Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Вокруг стояло ощущение легкого ненавязчивого праздника, и было совершенно непонятно, что делать дальше.
- Пусть хотя бы кто-то будет счастлив! – прокомментировала витавший дух разлада Витта. Она была коротко стрижена и косила под пацанку. Ее дерзкие и критические замечания сквозили очарованием разграбленного скворешника, тропинка от которого вела прямо в местное МВД, где сидел хулиган Васечкин и лупил глазами на сотрудников МВД. Вот также и она, широко смотрела, слишком широко, неположено широко, и в сердце Энн снова зарождалось сомнение. Мерзкими щупальцами оно ползло из глубин внутренней террасы на Мексиканском заливе - вон, наружу к батареям, еле справлявшимся с задачей отопления полуподвального помещения, по натуре притона. Однако, она отворачивалась от него, и наблюдала как играет с юбками беленькая как первый снег Эмми. Все сидят на полу, за окном стригут газон.
- Я больше не буду работать в этом кафе, - утверждает Энн.
- В котором ты уже третью смену пропускаешь? – спрашивает Витта.
(аплодисменты)
- Буду ли я работать в этом кафе… - это зависит от того заплатят ли мне, – берет кружку Энн. – Слушать музло – конечно, хорошо, но за эти гроши и обогревателя не купить. Надо что-то придумать.
- Если провести ритуал, - замечает Эмма с новостной ленты ноутбука, раскрытого посреди платья в горошек, – то будет счастье и успех!
Энн улыбнулась.
А с правого фланга на нее, гвоздем для обрывков скатерти и губкой для вчерашней посуды, обрушился немигающий взгляд Витты, тут же, правда, уплывший куда-то в ее внутренний Мурманск.
- Вы все такие счастливые, - замечает она. – Лишь у меня все как всегда.
- Это же ритуал, - продолжает Эмма увлеченно, - тут написано, что если положить правую руку на сердце и, вспомнив самое светлое что было, обратиться к вселенной…
- Можно замуж выйти, - доносится из размышлений Витты.
(аплодисменты)
- Можно, только исполнено будет лишь самое искреннее желание!
На грубых креслах, одно из которых Энн сожгла еще вчера, лежали Евгеновы Дуды, которые принес Паша Странный. Энн сожгла кресло, оформив одну из своих удачных фотосессий, какие журнал Львиный Петербург или Питер Львовны, модная прихоть одной из виднейших женщин питерского света, приобретал обычно для неожиданного заголовка. Одно кресло, один журнал и тихо, загадочно улыбающийся Павел, играющий вечером мелодии уставших пастушков. Пашу позвали сегодня в гости. Фотографию, надеется Анна, тоже позовут в журнал.
Девушки не думают, думать им запретил Сметаныч. Витта и Энна иногда бунтуют, у Витты бунт плоский, однонаправленный – нет и все. А у Энн – нерешительный, это ей досталось от прошлых обитателей этой комнаты, по сути ночлежки, эти прошлые обитатели не осмеливались даже выходить из комнаты, из-за чего та сразу была и туалет, и душ, и снежные горки на новый год. Поэтому Энн бунтует против ситуации в целом.
Сметаныч – это не человек. Это понять трудновато. Он и сам это не до конца понял. Он – аналоговый механизм Юпитера, закодированный в теле Сатурна. Сметаныч приносит счастье, при этом он также может снести пол люстры. Однако, сделаем скидку его прошлому. Ведь он, soft paradise, Содом и Гоморру приносит лишь по случайности, а не по необходимости. У Сметаныча есть коллекция мундштуков, он меняет по три штуки во время разговора, и с ним ты будто принимаешь то горячий, то холодный контрастный душ, пребывая одновременно в супер-современной столовой для хиппи, по сути - комнате, которую снимает Энн.
У него, аристократически сложенного, Энн прошла посвящение в ряд премудростей, в кодекс самурая. Тут скорее речь не о превосходстве японской культуры, а об аскетике положения тела. Girlz спят как попало, возвращаясь сюда. Это – перевалочный пункт. Сизые, закрывающие вид на пивной завод шторы с невыразительным рисунком, и оранжевая мандала на стене превращают этот притон в храм – ведь что не храм, то рынок. Продуктов в холодильнике нема, рынок закрывается. Girlz спускаются на пол. Они берутся за руки, образуя круг у стола, а на столе макароны, грязная посуда и бутылка, со сном внутри. Энн не спит уже третьи сутки. Сметаныч шепчет, что спать - это для нищих духом.
Кто сегодня будет спать на кровати? Кто освоит подоконник? Кто хочет вдвоем, а кто потрое?! Куда пристроить уже спящего басиста Мишу?!? Как разбудить его?? Я люблю спать одна, думайте, теперь!!
«Неудобно будет» - но вселенная не знает такого понятия. Сметаныч шепчет на ушко Энн, в своем индийском пятилетнем халате, шепчет какую-то мантру, отсекающую ее загоны. Загоны на сленге (и в этой реальности мигающей далеко вверху лампочкой Ильича) - озабоченность сегодняшним наездом гостей из ее родного города. Мурманский магазин недовольства перебирается на кровать, застеленную покрывалом с тигром.
- Загоны, пошли прочь! – восклицает Энн. – Решено, пойду сегодня раздавать флаера.
- Найди мне мужика, - просит Витта. – Иначе этот вторник будет необъясним даже для Эйнштейна.
Она распрямляется, почти падая в пропасть между досками кровати, ее спасает лапа тигра. Из обивки доносятся ее мысли, мол, надо бы сделать уроки на завтра, она все-таки репетитор.
- Вот, - восклицает Эмма, - я вспомнила, что хотела спросить у вас, - Паша – такой молчун! Он говорит, что еще до нашей встречи здесь был танцпол и Сметаныч.
- Да там где он, там и танцпол, - отвечает Энн.
- Ты про Сметаныча?
- Да.
- А кто такой Сметаныч? – спрашивает беленькая малышка Эмма. – Какая-то выдающаяся личность?
- А, - отмахнулась Энн, – это старый приятель. Он до тебя дотрагивается и хорошо. Хорошо, как будто дерево расцветает отсюда (она показала на грудь). Но с ним как в кафе, если ему не сказать – «ждем вас снова» - он и не появится.
- Загадочно, - сказала Витта, как-то оживившись.
- Примитивно, как и все настоящее! – вспоминает Энн его слова. – Но работает.
- Надо позвонить ему, - предлагает беленькая. – Можно устроить сегодня вечеринку, в платьях и халатах. Или, - встрепенулась она, - вечеринку в профильной рабочей одежде. Я могу достать у папы комбинезон!!
- Я пойду на работу, вы устраивайте, что хотите, - говорит Энн. - Присоединюсь вечером, если не буду сильно уставшая.
- А мне надо урок делать, иначе Васечкин расстроится, - сказала Витта.
- Загоны пошли прочь! – повторила Энн и бросилась подкрашивать брови.
--------
Мы идем по улице, Витта, нахмурив брови, и Я. Я беседую со Сметанычем, как бы о ларьках и обстановке вокруг.
- Энн заработала на фотосессии три тысячи, - констатировала Витта.
- О, так мы сегодня гуляем?
- А ты чего хотел бы, - хитро взглянул на меня Сметаныч.
- А я не составлен из множества. Я прост как орешек. Предел моей индивидуальности – в том, чтобы ждать праздника?
- А не расколешься ли ты?
- Сметаныч! – укоризненно воскликнул Я.
А теперь внимание: Паша входит в комнату. Он морщит нос. Повсюду следы оставленной тусовки: на пустых бутылках держится стол, на столе еда, стол доходит примерно до щиколоток. Рядом раскрашенный флюрной краской кусок ватмана. Его вроде бы звали в гости, он умеет бренчать на гитаре. Он бренчит на одной из трех одинаковых гитар, выпиленных вместе с зубочистками год назад. Где-то, под ворохом женской одежды пищит телефон. Он встает и берет трубку.
- Мы будем нескоро, задержались. Ключ от сортира под ковриком, - сообщает жизнерадостный голос Энн.
Тут он вздыхает и, зажатый в плечах оседает. На полу ветвятся многочисленные провода. О, он более не принадлежит сам себе! Он вспоминает о завтрашней работе администратора, о тысяче звонков, на которые придется отвечать. Сегодня Анна не запрыгнет на подоконник, не возопит победную песнь. Серость – это подробное движение его кожи, седые листья осени осыпаются с его лица. Он немеет, отходит в сумрак.
Еще немного и мы дойдем до пепла.
На полочке горит фиолетовая лампа.
Тень Паши Странного.
----
- Да какой же он странный! – говорит Витта, будто бы возмущаясь. – Самый обыкновенный парень.
- И в самом деле, - отвечаю ей. Возразить нечего, рапиры затуплены. Я смотрю куда-то вглубь.
В серебристо-лазурном облаке, Афродита выходит из Пены. Позади нее очертания скал.
Взбираясь на скалы, соседствую с чайкой. Белокрылая спутница не преминет посодействовать бегу пены. Она как указатель на ее пути. Мне явственны прибои, луна опускается ниже. Богиня идет – прозрачная со спины. Растопили перед нею все горизонты, в пене прибрежные очертания.
- Если бы у меня была шпага, я бы тебе возразил, - говорю, думая, что обращаюсь к Энн. Но она отвернулась на зов близлежащей рекламы. Самое мое сокровенное – Витта, так уж вышло, что шпаги стали обращены к ней.
- Ты же знаешь, что я не разговариваю на птичьем языке, - говорит Витта, хлопая ладьями век.
- По крайней мере, ты не трогаешь моей парусины, - подмигиваю я ей.
-------
Там, где татуировки зверей бегают рядом с людьми, там, где рекламные образы разгуливают вдоль эскалатора, все возвращается в тихое место, место обмена ощущениями и опытом. Тишина — естественный помощник, ядро меркурианских поисков Энн. В этом буфере обмена сидит молчаливый Паша Странный и слушает музыку. Мы ее не слушаем, поскольку живем на иных частотах. Мы – я и Сметаныч – заходим в комнату общежития, а там сидит настоящий Паша.
- Где твоя душа, мэн? – спрашивает Сметаныч.
- Где моя душа? Там где и тело, - отвечает Паша.
Сметаныч включает чайник, снимает носки и делает упражнения.
- Твоя душа, - говорю я ему, - там, где тебе хорошо. Иначе у тебя не душа, а тушенка.
- Это каламбур, - погружается Паша в задумчивость.
- Это правда, - отвечаю я.
Замечу, мы явно воодушевлены. Вернулись с улицы. У нас сложилось впечатление, что мы встретились абсолютно случайно.
- Саня! – говорит Паша, - расскажи, где ты был последние три дня!
История Сметаныча, рассказанная неотрывно от гимнастических упражнений и дыхания а-ля кузнечные меха, удовлетворяющая просьбу Паши Сурового:
Я помню лишь начало. Я ругался с кем-то по другую сторону эскалатора, а потом тайно отшивал подходивших ко мне у метро типчиков. Я ждал свою Афродиту, но курил Аполлон и притягивал к себе лишние рукава. Из соседнего ларька, в изъеденной молью тужурке, ко мне подкатил целибат невероятной глубины: не хотите ли отправиться в незабываемое путешествие, - спросил он.
Я дал ему прикурить. (Паша кивает)
Он рассказал мне, что к нему, пока он продавал в киоске бижутерию, подкатил настоящий инопланетянин.
- Не может быть, - отвечаю ему. Он кивает головой. Верю его оледеневшему взору.
Молча, прислушиваясь к чему-то заиндевевшему и милому в лесу, мы идем проверять (Паша кивает, но видно, что ему не до романтики). Он весь такой за сорок, печатными изданиями полжизни занимается.
- В качестве курьера ты себе ноги сломаешь, поэтому, как бахнет возможность – наймись к богатенькому, да на готовенькое!! Дизайн полки какой-нибудь сочинишь – и все хорошо будет, потомки твои будут в валенках от версаче ходить.
- Я в качестве спонтанного танцора существую, - отвечаю ему. – Хочу на готовенькое, это правда. – согласился я. Постояв пару минут, я продолжил: - Надоело в такую погоду стоять на одном месте. Мерзнуть и пританцовывать. А почему ты сейчас, при всем своем прошлом, тута?
- Ну, - протянул он, щелкая семечки, - хотел пожить красиво – пожил. Теперь захотел пожить бедно.
Калькулятор отсчитывал наши шаги, не заставили себя ждать покупатели. Сперва была дама с попугаем и на шпильках, она притормозила прямо в киоск, разворошила весь наш быт. Газеты летали по Петербургу, кляксы плакали, текли. Мы пытались их поймать. А она укатила дальше, взяв пару глянцевых «Сто Известных Личностей».
- Чем тебе не амазонка! – воскликнул мой знакомый. – У меня плиты дома нет, а у нее совести!
- А где инопланетяне? – спрашиваю я.
(Паша кивает: вот-вот!!)
Мы находимся на площадке перед метро. Кроме нашего ларька, здесь стоит бронированный вагончик с калькулятором и дымящимся чаем, внутри него водятся железнодорожные билеты. Недалеко сидит музыкант, совсем недалеко от политики, которую ругает и признает продажной. Синие курсанты вышагивают прямо в небо. Стоит только пронести шпатовое волокно проспекта, отделяющее нас от закусочной, неосторожно обронить его на асфальт, как музыкант назначает цену: продали страну за леггинсы!!
Из стреляющих арок – изредка выбегающие, опаздывающие на работу граждане. Вагончик золотой и массивный. Он явно не слеплен, а выкован, представлен миру кованой спинкой.
Если бы не огонек странной заинтересованности в происходящем вокруг и разбросанность, воздушность движений, мой коллега по ларьку сошел бы за репрессированного, но выжившего представителя интеллектуальной элиты. Тут же около нас явили свои подростковые шляпы и плоские, резко обрывающиеся леггинсы представители элиты среди молодых людей. Он смерил их хитрым взором, обматерил и всучил свою так называемую бижутерию, завернутую в газеты. Они смеялись по очереди, то он, продавец, то они, покупатели. Он заискивал перед ними, предлагал разные журналы, косметику отдельно, канцелярию.
- Негде больше рожи корчить? – спросил проходивший мимо человек в котелке и приказал молодым людям убираться отсюда.
Он взял у нас роллексы и пару сигар, завернутые в папье-маше.
- И зачем мы позволяете издеваться над собой? – спрашивает джентльмен.
- Новая телега прикатилась к старым воротам, - заметил он. – Терпение, только терпение, мой друг. Нужно же как-то стимулировать процесс чтения? Чтения, которое заставляет тело дрожать и действует наподобие феромонов – обостряется восприятие самых незначительных вещей, при этом полная ясность, сухость во рту, счастье — поэтому я и продаю вам сигары.
- Как называлась эта газета, в которую завернули его покупки? – спрашиваю я.
- Дилижанс.
- Повезло же родиться читателем - смотрю я на площадь.
- Дилижанс, вообще-то прошлогодний, но вот начинка! – тут он облизнулся. – Иногда сам не понимаешь, что продаешь и что покупаешь.
- Главное – это процесс, - подытоживает джентльмен. – Даже если вы ничего им не дали, или же завернули, к примеру, будильник – то какая разница? Они приходят сюда как на шоу. Сначала пялятся на вас или, если лавочка закрыта, обсуждают подробности интимной жизни других людей. Если они увидят вас, то возьмут пару газет, если меня – получат пару пинков.
(Главное это процесс… - повторяет Паша)
Мы продолжили разгребать ворохи газет и журналов, приподнимая обломки стеллажей, и даже нашли колесо. Мы едва не поспорили насчет марки ее автомобиля, но оба совершенно не разбирались в этом вопросе. Само колесо мы засунули в почтовый конверт, а ту часть, что не влезла, мы разбили на три почтовые марки, так что, если не шутить, мы могли отослать кому-нибудь запасной комплект шин на четыре стороны света.
- Знаешь, - сказал мой товарищ, оперевшись на стеллаж с открытками, - это, наверное, любовь. Я, - поправился он, - не имея ничего существенного, способен дать столь многое!
Я впервые посмотрел на своего незнакомого дольше двух секунд (Паша ухмыльнулся), пытаясь выдавить что-то из его незначительного лица. Мой взгляд действовал как пресс. Постепенно его лицо замерцало, задергалось. Оно стало напоминать города, которые при отдалении от земли становятся муравейниками, затем калейдоскопическими снимками. Я начал слышать крики пингвинов и оранжевый рокот ямайской гитары, как он сказал:
- Теперь у меня нет киоска.
Я отхожу от ларька, купив одно эскимо и спортивный экспресс. Постепенно я отхожу от развавлин, выбирая другую развилку. Обернувшись назад, я вижу лишь столб, к которому прислонился нищий. Сквозь бороду с глазами, уверенный в какой-то заоблачной истине, он сжимает мою десятку.
Т ут Сметаныч ложится в позу трупа.
- Я так понял, что ты подружился с бомжами и собирал с ними макулатуру, - высказался Паша. – Это я понял, я не понял, почему ты представился танцором?
- А так надо было! – доносится замогильный голос. - Я же танцую!! Я же в театре учился! А на улице только бомжи да музыканты.
- Ладно, рассказывай дальше.
Труп встает, перед нами живой человек. На полу стало меньше пыли.
Павел открывает йогурт. Мы уже пьем чай. Сметаныч колдует над ним.
- Моя Афродита спускается зигзагообразными движениями вниз, сегодня ее зовут Эмма. Встретив ее, я замечаю Мартина. Проспект орет, заглушая самого себя, и я понимаю, что обязан остановить его марафон, вставить палку в колеса, иначе он разгромит ближайший ларек.
- Здесь немножко меня, - вставляет Мартин. – Я шел на работу, а Витта заодно со мной. Смотрю на дорогу, – рассказывает Мартин, - вижу стоит парень в одном халате, размахивает газетами посреди проспекта. Стучит по лобовому стеклу машин, которые ему удается остановить. На стекле «порша» у обочины – размазанное эскимо.
- Я пытался всех спасти.
- Всех? – поднимается бровь у Паши.
- Ну да. От этой жуткой спешки. Надо остановиться! Всем надо было на секунду остановиться!!
- Заметив меня и, преодолев сомнения, он мчится навстречу, проталкиваясь среди голубей, среди сотрясающихся диафрагм, норовящих толкнуть его. Сметая всех Саня подбегает, берет под руку Витту и, не давая ей опомниться, несется дальше.
--
Чудесный диалог между Виттой и Сметанычем.
- Куда пойдем? – спрашивает из-под занавески с пчелкой Э.
- А чего ты хочешь? – спрашивает Сметаныч.
- Я тебя спрашиваю. Мы вообще идем? Или стоим на месте.
- А почему бы и нет? Здесь тоже ништяк.
- Чего ты! Последний ништяк был, когда мы были на фесте.
- Может ты еще и не испытывала настоящий ништяк.
- Ништяки остались, а мы здесь. Нам нужно идти!!
- Нужно?
- Ты меня слышишь?!
- Я слышу все вплоть до дождя в Берлине.
Вот так через десять минут мы теряем Витту.
-------
Мы не успеваем рассказать Паше наши планы, даже наоборот, всячески изголяемся, чтобы не возникало сомнения, что в наших улиточных умах мог зародиться план.