Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Александр Архангельский
Важнее, чем политика
Проект «Важнее, чем политика» был задуман фондом «Либеральная миссия» и осуществлен в пространстве Высшей школы экономики. Примерно раз в месяц перед студентами, преподавателями, деятелями бизнеса, юристами, экономистами, политологами выступают деятели культуры. Той, понимаемой предельно широко культуры, которая включает в себя и словесность, и театр, и кино, и журналистику в ее высших проявлениях. Это могут быть публичные лекции с последующим обсуждением, а могут быть и просто разговоры с залом; главное, что это диалог, идущий с двух сторон. Изнутри гуманитарного сословия – и изнутри «практической» среды, которая сегодня занята прагматикой. Или будет занята – в ближайшие годы. Разумеется, такие диалоги сами по себе не смогут разрушить привычную стену между теми, чья обязанность – обдумывание «идеального» и теми, кто по долгу службы и по жизненному выбору – суровый практик. Но один из множества каналов связи обеспечивают. Чем больше будет таких каналов, чем чаще люди дела и гуманитарии будут совместно размышлять о том, что связано с идеями и идеалами, тем больше шансов, что мы все же выскочим из тупика.
Что важнее? Важнее – чего?
Мера современности – десятилетие. Каждые десять лет, случайно или закономерно, меняются общественные тренды; мы не можем угадать, куда и как развернется эпоха, но точно знаем, что слом, сдвиг, смещение обязательно произойдут. Если представить XX век в виде прямой, то на ней легко различимы десятилетние отрезки: болотно мерцающие нулевые, истерические десятые, кровавые двадцатые, безжалостные тридцатые, «сороковые-роковые», разоблачительные пятидесятые, романтически наивные шестидесятые, густая гниль семидесятых, восьмидесятые с их опасной энергетикой, девяностые, пылающие протуберанцами…
Сейчас мы снова – на границе. Между завершившейся эпохой Нулевых и не начавшимся периодом Десятых. Никто пока не знает, как сложится очередное десятилетие, но понятно, что оно окажется другим. История всегда идет в прямом эфире, без утренних повторов; вроде бы у власти – те же люди, продолжают действовать отлаженные ими механизмы, а жизнь уже свернула, поменяла вектор, и кто этого не поймет и не изменится, будет неизбежно отодвинут на обочину.
Так вот, в отличие от Девяностых, Десятые НЕ втянут миллионы обычных людей в переживание практической политики. А в отличие от Нулевых, они не усыпят страну. Протяжный сон, в котором, как тени наркотических кошмаров, проплывали всполохи Беслана, звучал узнаваемый чекистский юморок, слышалось шуршание денег и скрежет неостановимого распила, но все расплывалось, так и не успев сгуститься до состояния реальности, – этот сон уже закончился. Мы выпали из полуобморочного состояния, и, постепенно пробуждаясь, пытаемся понять: а где же мы?
А мы вот тут. Внутри рождающегося десятилетия.
В его пределах нам предстоит решать проблемы, накопившиеся в Нулевые. И завершить расплату по счетам, которые мы не оплатили в спешке Девяностых. Конечно, если не случится ничего непредвиденного. Какого-нибудь катастрофического спада, который все сметет и снова заставит бороться за существование. Или, наоборот, не выпадет внезапная удача, когда деньги снова потекут рекой и мы снова заляжем на бочок. И в который раз упустим шанс. Но если все пойдет умеренно-благополучно, без роскошества и без особой голодухи, – нам предстоит заняться скучными делами.
Управляющие будут долго расчищать завалы. Вокруг – изношенная советская инфраструктура; ее будет закорачивать все чаще, как Саяно-Шушенскую ГЭС, которая работала, работала, работала, пока в одну секунду не разорвалась; избытка средств при этом не предвидится. Политикам, хотят они того или не хотят, придется напряженно думать, как перезапустить демократические механизмы, вернуть конкуренцию, вовлечь молодежь в сознательное политическое делание, а не в нашистский постмодерн. Чтобы мягко высвободиться из электорального плена, когда исход выборов определяют те, кто в силу возраста и социального статуса навсегда прописаны в прошлом. Но, вопреки надеждам оппозиции, решать эти вопросы будут не толпы на улицах, а узкий слой активных людей – в открытых клубах и закрытых кабинетах.
Однако главная и самая трудная работа предстоит не хозяйственникам и не политикам. Она предстоит всем тем, кто работает в науке, в школе, в медиа, в искусстве, преподает в университетах, служит в крупных корпорациях, героически ведет своей малый бизнес или пишет книги по экономике. Им придется общими усилиями, идя на компромиссы, учитывая чужие мнения, заново сформировать национальную картину мира, которая важнее, чем политика, потому что именно она определяет жизненные установки, ценности, ориентиры. Даже в прагматичной экономике работают только такие модели, которые люди соглашаются считать своими. Если перед их глазами стоит образ общины, а вы их понуждаете к фермерству, то не надейтесь на успех столыпинского эксперимента; сначала поработайте с сознанием. Если деньги не являются мотивом, то, как ни повышай зарплату, производительность труда не вырастет. Поэтому начни с другого – с отношения людей к реальности. Если они увидят ее другими глазами, то и сделают в конце концов другой.
Как же сохранить неповторимые черты русского культурного и исторического опыта, но примирить массовое сознание с практиками XXI столетия? «Вольную волю» – с готовностью отвечать за свою собственную жизнь, не оглядываясь на государство? «Мысль семейную» – с рациональным и трезвым расчетом общественного договора? «Любовь к отеческим гробам» – с открытостью другим культурам и готовностью учиться на чужом примере? «Русскую удаль» – с умением ценить деньги? И так далее…
Этим занимается культура – та самая культура, при упоминании которой доктор Геббельс, по преданию, хватался за пистолет[1]. Речь не о культуре в узком смысле слова. Но в целом – о широкой сети общественных институтов, отвечающих за смыслы. От кино, театра, словесности – до средней школы и университета. Какую ценностную шкалу они сформируют, как поработают с массовым сознанием? От этого зависит многое. Если не все.
Включая, между прочим, и политику. Она ведь тоже – сплошное следствие культурных установок, овеществленная картина мира, которую носит в своем подсознании и избиратель, и политик. Если в этой картине гражданская ответственность за результаты выборов занимает низовое место, стремление самостоятельно определять свою судьбу – последнее, а равнодушная готовность отдаваться воле власти – первое, не стоит удивляться превращению парламента в машину для голосования. Политтехнологии играют некоторую роль, равно как подтасовки и силовое давление на суды, но если бы в сознании большинства людей жила другая картина мира, не прошли бы никакие технологии и подтасовки.
Если в терминах культуры описывать происходящее сегодня – выяснится, что мы живем в опасном промежутке между массовой архаикой и штучным авангардом. Архаичны в массе своей производства; во многие из них никто не вкладывался, потому что это не газ или нефть – вложения окупятся не скоро, а если через пять лет завод отберут, никто тебе затраты не вернет, остается эксплуатировать морально устаревшее оборудование до полного износа. Архаична Академия наук. Архаична политическая модель ручного управления, как ни прикрывай ее демократическими атрибутами. И всю эту архаику по большей части поздно обновлять; она такая, какая уж есть. Отменить можно, заново создать другое производство, иную политическую систему – можно, а эту изменить уже нельзя. Необходимо решить, что из архаического прошлого останется с нами, потому что это важно, имеет большой символический смысл (скажем, Академия наук), а что незаметно уйдет в никуда. Но переделывать и обновлять – поздно.
А все сколько-нибудь заметные решения власти и бизнеса – авангардны. Потому что авангард гораздо проще и дешевле, чем модерн. Модернизировать – значит обновлять существующее. Несовершенное, однако поправимое. Авангард же перепрыгивает через сегодняшний день как через препятствие. Чтобы сразу оказаться там, где смелым замыслам не помешают – косная традиция, отсталая практика, изношенные технологии, привычки обывателя. Академия наук – архаика, а Сколково – типичный авангард. Идеальная модель продвинутой науки, порождающей новые производства. И пермский эксперимент прорыва экономики через культуру[2] – тоже авангард. Там никто и ничего не модернизирует; там идет речь о взрывной энергетике нового, о создании беспрецедентного.
Когда цивилизациям приходится выбирать архаику? Когда всем ясно, что из колеи уже не выскочишь, а колея прямиком ведет в пропасть. Тогда уж лучше, выражаясь языком Карамзина, «подолее постоять» и никуда не двигаться. А когда неизбежна ставка на авангард как на тотальный метод исправления реальности? Тогда, когда мы выносим приговор: все сгнило окончательно. Прыжком вперед, пока не поздно; ничего не спасаем, ничего не берем с собой, а кто оглянется на прошлое, станет соляным столпом.
Но если нет никакого промежутка, и реальность, как на распорках, растянута между двумя полюсами, архаики и авангарда, то страна может не выдержать натяжения. Конечно, многое упирается в управленческие решения, в существующий расклад политических сил, в экономическую ситуацию. Но никакая экономика, политика, тем более система управления, не переменится без перемен в сознании. Без обновленной, но не разрывающей с традицией ценностной шкалы. Поэтому пока не поздно нужно продумывать, проговаривать объемную картину мира, свободную от комплексов архаики и авангардного горения; нам жизненно нужен модерн.
Все главные принципы современной политической жизни, все основные формы и типы правления, все трагические противоречия, которые проистекают из необходимости жить в государстве, все возможные пути выхода из этих противоречий описаны в великой книге Аристотеля «Политика».
Все неизбежные следствия участия в человека политическом процессе, все моральные издержки, на которые обречен политик, все условия его выживания в террариуме единомышленников, все главные технические приемы политической работы описаны в книге Никколо Макиавелли «Государь».
Понятно, что высокие материи, о которых толковал Аристотель, — важнее. Очевидно, что низкие истины, которые проповедовал Макиавелли, — ближе. Публичная политика, не успев вернуться в российские пределы после 70-летнего отсутствия, почти сразу выродилась в набор технологических цепочек, в конкретный разговор на конкретном языке: этих мочим, тех разводим, порешаем вопросы. Слово «идеал» пора помечать в словарях как «устар.»; но даже «принцип» — и тот уже кажется какой-то романтической отсебятиной. Мы не отдаем себе отчета, насколько опасна эпоха всеобщей технологизации российской политики, наставшая до и вместо эпохи обретения ключевых политических смыслов. Когда мы это осознаем, может быть уже поздно.
Политика не в состоянии гарантировать стране стабильное существование и развитие, если не обеспечены три взаимные опоры, три неразделимых уровня политического процесса.
Верхний, главный — базовые ценности : самые общие, самые простые и самые ясные представления нации о себе самой. Кто мы, откуда мы, куда идем и что нас воодушевляет, таких разных, но составляющих единую историческую нацию. Эти представления напрямую связаны с ежедневной практикой людей и лежат в основе их глубинных политических предпочтений, готовности принять или отвергнуть то, что предлагает ход событий. Базовые ценности меняются медленно; они формируются в эпохи, предшествующие крутым переломам, в ожидании и в предчувствии оных; формируются Церковью, интеллектуалами, просвещенной бюрократией, а потом подхватываются политиками и передаются от поколения к поколению, пока опять не приходит пора дать непривычные ответы на привычные вопросы.
Второй, срединный уровень — ближайшие цели : те задачи, которые ставит перед нацией побеждающая партия, или президент, или царь; эти задачи можно успешно осуществить, лишь опираясь на базовые ценности. В противном случае то будет не успех, а иллюзия успеха, не движение вперед, а иллюзия движения, не энергичная политика, а ее статичный муляж. За чем с неизбежностью последует спад и кризис: все то в политике, что не укоренено в глубинах осознанного ценностного выбора, не замотивировано основными убеждениями гражданской нации, не может быть долговечным или хотя бы долгосрочным.
И, наконец, нижний уровень, необходимый, но заведомо недостаточный, — политические технологии, которые позволяют поддерживать в обществе ориентацию на базовые ценности и осуществлять ближайшие цели. Частный случай политических технологий, часть от части — пиар; это важно подчеркнуть.
Самый известный «набор» базовых ценностей — триада Французской революции. Многолетняя работа энциклопедистов была редуцирована до трех ярких лозунгов, и с тех пор Республика, меняясь и меняя все вокруг себя, воспроизводит их с неизменной точностью. Свобода, равенство, братство. Цели вспыхивают и гаснут, то на повестке дня — преодоление колониализма, а то бойкот евроконституции; технологии приходят и уходят — от кровавой революционной гильотины до ласкового демократического телеобращения к нации; ценности остаются. И то, что из них проистекает, — тоже. Прежде всего странная, уравнительно-конкурентная модель французской экономики. Ни либерализм, ни социализм… Франция.
Был свой ценностный ряд и у Российской империи. Николай I заказал министру Уварову русскую триаду, революцию навыворот; тот искал решение в недрах немецкой романтической философии — и нашел. Православие, самодержавие, народность. Вера большинства, неизменная политическая система, принадлежность к единой национальной традиции. Пока империя была внутренне цельной, пока самодержавие не ставилось публично под сомнение, формула работала. Как только зашатались основания имперского миропорядка и встал вопрос о переходе к конституционной монархии, не поздоровилось и формуле. Увы, ее не успели вовремя поменять, потому что не решились обновить и смягчить саму систему правления. Российские экономические реалии, гражданская психология и ориентации большинства нации непоправимо разошлись с провозглашаемыми жизненными принципами, и всеобщий крах стал неизбежностью.
Посмотрим на самую успешную страну сегодняшнего мира. На каких базовых ценностях покоится мощная Америка? На прославленном американском индивидуализме, на мифологизированной американской мечте и на том, что оттиснуто на самой ценностной из ценных бумаг, — долларе: «В Бога мы верим». Насквозь индивидуалистично американское законодательство; абсолютна свобода высказывания мнений (без каких бы то ни было обязательств эти мнения транслировать); на сюжетном скрепе американской мечты держится половина голливудских сценариев; провинциальная Америка каждое воскресенье встает по будильнику и стройными рядами движется в церковь, не обращая никакого внимания на элитарных скептиков, сосланных с глаз долой в университетские кампусы. И любое конкретное политическое решение, любая сиюминутная цель будут сходу отвергнуты избирателем, если тот не почувствует их соотнесенности с этими базовыми ценностями. Которые сформировались тогда же, когда оформилась единая гражданская нация (при всех внутренних противоречиях Севера и Юга), на излете XVIII — в начале XIX веков; с тех пор они поддерживаются и транслируются самыми разными технологиями. От Голливуда то телевидения.
Между тем, если не врут справочники, только 10 из 100 американцев готовы заниматься собственным бизнесом. То есть лично отвечать за собственное прокормление и осуществлять американскую мечту, дерзко прорываясь из грязи в князи. Хуже того — лишь четверо из этих десяти решаются создать бизнес, выходящий за тесные рамки семьи; они не берут ответственность за чужие судьбы на себя и ни на какую мечту не претендуют. 96 процентов населения этой индивидуалистичной и энергически-мечтательной страны основным ее ценностям не следуют и следовать не собираются. Хорошо хоть в Бога верят. В отличие от многих лидеров индивидуалистического меньшинства, которое тянет Америку вперед, в постиндустриальное будущее.
Но! — почему-то американцев вполне устраивает «заточенность» собственной цивилизации не под абсолютное большинство, а под запредельное меньшинство; они принимают и приветствуют юридическую систему, которая обеспечивает прежде всего права и интересы четырех процентов — разве что вопрос о снижении верхней планки прогрессивной шкалы налогов может вызвать их пролетарское раздражение. Долларом, на котором написано про Бога, они голосуют за фильмы, которые сняты про американскую мечту. На уровне подсознания до них доходит прямая связь между рискованным успехом горстки вольных индивидуалистов и стабильной жизнью осторожного большинства. И шкурой они ощущают: если завтра американское государство сойдет с ума и, отступив от простого набора общепризнанных ценностей нации, начнет не просто устанавливать единые правила для бизнеса и с предельной жесткостью контролировать их соблюдение, но по произволу, заказу и личному интересу вождей будет спускать прокуроров с цепи, вдохновенно доначислять налоги, указывать, кто, кому и за сколько должен продать свой бизнес, — от Америки в одночасье ничего не останется. Гуд бай, Америка. И если навсегда, то навсегда гуд бай.
Вопрос: значит ли это, что лишь индивидуализм в современном мире ведет к успеху? Отнюдь, как говорил на общенародном доступном языке российской гражданской нации Егор Тимурович Гайдар. Сменим ракурс, вернемся в Европу. Перед нами — коллективистская Скандинавия. Еще слегка подкручиваем окуляр, укрупняем кадр, видим Данию. Ее политическую систему вообще можно определить как коммунальную; тотальный, какой-то макаренковский коллективизм и всеобщая уравнительность: вот они, базовые ценности в датской упаковке. Тот, кто был в стране Андерсена и Марии Феодоровны, знает: вся Дания вовлечена в общественную жизнь, нет вопроса, который не дебатировался бы и не прорабатывался бы в гражданских организациях; каждый датчанин состоит в двух-трех обществах некоммерческого сектора и усердно участвует в их работе. Просто потому, что ему это по вкусу. Ему нравится принимать решения коллегиально, нравится исполнять эти решения. Ненависть ко всему, что выбивается из общего ряда, философия повального усреднения подкреплены конкретной налоговой практикой: до 68 центов из каждого заработанного евро датчанин отдает на общие нужды. Чудовищная обираловка. Но из одного выборного цикла в другой, по крайней мере с послевоенных времен, здесь голосуют за те партии, которые утверждают такие налоги. И тихо радуются, что аристократические замки на побережье либо пустуют, либо сдаются в аренду (так дешевле); что медицинские услуги в стране одинаково великолепны как для миллионера (не лучше), так и для бомжа (не хуже). Спокойно закрывают глаза на то, что система усреднения выталкивает из страны все яркое, нестандартное, индивидуалистичное; что по-настоящему выдающиеся музыканты и по-настоящему нестандартные бизнесмены покидают родину с одинаковой неизбежностью. Скатертью дорога. Выбор сделан — и вами, и нами. На остальных плевать.
Еще вопрос: был свой набор простых всеобщих ценностей у коммунистической системы советского образца? Был. Не обсуждаем, какой, Дурной или добрый; важен сам факт. Социальная справедливость: всем сестрам по серьгам. Государственный патернализм: отеческая забота сурового, но мудрого вождя; народ как малое стадо. Интернационализм: национальные различия вторичны, первично классовое чувство. Атеизм: вера большинства в то, что Бога нет. Если бы не этот — увы, принятый большинством нации! — набор базовых ценностей, не продержался бы Советский Союз так долго.
Когда ж он начал распадаться, этот нерушимый и нашпигованный «бессмертными» идеями коммунизма Союз? В тот самый исторический момент, когда обыденная, ежедневная жизнь советских людей непоправимо разошлась с советскими ценностями. В 70-е. Сами граждане этого поначалу не осознали; многие не поняли до сих пор.
Все продолжали трындеть про социальную справедливость. Но многоуровневая система льгот и привилегий непоправимо разводила людей по чинам и разрядам, а подавляющее большинство нечиновных слоев и сословий было вовлечено в теневую экономику. Я даже не имею в виду цеховиков; речь о главной опоре государства — рядовом обывателе. Преподаватели поголовно репетиторствовали; самые отмороженные брали взятки за поступление. Рабочие чинили машины. Парикмахеры стригли на дому. Продавцы отпускали дефицитный товар налево. И так далее.
Все искренне верили, что Советский Союз насквозь интернационален, что национализм навсегда исчез как пережиток прошлого. Конституция 1977 года провозгласила возникновение новой исторической общности — советского народа. Но первые публичные демонстрации прошли в Грузии как раз в связи с принятием этой самой Конституции; грузины насмерть перепугались, что русский язык будет навязан им в качестве официального, а родной, грузинский, отойдет на второй план. В России появились почвенные, при всей своей коммуноидальности, издания — журналы «Молодая гвардия», «Наш современник»; общество «Память» зародилось именно в эти гниловатые годы. Да, тут не обошлось без игры КГБ; но уже было с кем играть — и во что играть, это куда важнее.
Атеизм? Но после душного лета 1973 года вдруг очнулась от религиозной спячки русская интеллигенция и, вместо того чтобы уводить народ из церкви, как она это охотно делала в предшествующие эпохи, сама потянулась к церковным вратам…
И так — во всем.
Пропагандистская машина продолжала работать на полную мощь; все средства печати, все радиопрограммы и немногочисленные телеканалы принадлежали коммунистическому государству и тотально им контролировались. Помогло это? Разумеется, нет. Пропаганда эффективна только в том случае, если она преобразует ежедневный опыт людей в идеальные представления о должном; если разговоры о должном скользят параллельно реальности, то пользы от пропаганды ноль. Это как подкожное впрыскивание вместо прописанного внутривенного; вроде бы лекарство подействовало, но через полчаса эффект улетучился. А гематома останется навсегда.
Все газеты, три программы радио, два (потом тоже три) канала телевидения с утра до вечера объясняли людям, как справедливо, как бескорыстно, как беззаботно, как цельно они живут и как не могут помешать этой цельности, этой беззаботности и этому бескорыстию отдельные недостатки окружающей жизни. Люди читали, слушали, смотрели, даже верили; но на что по-настоящему реагировали? Только на первые советские сериалы вроде «Семнадцати мгновений весны» и «Места встречи изменить нельзя», на рассказ о погоде в политической программе «Время», да на сатирическое шоу «Кабачок „13 стульев”», в котором переводные (с польского) шутки над «отдельными недостатками» социалистического миропорядка перемежались эстрадными номерами. Почему реагировали? Потому, что единственной повесткой дня, способной содержательно объединить людей поверх национальных, социальных, религиозных, региональных и иных прочих различий, давно уже стали развлечение, приключение и климат. Никаких общих ценностей. Никакой общей истории — кроме великого праздника 9 Мая, последней исторической точки, в которой нация была готова встречаться именно как нация. А не как случайное собрание русских, грузин, евреев, татар, грузчиков, профессоров, партработников, чекистов, сибиряков, вологжан и ненавистных москвичей; собрание людей, которые исправно поедают салат «оливье» и пьют водку на главный официальный праздник, 7 Ноября, но революционным идеалам в большинстве своем не верят.
Нужно ли уточнять, что все это вымывание общих смыслов происходило на фоне неуклонного роста цен на нефть, сверхдоходы от которой перевкладывались во вдохновение генеральных конструкторов военной техники и в социальные программы для широких народных масс; деньги закачивались в карстовые пустоты смысла, образовавшиеся под фундаментом мощного разнородного государства. Казалось, конца нефтедолларам не будет, особенно после иранской революции 1979-го, когда нефть запредельно подскочила в цене. Но как-то так получилось, что сначала афганская война схомячила избыток средств, затем началась оранжевая революция в Польше, которую мягко подавили в 1981-м (полонизированный «Кабачок „13 стульев"» пришлось закрыть), а потом нефтяные цены рухнули, экономика развалилась, страна расползлась. И возникла новая Россия. Новая страна в новых границах и с новыми историческими задачами.
Вот он — переломный момент истории, когда прежняя картина мира в одночасье рассыпается, и в процессе общественных дискуссий должен сформироваться новый ценностный ряд, новый набор общенациональных воззрений на прошлое, настоящее и будущее. В такие моменты народы инстинктивно взывают к национальной интеллигенции, выталкивают ее представителей на вершины политической власти. Потому что именно она, интеллигенция, умеет давать верные объяснения, находить правильные слова, которые предшествуют делам и заранее придают им осмысленность. Только интеллигенция способна заново ответить на вечный вопрос: что значит быть чехом, россиянином, чеченцем или латышом; что именно делает нас исторической нацией? Какие устремления, какие идеалы, какие ценности объединяют общество? Дав этот ответ, она может спокойно удалиться с политической сцены. Но не раньше.
Кто стал первым президентом Чехии? Писатель Вацлав Гавел. Кто был первым президентом Эстонии? Писатель и переводчик Леннарт Мери. Кто был первым президентом Грузии? Звиад Гамсахурдия, писатель и сын писателя. В Абхазии стал царствовать Владислав Ардзинба, этнограф и переводчик. Во главе украинского Руха стоял поэт Иван Драч. Даже такой добрый и человеколюбивый политик, как Зелимхан Яндарбиев, и тот при советской власти был директором типографии и поэтом — издательство «Молодая гвардия» выпустило в свет его книжку «Сажайте, люди, деревца»…
Казалось бы, в «русской» России, еще не выпроставшейся из СССР, с этим тоже все было в порядке. Писателей и ученых избирали на съезды и усаживали в президиумы; некоторое время всерьез обсуждали, не призвать ли Солженицына в Россию на президентство. Дискуссии вплоть до 1991-го шли повсеместно… Но что это были за дискуссии? Первые телемосты с Америкой, потраченные на выяснение важного вопроса, есть ли секс в СССР. Перебранка патриотической печати с прогрессивным «Огоньком». Споры о том, действительно ли Сталин во всем противоположен Ленину, как интернационализм должен противоборствовать национализму и что значит возвращение ленинских норм… Бесконечные слововерчения на тему легко ли быть молодым, какая дорога ведет к храму и как именно жить нельзя.
Разумеется, быстрое договаривание недоговоренного, ускоренный курс молодого идейного бойца — условие и начало процесса переформирования общественных ценностей. Но в том и дело, что быстрое, что ускоренный. А тут — несколько драгоценных лет было посвящено топтанию на одном месте и переливанию из пустого в порожнее. Российская интеллигенция как сословие свою историческую миссию так и не выполнила; отдельные ее представители, от Лихачева и Солженицына до Аверинцева и Вяч. Вс. Иванова — да, а сословие в целом — нет. Оно громко возмущалось царящей несвободой, но в подполье, как выяснилось, в большинстве своем работать не желало. Какие такие труды на ниве политической философии, кроме сахаровских гуманистических рассуждений «О мире, прогрессе…», нескольких солженицынских статей и инициированного им сборника «Из-под глыб», а также гениального трактата Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», можно сейчас вспомнить? Мгновенно иссяк запас писательский рукописей «из стола»; еще быстрее истощился запас идей, не дозволенных советской цензурой. Оказалось, что в тот самый момент, как завершилась оттепель, охотно замерзла и вольная общественная мысль. В новую эпоху шестидесятники в массе своей вступали с интеллектуальным багажом 1964 года. Основательно подмороженным.
О многих героических представителях советского диссидентского движения будут еще написаны книги для серии ЖЗЛ; но было ли само движение? Была ли систематическая подготовка к законодательной работе после краха коммунизма, каковая шла на протяжение всех лет существования той же польской «Солидарности»? Нет. Были ли, к примеру, написаны спокойные книги о принципах взаимоотношения Церкви и общества в новой России, каковые были написаны в польском подполье — применительно к будущей Польше? Тоже нет. А что же было? Было продемонстрировано право суверенной личности прожить свою жизнь вопреки навязанному социальному опыту, вопреки давлению жестокой эпохи. Это, конечно, важно. Но еще важнее было бы дать следующей эпохе готовый ценностный язык, чтобы она потом не корчилась, безъязыкая.
А она — корчилась.
Символом этого безъязычия стали похороны человека, которому новая эпоха во многом обязана была своим приходом. Похороны академика Сахарова. Во время которых лидер демократической России Борис Николаевич Ельцин вышел на трибуну и зычным голосом произнес: «Сахаров был…». После чего замолчал. Надолго. На несколько минут. Потом выдавил из себя: «Ум, честь и совесть нашей эпохи». Ельцин — политик, не интеллектуал. Он не мог изобрести новый язык для нового времени, он привык брать готовое и им пользоваться. Но поскольку ему готового не предложили, он вынужден был сопрягать далековатые предметы. Имя Сахарова — и главный лозунг КПСС. Потому что этот лозунг ему в голову когда-то вложили. А взамен ничего не было создано.
Так и получилось, что в свою великую оранжевую революцию, в августе 1991-го, мы вступили с относительно демократическим вождем и со сверхдемократическим настроем продвинутой части общества, но без готового ценностного языка и ясных политических ориентиров. Один только Солженицын накануне распада империи попытался с помощью дореволюционных понятий описать посткоммунистическое будущее, его неизбежные драмы и те вызовы, которые оно бросает нам, нынешним: «Как нам обустроить Россию». Остальные не сделали и этого, а бесконечно перебрасывались немногочисленными терминами политического словаря, которые от того окончательно затирались и обессмысливались: «патриот — демократ»; «демократ — патриот».
Очень скоро сословию интеллигенции стало вообще ни до чего. Упустив время, подаренное ему историей для исполнения высокой миссии и одновременно — для яркой политической самореализации, оно обречено было отойти в сторону и заняться элементарным физическим выживанием. Реформы, о необходимости которых интеллигенция так охотно говорила (красивое слово — реформа!), особенно жестоко ударили по ее имущественному статусу, искусственно обеспеченному поздней советской властью; они разорили, маргинализировали интеллигенцию. И заставили выбирать: или прозябание, или попытка встроиться в новую реальность без старых иллюзий.
Собственно, и победившему политическому классу в 1992-м стало не до идей. Зависая над пропастью, не чувствуя поддержки ни в ком и ни в чем, рискуя получить гражданскую войну и лихолетье взамен ожидаемой свободы, еще больше опасаясь завтрашней мести со стороны сегодняшних врагов, он стал лихорадочно возводить мощные социальные опоры, создавать слой крупных собственников, которые были бы шкурно заинтересованы в существовании нового режима и потому не дали бы его в обиду.
В свою очередь, и этому слою тоже было не до абстрактных идей. Шел конкретный процесс первоначального накопления капитала, и все сознавали: кто зазевается — лишится всего.
Не до идей было и чекистам-коммунистам. Одни лихорадочно микшировали процесс декоммунизации, грозивший им поражением в правах; другие вживлялись в новую систему власти, постепенно адаптировали ее к своим нуждам; третьи готовили реставрацию коммунизма через приручение его двойника, Советы народных депутатов.
Ближайшие цели и обеспечивающие их достижение технологии стали центром, сутью и движителем политического процесса. А верхний уровень, смысловой, был предан полному забвению. О базовых ценностях мы в отведенное историей время не успели договориться; свято место оказалось пусто. Не случайно новая Россия в течение долгих лет была страной без официально утвержденного гимна и герба; прекрасная музыка Глинки так и не была конституирована, да и слов она тоже не дождалась. Какой может быть герб у государства, не оформившегося содержательно? Какие могут быть слова у гимна, если никто не знает, откуда мы движемся, куда и во имя чего? Что нас внутренне объединяет, что внешне обособляет от других народов, других гражданских наций?
PAGE 1