” (великан-таракан и испугавшиеся его большие звери, ставшие от страха маленькими).
16. ХИАЗМ
Нормальный порядок в одном и перевертыш в другом (гэг).
Великан, разрушающий кулаком замок, увидев мышь, плачет от страха. В бар врываются гангстеры, все поднимают руки и стрелки на часах тоже поднимаются на без 10-ти 2 и т.п.
17. ЭЛИПСИС
Художественно выразительный пропуск (некоторой части или фазы события, движения и т.п.).
Герой говорит: “Я хочу сделать это!”, а в следующем кадре мы видим готовый результат. Или у Рязанова в “Вокзале на двоих”: герои расстаются, следующий кадр - он моет пол в бараке. Примитив приема – эффект «стробоскопа».
18. ЭФЕМИЗМ
Замещение грубого изящным.
Как в той объяснительной: “Он пнул меня в место между спиной и задней стороной колена”. Или тот же поршень паровоза у Швейцера.
Еще раз напомню, что ВСЕ художественные приемы одинаково работают в любом жанре и не зависят от материала. Их отбор и уместность использования определяются авторской стилистикой, вкусом и конкретным способом разработки каждой конкретной вещи.
1. Основной вопрос
Что значит конкретно исследовать сказку, с чего начать? Если мы ограничимся сопоставлением сказок друг с другом, мы останемся в рамках компаративизма. Мы хотим расширить рамки изучения и найти историческую базу, вызвавшую к жизни волшебную сказку. Такова задача исследования исторических корней волшебной сказки, сформулированная пока в самых общих чертах.
На первых порах кажется, что в постановке этой задачи нет ничего нового. Попытки изучать фольклор исторически были и раньше. Русская фольклористика знала целую историческую школу во главе со Всеволодом Миллером. Так, Сперанский говорит в своем курсе русской устной словесности: "Мы, изучая былину, стараемся угадать тот исторический факт, который лежит в ее основе, и, отправляясь от этого предположения, доказываем тождество сюжета былины с каким-нибудь известным нам событием или их кругом" (Сперанский 222). Ни угадывать исторических фактов, ни доказывать их тождества с фольклором мы не будем. Для нас вопрос стоит принципиально иначе. Мы хотим исследовать, каким явлениям (а не событиям) исторического прошлого соответствует русская сказка и в какой степени оно ее действительно обусловливает и вызывает. Другими словами, наша цель — выяснить источники волшебной сказки в исторической действительности. Изучение генезиса явления еще не есть изучение истории этого явления. Изучение истории не может быть произведено сразу — это дело долгих лет, дело не одного лица, это дело поколений, дело зарождающейся у нас марксистской фольклористики. Изучение генезиса есть первый шаг в этом направлении. Таков основной вопрос, поставленный в этой работе.
2. Значение предпосылок
Каждый исследователь исходит из каких-то предпосылок, имеющихся у него раньше, чем он приступает к работе. Веселовский еще в 1873 году указывал на необходимость прежде всего уяснить себе свои позиции, критически отнестись к своему методу (Веселовский 1938, 83-128). На примере книги Губернатиса "Зоологическая мифология" ("Zoological Mythology"), Веселовский показал, как отсутствие самопроверки ведет к ложным заключениям, несмотря на всю эрудицию и комбинаторские способности автора работы.
Здесь следовало бы дать критический очерк истории изучения сказки. Мы этого делать не будем. История изучения сказки излагалась не раз, и нам нет необходимости перечислять труды. Но если спросить себя, почему до сих пор нет вполне прочных и всеми признанных результатов, то мы увидим, что часто это происходит именно оттого, что авторы исходят из ложных предпосылок.
Так называемая мифологическая школа исходила из предпосылки, что внешнее сходство двух явлений, внешняя аналогия их свидетельствует об их исторической связи. Так, если герой растет не по дням, а по часам, то быстрый рост героя якобы отряжает быстрый рост солнца, взошедшего на горизонте (Frobenius 1898, 242). Во-первых, однако, солнце для глаз не увеличивается, а уменьшается, во-вторых же, аналогия не то же самое, что историческая связь.
Одной из предпосылок так называемой финской школы было предположение, что формы, встречающиеся чаще других, вместе с тем присущи исконной форме сюжета. Не говоря уже о том, что теория архетипов сюжета сама требует доказательств, мы будем иметь случай неоднократно убеждаться, что самые архаические формы встречаются как раз очень редко, и что они часто вытеснены новыми, получившими всеобщее распространение (Никифоров 1926).
Таких примеров можно указать очень много, причем выяснить ошибочность предпосылок в большинстве случаев совсем не трудно. Спрашивается, отчего же сами авторы не видели своих столь ясных для нас ошибок? Мы не будем их в этих ошибках винить — их делали величайшие ученые; дело в том, что они часто не могли мыслить иначе, что их мысли обусловлены эпохой, в которую они жили, и классом, к которому они принадлежали. Вопрос о предпосылках в большинстве случаев даже не ставился, и голос гениального Веселовского, который сам неоднократно пересматривал свои предпосылки и переучивался, остался гласом вопиющего в пустыне.
Для нас же отсюда вытекает следствие, что нужно тщательно проверить свои предпосылки до начала исследования.
3. Выделение волшебных сказок
Мы хотим найти, исследовать исторические корни волшебной сказки. О том, что мыслится под историческими корнями, будет сказано ниже. Раньше, чем это сделать, необходимо оговорить термин "волшебная сказка". Сказка настолько богата и разнообразна, что изучать все явление сказки целиком во всем его объеме и у всех народов невозможно. Поэтому материал должен быть ограничен, и я ограничиваю его волшебными сказками. Это означает, что у меня есть предпосылка, что существуют какие-то особые сказки, которые можно назвать волшебными. Действительно, такая предпосылка у меня есть. Под волшебными я буду понимать те сказки, строй которых изучен мной в "Морфологии сказки". В этой книге жанр волшебной сказки выделен достаточно точно. Здесь будет изучаться тот жанр сказок, который начинается с нанесения какого-либо ущерба или вреда (похищение, изгнание и др.) или с желания иметь что-либо (царь посылает сына за жар-птицей) и развивается через отправку героя из дома, встречу с дарителем, который дарит ему волшебное средство или помощника, при помощи которого предмет поисков находится. В дальнейшем сказка дает поединок с противником (важнейшая форма его — змееборство), возвращение и погоню. Часто эта композиция дает осложнение. Герой уже возвращается домой, братья сбрасывают его в пропасть. В дальнейшем он вновь прибывает, подвергается испытанию через трудные задачи и воцаряется и женится или в своем царстве или в царстве своего тестя. Это — краткое схематическое изложение композиционного стержня, лежащею в основе очень многих и разнообразных сюжетов. Сказки, отражающие эту схему, будут здесь называться волшебными, и они-то и составляют предмет нашего исследования.
Итак, первая предпосылка гласит: среди сказок имеется особая категория сказок, обычно называемых волшебными. Эти сказки могут быть выделены из других и изучаться самостоятельно. Самый факт выделения может вызвать сомнения. Не нарушен ли здесь принцип связи, в которой мы должны изучать явления? Однако в конечном итоге все явления мира связаны между собой, между тем наука всегда выделяет явления, подлежащие ее изучению, из числа других явлений. Все дело в том, где и как здесь проводится граница.
Хотя волшебные сказки и составляют часть фольклора, но они не представляют собой такой части, которая была бы неотделима от этого целого. Они не то же, что рука по отношению к телу или лист по отношению к дереву. Они, будучи частью, вместе с тем составляют нечто целое и берутся здесь как целое.
Изучение структуры волшебных сказок показывает тесное родство этих сказок между собой. Родство это настолько тесно, что нельзя точно отграничить один сюжет от другого. Это приводит к двум дальнейшим, весьма важным предпосылкам. Во-первых: ни один сюжет волшебной сказки не может изучаться без другого, и во-вторых: ни один мотив волшебной сказки не может изучаться без его отношения к целому.
Этим работа становится принципиально на новый путь.
До сих пор работа обычно велась так: брался один какой-нибудь мотив, или один какой-нибудь сюжет, собирались по возможности все записанные варианты, а затем из сопоставления и сравнения материалов делались выводы. Так, Поливка изучал формулу "русским духом пахнет", Радермахер — мотив о проглоченных и извергнутых китом, Баумгартен — мотив о запроданных черту ("отдай, чего дома не знаешь") и т. д. (Polivka 1924, 1–4; Radermacher 1906; Baumgarten 1915). Авторы ни к каким выводам не приходят и от выводов отказываются.
Точно так же изучаются отдельные сюжеты. Так, Макензен изучал сказку о поющей косточке, Лильеблад — о благодарном мертвеце, и т. д. (Mackensen 1923; Liljeblad 1927) Таких исследований имеется довольно много, они сильно продвинули наше знание распространенности и жизни отдельных сюжетов, но вопросы происхождения в этих работах не решены. Поэтому мы пока совершенно отказываемся от посюжетного изучения сказки. Волшебная сказка для нас есть нечто целое, все сюжеты ее взаимно связаны и обусловлены. Этим же вызвана невозможность изолированного изучения мотива. Если бы Поливка собрал не только все разновидности формулы "русским духом пахнет", а задался бы вопросом, кто издает это восклицание, при каких условиях оно издается, кого этим возгласом встречают и т. д., т. е. если бы он изучал его в связи с целым, то, очень возможно, он пришел бы к верному заключению. Мотив может быть изучаем только в системе сюжета, сюжеты могут изучаться только в их связях относительно друг друга.
4. Сказка как явление надстроечного характера
Таковы предпосылки, почерпнутые из предварительного изучения структуры волшебной сказки. Но этим дело не ограничивается.
Выше было указано, что предпосылки, из которых исходят авторы, часто являются продуктом эпохи, в которую жил исследователь.
Мы живем в эпоху социализма. Наша эпоха также выработала свои предпосылки, на основании которых надо изучать явления духовной культуры. Но в отличие от предпосылок других эпох, приводящих гуманитарные науки в тупик, наша эпоха создала предпосылки, выводящие гуманитарные науки на единственно правильный путь.
Предпосылка, о которой здесь идет речь, есть общая предпосылка для изучения исторических явлений: "Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще" (Маркс, Энгельс 13; 7). Отсюда совершенно ясно вытекает, что мы должны найти в прошлом тот способ производства, который обусловливает сказку.
Каков же был этот способ производства? Достаточно самого беглого знакомства со сказкой, чтобы сказать, что, например, капитализм волшебной сказки не обусловливает. Это, конечно, не означает, что капиталистический способ производства сказкой не отражен. Наоборот, мы здесь найдем и жестокого заводчика, и алчного попа, и офицер-секуна ("секун-майор"), и поработителя-барина, и беглого солдата, и нищее, пьяное и разоренное крестьянство. Здесь надо подчеркнуть, что речь идет именно о волшебных, а не новеллистических сказках. Настоящая же волшебная сказка с крылатыми конями, с огненными змеями, фантастическими царями и царевнами и т. д. явно не обусловлена капитализмом, явно древнее его. Не теряя лишних слов, скажем, что волшебная сказка древнее и феодализма — это будет видно из всего хода исследования.
Однако что же получилось? Получилось, что сказка не соответствует той форме производства, при которой она широко и прочно существует. Объяснение этого несоответствия мы также найдем у Маркса. "С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке" (там же). Слова "более или менее быстро" очень важны. Изменение в идеологии происходит не всегда сразу после изменения экономических основ. Получается «несоответствие», чрезвычайно интересное и ценное для исследователя. Оно означает, что сказка создалась на основе докапиталистических форм производства и социальной жизни, а каких именно — это и должно быть исследовано.
Вспомним, что именно такого рода несоответствие позволило Энгельсу пролить свет на происхождение семьи. Цитируя Моргана и ссылаясь на Маркса, Энгельс в "Происхождении семьи" пишет: ""Семья", — говорит Морган, — "активное начало; она никогда не остается неизменной, а переходит от низшей формы к высшей, по мере того как общество развивается от низшей ступени к высшей. Напротив, системы родства пассивны; лишь через долгие промежутки времени они регистрируют прогресс, проделанный за это время семьей, и претерпевают радикальные изменения лишь тогда, когда семья уже радикально изменилась". "И точно так же, — прибавляет Маркс, — обстоит дело с политическими, юридическими, религиозными, философскими системами вообще" (21, 36). Прибавим от себя, что точно так же обстоит дело со сказкой.
Итак, возникновение сказки связано не с тем производственным базисом, на котором ее стали записывать с начала XIX века. Это приводит нас к следующей предпосылке, которая пока формулируется в очень общей форме: сказку надо сравнивать с исторической действительностью прошлого и в ней искать корней ее.
Такая предпосылка содержит нераскрытое понятие "исторического прошлого". Если историческое прошлое пони/дать так, как его понимал Всеволод Миллер, то, очень возможно, мы придем к тому же, к чему пришел он, утверждая, например, что змееборство Добрыни Никитича сложилось на основе исторического факта крещения Новгорода.
Нам, следовательно, необходимо расшифровать понятие исторического прошлого, определить, что именно из этого прошлого необходимо для объяснения сказки.
5. Сказка и социальные институты прошлого
Если сказка рассматривается как продукт, возникший на известном производственном базисе, то ясно, что нужно рассмотреть, какие формы производства в ней отражены.
Непосредственно в сказке производят очень мало и редко. Земледелие играет минимальную роль, охота отражена шире. Пашут и сеют обычно только в начале рассказа. Начало легче всего подвергается изменениям. В дальнейшем же повествовании большую роль играют стрельцы, царские или вольные охотники, большую роль играют всякого рода лесные животные.
Однако исследование форм производства в сказке только со стороны его объекта или техники мало продвигает нас в изучении источников сказки. Важна не техника производства как таковая, а соответствующий ей социальный строй. Так мы получаем первое уточнение понятия исторического прошлого по отношению к сказке. Все исследование сводится к тому, чтобы определить, при каком социальном строе создались, отдельные мотивы и вся сказка.
Но «строй» — понятие очень общее. Нужно брать конкретные проявления этого строя. Одним из таких проявлений строя являются институты этого строя. Так, нельзя сравнивать сказку с родовым строем, но можно сравнивать некоторые мотивы сказки с институтами родового строя, поскольку они в ней отразились или обусловлены им. Отсюда вытекает предпосылка, что сказку нужно сравнивать с социальными институтами прошлого и в ней искать корней ее. Этим вносится дальнейшее уточнение в понятие исторического прошлого, в котором надо искать происхождение сказки. Так, например, мы видим, что в сказке содержатся иные формы брака, чем сейчас. Герой ищет невесту вдалеке, а не у себя. Возможно, что здесь отразились явления экзогамии: очевидно, невесту почему-то нельзя брать из своей среды. Поэтому формы брака в сказке должны быть рассмотрены и должен быть найден тот строй, тот этап или фазис или стадия общественного развития, на котором эти формы действительно имелись. Далее мы, например, видим, что герой очень часто воцаряется. Чей же престол занимает герой? Окажется, что герой занимает престол не своего отца, а своего тестя, которого при этом он очень часто убивает. Тут возникает вопрос о том, какие формы преемственности власти отражены сказкой. Одним словом, мы исходим из предпосылки, что сказка сохранила следы исчезнувших форм социальной жизни, что эти остатки нужно изучить, и что такое изучение вскроет источники многих мотивов сказки.
Но это, конечно, не все. Многие мотивы сказки, правда, объясняются тем, что они отражают некогда имевшиеся институты, но есть мотивы, которые ни с какими институтами непосредственно не связаны. Следовательно, данной области как материала для сравнения недостаточно. Не все объясняется наличием тех или иных институтов.
6. Сказка и обряд
Уже давно замечено, что сказка имеет какую-то связь с областью культов, с религией. Строго говоря, культ, религия, также может быть назван институтом. Однако подобно тому, как строй манифестируется в институтах, институт религии манифестируется в известных культовых действиях; каждое такое действие уже не может быть названо институтом, и связь сказки с религией может быть выделена в особый вопрос, вытекающий из связи сказки с социальными институтами. Энгельс в «Анти-Дюринге» совершенно точно сформулировал сущность религии. "Но ведь всякая религия является не чем иным, как фантастическим отражением в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в их повседневной жизни, — отражением, в котором земные силы принимают форму неземных. В начале истории объектами этого отражения являются прежде всего силы природы… Но вскоре, наряду с силами природы, вступают в действие также и общественные силы, — силы, которые противостоят человеку в качестве столь же… необъяснимых для него, как и силы природы… Фантастические образы, в которых первоначально отражались только таинственные силы природы, приобретают теперь также и общественные атрибуты и становятся представителями исторических сил" (328–329).
Но так же, как нельзя сравнивать сказку с каким-то социальным строем вообще, ее нельзя сравнивать с религией вообще, а нужно сравнивать ее с конкретными проявлениями этой религии. Энгельс устанавливает, что религия есть отражение сил природы и общественных сил. Отражение это может быть двояким: оно может быть познавательным и выливаться в догматах или учениях, оно манифестируется в способах объяснения мира или оно может быть волевым и выливаться в актах или действиях, имеющих целью воздействовать на природу и подчинить ее себе. Такие действия мы будем называть обрядами и обычаями.
Обряд и обычай — не то же самое. Так, если людей хоронят через сожжение, то это обычай, а не обряд. Но обычай обставляется обрядами, и разделять их — методически неправильно.
Сказка сохранила следы очень многих обрядов и обычаев: многие мотивы только через сопоставление с обрядами получают свое генетическое объяснение. Так, например, в сказке рассказывается, что девушка закапывает кости коровы в саду и поливает их водой (Аф. 100). Такой обычай или обряд действительно имелся. Кости животных почему-то не съедались и не уничтожались, а закапывались (Пропп 1934). Если бы нам удалось показать, какие мотивы восходят к подобным обрядам, то происхождение этих мотивов до известной степени уже было бы объяснено. Нужно систематически изучить эту связь сказки с обрядами.
Такое сопоставление может оказаться гораздо труднее, чем это кажется на первый взгляд. Сказка — не хроника. Между сказкой и обрядом имеются различные формы отношений, различные формы связи, и эти формы должны быть кратко рассмотрены.
7. Прямое соответствие между сказкой и обрядом
Самый простой случай — это полное сов падение обряда и обычая со сказкой. Этот случай встречается редко. Так, в сказке закапывают кости, и в исторической действительности это тоже именно так и делали. Или: в сказке рассказывается, что царских детей запирают в подземелье, держат их в темноте, подают им пишу так, чтобы этого никто не видел, и в исторической действительности это тоже именно так и делалось. Нахождение этих параллелей чрезвычайно важно для фольклориста. Эти соответствия необходимо разработать, и тогда часто может оказаться, что данный мотив восходит к тому или иному обряду или обычаю, и генезис его может быть объяснен.
8. Переосмысление обряда сказкой
Но, как уже указано, такое прямое соответствие между сказкой и обрядом встречается не так часто. Чаще встречается другое соотношение, другое явление, явление, которое можно назвать переосмыслением обряда. Под переосмыслением здесь будет пониматься замена сказкой одного какого-нибудь элемента (или нескольких элементов) обряда, ставшего в силу исторических изменений ненужным или непонятным, — другим, более понятным. Таким образом переосмысление обычно связано с деформацией, с изменением форм. Чаще всего изменяется мотивировка, но могут подвергаться изменению и другие составные части обряда. Так, например, в сказке рассказывается, что герой зашивает себя в шкуру коровы или лошади, чтобы выбраться из ямы или попасть в тридесятое царство. Его затем подхватывает птица и переносит шкуру вместе с героем на ту гору или за то море, куда герой иначе не может попасть. Как объяснить происхождение этого мотива? Известен обычай зашивать в шкуру покойников. Восходит ли данный мотив к этому обычаю или нет? Систематическое изучение данного обычая и сказочного мотива показывает их несомненную связь: совпадение получается полное, не только по внешним формам, но и по внутреннему содержанию, по смыслу этого мотива по ходу действия и по смыслу этого обряда в историческом прошлом (см. ниже, гл. VI, § 3), с одним, однако, исключением: в сказке в шкуру зашивает себя живой, в обряде зашивают мертвеца. Такое несоответствие представляет собой очень простой случай переосмысления: в обычае зашивание в шкуру обеспечивало умершему попадание в царство мертвых, а в сказке оно обеспечивает ему попадание в тридесятое царство.
Термин «переосмысление» удобен в том отношении, что он указывает на происшедший процесс изменений, факт переосмысления доказывает, что в жизни народа произошли некоторые изменения, и эти изменения влекут за собой изменение и мотива. Эти изменения во всяком отдельном случае должны быть показаны и объяснены.
Мы привели очень простой и ясный случай переосмысления. Во многих случаях первоначальная основа настолько затемнена, что не всегда удается ее найти.
9. Обращение обряда
Особым случаем переосмысления мы должны считать сохранение всех форм обряда с придачей ему в сказке противоположного смысла или значения, обратной трактовки. Такие случаи мы будем называть обращением. Поясним наше наблюдение примерами. Существовал обычай убивать стариков. Но в сказке рассказывается, как должен был быть убит старик, но он не убивается. Тот, кто пощадил старика, при существовании этого обычая был бы осмеян, а может быть поруган или даже наказан. В сказке пощадивший старика — герой, поступивший мудро. Был обычай приносить девушку в жертву реке, от которой зависело плодородие. Это делалось при начале посева и должно было способствовать произрастанию растений. Но в сказке является герой и освобождает девушку от чудовища, которому она выведена на съедение. В действительности в эпоху существования обряда такой «освободитель» был бы растерзан как величайший нечестивец, ставящий под угрозу благополучие народа, ставящий под угрозу урожай. Эти факты показывают, что сюжет иногда возникает из отрицательного отношения к некогда бывшей исторической действительности. Такой сюжет (или мотив) еще не мог возникнуть как сказочный, когда имелся уклад, требовавший принесения в жертву девушек. Но с падением этого уклада обычай, некогда почитавшийся святым, обычай, при котором героем была девушка-жертва, шедшая иногда даже добровольно на смерть, становился ненужным и отвратительным, и героем сказки уже оказывается нечестивец, который помешал этому жертвоприношению. Это — принципиально очень важное установление. Оно показывает, что сюжет возникает не эволюционным путем прямого отражения действительности, а путем отрицания этой действительности. Сюжет соответствует действительности по противоположности. Этим подтверждаются слова В. И. Ленина, противопоставившего концепции эволюционного развития концепцию развития как единства противоположностей. "Только вторая дает ключ к «самодвижению» всего сущего; только она дает ключ к «скачкам», к "перерыву постепенности", к "превращению в противоположность", к "уничтожению старого и возникновению нового"" (Ленинский сборник, т. XII, с. 324).
Все эти соображения и предварительные наблюдения заставляют нас выдвинуть еще одну предпосылку: сказку нужно сопоставлять с обрядами и обычаями с целью определения, какие мотивы восходят к тем или иным обрядам и в каком отношении они к ним находятся.
Здесь возникает одна трудность. Дело в том, что и обряд, возникнув как средство борьбы с природой, впоследствии, когда находятся рациональные способы борьбы с природой и воздействия на нее, все же не отмирает, но тоже переосмысляется. Таким образом может получиться, что фольклорист, сведя мотив к обряду, найдет, что мотив восходит к переосмысленному обряду, и будет поставлен перед необходимостью объяснить еще и обряд. Здесь возможны случаи, когда первоначальная основа обряда настолько затемнена, что данный обряд требует специального изучения. Но это — дело уже не фольклориста, а этнографа. Фольклорист вправе, установив связь между сказкой и обрядом, в иных случаях отказаться от изучения еще и обряда — это завело бы его слишком далеко.
Бывает и другое затруднение. Как обрядовая жизнь, так и фольклор слагается буквально из тысячи различных деталей. Нужно ли для каждой детали искать экономических причин? Энгельс по этому поводу говорит: "…низкое экономическое развитие предысторического периода имеет в качестве дополнения, а порой в качестве условия и даже в качестве причины ложные представления о природе. И хотя экономическая потребность была и с течением времени все более становилась главной пружиной прогресса в познании природы, все же было бы педантизмом, если бы кто-нибудь попытался найти для всех этих первобытных бессмыслиц экономические причины" (Маркс, Энгельс XXXVII, 419). Эти слова достаточно ясны. По этому поводу необходимо еще прибавить следующее: если один и тот же мотив приводится нами на ступени родового общества, на ступени рабовладельческого строя типа древнего Египта, античности и т. д. (а такие сопоставления приходится делать очень часто), причем мы устанавливаем эволюцию мотива, то мы не считаем необходимым всякий раз особенно подчеркивать, что мотив изменился не в силу эволюции изнутри, а в силу того, что он попадает в новую историческую обстановку. Мы постараемся избежать опасности не только педантизма, но и схематизма.
Но вернемся опять к обряду. Как правило, если установлена связь между обрядом и сказкой, то обряд служит объяснением соответствующего мотива в сказке. При узкосхематичееком подходе так должно бы быть всегда. Фактически иногда бывает как раз наоборот. Бывает, что, хотя сказка и восходит к обряду, но обряд бывает совершенно неясен, а сказка сохранила прошлое настолько полно, верно и хорошо, что обряд или иное явление прошлого только через сказку получает свое настоящее освещение. Другими словами, могут быть случаи, когда сказка из объясняемого явления при ближайшем изучении окажется явлением объясняющим, она может быть источником для изучения обряда. "Фольклорные сказания разноплеменного сибирского населения послужили нам едва ли не самым главным источником для реконструкции древних тотемических верований", — говорит Д.К. Зеленин (Зеленин 1936, 232). Этнографы часто ссылаются на сказку, но не всегда ее знают. Это особенно касается Фрэзера. Грандиозное здание его "Золотой ветви" держится на предпосылках, которые почерпнуты из сказки, притом из неправильно понятой и недостаточно изученной сказки. Точное изучение сказки позволит внести ряд поправок в этот труд и даже поколебать его устои.
10. Сказка и миф
Но если мы обряд рассматриваем как одно из проявлений религии, то мы не можем пройти мимо другого проявления ее, а именно — мифа. Об отношении сказки к мифу существует огромная литература, которую мы здесь целиком обходим. Наши цели не непосредственно полемические. В большинстве случаев разграничение делается чисто формально. Приступая к исследованию, мы еще не знаем, каково отношение сказки к мифу — здесь пока выставляется требование исследовать этот вопрос, привлечь миф как один из возможных источников сказки.
Разнообразие имеющихся толкований и пониманий понятия мифа заставляет и нас оговорить это понятие точно. Под мифом здесь будет пониматься рассказ о божествах или божественных существах, в действительность которых народ верит. Дело здесь в вере не как в психологическом факторе, а историческом. Рассказы о Геракле очень близки к нашей сказке. Но Геракл был божеством, которому воздавался культ. Наш же герой, отправляющийся, подобно Гераклу, за золотыми яблоками, есть герой художественного произведения. Миф и сказка отличаются не по своей форме, а по своей социальной функции (Тронский 1934).
Социальная функция мифа тоже не всегда одинакова и зависит от степени культуры народа. Мифы народов, не дошедших в своем развитии до государственности, — это одно явление, мифы древних культурных государств, известных нам через литературу этих народов, — явление уже иное. Миф не может быть отличаем от сказки формально. Сказка и миф (в особенности мифы доклассовых народов) иногда настолько полно могут совпадать между собой, что в этнографии и фольклористике такие мифы часто называются сказками. На "сказки первобытных" даже имелась определенная мода, и таких сборников, и научных, и популярных, имеется очень много. Между тем если исследовать не только тексты, а исследовать социальную функцию этих текстов, то большинство их придется считать не сказками, а мифами. В современной буржуазной фольклористике совершенно не учитывается то огромное значение, которое присуще этим мифам. Они собираются, но почти не изучаются фольклористами. Так, в указателе Больте и Поливки (Bolte, Polivka) "сказки первобытных" занимают весьма скромное место. Такие мифы не «варианты», а произведения более ранних стадий экономического развития, не утерявшие еще связи со своей производственной базой. То, что в современной европейской сказке переосмыслено, здесь часто содержится в своем исконном виде. Таким образом эти мифы часто дают ключ к пониманию сказки.
Правда, есть исследователи, которые чувствуют это значение и даже говорят о нем, но дальше деклараций дело не пошло. Принципиальное значение этих мифов не понято, и нс понято оно именно потому, что исследователи стоят на формальной, а не исторической точке зрения. Данные мифы как историческое явление игнорируются, зато частные случаи обратной зависимости, зависимости фольклора «диких» народностей от «культурных» замечены и исследованы. Только в самое последнее время мысль о социальном значении мифа начинает высказываться в буржуазной науке, начинает утверждаться тесная связь между словом, мифами, священными рассказами племени, с одной стороны, и его ритуальными действиями, моральными действиями, социальной организацией и даже практическими действиями, с другой стороны. Однако о том, чтобы это положение распространялось и на европейские сказки, обычно нет речи, эта мысль слишком смела.
К сожалению, однако, запись подобных мифов в большинстве случаев мало удовлетворительна. Даются только тексты, и больше ничего. Часто издатель даже не сообщает, знал ли он язык, записывал ли он непосредственно или через переводчика. Даже в записях такого крупного исследователя, как Боас, встречаются тексты, которые с несомненностью представляют собой пересказы, но нигде это не оговорено. А для нас важны мельчайшие детали, частности, оттенки, часто важен даже тон рассказа… Еще хуже обстоит дело, когда туземцы рассказывают свои мифы по-английски. Так иногда записывал Кребер. Его сборник "Gros Ventre Myths and Tales" содержит 50 текстов, из которых 48 текстов были рассказаны по-английски, что мы узнаем в середине книги из подстрочного примечания, как весьма второстепенное и маловажное обстоятельство (Kroeber I; III pt).
Выше мы говорили, что миф имеет социальное значение; но значение это не всюду одинаково. Отличие античных мифов от полинезийских очевидно для всякого. Но и в пределах доклассовых народов это значение и его степень также не одинаковы, их нельзя бросать в один котел. В этом отношении можно говорить о различии мифов отдельных стран и народов в зависимости от степени их культуры.
Наиболее ценными и важными оказались для нас не европейские и не азиатские материалы, как можно было думать по территориальной близости, а материалы американские, отчасти океанийские и африканские. Азиатские народы в целом стоят уже на более высокой ступени культуры, чем стояли народы Америки и Океании в тот момент, когда их застали европейцы и стали собирать этнографические и фольклорные материалы; во-вторых, Азия — древнейший культурный континент, котел, в котором потоки народов переселялись, смешивались и вытесняли друг друга. На пространстве этого континента мы имеем все стадии культуры от почти первобытных айну до достигших высочайших культурных вершин китайцев, а ныне — и социалистическую культуру СССР. Поэтому в азиатских материалах мы имеем смешение, которое чрезвычайно затрудняет исследование. Якуты, например, рассказывают сказку об Илье Муромце наравне со своими вероятно исконными якутскими мифами. В вогульском фольклоре упоминаются лошади, которых вогулы не знают (Чернецов). Эти примеры показывают, как легко здесь ошибиться, принять пришедшее и чуждое за исконное. А так как нам важно изучать явление не само по себе, не тексты, а важно изучить связь мифа с той почвой, на которой он возник, то здесь кроется величайшая опасность для фольклориста. Он может принять, например, явление, пришедшее из Индии, за первобытно-охотничье, так как оно встречается у этих охотников.
В меньшей степени это касается Африки. Здесь, правда, также имеются и народы, стоящие на весьма низкой ступени развития, как бушмены, и скотоводческие народы, как зулусы, и народы земледельческие, народы, знающие уже кузнечное дело. Но все же взаимные культурные влияния здесь менее сильны, чем в Азии. К сожалению, африканские материалы иногда записаны не лучше, чем американские. Американцы все же сами живут в непосредственном соседстве с индейцами, Африку же изучают пришельцы, колонизаторы и миссионеры — французы, англичане, голландцы, немцы, которые еще менее дают себе труда изучить язык, а если изучают, то не в целях записывания фольклора. Один из крупнейших исследователей Африки, Фробениус, не знает африканских языков, что не мешает ему массами издавать африканские материалы, не оговаривая, как он их получил, что, конечно, заставляет относиться к ним весьма критически.
Правда, и Америка вовсе не свободна от посторонних влияний, но тем не менее именно американские материалы дали то, чего иногда не дают материалы по другим континентам.
Таково значение мифов первобытных народов для изучения сказки, и таковы трудности, встречающиеся при их изучении.
Совершенно иное явление представляют собой мифы греко-римской античности, Вавилона, Египта, отчасти Индии, Китая. Мифы этих народов мы знаем не непосредственно от их создателей, каковыми являлись народные низы, мы знаем их в преломлении письменности. Мы знаем их через поэмы Гомера, через трагедии Софокла, через Вергилия, Овидия и т. д. Виламовиц пытается отказать греческой литературе в какой бы то ни было связи с народностью (Wilamowitz-Moellendorf). Греческая литература будто бы так же непригодна для изучения народных сюжетов, как Нибелунги Геббеля, Гейбеля или Вагнера — для изучения подлинных Нибелунгов. Такая точка зрения, отрицающая народность античного мифа, прокладывает дорогу реакционным теориям и установкам. Мы будем признавать за этими мифами подлинную народность, но должны помнить, что мы имеем их не в чистом виде, и что их нельзя приравнивать к записям фольклорных материалов из уст народа. Приблизительно так же обстоит дело с мифами Египта. Мы также знаем их не из первых рук. Представления египтян нам известны через надгробные надписи, через "Книгу мертвых" и т. д. Мы большей частью знаем лишь официальную религию, культивировавшуюся жрецами в политических целях и одобренную двором или знатью. Но народные низы могли иметь иные представления, иные, так сказать, сюжеты, чем официальный культ, и об этих народных представлениях нам известно очень мало. Тем не менее мифы культурных народов древности должны быть включены в круг исследования. Но в то время как мифы доклассовых народов представляют собой прямые источники, здесь мы имеем источники косвенные. Они с несомненностью отражают народные представления, но не всегда являются ими в прямом смысле этого слова. Может оказаться, что русская сказка дает более архаический материал, чем греческий миф.
Итак, мы отличаем мифы доклассовых формаций, которые можно рассматривать, как непосредственный источник, и мифы, переданные нам господствующими классами древних культурных государств, которые могут служить косвенным доказательством наличия того или иного представления у соответствующих народов.
Отсюда предпосылка, что сказку нужно сопоставлять как с мифами первобытных доклассовых народов, так и с мифами культурных государств древности.
Таково последнее уточнение, вносимое в понятие "исторического прошлого", привлекаемого для сопоставлений и для изучения сказки. Легко заметить, что в этом прошлом нас не интересуют отдельные события, т. е. то, что обычно понимается под «историей» и что понимала под ней так называемая "историческая школа".
11. Сказка и первобытное мышление
Из всего сказанного видно, что мы ищем основы сказочных образов и сюжетов в реальной действительности прошлого. Однако в сказке есть образы и ситуации, которые явно ни к какой непосредственной действительности не восходят. К числу таких образов относятся, например, крылатый змей или крылатый конь, избушка на курьих ножках, Кощей и т. д.
Будет грубой ошибкой, если мы будем стоять на позиции чистого эмпиризма и рассматривать сказку как некую хронику. Такая ошибка делается, когда, например, ищут в доистории действительных крылатых змеев и утверждают, что сказка сохранила воспоминание о них. Ни крылатых змеев, ни избушек на курьих ножках никогда не было. И тем не менее и они историчны, но историчны они не сами по себе, а исторично их возникновение, и оно-то и должно быть объяснено.
Обусловленность обряда и мифа хозяйственными интересами ясна. Если, например, пляшут, чтобы вызвать дождь, то ясно, что это продиктовано желанием воздействовать на природу. Неясно. здесь другое: почему в этих целях пляшут (причем иногда с живыми змеями (Warburg), а не делают что-нибудь другое. Скорее мы могли бы понять, если бы в этих целях лили воду (как это тоже часто делается). Это было бы примером применения симильной магии, и только. Этот пример показывает, что действие вызывается хозяйственными интересами не непосредственно, а в преломлении известного мышления, в конечном итоге обусловленного тем же, чем обусловлено само действие. Как миф, так и обряд, есть продукт некоторого мышления. Объяснить и определить эти формы мышления бывает иногда очень трудно. Однако фольклористу необходимо не только учитывать его, но и уяснить себе, какие представления лежат в основе некоторых мотивов. Первобытное мышление не знает абстракций. Оно манифестируется в действиях, в формах социальной организации, в фольклоре, в языке. Бывают случаи, когда сказочный мотив необъясним ни одной из приведенных выше предпосылок. Так, например, в основе некоторых мотивов лежит иное понимание пространства, времени и множества, чем то, к которому привыклимы.. Отсюда вывод, что формы первобытною мышления должны также привлекаться для объяснения генезиса сказки. На это здесь только указывается — не более. Это — еще одна предпосылка работы. Сложность этого вопроса очень велика. В обсуждение существующих взглядов на первобытное мышление можно не входить. Для нас мышление также прежде всего есть исторически определимая категория. Это освобождает нас от необходимости «толковать» мифы или обряды или сказки. Дело не в толковании, а в сведении к историческим причинам. Миф несомненно имеет свою семантику. Но абсолютной, раз навсегда данной семантики не существует. Семантика может быть только исторической семантикой. При таком положении перед нами возникает большая опасность. Легко принять мыслительную действительность за бытовую и наоборот. Так, например, если баба-яга грозит съесть героя, то это отнюдь не означает, что здесь мы непременно имеем остаток каннибализма. Образ яги-людоедки мог возникнуть и иначе, как отражение каких-то мыслительных (и в этом смысле тоже исторических), а не реально-бытовых образов.
12. Генетика и история
Данная работа представляет собой генетическое исследование. Генетическое исследование по необходимости, по существу своему всегда исторично, но оно все же не то же самое, что историческое исследование. Генетика ставит себе задачей изучение происхождения явлений, история — изучение их развития. Генетика предшествует истории, она прокладывает путь для истории. Но все же и мы имеем дело не с застывшими явлениями, а с процессами, т. е. с некоторым движением. Всякое явление, к которому возводится сказка, мы берем и рассматриваем как процесс. Когда, например, устанавливается связь некоторых мотивов сказки с представлениями о смерти, то «смерть» берется нами не как абстрактное понятие, а как процесс представлений о смерти, изложенный в его развитии. Поэтому у читателя легко может получиться впечатление, что здесь пишется история или доистория отдельных мотивов. Несмотря иногда на более или менее детальную разработку процесса, это все же еще не история. Бывает и так, что явление, к которому возводится сказка, очень ясно само по себе, но развить его в процесс не удается. Таковы некоторые очень ранние формы социальной жизни, удивительно хорошо сохраненные сказкой (например, обряд инициации). Их история требует специального историко-этнографического исследования, и фольклорист не всегда на такое исследование может отважиться. Здесь многое упирается в недостаточную разработанность этих явлений в этнографии. Поэтому историческая разработка не всегда одинаково глубока и широка. Часто приходится ограничиваться констатацией факта связи — и только. Некоторая неравномерность исторической разработки вызвана также неодинаковым удельным весом сказочных мотивов. Более важные, «классические», мотивы сказки разработаны подробнее, другие, менее важные — короче и схематичнее.
Колобо́к — персонаж одноимённой народной сказки, изображаемый в виде небольшого пшеничного хлеба шарообразной формы, который сбежал от испёкших его бабушки и дедушки, от разных зверей (зайца, волка и медведя), но был съеден лисой.
Сказка про Колобка встречается в русском и украинском фольклоре, а также имеет аналоги в сказках многих других народов: американский пряничный человечек, английский Джонни-пончик, имеются похожие славянские, скандинавские и немецкие сказки, сюжет также встречается в узбекских, татарских сказках и других[1]. Согласно классификатору сюжетов Аарне-Томпсона, сказка относится к типу 2025 — «убежавший блин».[2]
Колобок — уменьшительное от колоб — «скатанный ком, шар; небольшой, круглый хлебец, хлеб; клёцка из пресного теста»[3][4]. В тверских говорах есть слова колобу́ха «галушка, увалень», колоба́н«толстая лепешка», околобе́ть «сжаться». Толстая, круглая лепёшка, изготавливаемая в виде хлебного кома, почти шара или разбухающая до формы шара к концу выпечки. Также в славянских языках есть слово коло (ср. колесо и др.) в значении «круг», однако связь его со словом колобок сомнительна.
Некоторые исследователи считают слово заимствованным, например из греч. κόλλαβος «пшеничный хлеб» или из швед. klabb «чурка»,норв. klabb «ком» или из др.-сканд. kolfr «брус, шест», однако такие сопоставления неубедительны с фонетической точки зрения. Иногда слово сравнивают с латыш. kalbaks «ломоть, краюха хлеба».[5]
В 1610—1613 годах в Москве создавались «Росписи царским кушаньям». «Росписи» содержали перечень блюд, подаваемых в различные дни к царскому столу. В перечне упоминается блюдо Колоб, состоящее из 3 лопаток муки крупчатки, 25 яиц, и 3 гривенок сала говяжьего. Лопатка — неизвестная ныне мера[6].
Жили-были старик со старухой.
Вот и говорит старик старухе:
— Поди-ка, старуха, по коробу поскреби, по сусеку помети, не наскребешь ли муки на колобок.
Взяла старуха крылышко, по коробу поскребла, по сусеку помела и наскребла муки горсти две.
Замесила муку на сметане, состряпала колобок, изжарила в масле и на окошко студить положила.
Колобок полежал, полежал, взял да и покатился — с окна на лавку, с лавки на пол, пó полу к двери, прыг через порог — да в сени, из сеней на крыльцо, с крыльца на двор, со двора за ворота, дальше и дальше.
Катится Колобок по дороге, навстречу ему Заяц:
— Колобок, Колобок, я тебя съем!
— Не ешь меня, Заяц, я тебе песенку спою:
Я Колобок, Колобок,
Я по коробу скребен,
По сусеку метен,
На сметане мешон
Да в масле пряжон,
На окошке стужон.
Я от дедушки ушел,
Я от бабушки ушел,
От тебя, зайца, подавно уйду!
И покатился по дороге — только Заяц его и видел!
Катится Колобок, навстречу ему Волк:
— Колобок, Колобок, я тебя съем!
— Не ешь меня, Серый Волк, я тебе песенку спою:
Я Колобок, Колобок,
Я по коробу скребен,
По сусеку метен,
На сметане мешон
Да в масле пряжон,
На окошке стужон.
Я от дедушки ушел,
Я от бабушки ушел,
Я от зайца ушел,
От тебя, волк, подавно уйду!
И покатился по дороге — только Волк его и видел!
Катится Колобок, навстречу ему Медведь:
— Колобок, Колобок, я тебя съем!
— Где тебе, косолапому, съесть меня!
Я Колобок, Колобок,
Я по коробу скребен,
По сусеку метен,
На сметане мешон
Да в масле пряжон,
На окошке стужон.
Я от дедушки ушел,
Я от бабушки ушел,
Я от зайца ушел,
Я от волка ушел,
От тебя, медведь, подавно уйду!
И опять покатился — только Медведь его и видел!
Катится Колобок, навстречу ему Лиса:
— Колобок, Колобок, куда катишься?
— Качусь по дорожке.
— Колобок, Колобок, спой мне песенку!
Колобок и запел:
Я Колобок, Колобок,
Я по коробу скребен,
По сусеку метен,
На сметане мешон
Да в масле пряжон,
На окошке стужон.
Я от дедушки ушел,
Я от бабушки ушел,
Я от зайца ушел,
Я от волка ушел,
От медведя ушел,
От тебя, лисы, нехитро уйти!
А Лиса говорит:
— Ах, песенка хороша, да слышу я плохо. Колобок, Колобок, сядь ко мне на носок да спой еще разок, погромче.
Колобок вскочил Лисе на нос и запел погромче ту же песенку.
А Лиса опять ему:
— Колобок, Колобок, сядь ко мне на язычок да пропой в последний разок.
Колобок прыг Лисе на язык, а Лиса его — гам! — и съела.
Сказка обрабатывалась А. Толстым, М. Булатовым, А. Усачёвым, В. Сутеевым.
Построила муха терем и стала там жить. Далее к ней подселяются блоха-попрыгуха, комар-пискун, мышка-норушка, лягушка-квакушка, зайчик-побегайчик, лисичка-сестричка, волчище — серый хвостище. Но тут приходит медведь косолапый, который не помещается в теремке и поэтому решает жить на крыше, вследствие чего домик рушится. Остальные звери еле спасаются.
Ехал мужик с горшками и потерял один. Прилетела муха-горюха и стала там жить. К ней присоединяются комар-пискун, мышка-погрызуха, лягушка-квакушка, заюнок-кривоног, по горке скок, лиса — при беседе краса, волк-волчище — из-за куста хватыш. Однако вскоре приходит медведь и давит горшок, тем самым распугивая зверей.
В поле стоит теремок. Мимо пробегает мышка-норушка и решает, что теперь это её домик. Вскоре с ней вместе начинают жить лягушка-квакушка, зайчик-побегайчик, лисичка-сестричка, волчок-серый бочок. Однако мимо проходит медведь косолапый и разрушает теремок. Звери остаются целы и невредимы, начитают строить новый теремок. И выстраивают лучше прежнего!
В лесу стоял грибок-теремок. Начался дождь. Муравей промок и решил спрятаться под грибом. К нему присоединяются мотылек, мышка, воробей, заяц. Лисица же отказывается укрыться под грибком-теремком. Звери думают, что их дом волшебный от того, что он быстро растет, но «лягух» говорит, что это из-за дождя. Звери радуются, какой у них замечательный дом, который растет под дождем.
«Летала Муха по лесу, устала, присела на веточку отдох нуть и вдруг увидела: среди леса в густой траве стоит… терем-теремок!» И решила Муха жить в этом теремке. Вскоре к ней приходят Мышка-Норушка, Ля гушка-Квакушка, Петушок — Золотой Гребешок и Зайчик-Побегайчик. Медведь тоже хочет жить в теремке. Он лезет на крышу и ломает домик. Однако «косолапый» извиняется за свое деяние и звери его прощают. Затем они все вместе строят новый теремок, в котором остаётся место ещё и для гостей!
Стоял в лесу толстый-претолстый, старый-престарый дуб. Прилетел дятел и выдолбил в дубе дупло. И поселился в нем. Дуб крошится и крошится, дупло становится шире и шире. На третий год дятла прогоняет из дупла скворец. На третий год после того скворца из дупла прогоняет сыч. Далее жителями неуклонно расширяющегося дупла становятся последовательно белка, куница, пчелиный рой - и наконец, вконец прогнивший дуб намеренно разламывает пополам медведь.
Стоит в поле теремок. Бежит мимо мышка-норушка. Увидела теремок, остановилась и спрашивает:
— Терем-теремок! Кто в тереме живет? Никто не отзывается. Вошла мышка в теремок и стала там жить.
Прискакала к терему лягушка-квакушка и спрашивает:
— Терем-теремок! Кто в тереме живет?
— Я, мышка-норушка! А ты кто?
— А я лягушка-квакушка.
— Иди ко мне жить! Лягушка прыгнула в теремок. Стали они вдвоем жить.
Бежит мимо зайчик-побегайчик. Остановился и спрашивает:
— Терем-теремок! Кто в тереме живет?
— Я, мышка-норушка!
— Я, лягушка-квакушка!
— А ты кто?
— А я зайчик-побегайчик.
— Иди к нам жить! Заяц скок в теремок! Стали они втроем жить.
Идет мимо лисичка-сестричка. Постучала в окошко и спрашивает:
— Терем-теремок! Кто в тереме живет?
— Я, мышка-норушка.
— Я, лягушка-квакушка.
— Я, зайчик-побегайчик.
— А ты кто?
— А я лисичка-сестричка.
— Иди к нам жить! Забралась лисичка в теремок. Стали они вчетвером жить.
Прибежал волчок-серый бочок, заглянул в дверь и спрашивает:
— Терем-теремок! Кто в тереме живет?
— Я, мышка-норушка.
— Я, лягушка-квакушка.
— Я, зайчик-побегайчик.
— Я, лисичка-сестричка.
— А ты кто?
— А я волчок-серый бочок.
— Иди к нам жить!
Волк влез в теремок. Стали они впятером жить. Вот они в теремке живут, песни поют.
Вдруг идет медведь косолапый. Увидел медведь теремок, услыхал песни, остановился и заревел во всю мочь:
— Терем-теремок! Кто в тереме живет?
— Я, мышка-норушка.
— Я, лягушка-квакушка.
— Я, зайчик-побегайчик.
— Я, лисичка-сестричка.
— Я, волчок-серый бочок.
— А ты кто?
— А я медведь косолапый.
— Иди к нам жить!
Медведь и полез в теремок. Лез-лез, лез-лез — никак не мог влезть и говорит:
— А я лучше у вас на крыше буду жить.
— Да ты нас раздавишь.
— Нет, не раздавлю.
— Ну так полезай! Влез медведь на крышу и только уселся — трах! — развалился теремок.
Затрещал теремок, упал набок и весь развалился. Еле-еле успели из него выскочить мышка-норушка, лягушка-квакушка, зайчик-побегайчик, лисичка-сестричка, волчок-серый бочок — все целы и невредимы.
Принялись они бревна носить, доски пилить — новый теремок строить.
Лучше прежнего выстроили!
Иван Блинков Мыслитель (7818) 3 года назад
0+
Народная русская сказка «Репка» с точки зрения экзистенциальной философии не представляет собой практической ценности для анализа. Так как все персонажи сказки по сути своей являются субъектами в объективном мире. Их воля подвержена влиянию сущного вокруг. Тогда как объектом экзистенциализма выступает человек, уникальное духовное существо способное к выбору собственной судьбы. Предметы и животные (в сказке представлены Репкой, Жучкой, Кошкой и Мышкой) по определению философа Жана-Поля Сартра, в принципе, не обладают свободой, поскольку сразу обладают «сущим» и судьба их предопределена.
Единственный персонаж сказки, которого можно было бы рассматривать с точки зрения данного философского течения, является Дед. Он в процессе своего существования, конечно, обрёл некую сущность. Но в ходе сюжета сказки Дед не несёт в себе никаких проявлений экзистенции – ни свобода выбора, не тревога за результат не прослеживаются у персонажа. Он вовлечён в события рядом от него не зависящих обстоятельств, как то выросшая до громадных размеров репа и необходимость вытянуть из земли этот корнеплод. Весь его мир имеет чётко субъектно-объектное разделение, что напрямую противоречит теории экзистенциализма.
Так что единственным кто вправе быть объектом анализа с точки зрения экзистенциальной философии являетесь Вы мой дорогой читатель. Именно Вы каждый день жизни стоите перед «выбором», который является признаком Вашей свободы. И Ваше решение определяет Вашу сущность. Так что читайте сказки, но помните, что именно Вы несёте ответственность за каждое совершённое вами действие. И как учит экзистенциальная философия, никогда не должны объяснять свои ошибки «обстоятельствами».
Посадил дед репку и говорит:
— Расти, расти, репка, сладкá! Расти, расти, репка, крепкá!
Выросла репка сладкá, крепкá, большая-пребольшая.
Пошел дед репку рвать: тянет-потянет, вытянуть не может.
Позвал дед бабку.
Бабка за дедку,
Дедка за репку —
Тянут-потянут, вытянуть не могут.
Позвала бабка внучку.
Внучка за бабку,
Бабка за дедку,
Дедка за репку —
Тянут-потянут, вытянуть не могут.
Позвала внучка Жучку.
Жучка за внучку,
Внучка за бабку,
Бабка за дедку,
Дедка за репку —
Тянут-потянут, вытянуть не могут.
Позвала Жучка кошку.
Кошка за Жучку,
Жучка за внучку,
Внучка за бабку,
Бабка за дедку,
Дедка за репку —
Тянут-потянут, вытянуть не могут.
Позвала кошка мышку.
Мышка за кошку,
Кошка за Жучку,
Жучка за внучку,
Внучка за бабку,
Бабка за дедку,
Дедка за репку —
Тянут-потянут — и вытянули репку.
В сказке совершенно разные звери просятся жить в теремке. По народной сказке теремок – это лошадиная голова. Звери: мышка Норышка – подземная жительница; лягушка Квакушка – жительница подводного мира; заяц – «на горе увертыш», связанный с норой, нижним миром, но и с горами; лиса – «везде поскокиш» – символ хитрости; волк – «из-за кустов хватыш». Однако медведь – «я всех давишь!» культовый первопредок славян и сама сказка указывает на то, что не всё совместимо в одном доме.
Важно, что лошадь и её голова связана с солнечной символикой, а иногда с символикой счастливого, «солнечного» мира. Занимают голову представители нижнего подземного и подводного мира – лягушка и мышь. Кроме них три звериных персонажа по своим самоназваниям напоминают представителей враждебных народов. В этом случае понятно, почему медведь – символ первопредка их давит. Это указывает на то, что излишняя толерантность и терпимость ко всему чужеродному может погубить наш дом – Терем – Теремок.
Колобок может рассматриваться как символ сотворенного мира, где баба и дед – боги Созидатели. Он уходит от зайца – символа быстроты, волка символа смелости и напора, медведя – символа силы, но его обманывает и уничтожает лиса – символ хитрости, обмана и коварства. Речь идет о том, что качества лиса самые опасные и могут погубить не только человека, но и целый мир.
Иван царевич и Серый волк.
Иван царевич в сказке не проявляет никаких особых положительных качеств. Напротив, ему характерна глупость и жадность, так как он ослушивается волка и хватает сначала, золотую клетку, а потом уздечку, из-за чего чуть не погибает. Кроме того, волк его предупреждает, что нельзя хвастаться успехом перед братьями, он хвастается, и они его в результате убивают, присваивая Жар-птицу, Коня, и Царевну. Мотивация помощи царевичу у волка полностью отсутствует, хотя в некоторых вариантах сказки волк, вроде бы жалеет царевича, так как съел его коня. Однако никто не заставлял царевича ехать к волку, так как он читал на камне "направо поедешь – коня потеряешь». Глупое поведение царевича, который не только нарушает наставления волка, но и то, что он постоянно «плачет», так как ему жалко расставаться, то с конем, то сможет вывести из себя кого угодно. Возникает вопрос: «Почему волк помогает глупому и жадному царевичу, а не его старшим братьям?».
Символика волка связана с наследственной царской властью. Вспомним царя персидского Кира, Ромула и Рема – основателей Рима, деда Чингисхана и многих других легендарных и исторических царей, по преданию вскормленных волчицей. Даже русский былинный князь Вольга превращается в волка, чего никогда не делают другие богатыри. Волк как защитник царской власти не может помогать «будущим братоубийцам» – братьям Ивана царевича. Он выбирает, «из двух зол наименьшее».
“Царевна-лягушка” – русская народная сказка, по жанру – волшебная чудесная (повествующая о чуде) сказка. В основе ее сюжета лежит рассказ о поиске и освобождении от плена и колдовства невесты. Также эта сказка поучительно-моральная, где в форме увлекательного повествования до читателя доносятся моральные основы человеческого бытия.
Время действия сказки – неопределенно-прошедшее (“В старые годы у одного царя было три сына”).
Место действия: 1) реальный мир, где происходит поиск невесты, свадьба, испытание невесты, нарушение запрета (герой сказки сжигает лягушиную кожу). 2) мир фантастический, “потусторонний” – “тридевятое царство”, куда отправляется герой сказки в поисках возлюбленной, отнятой в наказание за нарушение запрета.
Герои русской народной сказки “Царевна-лягушка“:
Заглавная героиня сказки – царевна-лягушка, в которую превращена разгневанным отцом царевна Василиса Премудрая. Благодаря помощникам (мамки, няньки), собственным чудесным умениям (волшебным образом создала на царском пиру озеро с лебедями) и сказочной красоте с честью выдерживает царские испытания для невесток. Заточена Кощеем в наказание за нарушение запрета Иваном-царевичем.
Основная мысль, связанная с образом царевны-лягушки: не стоит судить о человеке по внешнему виду, следует оценивать людей по их делам, по внутренним достоинствам.
Главный герой народной сказки “Царевна-лягушка” – младший сын царяИван-царевич, не ищет богатства (в отличие от старших царевичей), покоряется отцу и судьбе и женится на болотной лягушке. На его долю выпадают самые трудные испытания: ему приходится отправиться в нелегкий путь в тридевятое царство, найти и освободить Василису, одолевКощея Бессмертного.
С образом Ивана-царевича связаны следующие идеи:
1) Никакие проступки не остаются безнаказанными (нарушил запрет – лишился возлюбленной).
2) Не поступай по отношению к другим так, как ты не хотел бы, чтобы они поступали по отношению к тебе (золотое правило нравственности). Только благодаря своим нравственным качествам Иван-царевич заручился поддержкой чудесных помощников.
3) За свое счастье нужно бороться, ничто не достается легко, торжества добра и справедливости можно добиться только пройдя через различные испытания. Только тогда, когда человек станет достойным счастья, добро победит.
Герой-отправитель – царь, отправляющий сыновей на поиск невест, подвергающий испытаниям своих невесток.
Герои-антагонисты: старшие братья Ивана-царевича, более удачливые в выборе невест, принесших женихам богатое приданое, противопоставлены главному герою. Главной героине противопоставлены жены старших царевичей, прямо соперничающие с царевной лягушкой за доброе к ним расположение царя.
Герои-помощники: мамки-няньки, помогающие Василисе Премудрой справиться с царскими испытаниями; чудесные говорящие звери (медведь, заяц и щука); помощник-даритель (старый старичок, подаривший Ивану-царевичу путеводный клубок); Баба-яга, указавшая, местонахождение Василисы Премудрой и способ одолеть Кощея.
Герой-вредитель – Кощей Бессмертный, в сказке “Царевна-лягушка”, как и в других русских народных сказках, предстаёт похитителем женщин, превращающим их в рабынь. Кощей способен распоряжаться судьбами и жизнями людей. Сам же он бессмертен. Его смерть “на конце иглы, та игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, тот заяц сидит в каменном сундуке, а сундук стоит на высоком дубу, и тот дуб Кощей Бессмертный как свой глаз бережет”.
Однако, как бы ни была невозможна смерть Кощея, главный герой сказки все же добивается его уничтожения. Таким образом в народной сказке “Царевна-лягушка” проводится идея торжества добра и справедливости.
Композиционно сказка “Царевна-лягушка” построена согласно традиции русских народных волшебных сказок. Здесь присутствуют типичный сказочный зачин и концовка, присказки, троекратные повторы, постепенное усиление напряженности событий (после заточения Василисы в царстве Кощея действие становится более динамичным), особое временно-пространственное построение мира чудесной волшебной сказки.
В языковом отношении русская народная сказка “Царевна-лягушка” является примером высокого мастерства народных сказителей: она очень поэтична. Благодаря своим высоким художественным достоинствам “Царевна-лягушка” стала излюбленным хрестоматийным текстом.
“Царевна-лягушка”, как и другие волшебные сказки, вызывает особый интерес у детей.
В равной степени дети ценят и развитие действия, связанное с борьбой светлых и темных сил, и чудесный вымысел, и идеальные герои, и счастливый конец.
В сказке “Царевна-лягушка” скрыт обширный материал для развития творческих способностей ребенка, усиления его познавательной активности, для самораскрытия, саморазвития личности. Благодаря всему изложенному, русская народная сказка “Царевна-лягушка” занимает достойное место среди сказок для детей.
Тексты колыбельныхБаю - баю - баюшкиБаю - баю - баюшки, *** ГулененькиЛюли, люли люленьки *** Колыбельные про котов А котики серые, *** Вы коты, коты, коты, *** Котик серенький *** У кота лиУ кота ли, у кота У кота ли, у кота У кота ли, у кота У кота ли, у кота *** Уж ты, котинька-котокУж ты, котинька-коток, *** Колыбельная песня
|
1 |