Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Эволюционная социология М.М. Ковалевского
Максим Максимович Ковалевский (1851-1916) был не только одним из основателей профессиональной русской социологии, первым академиком в этой области, но к видным историком-исследователем архивных материалов, правоведом, этнографом, лично проводившим полевые исследования, публицистом и лектором, обозревателем и рецензентом литературной жизни России и Европы, активным общественным деятелем» Все эта .многообразные интересы, особенно, же занятия сравнительной историей социально-экономических, правовых и политических институтов отразились в его социологи ческой системе, в отличающих ее широких эволюционных обобщениях.
Эта работа, ставит перед собой ограниченную задачу из огромного разнообразия тем Ковалевского отобрать и связно изложить (с критическими оценками в свете последующего развития социологической науки) его теоретические основоположения в области общей социологии, позволяющие уверенно отнести нашего ученого к эволюционному направлению.
1. Понимание предмета социологии
В глазах современников Ковалевский был историком среди социологов и социологом среди историков. Он принадлежал к тому типу ученых, которые стремятся сочетать конкретно-исторические исследования с обдам социологическим анализом и синтезом. По оценке другого известного русского историка к социолога Н.И. Кареева, Ковалевский строил систем социологии, идя не от философских умозрений, а от фактического материала, доставляемого этнографией, историей и исследованиями древнейших форм общественной жизни1.
Поэтому для него было важно разграничить сферы социологии и конкретных общественных наук, определить специфические задачи, область и методы социологии.
Считая родоначальником социологии О. Конта, Ковалевский принимал и контовское определений социологии как науки о порядке и прогрессе человеческих обществ. Социология в отличие, например, от истории «необходимо отвлекается от массы конкретных фактов и указывает лишь общую их тенденцию, никогда не теряя из виду основной своей задачи раскрытия причин покоя и движения человеческих обществ, устойчивости и развития порядка в разные эпохи в их преемственной к причинной связи между собой»2. Но поиск «общей тенденции» не означает тождества социологии с философией истории (известная точка зрения Пауля Барта в книге «Философия истории как социология». СПб., 1902). Последняя не покрывает даже первой части социологии контовской социальной статики, т.е. наука об условиях, при которых устанавливается порядок в обществе. Философия истории «не задается вопросом о том, что нужно, чтобы элементы, из которых слагается общество, находились в гармоническом между собою сочетании»3. Эту задачу Ковалевский оставляет за социологией, и в ней нетрудно узнать одну из основных проблем современного западного функционализма проблему порядка.
В поздних работах Ковалевский соглашался с более нейтральным, «американским» толкованием социологии как науки об организации и эволюции обществ по тем соображениям, что вряд ли можно отождествлять любую социальную организацию с порядком, а эволюцию с прогрессом, но суть контовского определения, по его мнению, при этом сохранялась4.
Вопрос об отношении социологии к этнографии, политэкономии, статистике и т.д. Ковалевский решал в том смысле, что «конкретнее науки об обществе, поставляя социологии материал для ее умозаключений, в то же время должны опирать свои эмпирические обобщения на те общие законы сосуществования и развития, какие призвана установлять социология как наука о порядке и прогрессе человеческих обществ»5. Только социология может ставить себе целью раскрытие элементов, необходимых для блага общества, т.е. для его порядка и прогресса, к раскрытие всех многообразнейших социальных причин, от которых они зависят, в их взаимодействии6. Но, опираясь в своих обобщениях на материал конкретных наук, социология «как общая наука, призванная объяснить прошлое и настоящее разнообразнейших форм человеческой солидарности и самую природу последней», тем не менее, «не должна заимствовать у конкретных дисциплин свои основные посылки, а вырабатывает их сама, принимая во внимание разнообразно человеческих чувствований к потребностей»7.
Понимание предмета социологии Ковалевским отражает тот факт, что он складывался как ученый в эпоху расцвета глобальных теорий эволюции к прогресса. Это была признанная сфера социологии (и не только позитивистской). Но в отличие от многих эволюционистов XIX в., интересовавшихся преимущественно мировой эволюцией человеческого общества в целом, что часто лишало их писания конкретности и отбрасывало к старым спекуляциям социальной философии, Ковалевский перенес центр тяжести на анализ относительно завершенных циклов развития отдельных институтов и сфер общества хозяйства, политико-правовых учреждений к др. Его огромное научное наследие содержит и документированное исследования но общей к экономя ческой историк Европы и отдельных стран, и историю избранных учреждений и институтов у разных народов, и т.д. Для более наглядного пояснения общих соображений Ковалевского о взаимоотношениях социологии с конкретными науками посмотрим, как он мыслил такие взаимоотношения на примере его излюбленной области исторических исследований сравнительной историк учреждений и права. Попутно ото прольет дополнительный свет на принципы и цели социологии, на те методологические указания, которые она дает другим общественным наукам, к на сущность прогресса, по Ковалевскому.
Сравнительная история учреждений и права, чтобы быть полезной, должна отправляться от «основного закона социологии, закона прогресса» и усвоить руководящую мысль: во-первых, «основное пояснение социологии о внутреннем соответствии всех элементов, из которых слагается общественный порядок того ели другого народа», и, во-вторых, что «нет порядка без прогресса, и что прогресс слагается из последовательной смены известных общественных и политических состояний в связи с развитием знания, с ростом населения, с изменениями, происходящими в производстве, обмене и т.д.»8. Только при таких условиях сравнительная история учреждений и права сумеет понять те перемены в общественном и политическом укладе, в которые выливается прогресс, и те причины, которыми он обусловлен. Эта история способна найти свои эмпирические обобщения относительно связи между переменой общественных форм и быта и изменениями в политическом укладе государств, вывести, например, что родовой быт является общей начальной стадией общественного развития у разноплеменных народов; но, продолжает Ковалевский, «если мы захотели дать себе отчет в том, почему происходят все эти перемены, почему, например, гражданское равенство сменяет собой феодальный порядок, то на эти вопросы мы не в состоянии будем ответить иначе, как обратившись к той науке, которая разъясняет условия поступательного развития общества, смену одних общественно-политических устоев другими по мере развития знаний, уплотнения населения, изменения в условиях техники и т.д., и т.д.»9, т.е. к социологии.
2. Гносеологические и методологические принципы социологии
Перехода здесь уже к характеристике методологии скоро, обратим внимание, что первый из вышеупомянутых руководящих принципов социологии о внутреннем соответствии всех элементов полностью отвечает основному методологическому правилу функционального анализа, на основании собственного опыта Ковалевский не раз предостерегал других исследователей против скороспелых обобщений, доказывая, что в подкрепление любой гипотезы о существовании некоего явления на даней реконструируемой стадии общественной эволюции «недостаточно привести большое число данных», а «надо еще показать, что утверждаемое нами явление теснейшим образом связано со всей совокупностью условий переживаемой стадии развития общества»10. И этого еще недостаточно. Всякая сравнительная дисциплина, будь то сравнительная история права и учреждений или сравнительная этнография, должна «оперировать впредь лишь с фактами, прочно установленными и изучаемыми в тесной связи со всем прошедшим и всем настоящим тех народов, у которых они встречаются»11. Это означает, между прочим, что метод истории есть в то же время и метод социологии, и он должен быть не просто сопоставительным, сравнивающим культуры разных времен и народов, как это было при его зарождении у Монтескье, но и сравнительно-историческим, принимающим в расчет «изменения в учреждениях и разные порядки в разное время у одних и тех же народов»12. Таким образом, анализ функциональной соположенности явлений должен быть дополнен их сравнительно-историческим анализом. И только сравнением ряда параллельных эволюции, к примеру, данного учреждения (института) в разных местах и в разное время, можно установить законы его эволюции, т.е. необходимые, независимые от местных особенностей, климата, расы и т.д. взаимоотношения явлений, составляющих эволюционный процесс. При этом мало уловить общий характер обнаруженных фактов путем их сопоставления с другими, столь же всесторонне изученными, проверенными на внутреннее соответствие с целым и пр. Надо еще так «объяснить причины, которые мешают этим фактам проявляться в известных условиях», чтобы исключения только подтверждали общее правило13. Пока несогласные с ним факты не найдут объяснения в причинах исключительного характера, даже очень частые повторения данного явления еще не доказывают его всеобщности14.
Отсюда вытекает, по Ковалевскому, подчиненная, вспомогательная роль статистического метода в социологии и этнографии. Метод статистики имеет для них лишь ту цену, что напоминает о необходимости основывать свои заключения на возможно большем числе фактов, но вовсе не предохраняет от «величайшей опасности», подстерегающей сравнительного исследователя, придать тому или иному факту более общий характер, чем он имеет в действительности. Так, из относительной распространенности у современных примитивных племен проживания небольшими группами родичей поспешно выводили общее заключение, что человечество начало свою эволюцию с патриархальной и моногамной семьи. По частоте случаев заключали о всеобщности тотемизма и т.п.15
Описанные методологические процедуры прежде всего нужны для реконструкции того отрезка эволюции, который совершился задолго до появления письменности, остался недокументированным и который составляет предмет изучения генетической социологии, охватывающей «ту часть науки об обществе, его организации и поступательном ходе, которая занимается вопросом о происхождении общественной жизни и общественных институтов...»16. Пользуясь своими методами, Ковалевский оценивал возможность сосуществования изучаемых явлений в предполагаемой картине данной стадии эволюции и определял их наиболее вероятную хронологическую последовательность. Так, у народа, не знающего обмена, не может быть договорного права. По тем же соображениям Ковалевский отвергал доводы многих своих современников (обычно сторонников патриархальной теории), будто, частная собственность явилась ранее общинного землевладения. Чтобы опровергнуть это мнение, стрит только достаточно полно изучить вопрос (и на современном этнографическом материале, и по древним свидетельствам), соответствует ли понятие о земельной собственности или об исключительном и наследственном праве на землю умственному состоянию примитивного человека, который стремится удовлетворить лишь непосредственные потребности, не имеет понятия о сбережениях на будущее и верит в магическую связь между человеком и употребляемыми им вещами, что порождает распространенный обычай уничтожать вместо о умершим его вещи. «Раз никакая реальная потребность, заключает Ковалевский свое рассуждение, не побуждала к признанию исключительного права на возделываемую землю, не могло существовать и понятия о собственности»17.
Взгляды Ковалевского на происхождение частной собственности на землю как результата последовательных разделов земли, первоначально находившейся во владении отдельных родовых кланов, принял Г. Спенсер. До Ковалевского в древнейших английских землевладельцах изначально видели земельных собственников. На него же ссылался Французский философ и социолог Фулье, оспаривая теорию своего соотечественника, знаменитого историка Фюстель де Куланжа, о доисторическом происхождении частной собственности. По словам Ф. Энгельса, после работ Ковалевского речь идет уже больше не о том, соответствовала ли родовому строю «общая или частная собственность на землю, а о том, какова была форма общей собственности...»18
Итак, классифицировать явление во времени или относительно точно определить эпоху его происхождения помогают, по Ковалевскому, не только письменные свидетельства, проанализированные сравнительно-историческим методом; и живые, современные исследования в сравнительной этнографии, фольклористике, сравнительном языкознании, правоведении, религиоведении и пр., но и установление связи этого явления «с коллективной психологией, свойственной тому или иному периоду общественной эволюции»19, со всей совокупностью условий народной жизни, народного быта в данный период. Этот второй, вполне «системный» и «функционалистский» элемент своего метода Ковалевский считал естественным развитием идей основателя социологии Конта о взаимодействии и зависимости друг от друга всех сторон общественной жизни. Широкое и умелое применение функционального анализа Ковалевским показывает, насколько пристрастной была критика классического эволюционизма со стороны раннего функционализма, а также обоснованность мнения тех историков социологии, которые утверждают, что функциональный и системно-генетический анализ был изначальным способом мышления социологии, существовавшим задолго до появления самого слова «функционализм», а не изобретением первых десятилетий XX в. или еще более позднего времени.
К тем же контовским мыслям о взаимозависимости общественных явлений, о том, что ни одно явление нельзя считать объясненным научно, пока не указан закон его связи (сосуществования) с другими явлениями, возводил Ковалевский и свою плюралистическую концепции причинности, принцип множественности факторов в объяснении социальных явлений и эволюционного процесса. Ею он боролся с еще сильными в его время однофакторными теориями, стремившимися свести все разнообразие факторов эволюции к одному основному (географическому положению и климату, расе и т.п.). Позаимствовав известное алгебраическое сравнение у Ф. Энгельса, Ковалевский доказывал, что вся будущность социологии и сравнительной этнографии зависит от того, откажутся ли они «от несчастного стремления сводить все подлежащие решению задачи к уравнению с одним неизвестным...»20, т.е. от неправомерного упрощения задач исследования. Сам вопрос о важнейших факторах общественных изменений он относил к категории метафизических вопросов. По его убеждению, «в действительности мы имеем дело не с факторами, а с фактами, из которых каждый так или иначе связан с массою остальных, ими обусловливается и их обусловливает. Говорить о факторе, т.е. о центральном факте, увлекающем за собою все остальные, для меня то же, что говорить о тех каплях речной воды, которые своим движением обусловливают преимущественно ее течение. Будущее представит собою не решение, а упразднение самого вопроса о факторах прогресса...»21.
Взгляды Ковалевского на этот "вопрос" развивались, в основном, параллельно общей эволюции позитивизма в понимании проблемы причинности. От онтологического, субстанционального толкования «фактора» как силы, по самой природе своей вызывающей более или менее определенные социальные последствия, ограничиваемые или искажаемые лишь другими «факторами-силами», он все более склонялся к методологической трактовке фактора как условно выделенного «факта», исполняющего роль независимой переменной или точки отсчета и функционально связанного с социальными фактами другого порядка, прежде прямолинейно относимыми к следствиям воздействия данного фактора. Понятно, что при этом исследователя интересует уже не абсолютное различение главных и второстепенных факторов, а относительная продуктивность изучения данной связи, ее теоретическая значимость и богатство выводимых из нее следствий. Итоговая, «заветная точка зрения» Ковалевского, хотя и не решает вопрос, но достаточно определенно указывает ведаемое направление поисков для единственной целиком «абстрактной науки об обществе» социологии: «... социология в значительной степени выиграет от того, если забота об отыскании фактора, да вдобавок еще первичного и главнейшего, постепенно исключена будет из сферы ее ближайших задач, если в полном соответствии со сложностью общественных явлений она ограничится указанием на одновременное и параллельное воздействие и противодействие многих причин»22.
Ковалевский понимал скрытые опасности такой методологической установки, могущей при буквалистском толковании оставить исследователя в хаосе бесконечных воздействий и противодействий без всяких ориентиров. К тому же часто нельзя определить «с каким темпом действовали», когда выступали на передний план и как изменялись в ходе истории все эти согласные и несогласные между собой причины23. Чтобы преодолеть подобные трудности, он разработал особые приемы.
Во-первых, монографическое изучение определенного исторического периода веч же позволяет в общих чертах определить господствующую потребность эпохи и соответствующее преобладание в ней политических, экономических или религиозных факторов. Так, в эпоху Александра Македонского или Наполеона I первенствовала политика. В современную эпоху, начавшуюся заменой несвободного труда вольнонаемными отношениями, преобладающее значение, по-видимому, принадлежит экономике. И это уже дает отправную точку, хотя более глубокий анализ всегда убеждает, что в эпохи перевеса определенных общественных феноменов «рядом с ними происходила столь же глубокая эволюция и всех других сторон народной жизни в прямом или обратном отношении к господствующей тенденции, но всегда в тесной зависимости от нее»24. Экономизм нового времени, по мнению Ковалевского, обеспечил особенно благодатное поле деятельности школе исторического материализма, основанной К. Марксом и Ф. Энгельсом. Заслуга ее в концентрации внимания историков, политиков и экономистов на взаимодействии порядков производства и распределения о государственным укладом. Преимущественно влиянием Маркса и Энгельса объясняет Ковалевский то, что его время «так богато экономическими историями отдельных стран и эпох», что «сделаны даже попытки построения общей истории экономического развития» (в каковые области сам он внес немалый вклад), наконец, то, что во всеобщей истории «экономическим фактам отводится несравненно большее место, чем прежде»25. Однако, для полноты представления об отношении Ковалевского к историческому материализму оговоримся здесь: он считал теорию Маркса основанной лишь на истории одного периода капиталистического, но не на всем ходе человеческого развития. Поэтому он отказывался видеть в положениях исторического материализма законы истории, систему законченных формул, а смотрел на него только как на метод интерпретации еще продолжающегося исторического движения26. Такой взгляд, хотя и опирается на известное возражение Маркса Н.К. Михайловскому27, пытавшемуся истолковать «Капитал» в духе глобальных формул философии истории или плоского эволюционизма, но все же неполон и явно недооценивает теоретико-социологическое содержание марксизма.
Во-вторых, Ковалевский признавал и сак искал некоторые устойчивые причинные отношения между определенными сферами общественной жизни.
Наиболее постоянным стимулом экономического развития казался ему «наипростейший факт размножения человеческой породы» рост населения в связи с возрастающей его густотой. Влияние этого факта (наиболее сильное на ранних стадиях экономической эволюции) на разделение труда, замену первобытных промыслов земледелием, сокращение размеров общинного землепользования и замену системы открытых полей системой огороженных участков, далее па закону поместного и домашнего производства мануфактурами, на позднейший переход от мануфактур к машинофактурам, на дальнейшую дифференциацию групп производителей и т.д. Ковалевский в разных контекстах исследовал в трудах по истории хозяйства. Если под прямым влиянием этого «демотического фактора» находится экономическая эволюция, то под влиянием последней изменяются политические институты (уже в Древней Греции, в которой «положены были основы индустриального строя и тех новых политических порядков, которые связаны с переходом руководящей роли от духовного и военного сословия к производительным классам, высказывались мысли о необходимости поставить учреждения в непосредственную связь с экономикой»28, а под влиянием сферы «практической жизни», социальной политики и реальных действий эволюционируют право и мораль.
Важно подчеркнуть, однако, что несмотря на «сознательную и добровольную односторонность»29 своих трактатов об экономическом росте Европы Ковалевский не считал себя монистом и отвергал сомнительные лавры основателя еще одной, на этот раз «демографической» школы в социологии, которые складывали к его ногам многие современники. Даже такой биологический по своей природе фактор, как рост населения, ускоряет или замедляет свое действие в разные моменты истории под влиянием массы чисто социальных и психических причин, в том числе случайных: истребительных войн, эпидемий, вроде «черной смерти» средних веков, отсутствия общественной гигиены, добровольного воздержания, вызванного религиозно-этическими представлениями или личным и классовым эгоизмом и т.д. Не только биологическая, но и социальная природа «демотического фактора» достаточно обнаруживается уже в постоянном численном росте человечества явлении, не имеющем аналога в мире живых существ30. Вообще же, детерминирующую роль отдельных факторов никогда не надо толковать как абсолютную, ибо с ходом времени всегда возможно вторжение новых причинных элементов, часто случайных, и сдвиги в соотношении прежних причин. Всякая эволюция допускает вариации, и изучение действия этих элементов в конкретных обстоятельствах дело конкретных наук. Одними абстрактными законами социологии невозможно объяснить все общественные явления определенной конкретной среды. Социолог не может ограничиться указанием на одну природу первичных факторов социальности, но должен проследить за их комбинациями в определенных общественных группах: семья, роде и т.д. Впрочем все это еще не делает его науку конкретной, ибо здесь подразумевается раскрытие указанных комбинаций для всех стран и эпох, безотносительно к месту и определенному моменту истории.
В конце концов вопрос о важности той или иной связи между общественными явлениями, а на другом языке о «факторах», включаемых в круг исследования, каждый раз решается конкретным историческим анализом и самой, постановкой проблемы, диктующей необходимые ограничения и упрощающие редукции хотя бы потому, что человек в состоянии одновременна работать лишь с относительно небольшим числом исторических «переменных». Строго говоря, даже вышеупомянутые устойчивые связи между определенными комплексами причинных отношений (экономикой и политикой и т.д.) как руководящие указания не универсальны. В социальном мире обычны круговые причинные цепи, когда одно условие вызывает другое, оно следующие, которые в свою очередь сами могут рассматриваться как причины сохранения или усиления первого условия. Допустим, мы считаем рычагом всего дальнейшего движения изменение техники производства. Но оно «само стоит в тесной зависимости от раскрытия законов природы, что, очевидно, входит в задачу науки, а, следовательно, психического фактора». И в зависимости от задач исследования возможен перенос внимания на разные звенья этой причинной цепи, прослеживаемой с разной степенью подробности. Поэтому, признавая себя сторонником «широкого, хотя и не исключительного, пользования экономическими объяснениями в области истории»31, Ковалевский в одних случаях мог оспаривать более тесную связь политических и правовых институтов с экономическими явлениями, чем, например, о накоплением знания, а в других напротив, дополнять односторонние теории анализом реальных экономических интересов.
Так, он признает недостаточными «идеалистические» поиски ближайших причин упразднения рабства, освобождения крестьян от крепостной зависимости и т.п. в альтруистических чувствах, порожденных христианской моралью, догматом вечного спасения и равенства всех перед богом, хотя без сомнения христианство это то нравственное движение, которое веками формировало лицо всей европейской цивилизации. В многотомном историческом трактате «Экономический рост Европы»32 Ковалевский старался раскрыть действительные экономические интересы, .побуждавшие к освобождению крестьян. Это, в первую очередь, давление того могучего экономического фактора, каким становится увеличившаяся плотность населения при невозможности произвольного расширения хозяйственно используемой земельной площади. При этих условиях оплачиваемый земельным наделом, подневольный и потому малопроизводительный труд крестьянина делается со временем убыточным для земледельца, приобретающего возможность получать большую ренту при сдаче своих земель в свободное и срочное держание. Тогда-то землевладелец соглашается, наконец, продать крестьянину «свободу» и обратить его во временного арендатора, приносящего возрастающую из года в год ренту. В исторических грамотах об освобождении крестьян нередки упоминания о христианском сострадании, которым будто бы руководился сеньор. Но сплошь и рядом это только риторические упражнения, не мешавшие требовать высокой платы за «свободу». Разумеется, импульсы первоначального христианства продолжали действовать, так что и в ортодоксальной церкви, и в сектантских и еретических движениях не переводились ревнители христианского равенства и свободы. Но, как показывает Ковалевский, пока не сложились вышеуказанные условия, рабство не казалось противоречащим слову божьему даже в глазах последователей самых передовых сект протестантизма, которые, по теперь почта всеобщему в западноевропейской социологии мнению, внесли наибольший вклад в формирование «духа капитализма», а если несколько сузить и уточнить этот веберовский термин, в торжество «духа наемного труда». В качестве историка английской революции Ковалевский приводил в этой связи пример индепендентов Кромвеля, силою меча укреплявших крепостную зависимость ирландцев, еще недавно свободных общинных собственников, в пределах захваченных англичанами поместий. Все это поневоле рождает подозрение, что моральная проповедь и великодушные порывы начинают давать заметные результаты, когда перестают противоречить «верному эгоистическому расчету». Новое отношение к рабству было подготовлено массою взаимодействующих причин и обусловлено эволюционным повышением сложности всей общественной организации, интенсификацией культуры в целом. «Успехами знания и техники в связи с ростом населения вызваны были те условия, при которых потребовалась одновременно более интенсивная культура и обнаружилась невозможность достигнуть ее при сохранении рабства к крепостной неволи»33.
Методологический плюрализм отчасти объясняет и такую характерную черту Ковалевского, как признание им взаимодополнительности различных научных теорий, широта и системность его мышления. Уже в то время он встал над спором диффузионизма и эволюционизма, признав тесную связь и равноважность обоих путей объяснения социального изменения: «мирового процесса подражания и заимствования», выдвигаемого на первый план диффузионизмом (который, подобно Г. Тарду, сводил всякий процесс развития к двум первопричинам изобретению и заимствованию); и внутреннего, имманентного сходства в экономических условиях гражданских отношениях и уровне знаний, которое, согласно эволюционистской точке зрения, объясняет, почему «разноплеменные и разновременные народы открывают свое общественное развитие с аналогичных стадий». По Ковалевскому, «отрицать заимствование как фактор прогресса нет никакой возможности», но и сводить прогресс к нему одному нельзя34. Дополнительную к диффузионизму эволюционистскую идею прогресса Ковалевский называл «единством истории», т.е. допущением общности культурного развития, допущением «факта поступательного движения человечества и при отсталости тех или других народов, так как последние рано или поздно принуждаются к восприятию высшей культуры...»35. Это самое «единство истории», предполагающее прогрессивность общей эволюции человечества, нужно Ковалевскому, чтобы объяснить нередкие сходства между обществам, культурами, общественными структурами, прямо не воздействующими друг на друга, разделенными пространственно и исторически и не связанными общностью происхождения.
Здесь можно заметить известное противоречие в позиции ученого. С одной стороны, как мы видели, он допускал широкую вариативность, доходящую до непредсказуемости, эволюции некоторых конкретных социальных явлений, определенных во времени и географическом положении, и не раз, критикуя органические теории общества, указывал на отличия социальной эволюции от единообразного повторения стадий в развитии биологического организма, а с другой признавал высшим руководящий принципом социологии единый для всего человечества закон прогресса. Выходит, что вариации допускаются только в рамках этого закона, который не может изменить никакой плюрализм факторов.
В поздних социологических работах Ковалевского все многообразные элементы его методологии, в том числе и «функционалистские», подчинялись главной цели - нахождению закономерных стадий социальной эволюции, В анализе исторического и современного взаимодействия общественных институтов он все же больше интересовался их происхождением и источниками изменения, чем объяснением структурных принципов юс сосуществования, порядка и интеграции, т.е. проблем, относящихся к контовской статике. Что все стороны общественной жизни тесно связаны между собою и воздействуют друг на друга общий трюизм. «Раскрыть это взаимодействие в прошлом и объяснять зарождение верований к учреждений и составляет ближайшую задачу всякого социолога, всего же больше того, кто посвятил свой труд генетической социологии36. Как же Ковалевский представлял себе основные стадии общественной эволюции?
3. Учение о стадиях общественной организации и понятие прогресса
При определении самых ранних стадий Ковалевскому пришлось решать вопрос о критериях первобытности. Мы уже говорили, что некоторые из них могли быть найдены функциональным анализом, по согласованности между собой результатов исследования. Нельзя признать первичными такие порядки, которые стоят в прямом противоречии с низким уровнем психической деятельности и с материальными условиями жизни исторического или современного общества, на базе которого делается обобщение. Другим условием первобытности тех или иных порядков, выводимым из соображений непрерывности биосоциальной эволюции, была для Ковалевского «их близость к тем, которые существуют в общественной жизни высших пород животного царства»37.
Априорно можно судить, что ближе всего к порядкам животного царства будет общественный и «политический» быт племен, у которых отсутствует всякая или почти всякая земледельческая, пастушеская и промышленная деятельность, которые, следовательно, самим характером добывания пищи поставлены в необходимость иметь ограниченную численность и жить изолированно. Это, в свою очередь, влечет отсутствие правил в брачных союзах: «таким племенам недоступны понятие кровосмешения и широко распространенное правило ... экзогамии, иначе говоря, обязательство избегать союзов внутри собственной группы»38. Единственное ограничение в таких внутригрупповых союзах это запрет половой связи с матерью. Весь вопрос в том, известны ли такие племена в действительности.
Сам Ковалевский полагал, что отыскивать расы и племена, которые по своему общественному развитию находились бы на одинаковом уровне с высшими животными, совершенно бесполезно. Даже самые отсталые из известных человеческих обществ имеют зачатки религии и управления. При таких условиях «архаический характер того или другого верования или обычая можно установить только тогда, когда он встречается в виде пережитка у исторических народов»39. Пережиток это остаток прошлого, потерявший смысл и значение в современной среде. Их происхождение было бы трудно отнести к той или иной определенной эпохе, если бы аналогичные обычаи и обряды не встречались у некоторых варварских народов. По Ковалевскому, «только при помощи этнографии пережитки могут послужить нам материалом для восстановления прошлого нашей расы»40. Но, хотя этнографический метод и более надежен, чем реконструкция прошлого по уцелевшим обломкам,, его одного недостаточно, ибо ничто не дает нам права смотреть на то или иное племя, имеющее такую жe долгую историю как наша сколь бы дики не казались его верования, нравы и учреждения как на воспроизведение того, чем были наши отдаленнейшие предки. Лишь совместными усилиями метода пережитков и этнографии в сравнительно-исторической перспективе можно относительно надежно реконструировать прошлое. (При этом не следует забывать, что сходство фактов у нескольких народностей может быть результатом не только общности их культурных условий, прохождения ими одинаковых стадий развития солидарности, но и унаследования от общего предка, и плодом заимствования.)
По всем описанным соображениям Ковалевский считал наиболее примитивной и архаичной формой общественной организации «первобытные банды или человеческие стада»41, внутри которых развивается материнская семья. Если последняя кажется древнее, чем семья, основанная на признании отца, то это потому, что она оставила много пережитков в патриархальных обществах и в античном мире, и у германцев, описанных Тацитом, и в средние века, и т.д. И по критерию близости к семейным союзам животных, у которых «мать играет первенствующую роль, ... напрашивается мысль признать связь по матери и счет родства в женской линии более старинными, чем связь ребенка с отцом и счет родства по отцу... В пользу ее говорит также невозможность указать на примеры народов, которые от счета родства по отцу перешли бы к счету родства по матери, и, наоборот, обилие примеров зарождения отеческого рода в обществах, ранее живших началами материнства»42.
Следующая стадия общественной организации родовая. «Род», по Ковалевскому, есть «первобытное человеческое стадо, понемногу преобразовавшееся благодаря действию экзогамии и применению системы запретов или «табу» одинаково к бракам и к осуществлению кровной мести. Благодаря этому род становится очагом мира. Внутреннее .спокойствие, какое царят в отноше ниях его членов, позволяет ему стать сильным союзом и сделаться центром анимистической религии в одной из двух ее форм культа тотема или культа эпонима»43. Понимание рода Ковалевским отвергало распространенный еще в XIX в. взгляд на род как на разросшуюся семью, доведенную до необходимости разделиться. Этой по сути «библейской» теории придерживались и один из его учителей Г. Мэн, и Фюстель де Куланж. По мнению же нашего ученого, теория, производящая род от естественного размножения семьи, так же баснословна, как и «объяснения» дикарей, приписывающих основание рода-тотема животному или растительному предку. Главное в роде, с точки зрения Ковалевского, то, что он представляет собой замиренную среду, не допускающую мести к своим сочленам даже в случав убийства. Последнее влечет лишь изгнание нарушителя мира. В род путем «усыновления» могли приниматься люди, не связанные с другими кровными узами. Доказательства этому Ковалевский черпал как в своих исследованиях правовых обычаев народов Кавказа, так и в сравнительно-историческом анализе древнего права славянских, германских и других народов. Стремлением избежать внутренних раздоров, вызываемых похищениями невест, объясняется а запрещение браков внутри рода, и принуждение искать жен на стороне, притом не беспорядочно, а путем правильного обмена невестами с определенными группами, считающими взаимность для себя обязательной44. Именно этим вызывается к жизни правило экзогамии, а не заботой об упрочении союзов с соседними кланами, как полагал крупнейший этнолог-эволюционист Э.Б. Тайлор (Тейлор), Подобные политические соображения вряд ли соответствуют той отдаленнейшей эпохе.
Подчеркнем, что признание Ковалевским родовых отношений, основанных на счете родства по матери, более или менее исходным моментом социальной эволюция вовсе не означало принятия им концепции матриархата и первобытной гинекратии, идущей от Бахофена. Ее он полагал окончательно отброшенной еще в XIX в. Если же отвлечься от вопроса о началах родства, на которых построен род, то связь между членами родовых союзов держится, согласно Ковалевскому, даже не общностью территории (ведь речь идет об охотничьих и кочевых племенах), а либо единством культа, либо обладанием общим действительным или мнимым родоначальником иле родоначальницей.
Последующая эволюция рода связана с переходом от бродячего состояния к оседлому, который вызван ростом населения и его плотности внутри рода. От собирательства и охоты последний вынуждается перейти к одомашниванию животных и к первым опытам земледелия, вначале еще бродячего. По мере дальнейшего роста народонаселения род заменяет систему нераздельности земель и хозяйства сообща выделом отдельным своим очагам неравных участков сообразно их численному составу и достоинству, признанному сородичами. Так, с укреплением оседлого образа жизни род начинает распадаться на большие семьи-очаги» сперва когнатические (собирающие близких и отдаленных родственников по матери), а потом и агнатические (объединяющие также большой и малый круги родственников, живущих у одного очага, но уже по отцу). На долю таких семей падает отныне право кровосмешения, поддержание культа предков, содержание и погребение родственников и другие обязанности, прежде относившиеся ко всему роду45.
Эту гипотезу Ковалевского (с относящимися к ней историческими исследованиями) о большесемейной общине как промежуточной стадии эволюции между родовой и сельской соседской общиной Ф. Энгельс считал крупнейшим вкладом в пользу моргановской схемы социальной эволюции46. Применительно к большой семье Ковалевский опровергал ошибочное смешение некоторыми современными ему этнографами пары муж и жена с семейным очагом и личной собственности с собственностью, принадлежащей этому очагу, а также вытекающее отсюда ложное убеждение в первичности частной собственности (см. выше). Между тем видный советский истерик средневековья А.И. Неусыхин говорит, что большая семья не прослеживается по «Варварским правдам» и смена форм общины была, видимо, еще сложнее, чем по представлениям Ковалевского. Впрочем, этим но исключена возможность существования такой семьи в более раннее время, yжe не отраженное в «Правдах»47. Словом, вопрос требует дальнейших исследований.
В связи со стадиями всечеловеческой эволюции рода Ковалевский изучал и один из своих любимых объектов сельские общины в разных странах, их эволюцию и распад48. В исследование общин и родовых институтов он внес дух научной объективности, критицизма к опоры на факты (документальные к собранные прямыми наблюдениями). Заявляя на первых же страницах одного из своих ранних трудов, что пришло время избавиться от прежней сентиментальности в изучении общины и перейти к позитивному подходу49, он спорил с социально-философской традицией (начатой славянофилами и подхваченной народнической социологией) истолкования русской общины как чистейшего воплощения духа и особых антииндивидуалистических ценностей русской культуры. С точки зрения Ковалевского-эволюциониста община как реликт прежних фаз общечеловеческой эволюции обречена на повсеместное и неизбежное исчезновение. Небезынтересно отметить, однако, что как политический деятель он противился последовательно буржуазным столыпинским земельным реформам на том основаним, что они ускорили бы процесс распада общины, обнищание и пролетаризацию крестьянства. Это, конечно, говорит об известном внутреннем конфликте между Ковалевским-ученым и Ковалевским-политиком, но объясняется, вероятно, не желанием нажить политический капитал, подыгрывая популярным романтическим взглядам на общину как на воплощение древнего народоправства, а вес той жe эволюционистской точкой зрения, настаивающей на постепенности прогресса и бесполезности поэтических скачков, не согласующихся с состоянием общества в целом. В качестве этнографа-позитивиста, непосредственно изучавшего много вредных для общественной и личной вязни обычаев, Ковалевский был не очень-то склонен идеализировать общину и безоговорочно преклоняться перед «народной мудростью», выступая убежденным оппонентом немецкой исторической школы права, защищавшей превосходство обычая в законодательстве.
По Ковалевскому, распад рода в известном смысле, определяет содержание всемирно-исторического процесса в целом. Послеродовая большая семья эволюционирует в малые семья, что связано с постоянным ростом индивидуализма. «Науке сравнительного правоведения известно ныне, писал он, что в процессе своего разрушения, часто длящегося не века, а десятки столетий, род все более и более заменяется в отправлении своих функций семьей-группой, составленной из одного или нескольких очагов. В свою очередь эта семья исчезла только медленно в силу внутренних несогласий и по мере размножения обменов и развития той подвижности населения, которая ими вызывается к жизни. Упадок родовых порядков определяет собой рост индивидуализма и принуждает государство взять на себя обязанности, некогда выполняемые кланами или родами»50. Есть народности, которые так и не доросли до родовых порядков или задержались на них в процессе самостоятельного развития, ко нет таких, у которых дальнейшее развитие общественных (правовых., политических и пр.) учреждений (институтов) не было бы связано с разложением и преобразованием этих родовых порядков51.
Родовой сепаратизм сменяется клановым и феодальным. Клановый строй это разложившийся на иерархические пласты род-племя, в который входят и покоренные инородцы. Феодальный порядок отличается от кланового только отсутствием представлений о действительной или мнимом родстве, связующем членов одного феода, который, в сущности, есть видоизменившийся род-клан. Кровные отношения вытесняются в нем договорными. Обязательства «младших» перед «старшими» покоятся здесь уже не на чувстве естественного подчинения, а на взаимности: за верность к добровольную покорность но отношению к глазе местного ополчения, поместья и патримониального суда в одном лице последний также обязан своим клиентам и вассалам защитой, земельными пожалованиями и т.д. Феодализм это строй, при котором нет понятия о людях, не имеющих определенного отношения к земле. В среде свободных всем открыт доступ к земле, но через строгую иерархию отношений. В условиях самодовлеющего или натурального хозяйства земля есть главная ценность. Движимая собственность, кредит, обмен и т.п. все в зачаточном состоянии. Поэтому всякого рода услуги оплачиваются земельными пожалованиями. Феодальные порядки рисуются Ковалевским в виде пирамиды, во главе которой стоят земельные собственники, получившие свои земли в вознаграждение за службу от представителя высшей феодальной иерархия (короля, императора и т.п.).Они используют свою землю как в виде наследственной аренды, которую берут на себя свободные люда под условием несения военной и другой служба, так и путем эксплуатации труда несвободных крестьян (барщина, натуральные я денежные ренты и пр.). В результате «... за сменой родовых порядков феодальными обладание землей и служба, связанная с нею, являются таким же общественным цементом, каким в эпоху родовых порядков было действительное или мнимое родство...»52.
Феодальные порядки заменились отношениями всесословности (изополитии) или безсословности, при которых возможны только классовые различия, когда не закон, а хозяйственный уклад поддерживает обособленность людей. Причина неравенства между ними лежит уже не в юридические правах, а в материальных возможностях. И это, по Ковалевскому, «последняя известная нам стадия в развитии общественности»53. В таком смысле он и говорил о смене общественных порядков: родовые феодальными, феодальных порядками общества, построенного на началах равенства всех перед законом. Прогресс в гражданских и политических учреждениях состоит здесь в замене гражданского неравенства равенством всех перед законом, судом, налогом, государственной службой и т.д., а также в процессе замени внешнего руководительства к правительственной опеки личной и общественной самодеятельностью, развитию которой способствует в ущерб началу авторитета и традиции рост народной психики по мере накопления знаний и перехода к позитивному мышлению54. Измеряется прогресс увеличением взаимодействия и взаимозависимости индивидов, групп и обществ55.
Эти характеристики прогресса и сказанное ранее показывают, что Ковалевский двигался в основном русле западноевропейской социологии, когда-либо пытавшейся осмыслить эпохальные исторические сдвиги. Начиная с контовского различения теологического и позитивного, военного и индустриального порядков, через Спенсера, Дюркгейма и Зиммеля с их идеей эволюционной дифференциации всех аспектов общественной жизни и вплоть до популярного в наши дни деления на традиционные и : современные общества европейские социологи старалась уловить качественно новое усложнение общественных отношений, которое несли капиталистические порядки, в гигантском росте разделения труда, а следовательно, и взаимозависимости людей, потребовавшей принципиально другой координации деятельности к социальной организации; в росте индивидуализма, в самодеятельности, рациональности и т.п. Ковалевский тоже отмечал тесную близость родовых и феодальных порядков по характеру личных отношений между людьми, по традиционному отношению к земле и описывал порядки индустриального общества как такие, где наиболее разрушены традиционные общинно-родовые начала. Но он сильнее подчеркивая преемственную историческую связь самых революционных аспектов капиталистических отношений с предыдущими фазами развития. В отличие от некоторых буржуазных апологетов, называя капиталистические порядки «последней известной нам стадией», он вовсе не имел в ввиду, что она вершина развития, а просто, что они пока самое позднее известное науке звано эволюционной цепи.
Каждой из указанных стадий общественных порядков соответствует и свой особый политический строй: родовой стадии племенное княжество, феодальной сословная монархия, всесословности сначала «демократический цезаризм» или «просвещенный абсолютизм», на первых порах благоприятный подъем народных масс, а затем конституционная или парламентарная монархия и республика, иногда дополняемые формами прямого народоправства в виде референдумов и законодательных починов, исходящих от избирателей.
И в этой эволюции политические учреждений и права Ковалевский, в первую очередь, видел момент исторической преемственности и «самопроизвольного» развития при вторичной роли заимствования, подражания, моды и т.п. По его мнению, успех имеют лишь «органические заимствования», в сущности тождественные приспособлению, но не общества к заимствуемым порядкам, а этих порядков к потребностям будто бы только подражающего им общества. В масштабе же «большой» эволюции для него несомненно, что в конечном итого «государственные порядки вместо того, чтобы быть предметом свободного выбора, оказываются обусловленными всем предшествующим ходом общественного развития, в свою очередь, стоящего в тесной связи с ростом знаний, техники и происходящими отсюда переменами в народном хозяйстве»56.
4. Историческая оценка социологии Ковалевского
По необходимости беглое изложение взглядов Ковалевского на эволюцию общественных порядков и политического строя показывает, что всего сильнее он был не в создании новых самостоятельных теорий, а в широком синтезе историко-социологической мысли своего времени на принципах позитивистского эволюционизма. Огромная эрудиция к критическое чутье при широкой терпимости помогала ученому отбирать нужный материал даже из теорий, враждебных основному ядру его воззрений. Анализируя социологические течения, Ковалевский неизменно старался отметить, с одной стороны, то положительное, что вносит данное направление в понимание природы общественных явлении, а с другой указать те границы, за пределами которых его выводы и гипотезы бессильны подвинуть решение коренных проблем социологии, как понимал их си сам. К концу жизни он довольно сильно отличался по своему философскому фундаменту от ведущих социологических мод начала XX в. (неокантианства и др.), оставаясь позитивистом старого закала в духе Конта и Спенсера. Как раз в то время эволюционизм и сама идея прогресса были атакованы с разных сторон. Еще при жизни Ковалевскому случалось выслушивать упреки, до сего дня адресуемые западными учеными других направлений всей эволюционной социологии: в поспешных обобщениях, не оправданных в свете последующего научного опыта; в стремлении во что бы то ни стало подогнать материалы изучения местных учреждений, культур, ритуалов, обычного права и т.п. под глобальные схемы всеобщей эволюции; в чрезмерно широком применении сравнительно-исторического метода, когда разнородные факты привлекались для иллюстрации вперед заданных стадий эволюции без достаточного учета целостного культурного контекста, из которого были взяты эти факты; в злоупотреблении понятием «пережитков» как методом доказательства непрерывности социальной эволюции и т.д.
Действительно, последующие поколения социологов, этнографов и социальных антропологов более внимательно относились к неповторимости, своеобразия отдельных культур и более глубоко их изучали, чем эволюционисты XIX в. Но они все жe сильно преувеличивали свое превосходство, сначала упрощая взгляды предшественников до убогой схемы, а потом победоносно дополняя их методами, которые и у тех тоне были, пусть в менее развитом виде. Ковалевский в своих исследования;: одним из первых в мировой науке успешно сочетал сравнительную историю, опирающуюся на письменные документы, и этнографический материал, основанный на личных наблюдениях и данных, собранных другими квалифицированными наблюдателями. Мы видели, как он подвергал факты, полученные из этих двух источников, взаимной перекрестной проверке, как учитывал их функциональную согласованность между собой и с целым, какими предосторожностями обставлял обобщения, чтобы не причислять его, по его же выражению, к «ленивым умам», навсегда успокоившимся на единственной схеме однолинейной эволюции, под которую удобно подгонять любые факты. К методу «пережитков» Ковалевский тоже относился критично и осторожно, вполне сознавая, что он неизбежно связан с более или менее произвольными толкованиями. Ограничением только этим методом наш ученый объяснял конечную неудачу Бахофена в теории первобытной гинекратии57. Возможно, Ковалевский в соответствии с духом своего времени щедрее зачислял в «пережитки» явления, которым потомки находили другие объяснения, но тотально отрицать весь метод, как это делали некоторые функционалистские антропологи, нет оснований.
Ковалевский был умереннее других социологов-эволюционистов даже в теоретических декларациях, в своих жe исторических трудах главном в его наследии он нередко и вовсе забывал о вперед составленных жестких схемах. Ковалевский-историк прокладывал дорогу идее многолинейной эволюции, на которой утверждались потом новые формы эволюционной социологии. Но в ситуации начала века, когда критика доктрины неизбежного прогресса и органического развития общества доходила до отрицания какой бы то ни было упорядоченности в истории, он оставайся верен идее объективной закономерности исторического процесса как необходимого фундамента научной социологии. И в этом он был, безусловно, союзником марксистской социологии, вместе с нею борясь против всех попыток доказать, что идея прогресса чисто субъективна. Но в своем понимании прогресса Ковалевский продолжал контовско-спенсеровскую линию, исходя по сути из ценностей буржуазного либерализма.
На этом основании некоторые современники-соотечественники не считали Ковалевского частью русской социологической традиции, видя в нем представителя лучшего в западной либеральной мысли. Действительно, он мало ссылался на русские работы и значительно отличался по стилю своего «социологизирования» от других русских обществоведов, большинство которых в начале всех построений открыто заявляли свои политические отрасти. Ковалевский же стремился построить научную социологи) на объективном изучении истории социально-экономических, политических и правовых институтов и говорить как бы от лица безличных законов эволюции, очищенных от субъективистских пристрастий и злободневной идеологической партийности. Но страстное его участие в делах и судьбах родины, вплоть до сотрудничества в нелегальных изданиях за рубежами самодержавной России, позволяет по-другому взглянуть на всю его научную деятельность. Она тоже была одушевлена поисками лучшего будущего для русского народа, стремлением вывести его на главную дорогу мирового развития.
В наше время в буржуазной социологии продолжается упорная критика эволюционного направления, к которому принадлежал Ковалевский. Критики обычно противопоставляют «эволюцию» как законообразную надвременную схему «истории» как вместилище «реального времени» и конкретного потока событий. Эволюциоистские теории, по их мнению, пытаются быть научной историей, но в результате оказываются ни наукой, ни историей. Такая критика совершенно упускает из виду постоянный кризиса самого исторического знания, его усталость от бесплодия собственной фактографичности, от бесконечного нагромождения фактов, не просветленных общими понятиями, в том числе социологическими., В этом смысле уроки Ковалевского, активно работавшего как в общей и социальной истории, так и в социологии, могли бы быть все еще поучительны для современной буржуазной исторической социологии, чтобы сделать ее, с одной стороны, более проблемной и понятийно организованной, чем обычный поток исторической продукции, а с другой - избавить от вульгарно-социологической схоластики, плодящей бесчисленные исторические «законы», не выдерживающие сопоставления с конкретным материалом.
1 Кареев Н.И. М.М. Ковалевский как историк и социолог,- В сб.: М.М. Ковалевский.' Ученый, государственный и общественным деятель и гражданин. Пг., 1917, с.171-172.
2 Ковалевский М.М. Социология, т.I. Социология и конкретные науки об обществе. СПб., 1910, с.9.
3 Там же.
4 Там же, с.57-58.
5 Ковалевский М.М. Социология ,т.I, с.30.
6 Там же, с.14.
7 Ковалевский М.М. Современные социологи. СПб., 1905, c.286.
8 Ковалевский М.М. Социология, т.I, с.58-59.
9 Ковалевский М.М. Социология, т.I, C.59-60.
10 Там же, с.96.
11 Там же, с.104.
12 Ковалевский М.М. Социология, т.1, с.31-33 и далее.
13 Там же, с.104.
14 Там же, с.97.
15 Ковалевский М.М. Социология, т.1, с.87.
16 Ковалевский М.M. Социология, т.2. Генетическая социология или учение об исходных моментах в развитии семьи, рода, собственности, политической власти и психической деятельности. СПб., 1910, с.I.
17 Ковалевский М.М. Социология, т.1, с.58, 94-97.
18 Маркс К., .Энгельс Ф. Соч., т.21, с.140.
19 Ковалевский М.M. Социология, т.1, с.105.
20 Ковалевский М.М. Социология, т.1, с.104.
21 Ковалевский М.М. Социология, т.1; Современные социологи, с.VШ.
22 Там же, c.ХIV.
23 Ковалевский М.М. Современные социологи, с.XI.
24 Там же, c.ХII.
25 Там же, с.240.
26 Ковалевский М.М. Современные социологи, с.239.
27 «Ему, писал Маркс, непременно нужно превратить мой исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе в историко-философскую теорию о всеобщем пути, но которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы не были исторические условия, в которых они оказываются... Но... это было бы одновременно к слишком лестно, и слишком постыдно для меня» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч.т.19, с.120).
28 Ковалевский М.М. Современные социологи, с.225.
29 Там же, с.291.
30 Там же, c.XIII.
31 Ковалевский М.М. Современные социологи, с.59.
32 Авторское резюме некоторых общесоциологических выводов трактата см.: Ковалевский М.М. Современные социологи, с.200, 201, 216-217, 245-247.
33 Ковалевский М.М. Современные социологи, с.217.
34 Ковалевский М.М. Социология, т.1, с.43-44.
35 Ковалевский М.М. Современные социологи, с.14.
36 Ковалевский М.М. Социология, т.2, с.19.
37 Там же, с.18.
38 Ковалевский М.М. Социология, т.2, с.18.
39 Там же, т.1, с.86.
40 Там же, т.1, с.83.
41 Ковалевский М.М. Социология, т.2, с.102.
42 Там же, с.54.
43 Ковалевский М.М. Социология, т.2, с.106.
44 Там жe, с.104.
45 Ковалевский М.М. Социология, т.2, с.107-110.
46 Маркс К., Энгельс Ф., т.21, с.61-63.
47 Неусыхин А.И. Возникновение зависимого крестьянства в Западной Европе VI-VШ веков. 1956, с.41-42.
48 Подробно об этом см.: Лаптин П.Ф. Община в русской историографии последней трети XIX начала XX в. Киев., 1971.
49 Ковалевский M.М. Общинное землевладение: причины, ход и последствия его разложения, т.1., М., 1879, с.1.
50 Ковалевский М.М. Социология, т.2, с.III.
51 Ковалевский М.М. Социология, т.1, с.44-45.
52 Там же, т.2, с.50.
53 Ковалевский М.М. Социология, т.2, с.56-58.
54 Ковалевский М.М. Прогресс. Вестник Европы, 1912, с.258.
55 Ковалевский М.М. Социология, т.2, с.56-58.
56 Ковалевский М.М. Социология, т.1, с.57.
57 Ковалевский M.М. Социология, т.I, с.82-83.