Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Борьба за воду - одна из самых замечательных глав в истории XIX века. В эту эпоху вода превращается в товар, становится сырьем для нарождающейся промышленности, фактором городской и государственной политики. Создание системы сбора, доставки, распределения, очистки воды требовало гигантских капиталовложений. Однако еще более сложной, требующей не только денег, но и колоссальных общественных усилий, оказалась вторая часть задачи - как избавляться от использованной воды и других отходов.
В своей небольшой, но содержательной книге Дональд Рейд обращается к предмету, названному в "Отверженных" Гюго "утробой Левиафана": парижской канализации, к тем, кто ее строил и обслуживал. На протяжении 180 страниц текста и 50 страниц примечаний читатель совершает путешествие по Парижу - от былой грязи и зловония к его нынешнему состоянию. Закрывая книгу, осознаешь, что современным экологам следовало бы дважды подумать, прежде чем стремиться назад, в "старые, добрые, чистые" времена.
Города были средоточием грязи и смрада: дома стояли меж зловонных болот. У порогов гнили отбросы, здания утопали в них все глубже и глубже. Прежде чем стать Городом Света - и даже какое-то время спустя, - Париж был городом грязи, вони, мусора, пыли и сажи. В 1780-х годах с городских улиц вывозили по 270 тысяч кубометров мусора в год, еще около 30 тысяч приходилось на содержимое отхожих мест. Санитарные условия конца XVIII века мало отличались от предыдущих столетий, разве что количеством отходов да появлением профессии "мусорщик". С шестнадцатого века Париж стоял на выгребных ямах, они источали миазмы и зловоние: смрадный дух Мефистофиля и его свиты.
Бытовой мусор вперемешку с требухой, испражнениями и падалью сваливали в тянувшиеся вдоль улиц сточные канавы. Туда же выбрасывали трупы недоношенных младенцев. Еще в конце XIX века префекты издавали циркуляр за циркуляром, предписывавшие обязательное захоронение мертвого плода. (Трупы младенцев выбрасывали в канавы, реки, оставляли в общественных уборных или, после 1900 года, в коридорах метро, потому что за самые дешевые похороны надо было отдать пятидневную зарплату.) Только дождь да небольшие товарищества, занимавшиеся продажей удобрений, заботились о чистоте улиц. Сточные канавы напоминали овраги, во время ливней по ним с ревом неслись грязевые потоки, и вплоть до XIX века бедняки промышляли тем, что помогали своим богатым согражданам одолевать эти препятствия, переводя их за небольшую плату по самодельным мосткам. Из канав помои стекали в Сену. Нестерпимое зловоние реки в районе Лувра побудило короля Франциска купить замок Тюильри ниже по течению. Впрочем, там пахло не многим лучше.
Выгребные ямы чистили по ночам: шум стоял как при артобстреле. Трубы текли; тяжелые телеги корежили здания, продавливали тротуары, беспокоили спящих. Однако в ямах скапливалась лишь часть отходов. Судебные архивы 1840-х годов содержат немало дел о привлечении к ответственности домовладельцев и слуг за опорожнение ночных горшков из окон верхних этажей. В этом же десятилетии появились первые общественные уборные (pissotieres или vespasiennes), но мужчины и некоторые женщины продолжали мочиться, а иногда испражняться у порогов домов, возле столбов, церквей, статуй и даже у витрин магазинов.
Содержимое выгребных ям просачивалось в землю, заражая питьевую воду в колодцах, а воздух дымился от гнилых испарений. В повести "Златоокая девушка" (1834 год) Бальзак описывает дома, стоящие по колени в грязи и мусоре. Ученик Фурье инженер Виктор Консидеран называл Париж фабрикой нечистот. Тридцать лет спустя забастовка золотарей вдохновила Флобера на создание оды в характерном для той эпохи натуралистическом стиле. Начиналась ода с "Хора какающих", а заканчивалась извержением выгребных ям - Париж оказывался погребенным под слоем нечистот, "как Геркуланум под лавой".
Однако к концу 1860-х годов фантазии Флобера уже потеряли свою актуальность. Железнодорожная мания, охватившая страну в сороковые годы, к пятидесятым сменилась чем-то вроде водомании. Люди боялись эпидемий, вспыхивавших из-за грязной воды и воздуха. Но только радикальное обновление французских городов - как над, так и под землей - в эпоху Второй империи сделало проблему воды и уничтожения отходов первоочередной.
Идея пришла на континент с Британских островов. Антисанитария терзала Англию веками. В 1844 году под Виндзорским замком обнаружили 53 переполненные выгребные ямы - причину постоянных хворей и недомоганий обитателей дворца. В 1849 году сточные трубы и канавы сбрасывали в Темзу более 9 миллионов кубических футов жидких отходов, а место слива находилось по соседству с главным лондонским водозаборником. В тот год более 14 тысяч жителей столицы умерли от холеры (а в 1854 году - еще 10 тысяч), и журнал "Spectator" обвинил водопроводные компании в том, что они поят людей "раствором экскрементов разной концентрации". Несколько лет спустя начнут всерьез подумывать о строительстве нового здания для Британского парламента - уж слишком сильно воняла под окнами Темза. К счастью, как раз в это время (1849 год) постановлением парламента выгребные ямы были запрещены. В начале пятидесятых годов вместо них начали активно сооружать систему сточных труб, и, когда в 1865 году она заработала, кривая смертности в Лондоне резко пошла вниз.
Рейд только мельком упоминает, что Наполеон III и префект Парижа барон Османн следовали примеру лондонцев; он также - в отличие от меня - не рисует столь ужасающих картин доканализационной эпохи. Предмет его повествования - новшества (Гюго назвал их революциями) времен Второй империи. Кое-что делали и до 1848 года: закрывали открытые стоки; строили новые, выгибали их дно, чтобы обеспечить бесперебойное течение воды, сооружали шлюзы. Но во время ливней содержимое стоков продолжало выплескиваться на улицы, и по-настоящему за канализацию взялись в 1850-1860-е гг., когда Османн разрушил Париж, чтобы выстроить его заново.
Однако санитарные реформы не сводились лишь к созданию новой канализации. Отдельная история - рассказ о том, как Париж избавлялся от своих свалок. С 1781 года Монфокон, расположенный на северо-востоке, был единственной городской свалкой. Прежде там стояли виселицы, и трупы преступников разлагались вместе с дохлым зверьем среди вздымавшихся все выше гор мусора. С навозной вонью мешалась вонь гниющих туш, которые привозили со скотобоен. К 1840-му году здесь образовался громадный пятиметровый пласт из жирных белых червей, питавшихся неиссякающими потоками крови. Червей продавали рыбакам, а процесс естественного гниения превратил Монфокон в огромный смердящий пруд. Большая часть этого месива просачивалась в землю, оттуда - в колодцы северной части Парижа, ветер же разносил зловоние по всему городу.
И все же, как говорят жители графства Йоркшир, "где грязь, там и карась". Нашлись желающие превратить отходы в доходы. Считалось, что человеческие экскременты - наилучшее удобрение, а в литре мочи достаточно азота, чтобы вырастить килограмм пшеницы. Если же содержимое выгребной ямы соединить с углеродом, получится сырье для парфюмерной промышленности. Сеть ужасных канав, до краев заполненных испражнениями, предлагалось превратить в промышленный поселок. Аммониаполис. Впрочем, даже розы, выращенные на фекальных удобрениях и подаренные мадам Османн, не убедили упрямого префекта. Он не уступил. Сначала Монфокон закрыли для живодеров и ночных золотарей. Затем, уже в 1860-е годы, свалку превратили в живописный парк Бют-Шомон, входящий в кольцо зеленых насаждений, которыми Наполеон III окружил Париж.
Но как ни занимательна тема Монфокона, внимание Рейда остается прикованным к канализации и к той исторической перспективе, которая открывается во взгляде из подземного мира: неожиданной, очистительной, вдохновляющей.
Одна из наиболее оригинальных глав книги описывает использование отходов человеческого бытия в сельском хозяйстве. Чуть выше мы вскользь упомянули о предпринимателях, наживавшихся на отходах. Инженеры и политические мыслители справедливо заслуживают большего внимания. Вслед за Сен-Симоном они полагали, что технологический и социальный прогресс обязательно идут рука об руку. Так, появляется идея использовать тепло, выделяющееся при брожении фекалий, для отопления города, а сожженный мусор - для производства удобрений. Однако наиболее перспективным делом был поиск надежных способов очистки воды, которые сделали бы ее пригодной для повторного использования или, по крайней мере, для орошения.
В 1842 году великий реформатор санитарного дела в Англии Эдвин Чедвик предложил перекачивать сточные воды для удобрения полей. Таким образом, городские отходы возвращались бы обратно в город уже в виде продуктов питания. Десять лет спустя социалист-утопист Пьер Леру (было известно, что он использует в качестве удобрений собственные экскременты) предложил проект, названный им circulus. Леру задумал ввести подоходный налог экскрементами, в результате чего, по его мнению, повысилась бы урожайность, исчезла нищета, а отходы способствовали бы общественному процветанию. Виктор Гюго, посетивший Леру в Джерси, где оба они скрывались от преследований Наполеона III, намеревался обнародовать эту теорию в романе "Отверженные", целая часть которого посвящена канализации - клоаке, куда Париж, по мнению писателя, в буквальном смысле выбрасывал миллионы, полагая, что город очищается, - в то время как на самом деле он лишался своего богатства.
Вдохновясь подобными идеями, инженеры городка Женвилье основали в 1869 году плодово-огородную ферму, орошение которой производилось канализационными водами. Сейчас население этого города, расположенного на полуострове в излучине Сены ниже Клиши и Аньера, превышает 50 тысяч, а в 1870-х годах это была деревенька посреди невзрачной долины с чахлой растительностью, где проживало менее 2 тысяч человек. Предприятие оказалось на редкость успешным, и у противников канализационной ирригации остался лишь один аргумент: Париж не сможет съесть все овощи, выращенные на этих фермах. В 1878 году, к великой радости французских патриотов, муниципальные власти Берлина отказались от химической очистки канализации в пользу системы, применявшейся в Женвилье. Годом позже Жюль Верн упоминает фильтрацию и ирригацию сточными водами при описании идеальной модели современного города. Даже анархист князь Петр Кропоткин счел пример Женвилье основой здорового сотрудничества города и деревни. С этих пор фермы такого типа регулярно поставляли продукты на парижские рынки - пока их не разорил рост цен на землю. К 80-м годам XIX века осталось лишь несколько сот гектаров, орошаемых сточными водами.
Канализационная система, созданная во времена Второй империи, стала не только триумфом инженерной мысли, но победой моральных и эстетических ценностей развитого общества над варварством. Цивилизация в равной степени зиждется на технологии и нравах, поэтому, решая инженерные проблемы, общество преодолевало психологические комплексы: страх, брезгливость, отвращение. Рейд описывает жизнь подземного мира - пристанище изгоев и отверженных, в котором время от времени вскипает чумная или революционная пена. Он напоминает, что политические катаклизмы всегда сопровождались эпидемиями: революция в 1830 году - холера в 1832; революция в 1848 - холера в 1849. Эпизод в "Отверженных", когда Жан Вальжан пробирается с Мариусом через парижскую клоаку, происходит в 1832, холерном году. Эти ассоциации не новы. Революция и Реставрация породили в обществе страх перед вызревающими в подземельях "пороховыми заговорами", перед революционерами типа Марата и Бланки, которые казались исчадьями бездонного городского чрева. И хотя революционеры вынашивали свои планы в более уютных местах, клоака продолжала оставаться символом социальной патологии, объединяя в себе признаки физиологического и морального распада. Это во многом соответствовало действительности: подземные туннели служили пристанищем бродягам, ворам, бандитам и шайкам бездомных детей.
XIX век был веком грязи и страданий, но именно в этом столетии правящие классы, в прошлом привычные и к тому и к другому, стали более чувствительными. Оказалось, что жестокость - удел зверей, а не людей, публичные казни - нравственно неприемлемы, а подземный мир следует осветить и очистить. В 1850-1860-е годы длина парижских улиц удвоилась, а протяженность канализации выросла в пять раз. Созданная при бароне Османне система водоснабжения позволила включить в санитарное обслуживание города новые районы. Энергия воды (в промышленности она уже была заменена энергией пара) одержала в канализационной системе свою последнюю и триумфальную победу. В туннелях - как и на поверхности - благодаря вентиляции стало больше свежего воздуха, и от тошнотворных испарений сороковых годов остался лишь легкий запашок.
Канализация стала символом и вместилищем прогресса. По ее туннелям (1214 километров в 1911 году, 2100 километров в 1985 году) сначала проложили трубы, затем телеграфные и телефонные провода, пневматическую почту, а со временем электропроводку, регулирующую работу светофоров. По мере усовершенствования городского чрева, вытеснения из него бродяг и бандитов, страх и отвращение в обществе сменились любопытством. Первые экскурсии по канализационным туннелям состоялись во время Всемирной выставки 1867 года, и проводятся до сих пор. Мужчины в цилиндрах, дамы в шляпках, на высоких каблуках, привыкшие к удобным экипажам с мягкими сиденьями, теперь находили интересным этот еще недавно дикий, полный таинственности мир.
Впрочем, отходы никуда не могли исчезнуть, только борьба с ними переместилась в пригороды. Еще в 1870-х годах содержимое разросшейся канализационной системы по-прежнему сбрасывалось в Сену. "От Клиши до Пуасси, - писал журналист "Revue des Deux Mondes" в 1880 году, - река пузырится, пучится и представляет собой постоянный источник заражения". Хуже всего было в Клиши и Сен-Дени, мимо которых ежедневно проплывало 450 тонн неочищенной, бурлящей от газов массы. Она загрязняла берега, мешала судоходству, а зимой не позволяла реке покрыться льдом. Однажды отходы попытались использовать для укрепления набережной в Аньере, но новые берега стали гнить и смердеть. Прелестная река, знакомая нам по полотнам импрессионистов, на деле была отвратительным месивом - вплоть до Мелана и Медона (соответственно 75 и 100 км от Парижа вниз по течению). К середине 1880-х годов, когда Сера писал свою картину "Купание в Аньере", проблема была уже почти решена, но никто, даже Рейд, не обратил внимания на то, что большинство импрессионистских пейзажей созданы в Аржантее, Шату, Понтуазе и Буживале, - потому что эти места отделяла от вонючего Аньера крутая излучина Сены.
Свет в конце туннеля появился лишь к лету 1880 года, когда люди, измученные отвратительными испарениями реки, подняли шум в прессе и потребовали прекратить сброс неочищенных отходов в Сену. Клоаку в Клиши закрыли в 1899 году. Последняя эпидемия холеры в 1892 году заставила принять закон (1894), обязывавший всех домовладельцев подсоединиться к городской канализации. Однако даже в 1904 году большинство зданий в Париже еще не имели отводных труб, и лишь к 1910 году 60% хозяев установят все необходимое, а в пригородах начнут использовать другое (английское) изобретение: септические емкости. Только накануне Первой мировой войны водоснабжение Парижа придет в соответствие с потребностями города, а единая канализационная система появится много позже. Но времена, когда Сена представляла собой "открытую канализационную трубу" (из речи в Парламенте в 1885 году), остались в прошлом - вместе с компаниями, заставлявшими людей оплачивать "их собственные экскременты, выдаваемые за питьевую воду" (отчет Медицинской академии, 1884 год).
Тут бы мне и закончить, но это было бы несправедливо по отношению к Рейду. Дело в том, что почти половина его книги посвящена не техническим проблемам, а людям, которые были призваны их решать: сначала золотарям, первым чистильщикам выгребных ям, людям буйным и непокорным, затем санитарным инженерам, отважным и преданным своему делу. Именно они - герои книги, и Рейд с увлечением описывает условия их тяжелой, опасной работы, их положительный образ в глазах общества, стойкость, солидарность, традиции взаимопомощи. В 1887 году был основан первый профсоюз муниципальных работников, все дела которого бесплатно, но умело вел один из рабочих, продолжавший трудиться в туннелях наравне с товарищами. Они добились зарплаты, обеспечивавшей достойный уровень жизни. В 1893 году профсоюз отвоевал полную оплату по бюллетеню, в 1888 - девятичасовой, в 1899 - восьмичасовой, а в 1936 году - шестичасовой рабочий день, на много лет опередив представителей других профессий. Для членов профсоюза была организована ссудная касса, им читались лекции, вдовам предоставлялась пенсия, а сирот и стариков отправляли жить на ферму, приобретенную на профсоюзные средства.
Сами же условия работы легче не становились: внезапные ливни по-прежнему вызывали в туннелях наводнения; по стенам ползали ядовитые насекомые, под ногами бегали крысы величиной с котенка, вокруг роились тучи мух. Легковоспламеняющийся мусор приводил к пожарам, взрывам, выбросам пара, рабочие страдали от ожогов и отравлений, среди них были весьма распространены легочные заболевания. И мало что с тех пор изменилось. "Наши деды, - писал один рабочий в 1977 году, - выполняли в точности ту же работу, что и мы сейчас". Вторая часть книги посвящена истории ремесла, она написана с уважением и любовью. Рейд воздвиг достойный памятник канализации и ее слугам.