Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru
Все книги автора
Эта же книга в других форматах
Приятного чтения!
Амели Нотомб
Словарь имен собственных
Амели Нотомб
Словарь имен собственных
Восьмой час Люсетта мучилась бессонницей. Со вчерашнего дня младенец у нее в животе икал не переставая. Каждые четыре-пять секунд мощный толчок сотрясал тело девятнадцатилетней девочки, которая год назад решила стать супругой и матерью.
Начало сказки походило на сон: Фабьен был красавец, говорил, что готов ради нее на все; она поймала его на слове. Мысль поиграть в свадьбу показалась забавной этому мальчику, ее ровеснику, и вскоре их семьи, смущенные и растроганные, увидели своих детей в свадебных нарядах.
А вскоре Люсетта с победоносным видом объявила, что беременна.
Ее старшая сестра спросила:
– Не рановато ли?
– Чем раньше, тем лучше! – ликующе ответила младшая.
Однако мало-помалу феерия сошла на нет. Фабьен и Люсетта часто ссорились. И если вначале он с восторгом принял известие о ее беременности, то теперь говорил:
– Учти, когда родится ребенок, я твои безумства терпеть не буду.
– Ты мне угрожаешь?
Он вскакивал и уходил, хлопнув дверью.
Люсетта, однако, была уверена, что никакие это не безумства. Она мечтала о неистовой и бурной жизни. Это как раз безумцы желают чего-то другого! А ей хотелось, чтобы каждый день, каждый год были полны до краев.
Теперь она ясно видела, что Фабьен ее не стоит. Он обыкновенный. Поиграл в жениха, теперь играет в женатого мужчину. Ничуть не похож на сказочного принца. Она раздражала его. Он объявлял:
– Ну вот, опять у нас истерика!
Но порой сменял гнев на милость.
Гладил ее по животу и приговаривал:
– Если будет мальчик, назовем его Танги. А если девочка – Жоэль.
А Люсетта думала: ненавижу эти имена!
В библиотеке деда она раскопала словарь имен собственных, изданный еще в прошлом веке. Там можно было найти самые невероятные имена, сулившие своим обладателям яркую, необычную судьбу. Люсетта старательно выписывала имена на листочки. Иногда она их теряла. То там то сям попадались скомканные клочки бумаги, на которых было выведено «Элевтера» или «Лютегарда», но никто не понимал, зачем ей понадобилась эта изысканная мертвечина.
Очень скоро ребенок начал шевелиться. Гинеколог был крайне удивлен: он никогда еще не имел дела с таким активным зародышем: «Это аномалия!»
Люсетта улыбалась: ее ребенок уже сейчас не такой, как все. Беременность пришлась на те совсем недавние времена, когда пол ребенка еще не умели определять заранее. Но такие пустяки мало волновали будущую мать.
– Это танцор или балерина! – объявляла она, упиваясь мечтами.
– Нет! – возражал Фабьен. – Это либо футболист, либо просто занудная девчонка.
Люсетта испепеляла его взглядом. Он говорил так вовсе не со зла, – просто дразнил ее. Она же видела в его словах признак неискоренимой пошлости.
Когда Люсетта оставалась одна и младенец толкался и буйствовал у нее в животе, она нежно говорила ему:
– Давай-давай, танцуй, мой маленький! Я тебя в обиду не дам, ты у меня не будешь злосчастным футболистом Танги или занудой Жоэль, ты будешь танцевать, где захочешь – в парижской Опере или в цыганском таборе.
Мало-помалу Фабьен стал пропадать целыми днями. Он исчезал сразу после обеда и возвращался домой только к десяти вечера, не снисходя до объяснений. У Люсетты, изнуренной беременностью, не хватало сил дожидаться его. Когда он приходил, она уже спала. Зато по утрам он валялся в постели чуть ли не до полудня. Наливал себе кружку кофе, закуривал сигарету и лежал, уставясь в пустоту.
– Как самочувствие? Не слишком переутомился? – спросила она однажды.
– А ты? – парировал он.
– Ну, я-то вынашиваю ребенка. Надеюсь, ты в курсе?
– Еще бы! Ты только об этом и говоришь.
– Так вот, представь себе, что быть беременной – довольно утомительное занятие.
– Я-то тут при чем? Ты сама его захотела, этого ребенка. Не могу же я вынашивать его вместо тебя.
– Можно хотя бы узнать, чем ты занимаешься до самого вечера?
– Нельзя.
Люсетта рассвирепела:
– Ну конечно, мне уже ничего нельзя! Ты вообще больше ничего не рассказываешь!
– Потому что тебя ничего, кроме ребенка, не интересует.
– А ты возьми да стань поинтереснее! Тогда я и тобой заинтересуюсь.
– Я и так интересен.
– Нет, ты заинтересуй меня – если ты, конечно, на это способен.
Фабьен вздохнул, вышел из спальни и вернулся с кобурой, откуда извлек револьвер. Люсетта вытаращила глаза.
– Вот что я делаю днем. Стреляю.
– Это где же?
– В одном подпольном клубе. Ну, в общем, не важно.
– И что – в нем настоящие пули?
– Да.
– И можно убивать людей?
– Почему бы и нет?
Люсетта восхищенно погладила револьвер.
– И знаешь, я уже здорово стреляю. Всаживаю пулю в яблочко с первого раза. Это такое ощущение… ты даже представить себе не можешь! Обожаю стрельбу. Как начну, уже не могу остановиться.
– Понимаю.
Не часто они так хорошо понимали друг друга.
Старшая сестра, у которой уже было двое детей, обожала Люсетту и часто навещала ее. Она находила очаровательной эту хрупкую девочку с огромным животом. Однажды они поссорились.
– Скажи ему – пусть ищет работу. Ведь он скоро станет отцом.
– Ему же, как и мне, всего девятнадцать. И родители дают деньги.
– Но они не будут содержать вас всю жизнь.
– Ну что ты пристаешь ко мне со своими советами!
– Пристаю, потому что это важно.
– Вот вечно ты так – придешь и все настроение испоганишь.
– Люсетта, что ты несешь?
– Давай-давай, скажи еще, что нужно образумиться, подумать о завтрашнем дне, и так далее, и тому подобное.
– Ты с ума сошла! Я ничего такого не говорила!
– Ага, значит, я еще и сумасшедшая! Так и знала, что ты это скажешь! Да ты мне просто завидуешь! Доконать меня хочешь!
– Господи, Люсетта, что ты…
– Уйди! – завопила та.
Сестра в ужасе вышла. Она всегда знала, что у Люсетты неважно с психикой, но сейчас ее состояние действительно внушало тревогу.
С тех пор, когда сестра звонила, Люсетта, едва услышав ее голос, бросала трубку.
«И без нее проблем хватает», – думала она.
На самом деле она чувствовала, сама себе не признаваясь, что очутилась в тупике и старшая сестра это знает. Как они с Фабьеном будут зарабатывать на жизнь? Его интересует только пальба из револьвера, а она вообще ничего не умеет. Не идти же ей в супермаркет кассиршей! Впрочем, она и на это не способна.
И Люсетта накрывала голову подушкой. чтобы вовсе не думать.
Итак, той ночью ребенок непрерывно икал в животе у Люсетты.
Трудно представить себе, до чего это может довести девочку, которая и так находится на грани нервного срыва.
Фабьен безмятежно спал рядом. Люсетта же была на восьмом часу бессонницы и на восьмом месяце беременности. Ей казалось, что в раздувшемся животе скрывается бомба замедленного действия.
Ребенок икал, а Люсетте чудилось, будто это тикает часовой механизм, отсчитывая секунды до взрыва. И вот наваждение стало реальностью: взрыв действительно произошел – у Люсетты в голове.
Движимая внезапной уверенностью, она встала, удивляясь, как это раньше не приходило ей в голову.
Прошла в другую комнату, отыскала револьвер там, где Фабьен его прятал.
Вернулась к постели. Взглянула на красивое лицо спящего юноши, прицелилась ему в висок и шепнула:
– Я люблю тебя, но обязана защитить моего ребенка.
Приставив револьвер вплотную к голове Фабьена, она стреляла до тех пор, пока не кончилась обойма.
Взглянула на кровь, забрызгавшую стену. И совершенно спокойно набрала номер полиции:
– Я только что убила своего мужа. Приезжайте.
Приехавшие полицейские увидели маленькую девочку с животом до самых глаз. В правой руке она сжимала револьвер.
– Бросьте оружие! – грозно скомандовали они.
– Пожалуйста, оно не заряжено, – ответила Люсетта, подчиняясь их приказу.
Затем она провела полицейских к супружескому ложу, чтобы показать содеянное.
– Куда ее, в комиссариат или в больницу?
– Зачем в больницу? Я не больна.
– Этого мы не знаем. Но вы беременны…
– Мне еще рано рожать. Везите меня в полицию, – потребовала она так, словно это было ее неоспоримое право.
Люсетту доставили в полицию и сказали, что она может вызвать адвоката.
Она ответила, что это необязательно. Человек в кабинете задавал ей бесчисленные вопросы, в частности такие:
– Почему вы убили своего мужа?
– У меня малыш икал в животе.
– Ну и что же?
– Ничего. Я убила Фабьена.
– Вы его убили, потому что у вас в животе икал младенец?
Люсетта растерянно помолчала, прежде чем ответить:
– Нет. Все не так просто. Хотя теперь малыш уже не икает.
– Значит, вы убили мужя, чтобы ребенок перестал икать?
Люсетта истерически рассмеялась:
– Да нет же, что за глупости!
– Тогда зачем вы убили своего мужа?
– Чтобы защитить моего ребенка! – объявила она, на сей раз с трагической серьезностью.
– Ага! Значит, ваш муж угрожал ему?
– Да.
– Вот с этого и надо было начать.
– Вы правы.
– И чем же он ему угрожал?
– Он хотел назвать его Танги, если это будет мальчик, и Жоэль, если родится девочка.
– Ну, и?…
– И все.
– Вы убили своего мужа, потому что вам не понравились имена, которые он выбрал?
Люсетта нахмурилась. Она ясно чувствовала, что ее доводы не слишком убедительны, однако считала себя абсолютно правой. Сама-то она прекрасно понимала причины своего поступка, и ей было досадно, что не удается объяснить их другим. Тогда она решила хранить молчание.
– Вы уверены, что не нуждаетесь в адвокате?
Она была уверена. У нее все равно не получится доказать адвокату свою правоту. Он примет ее за сумасшедшую, как и все остальные. Чем больше она наговорит, тем скорее ее сочтут безумной. Значит, нужно помалкивать, вот и все.
Люсетту посадили в тюрьму. Ежедневно ее навещала медсестра.
Когда ей сообщали о приходе матери или старшей сестры, она отказывалась от свидания.
Отвечала только на вопросы, касавшиеся ее беременности. В остальных случаях упорно молчала.
Зато она мысленно говорила сама с собой: «Я хорошо сделала, что убила Фабьена. Он был не плохой, просто заурядный. Единственное, что в нем было незаурядного, это револьвер, но он и ему нашел бы самое обычное применение – стрелял бы в мелких воришек или, чего доброго, дал бы поиграть малышу. Нет, я поступила правильно, обратив это оружие против него. Назвать своего ребенка Танги или Жоэль – значит уготовить ему жизнь в заурядном мирке, заранее сузить горизонт. А я хочу подарить ему бесконечность. Пусть он не чувствует себя связанным, пусть имя поможет ему обрести необычную судьбу!»
Люсетта родила в тюрьме девочку. Взяв новорожденную на руки, она взглянула на нее с бесконечной любовью. Ни одна молодая мать не взирала на своего младенца с таким восторгом.
– Ты прекраснее всех на свете! – твердила она дочери.
– Как вы ее назовете?
– Плектруда.
Целые делегации надзирательниц, психологов, каких-то ничтожных юристов и еще более ничтожных врачей пытались отговорить Люсетту: она не может назвать так свою дочь!
– Нет, могу. У нас была такая святая – Плектруда. Не помню, чем она прославилась, но она точно существовала.
Проконсультировались со специалистом, он подтвердил наличие такой святой.
– Люсетта, подумайте же о девочке!
– А я только о ней и думаю.
– У нее будет куча проблем из-за такого имени.
– Зато люди сразу поймут, что моя дочь – необыкновенная.
– Можно зваться Марией и быть при этом необыкновенной.
– Нет. Имя Мария не оберегает. А имя Плектруда – надежно, его второй слог тверд и звонок, как щит.
– Ну назовите ее хотя бы Гертрудой, и то будет легче.
– Нет. Первый слог Плектруды напоминает «пектораль» [1]; это имя – талисман.
– Это имя – дикость, ваш ребенок станет посмешищем для людей.
– Нет. Оно сделает ее сильнее и научит защищаться.
– Но к чему давать ей лишний повод для защиты? У нее и без того будет достаточно неприятностей в жизни!
– Это вы меня имеете в виду?
– И вас в том числе.
– Успокойтесь, я недолго буду мешать ей. А теперь слушайте: я сижу в тюрьме, я лишена всех прав. Единственное, что у меня осталось, – право назвать моего ребенка так, как я хочу.
– Это чистейший эгоизм, Люсетта!
– Напротив. И потом, вас это не касается.
Она настояла на том, чтобы ребенка окрестили в тюрьме, – таким образом она могла проследить за исполнением своей воли.
Той же ночью Люсетта разорвала простыни, связала обрывки и повесилась. Утром надзиратели обнаружили в камере ее почти невесомый труп. Она не оставила никакого письма, никаких объяснений. Имя дочери, на котором она так упорно настаивала, было единственным ее завещанием.
Клеманс, старшая сестра Люсетты, приехала в тюрьму, чтобы забрать ребенка. Тюремное начальство было очень довольно, что избавилось от маленькой новорожденной, появившейся на свет при столь зловещих обстоятельствах.
У Клеманс и ее мужа Дени было двое детей – четырех и двух лет, Николь и Беатриса. Они решили, что Плектруда станет их третьим ребенком.
Николь и Беатрисе показали их новую сестричку. Им и в голову не приходило, что это дочь Люсетты, о которой они почти ничего не знали.
Они были еще слишком малы, чтобы воспринимать имя девочки как дикую нелепость, и свыклись с ним, несмотря на некоторые трудности в произношении. Довольно долго они звали ее Пекрудой.
Никогда еще свет не видел младенца, который бы так умел вызывать к себе любовь. Уж не чувствовала ли эта малышка, какие трагические события предшествовали ее рождению? Своими проникновенными взглядами она словно заклинала окружающих не принимать случившееся во внимание. Следует отметить, что глаза Плектруды обладали одним неоспоримым достоинством – они сияли неземной красотой.
Тщедушная кроха устремляла на свою цель бездонный взгляд магнетической силы. Казалось, эти огромные прекрасные очи говорят Клеманс и Дени: «Любите меня! Ваш удел – любить меня! Мне всего восемь недель, но, несмотря на это, я уже необыкновенное, высшее существо! Если бы вы знали, если бы вы только знали!..»
Дени и Клеманс как будто и в самом деле знали. Они с первого же дня восхищались Плектрудой. Все в ней было оригинально и странно – и невыносимая медлительность, с которой она сосала молоко из бутылочки, и то, что она никогда не плакала, мало спала ночью и много – днем, и манера властно указывать пальчиком на предметы, которые ее привлекали.
Кто бы ни взял ее на руки, она одаряла этого человека серьезным, глубоким взглядом, говорившим ему: это еще только начало великой истории нашей любви, она заставит вас потерять голову.
Клеманс, безумно любившая покойную сестру, перенесла эту пылкую привязанность на Плектруду. Не то чтобы она любила ее больше своих детей, это было совсем иное чувство. Николь и Беатриса внушали ей безграничную нежность, Плектруду же она боготворила.
Обе старшие девочки были очаровательными, милыми, умненькими, симпатичными; младшая, приемная, ничуть на них не походила – божественное, яркое, загадочное, диковинное создание.
Дени с самого начала был без ума от нее, и с годами это чувство не утратило силы. Но ничто не могло сравниться с той благоговейной любовью, которую питала к девочке Клеманс. Сестру и дочь Люсетты связывала настоящая страсть, иначе не скажешь.
Плектруда отличалась полным отсутствием аппетита и подрастала так же медленно, как ела. Это доводило родителей до отчаяния. Николь и Беатриса – те уплетали за обе щеки и росли как на дрожжах. Их пухлые мордашки несказанно радовали отца с матерью. У Плектруды же становились больше одни глаза.
– Неужели мы так и будем называть ее этим именем? – спросил как-то раз Дени.
– Конечно. Такова воля моей покойной сестры.
– Твоя сестра была ненормальная.
– Неправда! Просто чересчур впечатлительная. Но в любом случае Плектруда – красивое имя.
– Ты так считаешь?
– Да. И притом оно ей очень идет.
– Не согласен. Она похожа на сказочную фею. Будь моя воля, я бы назвал ее Авророй.
– Слишком поздно. Девочки уже привыкли к ее нынешнему имени. И, уверяю тебя, оно ей очень подходит – прямо древнегерманская принцесса.
– Бедный ребенок! Натерпится в школе из-за своего имечка.
– О, только не она! У нее достаточно сильный характер.
Плектруда произнесла свое первое слово в положенный срок, и слово это было «мама».
Клеманс пришла в восторг. Дени, посмеиваясь, заметил ей, что обе их старшие дочери – как, впрочем, и любой ребенок на свете – тоже сначала сказали именно «мама».
– Ну, нашел с чем сравнить! – воскликнула Клеманс.
В течение долгого времени «мама» было единственным словом Плектруды.
Подобно пуповине, оно служило ей надежной связью с окружающим миром. Она сразу стала выговаривать его необыкновенно четко, с правильным ударением, в отличие от других младенцев, которые поначалу лопочут «ма-ма-ма».
Она произносила его нечасто, но уж если произносила, то делала это с торжественной отчетливостью, сразу привлекавшей внимание. Можно было поклясться, что девочка сознательно выбирает самый подходящий момент, желая добиться наивысшего эффекта.
Клеманс было шесть лет, когда родилась Люсетта, и она прекрасно помнила младшую сестренку новорожденной, годовалой, двухлетней и так далее. Поэтому тут сомневаться не приходилось:
– Люсетта была самым обычным ребенком. Она часто плакала, иногда вела себя, как ангел, иногда невыносимо капризничала. Но в ней не было ничего выдающегося. Плектруда совершенно на нее не похожа: молчалива, серьезна, вдумчива. Сразу видно, какая она умная.
Дени ласково подшучивал над женой:
– Перестань делать из нее божество. Она очаровательная малютка, вот и все.
И, расчувствовавшись, поднимал Плектруду высоко над головой.
Прошло довольно много времени, прежде чем Плектруда произнесла второе слово – «папа».
На следующий день, вероятно из чисто дипломатических побуждений, она сказала «Николь» и «Беатриса». Ее выговор был безупречен. Она говорила, как ела, с той' же философской дотошностью. Каждое новое слово требовало от нее не меньше сосредоточенности и размышлений, чем новая пища.
Заметив у себя в тарелке какой-нибудь незнакомый овощ, она указывала на него пальчиком и вопрошала Клеманс:
– Это?…
– Это порей. Порей. Попробуй, какой он вкусный.
Плектруда не менее получаса внимательно разглядывала кусочек в ложке. Подносила к носу, нюхала и снова долго изучала.
– Ну вот, все уже остыло! – огорченно говорил Дени.
Но Плектруде это было безразлично. Завершив осмотр, она клала кусочек в рот и бесконечно долго дегустировала. Она не спешила выносить суждение: повторяла опыт со вторым кусочком, затем с третьим. Самое удивительное, что она поступала так даже в тех случаях, когда после четырех проб выносила приговор:
– Невкусно!
Обычно ребенок, которому не понравилась какая-то еда, заявляет об этом сразу, едва попробовав. Плектруда же действовала в высшей степени основательно, она хотела быть до конца уверенной в своих вкусах.
То же самое происходило и с речью: она долго хранила в себе словесные новинки, всесторонне изучала их, поворачивая то так то эдак, прежде чем выговорить – чаще всего невпопад, ко всеобщему удивлению:
– Жираф!
Почему она говорила «жираф» в тот момент, когда все собирались на прогулку? Родители подозревали, что она сама не понимает своих высказываний. Однако она все прекрасно понимала. Просто ее размышления не зависели от внешних обстоятельств. В тот миг, когда на Плектруду надевали пальто, она вдруг осознавала, что жираф – это бесконечно длинные ноги и шея, ей не терпелось произнести вслух новое слово, чтобы сообщить окружающим о появлении жирафа в ее внутреннем мире.
– Ты заметил, какой у нее чудесный голос? – спрашивала Клеманс.
– А ты когда-нибудь встречала ребенка, у которого не было бы милого голоска? – парировал Дени.
– Вот именно! У нее чудесный голос, а не милый, – отвечала его жена.
В сентябре Плектруду отдали в детский сад.
– Ей будет три только через месяц. Может, мы привели ее слишком рано?
Однако проблема заключалась совсем в другом.
Несколько дней спустя воспитательница объявила Клеманс, что не может оставить Плектруду в своей группе.
– Вы хотите сказать, что она еще слишком мала?
– Нет, мадам. У меня тут есть детишки и младше нее.
– Тогда в чем дело?
– Все дело в ее взгляде…
– Что?
– Дети плачут, когда она смотрит на них в упор. И должна вам сказать, я их понимаю: когда она глядит на меня, мне тоже становится не по себе.
Клеманс, лопаясь от гордости, хвасталась всей округе: дочку исключили из детского сада из-за ее удивительных глаз. В жизни никто не слыхивал ничего подобного.
Люди уже начинали потихоньку судачить:
– Вы когда-нибудь слышали, чтобы ребенка исключили из детского сада?
– И вдобавок из-за глаз!
– А у нее и вправду очень странный взгляд, у этой девчонки!
– Обе старшие такие умницы, такие милые. А в младшую словно нечистый дух вселился!
Знали ли соседи обстоятельства ее рождения? Клеманс поостереглась расспрашивать их на сей счет. Она предпочитала не ставить под сомнение свое прямое родство с Плектрудой.
И до чего же она была счастлива, что девочка снова при ней! Каждое утро Дени по пути на работу отвозил старших дочерей – одну в школу, другую в детский сад. А Клеманс оставалась дома наедине с самой младшей.
Едва затворив дверь за мужем и детьми, она становилась другой – теперь это была ворожея и колдунья.
– Ну вот, никто нам больше не помешает! Давай преображаться!
И она преображалась в полном смысле этого слова: не только сбрасывая повседневную одежду и кутаясь в роскошные ткани, наподобие восточной царицы, но меняя самую свою сущность: миг назад всего лишь скромная мать семейства, она оборачивалась таинственным сказочным существом, чародейкой, наделенной безграничной властью.
Под пристальным взглядом ребенка двадцативосьмилетняя женщина воскрешала в себе юную фею и древнюю ведунью, затаившихся до поры до времени.
Раздев малышку, Клеманс наряжала ее в пышное бальное платьице, купленное тайком от домашних. Брала девочку за руку и вела к большому зеркалу:
– Видишь, какие мы с тобой красивые?
И Плектруда упоенно вздыхала.
Потом Клеманс начинала танцевать, чаруя свою трехлетнюю дочку, и та с восторгом подражала ей. Клеманс придерживала ее за пальчики, внезапно подхватывала на руки и кружила, кружила в воздухе.
Плектруда визжала от радости. Зная порядок священнодействия, она командовала:
– А теперь смотреть сокровища!
– Какие еще сокровища? – с притворным удивлением спрашивала Клеманс.
– Сокровища принцессы.
«Сокровищами принцессы» назывались разные предметы, которые они отобрали как самые изысканные, самые прекрасные, самые удивительные и редкостные, словом, достойные восхищения столь высокой особы.
На восточном ковре в гостиной Клеманс раскладывала свои старые украшения. турецкие башмачки из пунцового бархата, которые она и надела-то всего один раз, маленький лорнет в золоченой оправе в стиле «ар нуво», серебряный портсигар, арабский латунный кувшин, инкрустированный фальшивыми, но великолепно играющими камешками, белые кружевные перчатки, пластмассовые разноцветные перстни, купленные в уличном автомате, позолоченную картонную корону с праздника Богоявления.
Таким образом, перед ними собиралась целая груда чудеснейших предметов: стоило прищуриться, и они выглядели настоящими сокровищами.
Малышка, разинув рот, зачарованно смотрела на эту «пиратскую добычу». Она брала в руки каждую вещь и с благоговением ее разглядывала.
Иногда Клеманс надевала на девочку все свои украшения и бархатные туфельки, затем, протянув ей лорнет, говорила:
– Вот, посмотри, какая ты красивая.
Затаив дыхание, малышка любовалась своим отражением в зеркале: из-под сверкающей мишуры и блестящих висюлек на нее смотрела трехлетняя королева, жрица в пышном убранстве, персидская невеста в день свадьбы, византийская святая с иконы. И в каждом из этих диковинных персонажей она узнавала себя.
Любой сторонний зритель расхохотался бы при виде этой крохи, разубранной, как драгоценный идол. Клеманс улыбалась, но ей и в голову не приходило смеяться: красота девочки завораживала. Плектруда была прекрасна, точно сказочные принцессы на гравюрах старинных книг.
«Нынешние дети не бывают так красивы, – с полным отсутствием логики думала Клеманс, – да и дети былых времен вряд ли могли бы с ней сравниться!»
Она включала «музыку для принцессы» (Чайковский, Прокофьев) и готовила вместо обеда детский полдник – пряники, шоколадные пирожные, яблочные слойки, миндальное печенье, ванильный крем, а к ним напитки – оршад или сладкий сидр.
Клеманс расставляла эти лакомства на столе и стыдясь, и посмеиваясь: она никогда не позволила бы споим старшим дочкам питаться одними сладостями. Но она оправдывала себя тем, что Плектруда – совсем другое дело:
– Это пир для детей из сказки.
Опустив шторы, Клеманс зажигала свечи и звала малышку к столу. Плектруда почти не прикасалась к пище, слушая как зачарованная то, что рассказывала мама.
К двум часам дня Клеманс вдруг вспоминала, что старшие дочери вернутся домой через каких-нибудь три часа, а она еще не выполнила ни одной из повседневных обязанностей матери семейства.
Торопливо натянув будничную одежду, она выбегала из дому, чтобы купить на углу обыкновенные продукты, по возвращении быстро наводила порядок в квартире, бросала в машину грязное белье и шла за детьми в школу и сад. В спешке она иногда забывала или просто не решалась снять с дочери маскарадный костюм – ибо в ее глазах костюм Плектруды вовсе не был маскарадным.
В результате прохожие видели шагающую по улице веселую молодую женщину, которая вела за руку крошечное создание, разряженное так, как не осмелились бы нарядиться даже принцессы из «Тысячи и одной ночи».
У дверей школы это зрелище вызывало поочередно изумление, смех, умиление и – осуждение.
Николь и Беатриса неизменно встречали диковинное одеяние младшей сестренки радостными криками, но некоторые матери говорили громко, не стесняясь быть услышанными:
– Это же надо – вырядить так ребенка!
– Она все-таки не цирковая обезьяна!
– Не удивлюсь, если девочка пойдет по дурной дорожке.
– Расфуфырить эдак родную дочь, чтобы привлечь к себе внимание, – вот ужас-то!
Были, правда, и другие взрослые, не такие глупые; они умилялись, глядя на волшебное видение. А «видению» восторг зрителей доставлял огромное удовольствие; девочке казалось вполне естественным, что все на нее смотрят, ведь зеркало давно убедило ее, что она и впрямь прекрасна, и восхищение окружающих лишь усиливало в ее душе сладостный трепет.
Здесь важно сделать небольшое отступление, чтобы раз и навсегда покончить с одним нелепым, прискорбно затянувшимся недоразумением. Назовем его энцикликой для Арсиной всех времен и народов.
В «Мизантропе» Мольера старая ведьма Арсипоя, лопаясь от зависти, внушает юной прелестной кокетке Селимене, что она не должна упиваться своей красотой. На это Селимена даст ей совершенно восхитительный ответ. Увы, гений Мольера оказался бессилен: минуло уже четыре века, а ханжи по-прежнему донимают занудными нравоучениями тех, кто имел несчастье улыбнуться собственному отражению.
Автор этих строк никогда не испытывал радости, глядя на себя в зеркало, но будь мне дарована привлекательная внешность, я ни за что не отказалась бы от этого невинного удовольствия.
Так вот, моя речь обращена к Арсиноям всего мира: что ужасного нашли вы в этом занятии? Кому вредят счастливицы, радующиеся собственной красоте? Не следует ли почитать их скорее благодетельницами, ибо они скрашивают наше печальное существование, позволяя созерцать свои хорошенькие личики?
Здесь автор имеет в виду не тех спесивых гордячек, что видят в смазливой мордашке повод для высокомерия и чванства, но тех, кто, восхищаясь собственной внешностью, хочет приобщить к этой естественной радости и других.
Если бы Арсинои употребили ту неуемную энергию, с какой они обличают Селимен, на заботы о самих себе, они стали бы куда менее уродливыми.
Итак, собравшиеся у школьных дверей Арсинои, что молодые, что старые, сурово осуждали Плектруду. А та, как истинная Селимена, не обращала на них никакого внимания, интересуясь лишь своими поклонниками и высматривая на их лицах восторженное изумление. Она получала от этого наивное удовольствие и становилась еще краше.
Клеманс приводила детей домой. Пока старшие корпели над домашними заданиями или рисовали, она готовила обычный ужин – ветчину, пюре, – втайне посмеиваясь над различиями меню для своего потомства.
И, однако, ее никак нельзя было заподозрить в предпочтении одной из дочерей: она одинаково сильно любила всех троих. Просто эта любовь соответствовала характеру каждой из девочек: спокойная и прочная к Николь и Беатрисе, неистовая и колдовская – к Плектруде. Но все это не мешало Клеманс быть прекрасной матерью.
Когда у девочки спросили, какой подарок ей хочется получить к своему четырехлетию, она, не колеблясь ни секунды, ответила:
– Балетные туфельки.
Этим тонким намеком она дала понять родителям, кем собирается стать.
Ничто не могло доставить Клеманс большей радости: в пятнадцать лет ее не приняли в балетное училище при Опере, и она так и не утешилась после этого провала.
Плектруду записали в балетную школу, в класс для четырехлеток. Оттуда девочку не только не исключили из-за пристального взгляда, а, напротив, тут же выделили из общей массы.
– У этой крошки глаза танцовщицы, – объявила дама-педагог.
– Разве такое бывает – глаза танцовщицы? – удивилась Клеманс. – Скорее можно говорить о фигуре, о грации танцовщицы!
– Все это ей дано. Но у нее еще и глаза танцовщицы, а это, поверьте мне, в нашем деле самое главное и самое редкое. Если у балерины нет «взгляда», ее танец никогда не будет одухотворенным.
И действительно: когда Плектруда танцевала, взгляд ее обретал магическую силу. «Она нашла себя», – думала Клеманс.
Плектруде исполнилось пять лет, но она все еще не ходила в детский сад.
Мать считала, что занятий в балетной школе вполне достаточно, чтобы освоиться в детском коллективе. Дени спорил с женой.
– В саду учат не только этому, – утверждал он.
– Да зачем ей учиться клеить переводные картинки, делать гирлянды и плести макраме? – восклицала его супруга, закатывая глаза к небу.
На самом деле Клеманс просто хотела как можно дольше оставаться наедине с дочерью. Ей безумно нравилось проводить дни в ее обществе. А балетная школа имела одно неоспоримое преимущество перед детским садом: матерям разрешалось присутствовать на занятиях.
С восторженной гордостью следила она за пируэтами дочери. «Да у нее просто талант!» В сравнении с Плектрудой другие девочки казались ей гусынями.
После каждого урока дама-педагог неизменно подходила к Клеманс со словами:
– Ей обязательно нужно учиться танцу, у нее выдающиеся способности. Клеманс приводила малышку домой, пересказывая ей по пути услышанные комплименты. Плектруда принимала их с благосклонностью истинной дивы.
– Ну что ж, значит, обойдемся без детского сада, – заключал Дени с веселым фатализмом подкаблучника.
Увы, приготовительного класса никак нельзя было избежать.
Когда в августе Дени собрался записывать Плектруду в школу, Клеманс запротестовала:
– Ей всего пять лет!
– В октябре будет шесть.
На сей раз он держался стойко. И первого сентября повез в школу не двоих, а всех троих детей.
Впрочем, младшая вовсе не отказывалась учиться. Наоборот, она очень гордилась тем, что надела школьный ранец. В результате у дверей школы разыгралась странная сцена: мать плакала, глядя вслед уходящей дочери.
Но Плектруда быстро разочаровалась. Уроки в школе совсем не походили на балетные занятия. Здесь нужно было не шевелясь сидеть за партой целыми часами. И слушать учительницу, которая говорила совершенно неинтересные вещи.
Потом была перемена. Плектруда устремилась во двор, чтобы попрыгать на воле, – ее бедные ножки затекли от долгой неподвижности.
Во дворе дети играли вместе: почти все они знали друг друга еще с детского сада. Они дружно болтали, и Плектруде захотелось узнать, о чем идет речь.
Она подошла и прислушалась. Шум стоял страшный, дети кричали все разом, так что невозможно было различить, кто о чем говорит: а наша учительница… а мои каникулы… а эта Магали… а твои заколки… дай мне «малабарку»!.. Магали – моя подружка… молчи, сама дура!.. уй-юй-юуууй!.. у тебя нет «малабарок»?… ну почему мы с Магали не в одном классе!.. отстань, мы с тобой больше не играем!.. вот скажу учительнице!.. эх ты, ябеда-корябеда!.. а нечего было толкаться!.. Магали меня любит больше, чем тебя… ну и дурацкие у тебя туфли!.. ой, кончааай!.. девчонки, хватит дурить!.. хорошо, что я не в твоем классе… а Магали [2]…
Плектруда в ужасе отошла подальше. Затем снова пришлось слушать учительницу. И то, что она рассказывала, опять было неинтересно, хотя и более связно, чем шумная болтовня одноклассников. В общем, урок еще можно было стерпеть, если бы не запрет двигаться. К счастью, в классе имелось окно.
– Ну-ка, скажи… я тебя спрашиваю!
Услышав в пятый раз «я тебя спрашиваю» и смешки детей, Плектруда поняла, что обращаются именно к ней, и обвела присутствующих испуганными глазами.
– Туго же до тебя доходит! – заметила учительница.
Дети с любопытством пялились на Плектруду, как на застигнутую врасплох преступницу. Это было ужасное ощущение. Маленькая танцовщица никак не могла понять, в чем она провинилась.
– Изволь смотреть на меня, а не в окно! – приказала учительница.
На это нечего было ответить, и она смолчала.
– Нужно сказать «Да, мадам»!
– Да, мадам.
– Как тебя зовут? – спросила учительница с таким видом, словно грозила: «Ты у меня станешь шелковой!»
– Плектруда.
– Как-как?
– Плектруда, – звонко повторила девочка.
Дети были еще слишком малы, чтобы оценить всю оригинальность этого имени. Зато учительница вытаращила глаза, сверилась с классным журналом.
Объявила:
– Ну, если ты вздумала привлечь к себе внимание, тебе это удалось.
Как будто Плектруда сама выбрала себе это имя.
Малышка подумала: «Ничего себе! Уж если здесь кто и хочет привлечь к себе внимание, так это она. Не зря же она злобствует, когда на нее не смотрят! Хочет, чтобы все ею любовались, а чем там любоваться-то!»
Однако учительница была главнее, и Плектруде пришлось покориться. Она уставилась на женщину своими огромными немигающими глазами. Той стало не по себе, но протестовать она не осмелилась, дабы не опровергнуть собственный приказ.
Но самое ужасное случилось во время обеда. Учеников привели в просторную столовую, где царили два весьма характерных запаха – детской рвоты и хлорки.
Детям полагалось рассаживаться по десять человек. Плектруда не знала, куда идти, и зажмурилась, чтобы избежать выбора. Толпа подхватила ее и вынесла к столу с незнакомыми соседями.
Подавальщицы стали разносить блюда с какой-то непонятной едой мутного цвета. Испуганная Плектруда никак не могла решиться положить себе эту странную снедь. Тогда ее обслужили, не спрашивая, и перед ней очутилась полная миска зеленоватой бурды, усеянной крошечными кусочками коричневого мяса.
Плектруда тоскливо спрашивала себя, за что ее постигла столь жестокая участь. До сих пор обед был для нее волшебным празднеством, где она сидела в мерцании свечей, надежно защищенная от внешнего мира красными бархатными портьерами, и где ее красивая мама в царственном одеянии под звуки неземной музыки подносила ей пирожные и кремы, которые даже не обязательно было есть.
Здесь же, в этом убогом помещении, где так странно пахло, где гулкое эхо повторяло крики противных, грязных мальчишек и девчонок, ей шлепнули в миску порцию зеленого пюре, предупредив, что она не уйдет из столовой, пока не съест все до конца.
Возмущенная несправедливостью судьбы, Плектруда все же решила смириться и очистить миску. Это была настоящая пытка. Малышка давилась, с трудом глотая пищу. Едва она одолела половину, как ее вырвало прямо в миску, и тут ей стало ясно, отчего в столовой так пахнет.
– Фу, насвинячила! – закричали ей соседи но столу.
Одна из подавальщиц со вздохом унесла миску.
Слава Богу, в тот день ее больше не заставляли есть.
После этого кошмара Плектруде опять пришлось слушать учительницу, которая безуспешно старалась обратить на себя всеобщее внимание. Она выписывала на черной доске неведомые, сцепленные между собой закорючки, которые даже и красивыми-то назвать было нельзя.
В половине пятого Плектруде наконец разрешили покинуть это жуткое, отвратительное место. Выйдя из школы, она увидела маму и со всех ног кинулась к ней, ища спасения.
Клеманс с первого же взгляда поняла, как настрадалась ее дочка. Она прижала ее к себе, гладя и нежно утешая:
– Ну-ну, все уже позади, все кончилось.
– Правда? – с надеждой спросила малышка. – Я больше туда не пойду?
– Придется, дорогая. Это необходимо. Но ты привыкнешь.
И Плектруда поняла, что люди рождаются на свет вовсе не для радости.
Она не смогла к этому привыкнуть. Школа как была, так и осталась для нее адом.
К счастью, она продолжала заниматься балетом. И если все, что рассказывала учительница в классе, казалось ей глупым и бессмысленным, то все, что объясняла преподавательница танца, было упоительно интересно и в высшей степени полезно.
Этот разрыв начал создавать определенные проблемы. По истечении нескольких месяцев большинство детей в классе уже научились читать и писать буквы. Плектруда же, видимо, твердо решила для себя, что эти вещи ее не касаются: когда учительница вызывала ее и показывала букву на доске, она произносила первый попавшийся звук, всегда ошибаясь и слишком уж нарочито демонстрируя свое безразличие.
В конце концов учительница вызвала в школу родителей этой лентяйки. Дени был уязвлен: Никель и Беатриса учились хорошо и никогда не подвергали отца с матерью такому унижению. Клеманс в глубине души ощутила смутную гордость: эта маленькая строптивица ни в чем не похожа на других!
– Если так будет продолжаться, она останется в приготовительном классе на второй год! – угрожающе объявила учительница.
Клеманс пришла в восторг: ей никогда не доводилось слышать, чтобы кто-то остался на второй год в «нулевке». Нежелание дочери учиться казалось ей блистательным проявлением независимости, бесстрашия и чисто аристократического пренебрежения условностями. Ну, какой еще ребенок осмелился бы на такой мятеж! Там, где даже самые недалекие без особого труда справлялись с программой, ее Плектруда храбро отстаивала свою непохожесть на других, нет, свою исключительность!
Однако Дени придерживался иного мнения:
– Мы примем меры, мадам! Возьмем ситуацию под контроль!
– А можно ли еще избежать повторения нулевого цикла? – спросила Клеманс с надеждой, которую присутствующие истолковали превратно.
– Ну, разумеется. При условии, что девочка освоит буквы до конца учебного года.
Клеманс с трудом скрыла разочарование. Увы, это было слишком прекрасно, чтобы оказаться правдой!
– Она освоит, мадам, – обещал Дени. – Но вообще, это странно: малышка выглядит очень толковой.
– Возможно, месье. Проблема в том, что ей не интересно.
«Ей не интересно! – в восторге думала Клеманс. – Она просто изумительна! Ей не интересно! Какой характер! Там, где другие дети покорно глотают все, что в них впихивают, моя Плектруда делает сознательный выбор между тем, что интересно и не интересно!»
– Мне это не интересно, папа.
– Но ведь интересно же – уметь читать! – возразил Дени.
– Зачем?
– Чтобы читать всякие истории.
– Ну уж, ты скажешь! Нам иногда читают в классе истории из учебника. Они такие дурацкие, что я перестаю слушать через две минуты.
Клеманс мысленно зааплодировала дочке.
– Хочешь остаться на второй год? Ты этого добиваешься? – возмутился Дени.
– Я хочу быть балериной.
– Даже для того, чтобы стать балериной, нужно закончить приготовительный класс.
Внезапно Клеманс стало ясно, что муж прав. И она тотчас приняла решение. У себя в спальне она отыскала огромный том сказок, изданный еще в прошлом веке.
Посадив малышку к себе на колени, Клеманс благоговейно перелистывала книгу. У нее хватило благоразумия не читать вслух, она только показывала девочке самые красивые иллюстрации.
Это произвело настоящий переворот в жизни Плектруды: никогда еще она не была так очарована: принцессы, слишком прекрасные, чтобы называться земными созданиями, томились в каменных башнях, беседовали с голубыми птицами (которые оказывались заколдованными принцами), или же переодевались в нищенские лохмотья, чтобы через несколько страниц стать еще прекраснее, чем прежде.
В тот миг она уже знала, с детской несокрушимой уверенностью, что и сама когда-нибудь станет таким существом, которое заставляет старых жаб грустить о прошлом, ведьм обращает в гадких уродин, а принцев – во влюбленных дурней.
– Не волнуйся, – заверила мужа Клеманс, – она научится читать еще до конца недели.
Ее предсказание сбылось с большой поправкой: два дня спустя Плектруда вдруг освоила скучнейшие буквы, которые, как ей казалось, она не запомнила в классе, и связала наконец воедино знак, звук и значение. На третий день она читала в сто раз лучше, чем первые ученики приготовительного класса. Откуда вывод: единственный ключ к знаниям – желание, и ничего более.
Плектруда вообразила, что в книге сказок есть рецепт, как стать одной из принцесс, изображенных на картинках. Чтение сделалось необходимостью, и она мгновенно овладела этой наукой.
– Почему ты не показала ей эту книгу раньше? – в восторге спрашивал Дени.
– Потому что такая книга – просто сокровище. И я не хотела показывать ее раньше времени, чтобы не испортить впечатления. Плектруде нужно было дорасти до настоящего искусства.
Итак, два дня спустя учительница констатировала чудо: отпетая двоечница, единственная в классе не знавшая букв, читала теперь не хуже первых учеников начальной школы.
За два дня она освоила все, чему профессиональный преподаватель не смог научить ее за пять месяцев. Мадам сочла, что родители девочки владеют какой-то особой методикой, и позвонила им. Лопаясь от гордости, Дени сказал чистую правду:
– Да мы ничего такого не делали. Просто показали одну замечательную книгу, чтобы ей захотелось читать. Именно этого ей и не хватало в классе.
Простодушному родителю было невдомек, что он сморозил большую глупость.
Учительница, которая и раньше-то недолюбливала Плектруду, теперь просто возненавидела ее. Случившееся чудо она восприняла как личное оскорбление, и прониклась к малышке ненавистью, которую посредственные умы питают к блестящим: «Ах, мадемуазель требуются особые книги! Скажите пожалуйста! Как будто моя хрестоматия недостаточно хороша для нее!»
В недоумении и ярости она проштудировала от корки до корки пресловутую хрестоматию. Там рассказывалось о повседневной жизни некоего Тьерри, маленького веселого мальчика, и о его старшей сестре Мишлине, которая готовила братцу тартинки на полдник и не разрешала шалить, поскольку сама была умной и послушной девочкой.
– Но ведь это очаровательно! – воскликнула учительница, окончив чтение. – Так свежо, так интересно! Чего ей еще надо, этой привереде?
А «привереде» требовались золото, мирра и фимиам, пурпур и лилии, синий бархат ночи, усеянный звездами, гравюры Гюстава Доре, неулыбчивые девочки с серьезными глазами, страшные и диковинные волки, зловещие леса – словом, всё что угодно, только не полдники Тьерри и его старшей сестрицы Мишлины.
Учительница пользовалась любым предлогом, чтобы излить свою ненависть на Плектруду. Поскольку та считала хуже всех в классе, она окрестила ее «безнадежным случаем». Однажды, когда девочке никак не удавалось сложить два числа в пределах десятка, мадам отослала ее на место со словами:
– Сколько ни старайся, все равно ничего из тебя не выйдет.
Ученики приготовительного класса находились еще в том бездомном возрасте, когда кажется, что взрослые всегда правы и сомневаться в их доводах немыслимо. Плектруда стала объектом всеобщего презрения.
Зато в балетной школе она, в силу той же логики, была королевой. Преподавательница восхищалась ее блестящими способностями и. не говоря об этом вслух (что было бы непедагогично по отношению к другим детям), считала ее лучшей из всех, кого ей доводилось учить. Поэтому и девочки благоговели перед Плектрудой и оспаривали друг у дружки честь танцевать рядом с нею.
Таким образом, она вела две совершенно разные жизни – в обычной школе, где ей приходилось в одиночку противостоять всему классу, и в балетной, где на нее смотрели как на звезду.
Плектруда была достаточно самокритична и понимала, что дети из балетной школы первыми запрезирали бы ее, учись они вместе с ней в приготовительном классе. Поэтому она держалась высокомерно с теми, кто искал ее дружбы, и эта холодность еще сильнее подогревала обожание маленьких балерин.
К концу учебного года Плектруда все-таки сумела, ценой тяжких усилий, освоить четыре действия арифметики и кое-как перешла в следующий класс.
В награду родители подарили ей балетный станок, чтобы она могла заниматься дома перед большим зеркалом. Она провела каникулы за упорной работой и к концу августа научилась вытягивать ногу вертикально вверх.
В первый день школьных занятий ее ждал сюрприз: класс был тем же, что и в прошлом году, с единственным, но важным исключением: в нем появилась новенькая.
Правда, новенькой она была для всех, кроме Плектруды, ибо Розелина училась вместе с ней в балетной школе и пришла в полный восторг оттого, что оказалась в одном классе со своим кумиром. Она попросила разрешения сидеть рядом с Плектрудой. Поскольку на это место никто никогда не претендовал, разрешение было дано.
Розелина смотрела на Плектруду, как на недосягаемый идеал. Она могла целыми часами восхищенно любоваться этой неприступной богиней, каким-то чудом оказавшейся ее соученицей.
Плектруда же спрашивала себя. устоит ли это обожание перед ее скверной школьной репутацией. Однажды, когда учительница выбранила Плектруду за слабое знание арифметики, в классе раздались глупые и злые шутки. Розелину это крайне возмутило, она спросила у осмеянной соседки:
– Ты видишь, как они к тебе относятся?
Плектруда, привыкшая к такому обращению, лишь пожала плечами. Розелину это восхитило вдвойне, и она заявила:
– Ненавижу их всех! И Плектруда поняла, что у нее есть подруга.
Это круто изменило ее жизнь.
Чем объяснить высокую ценность дружбы в глазах детей? Они уверены – впрочем, совершенно безосновательно, – что родители, братья и сестры просто обязаны их любить, и не видят большой заслуги в такой любви, считая ее вполне естественной. Вот типичное детское высказывание: «Я его люблю, потому что это мой брат (мой отец, моя сестра…). Так положено».
Зато друг, в глазах ребенка, – это человек, который сам его выбрал, человек, который предлагает ему свою любовь добровольно, а не но обязанности. И потому дружба для детей – наивысшая роскошь, а в роскоши как раз и нуждаются избранные души. Дружба открывает им праздничный лик бытия.
Вернувшись домой, Плектруда торжественно объявила:
– А у меня есть подруга!
Впервые родители услышали от нее такие слова. Сначала у Клеманс ревниво сжалось сердце. Но она тут же поспешила себя успокоить: разве можно сравнивать какую-то постороннюю девочку и мать. Друзья приходят и уходят. А мать всегда остается рядом.
– Что ж, пригласи ее к нам на ужин, – сказала она дочери.
Плектруда испуганно взглянула на нее:
– Зачем?
– Как зачем? Чтобы познакомить с нами. Мы хотим увидеть твою подружку.
Так Плектруда узнала, что, когда хотят встретиться с кем-то, его приглашают к столу. Это озадачило ее и показалось ужасно глупым: разве человека лучше узнаёшь, глядя, как он ест? Если это так, то страшно даже представить, как относятся к ней в школе, где и столовой ее регулярно выворачивало наизнанку.
Плектруда сказала себе, что если бы она захотела получше узнать человека, то пригласила бы его поиграть. Вот где люди раскрываются по-настоящему!
Тем не менее Розелину пригласили на ужин с ночевкой, коль скоро взрослые установили такое правило. И встреча прошла просто замечательно. Плектруда нетерпеливо ждала окончания светских формальностей: она знала, что они с Розелиной скоро останутся вдвоем у нее в спальне, и эта перспектива несказанно радовала ее.
Но вот, наконец, свет потушен.
– Ты боишься темноты? – с надеждой спросила Плектруда.
– Боюсь, – призналась Розелина.
– А я нет!
– В темноте мне всегда чудятся разные страшилища.
– Мне тоже. Но мне это нравится.
– Да ты что! Тебе нравятся драконы?
– Ага. И летучие мыши тоже.
– И тебе ни чуточки не страшно?
– Нет. Потому что я их королева.
– Откуда ты знаешь?
– Я так решила!
Розелина нашла это объяснение восхитительным.
– Я королева всех, кто живет во мраке, – медуз, крокодилов, змей. пауков, акул, динозавров, слизней, спрутов.
– Ой, и тебе не противно?
– Вовсе нет. Мне они кажутся красивыми.
– Значит, тебе ничего не противно?
– Противны сушеные фиги.
– Но сушеные фиги совсем даже не противные.
– А ты их ешь?
– Да.
– Ну так вот, если любишь меня, больше не смей их даже в рот брать.
– Почему?
– Потому что продавщицы жуют их, а потом снова суют в пакеты.
– Да не может быть!
– А как ты думаешь, почему они все такие сморщенные и липкие?
– Ой, неужели это правда?
– Клянусь тебе. Продавщицы их жуют, а потом выплевывают.
– Фу, гадость!
– Вот именно! На свете нет ничего отвратительней сушеных фиг.
И девочки, на седьмом небе от счастья, долго упивались общей ненавистью к сушеным фигам, подробно обсуждая мерзкий вид этих скукоженных фруктов и восторженно взвизгивая.
– Клянусь тебе, я больше никогда не буду их есть, – торжественно объявила Розелина.
– Даже под пыткой?
– Даже под пыткой!
– А если тебе силой засунут их и рот?
– Тогда меня вырвет, даю тебе слово! – провозгласила девочка тоном невесты перед алтарем.
Эта ночь освятила их дружбу, превратив ее в таинство.
В классе статус Плектруды изменился коренным образом. Из презираемой отщепенки она сразу превратилась в лучшую, обожаемую подругу. Прояви к ней интерес такая же недотепа, как она сама, все оставалось бы по-прежнему. Но с Розелиной многие хотели дружить. Единственным ее недостатком было то, что она новенькая, да и об этом скоро забыли. И дети задумались, не ошиблись ли они насчет Плектруды.
Естественно, подобные соображения не высказывались вслух. Они просто таились в коллективном подсознательном класса, что ничуть не ослабляло их воздействия, скорее наоборот.
Конечно, Плектруда все еще отставала по арифметике и многим другим предметам. Но дети обнаружили, что слабость в некоторых науках, особенно когда она переходит все границы, несет в себе что-то героическое и достойное восхищения. Мало-помалу им начала нравиться такая форма протеста.
И только учительница придерживалась другого мнения.
Родителей снова вызвали в школу.
– Если позволите, мы протестируем вашего ребенка.
Отказаться они не могли. Дени был оскорблен до глубины души: на его дочь смотрели, как на слабоумную. А Клеманс опять ликовала: Плектруда и впрямь не такая, как все! Даже если бы малышку признали умственно отсталой, она сочла бы это признаком избранности.
Итак, девочку подвергли всем видам тестирования: логические головоломки, загадочные геометрические фигуры, формулы, напыщенно именуемые «алгоритмами». Плектруда отвечала мгновенно и наобум, стараясь подавить приступы смеха.
Неизвестно, помог ли ей случай или как раз отсутствие долгих размышлений, но она достигла таких блестящих результатов, что взрослые просто оторопели. Таким образом, меньше чем за час Плектруда превратилась из дурочки в гения.
– А я ничуть не удивлена, – заключила ее мать. уязвленная восхищением мужа.
У нового статуса был ряд преимуществ, как это скоро заметила Плектруда. Раньше, когда она не справлялась с заданием, учительница смотрела на нее с сожалением, а самые зловредные из учеников насмехались над ней. Теперь же, если она затруднялась произвести элементарное арифметическое действие, учительница взирала на нее, как на бодлеровского альбатроса, коему исполинский ум мешает нормально считать, а одноклассники стыдились своей тупости, ибо решали пример мгновенно.
Кроме того, Плектруда, и в самом деле неглупая, задалась вопросом, почему ей не дается арифметика: ведь во время тестирования она правильно отвечала на вопросы, далеко превосходившие се возможности. Она вспомнила, что на том экзамене ни секунды не думала, прежде чем заговорить, и сделала вывод: ключ к верным решениям – полное отсутствие мыслительной работы.
С тех пор она взяла себе за правило не ломать голову над поставленной задачей, а писать первые попавшиеся цифры. Результаты, конечно, лучше не стали, но не стали и хуже. Потому-то она и решила держаться этого метода: будучи столь же неэффективным, как и предыдущий, он освобождал ее от всяческих комплексов. Вот так она и стала самой почитаемой двоечницей во Франции.
И все шло бы замечательно, не будь в конце каждого учебного года столь тягостной формальности, как отбор учеников, достойных перейти в следующий класс.
Этот период стал истинным кошмаром для Плектруды, которая слишком хорошо знала, как случай может изменить судьбу. К счастью, слава гения летела впереди нее: экзаменатор, выслушав се бессмысленный ответ, заключал, что девочка, вероятно, мыслит иными категориями, и прощал очевидные глупости. Или же спрашивал, на чем она основывает свои выводы, и невнятные разглагольствования Плектруды крайне его озадачивали. Она легко научилась изображать речь сверходаренного ребенка. Например, заканчивала очередную бессмысленную тираду простодушным: «Но это же очевидно!»
Для учителей и экзаменаторов это было совсем не очевидно. Но они предпочитали не позориться и помалкивать, выводя этой странной ученице свое nihil obstat. [3]
Однако сама девочка, была она гениальной или нет, жила лишь одной страстью – балетом.
Чем старше она становилась, тем больше восхищала педагогов виртуозной техникой и грацией, уверенностью и свободой движений, красотой и трагическим духом танца, точностью и смелым порывом.
Но главное, сразу чувствовалось, что она счастлива, несказанно счастлива, что она ликует, отдавая себя великой стихии танца. Как будто душа ее только этого и ждала с начала времен. Арабеск освобождал ее от какой-то необъяснимой внутренней скованности.
К тому же в ней ясно угадывалось артистическое начало: ее талант расцветал еще ярче в присутствии публики, и чем внимательнее зрители следили за маленькой балериной, тем выразительнее она танцевала.
И наконец, она обладала еще одним чудесным даром – гибкостью, которой не теряла никогда. Плектруда как была, так и осталась необычайно худенькой и плоской, точно фигуры египетских барельефов. Ее воздушная легкость бросала вызов закону земного притяжения.
И по-прежнему все педагоги, не сговариваясь, твердили в один голос:
– У нее глаза балерины.
Иногда Клеманс с опаской думала, что над колыбелью ее дочки склонилось слишком уж много фей: как бы боги не прогневались на их семью.
К счастью, ее дочери хорошо ладили друг с дружкой. Плектруда никак не посягала на успехи сестер: Никель была первой в классе по естествознанию и физкультуре, Беатриса отличалась большими способностями к математике и истории. Может быть, поэтому младшая из неосознанной деликатности отставала именно по этим предметам, даже по гимнастике, где ее балетные навыки ничуть ей не помогали.
Дени мысленно уже разделил между дочерьми земное царство и каждой отдал ее долю: «Николь будет ученой и гимнасткой, а, может, чем черт не шутит, даже и космонавтом. Беатриса – прирожденный исследователь, у нее голова нашпигована цифрами и фактами; она займется исторической статистикой. Ну а Плектруда, артистическая натура с потрясающей харизмой, станет балериной или политическим деятелем, а может, тем и другим сразу».
И он завершал свои прогнозы взрывом смеха, в котором звучала нешуточная гордость. Девочки с удовольствием слушали его, им были приятны эти похвалы, однако младшая все же слегка удивлялась как фантастичности подобных предсказаний, так и отцовской уверенности.
Ибо, хотя Плектруде исполнилось всего десять лет и в умственном отношении она отнюдь не опережала свой возраст, ей все же удалось постичь одну важную истину на этой земле люди никогда не получают того, что заслуживают.
Нужно сказать, что десять лет – лучший возраст в жизни, особенно для маленькой танцовщицы в ореоле ее волшебного искусства.
Десять лет – самый солнечный миг детства, еще не омраченного никакими предвестиями надвигающегося отрочества, беззаботное, щедрое на радости время, уже богатое опытом, но пока незнакомое с тем ощущением утраты, которое приходит на пороге созревания. В десять лет ребенок не всегда счастлив, но зато переполнен жизнью, как ни один человек на земле.
У десятилетней Плектруды энергия била через край. Все было ей подвластно. Королева и непревзойденная звезда балетной школы, она затмила всех своих соучениц, независимо от возраста. Она царила и в своем седьмом классе, которому грозила ослократия, коль скоро эту бездельницу, последнюю по математике, естествознанию, истории, географии, физкультуре и проч., там почитали как гения.
Она царила в сердце своей матери, которая безумно любила ее. А теперь властвовала и над Розелиной, преклонявшейся перед подругой.
Но Плектруда вовсе не кичилась своим превосходством. Необычный статус не превратил ее в одну из тех десятилетних воображал, которые ставят себя выше законов дружбы. Она была предана Розелине всей душой и благоговела перед ней точно так же, как та перед Плектрудой.
У нее было смутное предчувствие, что она в любой миг может лишиться своей власти. Этот страх мучил ее тем сильнее, что она хорошо помнила времена, когда была в классе посмешищем. Розелина и Плектруда «выходили замуж» множество раз, чаще всего друг за дружку, но необязательно. Иногда они выбирали в мужья какого-нибудь мальчика из класса: во время фантастической брачной церемонии жениха успешно заменяло чучело, которому придавали сходство с оригиналом, либо одна из девочек – для смены пола достаточно было напялить цилиндр.
На самом деле личность супруга мало что значила. На эту роль годился любой персонаж, реальный или вымышленный, если только v него не было каких-нибудь ужасных недостатков (цепочка на запястье, писклявый голос или привычка начинать каждую фразу словами: «Видите ли…»). Цель игры состояла в другом: придумать свадебный танец, нечто вроде балета-дивертисмента, достойного Люлли, с такими песнопениями, чтобы кровь застывала в жилах.
Ибо не успевали сыграть свадьбу, как наутро молодой супруг превращался в птицу или жабу, а юную супругу заточали в высокую башню и держали под строгим присмотром.
– Почему у нас всегда все плохо кончается? – спросила однажды Розелина.
– Потому, что так гораздо красивее, – уверенно ответила Плектруда.
В ту зиму маленькая танцовщица изобрела в высшей степени героическую игру: замереть под снегом и продержаться в этом состоянии как можно дольше.
– Слепить снеговика – это слишком легко, – объявила она. – Нужно превратиться в снеговика – стоять, пока тебя сплошь не облепят хлопья, или сделаться надгробным изваянием – лечь на землю и ждать, пока целиком не покроешься снегом.
Розелина взглянула на подругу с недоверчивым восхищением.
– Значит, так: ты будешь снеговиком, а я – надгробной статуей, – постановила Плектруда.
Подружка не осмелилась противоречить. И вот они обе очутились под снегом – одна лежа, другая стоя. Последней быстро надоела эта странная игра: у нее застыли ноги, и ей хотелось двигаться, а не превращаться в живой памятник: кроме того, ей стало скучно, ибо, для вящего сходства со скульптурами, говорить было запрещено.
А лежачая статуя ликовала. Она держала глаза открытыми, точно мертвец, которому еще не успели опустить веки. Когда ее тело коснулось земли, она покинула его, отрешившись и от ощущения леденящего холода, и от физического страха смерти. Осталось только лицо, обращенное к всесильным небесам.
Забыто было даже девчоночье кокетство – лежачая статуя отбросила все, что могло поколебать ее решимость и оказать сопротивление недоброй стихии.
Ее широко открытые глаза созерцали самое захватывающее зрелище в мире – смерть, разбитую на мириады белых пылинок смерть, которые сыпались сверху, как разрозненные частицы огромной тайны.
Иногда ее взгляд обращался к телу, которое снег запорошил прежде лица, так как одежда не пропускала наружу тепло. Затем глаза вновь поднимались к облакам; щеки мало-помалу остывали, вскоре снежный покров лег на них тонкой вуалью, и статуя сдержала улыбку, чтобы не повредить элегантности белого флера.
Мириады снежинок падали с неба, и крошечная лежащая фигурка стала почти неразличимым холмиком в белой пустыне сада.
Единственная уловка состояла в мигании, пусть и непроизвольном. Однако глаза были по-прежнему обращены вверх и еще могли следить за медленным, неотвратимым падением хлопьев.
Воздух пробивался сквозь ледяной панцирь, избавляя статую от удушья. Ее захватывало потрясающее, сверхчеловеческое упоение борьбой с кем-то неизвестным – с неведомым ангелом, со снегом, с самою собой? – и удивительный покой, настолько глубока была се решимость принять свою судьбу.
Зато у снеговика дела шли совсем худо. Рассеянная и мало убежденная в необходимости подобных экспериментов, Розелина никак не могла сохранять неподвижность. К тому же вертикальная поза плохо способствовала превращению в снежную скульптуру и покорности судьбе.
– Неправда, совсем он не заледенел. Я же разгребла его руками!
– Да? Значит, я слишком ослабела от холода, вот и все.
Она сказала это с такой восхитительной небрежностью, что потрясенная Розелина спросила себя, уж не симулирует ли ее подруга. Но нет, она и вправду вся синяя. Ведь не может же человек так ловко притворяться мертвецом!
Плектруда встала на ноги и благодарно взглянула в небо.
– Это потрясающе – то, что со мной случилось!
– Сумасшедшая! Неужели тебе непонятно, что, если бы не я, ты бы уже была на том свете?
– Да, конечно. Спасибо, ты меня спасла. Так даже еще прекраснее.
– Что тут прекрасного?
– Всё!
Девочка в радостном возбуждении вернулась домой; приключение окончилось тяжелой простудой.
Розелина подумала, что Плектруда еще дешево отделалась. Восхищение подругой не мешало Розелине считать ее слегка тронутой: вечно та превращала свою жизнь в спектакль, вечно ее тянуло к чему-то возвышенному и героическому, к смертельной опасности, от которой могло спасти только чудо.
Розелина так никогда и не избавилась от подозрения, что Плектруда нарочно медлила под снежным саваном; зная характер своей подружки, она понимала, что если бы та выбралась из-под снега самостоятельно, вся эта история показалась бы ей куда менее захватывающей. В угоду своим эстетическим представлениям Плектруда ждала, чтобы ее спасли. И Розелина спрашивала себя: неужто Плектруда готова была умереть, лишь бы не разрушить свой героический образ?
Разумеется, Розелина не могла бы определить, на чем основаны ее подозрения. Временами она пыталась доказать себе обратное: «В конце концов она ведь позвала меня на помощь. Будь она действительно сумасшедшей, она бы не закричала».
Но за этим последовали другие весьма странные случаи, которые крайне озадачивали Розелину. Например, когда они вместе ждали автобуса, Плектруда выходила на проезжую часть и не двигалась с места, даже когда мчавшиеся машины чуть не задевали ее. Тогда Розелина силой втаскивала подругу на тротуар. И в этот миг маленькая танцовщица просто сияла от счастья.
Розелина не знала, что и думать. Эти эскапады выводили ее из равновесия.
Однажды она решила не вмешиваться и посмотреть, что из этого выйдет. А вышло вот что.
Тяжелый грузовик несся на Плектруду, которая и не собиралась уходить с дороги. Она не могла его не заметить, это было невозможно. И все-таки не трогалась с места.
И тут Розелина увидела, что подруга смотрит ей в глаза. Однако твердила про себя: «Не подойду, не подойду. Пускай отбежит сама».
Грузовик был уже рядом.
– Осторожно! – завопила Розелина.
Но танцовщица стояла неподвижно, не спуская глаз с подруги.
В последний миг Розелина яростным рывком притянула ее к себе.
Плектруда широко улыбалась от счастья.
– Ты меня спасла! – в экстазе выдохнула она.
– Ты что, спятила! – в бешенстве закричала Розелина. – Грузовик мог запросто сбить нас обеих. Тебе хотелось, чтобы я погибла из-за тебя?
– Нет, – удивленно ответила Плектруда, которая явно не допускала такой возможности.
– Ну, тогда не смей больше так делать!
И Плектруда больше никогда так не делала.
Плектруда тысячи раз прокручивала в воображении сцену снегопада.
Ее версия событий коренным образом отличалась от версии Розелины.
На самом деле, она так сжилась со своим искусством, что превращала в балет любой, даже самый мелкий эпизод. Законы хореографии гласят, что трагическое начало присутствует буквально во всем: то, что в обычной жизни кажется чудовищно нелепым, не выглядит таковым в опере и тем более в балете.
«Меня занесло снегом в саду, я покоилась на снежной постели, и снег воздвиг надо мною свой храм; я видела, как медленно растут его стены и своды, я лежала, как изваяние, в соборе, возведенном для меня одной, а потом врата его затворились, и за мной пришла Смерть; сначала она была белой и нежной, потом черной и безжалостной, она уже простерла ко мне руки, но в самый последний миг мой ангел-хранитель успел спасти меня».
Что касается спасения, то ему следовало прийти именно в последнюю минуту – так гораздо красивее. Спасение не на пороге смерти – просто дурной тон.
Розелина так и не узнала, что сыграла роль ангела-хранителя.
Плектруде исполнилось двенадцать лет. Впервые день рождения будил в ней смутную тревогу. До сих пор каждый прибавлявшийся год приносил только радость: еще один повод для гордости, еще один героический шаг к будущему – разумеется, прекрасному. Но двенадцать лет – это рубеж, последний неиспорченный праздник.
Плектруда не хотела и думать о надвигавшемся тринадцатилетии. Это звучало ужасно. Мир тинэйджеров внушал ей отвращение. В тринадцать лет наверняка начнутся неприятности: томления, недомогания, угри, первые месячные, лифчики – короче, мрак.
Двенадцать лет были последним днем рождения, когда еще можно было не опасаться этих кошмаров отрочества. И Плектруда с радостью провела рукой по своей плоской, как доска, груди.
Потом маленькая танцовщица свернулась клубочком на коленях у мамы. Та обняла ее, обцеловала, нашептала множество нежных словечек, погладила – словом, осыпала теми бесчисленными нежными ласками, которые расточают своим дочкам лучшие из матерей.
Плектруда это обожала. Она сладко жмурилась от удовольствия, думая: никакая любовь не сравнится с материнской. Оказаться в объятиях юноши – нет, это ее совсем не прельщало. Быть в объятиях Клеманс – вот истинное счастье!
Да, но будет ли мама так же сильно любить ее, когда она превратится в прыщавую дылду? Этот вопрос ужаснул Плектруду, но она не осмелилась задать его матери.
С той поры Плектруда начала беречь и лелеять в себе остатки детства, словно богатый землевладелец, который долгие годы владел бескрайними угодьями и вдруг, в результате какого-то бедствия, утратил все, кроме одного жалкого клочка земли. И вот, решив побороть злую судьбу, она начала усердно возделывать эту оставшуюся полоску, вкладывая в свои труды всю душу, все силы и заботливо ухаживая за теми редкими цветами детства, которые еще цвели в ее маленьком саду.
Она заплетала волосы в косички или стягивала в хвостики, носила только детские комбинезоны на бретельках, гуляла, прижимая к груди плюшевого медвежонка, садилась на землю, чтобы завязать шнурки кроссовок.
Ей даже не требовалось принуждать себя: она просто следовала своей натуре и делала то, что ей нравилось, сознавая, что через год это будет уже невозможно.
Такие ухищрения могут показаться странными. Но они вполне естественны для детей или совсем еще юных подростков, которые пристально следят за теми, кто опережает сверстников или, напротив, отстает от них, с восхищением или презрением, в равной степени непостижимыми. Все, кто отклоняется от общего стандарта в ту или иную сторону, навлекают на себя враждебность, презрение, насмешки товарищей либо, что бывает гораздо реже, стяжают славу героев.
Войдите в пятый или четвертый класс и спросите у первой попавшейся девочки, сколько ее одноклассниц уже носят лифчик: вас поразит точность ответа.
В классе Плектруды – а это был уже пятый – некоторые девчонки потешались над ее косичками, причем зубоскалили именно те, кому раньше других пришлось надеть лифчик и получить, вместо восхищения, полную порцию издевательств; следовательно, можно было предположить, что за их насмешками скрывается зависть к плоской фигурке танцовщицы.
Отношение мальчишек к преждевременно созревшим обладательницам пышных бюстов было двойственным: они вовсю пялились на них, отпуская в то же время едкие штучки. Впрочем, представители мужского пола на всю жизнь сохраняют эту привычку поносить вслух то, что преследует их воображение, рождая самые безудержные похотливые фантазии.
Первые признаки полового созревания появились именно в пятом классе, внушив Плектруде желание искать убежище в утрированной наивности. Она даже не могла внятно выразить свои страхи, знала только, что, если некоторые из ровесников вполне созрели для «этих вещей», ее они ни в коей мере не привлекают. И она неосознанно стремилась оповестить об этом других, бравируя своим детством.
В ноябре классу объявили о приходе нового ученика.
Плектруда любила новеньких. Взять хоть Розелину – разве та стала бы ее лучшей подругой пятью годами раньше, не будь она новенькой? Маленькая танцовщица всегда легко находила общий язык с новичками, робеющими, кто больше, кто меньше, в чужом окружении.
Большинство детей, сознательно или нет, беспощадно третировали вновь пришедших: малейшее своеобразие (привычка чистить апельсин ножиком или восклицать «Вот дрянь!» вместо классического «Вот дерьмо!») вызывало злорадное хихиканье.
Плектруду же, наоборот, восхищали подобные странности: они внушали ей жгучий интерес этнолога, изучающего нравы экзотического племени. «Чистить апельсин ножиком – это здорово, просто классно!» – объявляла она. Или: «„Вот дрянь!“ – надо же, как интересно!» И она шла навстречу новеньким с щедрым гостеприимством таитянки, встречающей европейских моряков ослепительной улыбкой и гирляндой из цветов гибискуса.
Тяжелее всего приходилось тем, кто поступал в школу в разгаре учебного года. Такие оказывались новенькими в вдвойне.
Вот почему Плектруда почувствовала к новичку живейшее расположение еще до того, как он вошел в класс. А при виде его лица она просто разинула рот от ужаса и восхищения.
Мальчика звали Матье Саладен. Его посадили на заднюю парту возле батареи.
Плектруда не слышала ни слова из того, что говорил учитель. Ее охватило такое бурное волнение, что стало больно дышать, и это ощущение ей нравилось. Десятки раз она порывалась обернуться, чтобы взглянуть на мальчика. Обычно она не лишала себя этого удовольствия – бесцеремонно разглядывать людей в упор. Но сейчас ей почему-то было страшно.
Наконец раздался звонок на перемену. В обычное время Плектруда сразу подошла бы к новенькому с ободряющей улыбкой. Но на этот раз она не могла сдвинуться с места.
Зато другие не изменили своим привычкам. Раздались шуточки:
– Эй, гляньте на новичка, – он что, во Вьетнаме воевал или еще где-то.
– Давайте звать его Меченым!
Плектруда почувствовала, как в ней поднимается волна гнева. Ей пришлось сдержаться, чтобы не крикнуть: «Заткнитесь! Этот шрам просто великолепен! Я никогда еще не видела такого потрясающе красивого мальчика!»
Рот Матье Саладена был рассечен надвое длинным вертикальным шрамом, почти зажившим, но ужасающе заметным. Шрам был намного больше тех, что остаются после операции «заячьей губы».
Маленькая танцовщица не сомневалась ни минуты: это, конечно, след от удара саблей! Фамилия мальчика сразу напомнила ей сказки «Тысячи и одной ночи». Плектруда не ошиблась: фамилия новичка действительно имела древнее персидское происхождение. И уж, конечно, у такого мальчика должен быть ятаган, которым он наверняка искромсал какого-нибудь крестоносца, явившегося на защиту Гроба Господня. А рыцарь-христианин, перед тем как рухнуть наземь, в последнем коварном и мстительном порыве (ибо Матье Саладен изрубил его на куски, что по тем временам считалось вполне нормальным) рассек ему губы мечом, запечатлев таким образом память об этом сражении на лице победителя.
А лицо было приветливым и невозмутимым, с классически правильными чертами. Благородный шрам только подчеркивал его красоту. Плектруда в немом восторге упивалась охватившими ее чувствами.
– А ты разве не подойдешь познакомиться с новеньким, как все? – спросила Розелина.
Танцовщица поняла, что рискует вызвать насмешки одноклассников. Собрав все свое мужество, она сделала глубокий вдох и с принужденной улыбкой направилась к мальчику.
На ее беду, он в эту минуту разговаривал с мерзким парнем, второгодником по имени Дидье, который крутился возле Матье Саладена, желая похвастаться дружбой с Меченым.
– Здравствуй, Матье, – пробормотала она. – Меня зовут Плектруда.
– Здравствуй, – ответил он вежливо, но сдержанно.
Обычно в таких случаях девочка добавляла к приветствию традиционную стразу: «Добро пожаловать в наш класс!» или: «Надеюсь, тебе у нас понравится». Но тут она не смогла вымолвить ни слова. Круто повернувшись, она пошла на свое место.
– Странное имя, а девочка хорошенькая, – заметил Матье Саладен.
– Да брось ты! – усмехнулся Дидье с видом пресыщенного знатока. – Если хочешь девчонку, не связывайся с младенцами. Вон, глянь лучше на Мюрнэль, – я ее прозвал «буферастая».
– Да, в самом деле, – признал новичок.
– Хочешь, познакомлю?
И, не ожидая ответа, он взял мальчика за плечо и подвел к девице с выдающимся бюстом. Танцовщица не слышала, о чем они говорили. Но ей почему-то стало нестерпимо горько.
В ту ночь, что последовала за их встречей, Плектруда приняла следующее решение: «Он создан для меня. Он мой. Он еще не знает об этом, но принадлежит мне. Клянусь, что Матье Саладен будет моим. И неважно когда – через месяц или через двадцать лет. Я дала себе клятву и сдержу ее!»
И она повторяла эти слова долгими часами как заклинание, с твердой уверенностью, которая не скоро посетит ее снова.
Однако на следующий день ей пришлось смириться с очевидностью: новенький не удостоил ее ни единым взглядом. Тщетно она устремляла на него свои великолепные глаза – он ничего не замечал.
«Не будь у него рубца, он был бы всего лишь красив. Но с этим шрамом он просто великолепен», – твердила она себе.
Плектруда и не подозревала, что ее влечение к этой боевой отметине далеко не случайно. Она считала себя родной дочерью Клеманс и Дени, и подлинные обстоятельства ее рождения были ей неизвестны. Не знала она и о чудовищной драме, разыгравшейся при ее появлении на свет.
И все-таки в темном уголке ее сознания, должно быть, остался сгусток этой трагедии, недаром чувство, которое она испытывала при взгляде на шрам мальчика, отзывалось внутри глухой болью, глубокой, как память рода.
Одно утешение: не интересуясь ею, он не интересовался и никем другим. Матье Саладен всегда был настроен ровно и невозмутимо, его мимика была скупой, лицо не выражало ничего, кроме равнодушной вежливости, обращенной ко всем без исключения. Он был высокого роста, очень худой и довольно хрупкого сложения. В глазах читалась мудрость много страдавшего человека.
Когда его о чем-нибудь спрашивали, он какое-то время размышлял и всегда отвечал в высшей степени разумно. Плектруде еще не приходилось видеть такого рассудительного мальчика.
Он не проявлял особых дарований, хотя и не отставал ни по одному предмету. Учился средне, не привлекая к себе внимания.
Маленькая танцовщица, которая годами была круглой двоечницей, восхищалась этим. Хорошо еще, что она пользовалась симпатией и некоторым уважением у одноклассников, иначе ей было бы гораздо труднее выносить реакцию на ее ответы.
– Откуда вы взяли эту чушь? – удивлялись ошарашенные преподаватели, слушая, что она несет.
Плектруда могла бы сказать им, что поступает так не нарочно. Но она чувствовала, что этим только осложнит дело. Уж если она вызывает хохот у всего класса, пусть лучше думают, что это намеренно.
Учителям казалось, что ей нравится потешать окружающих. А все было как раз наоборот. Когда ее околесица вызывала общее веселье, ей хотелось провалиться сквозь землю.
Вот один пример из многих: в школе изучали исторические памятники Парижа; Плектруду спросили, что находится рядом с Лувром. Следовало ответить: «Триумфальная арка Каррузель»; девочка же объявила:
– Триумфальная карусель.
Класс встретил ее слова аплодисментами, с восторгом публики, приветствующей любимого комика.
Плектруда ужасно растерялась. Она обратила взгляд на Матье Саладена: тот смеялся от души и совсем не зло. Плектруда вздохнула – облегченно и разочарованно: облегченно, потому что могло быть и хуже, разочарованно, ибо мечтала произвести совсем другое впечатление.
«Если бы он увидел, как я танцую!» – думала она.
Увы, раскрыть перед ним свой талант было невозможно. Ведь не подойдешь же к нему первой и не объявишь с места в карьер: я, мол, лучшая танцовщица в балетной школе, будущая звезда!
В довершение несчастья новичок водил дружбу с одним только Дидье. А на этого паскудника нечего было и рассчитывать: плевать он хотел па Плектруду и на балет, его интересовали только порножурналы, футбол, сигареты да Матье Саладен отреагировал не то чтобы зло, он просто расхохотался. «Нет, эта девчонка и вправду умора!» – подумал он.
Плектруда могла бы извлечь пользу даже из этого смеха. Но, на свою беду, она расценила его как оскорбление. Круто повернувшись, она ретировалась. «Никогда в жизни больше не заговорю с ним!» – решила она.
И начался период полнейшего упадка. Школьные неуспехи из просто скверных превратились в катастрофические. Даже репутация гения, сеявшая панику среди учителей, больше не спасала от позора.
Плектруда сжигала за собой мосты: казалось, она откровенно стремится к исключению из школы. С веселым отчаянием она шла напролом, устанавливая рекорды неуспеваемости.
Она несла дикую чушь – не для того, чтобы позлить учителей, просто перестала сдерживать себя. Будь что будет, теперь ей все равно; пускай ее считают тупицей и лентяйкой, отныне она станет говорить лишь то, что подсказывают ей тупость и лень. Она вовсе не стремилась привлекать к себе внимание (хотя, если честно, оно ее радовало), ей хотелось, чтобы ее изгнали, отвергли, выбросили из общества сверстников как инородное тело, да она таким и была.
Одноклассники, разинув рты от восхищения, слушали ее чудовищные ответы – по географии: «Нил берет начало в Средиземном море и никуда не впадает»; по геометрии: «Прямой угол кипит при девяноста градусах»; по грамматике: «Причастие прошедшего времени согласуется с женщинами, если среди них нет мужчин»; по истории: «Людовик XIV стал протестантом, когда женился на Эдите Нантской»; по биологии: «Кошка обладает брачным нюхом и ночным слухом».
Нужно сказать, что девочка разделяла восхищение окружающих. И в самом деле: изрекая всю эту чепуху, она не уставала дивиться бесконечному богатству своего воображения, позволявшего изобретать подобные сюрреалистические перлы.
Что касается других учеников, то они были убеждены, что поведение Плектруды – чистая провокация. Всякий раз, как ее вызывали к доске, одноклассники внимали ей, затаив дыхание и восторгаясь великолепной уверенностью, с какой она отрабатывала свои номера. Они полагали, что она поставила себе целью насмеяться над школьным образованием, и восхищались ее храбростью.
Вскоре ее слава перешагнула пределы класса. На переменах вся школа сбегалась к дверям пятого, желая узнать, «что еще отмочила Плектруда». Ее подвиги у доски передавались из уст в уста, как героический эпос.
И все в один голос твердили:
– Ну, дает! Это уж слишком.
– Ну, ты даешь! Тебе не кажется, что это уж слишком? – спросил Дени, раскрыв ее табель.
– Я больше не хочу ходить в школу, папа. Это не для меня.
– Даже не надейся, и слушать не буду!
– Я хочу быть танцовщицей в Парижской Опере.
Разумеется, Клеманс только этого и ждала.
– Плектруда права! – сказала она.
– Ты еще ее защищаешь?
– Конечно, защищаю! Наша Плектруда – прирожденная балерина. Ей пора всецело посвятить себя танцу. Зачем ей тратить время на какие-то причастия?
И в тот же день Клеманс позвонила в балетное училище при Парижской Опере.
Педагоги балетной школы, где училась Плектруда, с энтузиазмом поддержали эту инициативу:
– Мы очень надеялись, что вы примете такое решение! Она создана для танца!
И выдали родителям рекомендательные письма, в которых о девочке говорилось как о будущей Павловой.
Ее вызвали в Оперу для вступительного экзамена. Клеманс завизжала от восторга, получив это извещение, хотя оно ровно ничего не значило.
В назначенный день мать и дочь сели в пригородный поезд, идущий из предместья в центр города. Когда они подходили к училищу, сердце Клеманс стучало еще сильнее, чем у девочки.
Две недели спустя их известили официальным письмом, что Плектруда принята в училище. Это был счастливейший день для ее матери.
Плектруда знала, что занятия в училище начнутся в сентябре и что ей, как и другим воспитанницам, предстоит жить в интернате. Девочка грезила об этом во сне и наяву. Перед нею открывалось великое будущее.
А пока что был еще апрель. И Дени настоял, чтобы она окончила пятый класс, притом с хорошими отметками.
– Тогда ты сможешь сказать, что сдала экзамены за коллеж.2
Девочка сочла эту родительскую уловку смехотворной. Однако из любви к отцу она напрягла все силы и добилась сносных результатов. Теперь все относились к ней вполне доброжелательно.
Вся школа знала, почему Плектруда уходит, и ею гордились. Даже те преподаватели, для которых она была истинным кошмаром, объявляли, что всегда чувствовали «исключительную одаренность» этой девочки.
Классные руководители хвалили ее за обходительность, подавальщицы в столовой – за отсутствие аппетита, учитель физкультуры (предмета, в котором маленькая танцовщица славилась своей неуклюжестью) превозносил ее гибкость и хрупкое сложение; самое удивительное, что те из учеников, кто ненавидел ее еще с приготовительного класса, теперь хвастали дружбой с ней.
Увы, единственный человек, которого Плектруда мечтала поразить своим успехом, ограничился вежливым одобрением. Знай, она Матье Саладена чуть лучше, она бы поняла, отчего его лицо так бесстрастно.
На самом деле он думал: «Черт возьми! Я-то надеялся, что у меня впереди еще целых пять лет, чтобы достичь своей цели. А теперь она уйдет и станет звездой. И я больше никогда не увижу ее, это уж точно. Дружи я с пей раньше, я бы нашел предлог для дальнейших встреч. Но мы никогда не были дружны, – не стану же я кривляться, как эти придурки, которые притворяются, будто обожают ее – теперь, когда узнали, что ее ждет».
И в последний школьный день Матье Саладен холодно попрощался с Плектрудой.
«Хорошо, что я ухожу из коллежа, – вздохнула танцовщица. – Я больше не буду с ним видеться и, может, перестану думать о нем. А ему все равно, есть я или нет».
Этим летом семья никуда не поехала на каникулы: учеба в балетном училище стоила дорого. В квартире непрерывно трезвонил телефон: соседи, родственники, коллеги и знакомые – все напрашивались в гости, все жаждали полюбоваться юной звездой.
– И вдобавок красавица! – восторгались они при виде Плектруды.
А Плектруда не чаяла сбежать в интернат, чтобы избавиться наконец от этих надоедливых зевак.
Стараясь чем-то занять себя, девочка вновь возвращалась мыслями к своей неразделенной любви. Взобравшись на вишню в саду, она обхватывала руками ствол, закрывала глаза, и ей чудилось, будто она обнимает Матье Саладена.
Но стоило ей открыть глаза, как она понимала, насколько все это глупо. В ярости Плектруда говорила себе: «Какое идиотство – дожить до двенадцати с половиной лет и нравиться кому угодно, только не Матье Саладену!»
По ночам, лежа в постели, она выдумывала еще более захватывающие истории: вот, например, ее вместе с Матье Саладеном заключили в бочку и швырнули в Ниагарский водопад. Бочка разбивается об острые утесы, кто-то из них – он или она – ранен или потерял сознание, и второй должен его спасать.
Каждая из версий имела свои преимущества. Когда спасать нужно было
Плектруду, она с замиранием сердца представляла, как Матье ныряет в бешено кипящий поток, заключает ее в объятия и, вытащив на берег, делает искусственное дыхание; когда же Матье разбивался о камни, она выносила его из воды и губами осушала струившуюся из ран кровь, с радостью думая о новых шрамах, которые сделают его еще прекраснее.
В конце концов девочку пронзала острая дрожь желания, от которой темнело в глазах.
Плектруда ждала начала занятий как освобождения. Но переступив порог училища, она оказалась в тюрьме.
Девочка знала, что в балетном училище царит железная дисциплина. Однако то, что она там увидела, превзошло наихудшие опасения.
В любом окружении Плектруда выделялась своей худобой. В училище же ее определили в категорию «нормальных». А тех, кого здесь называли худыми, за стенами интерната посчитали бы просто скелетами. Что же касается девочек, которые, по обычным меркам, обладали стандартными пропорциями, то и училище они носили презрительную кличку «жирные коровы».
Да и первый день занятий уместно было бы назвать «бойней». Тощая старая дама, похожая на продавщицу в мясной лавке, пристально оглядела новеньких, как куски мяса, потом разделила их на три группы и произнесла следующую речь:
– Худышки – молодцы, так и держитесь дальше. Нормальные – куда ни шло, но знайте, что я взяла вас на заметку. А вы, жирные коровы, либо похудеете, либо вылетите отсюда, толстозадым тут делать нечего.
Это любезное приветствие было встречено злорадным хихиканьем «худышек». Вид у них был, как у смеющихся скелетов. «До чего же они мерзкие», – подумала Плектруда.
Одна из «жирных коров» – хорошенькая девочка абсолютно нормальной комплекции – заплакала навзрыд. Злобная старуха тут же окрысилась на нее:
– Это еще что за сопли! Если хочешь объедаться сладостями под крылышком v мамочки, никто тебя здесь не держит!
Затем «живое мясо» обмерили и взвесили. Плектруде через месяц должно было исполниться тринадцать, при этом ее рост был метр пятьдесят пять, а вес сорок килограммов – крайне мало, если учесть, что все они ушли в мышцы, как у всякой уважающей себя балерины; тем не менее ее строго предупредили, что она достигла «максимума, который нельзя превышать».
Этот первый день в училище точно ножом отрезал маленьких танцовщиц от детства: еще вчера к их телу относились, как к нежному цветку, который берегут и лелеют, чьему росту радуются, видя в нем чудесное явление природы, залог прекрасного будущего; семья была садом, где они неслышно росли в холе и неге. И вдруг их грубо, с корнями, вырвали из родной влажной почвы и швырнули в иссохшую пустыню, где острый взгляд восточной флористки вмиг определял, что такой-то стебелек нужно удлинить, а такой-то корешок обстругать и что, хочешь не хочешь, из них сделают то, что нужно, – для этого есть старые испытанные приемы.
Здесь в глазах взрослых не было ни капли доброты, они блестели холодным блеском скальпеля, отсекающего последние детские припухлости. Девочки одним махом перелетели через века и пространства, угодив из Франции конца второго тысячелетия в средневековый Китай.
Мало сказать, что в училище царила железная дисциплина. Дрессировка воспитанниц длилась с раннего утра до позднего вечера, если не считать перерывов на еду, не заслуживающую этого названия, да коротеньких общеобразовательных уроков, во время которых ученицы так блаженно расслаблялись, что им было не до умственной работы.
При таком режиме моментально похудели все, даже самые тощие. Последние безмерно радовались этой удаче, вместо того чтобы встревожиться, как сделал бы на их месте любой здравомыслящий человек. Они считали, что худобе нет и не может быть пределов.
И однако, хотя первый день должен был внушить им беспокойство по поводу избыточного веса, не это стало их главной заботой. Воспитанниц настолько изнуряли бесконечные часы экзерсисов, что они страстно мечтали лишь об одном – хоть на минутку присесть. Редкие минуты, когда можно было расслабить мускулы, воспринимались как чудо.
Не успев встать, Плектруда ждала вечера. Предвкушать тот миг, когда ее костлявое, измученное тело окажется наконец в постели и сможет отдыхать целую ночь, было настолько сладко, что ни о чем другом не хотелось и думать.
Сон оставался единственной отрадой; что касается еды, то она вызывала страх. Педагоги так яростно предавали пищу анафеме, что она, при всем своем убожестве, превращалась для детей в соблазн. Они клали ее в рот боязливо, стыдясь собственного аппетита. Каждый кусок казался лишним.
Очень скоро Плектруду начали одолевать сомнения. Она поступала в училище, чтобы стать балериной, я вовсе не для того, чтобы утратить вкус к жизни и мечтать лишь об одном – как бы отоспаться. Здесь она отрабатывала танец с утра до вечера, но не танцевала по-настоящему, словно писатель, которому не дают заниматься его прямым делом, заставляя круглые сутки зубрить грамматику. Конечно, грамматика необходима, но только как подсобное средство для письма: лишенная цели, она становится мертвым сводом правил. Плектруда никогда еще так мало не чувствовала себя балериной, как со дня поступления в училище. В ее прежней школе педагоги всегда ставили для воспитанниц небольшие танцевальные номера. Здесь же только и делали, что упражнялись «у палки». Балетный станок напоминал каторжные галеры.
Многие соученицы Плектруды как будто разделяли эти невеселые мысли. Конечно, никто из девочек не смел высказываться вслух, однако их явно одолевали разочарование и тревога.
А потом начался исход. Самое странное, что училищное начальство ничуть не огорчалось, словно ожидало этого. Воспитанницы, одна за другой, сходили с дистанции. Это повальное бегство радовало педагогов и совершенно убивало Плектруду, которая воспринимала каждое такое исчезновение как смерть.
И случилось то, что должно было случиться: ей тоже захотелось бросить училище. Останавливала только смутная боязнь, что мать очень расстроится и что даже самые убедительные доводы будут бесполезны.
Руководители училища наверняка заранее планировали отсев некоторой части воспитанниц, ибо их отношение внезапно изменилось. Девочек созвали в просторный актовый зал и произнесли перед ними такую речь:
– Вы, вероятно, заметили, что в последнее время многие воспитанницы покинули наше заведение. Мы не станем утверждать, что специально подталкивали их к этому шагу, но не собираемся и лицемерить, говоря, что сожалеем об их уходе.
Последовала долгая пауза – без сомнения призванная нагнать страху на детей.
– Бросив училище, они тем самым доказали, что у них нет настоящей любви к балету, иначе говоря, нет терпения, необходимого истинным танцовщицам. Хотите узнать, что заявили эти балаболки, сообщая о своем уходе? Что они поступали сюда ради того, чтобы танцевать, а здесь, видите ли, не танцуют! Интересно, что они о себе воображали? Что послезавтра они нам исполнят «Лебединое озеро»?
Плектруда вспомнила пословицу, слышанную от матери: «Бей своих, чтоб чужие боялись». Да, именно так и поступали сейчас педагоги: били «своих», чтобы припугнуть «чужих».
– Танец нужно заслужить. Танцевать по-настоящему, на сцене, перед зрителями – это величайшее счастье. Впрочем, поверьте, что танец – даже не на публике – дарит такой восторг, такую радость, что этим окупаются любые жертвы. Наша система воспитания нацелена на то, чтобы вы постигли суть танца: он не средство, а награда. И мы не вправе позволить танцевать тем воспитанницам, которые не заработали этой награды. Восемь часов в день у станка и голодный режим могут показаться мучением только тем, кому не очень-то хочется танцевать. Так вот: если кто желает уйти, пусть уходит!
Больше никто из училища не ушел. Воззвание достигло своей цели. Отсюда вывод: можно подчиниться самой суровой дисциплине, если понять, зачем она нужна.
И вот награда за стойкость: воспитанницам позволили танцевать.
Конечно, это были сущие крохи. Но уже то, что каждая девочка смогла оторваться от станка, устремиться на глазах у всех в середину зала и несколько мгновений порхать в танце, чувствуя, как послушно ее тело, как уверенно владеет оно искусством балетных па, привело воспитанниц в безумный восторг. Если десять секунд доставили им такую радость, то что же испытывают балерины, танцующие два часа на сцене? О таком они даже и мечтать не смели.
Впервые Плектруда пожалела о том, что Розелину не приняли в училище. Ее подругу ждала участь обыкновенной девушки, для которой танец – всего лишь развлечение. А сама Плектруда отныне благословляла безжалостную строгость своих педагогов, открывших ей, что танец – это религия.
Все, что вначале шокировало ее, теперь казалось совершенно нормальным. Нормально было и то, что их морят голодом, и то, что целый день напролет истязают скучнейшими упражнениями у станка, что оскорбляют, что дразнят «жирными коровами» девочек, иссохших, как мумии.
Но были вещи и похуже; прежде они вызывали у Плектруды желание кричать во весь голос о нарушении прав человека, а теперь ничуть ее не возмущали. Ученицы, повзрослевшие раньше своих сверстниц, должны были принимать запрещенные пилюли, чтобы приостановить кое-какие изменения, связанные с созреванием женского организма. Проведя небольшое расследование, Плектруда обнаружила, что в училище ни у кого из воспитанниц не было месячных, даже в старших классах.
Она тайком обсудила эту проблему с одной девушкой из выпускного класса, и та сказала:
– Многим и пилюли-то не нужны: одного только недоедания достаточно, чтобы забыть о месячных и обо всем, что с ними связано. Но среди нас есть такие, кого ничем не проймешь, у них эти дела начинаются, несмотря ни на какие меры. Вот им-то и приходится глотать эти знаменитые пилюли, чтобы остановить менструации. Во всяком случае, тампонов в училище не найдешь.
– А может, некоторые просто скрывают свои месячные?
– Ты с ума сошла! Мы же знаем, что это не в наших интересах. Если с кем и случится неприятность, то сами попросят, чтобы им давали пилюли.
В свое время этот разговор сильно шокировал Плектруду. Теперь же она одобряла самые варварские методы и восхищалась спартанским духом, царившим в училище.
У Плектруды уже не было собственной воли: она не только подчинялась воле педагогов, но и оправдывала их буквально во всем.
К счастью, временами где-то в уголке сознания звучал еще не совсем забытый голос детства, насмешливый и мятежный; он-то и нашептывал ей кощунственные здравые мысли: «Знаешь, почему балетное училище окрестит „школой крыс“? Так зовут воспитанниц, хотя это название больше подходит педагогам. Да, это самые настоящие крысы, ненасытные звери с острыми зубами, которыми они вгрызаются в тела балерин. Мы хотя бы любим танцевать, а они и этого не любят; им, как взаправдашним крысам, нужно одно – обгрызть нас и сожрать. Крысы – это сама жадность, и если бы только к деньгам! Они вцепляются мертвой хваткой, все должно принадлежать им – красота, удовольствия, жизнь и даже танец! Они якобы любят балет – как бы не так! Да они его злейшие враги! Их специально отрядили сюда за ненависть к балету; люби они танец, нам бы слишком легко жилось! Любить то же, что любит твой учитель – вполне естественно. От нас же требуют сверхчеловеческих усилий: жертвовать собой ради искусства, которое наши учителя ненавидят и поминутно втаптывают в грязь. Танец – это порыв, грация, это душевная щедрость, самозабвенная преданность искусству, – словом, все, что противно крысиной природе».
Толковый словарь «Робер» предоставил Плектруде дополнительную пищу для размышлений, когда ее собственные доводы начали иссякать; она со злорадным удовольствием прочитала: «Крысиный яд; окрыситься; крысиная физиономия; бедный, как церковная крыса…» – да, школа балета по праву носила свое имя.
Нужно заметить, что при выборе педагогов начальство руководствовалось вполне здравым соображением. Считалось – вероятно, не без причин, – что хвалить и поощрять молоденьких балерин безнравственно. Танец, сложнейшее из искусств – ибо включает в себя все, – требует полной самоотдачи. Поэтому следовало выяснить, насколько сознательно дети сделали выбор. Не выдержавшим испытания никогда не обрести той внутренней силы и независимости, что отличают звезду балета. Как ни чудовищны подобные приемы, они составляют часть профессиональной этики.
Вот только педагоги этого знать не знали. Не догадываясь о возложенной на них миссии, они истязали воспитанниц из чистого садизма.
Так Плектруда втайне научилась танцевать вопреки своим учителям.
За три месяца занятий она сбросила еще пять килограммов. И мысленно поздравила себя, тем более что отметила одно удивительное явление: спустившись ниже символической сорока килограммовой планки, она потеряла не только в весе, но и в силе чувств.
Матье Саладен… это имя, от которого прежде бросало в дрожь, теперь оставляло ее равнодушной. А ведь она больше не видела этого мальчика и ничего не знала о нем, следовательно, он никак не мог ее разочаровать. Впрочем, она не встречалась и с другими молодыми людьми, из-за которых могла бы позабыть о своей старой любви.
Время также не играло никакой роли. Три месяца – короткий срок. Кроме того, она слишком пристально следила за собой, чтобы не установить связь между причиной и следствием: каждый потерянный килограмм веса уносил в небытие какую-то частичку ее любви. Она не жалела об этом, напротив: чтобы ощутить сожаление, нужно было сохранить хоть какие-то чувства. И Плектруда радовалась тому, что сбросила с себя двойной груз – пять тяжких килограммов и ненужную, мешающую страсть.
Она обещала себе запомнить великое правило: любовь, сожаление, желание, увлечения – все это глупости, вредоносные болезни тел, весящих больше сорока килограммов.
Если, на свою беду, она вдруг наберет вес «жирной коровы» и вновь будет терзаться любовью, она сумеет найти лекарство от этой дури: перестанет есть и опустится ниже сорокакилограммовой планки.
Когда весишь тридцать пять кило, жизнь становится иной: главное – справляться с физическими трудностями, распределять силы так, чтобы их хватило на все восемь часов занятий, мужественно подавлять в себе тягу к еде, гордо скрывать изнеможение и, наконец, танцевать – танцевать, когда ты заслужишь эту честь.
Танец был единственным способом перенестись в иную реальность. Он оправдывал любую аскезу. Пусть рискуешь здоровьем – лишь бы ощутить это немыслимое счастье взлета, отделения от земли.
С классическим танцем связано одно заблуждение. Многие рассматривают его как курьезный мир розовых туфель, пачек и перьев, манерных поз и легкомысленного порхания. Самое печальное, что это правда: балет именно таков.
Но это еще не вся правда. Отнимите у балета его жеманство, его тюлевые оборки, его академизм и романтические «кички», кое-что все же останется.
В этом остатке и заключена суть. Недаром лучшие исполнители современных ганцев вышли из классической школы балета.
Ибо балетный Грааль – это Взлет. Ни один педагог не станет величать его так, из боязни прослыть полным психом. Но все, кто освоил технику сиссона, антраша и гран жете, уверенно скажут: их учили не этим прыжкам, а искусству взлетать.
Экзерсисы у станка так безнадежно скучны оттого, что станок подобен насесту. Ты мечтаешь воспарить, а тебя заставляют цепляться за эту деревянную палку и торчать возле нее долгими часами, тогда как все твое тело жаждет свободного полета.
По сути дела, танцовщицы у балетного станка подобны птенцам в гнезде: они учатся расправлять крылья, прежде чем взлететь. Но если птенцам достаточно для этого нескольких часов, то человеческому существу, дерзко вздумавшему сменить среду обитания и научиться летать, приходится посвящать изнурительным упражнениям многие годы.
Зато все упования танцовщицы будут вознаграждены сторицей в ту минуту, когда она получит право оторваться от насеста – от станка – и взмыть в воздух.
Скептически настроенный зритель, скорее всего, не замечает, какой трепет охватывает балерину в миг прыжка: это чистейшее безумие. И то, что безумие это зиждется на строгих законах и железной дисциплине, ни на йоту не умаляет мистической стороны дела: балет являет собой свод технических приемов, чье назначение – представить вполне возможной и даже естественной идею человеческого взлета. Так можно ли после этого удивляться нелепым, а то и вовсе карикатурным парадам, в которых исполняется подобный танец? Можно ли поверить, что столь безрассудный замысел осуществляют люди в здравом уме?
Сей длинный экскурс обращен к тем, у кого балет вызывает только смех. В балете есть над чем посмеяться, но не все в нем смешно: классический танец скрывает в себе страшную, неисполнимую мечту.
И разрушения, которые она может произвести в юных умах, сравнимы по силе с действием тяжелых наркотиков.
На Рождество воспитанниц ненадолго отпустили домой.
Никто из них этому не радовался. Напротив, перспектива увидеться с родными почти пугала. Каникулы – а зачем они? Каникулы хороши в ту пору, когда ждешь от жизни одних удовольствий. Но те годы – годы детства – давно прошли, а теперь единственной целью их существования стал танец.
И жизнь в семейной обстановке – сплошная еда и безделье – никак не сочеталась с новым идеалом маленьких танцовщиц.
Плектруда подумала: вот еще один признак расставания с детством – когда больше не радуешься прихода Рождества. Такое она ощутила впервые. Не зря год назад она так боялась этого рубежа – тринадцати лет Она и впрямь стала другой.
Перемену заметили все. Близких ужаснула се худоба, и только Клеманс смотрела на дочь с восхищением. Дени, Никель, Беатриса и Розелина (ее пригласили на эту встречу) огорчились донельзя:
– От тебя кожа да кости остались!
– Она же танцовщица! – возразила Клеманс. – Неужели вы надеялись, что она приедет к нам с пухлыми щечками? Не слушай их, дорогая, ты у меня красавица!
Кроме худобы, поражала другая, куда более глубокая перемена, которой они не могли даже подобрать имени. А может, просто не осмеливались ее назвать, до того зловеще она выглядела: в Плектруде появилось что-то безжизненное. Веселая шаловливая девочка, какой ее помнили родные, теперь казалась бесплотной тенью.
«Это наверняка шок от встречи после долгой разлуки», – решил Дени.
Увы, с течением дней грустное впечатление только усилилось. Танцовщица ходила с отсутствующим видом, и ее внешняя приветливость плохо скрывала полнейшее безразличие.
Что же касается еды, то семейные трапезы стали для нее истинной пыткой. Все уже привыкли к тому, что Плектруда ест мало; теперь же она практически ничего не брала в рот, и видно было, что ей не терпится встать из-за стола.
Если бы родные знали, что думает о них Плектруда, то встревожились бы куда больше.
Во-первых, еще в день приезда она нашла их безобразно толстыми. Даже худенькая Розелина показалась ей «жирной коровой». И она не могла понять, как они таскают на себе столько мяса.
Но главное, Плектруда удивлялась тому, что они ведут такую никчемную, вялую, бесцельную жизнь и спокойно мирятся с этим. И она благословляла свой тяжкий труд и лишения: по крайней мере, у нее была хоть какая-то цель. Она искала не страданий – она искала смысл жизни, как всякий подросток.
Оставшись с подругой наедине, Розелина вывалила на нее целую кучу историй про одноклассников. Она говорила без умолку, то и дело прыская со смеху:
– Ой, что я тебе еще расскажу! Представь себе. Ванесса встречается с Фредом, ну, помнишь, тот тип из третьего класса!
Но очень скоро она с грустью заметила, что ее рассказы не вызывают у Плектруды ни малейшего интереса.
– Ты же училась с ними гораздо дольше меня, а теперь даже слушать о них не хочешь?
– Не обижайся. Если бы ты знала, как все это теперь далеко от меня.
– И даже Матье Саладен? – лукаво спросила Розелина, куда лучше разбиравшаяся в прошлом Плектруды, чем в настоящем.
– И даже он, – устало ответила та.
– Ну, ты не всегда так думала.
– А теперь думаю именно так.
– А у вас в училище есть мальчики.
– Нет. У нас раздельное обучение. Мы их никогда не видим.
– Значит, одни девчонки? Фу, вот скукотища!
– Знаешь, нам некогда думать о таких глупостях.
Плектруда не решилась объяснить Розелине, какая пропасть разделяет тех, кто весит больше и меньше сорока кило, но теперь она яснее прежнего осознавала всю глубину этой разницы. Бедняжка Розелина, знала бы она, до чего ей безразличны эти дурацкие школьные ухаживания! Подруга внушала Плектруде только жалость, тем более что уже носила бюстгальтер.
– Хочешь, покажу?
– Что?
– Лифчик. Я ведь заметила: пока я говорила, ты все время пялилась на мою грудь.
И Розелина приподняла майку. Плектруда не смогла сдержать возглас отвращения.
Девочка, научившаяся танцевать вопреки своим педагогам, чувствовала, что учится жить вопреки своей семье. Она не протестовала вслух, но смотрела на родных с горьким недоумением: «Как же они придавлены к земле! Как тяжело и неуклюже двигаются! Нет, настоящая жизнь должна быть совсем другой, выше и лучше, чем эта!»
Плектруда находила, что существование ее родных, в отличие от ее собственного, лишено стержня. И ей было стыдно за них. Иногда девочка даже спрашивала себя: а может, она сирота, подкидыш, которого взяли в семью?
– Послушай, Плектруда очень беспокоит меня. Она совсем отощала, – сказал Дени.
– Да, ну и что же? Это естественно, она ведь танцовщица, – ответила Клеманс.
– Не все танцовщицы такие худые.
– Ей тринадцать лет. В этом возрасте худоба – нормальное явление.
Удовлетворившись этим доводом, Дени смог наконец спать спокойно. Способность родителей к самоуспокоению поистине безгранична; исходя из конкретного постулата «худоба – типичный признак подросткового периода», они с Клеманс уже не принимали во внимание сопутствующие обстоятельства. Конечно, их дочка всегда была тоненькой как былинка, но ее нынешняя худоба выходила далеко за пределы нормы.
Наконец праздники кончились, и Плектруда с облегчением вернулась в училище.
– Мне иногда кажется, что мы потеряли одну из наших дочерей, – признался Дени.
– Ты просто эгоист, – оборвала его Клеманс. – Она же счастлива!
Но Клеманс ошибалась вдвойне. Во-первых, девочка вовсе не была счастлива. Во-вторых, эгоизм Дени не шел ни в какое сравнение с ее собственным: когда-то она страстно мечтала стать балериной и теперь удовлетворяла это несбывшееся желание с помощью дочери. Ее ничуть не тревожило то, что ради этой цели придется пожертвовать здоровьем Плектруды. Вздумай кто-нибудь упрекнуть Клеманс, она страшно удивилась бы: «Да что вы, я желаю моей дочке только счастья!»
И говорила бы абсолютно искренне. Увы, родители часто не понимают, что кроется за их искренностью.
То, что Плектруда переживала в балетном училище, нельзя было назвать счастьем: для него необходимо хоть какое-то чувство защищенности. А девочка отнюдь не чувствовала себя спокойно и повод для тревоги у нее был: теперь она уже не просто играла своим здоровьем, а жертвовала им во имя танца. И делала это сознательно.
То, что Плектруда переживала в училище, носило иное имя – экстаз, требующий полного отрешения, стирающий из памяти все – трудности, ограничения, физическую боль, опасность, страх. Только отринув это, можно было броситься в танец и познать неистовый восторг, опьяняющую легкость взлета.
Плектруда становилась одной из лучших учениц школы. Конечно, она была не самой худой, но, без сомнения, самой грациозной: ее движения отличались той изумительной свободой, которой капризная природа наделяет при рождении одних и лишает других; в последнем случае этот изъян ничем не восполним.
Кроме того, Плектруда была самой хорошенькой из воспитанниц, что также способствовало ее успеху. Даже при весе в тридцать пять килограммов она не походила на тех высохших мумий, чью худобу нахваливали педагоги: глаза танцовщицы озаряли ее личико фантастической красотой. А педагоги знали – хотя и скрывали от учениц, – что внешнее очарование необыкновенно важно при отборе танцовщиц-звезд, и в этом отношении природа одарила Плектруду много щедрее, чем других.
Однако ее тайной и мучительной заботой стало здоровье. Она никому не признавалась в этом, но по ночам ее терзали такие жестокие боли в ногах, что она едва сдерживала крик. Ничего не понимая в медицине, Плектруда все же угадывала причину: она давно уже исключила из своего рациона абсолютно все молочные продукты. Дело в том, что она заметила: стоит ей съесть несколько ложечек обезжиренного йогурта, как возникает ощущение «раздутости» (интересно было бы выяснить, что она понимает под этим словом).
А ведь обезжиренный йогурт был единственным молочным продуктом, разрешенным в училище. И обходиться без него означало полностью лишить себя кальция, который должен укреплять кости растущих подростков. Как бы ни были безумны взрослые, работавшие в училище, ни один из них не стал бы советовать детям отказаться от йогурта, его ели самые тощие из воспитанниц. Плектруда же объявила ему бойкот.
Этот отказ вскоре повлек за собой невыносимые боли в ногах, особенно в те часы, когда девочка сохраняла неподвижность, иными словами, ночью. Чтобы хоть как-то справиться с этой мукой, нужно было встать и походить. От ходьбы становилось легче, но первый шаг был истинной пыткой; Плектруда кусала платок, чтобы не закричать. И каждый раз ее преследовало ощущение, что кости выше и ниже колен вот-вот сломаются.
Она понимала, что причиной ее мучений было отсутствие кальция. И все же не могла решиться взять в рот этот проклятый йогурт. Сама того не зная, она стала жертвой психического механизма анорексии, когда любое ограничение считается необратимым, а каждый лишний кусок вызывает невыносимый стыд.
Плектруда похудела еще на два килограмма, и это утвердило ее в мысли, что обезжиренный йогурт «слишком тяжел» для нее. Когда она приехала домой на пасхальные каникулы, отец сказал ей, что она превратилась в скелет и выглядит ужасно, однако мать тотчас осадила его, громко восхитившись красотой Дочери. Клеманс была единственным членом семьи, с которым Плектруда общалась не без удовольствия: «Она, по крайней мере, понимает меня!» А сестры и Розелина смотрели на нее, как на чужую. Она больше не принадлежала к их миру: у них не было ничего общего с этим живым скелетом.
Потеряв два килограмма, юная танцовщица утратила вместе с ними почти все оставшиеся чувства. И потому отчуждение близких нисколько ее не огорчило.
Плектруда восхищалась своей жизнью: она чувствовала себя героиней в борьбе против земного притяжения, с которым сражалась собственным оружием – постом и танцем.
Как уже говорилось, взлет в прыжке был царством Грааля, и среди множества рыцарей, его ищущих, Плектруда была ближе всех к цели. Так стоило ли обращать внимание на ночные боли, когда впереди сияла вожделенная награда за труд?
Проходили месяцы и годы. Танцовщица душой и телом прилепилась к училищу, как монахиня-кармелитка к своему ордену. Вне его стен спасения не было.
Плектруда становилась восходящей звездой. О ней уже говорили в дирекции Оперы, и она это знала.
Ей исполнилось пятнадцать лет. Ее рост не изменился: все тот же метр пятьдесят пять, со дня поступления в училище она не подросла ни на сантиметр. Вес: тридцать два килограмма.
Иногда ей казалось, что раньше она вообще не жила, а прозябала. И она мечтала только об одном: чтобы ее жизнь никогда не менялась. Восхищение окружающих, реальное или воображаемое, подменяло собой все.
Знала она также, что мать любит ее до безумия. И хотя она принимала ее любовь как должное, это сознание служило ей надежной опорой. Однажды она заговорила о боли в ногах с Клеманс, но та лишь воскликнула:
– Какая же ты мужественная, моя девочка!
Плектруда с удовольствием выслушала эту похвалу. Однако она смутно ощутила, что матери следовало сказать что-то совсем другое. Что именно? Она не знала.
И случилось то, что должно было случиться. В одно ноябрьское утро Плектруда встала, как всегда кусая платок, чтобы не закричать от боли, и вдруг рухнула на пол; послышался хруст бедренной кости.
Она не могла двинуться с места, пришлось звать на помощь. Ее отвезли в больницу.
Врач, еще не видевший больную, стал просматривать ее рентгеновские снимки.
– Сколько лет этой женщине?
– Пятнадцать.
– Что?! Да у нее кости дряхлой старухи!
Плектруду подвергли допросу. Наконец она созналась, что уже два года не ест ничего молочного – и это в возрасте, когда организм испытывает огромную потребность в кальции.
– Вы страдаете анорексией?
– Да нет же, что вы такое говорите! – искренне удивилась Плектруда.
– Вы считаете, что это нормально – весить тридцать кило в вашем-то возрасте?
– Не тридцать, а тридцать два! – поправила она.
– Ну, невелика разница!
Тогда Плектруда прибегла к аргументам Клеманс:
– Я балерина. При моей профессии лишний вес нежелателен.
– Не знал, что балерин набирают в концлагерях.
– Вы с ума сошли! Кто вам позволил оскорблять мое училище?
– А как же, по-вашему, я должен назвать заведение, где подростков толкают на самоубийство? Да я в полицию обращусь! – воскликнул врач, оказавшийся не робкого десятка.
Плектруда инстинктивно поняла, что должна встать на защиту своего ордена:
– Нет, не надо! Я сама во всем виновата! Я тайком лишала себя пищи, никто не знал!
– Лучше скажите: не желал знать. И вот результат: обыкновенное падение повлекло за собой перелом бедра. В обычном случае вам достаточно было бы месяц полежать в гипсе. Но при вашем состоянии гипс вам обеспечен на много месяцев. Я уж не говорю о следующем, восстановительном периоде.
– Как… значит, я еще долго не смогу танцевать?
– Мадемуазель, вы больше никогда не сможете танцевать.
У Плектруды остановилось сердце. Она впала в забытье, близкое к коме.
Через несколько дней она пришла в себя. Кончилось спасительное беспамятство, Плектруда вспомнила жестокий приговор. Приветливая медсестра подтвердила вердикт врача:
– Ваши кости стали чересчур хрупкими, особенно ноги. Даже если бедренная кость срастется нормально, вы не сможете больше танцевать. Любой прыжок, любое, даже легкое сотрясение грозит новым переломом. Вам нужно много лет подряд усиленно питаться молочными продуктами, чтобы возместить недостаток кальция в организме.
Объявить Плектруде, что она больше не сможет танцевать – все равно что лишить Наполеона армии; иными словами, у нее отняли не только призвание, но и судьбу.
Она не могла в это поверить. Консультировалась с десятками врачей, обращалась к всевозможным светилам. К чести докторов, никто из них не оставил ей даже проблеска надежды: достаточно было обещать Плектруде хоть сотую долю шанса на выздоровление, и она держалась бы за нее ценою жизни.
Прошло несколько дней, и Плектруда удивилась тому, что Клеманс не сидит у ее постели. Она попросила, чтобы ей принесли телефон. Отец сообщил Плектруде, что ее мать, услышав страшную новость, тяжело заболела:
– У нее сильный жар, она бредит. Принимает себя за тебя. Говорит: «Мне же всего пятнадцать лет, моя мечта не может на этом оборваться, я стану балериной, я могу быть только балериной, и никем другим!»
Известие о страданиях Клеманс совсем убило Плектруду. Лежа на больничной койке, она смотрела на капельницу, и ей чудилось, что вместо питательного раствора в нее вливают несчастье.
Пока Плектруде было запрещено любое движение, она оставалась в больнице. Отец иногда навещал ее. Девочка спрашивала, почему вместе с ним не приходит мама.
– Твоя мать все еще больна, – отвечал он.
Так прошло несколько месяцев. Кроме отца, никто не навестил Плектруду – ни девочки из училища, ни домашние, ни соученики из ее прежнего колледжа: для всех она стала чужой.
Целыми днями она лежала в постели, ровно ничего не делая. Не хотела читать ни книг, ни газет. Отказывалась смотреть телевизор. Врачи констатировали глубокую депрессию.
Кроме тоге, она не могла проглотить ни кусочка пищи. Хорошо еще, что была капельница. Но и она внушала Плектруде отвращение: эта трубка непонятно зачем привязывала ее к жизни.
С наступлением весны Плектруду привезли домой. Ей не терпелось увидеть мать, однако к матери ее не пустили. Плектруда возмутилась:
– Да что же происходит? Может, она умерла?
– Нет, она жива. Но не хочет, чтобы ты видела ее в таком состоянии.
Этого Плектруда уже не могла вынести. Дождавшись, когда сестры уйдут в лицей, а отец на работу, она встала с постели; теперь она уже могла передвигаться на костылях.
Добравшись до родительской спальни, она увидела Клеманс, погруженную в сон. Сначала девочке почудилось, что мать мертва: лицо у нее было серое, она выглядела еще более истощенной, чем сама Плектруда. Дочь упала на ее постель, обливаясь горючими слезами:
– Мама! Мамочка!
Клеманс открыла глаза и сказала:
– Тебе же запретили входить сюда.
– Но мне так хотелось тебя увидеть! Не ругай меня, теперь я хоть буду знать, что с тобой. И раз ты жива, все остальное мне безразлично. Только нужно начать есть, и ты выздоровеешь, мы обе выздоровеем, поверь мне!
Но тут она заметила, что мать смотрит на нее холодно и не пытается обнять.
– Мама, обними меня, пожалуйста!
Однако Клеманс даже не шевельнулась.
– Бедная моя, ты, наверно, слишком слаба.
Приподнявшись, она взглянула на мать. Как же та изменилась! В ее глазах не было ни капли тепла, словно что-то умерло в ней. Но Плектруда отогнала страшную мысль.
Она сказала себе: «Мама перевоплотилась в меня. Она перестала есть потому, что я не ела. Если я начну есть, начнет и она. Поправлюсь я, поправится и она».
Девочка дотащилась до кухни и нашла там плитку шоколада. Вернувшись в спальню, она села рядом с Клеманс.
– Смотри, мама, я ем.
Шоколад буквально обжег ей рот, отвыкший принимать пищу, особенно такую сладкую и жирную. Плектруда силилась не показывать, до чего ей противно.
– Это молочный шоколад, мам, в нем много кальция. Он мне полезен.
Значит, вот что такое еда! Внутренности Плектруды содрогались, желудок выворачивался наизнанку, она испугалась, что сейчас потеряет сознание, но нет, в обморок она не упала, просто ее стошнило – прямо на колени.
Пристыженная, убитая, она застыла, глядя на плоды своего труда.
И тут-то ее мать сказала – сухо и внятно:
– Ты мне отвратительна.
Плектруда повернула голову и встретила ледяной взгляд женщины, произнесшей этот приговор. Девочка была не в силах поверить в то, что увидела и услышала. Она выскочила из комнаты так быстро, как только позволяли костыли.
Вернувшись к себе, Плектруда рухнула на кровать и долго рыдала, пока не выплакала все слезы и не забылась сном.
Проснулась она с невероятным ощущением: ей хотелось есть.
Она попросила Беатрису, которая уже пришла из лицея, дать ей чего-нибудь перекусить.
– Ура-а-а! – завопила сестра и тотчас притащила хлеб, сыр, компот, ветчину и шоколад.
Девочка не притронулась только к шоколаду – он напомнил ей недавнюю рвоту, – зато жадно проглотила все остальное.
Беатриса ликовала.
К Плектруде вернулся аппетит. И это была не булимия, а здоровый молодой аппетит. Теперь она ела трижды в день, много и со вкусом, особенно налегая на сыр, – видимо, ее организм больше всего нуждался в этом продукте. Отец и сестры Плектруды были в восторге.
При таком рационе девочка стала быстро набирать вес. Когда она достигла сорока килограммов, лицо ее вновь расцвело. Дело шло на поправку. Плектруду даже не мучили за столом угрызения совести, что совсем уж невероятно для бывших анорексиков.
Как она и предвидела, ее выздоровление помогло оправиться матери. Клеманс, наконец, вышла из спальни и встретилась с дочерью, которую не видела с того дня, как ее вырвало. Огорошенно взглянув на Плектруду, она воскликнула:
– Как же ты растолстела!
– Да, мама, – пролепетала девочка.
– Вот те на! Раньше ты была такая хорошенькая!
– А сейчас я тебе не нравлюсь?
– Нет. Ты слишком толстая.
– Ну что ты говоришь, мамочка! Я вешу всего сорок кило.
– Вот именно: ты прибавила восемь килограммов.
– Но это было необходимо!
– Ты так говоришь просто для очистки совести. Тебе требовался кальций, а не лишний вес. Неужели ты думаешь, что похожа на балерину в таком виде?
– Но я все равно не смогу больше танцевать. Я уже никогда не буду балериной. Не мучь меня, мне и так больно!
– Если бы тебе действительно было больно, ты бы не ела с таким аппетитом.
Самое страшное заключалось в тоне, каким все это говорилось.
– Почему ты так со мной разговариваешь? Как будто я тебе больше не дочь!
– Ты никогда не была мне дочерью.
И Клеманс рассказала все: о Люсетте, о Фабьене, о том, что Люсетта убила Фабьена, о рождении Плектруды в тюрьме, о самоубийстве Люсетты.
– Что за бред! – простонала Плектруда.
– Спроси у своего отца – то есть у дяди, – если не веришь мне.
Когда прошло первое потрясение, девочка с трудом выговорила:
– Почему же ты сказала мне об этом именно сегодня?
– Ну, когда-нибудь нужно было сказать, так почему не сейчас?
– Конечно. Но зачем же так грубо? До сих пор ты была самой лучшей матерью. А теперь обращаешься со мной так, словно никогда не считала меня своей дочкой.
– Потому что ты меня предала. Ты же знаешь, как я мечтала увидеть тебя балериной.
– Но ведь со мной произошло несчастье! Разве я виновата?
– Да, виновата! Если бы ты не вела себя по-идиотски и не лишала себя кальция, все было бы хорошо!
– Но ведь я жаловалась тебе, что у меня болят ноги!
– Неправда!
– Нет, правда! Ты еще похвалила меня за мужество.
– Ты лжешь!
– Я не лгу! Ты считаешь, что это нормально – когда мать хвалит дочь за то, что у нее болят ноги? Я же просила о помощи, а ты меня не услышала.
– Ну что ж, давай, обвиняй теперь во всем меня.
Плектруда потеряла дар речи от такого вероломства.
Все рухнуло: у нее не было больше судьбы, не было родителей, не было ничего.
Дени был добр к ней, но пасовал перед Клеманс. А та категорически запретила ему нахваливать Плектруду за вернувшийся аппетит:
– Не смей поощрять ее обжорство, слышишь? Она и так толстая!
– Ну, не такая уж толстая, – промямлил ее муж. – Чуть-чуть округлилась, только и всего.
И эти слова ясно показали Плектруде, что она лишилась союзника.
Сказать пятнадцатилетней девочке, что она толстая или даже «чуть-чуть округлилась», когда она весит всего сорок килограммов, – все равно что запретить ей расти.
Перед лицом такого несчастья остается выбирать из двух зол: голодание или обжорство. Каким-то чудом Плектруде удалось избежать и того и другого. Она сохранила нормальный аппетит. Здоровый аппетит подростка, который любой врач счел бы спасительным для растущего организма, а Клеманс находила «чудовищным».
На самом деле этот внезапно проснувшийся аппетит был вполне естественным: Плектруде требовалось наверстать потери аскетических лет отрочества. Благодаря своей страсти к сыру, она подросла на три сантиметра. Метр пятьдесят восемь для взрослой девушки все же лучше, чем метр пятьдесят пять.
В шестнадцать лет у Плектруды начались менструации. Она поделилась этой радостной новостью с Клеманс. Та лишь презрительно пожала плечами.
– Тебе не нравится, что у меня наконец все в порядке? – спросила девушка.
– Сколько ты весишь?
– Сорок семь килограммов.
– Ну вот, так я и думала: ты безобразно разжирела.
– Сорок семь килограммов при росте метр пятьдесят восемь – и это ты называешь разжиреть?
– Посмотри правде в глаза: тебя просто разнесло!
Плектруда, которая к этому времени уже обрела свободу движений, сбежала к себе в комнату и бросилась на кровать. Она не плакала: ее душила ненависть, и этот приступ ярости продолжался несколько часов. Девушка била кулаками в подушку, а в голове у нее набатом звучал голос: «Она хочет моей смерти! Моя мать хочет меня убить!»
– Привет, толстуха!
Реплики, казалось бы, вполне абсурдные, но ранили они глубоко – нужно было видеть лицо матери, когда она наносила свои удары.
Однажды Плектруда набралась храбрости и возразила, что Беатриса, весившая на семь килограммов больше нее, никогда не удостаивалась столь оскорбительных замечаний. Но мать ответила:
– Ты прекрасно знаешь, что это совсем другое дело!
Плектруда не посмела сказать, что она ничего такого не знает. Ясно было одно: ее сестра имеет право быть нормальной, а она – нет.
Как-то вечером Плектруда не смогла уклониться от семейного ужина и, заметив, что Клеманс провожает возмущенным взглядом каждый кусок, который она подносит ко рту, в конце концов негодующе воскликнула:
– Мама, да перестань же смотреть на меня! Ты что, никогда не видела, как люди едят?
– Я слежу за тобой ради твоего же блага, моя дорогая. Меня очень беспокоит твоя булимия!
– Булимия?
Плектруда пристально взглянула на отца, затем на сестер и бросила им:
– Вы боитесь вступиться за меня! Какие же вы трусы!
Отец робко возразил:
– Да нет же, меня ничуть не раздражает твой хороший аппетит.
– Трус! – презрительно ответила девушка. – Я ем гораздо меньше тебя.
Николь пожала плечами:
– Мне уже осточертели ваши препирательства!
– Большего я от тебя и не ждала, – сердито буркнула Плектруда.
Беатриса набрала побольше воздуха в грудь и выпалила:
– Слушай, мама, я тебя прошу, оставь мою сестру в покое!
– Ну, спасибо и на том, – сказала девушка.
Вот тут-то Клеманс и объявила со злорадной усмешкой:
– Нет, Беатриса, она тебе вовсе не сестра!
– Что это значит?
– Послушай, может, сейчас не время? – шепнул Дени.
Но Клеманс встала, принесла фотографию и бросила ее на стол.
– Смотрите! Вот Люсетта, моя сестра и родная мать Плектруды.
Пока она рассказывала Николь и Беатрисе всю эту историю, девушка жадно вглядывалась в хорошенькое личико покойной.
Сестры были в шоке.
– А я похожа на нее, – сказала Плектруда.
Она думала: «Моя мать покончила с собой в девятнадцать лет; наверно, такая же судьба ждет и меня. Сейчас мне шестнадцать. Осталось прожить еще три года и родить ребенка».
С того дня Плектруда начала смотреть на многочисленных молодых людей, которые увивались за ней, взглядом, не очень-то свойственным ее возрасту. При виде каждого такого воздыхателя у нее тотчас возникал вопрос: «Хотелось бы мне ребенка от него?»
Чаще всего ее внутренний голос говорил «нет»: и в самом деле трудно было представить себе, как можно иметь ребенка от кого-нибудь из этих хлыщей.
Педагог в театральной школе объявил, что Плектруда и один ее соученик будут играть сцену из «Лысой певицы». Текст настолько заинтриговал девушку, что она достала полное собрание пьес Ионеско и прочла их все. Это стало подлинным открытием: неожиданно она заразилась той лихорадочной жаждой чтения, что побуждает глотать книгу за книгой ночи напролет.
Она и раньше пыталась читать, но это ей быстро надоедало. Наверно, каждого человека ждет в бескрайней книжной вселенной одна-единственная книга, которая и превратит его в настоящего читателя – конечно, если судьба позволит им встретиться. Платон писал, что люди, некогда рассеченные богами надвое, с тех пор блуждают по свету в поисках своей половины, чтобы не оставаться ущербными до самой смерти; это столь же справедливо в отношении человека и книги.
«Ионеско – вот автор, который предназначен мне судьбой!» – решила девушка. Она буквально бредила им, познав то пьянящее счастье, какое дарит лишь встреча с любимой книгой.
Случается, что внезапно вспыхнувшая страсть к чтению заставляет глотать все подряд, но с Плектрудой этого не произошло: открывая другие книги, она всякий раз убеждалась, что они наводят на нее скуку. Тогда она решила не читать никаких других авторов и с гордостью подумала, что сохранит нерушимую верность любимому драматургу.
Однажды вечером Плектруда смотрела телевизор и тут она узнала о существовании Катрин Ренже. Слушая ее пение, она ощутила смешанное чувство благодарности и горечи: благодарности – оттого что нашла ее восхитительной, горечи – оттого что ей безумно захотелось научиться петь, тогда, как у нее не было ни средств, ни голоса, ни малейших понятий о вокале.
Будь она из тех девиц, которые, что ни день, загораются новыми идеями. это не затронуло бы ее так глубоко. Но, увы, Плектруда была иной. К семнадцати годам ее энтузиазм почти угас. Театральная школа не увлекала ее. Она отдала бы все на свете, чтобы снова начать танцевать, но врачи, отмечавшие несомненный прогресс в оздоровлении ее организма, единодушно отнимали надежду на возвращение в балет.
Пение Катрин Ренже так сильно потрясло девушку именно потому, что впервые заронило в ней мечту, не связаннго с танцем.
Но она быстро утешилась, вспомнив, что все равно умрет через два года, а ведь за это время нужно еще произвести на свет ребенка. «Мне некогда учиться петь», – думала она.
В театральной школе Плектруде досталась роль в отрывке из «Урока» Ионеско. Получить одну из главных ролей в пьесе любимого драматурга – для актера это верх блаженства, Византия и Цитера, Рим и Ватикан, вместе взятые.
Было бы ошибкой считать, что она вошла в роль юной ученицы. Нет, она сама была этой ученицей, столь ревностно изучавшей всевозможные предметы, что не оставляла от них камня на камне, разрушая до основания – в чем ее, разумеется, наставлял и поддерживал учитель, большой мастер перемалывать знания и судьбы.
Она играла ученицу с такой страстью, что заразила ею своего партнера; в результате молодой человек, исполнявший роль учителя, был автоматически назначен Плектрудой на другую роль.
Во время одной из репетиций, когда этот актер произнес замечательную по глубине реплику: «Филология ведет к преступлению», она объявила, что он будет отцом ее ребенка. Он решил, что это диалог в духе «Лысой певицы», и ответил утвердительно. Той же ночью она поймала его на слове.
Месяц спустя Плектруда поняла, что она беременна. Если на свете еще остались люди, считающие Ионеско только комедиографом, пусть примут это к сведению.
Плектруде было девятнадцать лет – столько же, сколько ее матери, – когда она родила ребенка. Младенца назвали Симоном. Мальчик был красивым и здоровеньким.
Юная мать глядела на свое дитя, задыхаясь от горячей любви. Она и не подозревала, что в ней до такой степени сильна материнская жилка, и с грустью думала: «Нелегко мне будет расстаться с жизнью».
И тем не менее она твердо решила идти до конца: «Я и так уже обманула судьбу, отказавшись убить отца Симона. Но себя я не пощажу!»
И она баюкала малыша, нежно нашептывая ему:
– Я люблю тебя, Симон, я люблю тебя. Я умру, потому что должна умереть. Будь у меня выбор, я осталась бы с тобой. Но я должна умереть, я знаю – так мне суждено.
Прошла неделя, и Плектруда сказала себе: «Теперь или никогда. Если я поживу еще немного, то уже не смогу оторваться от Симона. Чем больше я откладываю, тем труднее будет решиться».
Она не оставила прощального письма по той уважительной причине, что вообще не любила писать. К тому же этот поступок казался ей настолько понятным, что она не видела надобности объяснять его.
Желая придать себе уверенности, Плектруда решила одеться как можно красивее, ибо давно уже заметила, что элегантность укрепляет мужество.
Два года назад она купила на блошином рынке платье, какое могла бы носить разве что герцогиня, – фантастический наряд из темно-синего бархата с кружевами цвета тусклого золота, такой роскошный, что выйти в нем на люди было совершенно невозможно.
«Если я не надену его сегодня, то не надену никогда», – сказала она себе и тут же рассмеялась, осознав мрачную справедливость этой мысли.
За время беременности Плектруда немного похудела, и теперь платье болталось на ней; делать нечего, пришлось с этим смириться. Она распустила свои великолепные волосы, которые падали ниже пояса. Затем придала лицу выражение скорбной феи, взглянула в зеркало, осталась очень довольна и решила, что теперь может расстаться с жизнью, не краснея за себя.
Плектруда поцеловала на прощание Симона. Выйдя из дома, она задумалась: а каким же способом покончить с собой – броситься под поезд, под машину или в Сену? До сих пор она как-то не задавалась этим вопросом. «Ладно, там увидим, – решила она. – Не стоит зацикливаться на пустяках, иначе не сделаешь главного».
Она дошла до вокзала, но у нее не хватило мужества лечь на рельсы. «Если уж умирать, то в Париже, и не таким мерзким способом», – подумала она, все-таки ее заботила внешняя сторона дела. Итак, она села в пригородный поезд; ехавшие в нем обитатели предместий отродясь не видывали таких роскошно одетых пассажирок, а загадочная дама еще и улыбалась во весь рот: перспектива самоубийства приводила ее в чудесное настроение.
Она сошла в центре и побрела вдоль Сены, высматривая наиболее подходящий мост. Поскольку она колебалась в выборе между мостом Александра III, мостом Искусств и Новым мостом, ей пришлось довольно долго ходить взад-вперед, сравнивая их достоинства.
Она отвергла мост Александра III за чрезмерную помпезность, а мост искусств – за излишнюю интимность. Зато Новый мост привлек ее своей стариной, а также полукруглыми площадками-выступами, весьма удобными для предсмертных размышлений.
Мужчины и женщины оглядывались на ходу, любуясь юной красавицей, но Плектруда не замечала их, она была всецело поглощена предстоящей операцией. С детских лет она не испытывала такого блаженства.
Наконец она уселась на каменный парапет, свесив ноги в пустоту. Здесь многие так сидели, это не привлекало ничьего внимания. Плектруда огляделась. Над собором Парижской Богоматери нависло серое небо. Сена слегка зыбилась под ветром. И внезапно Плектруду потрясла древность мира: как же быстро потонут ее девятнадцать лет в бесконечных веках Парижа!
У нее закружилась голова, сердце упало при мысли о том несокрушимом величии, о той вечности, где ей уже не найдется места! Она произвела на свет ребенка, который даже не вспомнит о ней. А кроме этого – ничего. Единственным человеком, которому она отдала свою любовь, была ее мать: убивая себя, она повиновалась той, которая больше не любила ее. «Нет, неправда, у меня еще есть Симон. И я его люблю. Но если материнская любовь приносит столько горя, лучше избавить его от этого».
Пустота под ногами звала, манила к себе.
«Неужели мне нужно было дождаться этой минуты, чтобы понять, чем обделила меня судьба? Вся моя жизнь – только голод и жажда, и нет ничего, что могло бы насытить дни; сердце мое не сохло, ум зачах, в душе сосущая пустота, – можно ли умирать в таком состоянии?»
А внизу ждало небытие. Что за мука эти сомнения, не лучше ли избавиться от них, позволив ногам перевесить голову?
Н в эту минуту издали донесся громкий крик:
– Плектруда!
«Кто зовет меня – мертвые или живые?» – спросила она себя.
И нагнулась к воде, словно хотела разглядеть там кого-то.
Голос зазвучал еще громче:
– Плектруда!
Это кричал мужчина. Она посмотрела в ту сторону, откуда кричали.
В тот день Матье Саладен почувствовал неодолимое желание покинуть родной XVII округ и прогуляться по набережным Сены.
Он шел вдоль реки, радуясь мягкой, чуть пасмурной погоде, как вдруг ему явилось волшебное видение: навстречу шла юная, ослепительно прекрасная девушка, наряженная словно для костюмированного бала.
Он остановился, глядя ей вслед. Она не заметила его. Она не замечала никого вокруг – шла, точно сомнамбула, устремив свои огромные глаза куда-то вдаль. Внезапно он узнал ее. Узнал и вспыхнул от радости: «Наконец-то я ее нашел! Похоже, она все такая же сумасбродка. На этот раз я ее не упущу!»
И он пошел за ней, радуясь этой игре – тайком следить за кем-то знакомым, смотреть, что он делает, истолковывать его жесты.
Когда Плектруда села на парапет Нового моста, он не испугался: у нее было счастливое лицо, она не выглядела отчаявшейся. Облокотясь на решетку набережной, он глядел вниз, на свою бывшую одноклассницу.
Но мало-помалу поведение Плектруды начало казаться ему весьма странным. Даже восторг, написанный на ее лице, и тот выглядел подозрительно; он понял, что она вот-вот бросится в воду, и, выкрикнув ее имя, со всех ног кинулся к ней.
Она тотчас узнала его.
И между ними произошло самое быстрое в мировой истории объяснение в любви.
– У тебя есть кто-нибудь? – спросил Матье, не теряя не секунды.
– Я мать-одиночка, – ответила она так же коротко.
– Прекрасно. Я тебе нужен?
– Да.
Он обхватил Плектруду за бедра и развернул на сто восемьдесят градусов, чтобы ноги ее не висели над пустотой. Затем они скрепили все сказанное страстным поцелуем.
– Ты тут, случайно, не надумала покончить с собой?
– Нет-нет, – потупившись, отвечала она.
Он снова горячо поцеловал ее. Плектруда подумала: «Еще минуту назад я собиралась броситься в пустоту, а сейчас меня обнимает герой моих грез, которого я не видела целых семь лет и больше не надеялась встретить. Короче, смерть придется отложить».
Плектруда обнаружила поразительную вещь: оказывается, и во взрослом возрасте можно быть счастливой.
– Идем, я покажу тебе, где живу, – сказал он, увлекая ее за собой.
– Как ты торопишься!
– Я уже потерял семь лет, хватит с меня.
Знай Матье Саладен, какой град проклятий обрушится на него после этих слов, он бы придержал язык. Плектруда кричала не умолкая:
– Как ты смел бросить меня на целых семь лет! Как ты мог обречь меня на такие страдания!
Матье пробовал возражать:
– Но ведь и ты меня бросила! Почему ты не призналась мне в любви тогда, в двенадцать лет?
– Потому что это должны делать мальчики! – категорично заявила Плектруда.
Много позже, когда Плектруда в очередной раз завела свою знаменитую песню «Как ты смел бросить меня на целых семь лет!», Матье неожиданно оборвал ее:
– Знаешь, не одна ты лежала в больнице. С двенадцати до восемнадцати лет мне пришлось побывать там целых шесть раз.
– Ах, скажите пожалуйста, месье придумал новое извинение! И какие же такие болячки тебе там лечили?
– Ну, если уж говорить всё до конца, то знай, что с года до восемнадцати меня клали в больницу восемнадцать раз.
Плектруда озадаченно нахмурилась.
– Это долгая история, – начал он.
Когда Матье Саладену исполнился год, он умер.
Младенец Матье ползал по гостиной, исследуя увлекательный мир возле ножек кресел и под ящиками стола. В одну из розеток был включен удлинитель, который никуда не вел. Ребенок обратил внимание на эту «веревочку» с такой интересной полукруглой штучкой на конце; он сунул ее в рот и облизал. Разряд тока мгновенно убил его.
Отец Матье не захотел смириться с этой электрической казнью. Он тут же отвез ребенка к самому лучшему в мире врачу. Никто не знает, что там произошло, но факт есть факт: доктор сумел вернуть ребенка к жизни.
Однако нужно было вернуть ему еще и рот: у Матье Саладена практически не осталось ничего, что достойно этого названия – ни губ, ни нёба. Врач послал его к лучшему на свете пластическому хирургу, который взял у пациента где-то кусочек хряща, где-то лоскут кожи, долго колдовал и наконец восстановил если не весь рот, то, по крайней мере, его основные элементы.
– Сейчас я больше ничего не могу сделать, – объявил он. – Приходите через год.
С тех пор он ежегодно оперировал Матье Саладена, выкраивая заново недостающую часть рта. Заканчивал он двумя неизменными фразами, – они стали предметом шуток и прошли через все детство и отрочество чудом спасенного мальчика:
– Если будешь умницей, на следующий год сделаю тебе новый зев (язычок мягкого нёба, слизистую оболочку, нёбный изгиб, новые десны и т. д.).
Плектруда слушала, вне себя от восторга.
– Так вот откуда у тебя этот изумительный шрам поперек рта!
– Изумительный?
– Красивее его нет ничего на свете!
Поистине, они были созданы друг для друга – эти двое, ибо каждый из них на первом году жизни, на свой особый манер, слишком близко прикоснулся к небытию.
Феи (явно чересчур многочисленные) сперва осыпали девушку дарами, затем не скупились на испытания, а под конец наслали на нее худшую из казней египетских – казнь бельгийскую.
Прошло несколько лет. Жизнь в любви и согласии с Матье Саладеном, профессиональным музыкантом, вдохновила Плектруду на то, чтобы стать певицей и выступать под фамилией Робер, которую носит известный словарь, – и это идеально отвечало энциклопедическому масштабу постигших ее страданий.
Иногда самые ужасные несчастья скрываются под маской дружбы: Плектруда встретила Амсли Нотомб и увидела в ней подругу, сестру, в которой так нуждалась.
Плектруда рассказала ей всю свою жизнь. Амели с ужасом выслушала эту историю, напоминавшую о судьбе Атридов, и спросила у Плектруды, каким образом столько посягательств на ее жизнь не внушили ей самой желания убивать в силу того закона, который превращает жертв в отменных палачей.
– Ваша мать убила вашего отца, когда была беременна вами на восьмом месяце. Можно с уверенностью сказать, что вы бодрствовали в тот момент, поскольку вас мучила икота. Значит, вы были свидетелем убийства!
– Но ведь я ничего не видела!
– Не видели, но наверняка что-то ощутили. Вы совершенно особенный свидетель – свидетель in uteco. Говорят, младенцы, находясь в утробе матери, слышат музыку и знают, когда их родители занимаются любовью. Ваша мать разрядила револьвер в отца, находясь в состоянии крайнего бешенства: вы должны были почувствовать это, так или иначе.
– Не понимаю, к чему вы ведете.
– К тому, что это убийство наложило на вас глубокий отпечаток. Я уж не говорю о чисто метафорических попытках убийства, жертвой которых вы стали, а в результате сами решили убить себя. Так можно ли после такого не сделаться убийцей?
Отныне Плектруда, никогда не помышлявшая об этом, уже не думала ни о чем другом. И, поскольку справедливость все же существует, она утолила свою жажду убийства, сделав его жертвой ту, что внушила ей страшную мысль. Она взяла ружье, с которым никогда не расставалась и которое верно служило ей при встречах с продюсерами, и выстрелила Амели в висок. «Я решила, что это самый верный способ заткнуть ей рот», – объяснила она мужу, отнесшемуся к этой акции с глубоким пониманием.
Плектруда и Матье, в чьей судьбе было немало общего – обоим частенько доводилось переправляться через Стикс, – прослезились, глядя на покойницу. И это еще больше укрепило согласие трогательной пары. С того дня их жизнь, слово в слово, уподобилась известной пьесе Ионеско «Амели, или „Как от нее избавиться“». И в самом деле, труп весьма осложнил их жизнь.
Убийство и сексуальный акт часто завершаются одним и тем же вопросом: что делать с телом? В случае сексуального акта можно просто уйти. Убийство же не допускает подобной вольности. Потому-то оно и связывает людей куда теснее.
На данный момент Плектруда и Матье все еще не нашли никакого решения.
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru
Написать рецензию к книге
Все книги автора
Эта же книга в других форматах
2