Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
|
Son duel avait fait passer Duroy au nombre des chroniqueurs de tête de La Vie Française ; mais, comme il éprouvait une peine infinie à découvrir des idées, il prit la spécialité des déclamations sur la décadence des mœurs, sur l’abaissement des caractères, l’affaissement du patriotisme et l’anémie de l’honneur français. (Il avait trouvé le mot « anémie « dont il était fier.) Et quand Mme de Marelle, pleine de cet esprit gouailleur, sceptique et gobeur qu’on appelle l’esprit de Paris, se moquait de ses tirades qu’elle crevait d’une épigramme, il répondait en souriant : « Bah ! ça me fait une bonne réputation pour plus tard. » Il habitait maintenant rue de Constantinople, où il avait transporté sa malle, sa brosse, son rasoir et son savon, ce qui constituait son déménagement. Deux ou trois fois par semaine, la jeune femme arrivait avant qu’il fût levé, se déshabillait en une minute et se glissait dans le lit, toute frémissante du froid du dehors. Duroy, par contre, dînait tous les jeudis dans le ménage et faisait la cour au mari en lui parlant agriculture ; et comme il aimait lui-même les choses de la terre, ils s’intéressaient parfois tellement tous les deux à la causerie qu’ils oubliaient tout à fait leur femme sommeillant sur le canapé. Laurine aussi s’endormait, tantôt sur les genoux de son père, tantôt sur les genoux de Bel-Ami. Et quand le journaliste était parti, M. de Marelle ne manquait point de déclarer avec ce ton doctrinaire dont il disait les moindres choses : « Ce garçon est vraiment fort agréable. Il a l’esprit très cultivé. » Février touchait à sa fin. On commençait à sentir la violette dans les rues en passant le matin auprès des voitures traînées par les marchandes de fleurs. Duroy vivait sans un nuage dans son ciel. Or, une nuit, comme il rentrait, il trouva une lettre glissée sous sa porte. Il regarda le timbre et il vit « Cannes ». L’ayant ouverte, il lut : Cannes, villa Jolie. « Cher monsieur et ami, vous m’avez dit, n’est-ce pas, que je pouvais compter sur vous en tout ? Eh bien, j’ai à vous demander un cruel service, c’est de venir m’assister, de ne pas me laisser seule aux derniers moments de Charles qui va mourir. Il ne passera peut-être pas la semaine, bien qu’il se lève encore, mais le médecin m’a prévenue. « Je n’ai plus la force ni le courage de voir cette agonie jour et nuit. Et je songe avec terreur aux derniers moments qui approchent. Je ne puis demander une pareille chose qu’à vous, car mon mari n’a plus de famille. Vous étiez son camarade ; il vous a ouvert la porte du journal. Venez, je vous en supplie. Je n’ai personne à appeler. « Croyez-moi votre camarade toute dévouée. « MADELEINE FORESTIER. » Un singulier sentiment entra comme un souffle d’air au cœur de Georges, un sentiment de délivrance, d’espace qui s’ouvrait devant lui, et il murmura : « Certes, j’irai. Ce pauvre Charles ! Ce que c’est que de nous, tout de même ! » Le patron, à qui il communiqua la lettre de la jeune femme, donna en grognant son autorisation. Il répétait : « Mais revenez vite, vous nous êtes indispensable. » Georges Duroy partit pour Cannes le lendemain par le rapide de sept heures, après avoir prévenu le ménage de Marelle par un télégramme. Il arriva, le jour suivant, vers quatre heures du soir. Un commissionnaire le guida vers la villa Jolie, bâtie à mi-côte, dans cette forêt de sapins peuplée de maisons blanches, qui va du Cannet au golfe Juan. La maison était petite, basse, de style italien, au bord de la route qui monte en zigzag à travers les arbres, montrant à chaque détour d’admirables points de vue. Le domestique ouvrit la porte et s’écria : « Oh ! monsieur, madame vous attend avec bien de l’impatience. » Duroy demanda : « Comment va votre maître ? – Oh ! pas bien, monsieur. Il n’en a pas pour longtemps. » Le salon où le jeune homme entra était tendu de perse rose à dessins bleus. La fenêtre, large et haute, donnait sur la ville et sur la mer. Duroy murmurait : « Bigre, c’est chic ici comme maison de campagne. Où diable prennent-ils tout cet argent-là ? » Un bruit de robe le fit se retourner. Mme Forestier lui tendait les deux mains : « Comme vous êtes gentil, comme c’est gentil d’être venu ! » Et brusquement elle l’embrassa. Puis ils se regardèrent. Elle était un peu pâlie, un peu maigrie, mais toujours fraîche, et peut-être plus jolie encore avec son air plus délicat. Elle murmura : « Il est terrible, voyez-vous, il se sait perdu et il me tyrannise atrocement. Je lui ai annoncé votre arrivée. Mais où est votre malle ? » Duroy répondit : « Je l’ai laissée au chemin de fer, ne sachant pas dans quel hôtel vous me conseilleriez de descendre pour être près de vous. » Elle hésita, puis reprit : « Vous descendrez ici, dans la villa. Votre chambre est prête, du reste. Il peut mourir d’un moment à l’autre, et si cela arrivait la nuit, je serais seule. J’enverrai chercher votre bagage. » Il s’inclina : « Comme vous voudrez. – Maintenant, montons », dit-elle, Il la suivit. Elle ouvrit une porte au premier étage, et Duroy aperçut auprès d’une fenêtre, assis dans un fauteuil et enroulé dans des couvertures, livide sous la clarté rouge du soleil couchant, une espèce de cadavre qui le regardait. Il le reconnaissait à peine ; il devina plutôt que c’était son ami. On sentait dans cette chambre la fièvre, la tisane, l’éther, le goudron, cette odeur innommable et lourde des appartements où respire un poitrinaire. Forestier souleva sa main d’un geste pénible et lent. « Te voilà, dit-il, tu viens me voir mourir. Je te remercie. » Duroy affecta de rire : « Te voir mourir ! ce ne serait pas un spectacle amusant, et je ne choisirais point cette occasion-là pour visiter Cannes. Je viens te dire bonjour et me reposer un peu. » L’autre murmura : « Assieds-toi », et il baissa la tête comme enfoncé en des méditations désespérées. Il respirait d’une façon rapide, essoufflée, et parfois poussait une sorte de gémissement, comme s’il eût voulu rappeler aux autres combien il était malade. Voyant qu’il ne parlait point, sa femme vint s’appuyer à la fenêtre et elle dit en montrant l’horizon d’un coup de tête : « Regardez cela ! Est-ce beau ? » En face d’eux, la côte semée de villas descendait jusqu’à la ville qui était couchée le long du rivage en demi-cercle, avec sa tête à droite vers la jetée que dominait la vieille cité surmontée d’un vieux beffroi, et ses pieds à gauche à la pointe de la Croisette, en face des îles de Lérins. Elles avaient l’air, ces îles, de deux taches vertes, dans l’eau toute bleue. On eût dit qu’elles flottaient comme deux feuilles immenses, tant elles semblaient plates de là-haut. Et, tout au loin, fermant l’horizon de l’autre côté du golfe, au-dessus de la jetée et du beffroi, une longue suite de montagnes bleuâtres dessinait sur un ciel éclatant une ligne bizarre et charmante de sommets tantôt arrondis, tantôt crochus, tantôt pointus, et qui finissait par un grand mont en pyramide plongeant son pied dans la pleine mer. Mme Forestier l’indiqua : « C’est l’Estérel. » L’espace derrière les cimes sombres était rouge, d’un rouge sanglant et doré que l’œil ne pouvait soutenir. Duroy subissait malgré lui la majesté de cette fin du jour. Il murmura, ne trouvant point d’autre terme assez imagé pour exprimer son admiration : « Oh ! oui, c’est épatant, ça ! » Forestier releva la tête vers sa femme et demanda : « Donne-moi un peu d’air. » Elle répondit : « Prends garde, il est tard, le soleil se couche, tu vas encore attraper froid, et tu sais que ça ne te vaut rien dans ton état de santé. » Il fit de la main droite un geste fébrile et faible qui aurait voulu être un coup de poing et il murmura avec une grimace de colère, une grimace de mourant qui montrait la minceur des lèvres, la maigreur des joues et la saillie de tous les os : « Je te dis que j’étouffe. Qu’est-ce que ça te fait que je meure un jour plus tôt ou un jour plus tard, puisque je suis foutu… » Elle ouvrit toute grande la fenêtre. Le souffle qui entra les surprit tous les trois comme une caresse. C’était une brise molle, tiède, paisible, une brise de printemps nourrie déjà par les parfums des arbustes et des fleurs capiteuses qui poussent sur cette côte. On y distinguait un goût puissant de résine et l’âcre saveur des eucalyptus. Forestier la buvait d’une haleine courte et fiévreuse. Il crispa les ongles de ses mains sur les bras de son fauteuil, et dit d’une voix basse, sifflante, rageuse : « Ferme la fenêtre. Cela me fait mal. J’aimerais mieux crever dans une cave. » Et sa femme ferma la fenêtre lentement, puis elle regarda au loin, le front contre la vitre. Duroy, mal à l’aise, aurait voulu causer avec le malade, le rassurer. Mais il n’imaginait rien de propre à le réconforter. Il balbutia : « Alors ça ne va pas mieux depuis que tu es ici ? » L’autre haussa les épaules avec une impatience accablée : « Tu le vois bien. » Et il baissa de nouveau la tête. Duroy reprit : « Sacristi, il fait rudement bon ici, comparativement à Paris. Là-bas on est encore en plein hiver. Il neige, il grêle, il pleut, et il fait sombre à allumer les lampes dès trois heures de l’après-midi. » Forestier demanda : « Rien de nouveau au journal ? – Rien de nouveau. On a pris pour te remplacer le petit Lacrin qui sort du Voltaire ; mais il n’est pas mûr. Il est temps que tu reviennes ! » Le malade balbutia : « Moi ? J’irai faire de la chronique à six pieds sous terre maintenant. » L’idée fixe revenait comme un coup de cloche à propos de tout, reparaissait sans cesse dans chaque pensée, dans chaque phrase. Il y eut un long silence ; un silence douloureux et profond. L’ardeur du couchant se calmait lentement ; et les montagnes devenaient noires sur le ciel rouge qui s’assombrissait. Une ombre colorée, un commencement de nuit qui gardait des lueurs de brasier mourant, entrait dans la chambre, semblait teindre les meubles, les murs, les tentures, les coins avec des tons mêlés d’encre et de pourpre. La glace de la cheminée, reflétant l’horizon, avait l’air d’une plaque de sang. Mme Forestier ne remuait point, toujours debout, le dos à l’appartement, le visage contre le carreau. Et Forestier se mit à parler d’une voix saccadée, essoufflée, déchirante à entendre : « Combien est-ce que j’en verrai encore, de couchers de soleil ?… huit… dix… quinze ou vingt… peut-être trente, pas plus… Vous avez du temps, vous autres… moi, c’est fini… Et ça continuera… après moi, comme si j’étais là… » Il demeura muet quelques minutes, puis reprit : « Tout ce que je vois me rappelle que je ne le verrai plus dans quelques jours… C’est horrible… je ne verrai plus rien… rien de ce qui existe… les plus petits objets qu’on manie… les verres… les assiettes… les lits où l’on se repose si bien… les voitures. C’est bon de se promener en voiture, le soir… Comme j’aimais tout çà. » Il faisait avec les doigts de chaque main un mouvement nerveux et léger, comme s’il eût joué du piano sur les deux bras de son siège. Et chacun de ses silences était plus pénible que ses paroles, tant on sentait qu’il devait penser à d’épouvantables choses. Et Duroy tout à coup se rappela ce que lui disait Norbert de Varenne, quelques semaines auparavant : « Moi, maintenant, je vois la mort de si près que j’ai souvent envie d’étendre le bras pour la repousser… Je la découvre partout. Les petites bêtes écrasées sur les routes, les feuilles qui tombent, le poil blanc aperçu dans la barbe d’un ami, me ravagent le cœur et me crient : La voilà ! » Il n’avait pas compris, ce jour-là, maintenant il comprenait en regardant Forestier. Et une angoisse inconnue, atroce, entrait en lui, comme s’il eût senti tout près, sur ce fauteuil où haletait cet homme, la hideuse mort à portée de sa main. Il avait envie de se lever, de s’en aller, de se sauver, de retourner à Paris tout de suite ! Oh ! s’il avait su, il ne serait pas venu. La nuit maintenant s’était répandue dans la chambre comme un deuil hâtif qui serait tombé sur ce moribond. Seule la fenêtre restait visible encore, dessinant, dans son carré plus clair, la silhouette immobile de la jeune femme. Et Forestier demanda avec irritation : « Eh bien, on n’apporte pas la lampe aujourd’hui ? Voilà ce qu’on appelle soigner un malade. » L’ombre du corps qui se découpait sur les carreaux disparut, et on entendit tinter un timbre électrique dans la maison sonore. Un domestique entra bientôt qui posa une lampe sur la cheminée. Mme Forestier dit à son mari : « Veux-tu te coucher, ou descendras-tu pour dîner ? » Il murmura : « Je descendrai. » Et l’attente du repas les fit demeurer encore près d’une heure immobiles, tous les trois, prononçant seulement parfois un mot, un mot quelconque, inutile, banal, comme s’il y eût du danger, un danger mystérieux, à laisser durer trop longtemps ce silence, à laisser se figer l’air muet de cette chambre, de cette chambre où rôdait la mort. Enfin le dîner fut annoncé. Il sembla long à Duroy, interminable. Ils ne parlaient pas, ils mangeaient sans bruit, puis émiettaient du pain du bout des doigts. Et le domestique faisait le service, marchait, allait et venait sans qu’on entendit ses pieds, car le bruit des semelles irritant Charles, l’homme était chaussé de savates. Seul le tic-tac dur d’une horloge de bois troublait le calme des murs de son mouvement mécanique et régulier. Dès qu’on eut fini de manger, Duroy, sous prétexte de fatigue, se retira dans sa chambre, et, accoudé à sa fenêtre, il regardait la pleine lune au milieu du ciel, comme un globe de lampe énorme, jeter sur les murs blancs des villas sa clarté sèche et voilée, et semer sur la mer une sorte d’écaille de lumière mouvante et douce. Et il cherchait une raison pour s’en aller bien vite, inventant des ruses, des télégrammes qu’il allait recevoir, un appel de M. Walter. Mais ses résolutions de fuite lui parurent plus difficiles à réaliser, en s’éveillant le lendemain. Mme Forestier ne se laisserait point prendre à ses adresses, et il perdrait par sa couardise tout le bénéfice de son dévouement. Il se dit : « Bah ! c’est embêtant ; eh bien, tant pis, il y a des passes désagréables dans la vie ; et puis, ça ne sera peut-être pas long. » Il faisait un temps bleu, de ce bleu du Midi qui vous emplit le cœur de joie ; et Duroy descendit jusqu’à la mer, trouvant qu’il serait assez tôt de voir Forestier dans la journée. Quand il rentra pour déjeuner, le domestique lui dit : « Monsieur a déjà demandé monsieur deux ou trois fois. Si monsieur veut monter chez monsieur. » Il monta. Forestier semblait dormir dans un fauteuil. Sa femme lisait, allongée sur le canapé. Le malade releva la tête. Duroy demanda : « Eh bien, comment vas-tu ? Tu m’as l’air gaillard ce matin. » L’autre murmura : « Oui, ça va mieux, j’ai repris des forces. Déjeune bien vite avec Madeleine, parce que nous allons faire un tour en voiture. » La jeune femme, dès qu’elle fut seule avec Duroy, lui dit : « Voilà ! aujourd’hui il se croit sauvé. Il fait des projets depuis le matin. Nous allons tout à l’heure au golfe Juan acheter des faïences pour notre appartement de Paris. Il veut sortir à toute force, mais j’ai horriblement peur d’un accident. Il ne pourra pas supporter les secousses de la route. » Quand le landau fut arrivé, Forestier descendit l’escalier pas à pas, soutenu par son domestique. Mais dès qu’il aperçut la voiture, il voulut qu’on la découvrît. Sa femme résistait : « Tu vas prendre froid. C’est de la folie. » Il s’obstina : « Non, je vais beaucoup mieux. Je le sens bien. » On passa d’abord dans ces chemins ombreux qui vont toujours entre deux jardins et qui font de Cannes une sorte de parc anglais, puis on gagna la route d’Antibes, le long de la mer. Forestier expliquait le pays. Il avait indiqué d’abord la villa du comte de Paris. Il en nommait d’autres. Il était gai, d’une gaieté voulue, factice et débile de condamné. Il levait le doigt, n’ayant point la force de tendre le bras. « Tiens, voici l’île Sainte-Marguerite et le château dont Bazaine s’est évadé. Nous en a-t-on donné à garder avec cette affaire-là ! » Puis il eut des souvenirs de régiment ; il nomma des officiers qui leur rappelaient des histoires. Mais, tout à coup, la route ayant tourné, on découvrit le golfe Juan tout entier avec son village blanc dans le fond et la pointe d’Antibes à l’autre bout. Et Forestier, saisi soudain d’une joie enfantine, balbutia : « Ah ! l’escadre, tu vas voir l’escadre ! » Au milieu de la vaste baie, on apercevait, en effet, une demi-douzaine de gros navires qui ressemblaient à des rochers couverts de ramures. Ils étaient bizarres, difformes, énormes, avec des excroissances, des tours, des éperons s’enfonçant dans l’eau comme pour aller prendre racine sous la mer. On ne comprenait pas que cela pût se déplacer, remuer, tant ils semblaient lourds et attachés au fond. Une batterie flottante, ronde, haute, en forme d’observatoire, ressemblait à ces phares qu’on bâtit sur des. écueils. Et un grand trois-mâts passait auprès d’eux pour gagner le large, toutes ses voiles déployées, blanches et joyeuses. Il était gracieux et joli auprès des monstres de guerre, des monstres de fer, des vilains monstres accroupis sur l’eau. Forestier s’efforçait de les reconnaître. Il nommait : « Le Colbert, Le Suffren, L’Amiral-Duperré, Le Redoutable, La Dévastation », puis il reprenait : « Non, je me trompe, c’est celui-là La Dévastation. » Ils arrivèrent devant une sorte de grand pavillon où on lisait : « Faïences d’art du golfe Juan », et la voiture ayant tourné autour d’un gazon s’arrêta devant la porte. Forestier voulait acheter deux vases pour les poser sur sa bibliothèque. Comme il ne pouvait guère descendre de voiture, on lui apportait les modèles l’un après l’autre. Il fut longtemps à choisir, consultant sa femme et Duroy : « Tu sais, c’est pour le meuble au fond de mon cabinet. De mon fauteuil, j’ai cela sous les yeux tout le temps. Je tiens à une forme ancienne, à une forme grecque. » Il examinait les échantillons, s’en faisait apporter d’autres, reprenait les premiers. Enfin, il se décida ; et ayant payé, il exigea que l’expédition fût faite tout de suite. « Je retourne à Paris dans quelques jours », disait-il. Ils revinrent, mais, le long du golfe, un courant d’air froid les frappa soudain glissé dans le pli d’un vallon, et le malade se mit à tousser. Ce ne fut rien d’abord, une petite crise ; mais elle grandit, devint une quinte ininterrompue, puis une sorte de hoquet, un râle. Forestier suffoquait, et chaque fois qu’il voulait respirer la toux lui déchirait la gorge, sortie du fond de sa poitrine. Rien ne la calmait, rien ne l’apaisait. Il fallut le porter du landau dans sa chambre, et Duroy, qui lui tenait les jambes, sentait les secousses de ses pieds, à chaque convulsion de ses poumons. La chaleur du lit n’arrêta point l’accès qui dura jusqu’à minuit ; puis les narcotiques, enfin, engourdirent les spasmes mortels de la toux. Et le malade demeura jusqu’au jour, assis dans son lit, les yeux ouverts. Les premières paroles qu’il prononça furent pour demander le barbier, car il tenait à être rasé chaque matin. Il se leva pour cette opération de toilette ; mais il fallut le recoucher aussitôt, et il se mit à respirer d’une façon si courte, si dure, si pénible, que Mme Forestier, épouvantée, fit réveiller Duroy, qui venait de se coucher, pour le prier d’aller chercher le médecin. Il ramena presque immédiatement le docteur Gavaut qui prescrivit un breuvage et donna quelques conseils ; mais comme le journaliste le reconduisait pour lui demander son avis : « C’est l’agonie, dit-il. Il sera mort demain matin. Prévenez cette pauvre jeune femme et envoyez chercher un prêtre. Moi, je n’ai plus rien à faire. Je me tiens cependant entièrement à votre disposition. » Duroy fit appeler Mme Forestier : « Il va mourir. Le docteur conseille d’envoyer chercher un prêtre. Que voulez-vous faire ? » Elle hésita longtemps, puis, d’une voix lente, ayant tout calculé : « Oui, ça vaut mieux… sous bien des rapports… Je vais le préparer, lui dire que le curé désire le voir… Je ne sais quoi, enfin. Vous seriez bien gentil, vous, d’aller m’en chercher un, un curé, et de le choisir. Prenez-en un qui ne nous fasse pas trop de simagrées. Tâchez qu’il se contente de la confession, et nous tienne quittes du reste. » Le jeune homme ramena un vieil ecclésiastique complaisant qui se prêtait à la situation. Dès qu’il fut entré chez l’agonisant, Mme Forestier sortit, et s’assit, avec Duroy, dans la pièce voisine. « Ça l’a bouleversé, dit-elle. Quand j’ai parlé d’un prêtre, sa figure a pris une expression épouvantable comme… comme s’il avait senti… senti… un souffle… vous savez… Il a compris que c’était fini, enfin, et qu’il fallait compter les heures… » Elle était fort pâle. Elle reprit : « Je n’oublierai jamais l’expression de son visage. Certes, il a vu la mort à ce moment-là. Il l’a vue… » Ils entendaient le prêtre, qui parlait un peu haut, étant un peu sourd, et qui disait : « Mais non, mais non, vous n’êtes pas si bas que ça. Vous êtes malade, mais nullement en danger. Et la preuve c’est que je viens en ami, en voisin. » Ils ne distinguèrent pas ce que répondit Forestier. Le vieillard reprit : « Non, je ne vous ferai pas communier. Nous causerons de ça quand vous irez bien. Si vous voulez profiter de ma visite pour vous confesser par exemple, je ne demande pas mieux. Je suis un pasteur, moi, je saisis toutes les occasions pour ramener mes brebis. » Un long silence suivit. Forestier devait parler de sa voix haletante et sans timbre. Puis tout d’un coup, le prêtre prononça, d’un ton différent, d’un ton d’officiant à l’autel : « La miséricorde de Dieu est infinie, récitez le Confiteor, mon enfant. – Vous l’avez peut-être oublié, je vais vous aider. – Répétez avec moi : Confiteor Deo omnipotenti… Beatae Mariae semper virgini… » Il s’arrêtait de temps en temps pour permettre au moribond de le rattraper. Puis il dit : « Maintenant, confessez-vous… » La jeune femme et Duroy ne remuaient plus, saisis par un trouble singulier, émus d’une attente anxieuse. Le malade avait murmuré quelque chose. Le prêtre répéta : « Vous avez eu des complaisances coupables… de quelle nature, mon enfant ? » La jeune femme se leva, et dit simplement : « Descendons un peu au jardin. Il ne faut pas écouter ses secrets. » Et ils allèrent s’asseoir sur un banc, devant la porte, au-dessous d’un rosier fleuri, et derrière une corbeille d’œillets qui répandait dans l’air pur son parfum puissant et doux. Duroy après quelques minutes de silence, demanda : « Est-ce que vous tarderez beaucoup à rentrer à Paris ? » Elle répondit : « Oh ! non. Dès que tout sera fini je reviendrai. – Dans une dizaine de jours ? – Oui, au plus. » Il reprit : « Il n’a donc aucun parent ? – Aucun, sauf des cousins. Son père et sa mère sont morts comme il était tout jeune. » Ils regardaient tous deux un papillon cueillant sa vie sur les œillets, allant de l’un à l’autre avec une rapide palpitation des ailes qui continuaient à battre lentement quand il s’était posé sur la fleur. Et ils restèrent longtemps silencieux. Le domestique vint les prévenir que « M. le curé avait fini ». Et ils remontèrent ensemble. Forestier semblait avoir encore maigri depuis la veille. Le prêtre lui tenait la main. « Au revoir, mon enfant, je reviendrai demain matin. » Et il s’en alla. Dès qu’il fut sorti, le moribond, qui haletait, essaya de soulever ses deux mains vers sa femme et il bégaya : « Sauve-moi… sauve-moi… ma chérie… je ne veux pas mourir… je ne veux pas mourir… Oh ! sauvez-moi… Dites ce qu’il faut faire, allez chercher le médecin… Je prendrai ce qu’on voudra… Je ne veux pas… Je ne veux pas… » Il pleurait. De grosses larmes coulaient de ses yeux sur ses joues décharnées ; et les coins maigres de sa bouche se plissaient comme ceux des petits enfants qui ont du chagrin. Alors ses mains retombées sur le lit commencèrent un mouvement continu, lent et régulier, comme pour recueillir quelque chose sur les draps. Sa femme qui se mettait à pleurer aussi balbutiait : « Mais non, ce n’est rien. C’est une crise, demain tu iras mieux, tu t’es fatigué hier avec cette promenade. » L’haleine de Forestier était plus rapide que celle d’un chien qui vient de courir, si pressée qu’on ne la pouvait point compter, et si faible qu’on l’entendait à peine. Il répétait toujours : « Je ne veux pas mourir !… Oh ! mon Dieu… mon Dieu… mon Dieu… qu’est-ce qui va m’arriver ? Je ne verrai plus rien… plus rien… jamais… Oh ! mon Dieu ! » Il regardait devant lui quelque chose d’invisible pour les autres et de hideux, dont ses yeux fixes reflétaient l’épouvante. Ses deux mains continuaient ensemble leur geste horrible et fatigant. Soudain il tressaillit d’un frisson brusque qu’on vit courir d’un bout à l’autre de son corps et il balbutia : « Le cimetière… moi… mon Dieu !… » Et il ne parla plus. Il restait immobile, hagard et haletant. Le temps passait ; midi sonna à l’horloge d’un couvent voisin. Duroy sortit de la chambre pour aller manger un peu. Il revint une heure plus tard. Mme Forestier refusa de rien prendre. Le malade n’avait point bougé. Il traînait toujours ses doigts maigres sur le drap comme pour le ramener vers sa face. La jeune femme était assise dans un fauteuil, au pied du lit. Duroy en prit un autre à côté d’elle, et ils attendirent en silence. Une garde était venue, envoyée par le médecin ; elle sommeillait près de la fenêtre. Duroy lui-même commençait à s’assoupir quand il eut la sensation que quelque chose survenait. Il ouvrit les yeux juste à temps pour voir Forestier fermer les siens comme deux lumières qui s’éteignent. Un petit hoquet agita la gorge du mourant, et deux filets de sang apparurent aux coins de sa bouche, puis coulèrent sur sa chemise. Ses mains cessèrent leur hideuse promenade. Il avait fini de respirer. Sa femme comprit, et, poussant une sorte de cri, elle s’abattit sur les genoux en sanglotant dans le drap. Georges, surpris et effaré, fit machinalement le signe de la croix. La garde, s’étant réveillée, s’approcha du lit : « Ça y est », dit-elle. Et Duroy qui reprenait son sang-froid murmura, avec un soupir de délivrance : « Ça a été moins long que je n’aurais cru. » Lorsque fut dissipé le premier étonnement, après les premières larmes versées, on s’occupa de tous les soins et de toutes les démarches que réclame un mort. Duroy courut jusqu’à la nuit. Il avait grand-faim en rentrant. Mme Forestier mangea quelque peu, puis ils s’installèrent tous deux dans la chambre funèbre pour veiller le corps. Deux bougies brûlaient sur la table de nuit à côté d’une assiette où trempait une branche de mimosa dans un peu d’eau, car on n’avait point trouvé le rameau de buis nécessaire. Ils étaient seuls, le jeune homme et la jeune femme, auprès de lui, qui n’était plus. Ils demeuraient sans parler, pensant et le regardant. Mais Georges, que l’ombre inquiétait auprès de ce cadavre, le contemplait obstinément. Son œil et son esprit attirés, fascinés, par ce visage décharné que la lumière vacillante faisait paraître encore plus creux, restaient fixes sur lui. C’était là son ami, Charles Forestier, qui lui parlait hier encore ! Quelle chose étrange et épouvantable que cette fin complète d’un être ! Oh ! il se les rappelait maintenant les paroles de Norbert de Varenne hanté par la peur de la mort. – « Jamais un être ne revient. » Il en naîtrait des millions et des milliards, à peu près pareils, avec des yeux, un nez, une bouche, un crâne, et dedans une pensée, sans que jamais celui-ci reparût, qui était couché dans ce lit. Pendant quelques années il avait vécu, mangé, ri, aimé, espéré, comme tout le monde. Et c’était fini, pour lui, fini pour toujours. Une vie ! quelques jours, et puis plus rien ! On naît, on grandit, on est heureux, on attend, puis on meurt. Adieu ! homme ou femme, tu ne reviendras point sur la terre ! Et pourtant chacun porte en soi le désir fiévreux et irréalisable de l’éternité, chacun est une sorte d’univers dans l’univers, et chacun s’anéantit bientôt complètement dans le fumier des germes nouveaux. Les plantes, les bêtes, les hommes, les étoiles, les mondes, tout s’anime, puis meurt pour se transformer. Et jamais un être ne revient, insecte, homme ou planète ! Une terreur confuse, immense, écrasante, pesait sur l’âme de Duroy, la terreur de ce néant illimité, inévitable, détruisant indéfiniment toutes les existences si rapides et si misérables. Il courbait déjà le front sous sa menace. Il pensait aux mouches qui vivent quelques heures, aux bêtes qui vivent quelques jours, aux hommes qui vivent quelques ans, aux terres qui vivent quelques siècles. Quelle différence donc entre les uns et les autres ? Quelques aurores de plus, voilà tout. Il détourna les yeux pour ne plus regarder le cadavre. Mme Forestier, la tête baissée, semblait songer aussi à des choses douloureuses. Ses cheveux blonds étaient si jolis sur sa figure triste, qu’une sensation douce comme le toucher d’une espérance passa dans le cœur du jeune homme. Pourquoi se désoler quand il avait encore tant d’années devant lui ? Et il se mit à la contempler. Elle ne le voyait point, perdue dans sa méditation. Il se disait : « Voilà pourtant la seule chose de la vie : l’amour ! tenir dans ses bras une femme aimée ! Là est la limite du bonheur humain. » Quelle chance il avait eue, ce mort, de rencontrer cette compagne intelligente et charmante. Comment s’étaient-ils connus ? Comment avait-elle consenti, elle, à épouser ce garçon médiocre et pauvre ? Comment avait-elle fini par en faire quelqu’un ? Alors il songea à tous les mystères cachés dans les existences. Il se rappela ce qu’on chuchotait du comte de Vaudrec qui l’avait dotée et mariée, disait-on. Qu’allait-elle faire maintenant ? Qui épouserait-elle ? Un député, comme le pensait Mme de Marelle, ou quelque gaillard d’avenir, un Forestier supérieur ? Avait-elle des projets, des plans, des idées arrêtées ? Comme il eût désiré savoir cela ! Mais pourquoi ce souci de ce qu’elle ferait ? Il se le demanda, et s’aperçut que son inquiétude venait d’une de ces arrière-pensées confuses, secrètes, qu’on se cache à soi-même et qu’on ne découvre qu’en allant fouiller au fond de soi. Oui, pourquoi n’essaierait-il pas lui-même cette conquête ? Comme il serait fort avec elle, et redoutable ! Comme il pourrait aller vite et loin, et sûrement ! Et pourquoi ne réussirait-il pas ? Il sentait bien qu’il lui plaisait, qu’elle avait pour lui plus que de la sympathie, une de ces affections qui naissent entre deux natures semblables et qui tiennent autant d’une séduction réciproque que d’une sorte de complicité muette. Elle le savait intelligent, résolu, tenace ; elle pouvait avoir confiance en lui. Ne l’avait-elle pas fait venir en cette circonstance si grave ? Et pourquoi l’avait-elle appelé ? Ne devait-il pas voir là une sorte de choix, une sorte d’aveu, une sorte de désignation ? Si elle avait pensé à lui, juste à ce moment où elle allait devenir veuve, c’est que, peut-être, elle avait songé à celui qui deviendrait de nouveau son compagnon, son allié ? Et une envie impatiente le saisit de savoir, de l’interroger, de connaître ses intentions. Il devait repartir le surlendemain, ne pouvant demeurer seul avec cette jeune femme dans cette maison. Donc il fallait se hâter, il fallait, avant de retourner à Paris, surprendre avec adresse, avec délicatesse, ses projets, et ne pas la laisser revenir, céder aux sollicitations d’un autre peut-être, et s’engager sans retour. Le silence de la chambre était profond ; on n’entendait que le balancier de la pendule qui battait sur la cheminée son tic-tac métallique et régulier. Il murmura : « Vous devez être bien fatiguée ? » Elle répondit : « Oui, mais je suis surtout accablée. » Le bruit de leur voix les étonna, sonnant étrangement dans cet appartement sinistre. Et ils regardèrent soudain le visage du mort, comme s’ils se fussent attendus à le voir remuer, à l’entendre leur parler, ainsi qu’il faisait, quelques heures plus tôt. Duroy reprit : « Oh ! c’est un gros coup pour vous, et un changement si complet dans votre vie, un vrai bouleversement du cœur et de l’existence entière. » Elle soupira longuement sans répondre. Il continua : « C’est si triste pour une jeune femme de se trouver seule comme vous allez l’être. » Puis il se tut. Elle ne dit rien. Il balbutia : « Dans tous les cas, vous savez le pacte conclu entre nous. Vous pouvez disposer de moi comme vous voudrez. Je vous appartiens. » Elle lui tendit la main en jetant sur lui un de ces regards mélancoliques et doux qui remuent en nous jusqu’aux moelles des os. « Merci, vous êtes bon, excellent. Si j’osais et si je pouvais quelque chose pour vous, je dirais aussi : Comptez sur moi. » Il avait pris la main offerte et il la gardait, la serrant, avec une envie ardente de la baiser. Il s’y décida enfin, et l’approchant lentement de sa bouche, il tint longtemps la peau fine, un peu chaude, fiévreuse et parfumée contre ses lèvres. Puis quand il sentit que cette caresse d’ami allait devenir trop prolongée, il sut laisser retomber la petite main. Elle s’en revint mollement sur le genou de la jeune femme qui prononça gravement : « Oui, je vais être bien seule, mais je m’efforcerai d’être courageuse. » Il ne savait comment lui laisser comprendre qu’il serait heureux, bien heureux, de l’avoir pour femme à son tour. Certes il ne pouvait pas le lui dire, à cette heure, en ce lieu, devant ce corps ; cependant il pouvait, lui semblait-il, trouver une de ces phrases ambiguës, convenables et compliquées, qui ont des sens cachés sous les mots, et qui expriment tout ce qu’on veut par leurs réticences calculées. Mais le cadavre le gênait, le cadavre rigide, étendu devant eux, et qu’il sentait entre eux. Depuis quelque temps d’ailleurs il croyait saisir dans l’air enfermé de la pièce une odeur suspecte, une haleine pourrie, venue de cette poitrine décomposée, le premier souffle de charogne que les pauvres morts couchés en leur lit jettent aux parents qui les veillent, souffle horrible dont ils emplissent bientôt la boîte creuse de leur cercueil. Duroy demanda : « Ne pourrait-on ouvrir un peu la fenêtre ? Il me semble que l’air est corrompu. » Elle répondit : « Mais oui. Je venais aussi de m’en apercevoir. » Il alla vers la fenêtre et l’ouvrit. Toute la fraîcheur parfumée de la nuit entra, troublant la flamme des deux bougies allumées auprès du lit. La lune répandait, comme l’autre soir, sa lumière abondante et calme sur les murs blancs des villas et sur la grande nappe luisante de la mer. Duroy, respirant à pleins poumons, se sentit brusquement assailli d’espérances, comme soulevé par l’approche frémissante du bonheur. Il se retourna. « Venez donc prendre un peu le frais, dit-il, il fait un temps admirable. » Elle s’en vint tranquillement et s’accouda près de lui. Alors il murmura, à voix basse : « Écoutez-moi, et comprenez bien ce que je veux vous dire. Ne vous indignez pas, surtout, de ce que je vous parle d’une pareille chose en un semblable moment, mais je vous quitterai après-demain, et quand vous reviendrez à Paris il sera peut-être trop tard. Voilà… Je ne suis qu’un pauvre diable sans fortune et dont la position est à faire, vous le savez. Mais j’ai de la volonté, quelque intelligence à ce que je crois, et je suis en route, en bonne route. Avec un homme arrivé on sait ce qu’on prend ; avec un homme qui commence on ne sait pas où il ira. Tant pis, ou tant mieux. Enfin je vous ai dit un jour, chez vous, que mon rêve le plus cher aurait été d’épouser une femme comme vous. Je vous répète aujourd’hui ce désir. Ne me répondez pas. Laissez-moi continuer. Ce n’est point une demande que je vous adresse. Le lieu et l’instant la rendraient odieuse. Je tiens seulement à ne point vous laisser ignorer que vous pouvez me rendre heureux d’un mot, que vous pouvez faire de moi soit un ami fraternel, soit même un mari, à votre gré, que mon cœur et ma personne sont à vous. Je ne veux pas que vous me répondiez maintenant ; je ne veux plus que nous parlions de cela, ici. Quand nous nous reverrons, à Paris, vous me ferez comprendre ce que vous aurez résolu. Jusque-là plus un mot, n’est-ce pas ? » Il avait débité cela sans la regarder, comme s’il eût semé ses paroles dans la nuit devant lui. Et elle semblait n’avoir point entendu, tant elle était demeurée immobile, regardant aussi devant elle, d’un œil fixe et vague, le grand paysage pâle éclairé par la lune. Ils demeurèrent longtemps côte à côte, coude contre coude, silencieux et méditant. Puis elle murmura : « Il fait un peu froid », et, s’étant retournée, elle revint vers le lit. Il la suivit. Lorsqu’il s’approcha, il reconnut que vraiment Forestier commençait à sentir ; et il éloigna son fauteuil, car il n’aurait pu supporter longtemps cette odeur de pourriture. Il dit : « Il faudra le mettre en bière dès le matin. » Elle répondit : « Oui, oui, c’est entendu ; le menuisier viendra vers huit heures. » Et Duroy ayant soupiré : « Pauvre garçon ! » elle poussa à son tour un long soupir de résignation navrée. Ils le regardaient moins souvent, accoutumés déjà à l’idée de cette mort, commençant à consentir mentalement à cette disparition qui, tout à l’heure encore, les révoltait et les indignait, eux qui étaient mortels aussi. Ils ne parlaient plus, continuant à veiller d’une façon convenable, sans dormir. Mais, vers minuit, Duroy s’assoupit le premier. Quand il se réveilla, il vit que Mme Forestier sommeillait également, et ayant pris une posture plus commode, il ferma de nouveau les yeux en grommelant : « Sacristi ! on est mieux dans ses draps, tout de même. » Un bruit soudain le fit tressauter. La garde entrait. Il faisait grand jour. La jeune femme, sur le fauteuil en face, semblait aussi surprise que lui. Elle était un peu pâle, mais toujours jolie, fraîche, gentille, malgré cette nuit passée sur un siège. Alors, ayant regardé le cadavre, Duroy tressaillit et s’écria : « Oh ! sa barbe ! » Elle avait poussé, cette barbe, en quelques heures, sur cette chair qui se décomposait, comme elle poussait en quelques jours sur la face d’un vivant. Et ils demeuraient effarés par cette vie qui continuait sur ce mort, comme devant un prodige affreux, devant une menace surnaturelle de résurrection, devant une des choses anormales, effrayantes qui bouleversent et confondent l’intelligence. Ils allèrent ensuite tous les deux se reposer jusqu’à onze heures. Puis ils mirent Charles au cercueil, et ils se sentirent aussitôt allégés, rassérénés. Ils s’assirent en face l’un de l’autre pour déjeuner avec une envie éveillée de parler de choses consolantes, plus gaies, de rentrer dans la vie, puisqu’ils en avaient fini avec la mort. Par la fenêtre, grande ouverte, la douce chaleur du printemps entrait, apportant le souffle parfumé de la corbeille d’œillets fleurie devant la porte. Mme Forestier proposa à Duroy de faire un tour dans le jardin, et ils se mirent à marcher doucement autour du petit gazon en respirant avec délices l’air tiède plein de l’odeur des sapins et des eucalyptus. Et tout à coup, elle lui parla, sans tourner la tête vers lui, comme il avait fait pendant la nuit, là-haut. Elle prononçait les mots lentement, d’une voix basse et sérieuse : « Écoutez, mon cher ami, j’ai bien réfléchi… déjà… à ce que vous m’avez proposé, et je ne veux pas vous laisser partir sans vous répondre un mot. Je ne vous dirai, d’ailleurs, ni oui ni non. Nous attendrons, nous verrons, nous nous connaîtrons mieux. Réfléchissez beaucoup de votre côté. N’obéissez pas à un entraînement trop facile. Mais, si je vous parle de cela, avant même que ce pauvre Charles soit descendu dans sa tombe, c’est qu’il importe, après ce que vous m’avez dit, que vous sachiez bien qui je suis, afin de ne pas nourrir plus longtemps la pensée que vous m’avez exprimée, si vous n’êtes pas d’un… d’un… caractère à me comprendre et à me supporter. « Comprenez-moi bien. Le mariage pour moi n’est pas une chaîne, mais une association. J’entends être libre, tout à fait libre de mes actes, de mes démarches, de mes sorties, toujours. Je ne pourrais tolérer ni contrôle, ni jalousie, ni discussion sur ma conduite. Je m’engagerais, bien entendu, à ne jamais compromettre le nom de l’homme que j’aurais épousé, à ne jamais le rendre odieux ou ridicule. Mais il faudrait aussi que cet homme s’engageât à voir en moi une égale, une alliée, et non pas une inférieure ni une épouse obéissante et soumise. Mes idées, je le sais, ne sont pas celles de tout le monde, mais je n’en changerai point. Voilà. « J’ajoute aussi : Ne me répondez pas, ce serait inutile et inconvenant. Nous nous reverrons et nous reparlerons peut-être de tout cela, plus tard. « Maintenant, allez faire un tour. Moi je retourne près de lui. À ce soir. » Il lui baisa longuement la main et s’en alla sans prononcer un mot. Le soir, ils ne se virent qu’à l’heure du dîner. Puis ils montèrent à leurs chambres, étant tous deux brisés de fatigue. Charles Forestier fut enterré le lendemain, sans aucune pompe, dans le cimetière de Cannes. Et Georges Duroy voulut prendre le rapide de Paris qui passe à une heure et demie. Mme Forestier l’avait conduit à la gare. Ils se promenaient tranquillement sur le quai, en attendant l’heure du départ, et parlaient de choses indifférentes. Le train arriva, très court, un vrai rapide, n’ayant que cinq wagons. Le journaliste choisit sa place, puis redescendit pour causer encore quelques instants avec elle, saisi soudain d’une tristesse, d’un chagrin, d’un regret violent de la quitter, comme s’il allait la perdre pour toujours. Un employé criait : « Marseille, Lyon, Paris, en voiture ! » Duroy monta, puis s’accouda à la portière pour lui dire encore quelques mots. La locomotive siffla et le convoi doucement se mit en marche. Le jeune homme, penché hors du wagon, regardait la jeune femme immobile sur le quai et dont le regard le suivait. Et soudain, comme il allait la perdre de vue, il prit avec ses deux mains un baiser sur sa bouche pour le jeter vers elle. Elle le lui renvoya d’un geste plus discret, hésitant, ébauché seulement. |
Дуэль выдвинула Дюруа в разряд присяжных фельетонистов "Французской жизни". Но так как ему стоило бесконечных усилий находить новые темы, то он специализировался на трескучих фразах о падении нравов, о всеобщем измельчании, об ослаблении патриотического чувства и об анемии нацио- нальной гордости у французов. (Он сам придумал это выражение - "Анемия национальной гордости", и был им очень доволен). И когда г-жа де Марель, отличавшаяся скептическим, насмешливым и яз- вительным, так называемым парижским складом ума, надеваясь над его тира- дами, уничтожала их одной какой-нибудь меткой остротой, он говорил ей с улыбкой: - Ничего! Мне это пригодится в будущем. Жил он теперь на Константинопольской; он перенес сюда свой чемодан, щетку, бритву и мыло, в этом и заключался весь его переезд. Каждые два-три дня, пока он еще лежал в постели, к нему забегала г-жа де Ма- рель; не успев согреться, она быстро раздевалась, чтобы сейчас же юрк- нуть к нему под одеяло, и долго еще не могла унять дрожи. По четвергам Дюруа обедал у нее и, чтобы доставить мужу удовольствие, толковал с ним о сельском хозяйстве. Но он и сам любил деревню, и оба иной раз так увлекались беседой, что забывали про свою даму, дремавшую на диване. Лорина тоже засыпала, то на коленях у отца, то на коленях у Милого друга. По уходе журналиста г-н де Марель неукоснительно замечал тем настави- тельным тоном, каким он говорил о самых обыкновенных вещах: - Очень милый молодой человек. И умственно очень развит. Был конец февраля. По утрам на улицах возле тележек с цветами уже чувствовался запах фиалок. Дюруа наслаждался безоблачным счастьем. И вот однажды вечером, вернувшись домой, он обнаружил под дверью письмо. На штемпеле стояло: "Канн". Распечатав конверт, он прочел: "Канн, вилла "Красавица" Дорогой друг, помните, вы мне сказали, что я могу во всем положиться на вас? Так вот, я вынуждена просить вас принести себя в жертву приез- жайте, не оставляйте меня одну с умирающим Шарлем в эти последние его мгновенья. Хотя он еще ходит по комнате, но доктор меня предупредил, что, может быть, он не проживет и недели. У меня не хватает ни сил, ни мужества день и ночь смотреть на эту агонию. И я с ужасом думаю о приближающихся последних минутах. Родных у моего мужа нет; кроме вас, мне не к кому обратиться. Вы его товарищ; он открыл вам двери редакции. Приезжайте, умоляю вас. Мне некого больше позвать. Ваш преданный друг, Мадлена Форестье" Какое то странное чувство точно ветром овеяло душу Дюруа это было чувство освобождения, ощущение открывающегося перед ним простора. - Конечно, поеду, - прошептал он. - Бедный Шарль! Вот она, жизнь че- ловеческая! Письмо г-жи Форестье он показал патрону, - тот поворчал, но в конце концов согласился. - Только возвращайтесь скорей, вы нам необходимы, - несколько раз повторил Вальтер. На другой день, послав супругам Марель телеграмму, Жорж Дюруа скорым семичасовым выехал в Канн. Приехал он туда почти через сутки, около четырех часов вечера. Посыльный проводил его на виллу "Красавица", выстроенную на склоне горы, в усеянном белыми домиками сосновом лесу, что тянется от Канн до залива Жуан. Форестье снимали низенький маленький домик в итальянском стиле; он стоял у самой дороги, извивавшейся меж деревьев и на каждом своем пово- роте открывавшей глазам чудесные виды. Дверь отворил слуга. - А-а, пожалуйте, сударь! - воскликнул он. - Госпожа Форестье ждет вас с нетерпением. - Как себя чувствует господин Форестье? - спросил Дюруа. - Да неважно, сударь! Ему недолго осталось жить. Гостиная, куда вошел Дюруа, была обита розовым ситцем с голубыми раз- водами. Из большого широкого окна видны были город и море. - Ого, шикарная дача! - пробормотал Дюруа. - Где же они, черт возьми, берут столько денег? Шелест платья заставил его обернуться. Госпожа Форестье протягивала ему руки: - Как хорошо вы сделали, что приехали! Как это хорошо! Неожиданно для Дюруа она обняла его. Затем они посмотрели друг на друга. Она немного осунулась, побледнела, но все так же молодо выглядела, - пожалуй, она даже похорошела, стала изящнее. - Понимаете, он в ужасном состоянии, - шепотом заговорила она, - он знает, что дни его сочтены, и мучает меня невыносимо. Я ему сказала, что вы приехали. А где же ваш чемодан? - Я оставил его на вокзале, - ответил Дюруа, я не знал, в какой гос- тинице вы мне посоветуете остановиться, чтобы быть поближе к вам. - Оставайтесь здесь, у нас, - после некоторого колебания сказала она. - Кстати, комната вам уже приготовлена. Он может умереть с минуты на ми- нуту, и если это случится ночью, то я буду совсем одна. Я пошлю за ваши- ми вещами. Он поклонился. - Как вам будет угодно. - А теперь пойдемте наверх, - сказала она. Он последовал за ней Поднявшись на второй этаж, она отворила дверь, и Дюруа увидел перед собой закутанный в одеяла полутруп: мертвенно-бледный при багровом свете вечерней зари, Форестье сидел у окна в кресле и смот- рел на него Дюруа мог только догадаться, что это его друг, - до того он изменился. В комнате стоял запах человеческого пота, лекарств, эфира, смолы - удушливый, непередаваемый запах, пропитывающий помещение, где дышит ча- хоточный. Форестье медленно, с трудом поднял руку. - А, это ты! - сказал он. - Приехал посмотреть, как я умираю? Спаси- бо. - Посмотреть, как ты умираешь? - с принужденным смехом переспросил Дюруа, - а Не такое это веселое зрелище, чтобы ради него стоило ехать в Канн. Просто мне захотелось немного отдохнуть и заодно навестить тебя. - Садись, - прошептал Форестье и, опустив голову, мрачно задумался. Дыхание у больного было частое, прерывистое; порой он словно хотел напомнить окружающим, как он страдает, и тогда оно вырывалось у него из груди вместе со стоном. Заметив, что он не собирается продолжать беседу, г-жа Форестье обло- котилась на подоконник и кивком головы указала на горизонт: - Посмотрите, какая красота! Прямо перед "ими облепленный виллами склон горы спускался к городу, что разлегся подковой на берегу; справа, над молом, возвышалась старая часть города, увенчанная древнею башней, а слева он упирался в мыс Круа- зет, как раз напротив Леринских островов. Островки эти двумя зелеными пятнами выделялись среди синейсиней воды. Можно было подумать, что это громадные плывущие листья, - такими плоскими казались они сверху. А там, далеко-далеко, по ту сторону залива, над молом и башней, зас- лоняя горизонт, причудливой изумительной линией вырисовывалась на пылаю- щем небе длинная голубоватая цепь горных вершин, остроконечных, изогну- тых, круглых, заканчивавшаяся высокой пирамидальной скалой, подножье ко- торой омывали волны открытого моря. - Это Эстерель, - пояснила г-жа Форестье. Небо за темными высями гор было нестерпимого для глаз золотисто-кро- вавого цвета. Дюруа невольно проникся величественностью заката. - О да! Это потрясающе! - не найдя более образного выражения, чтобы передать свой восторг, прошептал он. Форестье вскинул глаза на жену и сказал: - Я хочу подышать воздухом. - Смотри, ведь уж поздно, солнце садится, - возразила она, - еще простудишься, а ты сам должен знать, что это тебе совсем не полезно. Форестье, видимо, хотел стукнуть кулаком, но вместо этого слабо и не- терпеливо шевельнул правой рукой, и черты его лица исказила злобная гри- маса, гримаса умирающего, от чего еще резче обозначились его иссохшие губы, впалые щеки и торчащие скулы. - Говорят тебе, я задыхаюсь, - прохрипел он, - какое тебе дело, умру я днем раньше или днем позже, - все равно мне крышка... Госпожа Форестье настежь распахнула окно. Все трое восприняли дуновение ветра как ласку. Это был тихий, теплый, нежащий весенний ветер, уже напоенный пьянящим благоуханием цветов и де- ревьев, росших по склону горы. В нем можно было различить сильный запах пихты и терпкий аромат эвкалиптов. Форестье вдыхал его с лихорадочной торопливостью. Но вдруг он впился ногтями в ручки кресла, и в тот же миг послышался его свистящий, яростный шепот: - Закрой окно. Мне только хуже от этого. Я предпочел бы издохнуть в подвале. Госпожа Форестье медленно закрыла окно и, прижавшись лбом к стеклу, стала смотреть вдаль. Дюруа чувствовал себя неловко; ему хотелось поговорить с больным, ободрить его. Но он не мог придумать ничего утешительного. - Так ты здесь не поправляешься? - пробормотал он. Форестье нервно и сокрушенно пожал плечами. - Как видишь, - сказал он и снова понурил голову. - Дьявольщина! А насколько же здесь лучше, чем в Париже! Там еще зима вовсю. Снег, дождь, град, в три часа уже совсем темно, приходится зажи- гать лампу. - Что нового в редакции? - спросил Форестье. - Ничего. На время твоей болезни пригласили из "Вольтера" этого коро- тышку Лакрена. Но он еще зелен. Пора тебе возвращаться! - Мне? - пробормотал больной. - Я уже теперь буду писать статьи под землей, на глубине шести футов. Навязчивая идея возвращалась к нему с частотою ударов колокола, по всякому поводу проскальзывала в каждом его замечании, в каждой фразе. Воцарилось молчание, тягостное и глубокое. Закатный пожар постепенно стихал, и горы на фоне темневшего, хотя все еще алого неба становились черными. Тень, сохранявшая отблеск догорающего пламени, предвестницей ночи проникнув в комнату, окрасила ее стены, углы, обои и мебель в сме- шанные чернильно-пурпурные тона. Зеркало над камином, отражавшее даль, казалось кровавым пятном. Госпожа Форестье, припав лицом к окну, продолжала стоять неподвижно. Форестье вдруг заговорил прерывающимся, сдавленным, надрывающим душу голосом: - Сколько мне еще суждено увидеть закатов?.. Восемь... десять... пят- надцать, двадцать, может быть, тридцать, - не больше... У вас еще есть время... А для меня все кончено... И все будет идти своим чередом... после моей смерти, - так же, как и при мне... - На что бы я ни взглянул, - немного помолчав, продолжал Форестье, - все напоминает мне о том, что спустя несколько дней я ничего больше не увижу... Как это ужасно... не видеть ничего... ничего из того, что суще- ствует... самых простых вещей... стаканов... тарелок... кроватей, на ко- торых так хорошо отдыхать... экипажей. Как приятны эти вечерние прогулки в экипаже... Я так любил все это! Пальцы его быстро и нервно бегали по ручкам кресла, как если бы он играл на рояле. Каждая пауза, которую он делал, производила еще более тяжелое впечатление, чем его слова, и чувствовалось, что в это время он думает о чем-то очень страшном. И тут Дюруа вспомнил то, что ему не так давно говорил Норбер де Ва- рен: "Теперь я вижу смерть так близко, что часто мне хочется протянуть руку и оттолкнуть ее... Я нахожу ее всюду. Букашки, раздавленные посреди дороги, сухие листья, седой волос в бороде друга - все ранит мне сердце и кричит: "Вот она!" Тогда он этого не мог понять; теперь, при взгляде на Форестье, понял. И еще не испытанная им безумная тоска охватила его: ему вдруг почуди- лось, будто совсем близко от него, на расстоянии вытянутой руки, в крес- ле, где задыхался больной, притаилась чудовищно уродливая смерть. Ему захотелось встать, уйти отсюда, бежать, как можно скорей вернуться в Па- риж! О, если б он знал, он ни за что не поехал бы в Канн! Ночной мрак, словно погребальный покров, раньше времени накинутый на умирающего, мало-помалу окутал всю комнату. Можно было различить лишь окно и в его светлом четырехугольнике неподвижный силуэт молодой женщи- ны. - Что же, дождусь я сегодня лампы? - с раздражением спросил Форестье. - Это называется уход за больным! Темный силуэт, вырисовывавшийся на фоне окна, исчез, и вслед за тем в гулкой тишине дома резко прозвучал звонок. Немного погодя вошел слуга и поставил на камин лампу. - Хочешь лечь или сойдешь вниз обедать? - обратилась к мужу г-жа Фо- рестье. - Сойду вниз, - прошептал он. В ожидании обеда все трое еще около часа сидели неподвижно, порою об- мениваясь пошлыми, ненужными словами, как будто слишком долгое молчание таило в себе опасность, неведомую опасность, как будто им во что бы то ни стало надо было не дать застыть немоте этой комнаты, - комнаты, где поселилась смерть. Наконец обед начался. Дюруа он показался долгим, бесконечно долгим. Все ели молча, бесшумно, затем принимались лепить хлебные шарики. Слуга в мягких туфлях - стук каблуков раздражал Шарля - неслышно входил, ухо- дил, подавал кушанья. Тишину нарушало лишь мерное качанье маятника с его механическим, резким "тик-так". После обеда Дюруа сослался на усталость и ушел к себе в комнату. Об- локотясь на подоконник, он смотрел на полную луну: точно гигантский лам- повый шар, стояла она в небе и, заливая своим безжизненным матовым све- том белые стены вилл, осыпала море блестящей чешуей, тонкой и зыбкой. Дюруа пытался найти удобный предлог для отъезда, - вроде того, что он получил телеграмму, что его вызывает Вальтер, - придумывал всевозможные уловки. Но на другое утро все эти планы бегства показались ему почти невыпол- нимыми. Г-жу Форестье все равно не проведешь, только из-за собственной трусости лишишься награды за свою преданность. "Разумеется, это невесе- ло, - говорил он себе, - ну, ничего, в жизни бывают неприятные моменты. К тому же это, пожалуй, не затянется". Был один из тех южных дней, когда в воздухе разлита такая голубизна, что сердце невольно замирает от счастья. Решив, что он успеет еще наси- деться у Форестье, Дюруа спустился к морю. Когда он пришел завтракать, слуга сообщил ему: - Господин Дюруа! Господин Форестье уже про вас спрашивал. Не угодно ли вам, господин Дюруа, пройти к господину Форестье? Он поднялся наверх. Форестье, казалось, дремал в кресле. Его жена ле- жала на диване и читала книгу. Больной поднял голову. - Ну как ты себя чувствуешь? - спросил Жорж. - Сегодня ты как будто молодцом. - Да, мне лучше, - прошептал Форестье, - я чувствую себя крепче. По- завтракай на скорую руку с Мадленой, - мы хотим прокатиться. - Видите? Сегодня ему уже кажется, что он здоров, - оставшись вдвоем с Дюруа, заговорила г-жа Форестье. - С самого утра он строит планы. Сей- час мы отправимся к заливу Жуан покупать фаянс для нашей парижской квар- тиры. Он хочет ехать во что бы то ни стало, а я ужасно боюсь, как бы че- го не случилось. Он не вынесет дорожной тряски. Когда подали ландо, Форестье, поддерживаемый лакеем, медленно спус- тился по лестнице. Увидев экипаж, он сейчас же потребовал опустить верх. Жена воспротивилась: - Ты простудишься. Это безумие. Но он стоял на своем: - Нет, мне гораздо лучше. Я себя знаю. Миновав тенистые аллеи, которые тянутся между садами и придают Канну сходство с английским парком, экипаж выехал на дорогу в Антиб, идущую берегом моря. Форестье называл местные достопримечательности. Показал виллу графа Парижского, потом другие. Он был весел, но это была наигранная, ис- кусственная, хилая веселость обреченного. Не имея сил протянуть руку, он, когда указывал на что-нибудь, поднимал палец. - Гляди, вот остров святой Маргариты и тот замок, откуда бежал Базен. Да, пришлось нам тогда из-за этого повозиться! Затем он предался воспоминаниям о своей службе в полку, называл имена офицеров, рассказывал связанные с ними эпизоды. Но вот с крутого поворота неожиданно открылся широкий вид: и залив Жуан, и белая деревушка на том берегу, и мыс Антиб впереди - все было теперь как на ладони. - Вот эскадра! Сейчас ты увидишь эскадру! - подетски радуясь, шептал Форестье. В самом деле, посреди широкой бухты можно было различить до шести больших кораблей, которые напоминали поросшие кустарником утесы. Причуд- ливые, бесформенные, огромные, снабженные выступами, башнями, водореза- ми, они так глубоко сидели в воде, точно собирались пустить корни. Было непонятно, как все это могло передвигаться, меняться местами, - до того тяжелыми казались эти словно приросшие ко дну суда. Плавучая ба- тарея, высокая и круглая, как обсерватория, напоминала маяк, стоящий на подводной скале. Мимо них, весело развернув свои белые паруса, прошло в открытое море большое трехмачтовое судно. Рядом с этими военными чудовищами, отврати- тельными железными чудовищами, грузно сидевшими на воде, оно радовало глаз своим изяществом и грацией. Форестье пытался вспомнить названия судов: - "Кольбер", "Сюфрен", "Адмирал Дюперре", "Грозный", "Беспощадный"... Нет, я ошибся, "Беспощадный" - вон тот. Экипаж подъехал к обширному павильону под вывеской "Фаянсовые худо- жественные изделия бухты Жуан" и, обогнув лужайку, остановился у входа. Форестье хотел купить две вазы для своего парижского кабинета. Выйти из ландо он не мог, и ему стали, один за другим, приносить образцы. Он долго выбирал, советовался с женой и с Дюруа. - Ты знаешь, это для книжного шкафа, который стоит у меня в кабинете. Я буду сидеть в кресле и смотреть на них. Я предпочел бы нечто античное, нечто греческое. Он рассматривал образцы, требовал, чтобы ему принесли другие, и снова обращался к первым. Наконец выбрал, заплатил и велел немедленно отпра- вить вазы в Париж. - Я уезжаю отсюда на днях, - твердил он. Когда они на обратном пути ехали вдоль залива, из лощины внезапно по- дул холодный ветер, и больной закашлялся. Сперва можно было подумать, что это так, легкий приступ, но кашель постепенно усиливался, не прекращаясь ни на секунду, и, наконец, перешел в икоту, в хрипение. Форестье задыхался; при каждом вздохе кашель, клокотавший у него в груди, раздирал ему горло. Ничто не могло успокоить, остановить его. Из экипажа больного пришлось на руках перенести в комнату; Дюруа держал его ноги и чувствовал, как они вздрагивали при каждом конвульсивном сжатии легких. Теплая постель не помогла Форестье, - приступ длился до полуночи. В конце концов наркотические средства прервали эти предсмертные спазмы. И больной, не смыкая глаз, до рассвета просидел в постели. Первыми его словами были: "Позовите парикмахера", - Форестье по-преж- нему брился каждое утро. Он нашел в себе силы встать для этой процедуры, но его тотчас же снова пришлось уложить в постель, и короткое, тяжелое, затрудненное дыхание больного до того испугало г-жу Форестье, что она велела разбудить Дюруа, который только что лег, и попросила его сходить за доктором. Дюруа почти тотчас же привел доктора, некоего Гаво. Доктор прописал микстуру и дал кое-какие указания. Но Жоржу, который, чтобы узнать прав- ду, пошел проводить его, он сказал следующее: - Это агония. До завтра он не доживет. Предупредите бедную даму и пошлите за священником. Мне здесь больше делать нечего. Впрочем, я всег- да к вашим услугам. Дюруа велел позвать г-жу Форестье. - Он умирает. Доктор советует послать за священником. Как вы думаете? Она долго колебалась, но, наконец, взвесив все, медленно проговорила: - Да, так будет лучше. Во многих отношениях... Я его подготовлю, ска- жу, что его желает видеть священник... Словом, что-нибудь придумаю. А вы уж, будьте добры, разыщите священника Постарайтесь найти какого-нибудь попроще, который ничего из себя не корчит. Устройте так, чтобы он огра- ничился исповедью и избавил нас от всего остального. Дюруа привел сговорчивого старичка, который сразу понял, что от него требуется. Как только он вошел к умирающему, г-жа Форестье вышла в со- седнюю комнату и села рядом с Дюруа. - Это его потрясло, - сказала она. - Когда я заговорила о священнике, лицо его приняло такое ужасное выражение, точно... точно он почувствовал на себе почувствовал на себе дыхание... вы меня понимаете... Словом, он понял, что все кончено, что остались считанные часы... Госпожа Форестье была очень бледна. - Никогда не забуду выражения его лица, - продолжала она. - В это мгновение он, конечно, видел перед собой смерть. Он видел ее... До них доносился голос священника, - он говорил довольно громко, так как был туговат на ухо: - Да нет же, нет, ваши дела совсем не так плохи. Вы больны, но отнюдь не опасно. И зашел я к вам подружески, по-соседски, - вот первое доказа- тельство. Форестье что-то ответил ему, но они не расслышали. - Нет, я не буду вас причащать, - продолжал старик. - Об этом мы по- говорим, когда вам станет лучше. Вот если вы захотите воспользоваться моим присутствием для того, чтобы, например, исповедаться, - это другое дело. Я пастырь, мне надлежит при всяком удобном случае наставлять своих овец на путь истинный. Стало тихо. Теперь, должно быть, говорил Форестье - беззвучным, пре- рывающимся голосом. Затем, уже другим тоном, тоном священнослужителя, снова заговорил старик: - Милосердие божие безгранично. Читайте "Confiteor", сын мой. Если вы забыли, я вам подскажу. Повторяйте за мной: "Confiteor Deo omnipotenti... Beatae Mariae semper virgin!..." Время от времени священник умолкал, чтобы дать возможность умирающему повторить за ним слова молитвы. - А теперь исповедуйтесь... - наконец сказал он. Охваченные необычайным волнением, измученные томительным ожиданием, г-жа Форестье и Дюруа сидели не шевелясь. Больной что-то прошептал. - У вас были сделки с совестью... - повторил священник. - Какого ро- да, сын мой? Госпожа Форестье встала. - Пойдемте ненадолго в сад, - с невозмутимым видом сказала она. - Мы не должны знать его тайны. Они вышли в сад и сели у крыльца на скамейку под цветущим розовым кустом, возле клумбы гвоздики, разливавшей в чистом воздухе сильный и сладкий аромат. - Вы еще не скоро в Париж? - после некоторого молчания спросил Дюруа. - Скоро! - ответила она. Как только все будет кончено, я уеду отсюда. - Дней через десять? - Да, самое позднее. - Так, значит, родных у него никого нет? - Никого, кроме двоюродных братьев. Его родители умерли, когда он был еще очень молод. Оба засмотрелись на бабочку, собиравшую мед с гвоздик; она порхала с цветка на цветок, трепеща крыльями, не перестававшими едва заметно дро- жать, даже когда она садилась Долго еще г-жа Форестье и Дюруа молча си- дели в саду. Наконец слуга доложил, что "священник кончил исповедовать". И они поднялись наверх. Форестье, казалось, еще похудел со вчерашнего дня. Священник держал его руку в своей. - До свиданья, сын мой, я приду завтра утром. С этими словами он удалился. Как только он вышел за дверь, умирающий, все так же тяжело дыша, сде- лал над собой усилие и протянул руки к жене. - Спаси меня... - зашептал он - Спаси меня... милая... я не хочу уми- рать... я не хочу умирать... Спасите же меня! Скажите, что я должен де- лать, позовите доктора... Я приму все, что угодно... Я не хочу... я не хочу!.. Он плакал. По его впалым щекам текли крупные слезы, а углы иссохших губ оттягивались, как у обиженного ребенка. Затем руки его упали на постель, и он начал медленно перебирать пальцами; следя за этим непрерывным однообразным движением, можно было подумать, что он собирает что то на одеяле. Жена его тоже плакала. - Да нет же, это пустяки, - лепетала она - Обыкновенный припадок, завтра тебе будет лучше, тебя утомила вчерашняя прогулка. Дыхание у Форестье было еще более частое, чем у запыхавшейся от быст- рого бега собаки, до того частое, что его невозможно было сосчитать, и до того слабое, что его почти не было слышно. Он все повторял: - Я не хочу умирать. Боже мой... Боже мой... Боже мой... что со мной будет? Я ничего больше не увижу... ничего... никогда... Боже мой! Его остановившийся от ужаса взгляд различал нечто чудовищное, нечто такое, чего не могли видеть другие. И все не прекращалось это страшное и томительное скольжение пальцев по одеялу. Внезапно по всему его телу пробежала судорога. - На кладбище... меня... Боже мой!.. - простонал он. И смолк. Теперь он лежал неподвижно, глядя вокруг себя блуждающим взором, и ловил ртом воздух. Время шло; на часах соседнего монастыря пробило двенадцать. Дюруа вы- шел в другую комнату перекусить. Вернулся он через час. Г-жа Форестье отказалась от еды. Больной не шевелился. Только его костлявые пальцы по- прежнему находились в движении и точно пытались натянуть одеяло на лицо. Госпожа Форестье сидела в кресле у его ног. Дюруа сел в другое крес- ло, рядом с ней Они молча ждали. У окна дремала сиделка, присланная врачом. Дюруа тоже начал было засыпать, но вдруг ему чтото почудилось. Он открыл глаза в ту самую минуту, когда глаза Форестье закрывались, пога- сая, точно огни. От легкой икоты голова умирающего запрокинулась, и вслед за тем две струйки крови показались в углах его рта, потом потекли на рубашку. Кончилось отвратительное блуждание пальцев по одеялу. Он пе- рестал дышать. Госпожа Форестье поняла все. Вскрикнув, она упала на колени и, утк- нувшись лицом в одеяло, заплакала навзрыд. Жорж, растерянный, оторопе- лый, машинально перекрестился Проснулась сиделка, подошла к кровати. - Кончился, - сказала она. К Дюруа вернулось его обычное спокойствие, и, облегченно вздохнув, он прошептал: - Я думал, это дольше протянется. Не успел пройти первый столбняк, не успели высохнуть первые слезы, как уже начались заботы и хлопоты, неизбежно связанные с присутствием в доме покойника. Дюруа бегал до поздней ночи. Вернулся он голодный как волк. Вместе с ним немного поела и г-жа Фо- рестье. После ужина оба перешли в комнату, где лежал покойник и где им предстояло провести всю ночь. Две свечи горели на ночном столике, около тарелки с водой, в которой плавала ветка мимозы, - традиционной ветки букса достать не удалось. Они сидели вдвоем, молодой человек и молодая женщина, возле того, кто уже не существовал более. Молча, задумчиво смотрели они на него. Полумрак, обволакивавший труп Форестье, пугал Жоржа, но он упорно продолжал рассматривать его. Дрожащее пламя свечи подчеркивало худобу этого высохшего лица, приковавшего к себе, приворожившего и мысль и взгляд Дюруа. Вот он, Шарль Форестье, его друг, с которым он беседовал еще вчера! Как ужасна и непостижима эта полная гибель живого существа! О, теперь у него все время звучали в ушах слова истерзанного страхом смерти Норбера де Варена: "Никто оттуда не возвращается!" Народятся мил- лионы, миллиарды почти во всем подобных ему существ, у которых все бу- дет, как у него: и глаза, и нос, и рот, и мыслящий череп, но - тому, кто лежит сейчас на этой кровати, уже не воскреснуть вновь. Столько-то лет он жил, как все люди, ел, смеялся, на что-то надеялся, кого-то любил. А теперь все для него кончено, кончено навсегда. Вот она, жизнь! Каких-нибудь несколько дней, а затем - пустота! Ты появляешься на свет, ты растешь, ты счастлив, ты чего-то ждешь, затем умираешь. Кто бы ты ни был" - мужчина ли, женщина ли, - прощай, ты уже не вернешься на землю! И все же каждый из нас несет в себе лихорадочную и неутолимую жажду бессмертия, каждый из нас представляет собой вселенную во вселен- ной, и каждый из нас истлевает весь, без остатка, чтобы стать удобрением для новых всходов. Растения, животные, люди, звезды, миры - все зарожда- ется и умирает для того, чтобы превратиться во что-то иное. Но ни одно существо не возвращается назад - будь то насекомое, человек или планета! Неизъяснимый, безмерный, гнетущий ужас камнем лежал на сердце Дюруа, - ужас перед этим неизбежным беспредельным небытием, без конца поглощаю- щим все эти столь жалкие и столь быстротекущие жизни. Он уже склонял го- лову перед нависшей над ним угрозой. Он думал о насекомых, которые живут всего лишь несколько часов, о животных, которые живут всего лишь нес- колько дней, о людях, которые живут всего лишь несколько лет, о матери- ках, которые существуют всего лишь несколько столетий. Какая между ними разница? Разница в нескольких солнечных восходах - только и всего. Чтобы не смотреть на труп, он отвел глаза в сторону. Госпожа Форестье сидела, опустив голову, - казалось, ее тоже одолева- ли мрачные мысли. Белокурые волосы так красиво оттеняли ее печальное ли- цо, что внутри у Дюруа шевельнулось какое-то сладкое чувство, словно в его сердце заронила свой луч надежда. О чем горевать, когда вся жизнь еще впереди? Он стал смотреть на г-жу Форестье. Погруженная в свои мысли, она не замечала его. "Вот оно, единственное утешение в жизни - любовь! - гово- рил он себе. - Держать в объятиях любимую женщину - вот он, верх челове- ческого блаженства!" Какое счастье выпало на долю покойному - найти такую умную, обая- тельную спутницу жизни! Как они познакомились? Как она согласилась выйти за этого малого, который не мог похвастаться ни умом, ни богатством? Как ей в конце концов удалось сделать из него человека? У каждого свои тайны, решил он. И тут ему пришли на память все эти толки о графе Водреке, который якобы дал ей приданое и выдал замуж. Что она будет делать теперь? Кого выберет себе в мужья? Депутата, как думает г-жа де Марель, или молодого человека, подающего надежды, второго Форестье, только повыше сортом? Есть ли у нее уже теперь твердые намере- ния, замыслы, планы? Как бы хотелось ему все это знать! Но почему его так волнует ее судьба? Задав себе этот вопрос, он тут же почувствовал, что его беспокойство вызвано одним из тех неясных и тайных умыслов, ко- торые мы скрываем даже от самих себя и которые мы обнаруживаем лишь пос- ле того, как пороемся в тайниках собственной души. Да, почему бы ему не попробовать покорить ее? В какую мощную и гроз- ную силу вырос бы он при ее поддержке! Как быстро, уверенно и как далеко шагнул бы он сразу! И почему бы ему не добиться успеха? Он чувствовал, что нравится ей, что она питает к нему больше, чем симпатию, - особого рода склонность, которая возникает у родственных натур и которую подогревает не только взаимное влечение, но в существующий между ними молчаливый заговор. Она знала, что он умен, решителен, цепок; он должен был внушать ей доверие. Не к нему ли обратилась она в трудную минуту? И зачем она его вызва- ла? Не значит ли это, что она уже сделала для себя выбор, что она уже решила для себя что-то, в чем-то призналась ему? Не потому ли он пришел ей на память, что в ту самую минуту, когда ей предстояло овдоветь, она уже начала думать о том, кто будет теперь ее спутником жизни, ее союзни- ком? Ему не терпелось знать все, выпытать у нее все, проникнуть в ее сок- ровенные замыслы. Послезавтра он должен уехать, ему неудобно оставаться в этом доме вдвоем с молодой женщиной. Значит, мешкать нельзя, надо еще до отъезда осторожно и деликатно выведать ее намерения, не допустить, чтобы она передумала, уступила домогательствам кого-то другого и, быть может, безвозвратно связала себя обещанием. Глубокая тишина стояла в комнате: слышно было лишь металлическое мер- ное тиканье каминных часов. - Вы, наверно, очень устали? - спросил Дюруа. - Да, - ответила она. - Не столько устала, сколько подавлена. Странно прозвучали их голоса в этой мрачной комнате, и они это по- чувствовали. Оба внезапно посмотрели на мертвеца, словно ожидая, что, как это бывало с Форестье раньше, всего несколько часов назад, он заше- велится и станет прислушиваться к их разговору. - Да, это страшный удар для вас, - снова заговорил Дюруа, - весь ук- лад жизни нарушен, все перевернуто вверх дном, я какое сильное душевное потрясение! Ответом ему был глубокий вздох. - Как тяжело должно быть молодой женщине остаться одной! - добавил он. Она промолчала. - Во всяком случае, я прошу вас помнить наш уговор, - прошептал Дюруа - Вы можете располагать мною, как вам заблагорассудится. Я в вашей влас- ти. Госпожа Форестье бросила на него грустный и нежный взгляд, один из тех взглядов, которые переворачивают нам душу. - Благодарю вас, вы добрый, прекрасный человек, - протягивая ему ру- ку, сказала она - Если б я могла, если б я смела что-нибудь сделать для вас, я тоже сказала бы вам: "Рассчитывайте на меня". Он взял протянутую ему руку и, испытывая страстное желание поцеловать ее, задержал ее и стиснул в своей. Затем, осмелев, медленно поднес ее к губам, и губы его ощутили прикосновение тонкой, горячей, вздрагивавшей надушенной кожи. Почувствовав, что эта дружеская ласка становится чересчур продолжи- тельной, он разжал пальцы. И маленькая ручка г-жи Форестье вяло опусти- лась на ее колено. - Да, я теперь совсем одна, но я постараюсь быть твердой, - очень серьезно проговорила она. Он не знал, как ей намекнуть, что он был бы счастлив, счастлив впол- не, если б она согласилась стать его женой. Разумеется, он не может за- говорить с ней об этом сейчас, в комнате, где лежит покойник. Впрочем, пожалуй, можно было бы придумать какую-нибудь многозначительную, учти- вую, хитросплетенную фразу, состоящую из слов, которые лишь намекают на глубоко запрятанный в ней смысл, изобилующую строго обдуманными фигурами умолчания, способными выразить все, что угодно. Но у Дюруа было такое чувство, точно этот труп, окоченелый труп, ле- жит не перед ними, а между ними, и это его стесняло. Кроме того, в спертом воздухе комнаты ему уже некоторое время чудился смрад, зловонное дыхание этой разлагающейся груди, запах падали, которым бедный мертвец обдает" еще лежа в постели, бодрствующих родственников, ужасный запах, которым он потом наполняет свой тесный гроб. - Нельзя ли открыть окно? - спросил Дюруа - По-моему, здесь тяжелый воздух. - Конечно, - ответила она. - Мне тоже так показалось. Он отворил окно В комнате сразу повеяло благоуханной ночной прохла- дой, всколыхнувшей пламя свечей. Луна, как и в прошлый вечер, щедро из- ливала свой тихий свет на белые стены вилл, на широкую сверкающую водную гладь. Дюруа дышал полной грудью, в душу к нему словно хлынул поток на- дежд, трепетная близость счастья словно отрывала его от земли. - Подышите свежим воздухом, - сказал он, обернувшись. - Ночь дивная. Госпожа Форестье спокойно подошла к окну, стала рядом с ним и облоко- тилась на подоконник. - Выслушайте меня, - шепотом заговорил он, - я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Главное, не сердитесь на то, что я в такой момент го- ворю о подобных вещах, но ведь я послезавтра уезжаю, а когда вы верне- тесь в Париж, быть может, будет уже поздно. Так вот... Я бедняк, у меня нет ни гроша за душой и пока еще никакого определен- ного положения, это вам известно. Но у меня есть воля, мне кажется, я не глуп и стою на верном пути. Человек, достигший своей цели, весь налицо. О человеке, только еще начинающем жить, трудно сказать, что из него вый- дет. В этом есть своя дурная и своя хорошая сторона. Короче, я как-то сказал вам, когда был у вас, что моя заветная мечта - жениться на такой женщине, как вы. Теперь я повторяю то, что сказал тогда. Не отвечайте мне пока ничего. Выслушайте меня до конца. Я не делаю вам сейчас предло- жения. В таком месте и в такую минуту это было бы отвратительно. Мне важно, чтобы вы знали, что одно ваше слово может меня осчастливить, что вы можете сделать меня, хотите - ближайшим своим другом, хотите - мужем, как вам будет угодно, что мое сердце и вся моя жизнь принадлежат вам. Я не хочу, чтобы вы мне отвечали сейчас, я не хочу вести этот разговор в такой обстановке. Когда мы встретимся в Париже, вы мне дадите понять, как вы решили. А до тех пор - ни слова, согласны? Все это он проговорил, не глядя на нее, точно роняя слова в раскинув- шуюся перед ним ночь. Она, казалось, не слушала, - так неподвижно она стояла, тоже глядя прямо перед собой, устремив рассеянный и вместе с тем пристальный взгляд в широкую даль, освещенную бледной луной. Они еще долго стояли рядом, касаясь друг друга локтями, задумчивые и молчаливые. - Становится свежо, - наконец прошептала она и отошла к кровати. Дюруа последовал за ней. Убедившись, что от трупа действительно идет запах, он отодвинул крес- ло: он все равно не вынес бы долго этого зловония. - Утром надо будет положить его в гроб, - заметил он. - Да, да, я уже распорядилась, столяр придет к восьми. - Бедняга! - со вздохом сказал Дюруа. У нее тоже вырвался вздох - тяжелый вздох унылой покорности. Теперь они реже смотрели на него; оба такие же смертные, как и он, они свыкались с мыслью о смерти, в глубине души примиряясь с уходом в небытие, с тем, что еще совсем недавно волновало и возмущало их. Молча сидели они, из приличия стараясь не засыпать. Но около полуночи Дюруа заснул первый. А когда проснулся, то увидел, что г-жа Форестье то- же дремлет, и, устроившись поудобнее, снова закрыл глаза. - Черт возьми, куда лучше в своей постели! - проворчал он. Его разбудил какой-то стук. Вошла сиделка. Было уже совсем светло. Г-жа Форестье сидела против него; спросонья она тоже, видимо, не сразу пришла в себя. Она была немного бледна, но все так же мила, хороша со- бой, все так же молодо выглядела, - ночь, проведенная в кресле, не отра- зилась на ней. Дюруа посмотрел на труп и вздрогнул. - Смотрите! Борода! - вскрикнул он. За несколько часов это разлагавшееся лицо обросло бородой так, как живой человек не обрастет и за несколько дней. И они оба оцепенели при виде жизни, еще сохранявшейся в мертвеце, словно это было некое страшное чудо, сверхъестественная угроза воскресения, нечто ненормальное, пугаю- щее, нечто такое, что ошеломляет, что сводит с ума. До одиннадцати оба отдыхали. Затем Шарля положили в гроб, и на душе у обоих стало легче, спокойнее. Сидя за завтраком друг против друга, они испытывали желание говорить о чем-нибудь веселом, отрадном: со смертью было покончено, и они стремились вернуться к жизни. В распахнутое окно вместе с теплым и нежным дуновением весны вливался аромат цветущей гвоздики, что росла перед домом на клумбе. Госпожа Форестье предложила Дюруа пройтись по саду, и они медленно стали ходить вокруг зеленой лужайки, с наслаждением вдыхая прогретый воздух, полный запахов пихты и эвкалипта. - Послушайте, дорогой друг, я уже... обдумала... то, что вы мне пред- лагали, - не поворачивая к нему головы, точь-в-точь так же, как говорил он ночью, там, наверху, негромко, раздельно и веско начала г-жа Фо- рестье. - И я не хочу, чтобы вы уехали, не услышав от меня в ответ ни слова. Впрочем, я не скажу ни да, ни нет. Подождем, посмотрим, поближе узнаем друг друга. Вы тоже подумайте хорошенько. Вы увлеклись, - не при- давайте этому серьезного значения. Я потому заговорила об этом теперь, когда бедного Шарля еще не опустили в могилу, что после всего вами ска- занного я почувствовала необходимость разъяснить вам, с кем вы имеете дело, чтобы вы не тешили себя больше мечтой, которой вы со мной подели- лись, в том случае" если... если вы не способны понять меня и принять такой, какая я есть. Постарайтесь же меня понять. Брак для меня не цепи, но содружество. Это значит, что мне предоставляется полная свобода действий, что я не обязана отдавать отчет в своих поступках, не обязана докладывать, куда я иду. Я не терплю ни слежки, ни ревности, ни нравоучений. Разумеется, я обязуюсь ничем не компрометировать человека, фамилию которого я буду но- сить, не ставить его в ложное или смешное положение. Но пусть и он видит во мне не служанку, не кроткую и покорную жену, но союзницу, равную ему во всем. Я знаю, что мои взгляды многим покажутся слишком смелыми, но я от них не отступлю. Вот и все. К этому я прибавлю то же, что и вы: не давайте мне ответа сейчас, это было бы бесполезно и неуместно. Мы еще увидимся и, быть может, поговорим об этом. А теперь погуляйте один. Я пойду к нему. До вечера. Он надолго припал губами к ее руке, затем, ни слова не сказав, уда- лился. Встретились они уже вечером, за обедом. Оба падали от усталости и от- того поспешили разойтись по своим комнатам. Шарля Форестье похоронили на другой день, без всякой помпы, на каннском кладбище. Жорж Дюруа решил ехать курьерским, в половине второ- го. Госпожа Форестье проводила его на вокзал. В ожидании поезда они спо- койно гуляли по перрону и говорили о посторонних предметах. Подошел поезд, настоящий курьерский поезд, с короткой цепью вагонов: их всего было пять. Заняв место в вагоне, Дюруа сошел на платформу, чтобы еще несколько секунд побыть с г-жой Форестье; при мысли о том, что он покидает ее, ему вдруг стало томительно грустно, тоскливо, точно он расставался с ней навсегда. - На Марсель - Лион - Париж, занимайте места! - крикнул кондуктор. Войдя в вагон, Дюруа выглянул в окно, чтобы сказать ей еще несколько слов. Паровоз засвистел, и поезд медленно тронулся. Высунувшись из вагона, Дюруа смотрел на г-жу Форестье: она неподвижно стояла на перроне и провожала его глазами. Внезапно, перед тем как поте- рять ее из виду, он поднес обе руки к губам и послал ей воздушный поце- луй. Она ответила ему тем же, "только ее поцелуй вышел более робким, стыд- ливым, едва уловимым. |