Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Платонова Татьяна Юрьевна>Рыцари грааля
Когда он подошёл к затерянному в глуши селению, его удивило сочетание настороженности и радушия у жителей. Люди были приветливы, но не особенно открыты. Они так же, как и всюду, занимались хозяйством, но их действия были наполнены еще и неким особым отношением к тому, что они делали. Коров доили с лаской, сено убирали все вместе, сосредоточившись на чём-то внутреннем и сохраняя удивительное спокойствие; отношение их друг к другу было добродушным и внимательным. Они как будто не хотели тревожить близких, давая им возможность заниматься своими делами, но всегда оказывались рядом, если была в этом нужда, даже если никто не просил о помощи. Это отличалось от всего того, что наш путник встречал до сих пор, и он решил здесь остаться чуть подольше, чтобы разобраться в их жизни. Но не он их изучал, а они его, и когда он попросил пристанища на время, то собралась вся деревня в одной избе, чтобы решить, оставлять ли его, и если да, то какую работу ему поручить. Наш путник взялся плотничать, но он сам должен быт и рубить лес, и обтёсывать его. Он чинил крыши и подгонял двери, но больше ему нравилось искать в тайге подходящие деревья, потому что в лесу он чувствовал себя спокойнее и увереннее.
«Как хорошо, что здесь мне никто не мешает и я могу сосредоточиться на своих мыслях», — подумал он, расположившись на солнечной полянке.
— Тебе и в деревне никто не мешает. Просто ты не умеешь правильно мыслить, — услышал он голос
и, вскочив, стал оглядываться. — Я далеко от тебя, но если ты смог услышать, значит, у тебя есть шанс
воспринять мои указания.
К чему только не был готов наш путник, но не к такому повороту событий.
— Всегда всё не так, как ожидаешь. Первая ошибка в том, что человек строит представления. Он представляет, что он увидит, как он услышит, кто ему скажет. И когда создан некий образ, то очень трудно потом от него избавиться и поверить в нечто совсем другое. Не строй представлений. Будь открыт миру. Это значит, воспринимай всё так, как есть, не сравнивая с тем, что ты уже знаешь. Иванушка прост не потому, что дурак, а потому, что принимает мир таким, какой он есть. Понял?
— Понял, — ответил Иван.
Ошеломлённый, он встал и пошёл обратно в деревню. Дошёл лишь к вечеру, и у него только и хватило сил, чтобы рухнуть на кровать и забыться в полусне. Единственное, чего он не понял, так это почему он так обессилел. Тогда ещё он не знал, что тонкий мир, с которым он соприкоснулся, отнимает у человека очень много энергии до тех пор, пока человек не станет частью этого мира, пока не войдёт в него не как гость, а как житель. К этому миру нужно привыкнуть и научиться жить в нём так же, как и на Земле.
Утром он наскоро собрался и пошёл в сторону поляны. В чувствах и мыслях царил хаос. Он не мог поймать ни одной мысли и понять свои чувства. Всё внутри клокотало, бурлило. Иван взял топор и стал рубить дерево. Когда же он закончил работу, то понял, что срубил совсем не то дерево, что было нужно. Только на третий день он немного успокоился и сообразил, что приходит сюда, чтобы снова услышать тот голос. Он напряга! свой слух, он усмирял свои чувства, он махал топором и затихал на поляне, но всё было напрасно. Голоса не было, жизнь померкла, остался лишь хаос, ибо он лишился прежнего спокойствия.
Совершенно неожиданно для себя он стал нервным и раздражительным. Он думал, что давно победил в себе эти качества, оставив их в далёкой юности. Но теперь они вылезли вновь, и на ласковое обращение жителей деревни он отвечал угрюмо и неохотно — ему стало казаться, что они лезут ему в душу. Он работал без прежней охоты, скорее машинально, но люди не обращали на его грубость внимания, продолжая ласково привечать, просили помочь и благодарили за труд. Так прошла зима. Только к весне Иван стал замечать, что отвечает невпопад и угрюмо огрызается на самые обычные вопросы и приветствия людей. За всё это время он впервые обратил внимание на своё поведение, ибо до этого ему казалось, что это люди бесконечно лезут к нему и пристают с разговорами.
«Что произошло со мной? — думал он. — Где тот спокойный, рассудительный, разумный человек, который пришёл сюда? Куда он делся? Мало же было нужно, чтобы совершить со мной такое превращение».
Он начал борьбу за прежнее равновесие, доброжелательность, спокойствие. Он пересиливал себя во всём, стараясь быть приветливым и отвечая ласково даже тогда, когда вопрос казался ему совершенно глупым. Он с большей охотой помогал и даже вступал в разговоры с теми, у кого работал. И месяца не прошло, как заметил он перемены в своих ощущениях. Во-первых, он стал улавливать вполне конкретные мысли свои, которые до этого разбегались во все
стороны. Во-вторых, он стал чувствовать настроение людей, их состояние и понял, что всё это время думал только о себе, совершенно не сознавая, что другие люди могут страдать от его отношения к ним.
Ему очень хотелось пойти на поляну, и он ждал, когда земля станет твёрдой, подсохнув под лучами солнца. Но, с другой стороны, пора было подумать и о том, когда покидать это селение, ибо он впервые за долгие годы провёл в одном месте столько времени. Взяв топор, Иван углубился в тайгу и скоро вышел к поляне, ещё не покрытой первой зеленью и ярко освещенной солнцем, щедро льющим потоки света сквозь ветви деревьев. Иван стоял и думал о том, зачем он пришёл сюда.
— Наверное, для того, чтобы услышать мой голос. Но разве ты не понял, что голос мой можешь
слышать и в деревне? Для этого тебе не нужно уходить в тайгу. Всё дело только в тебе самом.
Прежняя волна беспорядочных чувств начала подниматься в Иване, но усилием воли он подавил её.
— Ты правильно сделал. Прежняя смута была поднята твоими неокрепшими чувствами. Ты был слишком замкнут не потому, что молчалив от природы, а потому, что считал в глубине души, что многого добился. Поэтому люди не интересовали тебя. При первом же нажиме на твои эмоции ты сломался. Ясно?
— Да, — ответил Иван.
— Возвращайся и исправляй взаимоотношения с жителями. Добивайся полного равновесия. А ту грязь, что из тебя полезла, выбрось вон. Забудь, её больше не существует.
Иван возвращался в глубоком раздумье. Самое интересное было в том, что его не мучили никакие вопросы. Он даже не думал о природе голоса. Он думал только о том задании, что получил. Но первое «здравствуй» он, погружённый в собственные мысли, всё же пропустил, забыв ответить.
Для Ивана началась совсем иная жизнь. Он по-другому стал смотреть на жителей деревни, он заметил их искренний интерес к себе, который раньше принимал за любопытство. Он стал более общительным, чем был в прежней жизни и даже в молодости. Он стал смеяться, чего не наблюдал за собой в последний десяток лет.
Однажды, сидя на крыше и стуча молотком, Иван услышал:
— Ты исправляешься. Пожалуй, можно поставить троечку.
— Почему? — спросил ошарашенно Иван.
— Потому. Ты по-прежнему слишком много думаешь о себе, а точнее, о том, чего ты добьёшься, когда сделаешь это и это. Ты привязан к результату и работаешь ради награды в виде этого результата. Потому ты многого не замечаешь.
Что же ему нужно замечать? Появились первые листья, вокруг стоял неумолкаемый птичий гомон, лес шумел, солнце светило. Он за всем наблюдал, не упуская из виду ничего. Он радовался весне, но чувства его были недостаточно ясными. Не было ясности в отношениях с людьми, с природой. Он ещё не разобрался в своих желаниях и целях. Иван мучился достаточно долго, прежде чем навёл порядок в собственных мыслях и чувствах: он был вежлив и охотно поддерживал беседу, мир для него ожил, и он стал замечать краски этого мира, но по-настоящему его интересовали только собственный успех и конечная победа над собой. И его совершенно не интересовали люди. Это внешне он был добродушным и отзывчивым, но не было в нём искреннего внимания к чужим бедам и радостям. Все мысли были о себе, своём отношении к ним, своей работе, своём взгляде на мир. Это «своё» приобрело какие-то неправдоподобно неприглядные формы и размеры и затмевало истинного Ивана. Тут только его осенила одна ясная мысль: «Я никого не люблю». Даже нельзя было сказать «никого». В нём просто не было любви. Она отсутствовала в нём, и её место заменял некий суррогат. Иногда это было внимание, иногда доброта, желание похвалить или помочь, чувство ответственности и долга. В общем, всё что угодно, но только не любовь.
«Да где же мне взять её? — думал Иван. — Откуда она растёт, какой породы это дерево? Что порождает её, и отчего она умирает?»
Отчаянью Ивана не было предела. Он вновь ходил мрачнее тучи, забывал здороваться и старался скрыться подальше от людских глаз. Долгие размышления укрепили в нём решимость оставить деревню и вновь отправиться на поиски заветной страны. Впереди его ждали полгода трудных дорог, новые встречи и знания. Он был уверен, что всё изменится и окончательно прояснится для него. Одного не учёл наш путник. Это был совершенно не тот человек, который прошлой осенью попросил жителей приютить его. Шесть месяцев произвели в нём удивительные перемены, и нельзя сказать, что он стал лучше или хуже. Другое сознание жило теперь внутри него, иной взгляд на мир, иные чувства. Это было разбитое существо, потерявшее былую уверенность. Он перестал так хорошо ориентироваться в мире, и многие вещи ускользали от его внимания. В нём отсутствовала цельность, хотя внешне всё выглядело так же, как и прежде. Но если раньше Ивана вроде бы не замечали, даже несмотря на его рослость, потому что он сливался с миром, то теперь его задевали прохожие, пытаясь уязвить словом. Священники просто не отпускали, втягивая в споры и доказывая ему его неправедность; жители сёл, оглядев внимательно, не проявляли прежней доверчивости. Чего искал Иван? Он теперь и сам не знал, ибо цель ускользала, оставляя глухое недовольство собой и миром. Что я делаю, куда иду? Он продвигался на северо-восток, ибо за годы, проведённые в скитаниях, у него выработалось удивительное упорство, и поэтому он просто шёл, пока не наступили холода. Впереди угадывалась деревенька, и Иван направился к ней в надежде перезимовать, а потом отправиться дальше.
Чем-то удивительно знакомым пахнуло на Ивана, когда он постучал в первую же избу.
— Что, опять пришёл? — услышал он знакомый голос.
Но на этот раз голосом обладал живой старик, крепкий и жилистый. Иван знал его. Он жил на краю деревни, которую Иван оставил полгода назад, и держал пасеку. Иван никогда не разговаривал с ним, потому что они лишь мельком соприкоснулись пару раз, когда пасечник заходил в дом, где жил Иван. Если бы Иван не держался за ручку двери, в проёме которой стоял старик, он бы упал.
— Где я? — только и мог вымолвить наш путник.
— Ты пришёл туда же, откуда сбежал полгода назад, — сказал старик. — Заходи. Ты думаешь, что ушёл в поисках конечной цели своего пути? Иван, ты бежал, позорно бежал от себя и от мира. Но разве от себя убежишь? Потому ты снова здесь.
— Этого просто не может быть. Я полгода шёл на северо-восток. Я прошёл с десяток деревень и сёл, всё время продвигаясь вперёд.
— Иван, ты должен верить или себе, или реальности. Что предпочитаешь?
— Реальность, — буркнул Иван и тоскливо уставился в окно.
— Помнишь, я сказал тебе, что ты многого не замечаешь? Ты будешь проходить этот урок снова и снова, пока не усвоишь.
Утром Иван пошёл по деревне, здороваясь со старыми знакомыми. Всё оставалось на своих местах, но как-то неуловимо изменилось. Как будто другой
воздух наполнял пространство, деревья шумели иначе. Он хотел было направиться к поляне, а потом подумал, зачем ему это, когда теперь у него есть живой голос. Тут только впервые Иван подумал о том, что произошло. Собственно, почему этот вопрос не возник сразу? Как мог старик говорить с ним на поляне, когда всё время оставался в деревне? Понял он, что опять был слишком занят своими чувствами, что захлестнули его с неодолимой силой.
— И долго это будет продолжаться? Полгода я борюсь с собой — и ничего.
— Ты можешь бороться ещё тридцать три года, и всё равно ничего не получится.
— Почему? Разве не нужно победить себя?
— Нужно. Но не себя, а то, что в тебе. Ты тратишь время на борьбу, а нужно просто вышвырнуть всё мешающее и стать внимательным к другим. Что ты заметил сегодня?
— Ничего особенного. Всё на прежних местах, но вроде что-то изменилось.
- Что?
— Не знаю.
— Ну что ж, живи и наблюдай.
На следующий день Иван вернулся в полной уверенности, что всё же что-то изменилось. Наверное, люди. В их взглядах появилось лукавство и иногда проскакивали искры смеха. И ещё Иван заметил, что, когда шумели деревья, ветра не было. Так отчего же они колышутся?
— От мыслей. Деревья очень реагируют на чужие мысли. Обычно они здесь не шелохнутся, но ты несёшь в себе хаос, и они беспокоятся.
Постепенно Иван успокоился. Он старался вникать в беседы и стал интересоваться жизнью людей. Теперь он шёл помогать не потому, что его просили, а потому, что чувствовал, что помочь необходимо. Он вслушивался не в слова, а в интонацию, пытаясь определить, действительно ли трудно человеку или он просто любит жаловаться. Сердце ему подсказывало, что таких не было. Сердце? За долгое время он впервые понял, что вновь обратился к сердцу. С этого момента Иван уже видел изменения каждый день. Возвращалось нечто давно утерянное, то, что жило в ребёнке, но ушло, когда он повзрослел. Мир оживал, но совсем иначе. Он рождался изнутри, и чем больше Иван проявлял интерес к людям, тем сильнее ощущал он растушую в нём любовь. Он распахнул сердце и чувствовал, как в ответ на его неподдельное участие к нему направляются волны благодарности и тепла. Он стал мягче и сострадательнее, заботливее и доверчивее.
— Иван, ты вроде бы и не глуп, Господь тебя разумом не обделил. Неужто мир изменился? Может, ты?
— Я, — кивнул Иван. — и я, и мир — всё изменилось. Во мне любовь проснулась. А может, это весна?
— Тебе ещё далеко до любви, а проснулись в тебе доброта и внимание. Ты хоть понял, отчего всё это произошло?
— Всё началось с внимания. Когда я стал интересоваться людьми, я перестал думать о себе, вернее, стал думать намного меньше. И даже когда вновь возвращался к мыслям о себе, то старался перебивать их мыслями о трудностях других людей. Так постепенно во мне что-то сдвинулось.
— Вот это и называется выбросить всё мешающее. Тебе мешал тот, кто заставлял тебя бесконечно
копаться в себе. Ты отказался от его услуг, и всё стало на свои места. Теперь поговорим о твоей конечной цели.
У Ивана защемило сердце. Эта тема была для него слишком болезненной: ведь он потратил на неё годы жизни. Ему даже было как-то стыдно говорить об этом, потому что ему вдруг показалось, что он предал свою мечту.
- Что ты хочешь делать там, Иван?
— Трудиться. Я не лентяй и могу трудом служить людям.
— А здесь ты разве не трудишься? Ты целыми днями помогаешь людям.
— Это большая разница. Там я могу изменить себя и стать одним из великих людей.
— А здесь ты не можешь измениться и стать великим? Или желание стать великим затмило все остальные? Нет, Иван, ты не похож на тех, кто гонится за славой.
— Я, наверное, неправильно выразился. Я хочу стать... святым...
Из Ивана слова эти выскочили непроизвольно, и он замолчал, потому что опешил от того, что услышал.
— Понятно, — вдруг как-то особенно мягко произнёс старик.
Чувствовалось, что Иван выдал нечто сокровенное, что жило глубоко внутри и о чём он сам не подозревал. Поэтому пасечник оставил его и не стал больше расспрашивать.
А Иван сидел глубоко задумавшись и погрузившись в себя так, что мир перестал существовать для него.
Внутри рождалась мелодия, музыка. Нет, это не было похоже на музыку, это было особое звучание: какой-то шелест и колокольный звон, едва слышимые. Звучание наполнялось цветом и превращалось в сияющее нечто, что невозможно описать словами. Это нечто обладало удивительно притягательной силой, и хотелось быть рядом с ним всегда, но существовала и преграда, которая не позволяла приблизиться.
Иван созерцал это час или два, он не знал точно сколько, пока его не отвлёк голос старика.
— Нравится?
— Это не то слово. Постой, откуда ты знаешь, что происходит?
— Ты стал намного внимательнее, но самое главное всё время ускользает от тебя. Я не могу научить тебя ничему. Никто не в силах обучать другого человека. Ты должен познать мир сам, прикладывая к этому намного больше усилий, чем прежде.
Вновь для Ивана начались дни мучительных раздумий и наблюдений. Но они доставили ему и много радости. Он вдруг стал замечать, что люди здесь — особые, не такие, как везде, и вспомнил, что эта мысль пришла к нему ещё в первый день его пребывания в деревне, но забылась. Он понял, что люди знают о нём гораздо больше, чем он рассказывал о себе, и они, говоря с ним, обращаются не к внешнему Ивану, а к тому, что он есть на самом деле, к его внутреннему существу.
Иван старался быть внимательным и пробивал заслон собственных представлений о людях, пытаясь за ним увидеть их истинную суть. А они вообще не видели внешнего, как будто его не существовало. Они обращались только к его внутреннему состоянию, и даже если вил у Ивана был холодный и неприступный, они как будто видели за ним его душевную радость и хорошее настроение и, не замечая холодности, радовались вместе с ним. То, что для Ивана было непреодолимым барьером, для них было обычной жизнью. Ещё Иван подметил, что они все были на равных и не существовало никаких возрастных привилегий. И с детей, и со стариков спрашивалось одинаково в смысле ответственности за поступки. И никогда он не слышал, чтобы там сказали: он поступил так по неразумию — мал ещё. Нет, дети были такими же членами общины, как и все остальные, равными и отвечающими за свои действия, но всё же чувствовалась там и некая направляющая сила, хотя Иван никогда не замечал, чтобы в деревне было руководство. Подметил Иван троих, что отличались от других чем-то неуловимым. То ли чувствовали глубже, то ли знали больше — не понимал он, но если бы появилась нужда, то он бы пошёл именно к ним обсудить свои проблемы.
А ещё Иван стал размышлять над загадкой, которую постоянно задавал ему старик. Казалось, он видел то же, что Иван, и всегда знал, о чём тот думает. Постепенно Иван понял, что это ему не казалось, а так оно и было на самом деле. И что так же видели и знали остальные жители, а те трое особенно отличались большой прозорливостью. Как они этого добились?
— И ты добьёшься. Но ты стремись не к этому, а расти в себе благодарность и признательность к людям. Тогда всё придёт само собой, — услышал Иван вновь голос внутри себя.
— Ты подслушиваешь мои мысли?
— Ничего подобного. Посмотри на деревья. Когда ты усиленно начинаешь размышлять о себе, своих достижениях, результатах, думаешь, как и какими приёмами добиться того или иного состояния, деревья начинают шуметь. Пусть это движение незаметно для тебя, но я здесь вырос, и малейшие изменения подсказывают мне, что происходит нечто необычное. Я начинаю искать причину и нахожу тебя, думающего о себе. Иван, о других думай, и наградой тебе будут их мысли о тебе. Тогда получится, что ты думаешь о них, а они — о тебе. Вот и вся арифметика.
— Что же получится: я, зная желания других людей, буду исполнять их, а они — мои? Так не бывает.
— Но ведь здесь это так. Помнишь, ты стал помогать не тогда, когда тебя просили, а когда ты чувствовал, что твоя помощь необходима? Здесь ведь все так живут, и как видишь, тебе это нравится, хотя поначалу показалось, что все лезут тебе в душу. Так
было до тех пор, пока первая шелуха с тебя не сошла, а теперь видишь, ты и сам к этому стремишься.
«Чудеса, да и только», — подумал Иван. Хотя никаких чудес не происходило: люди косили сено, рубили деревья, пасли коров, чинили дома, но сама жизнь и отношения людей друг к другу были удивительными и отличались особой заботой и простотой.
— И всё же я разберусь, в чём здесь дело, — решил Иван.
Братство готовилось к служению. Торжественное предстояние свершалось четыре раза в год: зимой, весной, летом и осенью, но каждый день, когда солнце стояло в зените. Ковчег выносили из Святилища и рыцари склонялись в молитве Единому Сущему. Их было много, но близко могли подходить только те, кто в духовной брани одержал очередную победу. Численность первого круга никогда не менялась, ибо когда был готов войти в него следующий посвященный, один из прежних покидал Братство для служения там, где свет входил в мир, чтобы осветить его и подарить ему Слово. Имена рыцарей первого круга всегда оставшись неизменными, ибо были не именем человека, а именем занимаемого рыцарем места. Много рыцарей сменилось за тысячи лет служения, и чем чаще они менялись, тем больше света вливалось в Обитель, ибо множилось число ушедших в Царство Слова. От первого круга всё дальше расходились круги рыцарей Грааля, и количество стоящих в них увеличивалось, достигая миллионов по границам Братства.
Сегодня совершался вынос Грааля, дабы все могли созерцать чудо, явленное в последний день творения, когда Господь окидывал взором просторы земель своих и отдыхал от трудов.
Завтра, когда мир снова воскреснет к жизни, начнётся новое годовое служение, ибо весна взывает к следующему кругу, чтобы завершить его к зиме и отдыхать, готовясь к непрестанному движению колеса.
Три новых рыцаря вошли сегодня в круг и впервые созерцали явление Святыни, дабы напитать мир токами любви и сострадания.
— Христос милосердный, взойди! — пел молчаливо хор, ибо гнетущая тишина стояла в Храме для уха и прекрасное пение для сердец посвященных. И над вынесенной сияющей Чашей показался облик Христа во Славе, и чарующая музыка сфер полилась на Обитель, расходясь волнами по кругам склонённых Братьев.
— Грааль Являю нынче миру, дабы воскресли мёртвые и вышли встречать Меня, Христа Грядущего!
— Аминь! — пронеслось над миллионным полем неисчислимых кругов.
— Явись! — вторил их голосам мощный хор двенадцати, окружающих Христа.
— Я Начинаю круг свой по сферам земным. Да будет служба ваша вечна и нерушима!
— Аминь! — заколыхалось поле рыцарей, разнося священный слог от Центра.
И те, кто мог видеть, приложили руки к сердцу, дабы сдержать биение его от созерцания Славы Господней. И те, кто не мог видеть, преклонили колени, ибо не могли устоять от мощных потоков огненных, изливающихся на Землю невидимой силой Христовой.
Дорога шла по горам и холмам, неожиданно упираясь в скалу и исчезая. Дорога пересекала тайгу, прерываясь бурным речным потоком. Дорога вилась серпантином и уходила в небеса, к пристанищу орла, куда не смог бы добраться человек. Любой дорогой иди и, когда дойдёшь до последней двери, преграждающей вход в страну заветную, не остановись, а, собрав всю любовь, веру и мужество, — толкни её, ибо от последнего усилия твоего зависит и дальнейшая судьба твоя. Все дороги постоянно заполнены путниками, но не замечают они друг друга, занятые собой и поиском правильного пути, не ведая, что любой приведёт к вершине, лишь бы открыли сердца свои миру и дарили ему любовь. По трём дорогам спускались вниз рыцари Грааля по имени Миль, Фаль и Соль, но в миру их звали Михаил, Фёдор и Сергей. И бродя по земле, по просторам бескрайним великой страны, они вечный круг замыкали в служении святом, Грааль оберегая. Кто бы мог признать в простых и незаметных людях рыцарей Христовых? Кто бы мог, по одежде судя, увидеть золотые мантии слуг верных? Кто бы мог, умом человеческим решая, узреть Знак Великих Посвященных, над челом их горящий? Только Ты, Господь, можешь решать судьбу их в миру. Только Ты, Господь, можешь решать судьбу их духа. Пути Господни неисповедимы. Воистину так.
Иван яростно колотил молотком по доске, когда кто-то окликнул его по имени.
— Где хозяин твой, Иван?
— Будет через два дня.
— Ну что ж, подождём, — сказал гость, располагаясь на скамье.
Какой-то удивительной теплотой повеяло на Ивана, хотя не обладал гость ни лаской, ни мягкостью повадки.
— Меня зовут Фёдор, и я давний друг твоего хозяина.
Иван хмыкнул, ибо гость казался намного моложе Ивана, но он уже привык особенно не удивляться в этой странной деревне. Всё же много было в ней странного, хоть на первый взгляд от других деревень она не отличалась. Отношения между жителями этой деревни были не как у других людей: здесь все были уступчивы, незлобивы, мягки и приветливы. Никогда Иван не слышал здесь криков, споров, никто не выяснял отношений. Жили они мирно и дружно. Сколько раз порывался уйти Иван, ибо тайна деревни всё никак ему не давалась, но удерживали его некая сила и ощущение неразрешённых вопросов.
— Тебя влечёт тайна, но по-настоящему ты ещё не брался решать ни один вопрос, — услышал Иван.
— А, ты тоже один из этих, — Иван удручённо махнул рукой.
— Из каких?
— Мысли читаешь.
— Что же их читать, если они у тебя на лбу сами светятся? — удивился гость. — Не я их читаю, а ты сам мне их показываешь.
— Как это?
— Ты думаешь, а они вокруг головы твоей собираются.
— Так мне что, не думать?
— Дума думе рознь. Если бы ты сейчас думал о человечестве, твои бы мысли унеслись в определённую область, где им бы нашли применение те, кто их там собирает. Когда мысли крутятся вокруг собственной персоны, они не отходят далеко, а особо стойкие даже прилипают и постоянно висят над тобой. Поэтому все твои последние раздумья мне ясно видны.
— Но мне-то твои не видны.
— Правильно. Между нами есть существенное различие. Ты занят самосовершенствованием, а я занят не собой, а другими. Когда ты окончательно перестанешь заниматься собой и займёшься людьми, ты тоже многого достигнешь. Хотя за последнее время ты сделал большие успехи.
— Откуда тебе это знать? Ведь сейчас я ни о чём таком не думал.
— Знаешь, Иван, давай поговорим начистоту. Ты чувствуешь, что к чему-то приблизился, ходишь вокруг да около, да взять не можешь. Старик тебе не говорит ничего – и правильно делает. Он ждёт, что ты сам, своим соображением доберёшься до сути, но ты, даже при всём своём понимании, не разумеешь одной простой истины: всё познаётся в труде каждого дня, направленном на службу людям. Мыслей о себе быть не должно — ты о других думай. В этом процессе не заметишь, как сам усовершенствуешься.
— Фёдор, ты мне одно скажи: я доберусь когда-нибудь до Беловодья?
— Ты, Иван, к нему гораздо ближе, чем полагаешь. Можно сказать, оно у тебя под носом, да не видишь ты его.
— Оно что, невидимое?
— Вообще-то — нет, но для тебя сейчас — да, потому что ты быстро перескакиваешь от самовосхваления до самоуничижения и тут же — до помощи людям. Ровности не хватает. Себя ругать тоже не следует постоянно. Пустое занятие. Если что решил однажды — так и поступай и не возвращайся больше к тому, от чего отказался. А всё это копание в себе — это болезнь. Болезнь нашего века и недоразвитого сознания. Мазохизм с садизмом вперемешку.
— Как же о себе думать-то надо?
— Один раз в день, подводя итоги сделанной работы. За хорошее — похвали себя, за плохое — обещай себе, что больше его в твоей жизни не будет. Разошлись ваши пути навсегда, а если плохое вернётся, удивись и скажи: «Я ведь велел, чтобы тебя около меня и близко не было». Вот и весь сказ.
— Расскажи мне, Фёдор, какое оно, Беловодье?
— Если честно, Иван, я там никогда не был. То есть мне не довелось пожить там, потому что я всегда кому-то нужен и спешу на помощь тому, кто зовёт.
— И тебе не хочется остаться там? Если бы я знал, где оно, я бы ни за что оттуда не ушёл.
— Конечно хочется, но это мне хочется, а в мире полно мест, где я нужен. Так что же мне выбирать:
свои желания или желания людей? Я давно решил служить им. В этом я вижу смысл собственной жизни, поэтому мне всё как-то не хватает времени на то, чтобы пожить там.
— А ты знаешь, старик-то наш тоже об этом говорит, только немного по-другому. Он посуровее тебя будет.
— Он не суровее, он — мудрее. Ладно, завтра ещё поговорим.
Всю ночь не спал Иван, ворочаясь с боку на бок, но утром, когда вышел, то увидел, что гость трудится в огороде. И не заметил Иван, когда же он успел проскочить мимо него.
— Доброе утро, Иван! Давай-ка ты сегодня огородом займись, а я плотничать буду.
— Да я сроду огородом не занимался!
— Поэтому сегодня и попробуй. Ты всё о великом мечтаешь, а жизнь — она во всём. Вот и приглядись к своим меньшим собратьям.
Этот день действительно многому научил Ивана. В усердии своём добиться многого за оставшиеся годы он не замечал истинной жизни, что кипела вокруг него. И вот он прикоснулся к первой зелени. Он видел, как земля готовилась произвести на свет своё первое потомство в этом году. Отовсюду вылезали росточки, даже небольшая куча мусора была украшена жёлтыми цветами мать-и-мачехи. Всё взывало к жизни и хотело жить, но их срок был так невелик! Ивану даже стыдно стало за то, что времени у него побольше, да и то он не успевает, такой большой и сильный, добраться до истины. А правда жизни — вот она, вокруг, глаза только нужно открыть, а не в себя бесконечно вглядываться.
Вечером Фёдор снова дал ему пару дельных советов: не только людям помогай, но и животным, и растениям. Присматривайся, кому помощь нужна, кто к тебе взывает, а сказать не может? От этого у Ивана забот прибавилось: оказывается, он не только людям был нужен, но и всему тому, что окружало его. Совсем времени у Ивана на себя теперь не хватало: работая на огороде, он ловил призыв животных, которые ждали его, чтобы он проведал их. Занимаясь животными, он чувствовал, что нужен на другом конце деревни, и мчался туда, чтобы принести воды, сложить дрова, починить сарай. Три месяца провёл Фёдор в деревне, но жизнь Ивана за это время круто изменилась. Иван наблюдал за ним и поражался его бескорыстию и самоотверженности. Никогда Фёдор не жаловался, хоть и было на что, был всегда весел и готов бросить любое своё дело ради помощи другому, он всё успевал, был рассудителен, взвешивая обстоятельства, никогда не слушал слов, а вникал в суть проблем. Когда Фёдор собрался уходить, провожать его вышла вся деревня. А Ивану он на прощание сказал:
— Слушай своё сердце. Оно тебе будет истинным другом и советчиком.
— Спасибо тебе за всё. Скажи, Фёдор, ты видишь цель жизни в служении людям, а три месяца здесь провёл, работая в этой деревеньке, копая огород да ухаживая за скотиной. Почему?
— Здесь помощь моя была нужна, а призвал сюда меня великий дух, которому ещё предстоит воскреснуть. Прощай, Иван, сердце слушай!
Каждый день вспоминал Иван Фёдора и, что бы ни делал, всё думал, как бы Фёдор поступил, что бы сказал, как задумался, вслушиваясь в тишину. И столько всего хотелось Ивану изменить в себе! Но слова друга теперь ясно помнились ему: меняй себя в деле, в помощи людям, а не копайся в собственных недостатках.
Однажды шёл Иван по деревне и вдруг почувствовал, что что-то произошло, но не мог определить сразу, какие он заметил перемены. Он даже остановился, но чувство это ушло и не в силах Ивана было вернуть его вновь. Одно понял Иван: что это было состояние, а поразмыслив, пришел к удивительному выводу: когда он шёл, то мир, окружавший его, замолк и он не слышал его, хотя люди приветствовали Ивана, и он отвечал им, вокруг кипела жизнь, а он пребывал в необъяснимой тишине. Длилось это секунду, две или три — Иван не знал, но сколько ни пытался, вернуть это состояние не смог. Однако он продолжал искать его и всячески старался отодвинуть мысли о себе. И вот через месяц, в самый разгар работы, он вдруг заметил, что пребывает в особом мире, в безмолвном пространстве. Иван по инерции стучал молотком, но внутренне боялся пошевелиться, чтобы не сдвинуться с некой невидимой точки равновесия. Казалось, малейшее внутреннее движение — и всё рухнет. Иван заметил, что он как бы смотрит на себя со стороны, анализируя движения. Он захотел направить мысли свои к Богу, умолив Создателя оставить ему это блаженство, и вдруг понял, что мыслей нет. Он увидел, что мысли, молитвы, действия остались где-то там, за невидимой преградой, а он всем существом своим парил в абсолютно другом пространстве, в котором не было ничего, кроме тишины. А потом всё разом вернулось на свои места: мысли в голове застучали, загалдели птицы, зашумели люди. Мир обрёл прежние очертания. На этот раз Иван пребывал там несколько минут и понял, что удерживается в этом безмолвном мире только благодаря внутреннему покою, балансируя на кончике иглы: мысль, сумевшая проникнуть за невидимую черту, мгновенно сбивала его, и он падал в привычный мир.
Теперь Ивану хотелось познавать это пространство, и конечно же ему была нужна внешняя тишина. Но, с другой стороны, он помнил, что дважды оно подходило к нему и втягивало его в себя в самый разгар работы. Значит, не внешние условия важны, а внутренний покой. Он определил это так: необходимо равновесие. Иван быстро осваивался в новом мире. Он на первый взгляд был безмолвным, а на самом деле — полон жизни, но она была особой — неслышимой и невидимой. Безмолвное пространство разговаривало огромным количеством голосов, и нужно было вслушиваться, чтобы уловить тот, который обращался к тебе. Иван начал изучать процесс проникновения голоса Безмолвия в этот мир и понял, что это осуществляется с помощью его сердца. Голос он улавливал в сердце в виде едва ощутимого движения, а потом переводил его в слова с помощью горла. В этом процессе уже участвовала голова, ибо слово обретало форму от соприкосновения с мыслью, которая также на уровне горла соединялась с сердечным движением. Всю последовательность процесса Иван до конца не уяснил, но одно знал твёрдо: начинается всё с сердца. И тут до него со всей ясностью дошли последние слова Фёдора: сердце слушай! Ну да, самое главное происходило в нём. только нужно было разобрать, что оно говорит, а для этого следовало пребывать в равновесии. Иван был занят своими исследованиями, постоянно погружаясь в Безмолвие, и конечно же его отвлекали люди и заботы, и тут он вновь понял, почему и старик, и Фёдор учили его познавать мир в работе. Если бы он до этого не научился чувствовать нужду людей и спешить на помощь, сейчас бы ему было в сотни раз труднее, ибо Безмолвие настолько влекло, что бросил бы всё Иван ради того, чтобы вечно находиться в нём. Теперь же он не мог оставить людей и должен был вольно или невольно совмещать эти два занятия.
Старик радовался, глядя на Ивана.
— Что, Иван, тайную науку постигаешь? Ищи, этот мир силой берётся, сердечной силой.
Иван попробовал сердечный ритм переводить в слова и понял, что разные голоса проникают в сердце его, как будто разные люди говорят.
— Слушай, старик, хоть раз объясни мне, сколько голосов живёт в Безмолвии?
— Много, куда больше, чем людей на Земле. Но Безмолвие беспредельно, а ты пока только ступил в его пределы. Чем дальше будешь продвигаться, тем больше слышать, но это опять-таки зависит от
тебя, от твоих усилий, от духовной работы, которая ни на секунду не должна отрываться от работы среди людей. Просто было бы уйти в тайгу, залезть в избу да сидеть там, в Безмолвие погружаясь. А ты здесь попробуй, среди людей живя, быть и в Безмолвии, и на Земле. Вот где труд!
Этот труд оказался сложнее всего того, что доселе знал Иван. Чуть колыхнёшься, занервничаешь, поспешишь — всё пропадает. Приходится вновь искать свой голос, погружаясь в Безмолвие, изнемогая от усилий, ибо то великая работа была — пребывать в Безмолвии. Однажды Иван уловил какой-то ритм, который назвал Фёдором, как будто Фёдор с ним разговаривал, давая советы по поводу сердца. Голоса в том пространстве были неслышимы, и по неким неуловимым признакам — по частоте, по высоте — Иван определял разницу между теми, кто сегодня вёл работу с ним. Он не знал никого, но чувствовал, когда голоса менялись. А потом он понял, что может не только слушать, но и спрашивать, и это было несложно: просто подумать — и ответ приходил прямо в сердце.
За полгода Иван научился ориентироваться в безмолвном пространстве, сделав огромный шаг в духе. Перемены были заметны и во внешнем Иване, ибо он постепенно успокаивался, становился размеренным в действиях и рассудительным в разговорах, но вместе с тем он ясно видел, что начал всего лишь познавать азы некой науки, имя которой было беспредельное Знание. Он руководствовался даваемыми советами, он различал невидимую работу, творимую в Безмолвии, но осознавал себя грудным младенцем, оставленным в незнакомом мире, который он должен бал познавать самостоятельно. Никто не давал ему чётких указаний. Был лёгкий намёк, которому Иван мог последовать или нет. Следующий шаг вытекал из первого, и если решение было верным, то задание усложнялось. Если Иван хотел что-то узнать, то получал весьма общий ответ, в котором улавливал столько дальнейших вопросов, что хватило бы на всю жизнь. Он называл это обучением, или разматыванием нитей. В полученном ответе он ухватывал одну нить и разматывал её до конца, додумывая, домысливая детали, расспрашивая старика и копаясь в книгах. Когда он уяснял эту мысль, то брался за следующую. Этот процесс был бесконечным. Никто не подносил ему готовых знаний — их следовало добывать непрестанным трудом ума и сердца. Он уставал и иной раз падал от изнеможения, и кто бы мог поверить, что духовная работа может истощить до предела. Но, благо, он жил среди понимающих людей, которые не терзали его бессмысленными вопросами, а, наоборот, всячески помогали ему, отыскивая ответы и освобождая иной раз от физического труда. Иван ещё не устоялся в духе. На это нужны были годы, и, прежде чем он обретёт равновесие физическое и духовное, ему ещё предстояло много трудиться.
Малый Совет собирался один раз в неделю, чтобы распределить обязанности среди рыцарей, исполняющих в миру великую работу.
— Фаль, тебе надлежит быть рядом с Одином, ибо дух его молод ещё и не всегда может правильно проводить луч к Обители нашей. Он готовится на великий подвиг, и пусть наша любовь пребывает с ним вечно!
Рыцари стояли в кругу, а чуть вдали были едва различимы контуры Одина, который присутствовал на Совете, но ещё не мог, в силу особых причин, участвовать в беседе. Один только приближался к постижению тайн Грааля и не владел силой концентрации мысли настолько, чтобы не выпадать из разговора, а пребывать с рыцарями постоянно, осознавая своё присутствие среди них. Духу его были подвластны просторы Беспредельности, но с телом ещё не была налажена такая тесная связь, которая бы ему позволяла знать место пребывания духа всегда. Он знал время, когда ему нужно было быть на Совете, и потому входил в зал, не всегда различая присутствующих там рыцарей. Он силился, вглядываясь в лица, определить точное их число и тоже не мог. На всё свои сроки, и как младенцу положено вызревать во чреве матери девять месяцев, так и духу необходимо пройти период вынашивания, рождения и роста. Один рос быстро, за три дня достигнув, как Геракл, недетского ума и силы, но всё же оставался пока младенцем. На него возлагались огромные надежды, и все с любовью и лаской взирали на юношу, который готовился на подвиг во славу Грааля, но как бы им ни хотелось, они не могли переступить законы, ибо находились во власти непреодолимой эволюционной силы.
— Один, подойди, дитя, и прими касание Огня Вечности. Рыцарь склонился на одно колено и был пронзён током невиданной силы, от которой грудь его запылала, а взгляд, устремившийся вдаль, открыл новые, доселе скрытые просторы.
Иван пил травяной отвар, приготовленный стариком, и ел мёд. Его знобило, и одновременно пронизывала горячая волна.
— Вроде и не простужался, а подхватил какую-то гадость.
— Да нет, Иван, это другое. Дух слишком высоко забрался, может, и туда, где ему быть пока не
положено по срокам, а тело твое реагирует. Оно не в состоянии пропустить вибрации особой силы, ну и болеет.
— И сколько это будет продолжаться?
— Пока не окрепнешь, и пока тело твоё не наполнится большей частью духовными токами. Когда они будут присутствовать во всех клеточках тела, ты станешь громоотводом.
— Каким ещё громоотводом? — удивился Иван.
— Ты станешь пропускать через себя разряды огромной силы, чтобы других не поубивало.
До Ивана постепенно доходила эта удивительная черта старика жить тихо, незаметно совершая подвиг. Он также болел, и ему было немыслимо трудно, но он молчаливо нёс ношу высочайшего бремени, творя великую помощь людям. Иван постигал, почему иной раз старик отсутствовал неделями, а потом до них докатывались сведения то о чудесном спасении сёл от наводнения, то о том, что селевые потоки обошли посёлки стороной, то о том, что землетрясение не разрушило строения, люди все живы, и никто не пострадал. Сколько всего в человеке сокрыто, но недосуг ему разбираться, а ведь мог бы и сознательно мощь духа своего использовать!
Однажды Иван, прислушавшись, уловил вибрацию, тревогой наполнившую его. Сначала он спросил старика, но тот сказал:
— Я не знаю, я ничего не чувствую, а ты слышишь. Значит, к тебе вопрос, ты и ищи ответ.
За целый день Иван извёлся, вслушиваясь, вглядываясь, пока не понял, что следует ему идти в тайгу.
— Пойду, а там дальше посмотрим.
Восемь часов кряду шел Иван, пока не вышел к лесорубам. Они все собрались в избе, где лежал охотник, израненный зверем. Прислушавшись к себе, Иван понял, что он пришёл туда, куда звало его сердце. Три дня он провёл рядом с охотником, пока остальные работали. Да и некому было бы сидеть с ним и ухаживать, а помощь была необходима. На четвёртый день очнувшийся охотник сказал Ивану:
— Спасибо, что пришёл на зов мой. Неравны были силы, но в бой вступить было необходимо,
иначе бы столько бед здесь произошло. Ты помог мне одним присутствием, оберегая тело и дух от
нападок мечом своим.
Сначала Иван решил, что Михаил бредит, а потом сел разобраться в том, что происходит. Он изредка улавливал, что в полдень присутствует на неком таинстве или молитве в кругу большого количества людей. Он видел себя идущим в бой в отряде воинов, но никогда не замечал никакого оружия. Иной раз он ощущал, что возвращается истерзанный и измученный, а потом долго приходит в себя. Что же это было?
— Это работа духа твоего. Ты — воин и сражение ведёшь любым оружием, ибо владеешь всеми. Но духовный бой отличен от земного, и выбор оружия зависит от мощи духа. Ты его как бы призываешь из пространства — иногда это копьё, иногда — стрелы, но чаще у тебя в руке меч. Случается, что бой ведёшь лучами, той концентрацией духовной силы, которую развил, но тебе пока рано пользоваться ими. Твой меч сейчас спас меня, иначе бы добили за три дня, — говорил Михаил.
— Как можно дух добить?
— Они бы не дух били, а тело. Нет тела — нет связи с Землёй. А моя задача сейчас — на Земле работать, соображая, зачем я здесь и что делаю. Понятно?
— А если бы ты умер?
— Тогда пришлось бы посылать другого, однако нужно ждать много лет, пока дух его созреет, пока преодолеет все сомнения и станет на защиту Света. Можно и другого послать, зрелого, но он двойную
тяжесть понесёт — свою и мою вдобавок, ибо никогда не откажется от решения ему порученных задач ради моей. Скорее предпочтёт сгибаться под тяжестью многих трудностей. Поэтому мы должны думать и о других братьях.
— Так ты из Беловодья?
— Может, и так, — улыбнулся Михаил. — Ты всё не оставляешь детские увлечения. А ты задумывался, где ты живёшь?
— Сейчас ты мне сообщишь, что моя деревня — это Беловодье, и убьёшь меня, — как-то настороженно сказал Иван.
— Ну какое это Беловодье? Но это своего рода форпост для умников вроде тебя. Ты ведь не станешь отрицать, что деревня особая? И что многому в ней научился?
— Конечно же нет. Там отношения людей друг к другу особые.
— Правильно, потому что они многого достигли и за это заслужили право жить вместе и совершенствоваться дальше, принимая и обтёсывая в своей общине таких, как ты.
— Михайло, ты хочешь сказать, что они все — духовные люди? И дед Кузьма, и бабка Дарья?
— Помнишь, тебе старик говорил: будь внимательным? Помнишь, Фёдор говорил: будь внимательным? Ты что по внешности судишь? Ты их когда-нибудь об управлении мыслями спрашивал? А о Безмолвии?
И так вдруг стало смешно Ивану, когда он представил бабку Дарью, коров доящую, рассказывающей ему об управлении мыслью, что расхохотался Иван до слёз и никак не мог остановиться.
— Ты, Иван, давно знал, что всё самое сокровенное вокруг тебя находится, а не можешь избавиться
от поиска некоего запредельного мира, в который ты придёшь, как в сказку. А там тебе старцы на тронах
сидят и ангелы им прислуживают. Что делать-то среди них будешь? Кем хочешь там быть — ангелом или старцем?
— Ладно, не смеши. Но во мне всё ещё живёт это созданное мыслью человеческой представление о сказочном царстве вечной справедливости.
— Ищи его, Иван, на Земле и строй на Земле. Как выстроишь, так в него и войдёшь.
— Мысль твоя ясна и понятна: всё — в самом человеке.
— Да, она стара как мир, но самое интересное, что она и жива как мир. Когда ты в поисках своих начнёшь отличаться от обшей массы, тебе обязательно придёт помощь. Главное — не упустить её. На твоём пути возникла деревня, но ты бы и из неё удрал, если бы не старик. Нет, не твой старик, а другой, что несколько лет назад встретился тебе и прошли вы вместе немало. Он тебя долго изучал и весть о тебе донес, потому тебе навстречу деревня и вышла.
— Ты хочешь сказать, что деревни на том месте нет?
— У деревни нет определённого места, и появляется она там, где нужна подающим надежды людям. Ты полгода шёл на северо-восток, а пришёл на старое место. Это как? Просто. Не оставлен высшими силами. Они тебя ведут и направляют в духовных исканиях. А если бы не было успехов, ушёл бы ты из деревни и больше никогда её не увидел.
— Я привык к своей деревне и завтра пойду назад. Тебе уже намного лучше. Хочешь, пойдём со мной? — спросил Иван.
— Нет, Иван, твоей деревни там уже нет, ибо твой дух перерос её. А мы пойдём в другое место.
Михаил ничем не давил на волю Ивана. В словах его не было приказа, а было разумное обоснование того, что понимал уже и сам Иван. Поэтому он не спросил, куда им идти и зачем. Михаил излучал силу и уверенность, и он знал то, что пока было недоступно Ивану. Ещё с неделю они оставались у лесорубов, а потом, собрав свой нехитрый скарб, отправились в путь-дорогу. Шли они не так уж и долго, пробираясь по таким местам, по которым Иван и не думал идти когда-нибудь. Михаил не придерживался строгого направления по компасу, а шёл по каким-то неуловимым, одному ему понятным вехам. Изредка он указывал Ивану на ягодные кусты, на странных птиц или замысловатые узоры облаков. Так они вышли к долине, за которой начиналась гряда гор.
— Ну, Иван, мы почти у цели. Нам нужно перевалить два хребта, и я сдам тебя на попечение ждущих тебя людей.
— Михайло, я сам не дурак дорогу находить, но ты как-то больно странно идёшь — по знакам, мне неведомым.
— Да, ты пользуешься обычными способами, а я — особыми. Я на мир другими глазами смотрю. Мне дорогу указывают формы облаков, очертания кустов, угол наклона деревьев. Они силятся услужить и приобретают несвойственные им изгибы и размеры, а я читаю в них смысл. Ты знай одно: если природа не захочет служить тебе, никогда ничего не добьёшься. Дерево не пропустит, и птица пройти не даст. Это человек всё доказывает, что он царь, вот только чего — непонятно. У зверей царь — лев, у птиц — орёл, у деревьев — кедр, а человек даже без царя в голове живёт, а всё пыжится командовать. Ты вот на горы посмотри — это застывшие стражи, великаны, дорогу охраняющие, а люди видят выступы да вершины. Им невдомёк, что гора очертания изменит — сроду пути не найти, а она это может сделать, если захочет.
Иван мысленно рисовал себе то место, куда они придут через два дня. Это будет чистейшее и аккуратнейшее поселение с белыми домиками, всё в цветах и зелени. Люди будут ходить в белоснежных одеждах среди бьющих родников. Потом он запрещал себе строить какие бы то ни было представления, знал, как болезненны несовпадения, но через несколько минут вновь ловил себя на мыслях об улыбающихся и радующихся людях.
— Иван, — предостерегающе начал Михаил.
— Да знаю, — отмахнулся Иван, — но ничего не могу поделать.
— Ну хорошо, пенять будешь только на себя, — сказал Михаил и, растянувшись на мху, задремал.
Через два дня они миновали первый хребет.
— Здесь всё как-то не так, — пожаловался ему Иван. — Кажется, вот сейчас доберёшься до той по
ляны, а оказывается, что до неё целый день надо идти. Гора низенькая, перемахнуть её ничего не стоит, а два дня только взбираешься на неё. Что же это такое творится?
— Творится не здесь, а с тобой. Вибрации твоего тела повысились, и оно обрело пластичность.
Ну, мир более подвижным для тебя стал. Ты можешь видеть то, чего раньше не видел, и трогать
то, чего раньше для тебя не существовало, хотя находится на обычных и сто раз хоженных тобою
местах. Иными словами, ты проникаешь в мир более тонкий, потому что сам утончил своё сознание, но этот мир — реальный и плотный в своём пространстве и существует на том месте, где другой увидит только цветущую долину.
— То есть для нормального человека этого места не существует, а для того, у которого вибрации повышены, — оно появляется? А как и кем меряются эти вибрации?
— Никак и никем. Пространства существуют одно в другом, более тонкое — в более плотном, но можно сказать и наоборот: более плотное в более тонком. Оно любому человеку доступно, лишь бы он обратился к своему внутреннему миру. Ты ведь хотел — и добился. Другим людям тоже захотеть нужно. А уровень вибраций зависит от твоего стремления, от желания помогать другим и той реальной помощи, которую ты им несёшь. Ну и ещё от способности постигать Безмолвие. Пока это — твоё основное достижение.
— Так куда мы идём, Михайло?
— Я не знаю, какое пространство откроется взору твоему, потому что мне неизвестна степень соответствия твоих вибраций с одним из этих тонких миров. Но я слышу зов, и мы идём на него.
То, что через неделю открылось взору Ивана, было настолько неожиданно, что он поближе придвинулся к Михаилу, чтобы не потеряться среди снующих людей.
— Михайло, на каком языке они говорят? Ты что-нибудь понимаешь?
— Да, они говорят на тибетском, и ты скоро будешь говорить на нём.
Михаил подошёл к крайнему дому поселения, а навстречу ему уже вышли мужчины и женщины, радостно похлопывая по плечу и приветливо улыбаясь. Для Ивана всё было необычно, но очень близко и знакомо. Первый испуг у него прошёл, и он быстро осваивался, чувствуя дружелюбие хозяев. Они так искренне радовались Ивану, установив с ним сразу родственные отношения, что он не ощущал даже того, что их разделяет незнание языка. Они очень хорошо понимали друг друга, объясняясь совершенно непонятным образом.
— Здесь мы поживём немного, а там видно будет, — сказал Михаил, когда вечером они вышли
посидеть на свежем воздухе.
Иван любовался необычным небом. Звёзды на нём были крупные, яркие и висели прямо над головой, мерцая призывным светом.
— Холодно-то как.
— Да, здесь большие перепады температуры. Днём будет жара. Ничего, привыкнешь, ты человек бывалый.
Иван осваивался на удивление быстро. Здесь он взялся заниматься тем же, чем и в своей деревне. Михаил же собирал травы, пропадая днями, потом готовил из них какое-то снадобье и выступал местным лекарем. С чем только не приходили к нему люди, но он всегда знал, чем помочь, как утешить да что и с собой дать. Поселение это расположилось у подножия горы, к вершине которой прилепился небольшой храм, но люди не часто поднимались туда, ибо дорога была трудна и опасна. Однако звон колоколов и музыка доносились до посёлка исправно два раза в день. Ничего особенного не замечал Иван в местных жителях, хотя и напоминали ему они своих ставших близкими деревенских людей.
— Михайло, эта деревня что, другим не видна?
— Нет. Ты опять судишь по внешнему, а люди здесь намного опередили самых передовых и умных из человечества по своему духовному сознанию. Они никого не поучают, не читают наставлений, не стремятся добиться положения в миру, но по истинным знаниям, которыми владеют, заткнут за пояс любого «образованного», а своим добрым сердцем покажут пример настоящей любви и дружбы.
Иван быстро понял, почему ему так легко общаться с ними: словами пользовались редко — люди понимали друг друга без слов, а те, которые произносились, повторялись часто, поэтому Иван их быстро выучил.
Очень Ивана влёк храм, прилепившийся к скале, и хотелось ему туда попасть побыстрее. Как-то он спросил Михаила, пойдут ли они на гору, но тот ответил, что идти без приглашения нельзя, но когда позовут, то в путь отправятся немедленно
— Ты слушай, зов будет в сердце. Надеюсь, ты не оставляешь занятий своих?
— Нет, я даже кое-что записывать стал.
— Ну и ладно. В познании Беспредельности лучше не останавливаться. Ты с трудом пробил к ней дорогу и теперь каждый день ходишь по ней. Правильно, иначе она зарастёт. Ты своими вибрациями ежедневно расчищаешь пространство, которое за очень короткий срок загрязняется человеческими мыслями, но поскольку людей, проникающих в Беспредельность, немного, то они несут на себе всю тяжесть по очищению тонких структур Земли. Тебе ведь трудно?
— Не то слово. То горю, то от холода стыну. Иной раз мне кажется, что я сквозь груды мусора пробираюсь.
— Так и есть. Все мы несём на себе неимоверную тяжесть, но что делать, мы к этому стремились, и мы достигли того, чего хотели. Хотел бы вернуться к старой жизни?
— Никогда, ни за какие блага мира. То, что я нахожу здесь, и сравнить ни с чем нельзя.
— Вот теперь ты и сам знаешь, что значат дары небесные и земные.
— Да я готов сотню жизней здесь провести, среди этих людей, чем одну там, среди этих — цивилизованных.
Иван каждый день ощущал за собой невидимое наблюдение. Все его действия взвешивались, анализировались, обсуждались, причём не только действия, но и самые затаённые мысли. Иван не скрывал их, а даже, наоборот, старался вытащить из глубины души, обнажая все свои сокровенные помыслы. Ему так становилось легче, как будто он соскабливал с себя вековую грязь и очищался, облачаясь в новую одежду. Он чувствовал, что его ведут, указывая очень мягко, что следует делать, а что нет. Но никогда Иван не
слышал запретов. В самых сомнительных случаях он улавливал одну фразу: «На твоё усмотрение», — и со временем понял, что решает всё он только сам, что в конечном счёте он определяет, как вести себя, и вся ответственность лежит на нём и ни на ком другом. Хоть те, кто вёл его, были намного выше, умнее, знали на сотни лет вперёд всю его жизнь, они не давали Ивану готовых советов и ответов. Всё добывалось и выстраивалось в жизни самим Иваном. Он много раз спрашивал, идти ли ему к храму.
— Как хочешь, как чувствуешь, — слышал в ответ.
Он же чувствовал, что ещё рано, и продолжал упорно работать над собой. Однажды утром, когда из храма доносился перезвон колоколов, на Ивана упали лучи солнца, отражённые от вершины. Он подставлял лучам лицо, будто играя с ними, пока вдруг не подумал: не знак ли это, — и стал вслушиваться в себя.
— Конечно же ты можешь идти, — уловил он новую вибрацию. — До захода солнца ты должен
быть здесь.
Не медля ни секунды, Иван отправился в горы, но таких сложностей, какие ожидали его в пути, он и представить себе не мог. Дорога вилась над самой пропастью, и малейшее неосторожное движение грозило падением в бездну. Он так спешил, что хотел обогнать солнце, которое неумолимо клонилось к западу.
— Иван, себя побереги, — услышал он знакомый голос.
— Фёдор, — только и мог вымолвить Иван, у которого сердце выскакивало из груди.
— Разве я мог оставить тебя, брат? Давай, помогу, а то Михаил там уже заждался.
На площадке, за естественной оградой, стояла небольшая группа людей в белых одеждах. Они молча склонили головы в приветствии, а Иван не знал, куда деть голову и руки. Они у него непроизвольно
складывались в буддийском приветствии, потом он кивал головой и растерянно улыбался.
— Пойдём, умоешься и переоденешься. Сейчас
начнётся вечерняя молитва.
Иван быстро привёл себя в порядок и через двадцать минут сидел в кругу людей, оказавшись между Фёдором и Михаилом, облачёнными в такие же, как и у всех, белые одежды. Когда молитва закончилась, они прошли в маленькую комнатку, где была кровать да в выдолбленной нише стены — свеча.
— Ну что, Иван, скажешь? — улыбались друзья. — Или слов пока нет?
— Слов нет, но всё здесь мне кажется удивительно знакомым. Я не знаю этой дороги сюда, но сам монастырь мне напоминает что-то давнее. Здесь запахи родные, и вид, с вершины открывающийся, мне знаком.
— Правильно, иначе и быть не может. Ладно, ты отдыхай, а завтра на рассвете с тобой побеседует настоятель.
Какие только мысли не роились в голове Ивана в эту ночь, но он мужественно сражался с нахлынувшим потоком, пытаясь разобраться в своих чувствах.
— Неужели я чего-то достиг? — думалось ему, но
он старательно отгонял эту мысль. — Неужели это
награда? Господи, только бы это был не сон.
Это был не сон. Рано утром, когда ещё свет едва обозначился в небе, один из монахов пришёл проводить Ивана в храм, где уже собралось несколько человек.
Иван даже в провожатом не нуждался, настолько ему хорошо были знакомы все внутренние переходы. Он зашагал в сторону малого храма, где обычно собирались несколько монахов для обучения. Когда он вошёл, ему указали на свободное место в кругу, и он сел, привычно поджав под себя ноги. Никогда раньше не задумывался он о своей привычке сидеть так, а теперь вдруг обратил на неё внимание. Все молчали, но Иван явно различал внутри себя вибрации, доносившие до его внутреннего слуха голоса из Беспредельности. Шла молитва Единому Сущему, и славили Его на восходе солнца миллионы безмолвных существ, приобщаясь к таинству Братства.
— Да будет свет сердца моего сливаться со светом Единого Сущего!
Беззвучный голос Одина разносился по вселенским просторам, достигая всех уголков Беспредельности. Он единой вибрацией пронизывал атмосферу Земли и проникал в города и сёла, далёкие деревни и малые поселения. Люди не знали об этой молитве, как не знали и о том, что миллионы Братьев ежедневно возносят молитвы за их души. Люди жили в своих суетных заботах, не ведая о незримой работе высоких духовных существ, взявших на себя труд за людей славить Творца, пока те заняты своими тленными обязанностями. С каждым разом Один всё лучше различал людей, стоящих в молитве, и чувствовал иногда, что может сделать шаг ближе к Центру. Это зависело от его состояния и было связано с работой духа, который неуклонно продвигался вперёд. Он знал, что его окружают близкие и родные и что на любого из стоящих здесь он мог положиться как на самого себя.
— Чем я могу служить миру, Братья? — вдруг раздался тихий голос Одина.
— Ты проложишь к Земле путь, который раньше связывал её с другими мирами, но был оставлен из-за того, что не приходили духи, обладающие высокими вибрациями дальних миров. Связь не может быть оборвана, но она едва теплится. Ты воскресишь токи Сириуса и проведёшь их на Землю.
Больше никаких указаний не получил Один и понял, что исполнение задания целиком зависит от него, от его мыслей, смекалки, находчивости.
Была цель, и к ней нужно было прийти, а как — это Один должен был решать сам.
Иван разглядывал сидящих людей. Среди них были тибетцы и русские. Других Иван различить не мог. Да и то русских он знал в лицо: Михаил, Фёдор и он сам. Иван чувствовал, что его внутренний мир не составляет секрета ни для кого из сидящих, и он весь перед ними — как на ладони.
— Ты помнишь место это? — до него донёсся голос настоятеля.
Он говорил на незнакомом языке, но Иван всё понимал.
— Да, место помню, монастырь помню, но никогда здесь не был.
— Однажды ты провёл здесь всю жизнь. Ты был воплощён для того, чтобы вобрать своим умом и сердцем все сокровенные знания Земли. Они хранятся в тебе, и для твоего сознания тайн не существует. Но открываться они могут только от роста твоего духа и воспламеняющегося сердца. Сейчас рост сознания опережает раскрытие сердца, поэтому ты познаёшь много умом. Воскрешение тайных знаний возможно только при совместной работе ума и сердца. Никакое обучение не поможет тебе — сердце может открыться только среди людей, в обычной жизни. Ты здесь для того, чтобы кое-что вспомнить, а дальнейшая твоя судьба и исполнение задач, взятых тобой в прошлом, зависят только от тебя самого.
Иван всегда ощущал в себе и силы, и целеустремлённость, он знал, что непрост и даже чем-то отличается от других, но что такое может произойти с ним — не подозревал. Он был обычным человеком, простым, но умным мужиком, так же, как и все, когда-то учился, женился, разводился. В меру читал, но больше любил послушать людей, беря уроки жизни. И чтобы этот обычный человек сидел в высокогорном монастыре, то ли видимом, то ли нет — неизвестно, в кругу монахов, которые говорят ему о его высоком воплощении в прошлом! Для разума Ивана это было непостижимо, но вот сердце восприняло это спокойно, как должное. Оно даже обрадовалось, что наконец-то добралось до цели первой, от которой, как от точки отсчёта, пойдёт череда последующих задач.
Все разошлись, а Иван остался вместе с настоятелем, который коротко рассказал ему о некоторых вехах его жизни, не этой, а большой, в которой все эти малые отрезки времени умещаются лишь на одном конце, и сказал, что остальное он должен вспомнить сам путём сопоставлений, размышлений и согласования с работой сердца. С вопросами Иван может приходить только в крайнем случае, когда задача будет неразрешимой. Стараться поменьше использовать ум, а в основном вслушиваться в сердце. За время пребывания в монастыре Иван должен научиться некоторым приёмам вправления позвонков, лечения переломов — в общем, стать костоправом.
Для Ивана настали весьма напряжённые дни. Жизнь начиналась с рассветом, и до захода солнца не было времени даже присесть. Никто конкретно не обучал Ивана. Если Михаил уходил за травами — Иван шёл с ним, постепенно познавая эту науку. Монахи лечили местных жителей, добиравшихся сюда неизвестно каким способом, и Иван всегда присутствовал при лечении. Он научился многим приёмам, а по вечерам, чувствуя, что знаний катастрофически не хватает, уходил в монастырскую библиотеку, где хранились удивительные атласы, подробно описывающие строение человеческого тела. Он просил других монахов что-то перевести ему или рассказать, и они охотно помогали, находя время и для него. Помимо медицины он черпал сведения об астрономии и управлении мыслями. Он учился владеть собой, а потом подтверждения некоторым догадкам находил в книгах, выискивая невидимые связи между звёздами, телом и внутренним состоянием. Обучение Ивана всецело зависело от него самого. Если ему что-то было необходимо узнать, то он искал, расспрашивал, читал, слушал. За три месяца дважды он обратился к настоятелю, предпочитая до всего доходить своим умом. У него не было советчиков, а были рассказчики. Слушая других, он решал самостоятельно, что ему делать, а что — нет. Каждый день он подводил итоги проделанной за день работы и чаще бывал недоволен собой, потому что ему казалось, что он мог бы сделать больше. Мир открывался Ивану своей другой стороной. Он как-то расширился, и теперь Иван видел не одну грань, а сразу несколько. Если раньше, беседуя с человеком, он понимал его, то теперь он чувствовал то, что лежит за этим пониманием. Перед ним ясно возникала ситуация, о которой ему рассказывали, и он видел всю правду и несправедливость человеческих действий. Все в монастыре жили такой же напряжённой жизнью, как и Иван. Все трудились, учились, помогали людям и лечили их. Вместе они собирались дважды в день — во время молитвы и еды, которая следовала за службой. У Ивана изменились представления и о человеке, и о Вселенной. Всё было связано куда теснее, чем ранее полагал Иван, и он почти не чувствовал различий между собой и другими — всё сливалось в единое целое и ощущалось как единый творящий организм.
Фёдор и Михаил подолгу отсутствовали, уходя по каким-то одним им известным нуждам, но нельзя было сказать, что Иван ощущал одиночество без них. Совершенно он не чувствовал того, что оставлен без руководства или внимания, ибо помощь его всегда требовалась кому-то, да и знания, открывающиеся Ивану, ещё больше оставляли непознанного за собой, и ему не хватало дня на постижение их. Однажды Ивана позвал настоятель, и тот поспешил в малый храм, где они остались вдвоём.
— Тебе предстоят великие дела, ибо дух твой готов к самостоятельной работе. Скоро ты уйдёшь от сюда и станешь жить внизу, среди людей, но незримая связь с этой обителью останется, и ты всегда прислушивайся к нашим указаниям. Мы ближе к тебе, и нас легче услышать в смраде многонаселённых городов. Помни, что великая задача, которую тебе надлежит исполнить, совершенно не означает великой жизни. Ты можешь быть скромен и незаметен, а может быть, добьёшься и внешних успехов и тебя даже признают люди, но таинства будут происходить в духе, и твоя задача, зная о них, проводить вибрации того, что случается в высших сферах, на Землю, в плотную материю. Общаясь с людьми, ты уже будешь сеять токи надземных сфер на Земле. Это выглядит очень просто, но невыразимо трудно для духа, ведающего жизнь другого мира. А он скоро перестанет быть для тебя тайной, ибо сердцу твоему нужно небольшое усилие и в него польётся любовь, наполняющая пространство. Подойди сюда.
Настоятель стоял у небольшого стола, на котором Иван увидел ларец, испещрённый неведомыми ему знаками. Монах, взяв руки Ивана, приложил их к ларцу, накрыв сверх}' своими. Перед глазами Ивана поплыла какая-то картина с быстро меняющимися формами, а потом ему показалось, что он видит то, что находится внутри ларца. Это было похоже на крупный огранённый камень овальной формы. Иван видел исходившие от него вибрации, но в теле своём ничего не ощущал. Он слышат о Камне, он знал много легенд о нём.
«Интересно, он ли это?» — подумал Иван.
- И тот, и не тот. Ты можешь найти его во многих местах — это будет истинно так, но всё же он — один и хранится в более тонком мире. В каждом мире есть свой Камень, и их там столько, сколько на данный момент необходимо для выполнения важных задач, для помощи человечеству, — ответил на невысказанный вопрос настоятель.
— Что же мне делать в миру?
— Ты можешь стать прекрасным лекарем или преподавать историю и философию. Ты можешь писать книги. Решай сам. Искать дороги в неведомое ты больше не будешь, потому что понял, что путь один и лежит через помощь людям и любовь к миру. Когда человек достигает наивысшей точки устремления, к нему приходят посланцы. Главное, не упустить их, потому что они не заявляют открыто о себе.
Ивану было грустно расставаться с этой небольшой обителью, но он прекрасно понимал, что этот маленький мирок — всего лишь школа, этап в его жизни. Всё великое и малое, простое и сложное лежало внизу, в долине. Когда он уходил, ни Фёдора, ни Михаила не было. Он спускался вниз по совершенно иной тропе, которой раньше не знал, и уже почти в самом низу приметил высокую худощавую фигуру, которая напоминала ему кого-то. Подойдя поближе, Иван узнал старинного своего попутчика, который несколько лет назад встретился ему во время странствий.
— Спасибо тебе. Тогда я не увидел в тебе ничего, кроме обычного, хваткого и умного старика. Ты поражал меня только тем, что многое умел и никогда не жаловался. Я не заметил в тебе тот высокий дух, которым ты обладаешь, да, видно, и не мог тогда заметить. Я знаю, что если бы не ты, я бы никогда не попал сюда, — искренне произнёс Иван.
— Не беда, теперь ты будешь зорким и не пропустишь знаков, расставленных на пути. Хорошо ещё, что не прогнал меня, — засмеялся старик.
Это была самая длинная фраза, услышанная Иваном от него. Обнявшись, они разошлись.
«Наверное, это и было моё Беловодье», — думал Иван, шагая по тропе.
Но, подумав и посовещавшись с сердцем, всё же решил, что это не так.
— Ты прав, — услышал он тихий голос внутри себя. — До Беловодья в плотном теле тебе не дойти.
Слишком большие задачи тебя ждут в миру, и необходимо решать их. Какое-то время поживи в нижнем
поселении, а потом пойдёшь дальше.
В деревне Иван стал незаменим. К нему тянулись люди со всех окрестностей, выстаивая в длинных очередях к чудо-знахарю. Они приходили не только с серьёзными переломами или болезнями, но и с обычными житейскими вопросами. Иван сердцем воспринимал теперь чужую боль, а их проблемы стали для него азбукой, по которой он как бы заново учился жить. Он был и судьёй, и учителем, и лекарем. Он бойко болтал по-тибетски, как на родном языке, но дважды в день исправно уходил молиться, проливая токи любви из своего сердца в тело Единого Сущего. Иван стал видеть себя в каком-то зале, наполненном немыслимым светом, сидящим в кругу людей в белых одеждах. Но эти одежды были особенно тонки и отличались от монастырских. Однажды до его слуха донеслась песня. Он не смог бы передать мелодии, потому что её, как таковой, не было, но слышалось особое звучание: то ли само пространство пело, то ли хор голосов — он не разобрал. Иван долго вслушивался, и эта льющаяся из ниоткуда песня была удивительно родной.
— Воины возвращаются с боя, — услышал он.
И всё, больше не было объяснений, но слова эти подняли бурю в душе Ивана, ибо увидел он ясно отряд рыцарей в сверкающих доспехах, с мечами и копьями, идущих стройными рядами и поющих прекрасную песню. Она не была громкой, а скорее напоминала тихую материнскую колыбельную, но это была победная песня, и сферы полнились необычайной мелодией. Иван знал, что был среди них, но откуда они возвращались и куда, он пока не видел.
— Ничего, я и в это проникну, — пообещал себе Иван.
Иван сидел на берегу горной речки и наблюдал за быстрым движением воды меж камней. Какие-то капли взлетали вверх и, схватив лучик света, вновь падали вниз, соединяясь с потоком. Это действие заворожило Ивана, и он стал вглядываться в каплю, что блестела на камне, переливаясь в лучах солнца. Сознание его проникло вглубь неё, а потом, пройдя как сквозь тоннель, вынырнуло в совершенно другом мире.
Иван сначала растерянно озирался по сторонам, оказавшись в необычном месте, а потом увидел, что те люди, которые изредка проходили мимо, были заняты каждый своей работой.
«Мне нужно узнать, что я могу сделать здесь», — подумал Иван, и в тот же миг появился старик, который жестом подозвал его.
Всё происходило молча, но тем не менее они разговаривали между собой. Иван понял, что ему предлагают отнести некий груз в другой мир, и сразу же согласился.
— Но путь опасен, — предупредил старик.
Иван схватил светящееся и невесомое нечто и отправился к проходу, куда его подвёл провожатый. Всё, что там происходило, было подчинено действию мысли: стоило подумать — и ты оказывался там, где необходимо. Проход представлял собой лаз с острыми
камнями, которые торчали по краям отверстия, делая его почти непроходимым.
«Но я же дух и могу пройти даже сквозь игольное ушко», — подумал Иван и пошёл. В единую секунду проход был пройден, и он оказался по другую сторону его, на иной планете, а может и звезде. Его ждали. Десятки рук сняли груз с плеч Ивана и попросили разрешения дать ему полный мешок для передачи обратно.
— Раз возвращаться, так не всё ли равно с чем, — сказал Иван и пошёл назад.
Когда он вынырнул перед стариком, тот бережно снял мешок с его плеч и, улыбнувшись, исчез в стене. Через минуту он появился снова со следующей посылкой. Три раза ходил Иван, и с каждым разом число людей, встречавших его и там, и здесь, росло. Он с удивлением заметил, что стены прохода, по которому он шёл, стали более гладкими, да и сам проход теперь был не лазом, а достаточно просторным путём. Когда Иван вернулся в последний раз, его окружило большое количество людей, радостно улыбавшихся, и их отношение к принесённому им грузу было такое благоговейное, что он только диву давался. Он понял, что это были какие-то кристаллы, но что с ними делали эти люди и зачем он их носил — он не знал.
Это стало любимым занятием Ивана — приходить на берег реки и хоть на полчаса предаваться собственным мыслям и бывать в другом мире.
Он часто оказывался в том же месте и пробовал заглянуть за стены, в которых исчезали люди. Препятствий не было — он попадал в их комнаты, но все были заняты серьёзной работой, похожей на исследования, и не обращали на Ивана никакого внимания. Тогда он попробовал пройти в мир той звёзды, куда путь теперь был проложен, и был там встречен радостными жителями, которые сразу же разошлись по своим делам.
«Все работают, пожалуй, и мне нужно не просто слоняться, а что-то делать», — подумал Иван, и тут же из стены появился старик, а за ним и другие люди, которые начали поздравлять Ивана, благодарить, ибо, как он понял, доставленный им груз изменит жизнь и в том, и в этом мире.
Иван так втянулся в деревенскую жизнь, что и думать перестал о родных местах, справедливо полагая, что помощь его и здесь нужна. Он знал все окрестные поселения и уходил в дальние сёла, ибо и там были больные и раненые. В горах небезопасно, да и звери, бывало, нападали на жителей. Долгое время он оставался там единственным чужестранцем, но однажды дверь в его комнату распахнулась и на пороге предстал Фёдор, о встрече с которым Иван и мечтать уже не мог.
— Какими судьбами? — обрадовался Иван, вглядываясь в ничуть не изменившегося друга. — Ты сверху или снизу идёшь?
— Сразу отовсюду, — засмеялся Фёдор. — Я за тобой. Домой пойдём. Родина зовёт.
— То-то я последнее время тосковать стал. Здесь хоть и хорошо, а земля родная всё же больше греет.
— Да, здесь ты отшлифовал свои медицинские навыки, теперь пойдём обучаться другому. Как ты к камням относишься?
— Положительно, всегда любые камни любил, но ничего о них не знаю.
— Вот теперь узнаешь многое. Ты, Иван, прощайся со всеми и дела завершай. Сюда другой лекарь из монастыря идёт, а мы через недельку отправимся.
Ивана все в деревне любили, и весть о том, что он уходит, мгновенно разлетелась по округе. Все приходили прощаться, стараясь принести что-то на память. Образовалась целая памятная комната, и решено было всё оставить здесь для следующего лекаря.
Ранним воскресным утром Иван с Фёдором отправились домой. Шли они долго, но путь назад был намного короче. Фёдор отыскивал знаки и следовал только им, несмотря на тропу, которая иногда вела в другую сторону.
— Мы зайдём в мою деревеньку? — как-то спросил Иван.
— Нет, нам нужно быть в одном месте в тайге, где добывают алмазы. Там старик живёт знающий. Ты у него остановишься на зиму. А потом мы пойдём на Урал. Но туда ты уже сам добираться будешь.
Иван даже рад был, что людей вокруг будет немного, но оказалось, что изба охотника стояла в глухих местах и в округе не было ни единой живой души. Старик вовсе на старика и не походил: чуть старше Ивана, но с огромной седой гривой волос и окладистой бородой. Он всегда ходил легко одетым, тайгу знал как свои пять пальцев, а в камнях разбирался лучше, чем Иван — в болезнях. Недалеко от избы протекала река, которая никогда не замерзала, а за ней тянулась гряда невысоких гор, куда Иван с Сергеем и ходили за камнями. Иван научился разбираться в травах не хуже Михаила, он великолепно знал анатомию и астрономию, но чувствовал, что до знаний Сергея добираться будет долго, потому что тот не только знал, но и самозабвенно любил камни, постоянно рассказывая Ивану какие-нибудь истории о них. Иван постигал новую науку, пока однажды ему вдруг не вспомнились слова настоятеля: «В тебе хранятся все знания Земли».
— Послушай, Сергей, если знания хранятся во мне, то зачем мне учиться у кого-то? Наверное, я могу их вытащить из себя?
— А ты когда-нибудь пробовал?
— Нет, даже не знаю, с чего начать.
— Всмотрись в себя, поищи, может, где-нибудь и окажешься. А там у тебя соображения хватить должно.
Иван сел и, погрузившись в Безмолвие, оказался в том месте, куда он приносил камни.
Появившийся старик, радостно помахав Ивану рукой, дал понять, что ему нужно идти в другое место. Иван подумал, что бы соответствовало сейчас его стремлениям, но не успел довести мысль до конца, как увидел себя в храме, где всё мерцает мягким светом. Он ощутил знакомые токи, и рядом с ним оказался настоятель монастыря, который был совсем не таким, как в горах. Только по вибрациям Иван знал, что это — он. Храм был естественной пещерой, и всюду, куда ни бросал Иван взгляд, он чувствовал наличие драгоценных камней, но также и ощущал, что они используются в этом храме для работы. Монах показал Ивану несколько приёмов защиты своих тонких тел с помощью камней, а заодно и показал, как ему выходить отсюда в более высокое пространство, используя токи минералов. Иван всё быстро ycвouл, и ему даже показалось, что он не столько учится, сколько вспоминает старое и забытое. Он хотел ещё что-нибудь посмотреть, но монах сказал, что ему лучше уходить, ибо это небезопасно для Ивана.
Иван коротко рассказал Сергею о том, что видел.
— Это действительно опасно для тебя до тех пор, пока ты не освоишься в новом пространстве и не вберёшь в себя токи камней. Они могут поражать твои тонкие тела. Там ты этого не ощущаешь, а вот здесь, в плотном теле, можешь заболеть. Минералы несут в себе знания и тайны Земли, но они умеют хранить их, не выдавая любопытным. Если камни станут доверять тебе, то откроют много нового, но до тех пор, пока не убедятся в твоём бескорыстии, — всё бесполезно. Завоёвывай их доверие. Они удивительным образом распространяют информацию, и если они примут тебя, то скоро об этом будет известно и на другом конце Земли.
И Сергей рассказал Ивану удивительную историю о том, как когда-то минералы объявили войну людям, которая длится до сих пор. Вернее, не они объявили, а люди, думая использовать камни для гнусных замыслов своих, не учли, что имеют дело с наделённой разумом особой формой жизни. Люди захотели добиться власти, пользуясь могучей силой минералов, но те, как оказалось, куда бережнее относились к планете, на которой они развивались. В результате люди просто уничтожили собственную цивилизацию, а камни до сих пор хранят тайны и куда с большим вниманием теперь относятся к людям, проверяя их в первую очередь на бескорыстие. У них свои методы, но результат проверки станет известен очень скоро.
Как-то Сергей с Иваном ушли искать камень, о существовании которого знали лишь теоретически.
— Я никогда не встречал его, хотя все мои вычисления показывают, что он должен быть. Он ведёт
работу со звёздами, и я вижу его незримое присутствие на астрономических картах. Смотри, видишь
луч вот этой звезды? Вот здесь, на месте пересечения должен быть образован минерал. Его свойства я уже знаю, знаю и его структуру. Знаю, как его использовать в медицине, потому что с его помощью люди будут лечить неизлечимые ранее болезни. Но пока его нет.
Они рассматривали уникальную таблицу, составленную Сергеем, чем-то похожую на таблицу Менделеева, но испещрённую астрономическими значками и математическими формулами.
— Смотри, вот камень, а вот его соответствие звезде или планете. Дальше мы проводим лучи и смотрим, где они пересекаются. Эту карту можно наложить на строение человеческого тела и найти линии
пересечения с физическими органами. Тогда станет ясно, как с помощью звёзд и камней лечить человека. Но здесь нужны обязательно химики и физики, потому что сначала необходимо определить строение кристаллической решётки, а также существует ли в ней какой-либо свободный элемент. Вот за ним-то и нужно наблюдать, потому что он прыгать начнёт, образуя непредсказуемые связи. Но это дело будущего, хотя и не столь отдалённого. На следующий век хватит, — Сергей закрыл карту и спрятал в сумку.
Они шли вверх по реке, а назад планировали идти по другому берегу. В такую даль Сергей раньше никогда не заходил, потому что это было небезопасно. И не потому, что он чего-либо боялся, а просто потому, что в местах этих не было ни единой живой души.
Уже три дня они были в пути и набрали полную сумку камней, которые дома будут исследовать с помощью особых методов, придуманных Сергеем. Спешить им было некуда — работа была обстоятельной и вдумчивой.
Как-то Иван сидел на прибрежном камне и глядел на воду, погрузившись в Безмолвие. Он оказался в храме, в кругу совершенно незнакомых лиц, но близких сердцу его, ибо сразу ощутил с ними духовное родство и нераздельность. Он чувствовал только, что знал их всегда и представлял с ними единое целое.
Они сидели вокруг большого круглого стола в молчаливом согласии и творили сердечные вибрации, сплетая их в единый узор, который стелился по столу. Они могли видеть результат сразу же, потому что красота узора указывала им, что сделано отлично, а что ещё можно подправить.
-— Один, я благодарю тебя за великий труд, проделанный в двух мирах. Путь, давно закрытый, мог воскресить к жизни только ты, посланник звезды далёкой. Отныне вновь Знание с Сириуса будет беспрепятственно проливаться на Землю благодаря работе духа твоего.
Один молча склонил голову.
— Возблагодарим Единого Сущего и Господа нашего Иисуса Христа за то, что мы творим Его волю. Да будет мир в сердцах ваших! Аминь!
Каждая клеточка тела Ивана трепетала. Он знал, где он сейчас был и что он видел. Он знал это всем существом своим, но разум человеческий не в силах был принять величие, и потому слёзы катились по щекам Ивана. Он просидел на камне ещё с полчаса, пока не пришёл в себя, а потом, повернувшись к Сергею, сказал:
— Если бы ты знал, где я сейчас был!
— По-моему, ты ещё оттуда не вернулся. На себя бы посмотрел!
— Да, безумный мир, безумие то, что я — здесь. Но я пришёл и никуда не уйду, пока не доделаю работы своей на Земле. Как жалок человек, который бежит по свету в поисках знаний, святости, спокойствия! Как был глуп я даже полгода назад! Ведь всё — в человеке.
— Да, только ты должен узнать об этом сам, потому что тогда это становится знанием твоего сердца.
Тут Сергей прервал себя на полуслове, сделал круглые глаза и уставился на ноги Ивана.
— Ты чего?! — Иван решил, что на глазах у Сергея он превращается в какое-то неведомое существо.
Сергей подошёл к Ивану и, как малое дитя, поднял его с камня.
— Ты на чём сидишь?! — загромыхал он. — Ты посмотри, на чём сидишь, — задыхался Сергей от
волнения.
Камень как камень, но Сергей уже бросился разгребать землю вокруг него, одновременно доставая молоток и прочие инструменты. Да, это оказался именно тот минерал, который они искали и почти не надеялись найти.
— Иван, они приняли тебя. Ты что-то сделал такое, за что камни всегда будут чтить тебя.
Хотел было Иван рассказать про те кристаллы, что таскал в мешке с другой планеты, да решил промолчать. Пусть это останется его тайной.
— Иван, ты теперь свойства камней сможешь использовать при лечении всяких болезней, а я тебя ещё научу, в какое время лучше это делать. Это зависит от расположения светил и от лунных фаз. Пока мы не будем учитывать периоды солнечной активности, но, в принципе, и это нужно делать.
— Удивительные здесь места, — продолжал Сергей. — Всё в тайге найти можно, но природа мудро скрывает тайны и выдаёт их только по необходимости. Я сотни раз мимо этого места проходил, но, видно, нельзя было пока человечеству этот камень иметь. А теперь — нате вам, берите!
По дороге домой Сергей рассказывал, как можно использовать свойства камней. Все камни испускают лучи, которые зависят от их структуры. Состав минерала и угол наклона лучей предопределяют и свойства камней. Конечно же большую роль играет и огранка камня, так как в зависимости от неё меняются и точки пересечения лучей. Камни долго хранят в себе информацию — те лучи, которые они восприняли. Они являются своего рода хранителями многих утерянных сведений, но из простого любопытства ты от них ничего не добьёшься. Раньше был распространён способ лечения болезней порошком, в который растирали минералы, но мало кто знает, что метод использования камней таким образом восходит именно к желанию человека узнать побольше — дескать, съем порошка, да тайны мне откроются. Кто-то от этого помирал, а кто-то — вылечивался, вот и стали думать, что камнями можно лечить.
— Я не отрицаю этого, но зачем сложности такие, когда лучше пользоваться излучениями минералов? Вот, например, при гастритах и язве можно использовать фанат, но воздействие его не должно быть более двух-трех минут.
— А я применяю при язве пион, тысячелистник, чагу, валериану, зверобой, лён, подорожник, шалфей, малину. Теперь с излучениями камня буду совмещать травы да работу чакр. Я в монастыре всю систему распределения энергий по организму изучил основательно, — говорил Иван.
— Ты медициной решил заняться?
— Пока — да, а там видно будет.
Опять помчались дни обучения, но Ивану всё давалось довольно-таки легко.
— Ты можешь сказать, Сергей, почему я впитываю знания, как губка?
— Во-первых, ты этого хочешь. Это условие первое и наиважнейшее. Во-вторых, ты не раз уже все это изучал. В течение многих воплощений ты познавал то одно, то другое: был учителем, был лекарем, учился в немецком университете на факультете ботаники, а математике обучался у Кеплера. Много чего в твоей жизни уже было. А сейчас ты собираешь всё воедино. И потом не забывай, что практически любую отрасль науки, но не земной, а тайной, настоящей, ты изучил в монастыре особым способом. Не сейчас, а прежде, пару воплощений назад. В тебя, как в ученика, вкладывали всё, но никто не в силах вытащить эти знания из тебя, кроме тебя самого. Поэтому то, что тебя интересует, будет способствовать воскрешению тайн, хранимых у тебя в чаше сердечной. Так что без труда опять ничего не добьёшься. После того как знания были вложены в тебя, многие книги были уничтожены, но это не беда. Если есть живой носитель древней мудрости, то зачем книги хранить? За ними охотиться будут, любопытные пойдут лазать по монастырям да горам в надежде урвать кусочек. А ты — кому нужен? Сначала надо распознать в тебе хранителя сокровенных знаний, но это трудно. Потом нужно поверить, что это возможно. Это ещё трудней. Ну а получить от тебя эти знания вообще абсурдно, потому что ты сам ещё о них почти ничего не знаешь! Вот тебе и загадка природы. Помрёшь — всё уйдёт с тобой, родишься вновь — начнёшь эту маету сначала. Памяти-то — нет! Снова станешь по тайге бегать, Беловодье искать, пока не поймёшь, что всё — в человеке.
— А как же людям это узнавать? Я пока мир только познаю, а мне вон уже лет сколько! Что же остальным делать?
— Как это — что? Им захотеть сначала нужно что-то узнать, а ты думаешь, они хотят? Ничего подобного, им бы поесть сытно да поспать сладко. В ресторан для развлечения сходить, чтобы желудок набить и деньги потратить. Ногой подёргать — вроде как поупражнять в танце мышцы атрофированные. Что же ещё? Ах да, одежды подкупить, чтобы как у попугая — перышко к перышку. Они что, о науке думают, о тайнах, о загадках природы? Они ещё в животном состоянии пребывают, а мы по тайге да по горам скачем ради того, чтобы просветить их.
— Сергей, так и жить не захочется. Для кого тогда всё это?
— Для нескольких. Они сердцем на мир смотрят и понять его силятся. Вот для них мы и работаем. Они из состояния двуногих животных вышли и на мир по-иному посмотрели. Мы им помогаем, а они — другим помогут. Так, глядишь, поменьше люди трястись под звукоизвержение будут и в поисках пищи для желудков бегать, чтобы потом язву получить, от которой ты их лечить собираешься.
— Да, круг замкнулся, — сказал Иван. — Не вылечу их — помрут дураками, так и не узнав, что существует на свете мир иной.
— От тебя не узнают, от другого узнают. Оттого, что они интересуются идиотскими фильмами, глазея на кровавые сцены, как раньше бегали смотреть на казни, мир существовать не перестанет. Они могут, не отрываясь от экранов, где кроме войн, убийств, драк и зверств ничего нет, рассуждать о жестокости средневековья, когда людей сжигали, вешали, четвертовали. Они не задумываются, что сейчас с наслаждением смотрят на всё те же кровавые расправы, только думают, что ведь это не настоящее, на экране. Вся беда оттого, что не понимают люди жизни другой. Придумали себе мир, вошли в него и живут. А мир их — ненастоящий, игрушечный. В этот мир приходим мы. видящие всё другими глазами, и начинаем свою незримую работу. Особенно ничего вроде не делаем. Просто лечим их, пишем книги, открываем новые законы, несём им музыку, картины, а они искажают, уничтожают, насмехаются. Но это сначала, а потом всё равно наши знания, вернее, токи, которые мы в себе принесли, сами собой работать начинают. Людям ведь тоже свой мир надоедает, и они ищут, чем бы развлечься. Тут они узнают, что камнями лечить можно, — и бегут полечиться, потом они о вибрациях узнают, — снова бегут. Ну постепенно что-то в них сдвигается, и глядишь, к нашим нескольким ещё парочка прибавилась, а потом — ещё и ещё. Вроде и не от тебя узнали, но ты их к жизни иной подтолкнул. Вот так сотни тысяч лет и работаем.
— Сергей, и много мы уже наработали? — как-то без особого воодушевления спросил Иван.
— Ну где-то одна шестая человечества более лии менее перспективна, а из них сотня тысяч наберётся настоящих воинов. Это много, Иван, во всяком случае достаточно, чтобы планета продолжала существовать.
— Знаешь, Сергей, из твоих слов мне ясно, что никому всё это не нужно. Я, наверное, идиот, а со мной и ещё несколько.
— Из-за этих-то идиотов мир ещё не рухнул. Помнишь, как на Руси юродивых да блаженных почитали? Знали, чуяли древние, что на таких мир держится. А ты не юродивый — нормальный врач.
У тебя мировоззрение другое — правильное, а у людей — искажённое. Разве дураки когда нибудь врали? Они голую правду всегда говорили, правду в лицо, без прикрас, без фальши, вот за это их дураками называли, что притворяться не могут! Ты вдумайся: тот дурак, кто правду говорит! Так какой же мир тогда людей окружает, где живут они? Ты людей будешь лечить, болезни их. Это ненормально —
болеть. А в мире врунов жить — это нормально? Нет, это тоже в лечении нуждается, поэтому, излечивая тело, ты будешь заодно и их взгляд на мир подлечивать. Нужен ты, Иван, миру, ох как нужен.
— Да я и сам знаю. Мне только жалко людей стало. Я теперь на них смотрю как на животных, которых в цирке заставили на задние лапы встать. Мучают зверей — а людям развлечение. Так вот люди сами себя мучают и не понимают, что это цирк — мир их выдуманный, балаган какой-то, и они в нём — звери.
— Вот ты, Иван, и пойдёшь им помогать людьми становиться.
Иван каждый день погружался в Безмолвие и выносил оттуда очень многое, что с пользой применял в жизни, но также он воочию наблюдал, что, узнавая больше о мире, он всё меньше знает о нём. Это теперь представало перед ним со всей очевидностью, и так нелепо выглядели все его предыдущие занятия в университете, погоня за знаниями, школа, книги. Всё было искусственное, ненастоящее. Из всего того, что он знал прежде, он, может быть, оставил бы пару книг, потому что больше было нечего.
— Они теперь ведь и написать своего ничего не могут, — сокрушатся Иван. — Они всё друг у друга
переписывают и выдают за своё, да ещё гордятся, что новую книгу издали. Чем гордятся?! Им от стыда помирать нужно, а они наслаждаются позором.
— Нет, Иван, это своего рода развитие. Это всё-таки людей мыслить заставляет, что-то сопоставлять, рассуждать. А так вообще бы погрязли исключительно в торговле да в добывании еды, —возражал Сергей,
— Ну прямо первобытный строй. Ничего во взаимоотношениях не изменилось, приоделись только, приукрасили пещерки свои, читать научились, писать, а внутри-то что? Кусок пожирнее добыть, супругу поработящее прихватить, да чтобы выглядела поприличнее, и всё, — сокрушался Иван. — Не могу я с этим мириться, люди на большее способны, в них
столько заложено! Весь мир в них.
— Правильно, вот потому ты и рванул так сильно вперёд в своём развитии, что мириться с этим не можешь, а другие — могут. Ты полмира исходил, потому что душа твоя в поиске была, ты хотел познать тайну — и познал её, правда, маленький кусочек, но всё же это много по сравнению с остальными, которые уже будут смотреть на тебя как на бога. Ты уже от мира оторвался, и тебе к нему снова привыкать придётся. Увидишь, сколько людей тебя будут боготворить, а сколько — ненавидеть.
— Ненавидеть-то за что? Я их лечить буду.
— Ненавидеть они тебя будут за то, что ты не похож на них, хотя внешне — такой же. Но это ещё хуже, потому что лучше бы ты был пугалом. Знаешь больше их — завидовать начнут и допытываться, почему так думаешь, а не иначе, когда вот академик Петров пишет, что... ну и так далее. Он академик, а ты — никто. Люди звания любят, бумажки, ярлыки. Понимаешь, дикари себе лицо разрисовывают и перья в волосы втыкают. Чем больше краски, тем важнее, чем больше перьев, тем умнее. Люди смеются над ними, пальцами тычут, дескать, о с них взять, дикий народ: ракушки на шею повесил и вождём стал. А сами? Они бы на себя так же взглянули: идёт человек, ничего из себя не представляет, но достаёт бумажку и всем её показывает: кандидат наук, профессор. Чем это от перышка дикаря отличается? Этот профессор — гнилой весь, дурак дураком, звание — купленное. А люди перед ним забегали, запрыгали, как же, профессор всё-таки, на одно перо больше в голове торчит, одной ракушкой больше на шее висит.
Сергей всё это изображал в лицах и смешил Ивана до слёз. А иной раз как представит Иван какой-нибудь учёный совет, где все в костюмах да при галстуках, а в волосах у них перья торчат и бусы из ракушек на шее висят, так и зайдётся от смеха.
— Это, Иван, тебе сейчас смешно, а как жить среди них начнёшь, тебе не до смеха будет. Они ещё поизмываются над тобой, а то, что ты их лечить будешь, так думаешь, отблагодарят? Из сотни один, может, и от всего сердца спасибо скажет, а остальные воспримут как должное, но потом ещё и обвинят в дальнейших своих жизненных неурядицах.
— Ты, Сергей, так мне всё описываешь, как будто я и не жил среди них сорок лет.
— Жил, но с другим сознанием. Ты даже не представляешь, насколько ты изменился. Ты просто другой человек, и лучше бы тебе со старыми знакомыми не встречаться.
— Сергей, ты описываешь мою жизнь так, будто знаешь её. О монастыре и знаниях моих говоришь, хоть в горах со мной не был, и то, что я знаю, тебе-то откуда известно? — спросил Иван.
— Из Безмолвия. Ты мало пользуешься предоставленными возможностями. Тебе открылось вселенское пространство — Акаша. Так бери, черпай оттуда всё необходимое. Будь посмелее. Ты можешь посещать не один храм, и не два, а сотни. Заглядывай в мир, побывай в родном городе, в университете, послушай, что сейчас людей интересует, а когда надоест — иди в монастырь. Ты ведь там со дня ухода не был, правда? А что тебе стоит бывать там каждый день и продолжать невидимое обучение? Ведь это дух работает, и ему нужны секунды. А в деревне тибетской был? Проблем там много, тебя вспоминают. Иди помогай. Ты можешь точно так же лечить их, как и раньше. Иван, ты ещё до конца не понял собственных возможностей. Духу твоему преград нет. Единственная только та, что пока недоступна духу твоему высшая сфера, но пройдёт время, ты и туда заглянешь, а потом — дальше, и так бесконечно. Ты всюду нужен. В надземном мире рук не хватает, так не жди приглашения, а вперёд, самостоятельно действуй.
— Ну вот, устыдил. Действительно, я всё в один храм стремлюсь и познаю вроде одно пространство.
— Нет, оно просто привычнее, и путь туда проложен. А ты о делимости духа не забывай и помни, что можешь быть во многих местах сразу. Минимум — в семи, ну а потом и в большем количестве.
— Больше чем в семи? Я знаю только о семиричности. Это ведь закон.
— В семижды семи и более. Закон — это семиричность, но семиричность — в Беспредельности. Вот и считай.
— Конца и края нет.
— Конечно нет, всегда будешь открывать новое, каждый день — новое. Вот в чём жизнь.
— Ох, Сергей, мне от этого только радостно. Раньше меня горизонты необъятные пугали, а теперь — нет. Я кроме желания жить и познавать ничего не чувствую. Люди бы это поняли — вот в чём мечта моя. Отрезали они себя от настоящей жизни, замкнулись, пальцами в строчки тычут, а жизни — не замечают. Сдвинуть бы сознание их нужно.
— Нет проблем. Сдвигай. Если по-настоящему захочешь, то сможешь. Один — всё человечество. Слышишь, один!
— Один, дитя, ты развиваешься очень быстро, — вдруг услышал Иван. Он стоял в храме среди колонн, что высились над ним, уходя в небеса, но не чувствовал себя маленьким и ничтожным, как обычно ощущает себя человек в огромном храме. — Твой дух проделал большую работу за последнее время, и ты прошёл путь семи лет за один год. Побереги своё тело. Оно необходимо для дальнейшей работы.
Иван задумался. Он уже знал, что никогда просто так не говорится ни единая фраза. Над каждой нужно размышлять, додумывая ее до конца.
— Сергей, ты не знаешь, какие проблемы могут возникнуть с телом, если дух опережает в развитии более плотную структуру?
— Ну сам подумай. Резкий отрыв от Земли чреват потерей связи с плотным телом. Можешь распрощаться с жизнью, но если у тебя другие задачи, придётся подождать. Если связь прочная, то все равно ослабляется из-за разбалансирования всей структуры, и тело может болеть. Подхватишь всё что угодно, потому что просто подорвано здоровье. Ты воспринимаешь очень высокие вибрации, а они воздействуют на материю как отбойный молоток. Страдает костная ткань. По идее, она должна разрежаться, но, с другой стороны, она принадлежит плотному миру и начинает частично распадаться. Иными словами, будут болеть руки, ноги, позвоночник, зубы. Чтобы этого избежать, нужно принимать меры предосторожности. Движения у тебя должны стать размеренными и ровными, ты должен не ходить, а парить, как космонавт на Луне, говорить нужно медленно и вдумчиво, есть только овощи и фрукты, можно каши, пить травяные отвары, принимать соду, мускус. Вставать с солнцем и ложиться спать после захода. В общем, профилактика, здоровый образ жизни. Но главное — другое. Ты вот за духом побежал, а о теле забыл. Тело — одно из твоих семи тел, и заботиться обо всех нужно одинаково, не взращивая любимцев. Плотное тело — твоя одежда, она должна быть аккуратной и чистой. Вот и всё.
Иван очень быстро усваивал всё, чему учил его Сергей. Тот ему подолгу рассказывал о том, что удалось открыть ему, а Иван делился своими знаниями из области медицины. Они сопоставляли и поражались, как всё разумно в природе и как человек может проходить мимо, не замечая чудес, находящихся у него прямо перед носом. Иван пытался усвоить и технику изготовления порошков, а потом пробовал готовить из них мази. Результаты были превосходными, но это требовало знаний астрономии и математики.
— Хватит нам, Иван, здесь сидеть, — сказал как-то Сергей. — Как считаешь, не пора ли на люди выходить?
Иван сидел погрузившись в Безмолвие. Он просматривал свою жизнь за последние годы и вдруг увидел, что вырисовывается определённый узор. Он был достаточно красивым, но не хватало деталей. Похоже, их нужно искать, ибо они ещё не готовы. Эти детали — сама жизнь, и пока отрезок не прожит, узор не обретает красоты.
— Пора, всё говорит за то, что мы накопили знания, теперь же пришло время ими делиться. Мы вместе пойдём?
— Пока да. Двинемся к Уралу. Место особое, но угасшее. Его оживить надо.
— Каким образом?
— Присутствием нашим. Смотри, — Сергей достал карту, — вот по этому меридиану проходит действие космических токов. Своего рода силовая линия. Она пересекает Урал. Но не только пересекает, а закручивается в вихрь, в спираль. Это из-за скрещения токов. Так что место обозначено. Теперь, если там присутствуют или живут люди, воспринимающие высокие частоты, то происходит взаимообмен. Если таких людей нет, то токи постепенно замирают и находятся в спящем состоянии. Короче говоря, по канаве должна течь вода. Если она не течёт, то канава превращается в болото.
— Я так понимаю: поскольку мы такие токи воспринимаем, то по канаве вновь потечёт вода и очистит её своим движением. А дальше что, когда мы уйдём?
— Мы явимся посредниками между небом и Землёй. Людям токи отдавать начнём тем, что просто общаемся с ними, разговариваем, лечим. Они также становятся носителями этих токов и передают их другим. Токи должны людей расшевелить. Кто-то интересоваться начнёт, Беловодье искать побежит. Люди рыться в памяти своей будут, вспоминать древние обряды, предания. Глядишь, кто-то от торговли да еды оторвётся, почует, что и другая жизнь существует. Но если даже никто не откликнется, всё равно Земля в этом месте сама отзовётся и нам поможет. Вернее, не нам, а людям.
Они собрались быстро и двинулись на запад.
Благословенна ты, Земля Русская! Просторы необъятные, неизведанные, неисхоженные! Сколько тайн сокрыто в тебе за семью печатями, сколько ты миру поведать можешь! Земля, возлюбленная Богом и Пресвятой Радетельницей нашей за сердце святое — Русь Великую! Куда вы, люди, бежите отсель? Придёт время, все сюда устремятся, но закрыта она будет, Господом оберегаемая, ибо Ему она нужна, Христу, и Матери Его — Софии Премудрой.
Иван Сергеевич закончил свою обычную лекцию и торопился домой. Ему сообщили, что к нему приехали друзья и ждут его уже несколько часов. Впрочем, наш лектор, преподаватель истории и анатомии, никогда и никуда не торопился. Это был удивительнейший человек, и любили его в городе безмерно, хотя и многие завидовали. Любили, как правило, люди простые, сослуживцы уважали, но с удовольствием бы избавились от него, а вот учёный совет университета, да директора многих научно-исследовательских институтов терпеть не могли, потому что побаивались. Этот человек не умел лгать и выкручиваться, поступать в угоду людям и обстоятельствам. Он всегда говорил правду, был спокоен и доброжелателен. Вещи, которые он рассказывал студентам, были справедливы и максимально объективны, но расходились с общепринятой точкой зрения. И сколько его ни упрашивали покривить душой и говорить так, как принято, он не соглашался, причём ещё и убеждал собеседника каким-то непонятным способом в том, что так будет лучше. Тот соглашался, уходил и когда начинал передавать их разговор другим, то говорил то же самое, что и Иван Сергеевич. Человек сам терялся, ибо переставал понимать, почему он защищает его и отстаивает точку зрения профессора, к которому приходил, чтобы разубедить его говорить именно так. Человек злился, потому что начинал чувствовать собственную глупость, но поскольку признаться в этом не мог, то предпочитал думать, что его обманули. Никто и никогда не слышал, чтобы Иван Сергеевич повысил голос, вышел из себя, обманул кого-то или обидел. Впрочем, сочиняли про него много, но всё это не приставало к нему, сгорая в его тёплом сердце. А сердце у него было особое. Определить это умом или объяснить было невозможно, но люди тянулись к нему за сочувствием, пониманием, поддержкой. И надо сказать, что они всё это получали: он никому ни в чём не отказывал и умел быть рядом в трудный момент. Но вот жалобщиков и нытиков не любил, и приходить к нему просто похныкать не имело смысла — он отправлял всех назад и говорил, чтобы приходили тогда, когда будут готовы не просто жаловаться, а менять ситуацию, в которой оказались. Он объяснял, что умеет оказывать только действенную помощь и что его советы нужно применять, а не выслушивать, тратя время своё и чужое. Многие злились на него за прямоту и справедливость, завидовали тому, что к нему тянулись люди, злословили по поводу его отличающихся от принятых норм суждений, но ничего не могли поделать, ибо этот человек обладал воистину необыкновенными знаниями и умел их применять. Причём что бы ни говорили светила науки, он всегда был точен, прост, в диагнозах не ошибался, но выдавал иной раз такой рецепт для излечения, что светила хватались за голову и падали в кресла. Но если человек верил и следовал совету Ивана Сергеевича, то выздоравливал вопреки всем прогнозам. Самые абсурдные его рекомендации, типа положить у кровати на ночь аметист в золотой оправе или прилепить медные пластинки к позвоночнику, помогали, ну а если к этому он ещё и выдавал рецепты настоев из трав, то человек навсегда забывал о болезни и иногда благодарно вспоминал профессора. Он был совсем не стар, даже слишком молод, но все поговаривали, что учиться он начал поздно и где понабрался своих знаний — неизвестно.
Иван шёл по весеннему городу и радовался первой зелени. Воздух был свеж и ещё не насыщен обычной городской пылью. Сердце выдавало несвойственный ему ритм, ибо предвкушало что-то необычное. Иван внутренним зрением просматривал себя и находил даже, что его астрал отчего-то разволновался, но скорее от приятного.
— Успокойся, — приказал себе Иван, — ты же не мальчик.
Но то, что он увидел дома, привело его ещё в большее волнение. В комнате сидели все те, кого Иван любил всем сердцем л о встрече с которыми не мог и мечтать.
— Ты что, не догадывался о нашем приезде? — спросил Михаил.
— Не мог же я подумать, что лучшие представители человечества соберутся у меня. Что стряслось в космосе? Почему главные силы Вселенной стянуты в единый узел?
— Это оттого, что грядут великие перемены, — ответил Фёдор, — и тебе предстоит в этом участвовать.
— Догадываюсь, хотя пока мне ничего не известно.
Иван пошёл на кухню приготовить отвар из трав, что привезли с собой друзья.
— По-моему, ты слишком увлёкся своим городом. Зачем я тебя сюда привёл? — смеялся Сергей.
Иван вернулся, раздал всем чашки с тёплым отваром и стал вглядываться в лица друзей.
— Вы совсем не изменились, хотя столько лет прошло. А я постарел, солидным стал, с кучей человеческих ярлыков.
— Тебе кажется. Годы практически не задели тебя, а что касается ярлыков — это отдельная история. Я им расскажу, ладно? — спросил Сергей.
И он стал рассказывать, как они пришли в город, никому не известные, но уже чётко знающие, что им нужно там обосноваться. Мытарств было много, потому что всюду, куда они ни обращались, требовались бумажки, подтверждающие то, что Иван окончил то или иное учебное заведение. Поскольку ничего такого у него не было, то пришлось Ивану уехать на время в соседний небольшой городок, где он занялся частной практикой. Знахарем он прослыл очень скоро, причём великолепным. К нему съезжались люди со всей страны со своими переломами, остеохондрозами, язвами. Сергей выполнял функцию подмастерья. Но вскоре и здесь их достали, потому что без бумажки они вроде бы ничего не значат. И вот как-то раз вечером Иван и спрашивает Сергея:
— Слушай, может, мы сделаем себе эти бумажки?
— Это как? — удивился Сергей.
— Ну давай вместе и подумаем. Ты работать с пространством умеешь, что такое сила мысли — не мне тебе объяснять. Нужно только логическую цепочку составить, связать это с моим рождением, школой, институтом, ну и сделать из меня кандидата или доктора.
— Ну ты даёшь, — Сергей задумался. — А что, мы разве виноваты, что знаний наших на много веков вперёд людям хватит, а вот бумажек у нас нет? Я никогда такого не делал, но вдвоём-то мы можем
решить, как нам это сделать и как ответить за то, что сделали?
Они стали просматривать все возможные последствия такого «делания* и пришли к выводу, что цивилизация от одной бессмысленной корочки не рухнет, ибо она зафиксирована как пространственный мусор и сродни проездным билетам.
— Ну а если бы мы какой-то закон провели? — спросил Иван.
— Тогда влияние несомненно, но закон — это выход на государственную систему, это не пространственный мусор — он со сферой мысли связан. Нет, ту область трогать нельзя.
Правда, они не знали, получится ли что-то в этой сфере, но продумали всё до мелочей и приступили к взаимодействию с пространством и астральным веществом. Через минуту на столе лежали диплом кандидата медицинских наук и диплом заочника истфака университета.
— Ну а дальше всё стало гораздо проще, — продолжал Сергей. — Иван вернулся в город, стал преподавать. Докторскую защитил по совокупности работ — мы их за недельку набросали, — получил звание профессора, и вот — самый уважаемый член их учёного совета, который весь, в полном составе не годится даже на уборку астрального мусора.
— Ладно, — посмеялись Михаил с Фёдором, — думаем, всё нормально. За ваши проделки — вам и отвечать, а вот за находчивость вам будет награда.
Они засиделись допоздна, с шутками и смехом делясь друг с другом своими познаниями и достижениями в мире духа. Это стоило обсуждать, поскольку у каждого накопились вопросы, и хоть они могли решить их самостоятельно, но было куда интереснее решать их на общем совете. Каждый вносил в обсуждаемую проблему своё неповторимое видение и восприятие и освещал вопрос с совершенно непредсказуемой для других точки зрения. Это был малый совет великих умов, решавший вопросы духа и миропорядка в небольшой комнатке небольшого города, и кто бы мог представить, что в этих зрелых и весёлых мужчинах живёт дух, благодаря которому существуют законы, хранится пространство и воспитываются люди, идущие по пути, проложенному этой могущественной четвёркой.
Каждый из них был неподражаем, и чувствовалось, что вокруг него может закружиться вихрь, притягивающий людей открытых и честных. Там не было места сомнениям и страху, но жили спокойная уверенность и доброта. Пожалуй, не существовало человека, который бы, раз увидев их, не пожелал бы быть рядом и иметь таких в друзьях, потому что по нормальному и открытому общению истосковались сердца человеческие. А в этих людях была истина, и чувствовалось, что они будут опорой и каменной стеной, защищающей друзей от всех несправедливостей мира.
— Друзья, поднимем бокалы во имя милосердия и сострадания! — вдруг сказал, вставая, Сергей, и мгновенно улыбка с их лиц переместилась в сердца, и они образовали единый поток излучаемой сердечной мощи. Если бы кто-то мог видеть тонкий мир, то он был бы поражён засиявшим в комнате ослепительным светом, изливающимся в окружающее пространство. Оно наполнилось звучанием — это была песнь рыцарей, поющих во Славу Бога Грядущего.
— Я Родился в мире, ибо Бог всегда рождается, будучи призван.
Луч необыкновенного цвета упал в середину стола, за которым сидели двенадцать. Они все в глубоком молчании созерцали игру света, где луч переливался всеми цветами, но оставался белым.
— Я Есть Слово, но вы — Хранители Слова. Я Есть Путь, но вы прокладываете путь Пути. Я Есть Жизнь — и вы живёте в Моей Жизни. Несите токи Грааля миру, чтобы в нём никогда не угасал Огонь, ибо Кровь Моя — это Огонь и Дух, разливающийся по миру и касающийся сердец человеческих. Те, кто приимут Кровь Мою, навечно войдут в царство небесное. Вы есть те, кто поможет понять им таинство сие.
Рыцари протянули правую руку к центру стола, а потом приложили её к сердцу.
— Вот и отпраздновали великий день, — сказал Иван. — Давайте вымою стаканы, и — спать. Завтра с утра пораньше поедем в лес полюбоваться первой зеленью. Впрочем, вы-то, наверное, ею полюбовались, а я — городской житель — стал далёк от растительного и минерального царств.
— Нет, Иван, мы теперь все — городские жители, только в разных местах живём. Все мы — вполне уважаемые члены человечьей стаи, сотрудники институтов, общественных организаций и всяких советов. Один Сергей в люди не выбился — какой-то рядовой работник каменного музея или музея камня, точно не знаю, — засмеялся Михаил.
— Ну ты не подрывай мой авторитет, пожалуйста, — сказал Сергей. — Я не рядовой сотрудник, а очень даже известный в стране и за её пределами специалист по редким камням. Меня печатают в журналах и приглашают на международные симпозиумы. А поскольку я такой один, то я очень даже известен на алмазной бирже. Что это такое, зачем нужно и с чем это можно съесть, вам, наверное, знать не под силу. Но это только одна сторона моей биографии. Я — известный йог и мастер медитации.
Сергей сказал это так серьёзно, что друзья покатились со смеху.
— Зачем тебе это? — смеялся Иван.
— Как зачем? Я в курсе всех направлений в эзотерике. Я знаю всех авантюристов и «посвященных» и могу хоть как-то следить за этой размножающейся плесенью. Я могу путешествовать и бывать там, где мне необходимо, не затрачивая своих сокровенных сил, а пользуясь вполне нормальными средствами передвижения. Потом, наши последние статьи вызвали огромный интерес, и меня одного уже не хватает на все эти общества.
— Чьи это — наши? — осведомился Иван.
— Да я их пишу совместно с одним известным профессором-медиком, ну и мы там выдаём некоторые никому не известные свойства камней и их применение при лечении язвы, артрита, инфекционных поражений суставов.
— Ах ты, — Иван бросился к Сергею, но споткнулся невесть обо что. — Ты что это творишь?!
Михаил и Фёдор хохотали, глядя на разбушевавшегося Ивана.
— А нам говорили, что ты всегда ровный и доброжелательный. Видели бы они сейчас своего профессора! Ну а если серьёзно, то потому мы все здесь, что нужно подумать, как силы распределить. Время, как ты знаешь, особое. Мир огромен, а нас не так уж и много. Энергии должны распределяться равномерно, а скопление людей в определённых местах препятствует свободному прохождению токов.
В больших же городах — так просто беда. Когда один человек работает на десяток миллионов сконцентрированной массы, это уже не работа, а постоянный аврал. Думается, что Сергею нужна помощь. Москву не отдадим.
Все снова заулыбались.
— Ну да, позади — Сибирь, потому за Москву стояли и стоять будем. Ладно, если серьёзно, то на нас четверых — целый континент, и надеяться мы можем только на себя. Поэтому следует Сергею и Ивану быть в Москве и курировать запад как самую «горячую» точку. Я буду на юго-востоке, а Михаил — на севере, — говорил Фёдор. — Ну а Сергей тебе, Иван, путь прокладывал, так что ты на своеволие его не обижайся.
— Эх, мужики, смотрю я на вас и думаю: другой бы человек Сергею деньги за подписи платил, а потом дрался бы с ним за поездки да известность, а у нас всё не так, как у людей. И дай Бог, чтобы всегда так было, — с грустью сказал Иван. — Вы спать будете? А то вставать уже скоро.
Через десять минут стояла полная тишина.
Лес всегда поражал Ивана своей воскрешающейся жизнью. Первую зелень даже назвать зеленью было нельзя — она больше походила на птенцов — желтовато-непонятных, но кое-где листочки уже приобретали свой природой определённый цвет.
Друзья побродили по старой, высохшей траве, повспоминали таёжную жизнь, потом испекли картошки, посидев у костра, и вернулись домой перед заходом солнца.
— Помнишь, Иван, деревню свою? — спросил Фёдор.
— Как не помнить? И деревню, и пасечника вспоминаю. Я там такой опыт приобрёл — век помнить буду, с собой унесу, и если доведётся на Землю вернуться, то снова попытаюсь вспомнить. Я его даже сейчас применяю, когда других учу. У меня метод особый — учить не уча. За новшества у нас не хвалят, но я твёрдо усвоил одну простую истину: научить другого невозможно — он должен познавать всё самостоятельно, в действии, не слушая, а работая. Я своим студентам нравоучений и лекций, как таковых, не читаю. Практика и ещё раз практика. Молодёжь меня любит. Метод ей такой нравится, на занятия ходят все, и для них самым большим наказанием является отсутствие на них. Так что деревенька моя у меня всегда в памяти.
— А ты давно туда последний раз заглядывал?
— Да, давно, а что? — Иван уже мысленно был в деревне и пытался рассмотреть, что же там происходит.
— Слушай, Фёдор, не вижу никого. Куда все подевались?
Такого с Иваном ещё не случалось. Ему ничего не стоило, погрузившись в Безмолвие, побывать в любом уголке Земли, заглянуть туда, где он был необходим, помочь тем, кто в этом нуждался. Этой работой мало кто занимался на Земле, но людям она была нужна. Хорошо, что Иван умел распределять свои силы, а то это была неимоверная нагрузка, ибо люди, не понимая, что Ивана бы и поберечь надо, о многом просили его в тонком мире, а он и не отказывал. Нельзя сказать, чтобы он видел там что-то глазами. Он всё наблюдал сердцем, особым образом преображая вибрации в язык визуальных картинок. Это чем-то напоминало голос Безмолвия, который был неслышим, но всё же был и даже переводился на любой язык.
— Где деревня, где люди? — спрашивал Иван.
— Ушли все. Представляешь, вся деревня! Такого ещё не случалось, чтобы все сразу на другую ступень перешли. Они теперь в Беловодье.
— Ох, — у Ивана сердце защемило, — побывать бы там, но разве могу я мир оставить?
— Вот видишь, как заговорил. И десяти лет не прошло, а уже совершенно по-иному рассуждаешь.
— Да, я считаю, что в общем не много времени на соображение затратил. Для начала мне пара лет понадобилась, ну а так — семь лет в целом. Полный цикл. Эх, да что говорить, если бы не деревня, если бы не пасечник, если бы не Фёдор, если бы не все вы, где бы я был? Я себя сам не узнаю, о других и говорить не приходится. И если честно, не хотел бы даже встречаться с теми, кто знал меня в прошлом. Они ведь ничего не поймут. Они живут в другом мире, с прежними представлениями. То, что человек может и должен меняться, — им недоступно. И я, разгильдяй и шалопай, повеса и балагур — вдруг серьёзный, уважаемый и необычный человек! Трудно поверить, когда сам себе не веришь.
Ивану было дано три недели на решение всех деловых вопросов. Куда проще было в тайге — собрался и пошёл. Но жить среди людей — это всегда какие-то условности, договорённости, бумажки, в общем — путы, что связывают тебя по рукам и ногам и не дают свободно действовать духу.
— Сергей, Москва — это же не деревня. Как мне там в смысле быта устраиваться?
— Тебе вызов придёт в университет. Ты — ценный кадр, у тебя масса печатных трудов да и сочетание знаний необычное — историк и медик.
Действительно, сразу после майских праздников история с документами была улажена, но предстояло ещё разрешение вопросов со всевозможными институтами, студентами и людьми, которые Ивана любили. Пока он занимался всеми этими делами, друзья вникали в обстановку в городе, ибо благодаря присутствию таких выдающихся личностей жизнь в нём могла круто измениться.
— И почему бы нам не воспользоваться случаем и не навести здесь порядок? — решили они. — Этот город, хоть и небольшой, но уж очень важен для мира. Иван сделал всё, что мог. Он возродил давно
замершие токи и направил их в необходимые потоки движения, теперь же нужно внести новое и рас
шевелить эти неподвижные создания, погрязшие в житейских делах.
И пошла работа. Сергей за два дня посетил все институты и научно-исследовательские лаборатории, Фёдор наведался во все эзотерические общества и религиозные центры, Михаил прошёлся по всем лекарям, знахарям, колдунам и экстрасенсам. Работа была налицо. Все чем-то занимались, куда-то шли, к чему-то стремились. Но, как правило, стремление было одно — деньги и благополучие, а также тщательно скрываемое стремление к власти. Ничего не менялось. Два бича по-прежнему не давали человечеству развиваться. По сути дела, все спотыкались об одно и то же: жадность и гордыню. А прикрывались эти пороки чем угодно: лечением, спасением, верой, тайной.
— В этом городе нет ни одного подошедшего к тому уровню, на котором был ты десять лет назад, —
говорил Фёдор. — Ты, Иван, уникум своего рода. Есть пятеро перспективных: из них может кое-что получиться, но все под сильным давлением. Одного задавила жена бесконечными требованиями кормить семью и жить не хуже других. Другого тянут на место архиерея в соседний городок, а там, заняв должность повыше, он растеряет всё, чего достиг. Третий вокруг себя собирает организацию и пока идёт правильно. Но люди через год начнут смотреть ему в рот, ловить истину как из уст Господа Бога, и он возомнит себя учителем. Тогда тоже прощай все накопления. Ну и так далее. Чтобы их не упустить, нужен мощный импульс или внешний толчок, который потрясёт их. Нам стоит подумать.
Поразмышляв и просмотрев перспективы их развития, заложенный потенциал и возможности плотного тела, они решили, что эзотерика стоит познакомить с будущим архиереем, и они смогут дать друг другу много нового, что пошатнёт мировоззрение обоих. Тому, кого третировала жена, стоило устроить жизнь ещё более тяжёлую, потому что ему явно не хватало трудностей. Будет поменьше бывать дома — будет лучше и ему, и жене. Да и ей, вместо того чтобы пилить его, придётся заниматься хозяйством одной. Зато поймёт, в чём муж помогал. Две оставшиеся женщины нуждались в смене работы.
— Они сердечные и ранимые, — говорил Михаил. — Их никто не понимает, потому что они сердцем на мир смотрят, так, как надо. А другие — те головой, умом действуют там, где просто посочувствовать нужно. Им стоит помочь общество создать по распространению книг духовного содержания. Они среди людей постоянно будут, окрепнут от токов различных, да и другим помогать сердцем идти им легче станет. Устроим взаимообмен энергиями. Ну а пока одно наше присутствие здесь приведёт в движение все токи, и они почувствуют перемены.
— Ох, опять будут на погоду жаловаться и на магнитные бури, — засмеялся Иван. — Ты знаешь, они уже заранее в обмороки падают. Я по своим больным замечаю: прочитают в газете числа этой бури, и им дурно за несколько дней делается. Все процессы хронические обостряются. Они бы так себе хорошее что-то внушали, ну, например, что в указанные дни у них не будет никаких болей или что эти дни — лучшие в месяце и они будут лишены любых житейских сложностей. Но нет. Плохое — внушают себе сами, а от хорошего — лечатся.
— А что ты удивляешься, все так живут. — говорил Сергей. — Вы знаете, я в одном институте с таким ажиотажем столкнулся! Они все в выходные за город мотаются к одной тётушке. Она вроде бы от всех отличается. Не экстрасенс, не народный целитель, но все от неё без ума. Откуда взялась — неизвестно, тайна. А тайна всегда манит. Другое интересно: карму раскрывает, такие всем истории расписывает и, главное, берёт недорого. Я к этой тётушке завтра наведаюсь.
Сергей вернулся через два дня полный впечатлений.
— Приехал я туда. А дорогу и спрашивать не надо, — рассказывал он. — Вереница людей от самой станции. Двор весь людьми запружен. Очереди ждут. Как я понял, дом она снимает. Местные власти смотрят на неё сквозь пальцы, видно, всех прикормила. Один священник чего-то возмущается, но на него внимания никто не обращает. Да чего обращать, столько светил разных едет, отовсюду к Агапьюшке собираются. Имя-то какое! Очередь — дня на два. Пошёл я прямо ко входу, говорю, что просила она меня камни особые из тайги привезти, ну я и привёз. Народ пропустил, но в прихожей два лба здоровых не пускают. Правда, потом пропустили — куда им деться. Зашёл я к Агапьюшке и говорю: «Галина Ниязовна, вы людей принимайте, я в сторонке посижу, а как закончите, мы и побеседуем». Ничего не ответила и как ни в чём не бывало продолжает с людьми заниматься. Сразу скажу, не из трусливых. Часа три я за ней смотрел, и всё это время она меня выпроводить пыталась. Чего только не делала: и молнии кидала, и шары пускала, туманом окутывала, даже гипноз применить пыталась. В общем, не из простых, а очень даже образованная. Сели мы потом с ней поговорить, она сначала хотела что-то своё плести начать, но потом прекратила и говорит:
— Ничего вас не берёт. Где учились? Не у Наумыча?
— Я, — говорю, — самоучка. Ни к кому не обращался за уроками. У меня просто организм такой крепкий.
— Однако я вас просмотреть не могу. Запрет на вас, — говорит.
— Вы, Галина Ниязовна, никого просмотреть не можете. Не под силу это ни вам и ни кому другому. Людей таких на Земле раз, два и обчёлся.
— Почему же я могу правду им говорить?
— Вы им говорите только то, что они сами о себе знают, не больше. Эта информация на ауре написана, и вы её считываете в силу развитых у вас тонких способностей. А до кармы их вам так же далеко, как и до Луны.
Ну, слово за слово, рассказал я ей, что способности у неё от её жреческого прошлого. Она была довольно высокой жрицей сначала в Греции, потом у друидов. С распространением христианства несколько раз на Руси воплощалась, ведуньей была. Один раз её утопили. А у друидов она тайнами владела, они ей доверены были. Знания могла применять толь-
ко во время обрядов два раза в год. Естественно, как и всякая жрица, была обречена на безбрачие. Но влюбилась, да в кого! Не в своего, а в пленного воина, который у них работал, подручным был. Болен он был, и она ему помочь решила, применив снадобья, что хранились пуще сокровища и извлекались из тайников, ей вверенных, только на праздник. Она-то его спасла, да он гнилым оказался и через месяц продал её с позором, а один старый жрец на неё ещё и проклятье наложил, что любви никакой в жизни не узнает, пока тысячи лет не пройдут.
Рассказываю ей, а Галина Ниязовна — в слёзы. В душе всё оживает, вспоминается, сердце трогает. Действительно, в любви не везло никогда, хоть и знаний много было, а вот себе помочь не получалось. Дальше я ей объяснил про законы космические, что она творит, и чем ей это обернётся. Знания у неё — из прошлого. Кое-что вспоминается, вроде как и знала всегда. Училась она много. Психфак окончила и медицинский. Опыт — большой. Ей проблемы человека за версту видны, а насочинять про карму — пара пустяков. Я к этой проблеме с другой точки зрения подошёл — с её личной. И когда рассказал, да ещё и в красках, как ей платить за всё придётся да в скольких жизнях, ей уже было не до смеха. А потом объяснил, что проклятье жреца старого снимется, при моей помощи конечно, только если заниматься дурью этой бросит и людям головы морочить перестанет. Вы знаете, она быстро со мной согласилась, я бы даже сказал, обречённо согласилась. Видно, заработала предостаточно, так что особого труда дело это бросить ей не составит. Но, впрочем, жрица-то она была неплохая, с сердцем добрым. Это потом за воплощения многие её скрутили жадность и отсутствие любви. Так что я решил ей помочь. А если заниматься прежним станет, то мой образ в устрашающем виде всегда у неё перед глазами стоять будет. Впрочем, думаю, что занятие это она бросит. Душа перспективная. Преодолеет страсть к деньгам, может, и продвинется. Только самое интересное, что она об этой страсти ничего не знает. Она действительно щедра, тратит деньги направо и налево, но про свою внутреннюю жизнь ничегошеньки не знает. Ладно, хватит о ней, думаю ещё доведётся встретиться.
— Слушай, Сергей, и много таких сейчас? Я никогда с ними близко не сталкивался, тем более в жизнь их прошлую не заглядывал.
— Ну и я не заглядывал — оно само выплывает. А таких — очень много. И ты знаешь, самое интересное, что тот воин-герой, из-за которого она уже две тысячи лет мучается, он теперь милиционер в деревне той, и она ему деньги приплачивает, чтобы не трогал. Вот так!
— Ты, Иван, в своём институте засиделся, а о большой жизни мало что знаешь. Подожди, в Москве ещё не то увидишь, — сказал Фёдор.
— Это точно. Москва в этом смысле — очаг чернушной эзотерики. «Посвященные» на каждом шагу, карму рассказывает каждый второй, заговоры, порчи, отвороты, привороты — раз плюнуть. Только плати. И сколько людям нужно объяснять, что всё, что за деньги, — не от Бога! — продолжал Сергей.
— Так им, прости меня, начихать, им лишь бы результат был, а что за это они, их дети и родители платить будут сотни и тысячи лет — они не думают. У них потом дети калеками рождаются, а они спрашивают, за что Бог такого хорошего человека наказал. А это за своё хождение по гадалкам да по ведунам они наказаны, только ведь вроде бы не помнят и в этой жизни ничем таким не занимались. Но ведь прошлое им неизвестно. А там столько приворотов-отворотов! Вот с болезнями, с трудностями, с несчастьями сейчас сражаются. Лучше бы в прошлом этим занимались, сейчас бы и не думали, где деньги на лекарства взять.
Да, за всё человек платить должен. И не знает он, когда он за эту жизнь платит, а когда за прошлые. Но какая разница, когда есть результат — бесконечно сыплющиеся на голову неприятности, которые человек усугубляет новыми проклятьями в сторону тех, кто вроде бы эти неприятности вызвал. При чём здесь люди? Всё — внутри человека, а обстоятельства — всего лишь внешний фактор, помогающий сдвинуть человеческое сознание. Умел бы человек хранить мир в себе, и всё внешнее тоже бы пришло в равновесие. Иван вспомнил, как он добивался этого равновесия, как стремился к нему и как оно ускользало от него очень долго. Вспомнил и ошибки свои, и непонятливость свою. Сколько же человек глупостей совершает, как бежит куда-то узнать новенькое, вместо того чтобы обратиться к себе самому и уверовать в то, что всё — в человеке. Он подумал: смог бы он узнать столько о медицине, камнях, жизни этих необыкновенных людей, если бы не был в тибетской деревне, не знал бы пасечника, не жил в храме, и вдруг ясно понял, что смог. Просто они ускорили его развитие, ибо много времени было потрачено им на внешние искания, и необходимо было послать ему в помощь тех, кто направит его по правильному пути.
— Да и не только это, — продолжал мысли Ивана Сергей. — Ты же сейчас прекрасно понимаев.1ь, что от тебя многое в мире зависит. Если бы ты вовремя не занял своё место в единой цепи, пришлось бы либо ждать долго, либо твои обязанности исполнять другим, потому что дело отменить из-за одного не успевшего созреть к сроку невозможно. Мы, пришедшие к самопознанию раньше, взяли бы твою ношу на себя. Но ведь это труд адский — работать с человечеством, которое представляет собой каменную глыбу — застывшую массу, от которой каждый камень норовит отвалиться и упасть тебе на голову с криком «Задавлю, не подходи!». Они добра не помнят, помощи не понимают, а от сердца отворачиваются. А ты их — люби!
— Но ведь ты их любишь? — спросил Михаил.
— Не то слово — обожаю. Иной раз смотрю на всё это планетное безобразие, и вдруг у меня внутри что-то закипать начинает. Взял бы и смёл всё единым махом. Только руку занесу — и вдруг с сердцем у меня что-то случается: такая любовь к неразумным просыпается, что хочется выйти на улицу и начать всем по свечке дарить во славу Мира и Света. Ну вот что ты будешь с ним делать? — жаловался Сергей на своё сердце.
— Твоё сердце уже тебе не принадлежит. Оно стало частью этой Вселенной, и каждый человек вошёл в него как атом. Выбросишь один — разрушишь всё. Ты и себя бережёшь, и Вечность, — добавил Фёдор. — Со мной тоже такое происходит. Смотрю на откровенное уродство, ну налицо моральная деградация, и думаю, почему я тебя любить должен? И вдруг понимаю, что его-то я и не люблю, а люблю то, что вижу: едва теплящийся уголёк. Он уже сморщился весь, рассыпается, а ещё пыхтит, тщится что-то произвести. Называйте его как хотите: Божьей искрой, сознанием, духом, светом, но если я его вижу, то во мне что-то на него отзывается, и я начинаю любить это ничтожное создание, но это никакого отношения к человеческой любви не имеет. На то чувство, которое я испытываю, слово ещё не придумано: это что-то среднее между жалостью к человеку, благоговением перед Светом и преклонением перед несчастьем того, кто не ведает, что творит. Это сродни скорби.
— Да, я тоже стал ощущать именно такое состояние, — сказал Иван. — Я вдруг совершенно отчётливо стал понимать, что каждый человек несёт свой крест. Причём путь у всех один, но крест разной тяжести, и кто-то не справляется даже с ничтожной ношей, пытаясь сбросить этот крест при первой же возможности. А возможностей этих у него сколько угодно — он их сам придумывает, лишь бы от груза избавиться. И вот наблюдаю, что один, как муравей-трудяга, целое бревно тащит, а другой кирпичик несёт под мышкой и всё жалуется. Но ничего у него не выйдет, потому что кирпичик за него другой если понесёт, то ноша его в следующей жизни учетверится, потому что к своему кирпичу чужой добавится и ещё в два раза больше станет. А потом ещё эти кирпичики ему начинают на голову валиться, и мне его лечить приходится. Ну что бы людям понять, что все болезни их — от собственной глупости, дурных мыслей и уродливых поступков! Почему никто не хочет быть честным с самим собой? Почему они все притворяются и себя обманывают? Так проще в одной жизни, но в сотни раз труднее будет в другой. А поскольку памяти не имеют, то меряют коротким отрезком, забывая о Вечности. Вот не понимают, что им бы память воскрешать нужно, вглубь себя заглядывая. Оттого, что они от мусора очищаться начнут, память и вернётся.
— Ты совершенно прав, что говоришь о работе над памятью. Собственно, не о памяти речь, а о чистоте сознания или сердца, если угодно, — сказал Фёдор. — Над самой памятью работать бесполезно, потому что она — награда. Когда сердце чистым станет, когда душа груз сбросит, когда дух на свободу вырвется, тогда и память обретёшь. Ты ведь о себе кое-что знаешь? — обратился Фёдор к Ивану.
— Ну, — Иван пожал плечами, — кое-что — да.
Рыцари готовились к бою. Небольшой отряд, состоящий из закалённых бойцов, образовал круг. Приложив руки к сердцу, рыцари беззвучно взывали к Отцу Миров. Один ещё никогда не участвовал в сражении, но уже знал о тяжести пространственного боя, особенно когда воинов окружали в сотни раз превосходящие силы противника. «Что хотят они от нас?— подумал он. — Ведь мы храним святыню. Зачем она им?» И ответ пришёл как бы сам собой, родившись в сердце.
— Сын Мой, Грааль хранится не только как святыня. Кровь Господа — это Святой Дух, проделавший не мыслимый путь сквозь толщу миров к Земле. Земля воскреснет от одной капли, упавшей на неё. Свет прольётся невидимым потоком из Мира Отца Всего Сущего. Они не хотят потерять власти над планетой этой. Но всему свой срок. Одна капля упала. Теперь упадут три. Ради того, чтобы Дух Святой пронёсся по Земле и оставил след в сердцах человеческих, ты и живёшь на планете.
Одину несколько раз показывали, как применять разные виды оружия. Он быстро освоил приёмы. В этом не было ничего удивительного, ибо теперь он знал, что умеет очень многое, но каждый раз, когда он воплощён на Земле, нужно пройти определенный путь заново, чтобы тело и дух пришли в гармоничное состояние. Когда это произойдёт, все прежние знания всплывут сами собой. Больше всего ему нравилось сражение лучами, но пользоваться ими можно было не всегда. Всё зависело от уровня сферы, в которой шёл бой. Если это было близко к Земле, то можно было поранить духов, случайно оказавшихся на поле боя. Но на этот раз отряд уходил очень высоко, поэтому он был сплочённым и образовывал единство.
Все это промелькнуло в сознании Ивана за секунды.
— Во всяком случае, я помню свою жизнь в Беловодье. И для меня это воспоминание является самым святым.
— Ещё бы, зря, что ли, полжизни потратил на поиски? Это тебя глубинная память тянула, но как её реализовать, ты понятия не имел и поэтому пошёлсамым доступным и близким для тебя способом — ногами. Ладно, — сказал Фёдор, — нам через три дня разъезжаться. Пора бы и над узором будущего дела поработать.
Они все замолчали, сосредоточившись на внутреннем состоянии. Для этого совершенно не нужно было им сидеть и долго всматриваться в пустоту. Изнурительные попытки достичь Безмолвия были давно оставлены, как и медитации и прочие технические приёмы. Теперь им на погружение вглубь своего сознания требовались секунды. Собственно, они пребывали в нём всегда, но на разном уровне. Сейчас перед ними стояла совершенно иная задача — рассмотреть ткущийся узор, а это было весьма сложно. Узор может быть сложен разными способами и красками, он может быть более или менее совершенным, он может слагаться их волей, Божественной волей или сочетанием их. Но лучше всего, когда тот, кто творит на Земле, понимает, что его воля совпала с Божественной, и единая сила ткёт полотно будущего. Над этим стоило подумать, выискивая лучшие пути осуществления задуманного. Минут через пять им было уже ясно, как, куда и зачем каждому следовало отправляться. После этого они ещё час обсуждали детали, сверяли маршруты, подбирали людей, на которых можно будет опереться, но в конце концов пришли к выводу, что лучше надеяться на себя, а люди пусть подходят сами, если кто пожелает помочь. Только на таких и следует обращать внимание.
Иван родился и жил в крупном городе, но не в таком огромном, как Москва. Москва его поражала своей беспорядочной суетой, шумом и темпом жизни. Ему-то самому всё было нипочём: он умел хранить равновесие и пребывать во внутреннем покое. Но люди! Как они справлялись с совершенно несуразным ритмом, он пока не представлял. Было очевидно, что в городе огромное количество людей, страдающих расстройством нервной системы и психики.
— Не удивлюсь, если здесь на каждом шагу бесноватые и одержимые, — говорил он Сергею. — Люди слабы и попадают под влияние более сильного. Образуется огромное количество мелких центров, в которых люди вертятся вокруг одного ненормального. Город огромный. Люди не знают, что происходит в разных обществах, и они, привязавшись к одному, перестают что-либо замечать вокруг. Наверное, думают, что обнаружили пуп земли, а это всего лишь человек со сдвинутой психикой или, по большей части, с вялотекущей шизофренией. Проверить-то нельзя — это может увидеть только человек с развитым тонким зрением. А где здесь такие? Тут ведь одна астральщина. Город имеет явно выраженную слоистую структуру, и созданное псевдооккультистами пространство нависло огромной чёрной тучей. Попробуй-ка пробей её. Я даже не представляю, как за это взяться.
— Нам помогут камни и Михаил с Фёдором. Они будут стараться раздробить эту муть снаружи, а мы — изнутри. А иначе здесь ничего и не сделаешь. Камни будут заложены нами как магниты в определённых местах — потом по карте посмотрим. Собственно, они уже заложены, но давно. Жизнь этих токов воскресить нужно. Москва красна церквами. Найдём те, где камни уже есть, реанимируем. Да потом учти, что возрождающееся православие тоже большую роль играет. Правда, до истинной веры им далеко, но это не вопрос сейчас, а вот то, что службы идут два раза на дню, — это город спасает.
Вместо института, который прислал ему вызов, Иван Сергеевич попал на освободившееся место в университет, ну и, кроме того, в институт психического здоровья. Такое удачное совмещение должностей делало его участником многих событий, и он мог быть в курсе как университетских дел, так и общегородских.
Пока они жили вместе, но им нужно было разъехаться в разные концы города, чтобы создать определённый узор токов. Может быть, жить вместе и интересней, но они уже давно думали не о себе, а только об общем благе. О том, что им следовало делать дальше, они узнавали из Безмолвия. Всегда было ясно, чего от них ждали, но почти никогда не давалось указаний, каким образом им нужно исполнять то или иное дело. Они должны были руководствоваться собственной интуицией, методом проб и ошибок, в общем, действовать, как и все люди. Но в них жил дух рыцарей, и потому для них были исключены приспособленчество, ложь, страх. Если бы каждый человек чувствовал себя рыцарем, воплощённым на Земле, чтобы защищать обиженных, помогать слабым, стоять за истину и веру! Но люди в основном думают лишь о собственном благополучии и достатке, втайне лелея одну мечту: хоть бы меня никто не трогал! Куда подевались бесстрашные воины, рвущиеся в бой за отечество?! Где рыцари, ходящие по земле ради подвигов? Они искали тех, кому нужно было помочь. Теперь же люди нанимали охрану, чтобы их избавляли от нуждающихся в помощи и близко бы не подпускали к господам на белых и вороных «мерседесах». Эх вы, люди, что вы с собой сделали! Но дух рыцарства неискореним. Можно убить воина, но дух-то не убьёшь. Он войдёт в новое тело и будет жить в нём, возрождая на Земле законы чести и справедливости. Не тоскуйте по ушедшему. Сами становитесь рыцарями, образуя сплочённые круги защитников обездоленных и униженных. Оглянитесь! Земля нуждается в вас! Да здравствует рыцарство!
Иван Сергеевич заметил одну особенность этого огромного города. В нём люди очень интересовались психологией. Он стал изучать причины этого явления и понял, что их несколько, но в основном люди жаждали познать нечто таинственное, лежащее за пределами видимого. Психология для них была ключом к двери, за порогом которой жило непознанное.
«Господи! — думал Иван. — Им бы в себе разобраться, а они хотят в тайное через другого проникнуть. Начали бы с себя, и когда себя изменили, то и за других бы принимались. А у них всё наоборот. Они норовят на людях методики новые опробовать, такими же болванами, как и сами, придуманные. В результате дело до конца довести не могут, теряются, но ведь плохо-то не хочется выглядеть ни перед собой, ни перед друзьями, и они начинают под всё подводить некую мистическую причину, пока не изученную. Люди с утончённой психикой, не понимая «мудрых» рассуждений психологов, уясняют одно: мистика! Тайна! Тут им газеты, радио, телевидение добавляют сведения из реклам, и они уже точно знают, что им следует посетить какой-то центр или какого-то экстрасенса. Они сами себя уверяют, что дело в сглазе или порче, бегут к знахарям и колдунам. А колдуны им обязательно дипломы показывают или предметы, доставшиеся от предков, потому что колдовство у них — потомственное. Посмотрел Иван, послушал и пришёл к выводу, что на Руси жили исключительно колдуны и знахари. Тогда кто же к ним за советами приходил? Из варягов, наверное, приезжали. Может, клиентов из-за границы почётно было иметь?
Но на самом деле всех этих психологов и прочих врачевателей интересовало одно — деньги. Это был очень неплохой источник дохода, требующий не особых усилий, а всего лишь осторожности. Те, кто поумнее, прекрасно понимали, что следовало как-то оправдать свои действия и объяснить, почему их услуги так дорого стоят. Ведь в укоренившемся представлении народа о знахарстве и колдовстве точно так же укоренилась одна прописная истина: за Божье дело денег не брали. Поэтому умные знахари и колдуны, психологи и биоэнергетики говорили, что эти деньги, которые они берут за святое дело, пойдут на ещё более святое: они будут бесплатно учить других, просвещать народ, заниматься духовным совершенствованием. Люди им верили. Но если бы кто-то удосужился проверить, то выяснил бы, что и за духовность, и за просвещение они так же взимают плату.
— О жадность, бич человечества! — говорил Иван. — Самое интересное, что многие не понимают
своей зависимости от денег. Они стали как наркоманы и нуждаются в длительном лечении. Хозяин Земли
правит бал. Вот ему радости-то они доставляют! Небось рассуждают об искушениях Христа, примеры другим приводят, а сами-то искушению поддались и не
замечают. Иметь, иметь, иметь больше, лучше, дороже! Слушай, Сергей, это кончится когда-нибудь?
— Обязательно, — откликнулся Сергей. — Это ты ещё пока на мелочь смотришь, и тебя злость берёт. Ты бы вот на бирже побывал да на торги посмотрел! Вот где страсти! Но это у нас впереди. А то, что этому придет конец, я тебе обещаю. Деньги в конце концов будут уничтожены как не оправдавший себя в глазах эволюции элемент, и мы придём к обмену товарами и услугами. Прямому, без посредников. Посредники тоже вымрут как неспособный к развитию класс. Ну, что ты ещё в психологии накопал?
— Деньги, психозависимость, порождение иждивенцев. Сами себя не хотят исправлять, а предпочитают исправляться за деньги у кого-то. Ты когда-нибудь в истории с такими примерами сталкивался?
— Не только не сталкивался, но даже и не знал, что можно кого-то исправить. Только сам, своими усилиями. Впрочем, ты же эту школу прошёл?
— Да, — сказал Иван, — прошёл. Своими ножками, руками, головой и сердцем добился того, что тайное стало явным. И другим говорю, что существует только один путь — самостоятельный.
— Слушай, а у тебя люди советов спрашивают? — спросил Сергей.
— Конечно. Чувствуют, что я могу им подсказать, потому что я открыт и готов помочь. Они во мне опору ищут и находят. Но я их ловко так вокруг пальца обвожу, и через какое-то время они вдруг видят, что опоры нет, а они почему-то не падают. Тут им сначала страшно делается, но я быстро им объясняю, что они так давно стоят, сами причём, просто не замечают. Делать нечего — приходится верить, факт-то налицо.
И Сергей, и Иван были заняты работой, студентами, встречами, но три раза в неделю исправно тратили на познавание города и строили план, как им постепенно этот бездушный и бессердечный город привести просто в нормальное состояние. А ведь люди здесь даже не сознавали, что живут совершенно не так, как живут в других местах. То, что соседи не знали друг друга, — это было естественно и все уже к этому привыкли, но удивительной была какая-то холодная отчуждённость, отстранённость от проблем близких. Слова «надо помочь» воспринимались как головная боль, и у всех сразу же находились отговорки, лишь бы их не трогали. Иван вспоминал деревню и своё обучение там, которое и обучением-то нельзя было назвать, но именно оно дало ему больше всего. Бабка Дарья с дедом Кузьмой были куда ближе к Богу, чем все люди этого города, вместе взятые. Никто ведь его не поучал, ничего не советовал. Он учился высшей науке в действенной помощи, и эта ступень была основной и обязательной.
— Ты заметил, как москвичи лекции любят? Не ужели они всерьёз думают, что лекции могут чему-то научить? — говорил Сергей.
— Да, заметил. И самое интересное, что другой формы обучения они не понимают. От меня в университете все ждали лекций. Но я не желаю их читать, потому что это бессмысленная трата времени. Мы беседуем о жизни, и каждый мне рассказывает о своём личном опыте. Три раза в выходные мы с ребятами за город ездили. Сначала было пять человек, затем десять, в третий — сорок. Потом мы в районе университета нашли всех стариков, прикованных к постели, распределили дежурства и пошли помогать. Естественно, я им давал задания по психологии и медицине. Попутно историю изучали, потому что старики им столько рассказывать стали! Мне сейчас ребята такие психологические портреты рисуют с уклоном в историю государства — я диву даюсь! Моих студентов узнать нельзя. Они загружены не зубрежкой, а тем, как бы помочь подейственней да подход к самым капризным найти. У них взгляд на мир поменялся! Мои оценки — только за реальный результат: кого вылечил, каким образом, как подобрал ключик к дурному характеру, что узнал нового. Я уверен, что любой предмет можно так преподавать — в действии, а не в этой смертельной скуке наставлений и нравоучений. Впрочем, ленивые пусть лекции слушают. Им желания не хватает учиться. Вместо того чтобы книгу почитать, они бегут лекцию послушать. Ты подумай: «Методы самопознания». Я на одного такого лектора пошёл посмотреть, и чуть мне дурно не стало. Зал набит — битком, говорят, лектор известный очень. Начал он лекцию читать. Говорить не умеет, косность речи налицо. Нервный, дёрганый, а слушатели млеют. Это, говорят, он такой, потому что слишком умный. Рассказывал часа полтора. Коротко пересказал, вернее, перечислил известные ему методы, которые описаны в трёх книгах, а в четвертой, типа хрестоматии, изложены по пунктам. Вот он это и излагал. Я смотрю на всё это беснование и думаю: они что, книги читать ленятся? У него же мыслей своих нет. Одни цитаты, своими словами сказанные. Тут разговор рядом слушаю, взрослые вроде женщины обсуждают его манеры. При этом то, на что я как специалист смотрю как на явное отклонение, они воспринимают как его достижение. «Видишь, как он голову поворачивает и глаза прикрывает? Это ведь он улетает». — «Куда?» — спрашивает другая. — «Ну как, ты же понимаешь». — «А, понятно», — отвечает. Тут я вижу, что обе просто глупы, как 1усыни, но не желают друг другу эту глупость показать. Они обе гордятся знакомством с ним и тем, что вроде бы причастны к его «улётам». Взгляну-ка я на тебя, дорогой, иначе, думаю. Батюшки, а он весь сморщенный, съёжившийся. Аура коричневая, поражены внутренние органы: печень, селезёнка, желудок. Вместо позвоночника — железный кол. И он им говорит о самопознании!
— Иван, но ведь человека этого слушают! Как ты думаешь, в чём причина успеха? — спросил Сергей.
— Образовалась зависимость. Он уже давно читает лекции, они его давно слушают. Вновь приходящие попадают под общее настроение, эгрегор своего рода действует на них. А поскольку они не хотят выглядеть дураками, то и поддакивают всем, что тоже видят его «утончённость» и «улёты».
— Он, наверное, книжки пишет, — задумчиво проговорил Сергей.
Ему захотелось немного подразнить Ивана, потому что он знал его отношение к книгам. Они для него были святыней, и он дорожил несколькими трудами, считая, что вообще существует всего лишь несколько настоящих книг. Собственно, так оно и было, но кто может помешать людям излагать свои взгляды на мир?
— Пишет, конечно пишет. Там и книжки его продавались. Я у соседей взял посмотреть и ахнул: одна глава из одной книги переписана, другая — из другой. Вся его книжонка собрана из разных книг. Люди ослепли, что ли? Они что, не видят, что он понадёргал материал отовсюду? Он даже наверное член разных Союзов, с кучей ярлыков. Я бы ему и одного пера за его заслуги не выдал и ни одной ракушки на шею не повесил. Но вот подлечил бы — это точно. Он в моей помощи явно нуждается.
Интересного в их жизни было много. Может быть, с точки зрения обычных людей, совсем неинтересно посещать разные центры, места, в которых ещё не окончательно замерли токи, слушать пространство и узнавать, чем живёт город, но именно это пока и составляло основную задачу Ивана и Сергея. Город представлял собой смешанную и спёкшуюся в комья массу, которая поддерживалась, с одной стороны, безобразной экологической обстановкой, с другой — эманациями человека. В эти эманации входили его чувства, мысли, то есть продукт низшей жизнедеятельности. Образовавшаяся масса существовала сама по себе, и все вроде бы новые мысли и состояния застревали в ней, поэтому другие люди могли черпать воду из того же колодца, переиначивая и переформулируя уже давно известное. Фактически было не движение, а бесконечный круговорот вверх до этой грязной тучи и вниз, назад, в души людей. Поэтому люди были вроде бы заражёнными одними и теми же мыслями и состояниями. Поэтому они были так податливы на громкие фразы, рекламу и мнение, взятое все из той же массы, но сказанное другим тоном. Люди перестали различать правду и ложь, добро и зло. Они всех гребли под одну гребёнку, что в конечном итоге было и правильно, но ужасно тем, что с водой могли выплеснуть и младенца, потому что просто не замечали жизни. А этой жизни и не было, было вращение, не выходящее за рамки очерченных пределов, и если бы в городе появилось нечто действительно новое, его бы не заметили, потому что ни во что новое они не верили, как не верили уже в искренность, сочувствие, доброту и любовь. Люди стали подозрительны и боязливы, и Иван вспоминал те страх и недоверие, с которым встречали его студентов старики, которыми они пытались помочь. Сколько трудов стоило преодолеть этот барьер страха и отчуждённости! Но это было одним из условий, ставившихся Иваном Сергеевичем, и ребята, сумевшие выполнить его, были горды тем, чего добились. А этим стоило гордиться, потому что было крайне трудно и почти невыполнимо, но самым ценным в этом было то, что ребята вдруг начинали видеть эту нависшую над городом угрозу и понимать, что многое зависит и от их усилий. Здесь любая помощь была ценна, и то, что у ребят проснулись самостоятельность и независимость, тоже было победой. Они перестали быть роботами, работающими на чёрную тучу и поставляющими ей пищу в виде своих одинаковых и однобоких мыслей, а также в виде нервозности, спешки, невнимания и безразличия.
«Хоть кто-то начал самостоятельно мыслить, — думал Иван. — Это ведь так важно — не зависеть от мнения других. А то порочный круг образуется. Все думают одинаково, потому что так принято. Почему бы им всем в одинаковую одежду не одеться? Почему они не видят, что мысли заразны и что есть те, кто прекрасно знает это и манипулирует их сознанием? Из десяти миллионов восемь у телевизоров сидят, из которого им кроме низкопробной гадости ни о чём другом не говорят. Но они привязаны к этому ящику. Они даже не понимают, что машинально включают его, лишь бы что-то говорило. Один бы раз побыли в тишине — почувствовали бы, как их астрал занервничал. Он ведь пищу недополучил за день. Голодным остался. Посадили бы его на диету
или на голодание. И через несколько дней всё изменилось бы. Но это нужно самим почувствовать».
Как-то в подземном переходе Иван познакомился с одной интересной женщиной. Она торговала цветами, и заприметил Иван её потому, что в том углу, где она сидела, стояла удивительная тишина. Вокруг кричала музыка, сквозь гвалт голосов не слышно было себя, а около неё — тихо. На вид ей было лет под пятьдесят, но на самом деле она была постарше.
«Хоть один светится, — подумал Иван. — Первый огонёк в этом городе».
Он просто понаблюдал за ней, но подходить не стал. Вечером, рассказывая о ней Сергею, он вспоминал это состояние покоя, царившее около неё.
— Знаешь что, — сказал Сергей, — давай её пригласим с нами в один монастырь съездить. Заодно
и посмотрим, как она отреагирует на наше приглашение.
Она не показала своего удивления, а совершенно спокойно согласилась.
— С удовольствием, — сказала Татьяна Андреевна. — Думаю, что мы составим великолепную тройку.
У Татьяны Андреевны были взрослые дети и внуки, но они жили от неё отдельно. Когда-то она преподавала математику в школе, потом работала в редакции журнала. Цветы она любила, и они позволяли ей как-то существовать, не впадая в бедность.
По дороге она рассказывала им о своём мировоззрении и о том, к чему пришла не так уж и давно.
— Вы знаете, я пришла к выводу, что веры у людей не хватает. Я человек православный, но меня за интересовало, что такое вообще — вера и почему существуют религии. Для этого я стала ходить по всем
религиозным общинам и везде находила прекрасных людей. Но когда заходил разговор о постулатах веры, догматах, каждый прятался в свою раковину, не желая быть открытым, как раньше. Наши мнения совпадали во всём, но религия становилась камнем преткновения. Все требовали, чтобы я верила так и только так, как верили они. И когда я говорила, что Бог — один, они и с этим соглашались, но идти к Богу можно было только тем путём, что предлагали они. Всё остальное являлось бесовщиной. Но я — математик, мне числа близки и понятны. Я даже на мир смотрю сквозь призму числа и вижу в нём то, чего не видят остальные. Если для всех другие являются бесовщиной, то получается, что в мире вообще Бога быть не может. Они Ему места не оставили. Кругом бесы, а Бог неизвестно где. И всё это — от недостатка веры. Они по-настоящему верить не умеют и веры не понимают. Верить в Бога — это верить во всесильность и могущество Его, а они бесов боятся. Значит, Богу не доверяют. И потом, они хотят друг перед другом выглядеть хорошо. Как бы глупым не показаться или не так верующим. Если бы они верили, они бы думали только о том, как они в глазах Бога выглядят, а о глазах людей не беспокоились. А Закон Божий — он в сердце. Вы знаете, я с ними не спорила. Это бесполезно. Это — стена. А люди везде хорошие — жаль.
— Вы совершенно правы, — сказал Сергей. — И мы так думаем. Вам случайно никогда не хотелось бросить Москву и уехать куда-нибудь в тихое место или в страну, где все любят друг друга и стенок во взаимоотношениях не строят?
— Я думала об этом. Мне кажется, что ездить никуда не нужно и каждый человек находится на своём месте. Нужно искать в себе. Если обрести покой внутренний, то суета большого города проходит мимо. Но тот покой, о котором я говорю, следует отличать от спокойствия. Здесь все так устали, издёргались, изнервничались, что хотят одного — чтобы их оставили в покое. То есть они ищут внешнего спокойствия. Они хотят избавиться от мыслей, от чувств, от забот. Это же невозможно, нужно пребывать в покое и воспринимать всё существующее в мире, пребывая в равновесии. Так будет правильно. А о такой стране, где все любят друг друга, я всегда мечтала, только мне кажется, что когда я добиваюсь равновесия, я там и нахожусь. Она — во мне, а не где-то там, за тридевять земель.
— Вот это да, — сказал Иван, — а вы случайно не знаете, что вы там делаете?
— Ну, во-первых, я не хочу выглядеть в ваших глазах больной, хотя в данном случае мой опыт является субъективно-объективным. Но вы — психолог, для вас это может показаться отклонением.
— Ничего подобного. Это навязанное мнение создало своего рода непробиваемую броню. Смотрите, вы ведь тогда тоже недостаточно верите, если боитесь прослыть больной, — ответил Иван.
— Пожалуй, вы правы. Я ведь верю себе и своего мнения никому не навязываю. Я рассказываю вам это потому, что вы меня спросили. Сейчас я подумаю и спрошу своё сердце, подождите.
Прошло две или три минуты.
— Вы знаете, я попыталась понять и представить себе, честна ли я перед Богом. Так вот я не нашла в себе и тени сомнения и знаю точно, что я не лгу. Это чистейшая правда. Так вот, я вижу иногда, как работаю вроде в какой-то лаборатории. Но это так мимолётно. Это даже не лаборатория, а больше похоже на храм. Там всё живое. И моя задача — отделять вещество хорошее от непригодного для дальнейшей работы. Из хорошего вещества потом получается свет.
Татьяна Андреевна смущённо замолчала.
— В этом ничего удивительного нет. Я вполне принимаю ваши объяснения. У вас открытое сердце, и вы постигаете мир, который недоступен другим. А вы кому-нибудь рассказывали об этом?
— Нет, не считаю нужным. Меня не поймут. Да и потом — зачем? Я привыкла ставить всегда конкретную цель и отвечать на вопрос «зачем». Чтобы похвастаться перед другими? Нет, мне это не нужно. Чтобы почувствовать собственную значимость? Нет, я себя так не ощущаю. Я уже давно всё меряю одной мерой — как это выглядит в глазах Бога? Лжи во мне нет. Если Ему это необходимо, я буду продолжать там работать. Все свои действия и мысли я посвящаю Богу. Это для меня стало необходимостью.
— Ну, Татьяна Андреевна, диву даюсь, — говорил Сергей. — Как это вы смогли в Москве себя в такой чистоте сохранить?
— Так вы мне верите? Вы знаете, я всё время просила, чтобы Бог послал мне кого-то, кто бы мог понять меня. И вот: по вере вашей да будет вам. Я верила, что встречу такого человека. А он не один, их двое оказалось. Вот радость!
Они приехали в Новый Иерусалим утром и ещё застали службу. Место это было удивительное, с большой любовью строившееся когда-то Патриархом Никоном. Внизу, в подземной церкви, они все ушли в правый придел, к источнику, и там, оказавшись совершенно одни, погрузились каждый в свои мысли.
Все рыцари собрались в Храме. Малое служение проводилось для всех, и в приделы Святого Места, которое как будто расширяло свои границы, входили всё новые воины Христовы. Это было многочисленное собрание небесной гвардии, защищавшее ничего не подозревавшее человечество от страшных сил зла.
— Разверните знамёна! — донёсся неслышимый Голос до каждого сердца. И над сводом засверкали всполохи всех цветов, непередаваемыми красками осветив Храм. Все созерцали сияние пространства и слушали Голос:
— Взгляни на друга. Он — это ты.
— Люби всех. Ты — в каждом.
— Любовь и справедливость! Свет непобедим!
Но каждый воин переводил токи слов Господних в понятный ему смысл и мог сказать всё это по-другому: любить человечество и помогать человечеству, стоять за справедливость и истину, сражаться во славу Света. Братья Света были непобедимы и в бою всегда стояли спиной друг к другу, образуя круг. Это значит, что каждый знал, что спина его прикрыта и защищена от врага. Он не думал о том, что сзади окажется неприятель, — его там не могло быть. Потому это и было истинное Братство рыцарей Господних.
— Как чудесно, — вдруг сказала Татьяна Андреевна, — у меня перед глазами красные, зелёные и белые знамёна, как на иконах. Я прямо будто бы среди воинов была.
Иван с Сергеем уставились на неё.
— Татьяна Андреевна, да вы чудо какое-то, — сказал Сергей. — А что вы ещё видели?
— Да ничего. Я просто знаю, что нужно любить и не поддаваться ни на какие соблазны. Сейчас искушений много, и так легко соврать, обидеть, пройти мимо. Нужно не допускать себя до низости ни при каких обстоятельствах и руководствоваться законами чести и справедливости. В общем, нужно быть рыцарем, независимо от пола и возраста.
— Правильно, — подтвердил Иван.
Они шли по обширным монастырским угодьям.
— Совершенно из сознания человеческого выветрилось понятие чести и совести. Все приспосабливаются, подменяя справедливость жизненной необходимостью, и валят вину на обстоятельства жизни.
— Да, да, я много раз это замечала. Я в несколько обществ заходила. Они себя последователями Рерихов считают, ну и показывают прекрасные слайды, рассказывают много о широте взглядов, сознания. Как я поняла, это один из постулатов Учения — расширение сознания. Кроме того, они все говорят о единстве и служении Высшему. Ну просто прекрасно. Мне очень понравилось. Как-то во время перерыва я сидела, журнал листала. Вдруг' около меня голос громкий раздаётся: «Вы что это читаете? Это же вредно!» Я опешила. «Что вредно?» — «Журнал этот!» — «Простите, что именно? В журнале много статей разных авторов». — «Безобразие, это возмутительно, все рериховцы знают, что этот журнал читать нельзя». — «Скажите, а кто может вообще запретить человеку что-то читать?» — «Внутренний устав. Мы почитаем Иерархию. Наше руководство говорит: это читать запрещено, потому что вредно!» Я отвечаю: «Для меня Иерархия — понятие божественное. На вершине лестницы — Господь Бог. Вы, простите, Его человеком подменили?» Тут я смотрю, что народ в замешательстве стоит. Я и спрашиваю: «Вы журнал этот читали?» — «Нет». — «А как вы можете судить о том, чего не знаете? Не судите и да не судимы будете. Куда же делось ваше широкое сознание, и где служение Высшему? Вы его подменили на служение человеку, а себя рериховцами называете. Рерихи всегда поступали по совести. Они никогда не судили о том, чего не знали. Да и как могла Елена Ивановна, которая, как вы считаете, была Марией Магдалиной, судить кого-то, когда на себе испытала, что такое суд человеческий? Её Христос не осудил, и любимой ученицей она была у Господа. Он ей блудить запретил, и она перестала, потому что в Его глазах увидела сострадание и понимание. А вы что судите? Статьи, журнал, чужие взгляды? Где ваше понимание, где уважение к ближнему и к его пути? Вы Учение Рерихов превратили в Уголовный кодекс, чтобы, зачитывая шлоки, приговаривать человека к трём-пяти годам отлучения от вашего общества. Да кому нужно такое общество, где любовь отсутствует, но есть запреты и директивы иерарха? Ваш иерарх когда-то, в прежних воплощениях Елены Ивановны, наверное, ключницей у неё был. Он амбары да кладовые охранял и знал одно слово: «не пущать». Это в нём по сей день и сидит: «Не подпущу и близко никого! Чур меня!» Может, ему и бесы мерещатся, как служанке княгини из «Двух жизней» козлы всюду виделись, её преследующие? Человек должен быть бесстрашным и открытым, если в нём любовь есть, и о милосердии Христовом к той же Марии Магдалине помнить. А если он что-то запрещает, значит, боится. Воин Света не боится тьмы. Он с ней честно сражается. А ваши иерархические запреты — это, говорю, от бесов. Я свободный человек. Моя жизнь принадлежит Христу, Богу милосердному и сострадательному. Учение Рерихов — прекрасно, но вы, пожалуйста, не называйте себя рериховцем, потому что вам, с вашим блошиным мышлением и сознанием замшелого мухомора, до Рерихов так же далеко, как до Луны».
— Ну и как народ отреагировал? — спросил улыбающийся Иван.
— Вы знаете, там что-то произошло. Я их задела. Но, видит Бог, во мне была ясность и твёрдая уверенность, что я говорю правду. Это и было правдой, и они это почувствовали. Ведь существует такое понятие, как божественное вдохновение. Ну вот у меня было как раз такое вдохновение. Кто-то попытался что-то сказать, но большинство пристыженно молчали и разошлись быстро. А ведь, знаете, я поняла, что они выслужиться хотят, чтобы иерарх мухоморный заприметил их, конфетку подарил или булочкой угостил. Не знаю, если он имеет право у них запрещать и отлучать — журнал-то ведь
отлучен, — значит, может и награждать за верную псиную службу.
— Да, они скорее напоминают цепных псов, — сказал Иван. — У них мнения своего нет. Спустили их с цепи — бросились, приказали — покусали, запретили — близко не подходят. Ну и где совесть, честь, правда? Где заповедь «Возлюби ближнего своего, как самого себя»? Они её не выполняют и от Христа отрекаются, а завтра скажут, что единство касается только тех, кто в их иерарха уверовал. И при чём здесь Рерихи? Я прекрасно знаю их Учение и принимаю всё, что там говорится, но некоторые люди пытаются присвоить то, что дано для всех, и кричат: или пустим, или не пустим. Они-то какое имеют к этому отношение? Может, они думают, что за свет сражаются? От таких рьяных служителей свет только померкнуть может. Вы вдумайтесь! Кто-то выносит вердикт, заключение суда, будто обер-прокурор Синода вещает: «Вредно! Запрещено!» А другие этому подчиняются. Они что, осуждёнными себя считают? Кто они, осуждённые на то, чтобы не читать и не прикасаться к журналу?
— Оставьте эти рассуждения. Каждый сам слагает свою судьбу. Людям за всё отвечать придётся, — говорил Сергей. — Вы лучше, Татьяна Андреевна, ещё что-нибудь про себя расскажите.
— Нет, что это я всё о своём. Теперь ваша очередь. Вы люди необычные. От всех отличаетесь, кого я до сих пор встречала.
Иван с Сергеем коротко рассказали ей о себе, но это явно не удовлетворило Татьяну Андреевну.
— Нет, это всё внешнее, за этим что-то ещё стоит. Я ведь почему по всем религиозным центрам да обществам ходить стала? Я искала. Не знаю, что, но искала. Неужели вы только работой своей заняты? Вы ничего не искали?
— Ох, если бы знали вы меня десять лет назад, — сказал Иван.— Я полстраны в поисках исходил, людей искал, страну заветную, любовь, дружбу. Нашёл Сергея. А может, это он нашёл меня. И ещё двоих других, и ещё многих, с которыми могу общаться, не видя их годами.
— Я это прекрасно понимаю. У меня тоже есть невидимые друзья, и порой они мне ближе реальных. Они надёжные очень. Не продадут, не осудят. Они любят. Вам Господь, Иван, встречу послал. Ну и мне теперь грех жаловаться. Так всё же, чем вы в
вашей внутренней жизни занимаетесь?
Да, непроста была Татьяна Андреевна. Говорила обычными словами, но очень точно ставила вопросы, которые исключали двусмысленные ответы.
— Знаете, Татьяна Андреевна, — решился Сергей, — если честно, то мы — рыцари. Мы хотим возродить традиции рыцарства на Земле и будем принимать в свой рыцарский клан тех, кто стоит за честь и справедливость. Действенная помощь будет основным условием. Различий в поле и возрасте не существует.
— Да здравствует рыцарство! — засмеялась Татьяна Андреевна. — Примите меня. Я так поняла, что общество открытое.
— Вы станете первым рыцарем Москвы. Правом, данным мне, я посвящаю вас в рыцари Земли, — торжественно произнёс Сергей. — И хоть общество наше открытое, не всякий в него войдёт.
— Но вас мы принимаем со всей душой. Сердцем чистым и любящим я посвящаю вас в рыцари, — добавил Иван.
Тут Татьяна Андреевна неожиданно прослезилась.
— Да что это творится такое! Вроде всё со смехом, но меня это трогает, и самое интересное — для меня это правда. Вы не шутите?
— Нисколько, — хором ответили два друга.
Для Татьяны Андреевны это оказалось большим внутренним переживанием и подействовало на её сердце. Она разболелась и пролежала два дня дома. Она сама не могла понять, почему этот шуточный экспромт так сильно повлиял на неё, но когда она вспоминала о сем действе, она вдруг понимала, что это не было шуткой. Сердце говорило ей, что всё — истинная правда, а сердцу она привыкла доверять.
Ивану пришлось навестить её и полечить своими методами, которые её поразили. Но когда на следующий день она и думать забыла о своей болезни, то уверовала в чудодейственную силу Ивана сразу и безоговорочно.
Когда Иван с Сергеем обсуждали поездку в Новый Иерусалим, то они и сами диву давались, как события развернулись.
— Ты знаешь, я привык управлять обстоятельствами, но вдруг увидел её в храме, на малом служении,
и сразу понял, какой великий дух живёт в теле этой женщины. Я счастлив, что мы её встретили. Но она и ведать не ведает о всех наших незримых делах, по этому её следует готовить постепенно и воспитывать.
Думаю, она усвоит всё быстро, у неё данных для этого много. Ты помнишь, как она про ключницу сказала? Ну ведь в точку попала. Это истинная правда. Она сердцем знает и совершенно ему верит. А что ещё нужно рыцарю?
— Любви, — ответил Иван, — но её любви на всех хватит. Она-то у неё как раз настоящая, лишённая
слезливой сентиментальности и излишней эмоциональности. Наша Татьяна Андреевна — просто клад.
Татьяна Андреевна с небольшим рюкзачком стояла на перроне и оглядывалась по сторонам.
— Здравствуйте! — неожиданно для неё раздался
голос рядом. — Меня зовут Фёдор. Пойдёмте, Татьяна Андреевна. Я здесь уже три часа околачиваюсь.
А они всё объявляют, что поезд будет то через тридцать минут, то через час.
— Я бы вас в толпе и не приметила. Нет, всё же приметила бы. Вы спокойны и уверенны, как Иван и Сергей. Я так рада встрече с вами.
— Я тоже. Теперь вижу, почему они вас в рыцари посвятили. Вы, конечно, экземпляр редкий. Не обижаетесь?
— Нисколько. Но для меня это всё равно как сон. Я столько за это время нового узнала! Даже удивляюсь, как раньше без знаний таких жила. Если бы не мои друзья, что бы я делала? Моя жизнь была бы прожита зря.
— Господь с вами. Ни одна жизнь зря не прожита. Опыт вы извлекаете из любой. Другое дело, что для Вечности вы ничего не делаете. С этой точки зрения она прожита зря. Но вы-то, Татьяна Андреевна, в любом случае Вечности уже послужили сердцем своим добрым. Это счастье, что вы не стали плесневеть, как многие, и интересовались всем, оставляя своё сознание открытым. Очень многие люди в вашем возрасте говорят: «Хватит, поздно меняться, мне мало осталось, поэтому я хочу сделать за короткое время вот эту работу». Они очерчивают себе рамки, и за них — ни на шаг. Это ужасно. С этого момента они остановились в своём духовном развитии, хоть, наверное, и могут написать какую-то книгу. Потом, откуда им знать, сколько им осталось? Можно прожить ещё двадцать или тридцать лет, а это — гигантский срок. Ешё полжизни. Но они вводят себе ограничения, за которые не желают переступать. Это и есть духовная смерть. А сколько ещё могли бы сделать для Вечности! — говорил Фёдор.
Они шли дворами небольшого посёлка и вышли на дорогу. Грузовик подбросил их ещё на три километра в сторону. Там стояло несколько домов, прилепившись прямо к лесу.
— Вот мы и дома. Располагайтесь. Я здесь редко бываю. За хозяйством соседка присматривает, а теперь мы вместе заниматься им будем. У меня корова есть и куры. Вы корову доить умеете?
— Да что вы? Откуда? Я всю жизнь в городе прожила, — сказала Татьяна Андреевна.
— Придётся учиться. Домашнее хозяйство будет на вас. Моё дело — лес. У меня пасека есть. Отсюда недалеко — дня два ходу. Я скоро туда пойду, а вы здесь останетесь. Травы нужно посмотреть, пока ещё время не вышло. За деревьями приглядеть. Вот та маленькая комнатка будет вашей. У неё отдельный выход. Не страшно прямо в лесу жить?
— Ну, вообще-то жутковато. Но ведь мне в любом случае надо привыкать?
— Вы спрашиваете или утверждаете? Если не хотите, можете не привыкать. Это целиком зависит от вашего желания. Делайте, как хотите.
Вообще-то Татьяна Андреевна этого не ожидала. Когда Иван и Сергей сказали, что ей бы следовало получиться духовной науке в действии, она конечно же согласилась. Но она, как и всякий человек, построила себе некое представление об этом обучении. А тут — хозяйством заниматься, корову доить. Хозяйством она и в Москве была сыта, правда без коров. Молоко там было покупное.
— И долго мне здесь оставаться нужно?
— А сколько хотите. Хотите — месяц, хотите — год, — ответил Фёдор.
Это уж совсем не укладывалось в представление Татьяны Андреевны, но она пока решила посмотреть, что же будет дальше, и поэтому промолчала.
Она быстро освоилась, несколько раз ходила с Фёдором в лес, познакомилась с соседями, которые оказались простыми жителями заброшенных посёлков, которых полно на Руси, училась доить корову. С курами ей было попроще, а вот за коровой нужен был уход. Вставать приходилось в 5 утра и целый день крутиться по дому, хотя и непонятно почему. Вроде двое их, с коровой трое, а дел — хоть отбавляй. Через десять дней Фёдор ей сказал, что уходит недели на три, тут ей и вовсе жутко сделалось. Но виду не подала, только сразу же дни стала считать, когда же он вернётся. Когда Фёдор вернулся, Татьяна Андреевна ещё веры в своё обучение не потеряла — всё-таки стойкий у неё характер был, но за это время она стала заправской дояркой, пильщиком и рубщиком дров. Она, по примеру соседей, запасалась ягодами, которые как раз пошли, и обрабатывала небольшой огород. Фёдор побыл недельку и снова уехал дней на десять. Но через неделю он не появился, а на десятый день проезжий шофёр передал ей от него весточку, чтобы раньше чем через месяц его не ждала. Совсем приуныла Татьяна Андреевна. Всё складывалось не так, как она ожидала. Что она возится здесь, в лесу, окружённая неразвитыми людьми, коровами и курами? Где обещанное обучение, где действие? Нельзя сказать, чтобы ей там не нравилось. Место — сказочное, воздух — пьянящий, кедры, сосны, берёзы — где такую красоту в городе найдёшь? Это было похоже на летний отдых: позабавились на дачах — и хватит. А дальше-то что? Снова городская суета? Стала она по вечерам думать об Иване и Сергее. А они как же? Они ведь в тайге жили, вообще одни. Что же они делали? Тут Татьяна Андреевна впервые задум&тась: может быть, она что-то не так понимает? Стала она вспоминать рассказы друзей своих, сопоставлять разрозненные куски биографий их, в памяти всплыли дед Кузьма и бабка Дарья. «Здесь что-то не то, — решила она. — Нужно всерьёз поразмышлять».
И началась её великая работа по осознаванию и своей жизни вообще, и того, чем она была занята сейчас. От всего того, что Татьяна Андреевна увидела, она пришла в ужас. Всё было не так, как должно
было быть. Она правильно мыслила и даже правильно поступала. Но это было из области рассуждений о правильности и чистоте. В жизни всего этого не было. Она думала, что жила, но на самом деле действовала по привычке. Всё было привычкой, даже совесть и правда были привычкой, а ей хотелось уже другого — сознательности всех своих действий.
«Сколько я здесь, а соседей по-настоящему не знаю, — вдруг подумалось ей, и стало стыдно. — Так чего же я жду? Любви и обучения добрых тётей и дядей, которые придут сюда за мной? Сама-то что я для этого сделала?»
Она твёрдо решила изменить своё прежнее житьё-бытьё и начать немедленно. Утром она прошлась по деревеньке, поговорила со всеми и выяснила, что у людей обычные заботы и проблемы, со здоровьем неполадки, по хозяйству помощь нужна. Татьяна Андреевна помнила, как Иван её лечил когда-то, какими травами, и стала применять то, что вспоминала. К ней туг же стали прибегать за советами. Вспомнила и лучшие сроки для посева и сбора урожая, если руководствоваться фазами Луны, да ещё столько знаний стала из себя вытаскивать, о которых и думать забыла. Ещё она поняла, что людям не столько помощь нужна, сколько участие и понимание, и стала выслушивать их жалобы и сетования. Жизнь Татьяны Андреевны изменилась круто. Раньше она хозяйством целый день занималась, теперь управлялась за три часа, а остальное время посвящала людям и помощи им.
«Я, наверное, ленилась, — думала она. — Это как в школе. На занятия времени не хватает, но если появляются дополнительные уроки, то успеваешь ещё и на них бегать. Получается, чем больше нагрузка, тем больше времени свободного появляется, которого вдруг начинает хватать на огромное количество дел».
Она крутилась как белка в колесе, и когда вернулся Фёдор, то и думать забыла о каком-то обучении.
— Вы простите меня, — говорила она, — я не злилась, нет, но была в недоумении, зачем я здесь. А потом поняла. Вот это и есть наука — с людьми по-настоящему общаться. Может, я и хорошая была, только я свою эту хорошесть и вспоминать не хочу. Одна гордыня. И это так больно, когда ты понимаешь, что ты из себя представляешь на самом деле. Господи, мы себя не знаем, мы только думаем, что знаем, мы погрязли в своих мыслях и думаем, что чего-то достигли. А чего? Изнуряем себя в городе, а жизнь мимо проходит. Я здесь поняла, что значит по-настоящему помогать другим.
— Вы не только поняли, вы помолодели лет на десять. Вас бы родные не узнали. Вот теперь я вижу, что вы готовы обучаться. А до этого, вы правы, гордыни было много. И это — у вас, у лучшего представителя огромной массы! Мы здесь пробудем до конца лета, а потом уйдём в другие места.
— Ой, а как же корова? И дома ничего не знают, — сказала Татьяна Андреевна.
— Вы сначала скажите, хотите ли вы, а там решим.
— Конечно хочу. Я теперь останавливаться не имею права.
— Ну, за коровой присмотрит Валентина, а домой я уже сообщил, что вы будете не скоро.
Теперь уже более понимающая всё Татьяна Андреевна воспринимала жизнь совершенно иначе. Она вся устремилась к цели, стараясь не строить никаких представлений о том, что её ждёт впереди. Она уже была научена прежним опытом и больше не хотела ошибаться. Два месяца пролетели очень быстро, а в конце августа они отправились в дорогу.
— Мы в основном будем идти пешком, горами.
Вас хозяйство закалило, так что будет намного легче, — объяснял ей Фёдор.
Казалось, что Фёдор знал всё на свете. Он умудрялся из ничего складывать костёр, выискивать тёплые места для ночлега. Было уже довольно холодно, но Татьяна Андреевна не помнила, чтобы хоть один раз замёрзла ночью. Конечно, длинная дорога изнуряла её, но она не жаловалась, а терпеливо сносила все лишения. Очень часто они спускались в пещеры и шли. долго по тоннелям, в которых бы любой человек заблудился в считанные секунды, но Фёдор мог идти и в темноте, ориентируясь по одному ему понятным знакам. Так прошёл почти месяц, пока однажды им не встретился человек, говорящий на непонятном языке. Фёдор объяснил ему, что они исследуют растения. Они стали изредка встречать людей, всегда очень доброжелательных, приветливых и любопытных. Как-то утром они увидели внизу деревню. Понятие «внизу» было относительным, поскольку их окружали горы. Когда они спустились, жители высыпали навстречу, радостно улыбаясь. Фёдор легко с ними объяснялся, и после небольшого отдыха их провели в местный храм. При храме были жилые постройки, коровы. В общем — хозяйство. Татьяна Андреевна ничего не понимала, но делала всё то, что и Фёдор. Вечером Фёдор объяснил ей:
— Татьяна Андреевна, мы в Индии. Здесь почитают Шиву, но это совершенно не значит, что они не принимают других богов. Для них любой бог — это путь вверх. Они будут почитать любого бога, но свой им как-то понятнее. Поэтому о вере и религии не думайте. В их сердцах нет разделения.
Татьяна Андреевна остолбенела:
— Ну при чём здесь религия? Вы о чём говорите? Какая Индия? У меня паспорта нет. Как мы здесь
оказались?
— Шли, шли и пришли. Что я могу поделать, если это — Индия? Вам будет очень полезно здесь
побыть немного, язык выучить. А о паспорте не беспокойтесь. Здесь гостиниц нет и спрашивать вас о нём никто не будет. Мы остановимся в доме брамина. Поскольку мы белые люди, они нас почитают особыми гостями.
Татьяна Андреевна освоилась очень быстро. Хозяйство было теперь для неё делом привычным, и ей доверили всё, удивляясь лишь неприхотливости и умению белой женщины. Коровы её потрясли — они были худыми и измождёнными. Ими никто не занимался, поскольку у местного населения понятия были очень простыми: животное — это животное, мы его не трогаем, потому что корова — священна. Молока эти коровы почти не давали. Татьяна Андреевна быстро навела порядок: доение, кормление, пастбище. Местные ребятишки с радостью помогали, потому что сроду не занимались таким необычным делом, как пастьба коров. Через месяц это были уже не тощие непонятного племени животные, а раздобревшие коровы, дававшие много молока. Ещё Татьяна Андреевна научила соседей делать сыр, простоквашу и сметану. Язык, несмотря на внешнюю сложность, оказался прост, и она уже могла изъясняться на местном наречии. Особо её заинтересовал местный астролог. Все его вычисления были очень необычны и базировались на древнейших знаниях. Система никогда не менялась, потому что добавить новое было равносильно святотатству. Можно было с уверенностью сказать, что так было здесь и пять, и шесть тысяч лет назад. Если местный брамин говорил, что его дед был брамином в этом храме, он имел в виду деда тысячелетней давности. Семья не сходила с места, и разрушившийся дом или храм строили на том же самом месте. Астролог говорил, кому можно жениться, а кому нет. При этом он был бесстрастен, основываясь исключительно на своих таблицах. В них не было ничего похожего на созвездия и знаки Зодиака, а существовала своя особая система, причём очень ясная и точная.
Фёдор помогал всем, немного лечил. Часто уходил в горы собирать травы, забирая с собой двух мальчишек. Он их обучал своей нехитрой науке, говоря, что, когда он уйдёт, ребята его заменят. Однажды, вернувшись, Фёдор сказал, что им пора собираться. Через несколько дней они распрощались со всеми. В их честь был устроен даже небольшой праздник, и все местные боги благословили их в дальнейший путь.
Вновь они шли несколько дней на довольно большой высоте, пока однажды не увидели скачущего в их сторону всадника.
Когда он подъехал ближе, Фёдор склонился в приветствии. Татьяна Андреевна не могла объяснить, что с ней произошло, но ей тоже захотелось поклониться, что она и сделала с величайшим почтением. Всадник посмотрел на них внимательно, но Татьяну Андреевну будто током пронзило, и она окаменела. Бросив несколько слов и подняв руку в прощальном приветствии, он умчался.
— Что это со мной? — говорила Татьяна Андреевна. — Я пошевелиться не могу. Сейчас, погодите, я приду в себя.
— Да не спешите, — сказал Фёдор. — Он пришлёт провожатого. Нам нужно ждать.
Татьяна Андреевна села и прикрыла глаза.
— Миру нужна ваша помощь. Человечеству нужен пример истинного рыцарства. Оно так же тоскует по нему, как и по Любви. Вы и только вы можете явить мужество, верность, любовь и истину. Во Славу Грааля, во имя Истины, в помощь униженным и обездоленным вы посылаетесь на Землю служить Мне. Справедливость восторжествует на планете, и зло будет уничтожено. Сегодня, в день праздника Весак, Я, Христос, славлю Владыку Будду, Бога Грядущего. Вы знаете Тайну. Сохранив Тайну, откройте её. Вас поймут те, кто принадлежит Вечности. С миром, верные рыцари Христовы. Да будет Любовь вечно пребывать в сердце вашем! Аминь.
— Фёдор, вы не знаете, что такое праздник Весак?
— Знаю, а почему вы спрашиваете?
— Да так просто. Я всё больше понимаю, что значит истинное единство. Я как никогда чувствую, что мир — это единое целое.
— Праздник Весак — это день единения с Владыкой Буддой. Люди нуждаются в датах, потому они и существуют. В Вечности дат нет — там есть свет. А все эти градации и даты — это когда уже ближе к Земле, чтобы понятней было. А иначе ведь всё перепутается. Они и так путают, не понимая смысла начала и конца. Они считают, что конец — это когда ничего больше нет. Но ведь так не бывает. Им подбросили эту мыслишку, а они и рады с ней носиться. На все лады её крутят, обсуждают. Чего непонятного? Символ Айдо-Хведо существовал вообще в доисторические времена. Ну неужели люди тогда умнее были?
— Нет, не умнее, но, наверное, сердечнее. Или духовнее, — сказала Татьяна Андреевна. — Теперь все рассуждают, сопоставляют, вместо того чтобы просто сердцем послушать. А ведь этого никто не умеет. Все соскакивают на умственные рассуждения, не умея сказать по существу вопроса. А ещё вы замечали, как у нас не умеют говорить конкретно? Вместо обсуждения книги начинают рассказывать об авторе. Я часто просила: «Давайте по существу, по смыслу, по содержанию». А меня не слышат и давай личности перемалывать. Это ведь просто сплетни, говорящиеся громко. По-моему, ещё и гордятся этим. Они даже не понимают, что говорят вслух, но ведь за спиной. Оппонента рядом нет. Ну всё перепутали. Позором своим — гордятся. Из сплетен делают знамёна. Прикрываются громкими фразами, а за ними — пустота.
- Вы правы. Я хоть сейчас и далеко от города живу, но мне много ездить приходится. Я горы хорошо знаю, а где они у нас остались? На юго-востоке. В горах весть разлетается мгновенно, потому что не останавливается городской мысленной тучей. Поэтому я у себя всё знаю, что в других местах творится. Знаю тех, кто громко о себе заявляет, прикрываясь тем, что стоит за правду. А зачем об этом кричать? Дело делайте. Но и действия свои эти ревнители истины и справедливости стараются сделать громкими, чтобы все слышали, какие они, правдоискатели и борцы за справедливость, честные и верные. Я часто слышу об экспедициях в горы, которые способствуют единению. Так ведь знаете, что придумали? Они за экспедиции деньги берут, то есть за единение, но ведь вроде бы неудобно со своих-то, объяснить нужно, почему. Отвечают, на благое дело — восстановление храма. Год берут деньги, другой, третий. Людей уже много — они вроде в святом деле участвуют. Денег — куча. Никто только про храм не удосужился спросить. А я пошёл сам да проверил. Уж очень меня заинтересовал этот способ единения и борьбы за справедливость. Ну и что вы думаете? Правильно думаете. Противно и мерзко и объяснять не хочется. А лозунгов, знаете, сколько? «Да мы, да я!» А там это Я такое огромное, больше гор алтайских стало.
— Смотрите! — сказала Татьяна Андреевна.
Рядом с ними как из-под земли вырос смуглый человек с широкой, радушной улыбкой. Он поклонился и жестом велел следовать за ним. Все шли молча и часа через три, перевалив за невысокую гряду, оказались в неописуемой красоты долине.
— А вон домики я уже вижу! — сказала Татьяна Андреевна.
— Ну и зрение у вас. Знаете, этих домиков, пожалуй, никто кроме вас и не заметил бы.
— Это почему же? Вы же их видите?
— Я — да, — ответил Фёдор. — Но посмотрите вниз, вправо. Вы сразу ведь не приметили ту деревню?
— Нет, и вправду, не заметила, — ответила Татьяна Андреевна.
— Так вот жители этой деревни о существовании той, что перед вами, понятия не имеют.
— Как же так? Они ведь недалеко друг от друга?
— Да, но жители нижней деревни приходят вот к этому храму, который они знают, чтобы просить помощи у монахов, их здесь несколько человек живёт. И другие издалека сюда со своими болезнями и прочими проблемами тянутся, но деревни верхней не видят.
— Она что, невидимая, что ли?
— Татьяна Андреевна, вы удивительно догадливы, — засмеялся Фёдор.
Татьяна Андреевна вдруг разозлилась. Вообще-то она никогда не злилась, но такое откровенное насмехательство её задело.
— Знаете, Фёдор, я привыкла вам доверять, но совершенно не давала вам повода для насмешки.
Проводник молча вслушивался в их перебранку, как будто всё понимая.
— Татьяна Андреевна, чтобы вновь поднять себя
в ваших глазах, я прошу, посмотрите на деревню.
Сколько Татьяна Андреевна ни вглядывалась, деревни не было. Она исчезла.
— Куда она подевалась? Что происходит? — спрашивала она.
— Нам придётся остановиться и ждать. Вот и проводник наш советует идти к храму. Переночуем у монахов.
— Но ведь можно было и до деревни дойти? — Татьяна Андреевна уже не знала, как реагировать.
— Дошли бы, если бы вы не разозлились. Теперь, пока не уляжется этот астральный вихрь, ни-
куда идти не можем. Вот и Танга говорит, что два дня отдохнуть надо. Деревня эта и видима, и невидима. Кто достиг определённой степени духовного развития, тот её видит. Но помимо этого нужны ясность мысли и равновесие. Пока вы были спокойны, вы всё видели, а как астрал разбушевался — всё пропало. И потом люди, что там живут, обладают удивительно тонким сознанием. Мы ведь не зря сидели и ждали. Они внимательно нас изучали, наши мысли, наши желания. Они знают о нас абсолютно всё, от них ничего не скрыто, — объяснял Фёдор.
— Как, они слышали нас? И наши мысли? И всё то, что вы говорили, им тоже стало известно? Я о стольких людях думала. Это что же, всё как на ладони?
— Да, но не оттого, что вы сейчас о них думали. Обо всех людях, так или иначе связанных с нами и находящихся в поле нашего зрения они знают больше, чем те сами о себе знают. Все мысли, действия и помыслы людей — для них открытая книга. Но это — здесь, в горах. В других местах есть другие деревни, там свой круг общения. И так по всей Земле. А потом всё это в одном месте собирается и просматривается, как кино. Неприглядная картинка получается, я вам скажу.
— Какой кошмар, — сказала Татьяна Андреевна. — Я туда не пойду. Я там буду голой.
— А чего вам стыдиться? Они и так всё знают о вас. Получается, стыд ложный, перед собой совестно. Вы думайте хорошо, мыслите честно, и ничего вам не будет страшно. Впрочем, никогда бы вы сюда не попали, если бы не ваше чистое сердце.
— Да, действительно, я что-то всё не то думаю и делаю. Как жаль, что я не сумела всё принять сразу. Но я буду стараться. Почему Танга смеётся? Он что, понимает?
— Конечно. Он мысли ваши читает, а языка не знает, — сказал Фёдор.
— Боже мой, я теперь обо всём сразу должна думать и всё контролировать.
— Да нет, просто будьте спокойны. А остальное придёт постепенно.
Не успели они оглянуться, как стояли уже перед храмом. Он был явно буддийский. Четыре монаха в красных одеждах приветствовали их и провели в маленькую комнатку для гостей.
— И они мысли читают? — безнадёжно спросила Татьяна Андреевна.
— Все, все без исключения. А вам не кажется, что нужно жить, будучи уверенным, что весь ты как на ладони? Со всеми своими недостатками? И виден каждому человеку? Может быть, мир чище бы стал?
Хоть Татьяна Андреевна и устала, но сидеть не могла, потому что хотела отвлечься от дум. Чем больше она не хотела думать, тем больше ей в голову лезла всякая несуразица. Она встала и пошла искать, чем бы заняться по хозяйству. Но, проинспектировав всё. что было возможно, она пришла к выводу, что хозяйство находится в образцовом порядке. Быстро наступила ночь, а рано утром она была разбужена голосами. Пришли три человека из нижней деревни. Один из них был в очень тяжёлом состоянии. Сначала его увели в особую комнату, а потом и Татьяне Андреевне позволили смотреть на весь процесс лечения. Ему уже было намного лучше, но всё же для полного излечения нужен был курс очищения в двенадцать дней. Ну а пока начался второй этап: человека положили на ровную скамью, и один из монахов водил по нему руками, иногда останавливаясь на каких-то участках тела. Трое остальных что-то читали негромким голосом. Это длилось минут двадцать. Когда началась служба, все пришедшие присутствовали на ней, и ничего не говорило о том, что один из них был почти смертельно болен два часа назад. Служба тоже была посвящена очищению. На этот раз использовались музыкальные инструменты. Всё это просто поразило Татьяну Андреевну. Единственное, что она могла спросить, так это используют ли монахи травы.
— Конечно, но у нас особые способы сбора, заготовки и приготовления. Практически всё превращается в порошки и крошечные гранулы.
Разговор длился минут пятнадцать, пока Татьяна Андреевна вдруг не поняла, что разговаривает молча. Что она спрашивает и выслушивает ответы, но все это в полной тишине. Тут ей совсем стало не по себе.
— Ну почему вы удивляетесь? — спрашивал Фёдор. — Вы же всё это знаете.
— Как почему? Одно дело — теория, а другое — когда с тобой происходит. Это же одни сплошные чудеса.
— Какие же чудеса, когда вы сами это умеете? Вы же признаёте, что участвовали в беседе? Значит, не вы видели чудо, а сами его создавали. Куда более удивительно это выглядит для тех, кто наблюдал за вами. Вы об этом не подумали?
— Да, действительно.
Она оглянулась. Три человека стояли и остолбенело глядели на неё. Похоже, что для них Татьяна Андреевна была если не богиней, то уж посланцем неба — это точно.
— Ну вот видите. Вы сами от страха непонятного замираете, а они просто парализованы, — смеялся
Фёдор.
День прошёл быстро. На эту ночь они вновь остались при храме, а рано утром, когда Татьяна Андреевна вышла из комнатки, она увидела цветущую долину, а на краю её — деревню.
— Вон же она! — закричала Татьяна Андреевна. — вижу её.
Танга стоял рядом и улыбался.
— Пойдём днём, — сказал он, и опять Татьяна Андреевна всё поняла.
Как ни училась Татьяна Андреевна, но всё равно строила представления о том, что увидит в деревне. Образы навязчиво следовали за ней, и она рисовала себе храм, одежду тибетцев и индийцев, но все её представления не уходили далее уже виденного ею. Просто они были чище, яснее, солнечнее. Но то, что она увидела, представить было невозможно.
Это была настоящая русская деревня с небольшой часовенкой в центре. И жители в ней были русскими. Во всяком случае, говорили по-русски. Когда Татьяна Андреевна увидела всё это, она просто расплакалась, а потом спохватилась:
— А если вдруг сейчас всё пропадёт? Где я окажусь?
— Да никуда ничего не денется. Вы об этом не думайте, — успокаивал её Фёдор.
Она расположилась в доме Дарьи Ивановны, которая ей смутно напомнила одну знакомую из дачного посёлка, куда она с мужем ездила отдыхать лет двадцать назад. Всё в доме было аккуратненькое и чистое, как и любила Татьяна Андреевна. В огороде, помимо овощей и зелени, полным полно цветов. Это вообще сразило её напрочь. Но больше всего её поразил душ, который она не видела уже очень давно. Два дня Татьяна Андреевна приходила в себя, а на третий Дарья Ивановна сказала, что её зовут на собрание. Собрание, конечно, громко сказано, потому что в соседнем доме её ждали несколько человек, в том числе и Фёдор. Тот, кто как будто управлял всеми, объяснил Татьяне Андреевне, чем она будет заниматься.
— Здесь пригодятся ваши математические знания и журналистские. Вы будете отслеживать всё, что происходит в мире, с точки зрения математических новостей. Любые открытия, статьи, незаметные любительские доклады, робкие шаги молодых учёных.
Вы же знаете, как трудно сейчас пробиться в науку, которой практически не существует. А таланты есть. Есть люди, мыслящие по-новому, только они никому не нужны. А нам нужны. На таких будет опираться наука будущего. Видите ли, это не просто собирание материала. Это своего рода взгляд в следующий век. Ищите, и не только математиков, но и физиков, астрономов — ограничений нет. У вас взгляд на мир широкий, вы не связаны никакими догмами и условностями. Эта работа будет проводиться в научном центре. Там же и библиотека. Конкретно по этому вопросу будете работать пять часов в день, заниматься хозяйством — два часа, а в оставшееся время вы найдёте, чему здесь можно научиться.
Этого управляющего Татьяна Андреевна назвала головой, хоть к гоголевскому Голове он не имел ни-
какого отношения.
— А ведь и правда, Вениамин Игнатьевич, у вас такое длинное имя, смотрите, как вас укоротили, —Голова, — сказала Дарья Ивановна.
Все засмеялись. Татьяна Андреевна покраснела, забыв об умении жителей читать мысли, а Фёдор сказал, что теперь все так и будут звать управляющего.
Как-то вечером Татьяна Андреевна встретила Фёдора, которого видела теперь не так уж и часто.
— Фёдор, сколько вы ещё здесь будете? Я-то понятно, я на пенсии, в общем-то — одинока, я учусь, но вам-то вроде и дома надлежит быть? — спросила она.
— А кто вам сказал, что меня там нет? — ответил Фёдор. — То, что вы меня здесь видите, вовсе не значит, что я дом бросил. Вы же знаете о делимости духа, так почему забываете? Может быть, я как раз там и живу, а здесь изредка появляюсь? Деревня-то не совсем видима. Вы не забывайте об этом и вообще все свои знания делайте практическими.
— Может, и я дома? — засмеялась Татьяна Андреевна.
— Очень может быть.
— Да вы что! Вы не шутите! Я понятия не имею, что там делаю, и ответственности за свои поступки не несу, — всполошилась Татьяна Андреевна.
— Плохо. Вы должны знать, что и где вы делаете. Может, вы там в дело подсудное влипли, простите, а когда вспомните, поздно будет — уже осудят. Ну это я шучу, конечно, но пока вы себя не помните, вас там и нет. А как осознавать себя станете, так и появитесь. Ладно. Думайте пока и учитесь. Но не знания важны, а их практическое применение. До свидания, мне корову доить нужно, — сказал Фёдор.
— Здесь же нет коров, — удивилась Татьяна Андреевна.
— Но дома же есть. Не всё ж Валентине за ней ходить, — сказал Фёдор и быстро зашагал прочь.
Как Татьяна Андреевна ни пыталась всё услышанное в голове сложить, у неё ничего не получалось. Ну никак это в законы физики не укладывалось!
«Ладно, оставлю я эти безнадёжные попытки, — подумала она, — а попробую принять сердцем».
На сердце же всё легло удивительно быстро. Корову доить надо? Надо. Значит, нужно быть там. Людям помогать надо? Надо. Значит, нужно быть там. Со мной видеться надо? Надо. Значит, нужно быть здесь. Какие могут быть преграды на пути, если дело делать нужно? Вот это Татьяне Андреевне было очень понятно, и она, успокоившись, пошла в сторону дома. Она стала намного внимательней, а вопросы, её мучившие, старалась разрешать сама, помещая их в сердце. Проходило время, и ответ приходил сам собой, рождаясь из глубины сознания.
Вдали что-то привлекло её внимание, но поскольку уже смеркалось, Татьяна Андреевна не решилась идти в ту сторону, а спросила у Дарьи, что там такое строится? Дарья ответила, что это не стройка, а общий храм на несколько общин.
— А почему я его раньше не замечала? — спросила Татьяна Андреевна и споткнулась на своём вопросе. — Так тут несколько деревень?
— Да, деревень несколько. Они расположились так, чтобы всем жителям было удобно ходить в общий храм. Видите ли, в каждой деревне люди придерживаются своего пути развития, того, который им ближе. Например, соседняя деревня у нас мусульманская. До тех пор пока мы не расширим наше сознание настолько, чтобы понять, что все пути сводятся к одному — Любви, — все идут привычной и понятной их сознанию религией или же Учением. Но поскольку здесь собираются люди, способные к дальнейшей эволюции и не ставящие себе рамки в познании, то есть надежда, что они примут просто Путь, без условных делений его на ту или иную религию. Какая разница, как ты исполняешь предписания и как ты складываешь пальцы? В твоём сердце живёт вера в Бога и в Любовь. Вот что важно. Религии — это ведь от людей, Бог никого не делит. У Него нет своих и чужих. Ему все — дети. Так вот, тот, кто способен это понять, начинает видеть и наш общий храм — Храм Единства. Если видите, то и дорогу к нему найдёте. Завтра приходите.
Каких только людей не увидела Татьяна Андреевна в храме! Люди всех национальностей и религий собрались там, и видно было, что не обряды их волнуют, а вера и искренность собственного сердца. Каждый стоял и будто бы вслушивался в себя: как он воспринимает всё происходящее? А там ничего особенного не происходило. Звучала почти неслышимая мелодия, и читалась молитва: «Именем Христа, Именем Будды, Именем Майтрейи, Именем Магомета. Именем Соломона, Именем Великих Учителей и Пророков, Именем Братства Земного и Небесного примите желаемое вами не во вред и убийство, но в постижение Света. Омываю дух мой чудом подвига и молчанием. Приму Сияние Истины».
Видно было, что люди знали друг друга, а Татьяна Андреевна была одна вновь подошедшая. Она стояла рядом с женщиной-мусульманкой и после молитвы пошла вместе с ней.
— Где вы живёте? — спросила Татьяна Андреевна.
— Так вон наша деревня, — Фатима указала в сторону небольшого леса.
И о чудо! То, что раньше не видно было взгляду Татьяны Андреевны, теперь открылось ей во всём великолепии.
— Послушайте, но у вас же мечеть такая большая, а я ничего раньше не замечала.
— И я раньше не знала о существовании рядом с нами православной общины, — ответила Фатима. — Вы теперь сможете и к нам приходить. Заходите в гости.
Они тепло распрощались и пошли каждый в свою сторону.
— Вот чудеса, — сказала Татьяна Андреевна, — век живи, век учись. Кто бы мог подумать, что на старости лет сподоблюсь с таким столкнуться. Это только в сказках бывает.
— А сказки кто сочиняет? — спросила Дарья. — Те, кто всё это знает и видел. Но ведь вы сегодня сами читали: «Омываю дух мой чудом подвига и молчанием». И вы молчать будете. И не потому, что клятву какую-то давали, а потому, что просто не захотите святыни псам бросать. Если веры в сердце нет, человеку хоть сколько доказательств ни приводи, он всё будет изъяны в словах ваших искать. А когда сказать будет нечего, то на вашу личность переключится, и вы узнаете, что у вас есть внебрачные дети, брошенные на произвол судьбы, что вы ограбили банк и на эти деньги уехали в Индию и т. д. Вы ведь всё прекрасно знаете, человечество ничего нового не придумало, а клевета так и осталась клеветой. Вы будете молчать, не себя оберегая, а не желая отдавать на
поругание завистливым и ничтожным созданиям наши святилища. Я вам не завидую. Все побывавшие здесь обречены на одиночество в миру.
— О нет, у меня два друга в Москве есть, — ответила Татьяна Андреевна. — Какое счастье, что я хоть с ними смогу об этом говорить!
— А кто вам сказал, что вы будете жить в Москве? — спросила Дарья Ивановна. — Вы захотите служить и исполнять повеления Высшей Воли, а куда она вас направит — неизвестно ведь. Так что готовьтесь служить Вечности, а где, в каком месте — кто знает?
Иван с Сергеем летели на международный симпозиум в Париж.
— Город моих мечтаний, — сказал Иван. — Сколько раз я видел себя ходящим по улицам Парижа.
— Ну, немудрено. Эти улицы исхожены тобой вдоль и поперёк за последние шесть столетий. Ты ведь у нас массу орденов основал, а потом приходил вновь, чтобы внести какие-то поправки и установить новые связи. Где людям догадаться, что всё это один дух творит! Они же одного основателя почитают, а другого ругают. Этот, говорят, явный враг тому. А то, что он разные задачи выполнял, руководствуясь таким весьма скользким показателем, как рост человеческого сознания, это им невдомёк. Ты ещё увидишь, как тебя святым почитали: я в одной церкви тебе твоё изображение покажу, в Пантеоне усыпальница твоя есть, ну а в следующем веке ты был проклят как разбойник и злодей. В общем, тебя каждый день в службе как святого поминают, но при этом ты остаёшься ещё и явным злодеем Франции. Где им понять пути духа? — говорил Сергей.
Поездка была короткой — всего пять дней, но они хотели за это время побывать везде и посмотреть всё, что возможно. Это было весьма сложной задачей, поскольку Париж богат достопримечательностями, поэтому друзья ограничились Лувром, Сорбонной, Версалем и улицами Парижа. Они знали несколько церквей, где бывал Сен-Жермен, и местоположение некоторых орденов и тайных обществ, основанных Великим Магистром, правда, всегда под разными именами. Но одно дело — история, другое — тайные знания. Всюду, где им довелось побывать, они ощущали влияние Великого Духа и токи его, заложенные в основание многих построек. Ничего не угасло. Всё работало и приходило в ещё большее движение.
— Это связано с нашим особым временем, — говорил Сергей. — Всё оживает. Мы работаем в России, здесь работают другие. Мы приехали сюда и переплели токи стран, и дальше, куда бы мы ни попали, всюду будем нести вибрации наших мест. Мы вернёмся в Россию, а кто-то другой, побывав здесь, унесёт наши токи в Бразилию и Аргентину. Вот так по всему миру и работаем, сплетая нити в единый узор.
На симпозиуме Сергей делал доклад, касающийся особых свойств редких камней. Иван рассматривал их исторический аспект, а в самом конце дал рекомендации чисто практического характера — медицинского. Это вызвало бурный интерес всех присутствующих, и пришлось им задержаться на два дня, чтобы написать рекомендации по применению камней конкретно при некоторых болезнях. Иван сразу стал известен в научных кругах, а когда выяснились его особые знания и в лечении тяжёлых переломов, то он понял, что теперь его не оставят в покое никогда.
— Сергей, надо бежать! — сказал Иван.
— Куда ты денешься, они тебя и дома достанут. Забудь о них. Знаешь, пойдём сегодня в Нотр-Дам. Мы посидим там, где собирались великие алхимики прошлого. Как интересно! Мы почитаем прошлое, стараемся прикоснуться к древности. Всё, что ушло, — свято. Но разве могут умереть тайные знания? Разве могла исчезнуть алхимия или же ордена? Всё существует и сейчас, просто людям не дано это знать. Население увеличилось, куда меньше стало вероятности встретить тех, кто знаниями владеет, вот люди и думают, что всё исчезло. Да и потом, кто признает в тебе Великого Магистра? Ты — Иван Сергеевич, историк, медик. Люди строят представления о старине, наделяя необыкновенными чертами тех, кого нет рядом. А о том, чтобы оглянуться, они и не думают. Им и в голову не приходит, что все алхимики и розенкрейцеры живы-здоровы в другом обличье, но дух-то — тот же. Нет пророка в отечестве своём. Вот через сто—двести лет о тебе будут исследования писать и диссертации защищать. Да ещё будут говорить, что ты продолжал традиции древних орденов. Но о том, что ты каждый век приходишь в воплощение, чтобы продолжить начатую работу среди людей другого сознания, — они не подозревают. Очень многие верят в перевоплощения, но теоретически. А на практике — не понимают, что же это такое.
Ближе к вечеру они пришли к главному входу в Нотр-Дам, но там было слишком многолюдно и шумно, поэтому они подошли к небольшой красной двери и остановились, разглядывая внутреннее великолепие собора.
— Удивительнейшее место, — сказал Иван. — Это сама история. Мало того, что оно отражало исторические события, оно само творило их. Здесь собирались алхимики древности, мистики и члены тайных орденов. Это было место истинных рыцарей — рыцарей духа, и здесь же рыцарство закончило своё существование со смертью Жака де Моле — Великого Магистра Ордена тамплиеров.
— Можно подумать, что рыцарство уничтожено. А мы тогда кто? — говорил Сергей. — Нет, дорогой, ты такие мысли в пространство не посылай. И Жак де Моле прекрасно сейчас здравствует и творит свою работу в Вечности. Будто не знаешь?
— Миль, Я знаю о победе твоей над вечным врагом человечества — гордыней. Скрестите руки над Чашей, и пусть Свет её проникнет во все тела ваши, идущие по дорогам Вечности. Воины Мои! Я благословляю вас на дальнейший труд во имя Любви и Справедливости Победа над собой — это только полпути. Следующая ступень — служение Вечности.
«Разве мы не служим?» — подумал Один, окинув взглядом рыцарей.
— Служите, но служение бывает разное и приобретает совершенно иные качества по мере открытия сердца. Чем больше Любви в сердце, тем выше служение. Ты поймёшь это, Один, поймёшь очень скоро.
— Всё я знаю, — ответил Иван. — Я вот думаю, не мало ли мы делаем? Ездим, рассказываем, обучаем, изучаем, пишем, но, может, что-то ещё нужно?
— А что бы ты ещё хотел? — спросил Сергей.
— Я бы хотел видеть результат этой деятельности. Хоть бы кто-то изменился и воскресил в себе духовное существо. Я пока ни у одного человека преображения его природы не наблюдал. Обидно. Неужели никто не хочет на себя честно посмотреть? И ещё я хочу увидеть, как меняется человечество. Что оно реально стало добрее, сердечнее, духовнее.
— Ишь ты, человека изменённого ещё не наблюдал, а уже захотел человечество изменённое увидеть. Это как же возможно? А твоя жажда результата так в тебе и застряла, — говорил Сергей, — только в другие состояния вылилась. Вспомни, двести лет назад ведь было другое сознание, не правда ли? Люди всё-таки изменились. Ты видишь мир за прошедшие тридцать лет. Вот всё, о чём может судить
обычный человек. Но ты-то можешь заглянуть и в прошлый век. По сравнению с ним ты изменения видишь?
— Да, сознание всё же стало пошире. Но качества человеческие — такие же, выражены только по-другому. Я бы сказал, внешней дикости меньше, она внутрь спряталась, а на поверхность вылезли ложь и лицемерие.
— Тоже верно. Происходит переструктурирование оболочек, но люди этого не замечают, потому что всем дано видеть только короткий отрезок жизни. Нужно уметь шагнуть за него и войти в Вечность. Вроде и просто, но для этого истинная вера нужна, вера в то, что существует мир и до, и после нас. Ведь сейчас думающие люди чем живут? Многие ожидают Пришествия. Одни хихикают, другие радостно кричат: конец, конец! Конец чему? Неужели кто-то может всерьёз думать, что кончатся жизнь, человечество, планета? Что же станет тогда с Солнечной системой, с космосом? Как можно вырвать кусок из Жизни? И тем не менее многие так думают.
— Для них это и есть конец, — добавил Иван. — Они себе придумали такую версию, такую и получат. Их сознание дальше не шагнёт.
— Это я к тому начал разговор, Иван, что наше дело с тобой — работать для тех, кто хочет участи другой. Для тех, для кого мир не кончается и кто видит жизнь и после Пришествия. Они говорят: мы верим! — и тем самым открывают Врата в Вечность. Вот на кого особо должны быть направлены наши усилия, но не должны мы забыть и того, кто ни во что не верит. А вдруг в последний миг с ним что-то произойдёт и наступит духовный перелом?
— Ты меня так агитируешь, будто я член какой-то секты, а ты призван вовлечь меня в другую, — сказал Иван. — У меня меняется отношение к человечеству. Я всё больше понимаю, что оно несчастное, потому что заблудилось, не отличает правой руки от левой, как говорится в Книге Ионы. Мне жаль людей, а с другой стороны, вижу, как растёт их гордыня, и меня зло берёт, что они себя богами мнят. Им сказали, что они — боги, так они ходят и в грудь себя бьют: мол, вот мы какие! Даже здесь не понимают, что прежде поработать над собой надо и бога в себе воскресить, а пока этого не произошло — ты прах и червь земной. А то как посмотришь — так прямо райский уголок. Не знали, что одними богами окружены.
— Понятие работы над собой людям непонятно, — добавил Сергей. — Они думают, что работать над собой — это ходить на работу, а то, что это труд адский, — многим сознаниям недоступно. Ну по пробовали бы дома на кухне в вентиляционное отверстие втиснуться, через все этажи пролезть и на крыше оказаться. А мы бы с тобой там этих героев встречали. Ладно, пойдём соберёмся, а потом будем гулять по ночному Парижу.
Уже на следующий день они были в Москве, радуясь своей земле так, как будто отсутствовали год.
— Хорошо дома, — сказал Иван. — А Москва не хуже Парижа — красавица. Вот видишь, я уже и Москву полюбил, даже удивляться её нагромождениям астральным перестал. Но в этом смысле она Париж перещеголяла. Это, наверное, оттого, что тут у нас маг на маге сидит. И чего это вся нечисть в Москве собралась?
— Как это — чего? Столица всегда привлекала людей умных. Они выбиться могли только здесь, себя показать, других поучить. Ведь каждый мнит себя великим, хочет своё слово миру сказать. Это неважно, что своего ничего нет, что у других всё переписано и перечитано, главное — его Я. Человек хочет своим большим Я Москву прикрыть и выше Останкинской башни стать. Ну, чего-то добивается и становится одним из десяти миллионов. Эти люди очень
сильно развили свой ум. Может быть, где-то там, глубоко, у них ещё и сердце бьётся, но в погоне за удовлетворением желаний своего Я они о нём забыли. Поэтому город наводнён «головастиками». Всё здесь от ума, который прах, от мыслей, которые тленны, от Я, которое смертно. Но ведь жалко их. Целых десять миллионов, а то и двенадцать. Господь Ниневию пожалел, где сто двадцать тысяч жило, нам ли за Москву не побороться? Мы должны эти страшные нагромождения убрать, к Свету путь проложить, а вот дальше уже люди сами будут выбирать, как им идти — сердцем бессмертным или умом. Ты же сам знаешь, как это трудно — ум в сердце опустить и там голос Безмолвия слушать. А они об этом даже понятия не имеют. Но вот лекции о знании сердца почитать, о чужих мнениях на этот счёт порассуждать — это пожалуйста, это сколько хочешь. Разве может учить тот, кто сам ничего не добился? Но тут случается, человек заявляет, что он-таки добился, и самое интересное, что люди верят не своим глазам, а его словам. Вот что творят эти астральные нагромождения. Они не дают людям самим к себе пробиться и себя услышать и превращают их в зомби — в тех, кто зависит от чужого мнения.
— Беда с городом, — сказал Иван. — Он один у нас такой?
— Да нет, конечно, большинство крупных городов такие. Тьма — это множество, им легче в нём прятаться. Но Москва своего рода фокус, куда стянуты все «головастики» Запада. Где ты ещё найдёшь столько умников? Раньше было иначе, таким центром долго были Лондон, Прага, когда-то Берлин и Париж, а теперь — Москва. Но этому нужно не радоваться, а огорчаться, потому что тьма здесь гуляет как по Елисейским полям, и нет ей преграды, ибо никто не понимает нависшей над городом угрозы.
- И как, ты считаешь, нужно эту нечисть разогнать? Я бы хоть завтра начал.
— Иван, она же в другое место побежит, другой фокус образовывать. Здесь дело в сознании. Нужно людей убеждать, чтобы они с нечистью дела не имели, и не потому, что им это вредно, а вредно детям, внукам и всем близким. Они себя подправили, а ребёнок под машину попал; мужа к дому привязали, а у матери — инфаркт. Не ведают, что творят. Не понимают, что все эти аварии, болезни, неприятности — от обращения к магам, колдунам, ведунам и псевдопсихологам.
— Да, люди в карме не разбираются и себя к подобным чародеям на долгие века приковывают. А с другой стороны, что же им делать с таким сознанием?
— А что ты делал? Ты положился на Бога и на себя — и выиграл. Теперь вот рыцарствуешь. Ничего, нас двое, мы порядок тут быстро наведём.
Дома их ждал сюрприз. Михаил сообщал, что на днях заедет к ним, поскольку дела завели его в Калининград и Питер. До Москвы рукой подать — решил заехать. Он обосновался недалеко от Норильска, потому что в городе жить особенно не хотел — привык к тайге. Занялся рыбацким промыслом и сагитировал местных жителей организовать тепличное хозяйство. И когда они через полгода стали свои фрукты-овощи получать, то Михаил чуть не святым прослыл. Одно дело о будущем трезвонить, а другое — слова в действие претворять. Люди сначала думали, что он, как все: приехал, наговорил, наобещал. А тут совершенно иной человек оказался. Ничего лишнего не говорил, а сразу к делу приступил, и вот — результат налицо. Они его в депутаты даже выдвинули. Так теперь у Михаила забот было невпроворот. Речи произносить он был не любитель, а знал толк в лесном хозяйстве, в рыболовстве. Быстро понял, что местные могут поставлять свою продукцию в небольшие северные города, а потом открыть у себя промышленные цеха по производству консервированных продуктов. Редко когда он оставался на месте одну неделю — всё разъезжал. Да это, собственно, ему и нужно было. Он знал все заброшенные местечки в северной части страны, до которых новости с Большой земли доходили с запозданием. Радио, телевидение и газеты теперь не всех устраивали, потому что в них была в основном реклама, а чтобы для сердца, для души — не всё же мексиканские сериалы каждый день смотреть. Хотелось знать, что в мире творится, но не казённым языком рассказанное, а живым, доступным и понятным. Михаил видел, какие прекрасные люди живут на нашем Севере и как они нуждаются в истинном духовном общении, и он по мере сил заполнял эту пустоту.
— Помнится, все мы пели: «И на Марсе будут яблони цвести», — рассказывал друзьям Михаил. — Я хочу, чтобы наш Север расцвёл. Зёрна нужно бросать уже сейчас. Они к сроку прорастут. А пройдёт две-три тысячи лет или десять — какая разница. Потом вновь придём, посмотрим, что выросло и зацвело, а что затоптали. И начнём сначала. Когда-нибудь, в священных текстах будущего будем читать, что великий был духовидец Михаил и иже с ним Сергий и Иван, что пророчили земле Северной цвесть. И вот слова их исполнились, и живём мы в благодатном цветущем крае. А мы будем сами эти книги читать и умиляться на древних пророков. Потом будем предлагать новое: по-другому взглянуть на деяния тех великих мужей. А нас за это — по рукам, по рукам, дескать не смейте наших духовидцев трогать, они люди святые были, для страны сколько сделали, а вы кто? Молоды учить нас, уму-разуму наберитесь, а потом уже наших старцев исправляйте. Что нам останется делать? Вновь шагать по Земле, сеять семена, молчаливо снося поругания глупцов. Да и что я могу сказать? Что я тысячи лет хожу по Земле в полном сознании и вся эта мировая история моими руками сотворена? Что я Север поднял, и благодаря мне они живут здесь, где раньше были льды и ветра? Разве это кто-нибудь понять может, кроме вас да ещё нескольких, для которых закон перевоплощения является не теоретическим, а действенным?
— Да, вот наш Иван тоже в Париже с такой тоской на дома смотрел, в которых жил когда-то, тайно обучая людей священным письменам, знакам, символам. Он десятки орденов основал в разные века, а сейчас разве кто может догадаться, что их Великий Магистр в университете преподаёт да на самолётах по заграницам летает? Понимаете, люди себя сами ограничили во взглядах, всё о великом прошлом вздыхают, а о том, что сегодня существует, не думают. В это трудно поверить. Можно подумать, что в прошлые века современники также верили своим близким. Ничего подобного — были единицы, которых никто не признавал, а вот через века они стали легендой, окружённые ореолом таинственности. Люди раскопали оставленные ими записи и сделали их священными текстами.
— Я вам сейчас, знаете, сколько могу таких записей нарисовать? Сотни. Они все в моём сознании есть, — говорил Иван. — Но представьте, что я начну их обнародовать. Догадываетесь, что произойдёт? Все московские чародеи увидят во мне потенциального врага, отнимающего у них кусок хлеба. Они ведь другого не понимают, для них деньги — мерило всего. Другие начнут кричать, что это подделка. Это будут те, кто думает о собственном величии. Поскольку от правды не скроешься, а в текстах они правду-то увидят, они станут подозревать меня в том, что я желаю затмить их величие. Каждый ведь по себе меряет. Эти про деньги особенно кричать не станут. Третьи представляют собой смешение первых и вторых: у них и к деньгам ручонки тянутся, и к власти. Эти завопят: от тьмы это, разве не видите? Они станут строчки из текста цельного выдёргивать и дру-им в глаза тыкать, задыхаясь от ярости. Они не пожалеют денег и здоровья, но целью своей поставят обличение. Это — одержание, беснование своего рода. Поведение того, кто избирает себе одну мишень и не жалея сил начинает воевать, должно же навести людей на мысли, что неспроста творит человек такое? Чего взъелся? Когда он поймёт, что перебрал, то скажет, что сражается за истину и справедливость, что не может молчать, поскольку совесть его мучает. Его одержатель мучает, он с ним справиться не может и на других по его наущению кидается. А всё от чего? От гордыни. У него тоже кусок хлеба отобрали. Этим куском было то, что раньше только его мнение слушали, его слова были авторитетны, а теперь — конкурент со священными тайными текстами объявился. Нет, дорогие, я пока подожду. Я как и раньше, пригляжусь и потом решу, кому эти тайны выдавать. Я найду тех, в ком когда-то зерно посеял. Они воплощены. Они поймут и прилгут.
— Да, Иван, помнишь, как я тебе говорил, что мы работаем для единиц, и как ты на меня подозрительно смотрел? — спросил Сергей. — Теперь сам это повторяешь, потому что в реальной жизни с этим столкнулся. Так любое знание: сколько ни говори — всё без толку. Пока сам не столкнёшься, не увидишь, не потрогаешь — ничего не выйдет. Поэтому долой говорильню, завтра едем в Сергиев Посад, в Лавру.
— Да у меня только завтрашний день и есть. Ну что ж, скрестим мечи над обителью Сергиевой: да будут ей в помощь наши чистые помыслы, — сказал Михаил. — Мне в понедельник в Думу и вечером на самолёт.
— Ты у нас правительственным чиновником стал, — засмеялись Иван с Сергеем.
— Нет, я пока не член правительства, а государственный служитель — исполнитель воли народной, — ответил Михаил. — Я ещё не депутат, но буду им.
— Оно тебе надо? — спросил Сергей.
— Не мне, а нам. Нашему рыцарскому клану это необходимо. Ряды наши не пополнились?
— Пополнились. Мы Татьяну Андреевну нашли. Она сейчас в горах.
— Вот это здорово. Нам для равновесия ещё бы парочку женщин подыскать.
— Ты у себя тоже к людям присматривайся. Ряды наши должны полниться, — сказал Иван. — Я на Татьяну Андреевну чудом натолкнулся. В Москве такое найти — редкость великая. У вас люди должны быть почище.
— У меня есть кое-кто на примете, но я пока особенно не приглядывался, — ответил Михаил.
— Ты всех к Фёдору отправляй. Он теперь у нас инструктором по обнаружению рыцарских качеств будет и по приведению воинов в боевую готовность. А представляете, что люди говорить начнут, если к Фёдору всё время разные женщины будут приезжать? — засмеялся Сергей. — Вот уж они позлословят!
— Бедный Фёдор, — посочувствовал Иван. — Тебе смех, а ему ведь — одни сплетни разгребать.
Вскоре друзья утихли, а рано утром отправились в Сергиев Посад. Там они пробыли недолго — камень, заложенный в основание постройки самим Сергием, всё так же незримо творил свою работу, насыщая пространство священными токами. Потом они уехали к источнику, за несколько километров, где, по преданию, из небольшого холма потекла вода, когда отец Сергий ударил по земле посохом.
— И здесь есть камень, — сказал Сергей. — Смотрите-ка, лучи куда уходят. Вот что Москву ещё хранит. Знаете, должен быть и третий камень. Потом по узору посмотрим, где он может быть. Возвращались они до Посада полями.
— Вот земля наша бескрайняя, — говорил Михаил. — Чуть в сторону — поля, луга, леса. У меня та-
кое ощущение, что города призваны уничтожать цивилизацию. Цивилизация — это естественное развитиe земли, когда за ней ухаживают, как за младенцем, вкладывая всё самое лучшее. Ребёнок может иногда простужаться, потом поправляться благодаря хорошему уходу, расти, учиться. Города же — это как доза антибиотиков, ударный курс инъекций: весь рганизм отравляют. Они всё убивают — и хорошее, плохое. Нет, будущее за небольшими поселениями, а города отомрут как не справившиеся с эволюционными задачами. Как же я землю нашу люблю! Как я хочу видеть её процветающей, радостной, сильной! Меня тоска берёт по могущественной единой Руси. Интересно, сколько бы мы единомышленников нашли, если бы лозунг такой выдвинули?
— А ты в Думе завтра будешь, выдвинь его, а мы посмотрим, — съязвил Сергей. — Впрочем, думаю, что внутренняя тоска по могущественной Руси многих съедает. Посмотрите, молодое поколение наших песен не знает, но стоит запеть, так они подпевают. Те песни объединяли, сплачивали, а современные разъединяют, поэтому молодые музыку каждый в своём ухе слушают. Единства нет, а хочется песни у костра попеть, на рыбалку вместе съездить, в горы сходить, в лес — в общем, чтобы душа от всей суеты отдохнула. Хотел бы я, когда служба моя кончится, в дальний скит уйти.
— Я исполню твоё желание, — торжественно произнёс Иван. — Прибавьте шагу, а то на электричку опоздаем.
Утром Михаил отправился в Думу и вечером, когда все собрались после работы, делился впечатлениями.
— Там атмосфера особая — нечеловеческая. Я бы сказал, автоматизированная. Дух живой отсутствует, но присутствует искусственно-технический. По-моему, когда люди туда входят, в них человеческое отмирает и они становятся автоматами по решению тех или иных проблем, но в основном собственных. Там царит закон: «ты мне, я тебе». Я тебе должность — ты мне доход обеспечь, я тебе завод уступлю, ты мне вертолёт подбрось, я твоего ребёнка на хорошее место пристрою, ты моей жене диплом достань. Ну и так до бесконечности. Они там не государственные дела решают, а собственные, потому и дерутся, и потасовки устраивают. Из-за народа они бы такое не творили, а вот за свою гордыню постоять — это пожалуйста, даже референдум по всей стране обеспечат, деньги народные на это не жалко.
— И ты хочешь там заседать, — сказал Сергей.
— Да ничего подобного. Я хочу дело делать, а не заседать. Мне народ верит, и хочу путём некоторых законных действий для него кое-какие льготы получить. Для всего Севера, — объяснял Михаил.
— Ладно, поживём — увидим, — ответил Сергей.
Что-то в его тоне насторожило Ивана, но почему
именно он заметил это, Иван понял месяца через три, когда Михаил заехал в Москву снова на три дня. Иван его просто не узнал, а Сергей, слушая Михаила, покачивал головой, как будто только этого и ждал. Михаил словно раздобрел. Не то чтобы сильно поправился, а стал как-то весомее, значимее. Чувствовалось, что он знал свою силу, знал, как ею пользоваться. Пару раз он сделал им замечания, на что раньше Иван бы и внимания не обратил, поскольку они постоянно подшучивали друг над другом. Но когда Сергей что-то сказал Михаилу в ответ, тому это явно не понравилось. Когда же он побежал в свою Думу, Сергей спросил Ивана:
— Ты хоть видишь, что происходит?
— Я вижу, но не знаю, что именно.
— А ты ему сейчас попробуй что-нибудь поперёк сказать, посмотришь, какая дурь из него полезет.
— Я лучше не буду ничего говорить, — ответил Иван.
— И правильно, он тебя не услышит, а любое замечание воспримет как давление на его волю. Его нужно оставить в покое на время, мне кажется, жизнь его сама обломает. Я это ещё в последнюю нашу встречу заметил, что в нём что-то поселилось ненашенское. Ну, думаю, может, ошибаюсь? А теперь вижу, что не было ошибки, я зародыш увидел, а сейчас уже стебелёчек гордыни зацвёл. Ничего, мы его приласкаем и каждый день поминать будем столько раз, сколько вспомнится.
Поскольку Михаилу нужно было уладить какое-то дело с поставками, ночевать он не пришёл. Друзья увидели его уже перед самым отъездом, раздувающегося от счастья, что всё смог уладить.
— Ты, Михаил о, с нами каждый день мысленно соединяйся, — говорил Иван. — Нам тебя не хватает.
— Хорошо, я в последнее время что-то слишком замотался и забывать об этом стал. В двенадцать и в шесть часов я с вами, помните, — сказал он на прощание.
Результаты сказались достаточно быстро. К Новому году Михаил сидел с ними вместе и чувствовал себя крайне усталым. С ним произошло то, что случается со многими, независимо от возраста и степени духовного развития. За каждым поворотом длинной дороги жизни человека подстерегает одна и та же опасность — гордыня. Причём у неё столько приёмов, чтобы заполучить желаемое, — не счесть! Михаил попался на ту же удочку, что и все; в погоне за благосостоянием народа, за той выгодой, которую могли получить многие благодаря его самоотверженности, он сначала забыл о себе, а потом вспомнил
из-за постоянного напоминания о его заслугах. Без него ничего не могло решаться, он был единственным механизмом и рычагом, запускавшим то или иное дело. Он стал незаменим, и сам прекрасно это понимал. Началом было то, что он стал чувствовать свою значимость, он видел, что справляется лучше с любым делом, и хватался за всё сам, не давая ничего делать другим. И люди, естественно, отстранялись. В результате он остался почти один на всё начатое дело. Никто не проявлял инициативы: знали, что Михаил справится лучше всех. Вместо единения и общего дела получилось, что он всё делал сам и даже тащил людей за собой, в лучшее будущее. Однажды случайно брошенная кем-то фраза заставила его задуматься. Он услышал: «На командном месте виднее».
«Что же это такое? — подумал Михаил. — Меня нет, есть место. Тут что-то не то».
Он обследовал все закоулки своей души и ужаснулся. Чистого места в нём не было. Все заросло паутиной. Вместо сердца — мотор, вместо головы — компьютер.
«А я где? Где потерялся?»
Он взял три дня отгула и уехал на озеро, в такую глухомань, где его никто бы не нашёл. Проделав полную ревизию своего состояния, он увидел, что вся беда от одного: самость, гордыня затмили разум.
«Даже Христа искушали. А я кто? Решил, что мне уже ничего не страшно? — безжалостно бичевал он сам себя. — Поеду к своим. Пусть они из меня остатки повытряхивают».
И вот он сидел и молча слушал их весёлые рассказы о том, как они сами боролись с гордыней.
— Этот змей особенно коварен, — рассуждал Сергей. — У него вместо одной отрубленной головы девять вырастают. Ты на них смотришь и не знаешь, за какую вперёд хвататься. Лучше рубить все сразу, но это больно, потому что змей в тебя пророс, и он не
где-то там, снаружи сидит, а внутри. Это значит, нужно себе самому операцию делать.
— Хорошо, что ты его вовремя заметил. Я с ним года два воевал. Вроде избавлюсь, а гляжу: он снова вылез, — говорил Иван. — За ним глаз да глаз нужен. Опасность существует на любой ступени. И даже чем выше, тем опасней. Потому что тебе сверху видно всё: и глупость человека, и мерзость его души, и алчность, и страх, и похоть, и самолюбие. Ведь, по существу, человек все поступки совершает из любви к себе, а прикрывается либо долгом, либо служением, либо любовью. Ты-то видишь. Ну и естественно, что первое желание ему на это указать, а толку-то? Только врага наживёшь, а пользы не будет. Он ведь тебя не слышит. Он свою гордыню слушает и ей служит.
— Ты сейчас к себе поедешь и всё поменяй, весь прежний распорядок. Пусть люди сами делают то, что им хочется, а ты их мудро наставляй, — говорил Сергей. — Даже если это ошибки — ничего. Сами сделают — сами исправят. На ошибках учатся. Ты должен стать наблюдателем. Они сначала ничего не поймут и по старинке к тебе за каждой малостью бежать будут, а ты их думать и делать отправляй. Но потом привыкнут и только радоваться будут, что самостоятельность обрели.
Никто бы не узнал в этой жизнерадостной женщине прежнюю Татьяну Андреевну. Раньше на ней была какая-то печать одиночества и тихого сострадания миру. Сейчас она была активна, не только вдумываясь в происходящее, но и пытаясь найти способы его изменения без ущемления воли людей. Помимо своей основной работы по выявлению талантов человечества она много времени проводила в Храме Единства, разнося его удивительные вибрации по всем местным деревням. Часто она навещала немногочисленных жителей окрестных нижних поселений, помогая им в их нелёгкой жизни. Особенно ей нравилось общаться с детьми, потому что они быстрее отзывались на новые токи эпохи. Их сознание ещё не замутилось условностями мира, они жаждали его познавать, и Татьяна Андреевна с удовольствием им рассказывала разные истории о мироздании, попутно вводя нехитрые математические формулы и знаки. Ей было интересно развивать их сознание таким образом, чтобы строгая математическая логика вывела их на абстрактные истины, никакой логике не подвластные. Но с этими детьми ей было куда проще, ибо она видела, насколько они отличались от городских жителей. Татьяна Андреевна прекрасно разговаривала на двух местных наречиях, и поэтому ей было намного проще, чем остальным. Она и думать забыла о своём возрасте, явно ощущая впереди много лет служения, потому что знала, что придётся ей идти в большие города, где заменить её пока некому.
— У каждого из вас свой камень. — Рыцари стояли под огромным сияющим куполом древнего Святилища. Отовсюду исходил Свет, и не было ничего, кроме Света.
— Твой камень — яспис. Он будет сиять в груди твоей, озаряя невидимыми лучами сердца человеческие. Вы призваны служить людям рукой Справедливости, сердцем Мудрости и Любовью вселенской. Вы несёте в мир лучи небесных камней, скрещивая их в сферах надземных для защиты от зла. Творите добро! Монсальват!
Татьяна Андреевна спускалась с небольшого холма к извилистому горному ручейку. Она очень любила это место и иногда приходила сюда посидеть у воды. Здесь всегда вырастали разные цветы, и она никогда не знала, какие встретят её сегодня. Уже внизу
она заметила сидящего на её любимом месте человека, и сердце её радостно забилось.
— Фёдор, какими судьбами! Я вас столько времени не видела, — обнимала она его.
— Вы ли это, Татьяна Андреевна? Я шёл сюда на ток вашего сердца, но то, что я вижу, совсем не похоже на того человека, которого я оставил здесь почти год назад.
— Да, я изменилась. Собственно, это нельзя назвать изменением. Я — другой человек, который носит прежнюю оболочку, то есть одежду. Тот, который жил в моём теле раньше, умер, отдав лучшие накопления новому человеку. Я когда-то слышала слова, сказанные одним из вас, что лучше не встречаться со старыми друзьями. Теперь я знаю почему, хотя раньше не совсем понимала. Я даже знаю, почему все Учителя человечества, давая новое Знание, ориентируются на новое сознание. У новых людей взгляд на мир широкий, и они охватывают его целиком. Человек же консервативный смотрит из своей скорлупки. То, что лежит за пределами этой скорлупки, ему недоступно, поэтому, не понимая, в силу своей собственной ограниченности, он, бедненький, начинает искать изъяны там, где их нет, вместо того чтобы поглядеть внутрь себя и раздвинуть рамки ограничений, поставленных собственным сознанием.
— Знаете, ни один человек, изменивший себя, не был признан своим старым окружением. Люди теоретически стремятся к обозначенной цели — духовному росту, а практически этого не признают. Вспомните Джаджа, о котором Блаватская писала, что он стал другим человеком. Кто из современников этому поверил? Они не признавали его прекрасных новых работ потому, что знали его раньше и были убеждены, что этот человек такое написать не может. А даже если и написал, то не стоит принимать его слова во внимание. Это ведь и есть неверие в эволюцию, тогда чего же эти люди хотят для себя? А полковник Олькотт? Игрок и гуляка. Но в результате работы над собой стал другим человеком. И тоже, между прочим, порвал с прежним окружением.
— Я думаю, что мне будет очень трудно общаться со старыми знакомыми, если я вообще вернусь в мир, — сказала Татьяна Андреевна.
— Вернётесь, я за вами и пришёл. Иначе зачем нужна трансформация духа, если её в мир потом не нести? Это нужно и вам, и миру. Человечество должно получать новые токи, а вы их восприняли и теперь начнёте делиться ими с другими. Это и есть семена Вечности, проводящие незримую работу во Вселенной. Деревенские ребятишки передадут токи, воспринятые от вас, своим родным. Так сеть ширится, и Свет по новым путям разливается. Хотите уйти отсюда?
— И да, и нет. Сердце моё навечно здесь останется, во всяком случае, его половина. Другая домой тянется, в Россию.
— Тогда готовьтесь. Завершайте дела, и через неделю пойдём, — сказал Фёдор.
Прощание было недолгим. Татьяна Андреевна передала свою работу новым людям — супружеской паре из Англии, прибывшей сюда неделю назад. Они поселились в протестантской деревне, но уже на следующий день увидели Храм Единства и захотели жить при нём.
— А мне стал очень близок ислам. Не знаю почему, не могу объяснить, но я прониклась этой религией. У меня столько друзей в мусульманской деревне! Но она быстро приближается к Храму Единства. Я даже думаю, что скоро сольётся с ним, и это будет единое поселение.
— Очень может быть. Собственно, было бы прекрасно, чтобы отдельных деревень не было вообще, а существовало только одно Поле Радости. Это время не за горами. Думается, что если вам доведётся вернуться сюда, вы это увидите.
Назад они шли совершенно иным путём, и через три дня Татьяна Андреевна почувствовала, что окружающая обстановка стала другой.
— Что-то изменилось, — говорила она. — Не пойму что именно, но сейчас всё другое, не то, что было раньше.
— Наша планета — живое тело. У этого тела есть органы, и когда вы по поверхности Земли переходите от одного органа к другому, вы это ощущаете. Это не имеет отношения к границам государства, которые бесконечно перекраиваются. В данном случае мы вступили в область планетного сердца, а вы это почувствовали, — объяснял ей Фёдор.
- Так у меня такое ощущение, что мы дома, в России.
— Это так и есть. До дороги — рукой подать, на попутках доберёмся до деревеньки.
— Фёдор, этого не может быть! — воскликнула Татьяна Андреевна, но, спохватившись, замолчала. — Я забыла, что всё может быть, это по привычке вырвалось. Соседи Татьяну Андреевну не узнали, и только корова приветствовала её радостным мычанием. Ветром, стесняясь, на пороге возникла Валентина, пытаясь выяснить, кто же это приехал с Фёдором. Она долго всматривалась в Татьяну Андреевну, не желая верить своим глазам, и через час, скрепя сердце, признала в ней прежнюю жиличку. Но зато потом ахам и охам не было конца. Валентина уверяла, о Татьяна Андреевна выглядит теперь моложе её самой, а Валентине было под сорок.
— И сколько вы тут поживёте? — спросила Валентина.
— Недели две, — ответил Фёдор. — Ей к нашей жизни попривыкнуть надо. Ты бы, Валентина, с ней
пару раз на станцию съездила.
Машины, проходящие один раз в два дня, станция, люди и один сельский магазин так удивляли Татьяну Андреевну, что она поняла, зачем ей нужно какое-то время для освоения.
— Конечно, что со мной в Москве будет, представляю! — говорила она.
— Вы не сразу в Москву поедете. Вы сначала к нашему другу отправитесь на Север. Ему секретарь требуется, который бы не только исполнял приказы начальства, но и сам многие вопросы решать мог. Вам это будет под силу. Там одного Михаила уже не хватает.
— Ну и замечательно, — быстро согласилась Татьяна Андреевна. — На Севере города маленькие, и я больше людей смогу охватить. Мне бы ещё с домашними переговорить, все-таки я соскучилась по ним.
— Вы из Норильска с ними поговорите и даже сможете часто разговаривать. У большого чиновника будете работать всё-таки, а у них мелких денег на переговоры не считают.
Через несколько недель Татьяна Андреевна оставила деревушку и натуральное хозяйство и стала заново привыкать к городским условиям. Люди её безмерно удивляли. Она, уже привыкшая к чистоте, прямоте, действию, поражалась лживости, корысти, лени, с которыми сталкивалась на каждом шагу.
— Сознание народа изменилось. Все хотят получать большие деньги, ничего не делать и бесконечно
развлекаться, — говорила она Михаилу. — Одна алчность в глазах сверкает. Люди ни о чём не думают.
Судьба детей их не волнует, судьба страны — тем более. Малая часть обогатилась безмерно, а девяносто пять процентов прозябают в нищете. Да это же революционная ситуация. Люди ослепли, что ли?
Нищета породит бунт, русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Эти богачи дутые, необразованные выскочки, случайно урвавшие кусок, не знают русского человека. Им бы историю подучить да поразмыслить, чем это им грозит — такое нежданное обогащение. Я в данном случае не о будущей карме говорю, а о ближайшей действительности.
— Конечно, спорить с этим бессмысленно, вы правы. Вот поэтому нам и нужно приложить максимум стараний для выравнивания ситуации. Люди, в глубине души презирая деньги, тянутся к ним, стремясь быть не хуже других, плюют на зарубежные товары, но покупают их, поддаваясь всеобщему потребительскому ажиотажу. Они наступают на собственную гордость и стараются быть как все, но тем не
менее катастрофически беднеют — и материально, и духовно. Приспосабливаясь к несвойственной им
психологии, они лицемерят, лгут, гонятся за тем, о чём бы раньше даже не подумали. Они ломают себя, но это кончится взрывом, потому что всё насильственное ломается, а не плавится постепенно. Мы должны, невзирая на условия, сеять добро, честь, справедливость. Мы должны быть рыцарями в любых обстоятельствах. Рыцарь не понимает приспособленчества, он знает только законы рыцарства: помоги слабому, обиженному, угнетённому. Нам нужно быть милосердными и справедливыми, нам нужно любить, а другие потянутся к магниту.
— Я смотрю на то, как здесь у вас дело поставлено, и удивляюсь. Люди самостоятельные, за решениями к вам не бегут, а сами действуют. Это редкость, в большинстве случаев все на руководство ориентируются, ему угодить стремятся. А здесь они знают, что им делать, и на вас не оглядываются.
— О, знали бы вы, сколько труда мне это стоило, — ответил Михаил. — Я сам через такие испытания прошёл, но вовремя понял, что это — испытание, хотя первые удары всё же пропустил. Сразу не распознал. Но друзья помогли.
— А я думала, что испытания уже прошла, раз в таких местах побывала.
— Нет, они только начинаются. В чистоте, в любви да ласке жить просто. Вы потом это сумейте в миру сохранить. Там вы закалились, а теперь попробуйте здесь выстоять, оставаясь такой же ровной, любящей и справедливой. Вот в чём подвиг. А так бы весь мир в горы убежал и сидел бы там, наслаждаясь безмятежным покоем. Всем нам покоя хочется, но это не тот покой, какого бы достичь следовало. Человек думает о спокойствии, а это две большие разницы. Он хочет, чтобы его не нервировали, не раздражали, не приставали с глупостями, а дали спокойно делать богоугодное дело. А подвиг в чём? Где он в этом мёртвом спокойствии? Нет, покой нам только снится.
— Да, я чувствую, что начинается следующий этап моей жизни. Пять лет назад я впервые соприкоснулась с неизвестным и таинственным. Год с лишним провела в трудах по становлению духа. Сколько же ещё нужно идти? — спросила Татьяна Андреевна.
— Этому нет конца. Закончится одна ступень, начнётся следующая. Человек живёт циклами, при
чём они у всех различные: бывает три года, бывает семь, бывает и шесть. Если поразмыслить да на
прожитое посмотреть, каждый эти вехи в своей жизни найдёт и вычислит, когда ему ждать следующих перемен. Вы, судя по всему, живёте семилетиями. Это наиболее распространённый цикл. Потом круг начинает сужаться, но вот когда перемены будут следовать ежегодно — тогда берегитесь. Это уже будет не спиральный цикл, а смерч.
— Что поделаешь, я согласна даже на смерчи, лишь бы суметь жить достойно. Вы завтра уезжаете?
— Да, снова на пять дней. Опять вам командовать, — ответил Михаил. — Знаете, народ нахвалиться не может. Хоть вы им и правду в глаза иной раз говорите и отказываете часто, но они на вас не обижаются. Она честная, говорят.
— Мы просто привыкли лицемерить и часто врём по инерции. А человеку нужно всегда правду говорить и объяснять, почему именно так поступаешь. Тогда он не обижается.
Михаил по-прежнему ездил очень много, поэтому Татьяна Андреевна, остававшаяся теперь вместо него, была просто спасением для всех. Она мудро и требовательно относилась к людям, в душе преследуя одну цель — установить в регионе такие порядки, с которых и другие бы брали пример. Она давно поняла, что хорошее так же заразительно, как и плохое, но только это хорошее должно быть слишком хорошим, чтобы приобрести магическую притягательную силу. Если во всех своих поступках, словах и мыслях демонстрировать рыцарские законы, следуя им в малейших проявлениях, то люди пойдут за тобой и станут подражать и стремиться походить на тебя. И однажды, когда она случайно услышала разговор людей, которые, обсуждая её, назвали рыцарем, случайно угодившим в наш бурный технический век, то она подошла к ним и сказала:
— Я пришла туда, куда хотела прийти, я делаю то, что считаю нужным для нашей страны. Я служу Родине точно так же, как служила ей в былые рыцарские времена, потому что законы рыцарства не умирают и им можно следовать в любом государстве, при любом строе, было бы на то желание вашего сердца.
— Отдайте все ваши скорби и печали Мне. Я приму человеческую боль и преображу её в радость Любви. Несите людям только радость — они нуждаются в ней. Сменилась нота эпохи. Звучит новая музыка сфер. Ваши сердца наполнены неземной мудростью. Делитесь ею с человечеством. Она исходит из сердец ваших — это стрелы воинов. Новые токи с большим трудом пробиваются вниз, но вы помогаете им распространяться по Земле. Старые вибрации ещё сильны, и они будут сражаться за себя, но новые аккорды звучат всё сильнее и выше. Выше, к Свету/ Вы — Свет, и люди, идущие за вами, тоже станут Светом. Я действую в мире благодаря вам. Вы — Мои уши, глаза, руки и ноги. Вы готовите путь Духу в мир дольний, и когда Я сойду в него, кровь Моя заструится по проложенным вами артериям. Вы, рыцари Мои, хранили кровь Христа. Теперь вы охраните плоть Мою на тверди.
Рыцари молчали. Их сердца были спаяны, представляя собой единое целое. Кристалл духа сиял, переливаясь всеми огнями, которые может представить сердце. Они наблюдали за творением собственного духа и поражались величию содеянного. Дух творил — творил форму, бесценный алмаз, сильнее и драгоценнее которого не было ничего на свете.
Татьяна Андреевна, жившая теперь в горизонтальной плоскости, не забывала и о духе. Все свои знания, накопленные за время обучения, а также и прежние, пересмотренные и преобразованные, она несла в обычную повседневную жизнь, делая её красочнее и интереснее. Ей очень хотелось знать больше о камнях, и несколько раз она звонила Сергею, поскольку сведений, добытых из книг, ей явно не хватало.
«Как трудно! Кто бы искренне ни заинтересовался этим вопросом, практически ничего бы не нашёл, — думала она. — Все работы наполовину повторяют одна другую. Смешали знаки Зодиака, месяцы, камни, числа, металлы в кучу, сами запутались и других обманывают. Никаких соответствий, один утверждает одно, другой — другое, и если меняет соответствие камня месяцу, то утверждает, что это — открытие, но на основании чего сделанное — непонятно. Как же разобраться?»
Сергей объяснил ей, что тайна камней познаётся собственным сердцем. Нужно просто задать ему вопрос и вслушиваться в ответ. Обязательно придёт подсказка. Это будет ниточка. Если потянуть за неё, то клубок начнёт разматываться. А поскольку это всё-таки тайна, то она зашифрована и нужно понимать аллегорический смысл многих намёков. Истинные знания ищите в мифах и легендах. Многое можно найти в Откровении, но опять-таки — читать не буквально, а чувствуя внутренний скрытый смысл сказанного. Зато через какое-то время Татьяна Андреевна поняла, что значит защитная сила камня. Носимый в правильных сочетаниях, он мог служить уравновешивающей силой, укреплять здоровье и гармонизировать состояние человека. «Свой» камень нуждался в соответствующей огранке и оправе. В зависимости от того, носился он на шее или на пальце, он выполнял различные функции защиты. Его следовало подзаряжать, очищать, любить, и тогда он становился единым целым со своим обладателем. Камень является носителем любой информации, поэтому, в силу особого угла падения пространственных лучей и токов на грани, он раньше обладателя его знает что-то и долго удерживает в памяти произошедшее, если только не стереть её очистительной процедурой. Поэтому лучше при камне не горевать, не плакать, не творить зла, ибо в нём сохранятся эти токи и он будет выдавать их даже тогда, когда человек совершенно забудет о произошедшем.
Татьяна Андреевна всё это быстро усвоила и стала использовать в повседневной жизни, поскольку многочисленные встречи с самыми разными людьми отнимали у неё много сил. Она долго размышляла, почему люди так по-разному влияют на состояние человека. От присутствия одних — легко и радостно, от других — тяжело и мрачно. Михаил объяснил ей, что дело — в соответствии токов.
— В принципе, на гармоничного человека это не действует. Он просто может отметить, что тот труден в общении, а вот с этим — легко. Другого же можно вывести из себя за считанные секунды, и всё это — из-за несовпадения вибраций. Люди с более низкими вибрациями всегда хотят быть ближе к людям с более высокими вибрациями. И это неудивительно. Свет всегда притягивает. Но сколько бы они ни находились рядом — это временно, поскольку высокими токами невозможно насытиться — их следует производить самому.
— А стоит ли делиться своими токами? — спросила Татьяна Андреевна.
— Следует только одаривать человека сердечным участием и больше ничего. Вы пока не можете знать, кто перед вами и в чём нуждается. Но думаю, что скоро постигнете и эту науку. Мы помогаем всем, кто просит о помощи, и тем, кому она действительно нужна, даже если он молчит. Мы не помогаем тем, кто требует помощи, если видим, что он в состоянии справиться сам, а его требования — всего лишь каприз его низшего Я.
— Ну что ж, разумно, я тоже постараюсь так поступать, — сказала Татьяна Андреевна.
Как-то раз в группе очередных посетителей она увидела знакомого человека из соседней общины в Индии. Он ничем не выделялся среди людей, был одним из рыбаков далёкого озера. Речь шла о дороге в те края. Обычные мужики, с трудом формулирующие свои требования, пытались добиться встречи с большим начальством. Михаила не было, и Татьяна Андреевна объяснялась с ними сама, с большим интересом поглядывая на знакомого. Такой же неумелый в переговорах, как и его товарищи, он всё же был для них авторитетом. Только через какое-то время Татьяна Андреевна поняла его действия и оценила мудрость применяемых приёмов. Он ничем не выдавал себя, хотя был намного «выше» других.
«Боже мой, — подумала Татьяна Андреевна, — неисповедимы пути Твои. Видно, нужен он очень в этом заброшенном северном посёлке и направлен туда неизвестно на какой срок. Надо же, и не жалуется. А впрочем, я тоже не там, где думала быть, но мне и в голову не приходит рваться туда, куда хочется. Я думаю о том, где я нужна. Сейчас я нужна здесь».
Сергея вызвали в Алмазный фонд. Несколько дней подряд группа специалистов проводила ревизию вновь поступивших драгоценностей.
— Ты не представляешь, — говорил он Ивану, — какие замечательные вещи там есть. Собственно,
никто этого и не знает. Дело не в ценности, а в том, какой силой эти вещи обладают. Они во многом —
спасение нашей страны, и одно то, что они находятся в Москве, уже играет огромную роль.
— Двенадцать рыцарей владеют Тайной Грааля. Только все вместе вы представляете силу, великую силу Духа. Но отдельно каждый есть лишь часть Грааля и часть Тайны. Часть не может постичь целое, если сама не станет целым.
Под сводами огромного Храма все напряжённо ждали отзвук шагов Учителя, но стояла тишина, и лишь отдельные ноты, проносясь мимо рыцарей, ударялись о стены и издавали мелодичное звучание, наполняя пространство музыкой. Было очень необычно наблюдать за взаимодействием звуков и граней кристаллов, из которых были сложены стены. Собственно, никто их не складывал. Стены являлись природным образованием из драгоценных камней, создавших причудливые узоры, статуи, колонны и ниши. Здесь царила чистота, ибо кристаллы излучали самые высокие вибрации — звучание любящего сердца.
— Вы уносите отсюда радость и чистоту, но вы и приносите их сюда, трансмутировав все человеческие качества, с которыми вам приходится соприкасаться в миру. В любом веке и в любом государстве вы выполняете определённую миссию, ничем не отличаясь от людей выбранной вами эпохи. Но то, что преобразовано вашими сердцами, позволяет этому Храму становиться больше и прекраснее. Смотрите: это ваши мысли, ставшие кристаллами удивительной чистоты. Поэтому тончайшая вибрация света, которую люди называют музыкой сфер, приходя в соприкосновение с гранями камня, издаёт тонкий звук. Этот звук улетает в пространство, чтобы в виде маленькой звёздочки появиться перед человеком и преподнести ему весть тонких миров. Этих звёздочек очень много — они очищают мир и несут ему незримую помощь, но никто не догадывается, что они — посланцы Вечности и доносят до людей токи Грааля.
— Между камнями, равно как и вещами, существует притяжение, — продолжал Сергей. — Всё на
Земле имеет свою пару, ибо дуальность — закон мира. Почему иной раз два государства тянутся друг- к другу и в хорошем, и в плохом смысле? То воюют, то мирятся? Именно по этому закону. И камни этому
способствуют. Но они бесстрастны с точки зрения притяжения, а вот внутренним смыслом их наполняют уже люди.
— А ты замечал, что люди часто говорят: «Эта вещь меня охраняет?» — спросил Иван. — Я задание своим студентам дал, чтобы они стариков наших подшефных опросили. И что ты думаешь? Почти в каждой семье есть такие вещи, причём самые разные. То икона, то картина, буфет, подсвечник, книга, скатерть — чего только нет. И чем больше веры в защитную функцию предмета, тем больше он таким и
становится. Только люди не понимают, что они всё это сами создают и что, утратив одно, можно наделить такими же свойствами другое. А то ведь часто для них мир рушится, если они любимую вещь потеряли. Но следовало бы подумать, чтобы она послужила другим людям во благо, а если необходимо, то и домой вернулась. И ты знаешь, бывают самые неожиданные случаи. У одной старушки дочь бусину потеряла, которую всю жизнь на шее носила. Причём практически это было невозможно, потому что бусина насквозь продевалась через цепочку. Цепь на месте, а бусины — нет. Погоревали, но делать нечего. Через несколько дней идёт эта женщина по улице, наступает на камешек. Хотела пройти дальше, но что-то её заставило под ноги взглянуть. Нагнулась к камешку, а под туфлей — её бусина, целая и невредимая.
— Всё правильно, — ответил Сергей, — вещь должна была вернуться к законной хозяйке. Я тоже знал одну семью, которая, будучи в большой нужде, решила продать икону. Насколько они знали, икона всегда их семье принадлежала. Неделю они решали этот вопрос, но неожиданно появился покупатель и сказал, что завтра он придёт с деньгами. Всю ночь они плакали и молились. Прощались с иконой. Утром они её продали. Прошло два дня. Чуть ли не ночью раздаётся стук в дверь. На пороге женщина стоит с их иконой. Она объясняет им со слезами на глазах, что принесла икону назад, так как не должна она быть у неё в доме. «Ваша она, — говорит, — пусть в своём доме живёт, а деньги, которые вы за неё получили, пусть у вас пока будут. Когда сможете — отдадите». Стали они её расспрашивать, а женщина и объясняет, что две ночи не спит, потому что слышит, как икона тоскует и назад просится. Вот она и решила поступить по велению чувств. Ну и не ошиблась. Они уже лет тридцать семьями дружат. Видишь, и так бывает.
— Сергей, это закон притяжения, он ведь как-то и с полом связан? — спросил Иван. — Почему
люди заглядываются на противоположный пол и ищут себе пару?
— Конечно, только по-настоящему человек ищет не столько свою пару, сколько любовь, истинную любовь, которую он может обрести благодаря своей цельности. Но поскольку цельность понимается человеком как соединение полов, то отсюда и вечный поиск. По большому счёту, всё не так. Вторая составляющая пары может и не быть воплощена, а тоска по ней заставляет человека перебегать от одного партнёра к другому. А нужно искать в себе. Ты никогда не хотел встретить женщину, которая бы тебя понимала?
— Честно говоря, я думал именно о понимании и цельности, но почему-то не думал о любви, — ответил Иван.
— Потому что ты знаешь в глубине души, что любви, настоящей, большой любви, на Земле нет. Любовь — это дар богов, это награда тем, кто верит, ну и кто идёт с миссией показать пример людям. Ты посмотри, такие пары можно перечислить по пальцам: Перикл и Аспазия, Орфей и Эвридика, Пифагор и Теоклея, Данте и Беатриче, Ромео и Джульетта, наконец, Мастер и Маргарита. Почему они помнятся? Потому что уникальны. В основном люди подменяют любовь чувством собственности, она становится предметом торговой сделки, где основной формулой является «дай», а не «возьми».
— Представляешь, если бы в каждой семье люди жили по принципу «стараться для другого»? Стремиться делать так, как хочется любимому. Конечно, при условии взаимности, — сказал Иван. — Но люди, как правило, на разном уровне развития сознания, и если один будет стараться, а другой будет думать о себе, то через какое-то время первый начнёт упрекать второго: «Я для тебя — всё, а ты для меня — ничего». Опять подсчёты. Но самое интересное, что другой и не понимает, чего от него хотят. Ему кажется, что он и так делает всё, что может. Принцип «стараться для другого» должен быть усвоен всеми, и только тогда на Земле расцветёт любовь. Сергей, а почему мы не думаем о женщинах?
— Вот ты сам и ответь, — сказал Сергей.
— Ну, во-первых, для меня земной путь — это путь одиночества. Я знаю, что моей пары здесь нет. Тем не менее я ощущаю цельность. Почему это?
— Потому что ты перешёл ту ступень, когда нуждался в земной цельности, поскольку обрёл цельность высшую, — ответил Сергей. — Ты соединён со своей половинкой, но это совершенно не значит, что ты должен быть одиноким на Земле. Если хочешь, заводи семью, но ты понимаешь, что начнёшь новую карму, а тебе этого уже не хочется. Вот ты и одинок.
— А ты как? Так же, как я? — спросил Иван.
— Нет, моя половинка живёт на Земле, но она сильно отстаёт от меня в духовном развитии. Это обычная женщина, со своими обычными семейными заботами. Её волнуют дети, их здоровье, еда, одежда и благополучие. Если бы ты знал, где я её встретил! В Бразилии! Ну и «случайно» она работает в фирме по оптовым продажам бриллиантов. Вот такие бывают перипетии. Я её сразу узнал, а вот она всё никак не могла себе уяснить, почему ей хотелось быть поближе ко мне. Элементарный закон притяжения. Я мог бы, конечно, и не воплощаться на Земле, проводя работу в тонких слоях, но теперь, поскольку она нашлась, я хочу помогать ей восходить, а судя по всему, для этого много жизней понадобится. Буду периодически появляться, пока она не разовьётся духовно. Зато потом это будет праздник. Это ведь мистерия — соединение половинок на Земле! Друг мой, но если бы
кто-нибудь знал, что мне для осуществления своей мечты понадобится две тысячи лет! Достижение та-
кой цели — это тяжкий труд жизни на Земле в полном беспамятстве, где каждый раз начинаешь с нуля. Это всегда риск, но одновременно и закалка духа.
— Ну ты и герой! — сказал Иван. — А что, разве трудно найти свою пару?
— Это чрезвычайно сложно, — ответил Сергей. — Я теперь знаю её тонкие приметы и не упущу её. Буду всегда наблюдать, в какой стране, в какой семье она воплотится. Буду потихоньку подталкивать её к духовным исканиям. Может быть, придётся быть её мамой, потому что во многом от родителей зависит воспитание детей. Посмотрим.
— А как же все остальные рыцари? — спросил Иван.
— Никто никому не запрещает жениться и заводить семью. Я знаю, что каждый сам чувствует, может он это сделать или нет. Есть определённый момент в жизни, который обязательно нужно пройти, — это период очищения и полного одиночества. Но наступает время, когда ты знаешь, что он кончился. Пожалуйста, делай что угодно. Но к тому времени меняется уже сознание человека и для него просто не существует понятия удовлетворения потребностей тела. Их нет. Есть стремление к любви, истинной любви, а ведь это сильно отличается от земного счастья. Это куда выше и куда мощнее. Разве твой дух сейчас будет удовлетворён обычной семьёй?
— Нет, никогда. Я буду всё время ощущать разницу между нами, — ответил Иван. — Это было бы несправедливо по отношению к женщине, пусть и очень хорошей, но недотягивающей до моего уровня сознания.
— Вот ты сам и ответил на все вопросы, — сказал Сергей.
Человек, для того чтобы взойти, должен пройти различные ступени роста. Взятие каждой ступени — это посвящение, и некоторые происходят на Земле, во время пребывания духа в плотном теле. Человек
испытывается страхом, одиночеством, всевозможными желаниями и в зависимости от того, как он пройдёт эти испытания, которые могут длиться и год, и десять лет, он восходит на ту или иную ступень. Пребывание в самой гуще людей сменяется полной аскезой или наоборот, но в любом случае человек, вставший на путь, знает, когда заканчивается один период его жизни и начинается другой. Мир полон бездарностями, которые выставляют себя напоказ, думая, что несут миру что-то нужное. На самом деле они хотят всего лишь самоутверждения, демонстрации собственной личности, её достижений и возможностей. Как далеко это от истинной миссии человека, от божественного волеизъявления! Часто, очень часто гении в глубочайшей тишине и одиночестве творят Вечность, а в то же время в миру разыгрывается вакханалия лицедеев, под маской благопристойности скрывающих свои развратные личины. И всё это оттого, что гений, осознавая ответственность за слово, за ноту, за штрих, чувствует свою неготовность дать миру прекрасное, боясь нарушить Гармонию, царящую в другом, более тонком мире, доступном его восприятию. Но если он знает, что период становления духа закончен и он достаточно закалён, чтобы выйти в толпу и заявить о себе, он, презрев страх, начинает творить в миру, в толпе, среди людей. Его путь одиночества закончен, и он уже не творит слово, а сам становится словом, звуком, цветом.
Те, кто смог переступить эту черту, самую трудную для духа, — получают возможность пользоваться всеми благами мира, ибо мир уже больше не властен над ними. Они получают доступ к богатству, к власти, к женщинам, но, увы, из всего этого огромного списка даров они выбирают только те, что необходимы для выполнения их миссии. И не всегда это доставляет им удовольствие, но они движимы задачей и, исполняя высшее веление, думают не о себе, а о цели
и о красоте узора, который видим их духовному взору и который они призваны завершить. Потому и Пифагор на склоне лет обзавёлся семьёй, потому Соломон жил в роскоши и владел огромным гаремом, потому Рамзес II имел сотни дочерей и сыновей. Кому-то нужно подарить миру стихи, кому-то — музыку, а кому-то — божественное потомство. Пути Господни неисповедимы, и миссия человека известна лишь Творцу и тому, кто призван исполнить её.
Наши рыцари шли в полном одиночестве, ибо в этом воплощении их путь был таков, но это совершенно не значило, что если им доведётся прийти на Землю снова, у них не будет семьи и детей, они не будут иметь власть и деньги. Всё может иметь человек, но имея, продолжать свою работу в Вечности, слагая достигнутое на алтарь Света.
— Да будет Свет! — Ив огненном потоке исчезли стены Храма, открыв путь в Беспредельность.
— Да приидет Любовь! — И Беспредельность наполнилась чарующими звуками Божественных голосов.
— Да снизойдёт Благодать! — И звуки стали песней, которая понеслась по руслам Времени в мир.
Карета громыхала по безлюдным улицам, нарушая тишину ночи, и неожиданно остановилась у небольшого мрачноватого дома с массивной чёрной дверью. Из кареты вышел господин в плаще и шляпе, не постучав, толкнул дверь, и она отворилась под его сильной рукой. В доме его ждали. Слабо потрескивал камин и мерцали заплывшие свечи.
— Извините, маркиза, я опоздал, — сказал незнакомец, склонившись перед красивой дамой среднего возраста.
— Ничего, — ответила она. — Я знаю, что путь был неблизкий и, наверное, было сложно проехать через городские ворота.
— Меня задержали дела другого рода, а городские ворота теперь почти не охраняются. Сразу видно, что вы давно не выезжали из Парижа.
— Да, я ещё помню те времена, когда поднимались мосты и войти в город можно было только в определённые часы. Ну да — это воспоминание моего детства, а ведь с тех пор минуло тридцать лет, — сказала дама.
— Мадам, позвольте мне взглянуть на него, я бы не хотел терять времени, оно может стоить нам слишком дорого.
Маркиза негромко хлопнула в ладоши, и сразу же в дверях появилась встревоженная молодая девушка.
— Проводи графа, Луиза, — коротко приказала она.
Девушка шла впереди, освещая лестницу. Чувствовалось, что она очень обеспокоена. Луиза тихонько вошла в приоткрытую дверь комнаты, расположенной в дальнем крыле дома. На кровати в беспамятстве лежал молодой человек лет двадцати восьми. Грудь была перевязана, и сквозь ткань проступала кровь.
— Кто перевязывал его? — спросил граф.
— Я, больше никто не мог подойти к сеньору, — ответила девушка.
— Судя по всему, он лежит так часов двадцать. Что ты успела сделать за это время, Луиза?
Сначала она испуганно молчала, а потом начала быстро перечислять все применённые способы лечения. Остановившись, она вопросительно посмотрела на мэтра.
— Детка, всё было правильно, большего ты бы сделать не смогла, — ласково ответил граф.
Пока Луиза говорила, он снимал повязки, но молодой человек не шелохнулся и не издал ни единого звука. Он был без сознания, и дела его явно ухудшались. Осмотрев все раны, граф, похоже, даже удивился тому, что тот ещё жив. Приказав Луизе принести ему всё необходимое, граф на несколько минут погрузился в молчание. «Да, — размышлял он. — Жак может умереть, но это никак не входило в наши планы. Чтобы кто-то исполнил его миссию, нужно притянуть сюда огромные силы, а их пока нет. Пожалуй, ему рано уходить. Кто же его так искалечил?»
Граф за секунду вошёл в очень высокие сферы и позвал Жака. Рыцарь стоял перед ним без оружия, в рваном плаще.
— Что случилось, Один? — спросил Учитель.
— Я проник в слишком низкие слои, и за мной попытались захлопнуть выход. Я оказался в ловушке, думал ,что иду с отрядом, а когда почувствовал, как сжимает меня пространство, понял, что остался один. Я увлёкся, а отряд не смог спуститься со мной — это слишком тяжело.
— Ну и? — подбодрил Учитель.
— Я впервые попробовал применить луч — ведь вокруг не было никого, кому я мог навредить. Одна тьма. Потом я воззвал к Свету, и меня будто выбросило из колодца вверх.
— Всё было правильно. Ты допустил только одну ошибку: слишком увлёкся. А если увлёкся, значит, забыл о сражающихся рядом.
Эти слова сильно опечалили рыцаря, поскольку он понял их глубокую правду.
— Ничего, — спокойно произнёс Учитель, — впредь тебе наука. А что же произошло в жизни?
— Я успел довезти бумаги. Но я не мог оставаться в замке и должен был спешить назад. В кромешной мгле на меня напали двое людей. Они сильно ранили меня, видно, я слишком устал после двух дней непрерывной скачки.
— Да, а когда ты упал, они добивали тебя, желая довести задуманное до конца, — тихо продолжил Учитель. — Ты хочешь уйти?
— Я не могу. Я должен завершить начатое дело. Кому оно ещё по силам? Не вижу никого. Если я уйду сейчас, то понадобятся снова годы для следующего рождения, для становления духа! Учитель, у нас нет этих тридцати лет. Время уже начало убыстряться, и я вижу его нарастающее движение. Нет, я остаюсь.
— Ну что же, я подчиняюсь твоему решению.
В дверь тихо вошла Луиза с тёплой водой, травами и повязками. Граф достал из широкого плаща
небольшую коробочку. Промыв раны, он присыпал края их порошком и туго перевязал Жака. Из второй коробочки он достал пилюлю и, приподняв раненого, вложил её ему в рот. Через несколько минут Жак открыл глаза.
— Вы здесь, граф, — тихо произнёс он.
— Разве мог я оставить тебя, мой мальчик? Не говори ничего — ты уже сказал мне о своём решении. Луиза остаётся ухаживать за тобой. Через три дня ты будешь полностью здоров. Я исчезаю из твоей жизни. Помни, Конрад не оставит тебя в покое, поэтому усматривай во всём его руку, пытающуюся добраться до тебя через третьих лиц. Забудь о честном бое — это не для него. Его способ сражения — удар из-за угла. Прощай, Жак, я надеюсь, ты сохранишь жизнь ради дела.
Граф быстро поднялся и вышел. Луиза даже не успела ничего сказать, а через несколько минут услышала тихое и ровное дыхание раненого.
Маркиза всё ещё сидела внизу. Прошёл всего лишь час, но он показался ей вечностью.
— Зачем вы так тревожитесь, маркиза? — спросил граф.
— Это человеческое. Я знаю, что если вы здесь, то всё будет в порядке, но невольно ловлю себя на беспокойстве. Я прекрасно понимаю, что значит уход, но с земной точки зрения мне не очень хочется оставаться в полном одиночестве. Одно сознание того, что Жак живёт на Земле, успокаивает меня. Я могу не видеть его годами, но я знаю, что он есть. Но быть здесь совершенно одной — это слишком большое испытание для меня.
— Я пробуду с вами ближайшие семь лет, но вы уже не увидите меня. Скоро в вашей жизни появятся другие рыцари, и это скрасит ваше одиночество. Что делать, маркиза, сроки близятся. Эту коробочку я оставляю вам. Жаку будете давать по одной пилюле утром и вечером. Луиза очень предана ему и вам. На неё можно положиться. Скоро в ваш дом войдёт один очень интересный господин. Он богат, умён, образован. Несколько жизней подряд он оказывает нам услуги, чем проложил дорогу в Вечность. Луиза вам давно не служанка. Относитесь к ней в его присутствии как к приёмной дочери. Он сделает ей предложение и увезёт в своё дальнее поместье. Но это и прекрасно, потому что замок его стоит недалеко от аббатства бенедиктинцев, с которыми нам предстоит тесное сотрудничество. В следующей жизни дети Луизы станут вашими родителями, поэтому постарайтесь сейчас сложить наилучшие условия для дальнейших следствий.
Маркиза слушала графа с неподдельным интересом, а когда он закончил свою несвойственную ему длинную речь, она лишь смогла с грустью ответить:
— Как бы я хотела уже больше не приходить сюда, или, в крайнем случае, не так часто.
— Пока, маркиза, это невозможно. Ваша карма не исчерпана, и даже когда вы полностью заплатите свой кармический долг, вы придёте на Землю завершить начатый вами узор. Я знаю ваш характер, вы не бросите когда-то задуманное дело на полпути и доведёте его до победного конца.
— А вы не можете подсказать мне, в чём оно заключается? — спросила маркиза.
— Увы, вы должны всё вспомнить сами, — ответил граф. — Прощайте. Помните, что вы не одиноки на Земле. Это выбранный вами путь заставляет вас тосковать. Рыцари же всегда рядом с вами.
Поклонившись, граф вышел.
Жак быстро поправлялся. Через три дня, как и предсказывал граф, он уже был на ногах. Луиза не отходила от него ни на шаг, предупреждая малейшее желание.
Как-то утром, уже спустившись в каминный зал, Жак спросил:
— Маркиза, каким образом я оказался здесь? При таких ранениях я бы не смог добраться сам.
— Увы, я не знаю. Вас привезла ваша лошадь, но я почти уверена, что был тот, кто вам помог. Луиза увидела лошадь на рассвете, когда вышла из замка по каким-то делам. Вы лежали поперёк седла, истекая кровью. Она разбудила нас всех, и мы немедля доставили вас в Париж, каждую минуту опасаясь за вашу жизнь. Но вы ведь знаете, что граф может прийти только сюда, а он — единственный, кто мог вам помочь. Жак, на вас не было живого места, раны были настолько ужасны, что я вообще подумала не о человеческой руке, нанесшей их.
— Спасибо, дорогая сестра, за всё, что вы сделали для меня, — ответил Жак.
Они были родственниками и выросли в одном доме. На пять лет детей разлучили, когда Шарлотта уехала в поместье своего отца в Австрию. Отсюда и было её необычное для уха француза имя. Вместе с Жаком они осваивали науки, учились фехтовать и объезжать лошадей, поскольку в отсутствие родителей к ним был приставлен старый друг семьи — вояка и монах. Он принадлежал к Ордену францисканцев, но обладал прекрасной воинской подготовкой, поскольку принимал участие во многих сражениях, отстаивая многочисленные монастырские угодья. Францисканцы не владели никакими сокровищами, которые могли бы прельстить смертных, но они владели знаниями и хранили книги, которые были их единственным достоянием и самым ценным из того, что принадлежало ордену. Франсуа как раз и прививал детям любовь к книгам, интерес к тайнам и сострадание к людям, а кроме того, воспитывал в них все остальные рыцарские качества. Шарлотта была на шесть лет старше Жака, и они, крайне привязанные друг к другу, почти не разлучались, думая, что так и останутся в замке среди простых людей, ежедневных упражнений в выносливости, отваге, силе и любимых ими лошадей. Но когда Шарлотте исполнилось шестнадцать, мать настояла на её браке с престарелым маркизом, который, скончавшись через десять лет, оставил молодую вдову с огромным состоянием: многочисленными замками и земельными угодьями. На её землях находилось и аббатство францисканцев, к которым Шарлотта относилась с большой снисходительностью, в отличие от многих знатных особ. На эти десять лет Жак исчез из её жизни, но в душе своей она никогда не расставалась с ним. Она чувствовала нерасторжимую связь с братом, и когда они встретились, их радости не было конца. Но одновременно в их жизни произошли удивительные перемены, поскольку очень скоро в замке появились новые люди, рассказывающие о необычных явлениях. Их совершенно не волновали земные вещи, но они были в курсе всех происходящих событий. Каким-то образом Шарлотта и Жак стали понимать, что внешние события во многом зависят от идей, которые пытались провести в жизнь их новые знакомые. Эти люди принадлежали к самым знатным родам королевства, но одновременно они вели и вторую, мало кому известную жизнь, думая не об умножении своих угодий, не о дополнительных податях, а о благополучии простых людей, о науке, об образовании, об экономике и большой политике. Они были связаны со многими орденами в разных концах земли, и одному Богу известными способами умудрялись хранить мир со всеми, не вдаваясь в идеологию и уставы, но проводя мысль о мире и единстве.
Шарлотта и Жак быстро усваивали подбрасываемые им идеи, хотя никто не занимался их систематическим обучением. Наиболее серьёзным и близким их учителем оставался Франсуа, который разъяснял все возникающие вопросы, но когда в замке однажды появился граф, то он немедленно привлёк к себе
внимание молодых людей. Ничем особенно не выделяясь, граф обладал удивительными познаниями во всех областях науки, был принимаем при дворе и слыл непревзойдённым лекарем. Он несколькими штрихами нарисовал молодым людям картину мироздания, и она гармонично легла на их представления о мире, не вызвав ни удивления, ни протеста. Они прекрасно осознавали, что ведут жизнь в нескольких мирах одновременно, и их нахождение на Земле является долгом и необходимостью, продиктованными Высшей Волей. Жизнь для них обретала смысл только тогда, когда они выполняли, на первый взгляд, несложные поручения. Но всё более проникая в глубочайший смысл творимого ими, они всё тяжелее переносили светскую жизнь. Однажды появившийся после долгого отсутствия граф попросил маркизу перебраться в Париж, в небольшой дом на тихой улице, в который ему удобно будет приходить.
— Этот дом некогда принадлежал Великому Магистру, являясь его тайным убежищем. Здесь происходили собрания посвященных и решались государственные вопросы. Здесь хранились священные реликвии, вывезенные из Святой земли, поскольку они уже больше не могли находиться в руках сарацинов, — объяснял ей граф. — Хотя священных предметов сейчас здесь нет, но остались их токи — невидимое присутствие. Вы будете хранителем места. Поверьте, редко где в Париже вы найдёте место такой чистоты.
И маркиза, на удивление многих знатных дам, жила в этом небольшом доме, возможно и не очень удобном, но обладавшим кристальной атмосферой. Те, кто заходил сюда однажды, потом стремились попасть ещё и ещё, и маркизе приходилось часто сказываться больной, чтобы иметь поменьше посетителей. Это создало ей славу крайне болезненной и не очень приветливой особы. Жак был нечастым гостем в доме. Он много разъезжал, и иной раз маркиза не видела его несколько месяцев подряд. Но Шарлотте не приходилось скучать, поскольку дорогие сердцу люди гостили у неё иногда неделями, принося ей удивительные вести со всех концов земли. Первым и главным вопросом были сведения о Жаке: не встречали ли они где-либо его? Она хотя бы приблизительно знала, где он находится в настоящий момент. Только Жаку эти таинственные люди доверяли секретные бумаги, которые он, невзирая ни на что, доставлял в нужное место, даже если ему необходимо было оставаться в седле не один день без отдыха. Постепенно, совершенно не зная, что он передаёт, он проникал в сам дух творимого им и понял, что его рукой рисуется некий узор, который не мог завершить никто другой. Его преданность делу была оценена, но еще больше его старшие друзья оценили его молчаливость и отсутствие праздного любопытства. Ни единого раза Жак не задал вопроса о том, что именно он делает. Поэтому однажды граф, встретив Жака в одном из замков, объяснил:
— Дитя, ты работаешь для Вечности. На Земле это связано с тем, что нужно перевозить бумаги из одного места в другое, но это не более чем работа токов. Ты являешься носителем высоких вибраций, и твоё присутствие во многих местах сейчас необходимо. На этой священной земле тебя много раз убивали и преследовали, и однажды проклятия, слетевшие с твоих уст, породили цепь событий, связанных с французской короной. Те силы, которые ты вызвал для свершения Божьего суда над твоими палачами, уже нельзя остановить — их можно смягчить. Речь идёт о сохранении монархии, но удастся ли теперь это — зависит уже от воли людей. Наша задача сделать всё, чтобы русло истории направить по самому лучшему пути, но лучший путь, видимый сверху, не всегда совпадает с мнением людей. Они представляют свою жизнь иначе, думая, что знают всё на свете. Если бы они могли видеть, что случится с королевством, с Европой, с миром, если они не послушают наших предупреждений! Но, судя по всему, они собираются слушать только себя. У нашего ордена очень мало доверенных людей. Есть задачи, которые под силу только тебе, но у тебя не так уж и много возможностей в этом воплощении. Я бы даже сказал, что ты здесь в большей степени ради Шарлотты и Луизы. От вашего общего духовного роста зависит будущее Европы. В следующий раз ты родишься в Пруссии, в Голштинском роде, Луиза — в России, да и Шарлотта тоже. Как переплетутся ваши судьбы, я пока не знаю, но вы по-прежнему будете тесно связаны друг с другом.
Жак покинул дом маркизы через неделю, когда неожиданно явившийся монах передал ему пакет документов, которые следовало доставить в одно аббатство на границе с Испанией. Жак немедленно отправился в путь, оставив маркизу в привычном одиночестве.
«Вот и ещё одна ниточка к югу, — думал Жак. — Как интересно складывается узор, и даже то, чего не могу сделать я, продолжается дальше теми, кто близок мне, как будто моя рука вытягивается, доставая до таких уголков, куда я пока проехать не в силах».
Жак перенёсся в мир своего сердца. Это было для него совершенно не трудно, поскольку Франсуа приучил с детства и Жака, и Шарлотту следовать только внутреннему голосу, спрашивая его разрешения на то или иное предприятие.
За круглым столом рыцари обсуждали великие перемены, грозящие миру.
— Если мир примет этот путь развития, то Франция перестанет быть монархией. За ней падут все династии Европы, и линия преемственной связи будет утеряна. Мы потеряем возможность воплощаться в тех родах, что несут в себе токи крови Христовой. Человеку не понять, скольких трудов стоит Братству сохранение токов духовной связи. В мире всё меряется по простому кровному родству. Нам следует учесть и это, просмотрев все боковые линии духовных потоков.
— Ты прав, Фаль, но какое дело людям до того, что падут головы королей? Они не могут видеть даже события следующего года, не говоря уж о будущем через сто и двести лет. Но мы не смеем вмешиваться — мы можем только предупреждать, и если люди выбирают кровь и войны, они получат то, чего хотят. Мы создадим цепь, чтобы как можно дольше удерживать людей от пагубных решений. Основные действия сейчас разворачиваются во Франции, и то, что произойдёт здесь в ближайшие сто лет, отразится на судьбе России.
— Один, — раздался голос Учителя, — ты завершишь свою миссию во Франции и будешь направлен в северное государство, чтобы удержать тот бурный поток, который ты же и породил триста лет назад. Но ничто не свершается без воли Отчей, и потому ты не можешь быть осуждаем, но должен находиться там, где будут разворачиваться основные исторические события.
Жак подумал, что с тех пор прошло уже достаточно много лет, но до предсказанных событий ещё далеко. И тем не менее Братство усиленно ткёт сеть, которая позволит людям защитить себя от себя же. Очаги Света, предупреждающие людей, вспыхивали в самых неожиданных местах — появлялись предсказатели, поэты и памфлетисты, в соборах громко вещалось о надвигающейся угрозе, но люди сами должны были выбирать своё будущее и направить волю человеческую к Свету, который мог проявиться как угодно.
Размышления Жака были прерваны пронзительным криком. Среди деревьев мелькнула женская фигура, и Жак не раздумывая повернул лошадь в ту сторону.
«Ловушка, Жак, ловушка», — явственно прозвучал голос графа, но и это не остановило его, потому что ни один рыцарь не позволит себе задуматься об опасности, грозящей ему, если он видит опасность для другого.
Жака поджидал отряд хорошо вооружённых всадников, а девушка исчезла, как будто её и не было.
«Я не могу сражаться, я ещё слишком слаб. Мне остаётся надеяться только на Учителя и на ноги своего скакуна». Слова вспыхнули как искра в голове Жака и в ту же секунду испарились, потому что конь рванул без дополнительных приказов прямо на всадников. Этого не ожидал и сам Жак, но он вдруг почувствовал, что лошадь подчиняется Высшей воле, поэтому, решив не вмешиваться, он послал в пространство зов. Перед самым отрядом конь резко свернул вправо и, обогнув всадников, оказался у них за спиной. Перескочив через ров, он помчался через небольшую поляну в сторону пролеска. Жак не оборачивался, но чувствовал, что за его спиной происходит сражение невидимых сил. Он ощущал, как мощный вихрь понёсся в его сторону и был пресечён короткой огненной вспышкой. А всадники ничего не понимали. Сначала они едва развернулись, а когда им удался этот маневр, то они увидели Жака въезжавшим в пролесок, и до него было слишком далеко, чтобы они успели его догнать.
Жак понял, что их попытка провалилась, и решил не скакать вперёд, как могли предположить его преследователи, а остановиться и спрятаться, дав отдохнуть лошади.
— Один, Конрад не оставит тебя. Ты набираешь силу и мешаешь ему выполнять его чёрные замыслы. В любом случае подумай о завершении узора, но ты не должен уходить из этой жизни, дав возможность торжествовать Конраду. Берегись его ударов. Достоинство рыцаря не в бездумном следовании законам, а в разумном служении Свету. Храни тебя Христос!
«Боже мой, — подумал Жак, — я настоял на том, чтобы вернуться и закончить свой труд, зачем же я поддаюсь играм этой мерзкой дряни? Он знает, что может сыграть на моих рыцарских понятиях чести, и пользуется этим. Нет, я на Земле, чтобы выполнять свой долг, и мне нужно учесть то, что он играет без правил».
Жак, используя приёмы, которым его научил Франсуа, построил вокруг себя защитную стену огня, использовав при этом ещё и тайные знаки, почерпнутые им из старинных книг, и уснул рядом с пасущейся лошадью, зная, что он невидим для постороннего взгляда. Сквозь сон он даже слышал голоса всадников, разыскивающих его следы в лесу, но продолжал спокойно спать, поскольку уже не раз пользовался силой тайных знаний.
Через четыре часа он проснулся бодрый и спокойный и последовал дальше, в сторону аббатства, указанного ему как место, где проводятся опыты чрезвычайной важности по развитию науки.
Через несколько дней Жак был у стен аббатства, и, судя по всему, его там ждали.
— Ещё позавчера я уловил ваше движение, — говорил ему монах очень приятной наружности, к которому Жак почувствовал мгновенную симпатию. — Пойдёмте, я проведу вас в вашу комнату. Вы отдохните. Вечером встретимся в трапезной, а рано утром я покажу вам свою лабораторию.
В отличие от других монастырей, где Жаку доводилось бывать, это место сохраняло удивительную чистоту. Вечером, внимательно вглядываясь в окружавшие его лица, он понял, что впервые в жизни находится среди друзей.
— Неужели такое возможно? — обратился он к Туриньи. — Здесь нет ни одного человека, я бы сказал, среднего уровня. Один сплошной свет — благородство и достоинство, воспитание и ум. Обычно в
любые монастыри допущены люди тёмные как своего рода противовес. Никогда Братство не препятствовало тёмным силам находиться среди рыцарей в миру, давая тем возможность развиваться и быть среди носителей высоких токов. Похоже, что ваше аббатство на особом положении.
— Да, в какой-то степени это так, — ответил Туриньи. — Мы здесь заняты наукой, наукой будущего.
То, чего мы достигнем здесь, будет внедрено в жизнь через сто пятьдесят—двести лет. Но важно уже сей
час посеять зёрна именно на материальном плане. Наши опыты с химическими элементами позволят
отдать уже готовую структуру тому, кто будет заинтересован именно в создании упорядоченной системы
элементов. Для физиков мы разрабатываем доступные средства для обнаружения таких частиц, которые они не смогут найти на Земле. Подробности вы увидите завтра. Вы понимаете, что в такую работу
мы не можем допустить посторонних. Но их время придёт, когда подойдут сроки открытий. Уж они-то
попытаются захватить всё в свои руки.
Рано утром, после службы, Жак отправился в сопровождении Туриньи в алхимическую лабораторию. Такого совершенного оборудования и ещё неизвестных приспособлений он не видел никогда.
— Вы же имеете представление об алхимии? — спросил Туриньи.
— Да, в общей сложности года два я провёл за наблюдениями над различными алхимическими процессами, — ответил Жак. — Но это была не столько практика, сколько теория.
— Правильно, в большинстве своём все эти пробирки, трубочки и реторты — всего лишь прикрытие для тайн, связанных с духовным преображением. Но здесь мы воистину добиваемся получения золота и создаём философский камень. Эти тайны мы откроем людям и через триста лет, потому что в данном случае речь идёт не о науке, а о духовном осте. Если они смогут победить в себе жажду власти богатства, то мы подарим им наши изобретения. 1о боюсь, это будет ещё очень не скоро.
— Нашей работой руководил граф, — продолжал Гуриньи. — Вот и сейчас вы привезли его дальнейшие указания и инструкции. Похоже, что вы попали какой-то переплёт по пути? — Туриньи вопросительно посмотрел на Жака.
- Да, было такое. Слава Богу, что мне удалось уйти от преследователей, — ответил Жак. — Теперь я понимаю, почему мне нельзя было рисковать.
— Осторожность и еще раз осторожность. В ваших руках находились ценнейшие сведения, которые, окажись они у врага, будут использованы для разрушения мира. Жак, поберегите себя, вам осталось исполнить лишь несколько поручений, а потом, почти не отдохнув, рождаться снова. Мне жаль
вас, но такую нагрузку выносят лишь очень высокие духи.
Была одержана убедительная победа, и отряд с песней возвращался домой. Один и Соль шли рядом.
— Я не могу рассказать тебе о мощи твоего духа, Один, — говорил Соль. — Он велик и во многом превосходит всех нас. Но ты очень часто идёшь в воплощения и начинаешь все сначала. За тобой стоят такие глубины! Но каждый раз ты предстаёшь мальчиком среди нас, и мы вынуждены наставлять тебя снова и снова.
— А как же в миру, Соль? — спросил Один.
— Мы всегда рядом с тобой. Вокруг тебя образуется круг, и мы стоим плечом к плечу.
— Это значит, что вы тоже воплощаетесь?
— Нет, не всегда. Во-первых, мы меняемся, а во-вторых, нам не нужно проходить весь процесс от рождения до становления духа. Многие из нас приходят на Землю в Луче, а это значит, что мы подбираем наиболее подходящее тело и вступаем с ним в творческое взаимодействие. Это не всегда удобно и даже бывает крайне неудобно, но что поделаешь, при ускоряющемся времени у нас нет другого выхода. А тебя мы оставить не можем. Твой слишком яростный дух начнёт немедленно перестраивать мир, что в настоящий момент невозможно.
— Значит ли это, что тот огромный поток событий, в который я попадаю в миру, связан с моим духовным потенциалом ? — спросил Один.
— Он связан и с твоим духовным потенциалом, и с твоей земной кармой. Ведь события — это и люди, которые в них участвуют. А любая встреча — это уже кармические связи, — ответил Соль.
— Пожалуй, в каком-то воплощении мне стоит подумать о затворничестве.
— Ты уже решился на это в прошлом воплощении, ну и в результате твоё затворничество привело к церковной реформе и к государственному переустройству.
— Да? Может быть, мне стоит вернуться и продолжить наведение порядка несколько с другой стороны ? — спросил Один.
— Это будут решать Учителя. Но я в любом случае постараюсь быть рядом с тобой. Тебя нужно иногда обуздывать.
Туриньи смотрел на Жака с большим сочувствием. Они испытывали друг к другу симпатию, как будто были знакомы целую вечность.
«Наверное, мы действительно знакомы целую вечность», — подумал Жак.
— Я смотрю на вас и думаю, — заговорил Туриньи, — что есть кто-то на Земле, кто удерживает вас
от безрассудства. Может быть, вы влюблены?
— Увы, нет. Но действительно, получая смертельное ранение, я стремлюсь выжить, потому что знаю,
что ещё не до конца выполнил свой долг, а во-вторых, я всегда вижу глаза своей сестры, взгляд которой погаснет, если она узнает о моей гибели.
«Да, рыцари опять идут вместе», — подумал Туриньи.
— Вы привезли нам необходимые формулы, — сказал он вслух. — Может быть, мы сразу попробуем
применить их на деле?
Между ними сновали монахи, но не было никакого шума. Каждый знал своё место и выполнял порученное задание, не спрашивая дополнительных указаний. Несколько человек склонились над бумагами, которые доставил Жак, и поливали их какой-то жидкостью. Испещрённый формулами свиток приобрёл другой вид, и на нём проступили другие знаки, не похожие на первые.
— Теперь их ещё нужно расшифровать, — сказал Туриньи.
— Тогда зачем бояться, что бумаги попадут в чужие руки? Ведь их и так никто не сможет прочитать? — спросил Жак.
— Не совсем так. Знаниями владеют многие. Сами по себе они доступны любым силам, но вот для того, чтобы они стали мудростью, нужна любовь, нужно чистое сердце. Только знаниями можно разрушать, а мудростью можно созидать. Конечно, граф максимально защищает свои послания, но и мы должны помнить об ответственности за дело, которому служим.
Пока Туриньи говорил, в зале кипела работа, потому что монахи, читая, одновременно давали указания, а другие готовили приспособления для опыта, с большим интересом наблюдал за происходящим. Эксперимент длился несколько часов, но, казалось, конца ему не будет.
— Сегодня ждать результата бессмысленно. Основной элемент будет получен завтра, а вот потом начнётся главное — вступят в дело живые руки, — объяснял Туриньи. — Беда всех алхимиков в том, что они не знают о влиянии их собственных качеств на алхимические процессы. С чистым материалом может работать только чистый и мощный дух. Нужно открытое сердце, обладающее тончайшими духовными вибрациями.
— То есть на определённой стадии вещество и человек вступают в творческое взаимодействие и должны составить единство. Я правильно понял? — спросил Жак.
— Конечно, только так и можно получить результат. А вся эта перегонка и возгонка — всего лишь часть знаний, и причём наиболее мёртвая и техническая часть. Вы здесь не зря, сеньор. Завтра вы будете участвовать в эксперименте, поскольку ваши духовные качества очень высоки, а чистота помыслов не вызывает сомнений.
День близился к концу, и Жак пошёл побродить по угодьям аббатства. Неведомая тоска сжимала его сердце. Хоть он и был в окружении друзей, ему чего-то недоставало.
«Что это? — подумал Жак. — Отчего мне так одиноко? Я окружён друзьями, но почему меня тянет как будто в иные сферы?»
— Это неизбежно. Твой слишком высокий и мощный дух стремится к цельности. Но союз двух Начал
пока невозможен на Земле, ибо сферы сотрясутся и разверзнутся от слияния духовных половинок. Кто-то из вас должен быть выше и не воплощён. Сейчас твоя половинка зовёт тебя, и сердце сжимается от тоски. Не печалься, но и не совершай обычной ошибки — тоска заставляет искать в каждом встречном черты, знакомые сердцу, наделяет человека качествами, ему совершенно не свойственными, потому что нечто неуловимое промелькнуло в лице или в движении, в манере разговора или в складках одежды. Не поддавайся иллюзии, Один. Будь мудрым и помни, что ты живёшь в мире отражений.
Как странно всё устроено в жизни! Жак прекрасно сознавал умом да и всеми своими развитыми чувствами, что на этом свете нет ему пары, но, однако, он всё время ждал её и действительно всматривался в лица незнакомок, надеясь уловить нечто близкое и родное. Вечная тоска по любви, по духовному родству, по недостающей половинке! Отсюда и бессмысленные метания, и поиск, и ошибки, которые всего лишь ввергают в пучину кармы. Зная это, Жак стремился к насильственному одиночеству, потому что уже мог видеть некоторые кармические узоры и не желал приобрести в этой жизни дополнительных пут. В большинстве своём рыцари обречены на сдержанное общение и постоянное памятование о бесконечных кармических переплетениях, вздумай они податься соблазну. И не в том беда, что дух вступает в жизнь, для него не предназначенную, а в том, что путь его удлиняется, отрывая от более насущных задач мироздания. Много воплощений уйдёт на распутывание никому не нужных узлов, и лишь очень мощный дух может разрубить их одним взмахом меча.
— Не печальтесь, — послышался чей-то голос.
Жака догонял престарелый монах, которого он уже встречал утром в лаборатории. Всмотревшись в его лицо, Жак узнал человека, который несколько лет назад передавал ему поручение.
— Вы читаете мои мысли? — спросил Жак.
— Увы, это так. Мне это причиняет большие не
удобства, потому что я постоянно попадаю впросак, отвечая на то, о чём меня никто не спрашивал. Мне стоило больших трудов научиться правильно ориентироваться в жизни и не выдавать своих способностей. Теперь я почти всё время молчу, потому и зовут меня Молчуном.
— Но, с другой стороны, вам это должно и помогать, — сказал Жак.
— Конечно. Потому граф и посылает меня с поручениями, что я заведомо вижу опасность, встающую в виде мыслей над тем или иным человеком, и не попадаю в неприятности. Я не шёл за вами, я просто вышел побродить, как вдруг увидел шлейф от мыслей такой силы, что не мог не пойти по его следам. И вот я вижу вас окружённого сферой, вибрирующей с колоссальной мощью. Это ваша недостающая часть сильно приблизилась ко всем оболочкам, находящимся на Земле, и воздействует на вас своим присутствием. Если хотите, назовите это зовом пространства или Светом вашей звезды, но, в любом случае, она рядом и поэтому привела в движение все ваши энергетические центры. Вы лучше не тоскуйте по половинке, а радуйтесь её близости, ну и, конечно, не смотрите сейчас на женщин, так как они — иллюзия. Вы ведь знаете, как выглядит ваша любовь, у вас есть её образ, поэтому если у какой-либо незнакомки окажется подобный цвет глаз или схожая линия руки, вас притянет к ней мгновенно. Хорошо, что здесь одни мужчины. Это вас оберегает. Через несколько дней эта тоска пройдёт. Но что с вами будет в следующем воплощении, я не знаю.
— А что может быть? Я постараюсь память об этой опасности, грозящей делу, унести с собой, — отвечал Жак.
— О! Не в этом дело! — Молчун, будто бы зная все хитросплетения кармической тоски, поднял кверху палец. — Я даже могу поверить в то, что вы сможете сохранить память, во всяком случае, в вас будет звучать предостерегающий сигнал. Но энергию этой тоски вы никуда деть не сможете. На Земле, да и не только здесь действует закон сохранения энергии. Она неуничтожима и может быть лишь преобразована в сложнейшем алхимическом процессе. Зов прозвучал, вы — духовно зрелая единица, но вам ещё воплощаться и воплощаться. И знаете для чего? Не только для завершения начатого вами дела, но и, в том числе, для трансмутации этой энергии. Видимо, поэтому граф и приобщает вас к алхимии, что только это знание поможет вам понять правильное взаимодействие энергий и обуздать их.
— Спасибо, Молчун, вы мне многое подсказали. Во всяком случае, я получше изучу все тонкие процессы в вашей лаборатории, — ответил Жак.
— Да, не теряйте времени. Его у вас немного.
«Уже несколько раз я слышал вскользь высказываемые предупреждения. Может быть, я зря согласился остаться здесь после своего ранения?» — подумал Жак.
— Ничего не бывает зря, но Учитель учёл и ваше решение, а вы захотели повременить, — сказал
Молчун.
— Боже мой, как вы живёте с таким даром?! — вскричал Жак. — Только посвященный знает, какой
это тяжёлый труд и груз — видеть, слышать, знать. Многие люди мечтают о ясновидении и яснослышании прочих ясностях, но если бы они могли предвидеть или хотя бы частично знать, какова ответственность за это! Я вам сочувствую и преклоняюсь перед вашими талантами.
— Это сейчас уже не доставляет мне сильных хлопот. Я старый человек и научился владеть собой, но
в молодости, ещё до того, как я оказался в аббатстве, попадал в такие истории — не дай Бог никому, —
говорил монах. — Однажды, когда я был юнцом лет шестнадцати-семнадцати, я брёл по нашим обширным землям в поисках не знаю чего, когда недалеко от меня промчалась карета. Но, проехав чуть вперёд, она остановилась, и мне прокричали приглашение сесть внутрь. Я поспешил воспользоваться нежданно улыбнувшейся удаче. В карете ехали две дамы. Они были веселы и беззаботны. Чем-то я им понравился, и они, без устали болтая всю дорогу, не стесняясь меня, делились своими секретами. Пока они говорили, все рассказываемые сюжеты ясно проносились перед моим мысленным взором, а когда речь зашла о брошке, которая пропала у одной престарелой особы, я вдруг заметил, что ценность её гораздо больше, чем кто-либо мог предположить.
— Откуда вам это известно? — спросила дама.
Вместо того чтобы отшутиться, я вдруг начал подробно описывать брошь и даже дошёл до количества бриллиантов, окружающих сапфир. Ну кто ещё мог знать такие подробности, как не тот, кто держал её в руках?
Они привезли меня в замок и учинили допрос с пристрастием. Нет чтобы остановиться, но я продолжал говорить, приводя всё больше подробностей. Я договорился до того, что неожиданно назвал имя любовника графини, а вот это уже было совсем страшной тайной. Меня продержали там неделю, пока я не доказал каким-то образом, что обладаю даром ясновидения. Хотя они и поверили в то, что я не шпион и не держу злых умыслов, но мои способности вызвали ещё большее любопытство. Ещё неделю я развлекал дам тем, что они, рисуя образ знакомого им человека, просили меня рассказать подробности о нём, что я и делал, радуясь тому, что уже не считаюсь вором и негодяем. Однажды они, смеясь, представили графа, вхожего в королевскую семью, и тут я впервые натолкнулся на невидимую стену. Я мог описать его внешность, но больше — ничего. Дамы только посмеялись надо мной, сказав, что граф — таинственная личность и никто не знает о нём подробностей. Тут у меня хватило ума промолчать, не влезая в дальнейшие разговоры. Но моим дамам мало было двухнедельных разговоров со мной, и они решили везти меня в Париж, демонстрируя как некую диковинку. Слава обо мне разлете
В доме маркизы царила непривычная суета. Взад и вперёд сновали слуги, то и дело подъезжали и отъезжали кареты со знакомыми господами.
— У меня нет сил, — сказала маркиза, в изнеможении опускаясь в кресло. — Я так отвыкла от посетителей и пустых разговоров. Я отстала от жизни, но, с другой стороны, и это не жизнь. О чём они говорят? Какая бессмысленная трата времени.
— Да, маркиза, то, что вы не появляетесь при дворе, снискало вам славу неприступной особы. Многие думают, что вы скрываете какой-то физический недостаток, — отвечал ей барон фон Аушенбах.
— Пусть думают. Мне это глубоко безразлично. А их отношение к жизни меня даже пугает: выросли, съели положенное количество еды, просуществовали определённое количество лет, немного повздорили из-за денег, имущества, положения и отправились назад, в мир иной. А приходили зачем? Чтобы отработать служанкой у жизни, бессмысленно растратив драгоценную энергию?
— Маркиза, вы слишком суровы. Я вас понимаю, но хорошо, что больше вас никто не слышит. Ваши разговоры не то что непонятны, а в настоящее время напоминают бред. Прежде чем вы решитесь появиться при дворе, вам следует подготовиться и научиться говорить так, как принято сегодня.
Барон фон Аушенбах жил в Австрии. Он был одного возраста с маркизой, и как-то так получилось,
что когда был представлен ей, сразу оказался в числе немногочисленных приглашённых в её уютный дом. Он воспользовался этим, поскольку был заинтригован поведением маркизы, вернее, её образом жизни. Шарлотта, естественно, не сразу доверила ему свои взгляды на жизнь, усиленно выискивая темы для бесед, но однажды барон сам заговорил о своих внутренних переживаниях и исканиях, и маркиза, увидев много общего, постепенно стала доверять Аушенбаху. К тому же ему приглянулась Луиза, и он, не обладавший присущим родовым дворянам чванством, вскоре сделал ей предложение. Шарлотте вспомнились слова графа, и она, не раздумывая особенно долго, дала согласие на их брак. Уже несколько месяцев барон жил в Париже и был частым гостем в доме маркизы. Они достаточно хорошо узнали друг друга и понимали, почему оба несколько изолированы от остального общества. Как представляла Шарлотта, барон хоть и не обладал тайными знаниями и ему не был знаком тонкий мир, он, однако, был близок к нему, потому что его рыцарские качества позволяли ему находиться рядом с Братьями и служить Вечности, хотя и не всегда отчётливо осознавать это. Луиза тоже была безмерно счастлива и даже не подозревала, что её будущее фактически устраивал граф. Сделаться баронессой, быть замужем не просто за дворянином, а за умным и безупречным рыцарем — о таком она и не мечтала.
Луиза, несмотря на внешнюю простоту, была так же, как и барон, очень близка к Братству. Чтобы стать рыцарем, нужно долго и преданно служить, из жизни в жизнь доказывая Братству своё искреннее стремление стать одним из членов ордена. И совершенно необязательно человеку осознавать свою принадлежность к рыцарям или знать вообще об их существовании. Главное — действие сердца, когда, даже не подозревая, кому служишь, просто выполняешь то, что подсказывает тебе внутренний голос, когда ты следуешь совести и справедливости. Такие ситуации, когда и Луиза, и барон могли доказать чистоту помыслов, возникали в прошлом не раз, но они всегда с честью выходили из них и теперь, уже в этой жизни, добились того, что их судьбу устраивал сам граф, хотя ни барон, ни Луиза об этом не подозревали.
Когда в последующих воплощениях их дух возрастёт настолько, чтобы знать, помнить и устремляться в Вечность сознательно, они станут выполнять поручения, данные им Братством, снова и снова проверяясь на верность и преданность. И нет в этом ничего удивительного, поскольку каждый приобщающийся к ордену рыцарей знает, как велика опасность из-за проявления человеческой гордыни. Труднее всего избавиться от низшего Я, которое самым непредсказуемым образом вылезает снова и снова, принимая невероятные формы и образы. В доме Шарлотты шла подготовка к свадьбе и немедленному отъезду молодых в поместье барона. Шарлотте хотелось, чтобы они обвенчались во францисканском аббатстве, потому всё готовилось к торжеству.
«А потом я останусь совершенно одна, — думала маркиза. — Никого рядом, даже Луиза, преданная душа, меня покидает. Но я не должна сожалеть об этом, а устремляться мыслями в будущее. Интересно, какая бабушка получится из Луизы?»
Маркиза, не выдавая себя, наставляла Луизу, рисуя ей яркую и увлекательную жизнь. Шарлотта делала косвенные намёки о детях, о другой стране, стараясь не сказать больше, чем ей было известно. Но Луиза внутренним чутьём угадывала то, что ей недоговаривала маркиза, потому что с детства жила среди необычных людей и была свидетелем многих необъяснимых вещей. Она видела, как к Шарлотте приходили за письмами люди, чтобы доставить их в отдалённый монастырь, находящийся на расстоянии семи дней пути, но уже через четыре дня у них появлялся посланник от настоятеля с известием о получении пакета. Она видела людей, которых знала ещё в детстве и которые должны были постареть, по крайней мере, лет на пятнадцать, но оставались всё в том же возрасте, как и в дни её юности. Наконец, она была свидетелем всех чудес, происходивших с Жаком, и видела его смертельные ранения, которые исчезли через три дня, будто их и не существовало. Но Луиза воспринимала это не как чудеса, а как неизбежность, как знания, не допуская и мысли о том, что чего-то может не быть на свете. Её дух знал, что случиться может всё что угодно, что нет предела знаниям и не существует чудес, а есть люди, которые умеют всё и властвуют над силами природы. Поэтому Луиза быстро усвоила, что будущее её и маркизы, а также Жака будет переплетено и они не расстанутся. Луизе это очень понравилось, и она, как могла, рассказала барону, который тоже ничуть не удивился, а даже обрадовался.
Фон Аушенбах и Луиза обвенчались через три дня и сразу же отбыли в своё поместье, а Шарлотта осталась одна. Но скучать ей не пришлось, потому что через неделю в доме неожиданно появился Жак.
Жак появился не один. Его сопровождал Молчун, которого Шарлотта узнала по нескольким встречам в прошлом. Но самым большим потрясением для маркизы был крошечный ребёнок, которого они привезли с собой. Титурель являл само очарование. Он всё время улыбался, выставляя напоказ два прорезавшихся зуба, и мгновенно покорил сердце маркизы.
«Как хорошо, — вдруг подумала она, — что Луиза вышла замуж. Через год у Титуреля появится братишка и верный спутник на всю оставшуюся жизнь».
— Вы правильно мыслите, маркиза, — вставил слова в её размышления Молчун. — Титурель и Гаспар вновь будут вместе. Они почти никогда не разлучаются, предпочитая идти в воплощение вместе. Это прочная связка, и в жизни они почти всегда братья, друзья или сестры, неразлучные, как близнецы.
— Вы знаете будущее? — спросила Шарлотта.
— Он знает очень много подробностей из будущего и из прошлого, — вставил Жак. — Молчун мне подсказал вещи, над которыми я должен подумать. Ты знала о сохранении энергии в воплощениях?
— Об этом можно догадываться, но я не знаю механизма её действия. Насколько мне кажется, закон сохранения энергии в том, что у меня будет та же устремлённость и желание служения, — отвечала Шарлотта.
— Не совсем так, — пояснил Молчун. — Вы сильно страдаете от одиночества. Это чувство и перейдёт в следующую жизнь, в которой будет вам сильно мешать. Более того, оно станет препятствием для совершенствования духа, поскольку на вас наложится печать печали, а кому интересно общаться с вечно грустным существом? Друзей и знакомых будет мало, поговорить и посоветоваться не с кем, поэтому чувство страдания от одиночества может переродиться в чувство сомнения. Сомнение породит неуверенность и страх.
— О нет! — вскричала маркиза. — Я уже вижу дальнейшую цепочку, ведущую не вверх, а вниз. Но так можно и пасть, а думать, что восходишь к высотам духа.
— Да, именно такому заблуждению подвержены многие люди. Они теряют ориентир и в лучшем случае топчутся на месте, ну а в худшем — вы уже догадались, что происходит.
— Так как же быть с той энергией, которую я уже накопила? Это ведь отрицательная энергия, не правда ли?
— Да, как и Жак накопил отрицательную энергию тоски по своей половинке. Следует подумать о
том, как эту энергию нейтрализовать, хотя она является джинном, выпущенным из бутылки. Но, во всяком случае, новую не порождайте. Старайтесь быть жизнерадостными и общительными и в любых чувствах находите положительные моменты. Радуйтесь жизни! Что я ещё могу вам посоветовать?
Титурель в это время мирно посапывал в корзинке. — Вот у кого прекрасный характер, — сказал Молчун. — Дед был мудрым и справедливым, никогда не унывал и принимал жизнь такой, какая она есть, радуясь каждому следующему дню. Надеюсь, что эти качества только будут усиливаться.
Шарлотта ничего не поняла из того, что сейчас наговорил Молчун, но Жак ей коротко объяснил, что этот младенец и монах находились в прошлом в кровном родстве и поэтому Молчун особенно заинтересован в судьбе ребёнка, поскольку желает отплатить деду за его заботу о нём.
— Дед не только обеспечил меня. Он дал мне гораздо больше, но я по молодости не понимал его, принимая заботу о своей душе за обычные наставления и критику. Маркиза, позаботьтесь о мальчике. В аббатстве ему пришлось бы стать монахом, а это не его путь. У него дух бойца, и ему суждено сыграть особую роль в будущем Франции. Вместе с Гаспаром они будут неразлучны, а пока Титурель станет вам сыном и заменит брата.
Шарлотта побледнела, потому что почувствовала тайный смысл слов Молчуна, но, вспомнив о том, что больше не должна думать об одиночестве, вслух сказала:
— Я счастлива, что у меня теперь появятся новые обязанности. Через два-три года дети будут воспитываться вместе, строя мост в будущее. Я отказываюсь от своей тоски и постараюсь производить как можно больше энергии радости. А можно ли мне таким образом частично искупить содеянное?
- Да, именно так. У вас есть время, а вот у Жака его почти не осталось.
— Ничего, он тоже будет стараться и наведёт порядок в своей душе.
Тут Титурель проснулся и потянулся к Шарлотте. С ребёнком её что-то связывало, и она почти физически ощущала близость к нему.
— Я с ним как будто одно целое, — сказала маркиза. — Жака я люблю и боготворю, но этого мальчика я вижу впервые в жизни и не могу разобраться в своих ощущениях. Разве можно полюбить так сразу? Да и чувство моё не очень-то похоже на любовь. Это нечто иное.
— Маркиза, Титурель — ваша половинка. Вам повезло, потому что такое редко случается на Земле. Тот из вас, кто духовно созреет раньше, уйдёт, чтобы больше не воплощаться, но тянуть другого в мир горний. Это и есть та помощь, которую вечно оказывают нам наши души или духи, если угодно. В любом случае они стараются изо всех сил, чтобы помочь нам дойти.
Шарлотта держала на руках Титуреля, и они вместе действительно выглядели как нечто единое. Мальчик просто примагнитился к ней, не издавая ни звука. Жак никогда не видел Шарлотту с детьми, да и она сама держала их на руках от силы два-три раза, но эта картина его поразила. Невозможно было даже представить такой гармонии, которую являли эти два существа с разницей в возрасте в тридцать пять лет. А Молчун даже прослезился, глядя на них.
— Мадонна, — тихо проговорил он и покачал головой. — Как же вам повезло.
Шарлотта целиком погрузилась в заботы о маленьком Титуреле, и нужно сказать, что это сильно изменило её жизнь. Ради него и его будущего она начала принимать гостей и сама выезжать в свет, что хотя ей и не нравилось, но давало потом возможность маленькому маркизу войти в привилегированное общество. При ребёнке были обнаружены бумаги, которые удостоверяли его дворянское происхождение и позволили маркизе усыновить его с сохранением за ним всех титулов. Шарлотте не составило труда теперь уже на законном основании появляться с Титурелем в высшем обществе, не вызывая ни насмешек, ни таинственных разговоров за спиной.
— Как людям важны всякого рода бумаги и доказательства, — говорил Жаку Молчун. — Ну если бы я не состряпал все эти документы, такие древние и убедительные, сколько бы пришлось претерпеть маркизе!
— Я так понимаю, что в этом вам помогали знания алхимии, — ответил Жак, — но пусть это останется между нами. Даже Шарлотта ничего не должна знать. А бумаги сослужили прекрасную службу и придали ей необычайную уверенность. Её уверенность подействовала на других — и вот, пожалуйста, Титурель — законный наследник и маркиз.
— А что сделали вы со своими землями и замками?
— Практически всё я отдал Шарлотте и часть — нескольким аббатствам. Я последовал советам графа, думаю, он знает лучше, как мне следовало распорядиться своим имуществом, — ответил Жак.
— Теперь, когда процедура с бумагами закончена, нам нужно подумать об отъезде.
Но Шарлотта и слышать не хотела о том, что ей нужно расстаться с Молчуном и Жаком. Она согласилась на расставание только тогда, когда Молчун дал ей обещание вернуться и заняться воспитанием Титуреля. Сама она написала несколько писем в аббатство с просьбой отпустить Молчуна для столь благородного дела.
— Нас фактически воспитывал Франсуа, и мы получили от него так много, не сознавая того, что
он, вкладывая в нас сердце и душу, строил наше будущее, — говорила Шарлотта. — Я даже представить не могу, что у Титуреля не будет зрелого наставника, владеющего премудростью тайной науки.
— Я же не отказываюсь, — отвечал ей Молчун. — Есть те, кто знает лучше. Если им будет угодно, то я в скором времени вернусь. Но в любом случае советую вам подчиниться их решениям. Они не оставят никого своим вниманием и сделают так, как будет правильнее.
Одним из законов, преподанных когда-то Франсуа, было подчинение разумным приказам тех, кто 4ал и видел лучше. И Шарлотта, и Жак обладали внутренним чутьём, угадывая планы таких людей, и не обращая внимания на внешние признаки. Они никогда не вспоминали ни о своём происхождении, ни о своём богатстве, прекрасно сознавая, что в следующей жизни могут быть лишены всего. Поэтому, приученные смотреть на приходящих глазами сердца, они и себя не ставили высоко, ощущая, что являются частью целого. Это целое было многогранным, и кто-то в нём видел, а кто-то слышал лучше, кто-то был умнее, а кто-то добрее. Откуда было Шарлотте и Жаку знать, какое качество у них развито более всех остальных? Не раз они убеждались в том, что всегда находился тот, кто в данном вопросе мог разобраться лучше них, но тем не менее был подчинён стоящим на более высокой ступени. Это не вызывало ни у кого протеста, а, наоборот, дисциплинировало и заставляло куда более скептически относиться к своему Я. В любом случае это помогало ему не раздуваться до неимоверных пределов и подчиняться совести и справедливости. Поэтому Шарлотта мгновенно согласилась с Молчуном, надеясь на его возвращение. Жак Должен был уезжать вместе с ним, проводив до середины пути, а далее свернуть в совершенно другую сторону. Его ждали в одном из древнейших замков Праги, в котором собралось изысканное общество лучших умов Европы.
Жаку доставляла истинное удовольствие беседа с Молчуном, поскольку к любым вопросам он подходил с необычной стороны, освещая их как бы под другим углом зрения.
— Хотя в аббатстве у нас собраны люди очень высокого духовного развития, это ведь не значит, что
они родились такими. Процесс становления духа происходит в каждой жизни, и на это требуется определённое время. Какими только они не приходили в аббатство! Самовлюблённые эгоисты, изнеженные богачи, игроки, ловеласы и беспутные гуляки! И как всей братии приходилось трудиться, чтобы привести их в должный вид! Духовный потенциал огромен, но он разменян на излишества и всевозможные соблазны этой жизни, и, кстати, во многом работает отрицательная энергия прошлого. Но, как видите, мы справлялись.
— Да, это редкий случай. Я видел много монастырей, много сообществ, но всюду есть люди с изъянами, с недостатками, с неизлеченной самостью, — говорил Жак.
— У нас излечивались все. Наверное потому, что нами руководили особые наставники и их уроки заключались в том, чтобы никому не делать замечаний и не читать нравоучений, а обращаться к их совести и сердцу. И это помогало. Кроме того, основным моментом был труд. У нас работают все и исправляют свой характер в деле, а не в разговорах и беседах. Мы сильно натерпелись от тех, кто, приходя к нам впервые, искал изъяны во всех братьях. Они вдруг мнили себя блюстителями порядка и стражами духовного роста. Они вдруг начинали искать соответствия или несоответствия их представлениям о духовности и бесконечно жаловались на те или иные плохие качества и недостатки братьев.
— Мне тоже трудно было сначала понять, что заученное в другом есть лишь отражение твоих собственных качеств. То есть я знал это теоретически, но на практике всё равно разбирал человека на составные части и критиковал. И всё мне было не так: то мне казалось, что он идёт не туда, куда следует, и я умолял графа принять срочные меры по спасению его души, то я думал, что человек впал в гордыню или самообман. Мне помог Франсуа: он подговорил Шарлотту и нескольких наших друзей разыграть сценку, в которой во время бурного обсуждения меня довели до крайности и заставили говорить то, что я думал. Я поддался на провокацию и произнёс речь, увлекаясь всё больше и обличая всех и вся. Они молчали. Прошёл час и два, а я всё не замолкал, уличая их в лицемерии, зависти, гордыне. Но поскольку никто не сказал ни единого слова, то сначала я решил, что попал в самую цель и сразил всех наповал. Это придало мне уверенности в своей правоте, но когда мой пыл начал иссякать, а все продолжали сочувственно на меня смотреть и молчать, я вдруг понял, что говорю о себе. Всё то, что я приписывал им, было применимо ко мне, причём в большей степени. Когда я остановился, они просто перестали обращать на меня внимание и продолжали прерванный разговор, как будто прошедших двух часов и не было. С тех пор я никого не сужу, а как только во мне поднимется протест против кого-то, я мгновенно обращаю взгляд на себя, выискивая такое же качество в себе, и смотрю, почему это вдруг оно меня гак задело. — Ваш Франсуа был мудрым наставником, — ответил Молчун. — Мы использовали такие же методы, и люди постепенно понимали, что их никто не будет ругать или унижать, к чему они привыкли в миру. На все их недостатки смотрели снисходительно, как на болезнь, которая должна неизбежно пройти. Им тоже становилось стыдно, как будто они являются носителями инфекции и могут заразить всех остальных, и они старались подтянуться до общего уровня.
— Удивительно и другое — то, что я не обиделся, но и в этом мне помог Франсуа. Я ведь мог оскорбиться, посчитать унижением для себя этот розыгрыш, но он мудро разъяснил мне и собственные мотивы, и возможные изъяны в моём мышлении, не дав скатиться до саможаления или самовозвеличивания.
— Да, это проявление гордыни, её различных ликов. Мы часто сталкивались и с таким в нашем аббатстве. Особенно это заметно на упрямцах, которые вроде бы преданы делу и жаждут служения всем сердцем. Но они сами не замечали, как искреннее желание совершенствоваться превращалось в бесконечный поиск новых методов. Благодаря собственному устремлению они улавливали свои недостатки мгновенно и, поразмыслив над ними день-другой, переходили к поиску следующих. Работа, не доведённая до конца, оставляла за собой хвост, который увеличивался, порождая новую ложную личность, рождённую гордыней от самосовершенствования. То есть, по большому счёту, они были в восторге от своих успехов и даже своих неудач, которые ясно осознавали. Эта ясность и давала им возможность возгордиться, отмахиваясь от указаний рядом идущих. «Сам знаю!» — обычный мотив таких упрямцев. Это воистину путь по острию ножа — чуть влево или вправо — порез, а то и смертельное ранение.
— Ну и как вы помогали таким? — спросил Жак.
— На самом деле с ними труднее всего, потому что на первый взгляд они и идут правильно, и служат искренне. Таким людям бессмысленно что-то объяснять, потому что они сами прекрасно всё видят, знают свои недостатки и даже могут объяснить способы выхода из сложившейся ситуации. Всё в них правильно, но они не добираются до корня, до главного. По сути дела, они себя берегут, вернее, не желают сильно травмировать и причинять боль. Вот эта малость им мешает. Что могли мы делать с такими? Опять-таки, ставить в ситуации, в которых они видели себя как бы со стороны. Очень часто мы таких сталкивали между собой, то есть давали им одно задание на двоих. Вот где вылезали все их недостатки! Они начинали обвинять друг друга в том, что было свойственно им самим. Периодически мы меняли состав пары, давая возможность отдохнуть, а потом вновь сводили их вместе. Конечно же им помогала чистота атмосферы, в которой они жили, и постепенно они вырывали гордыню с корнем. Я сам таким был, да и вы, Жак, по-моему, тоже. Но нам повезло в том, что мы оба были исправлены в молодости. С возрастом это сложнее, потому что гордыня усиливается, образуя большую корневую систему. Но нет ничего, что невозможно было бы изменить при желании.
Впереди замелькали огни всевозможных цветов, приобретая очень насыщенный оттенок.
— Что это? — спросил Один, обращаясь к рядом стоящим рыцарям. Никто ничего не видел, но, однако, они теснее сомкнули ряды.
— Я вижу, — вдруг произнёс один из рыцарей, напрягшийся всем своим существом. — Сюда движется поток хаотического огня, несущий глыбы размером с маленькие планеты.
Огонь надвигался с неумолимой быстротой.
— Нас мало, но больше никого в дозоре нет, — сказал Фаль. — Сомкните щиты и зовите помощь.
Мы должны удержать огонь любым способом. Помните, дело не в том, что мы можем погибнуть, героически сражаясь и жертвуя собой. Дело — в победе. Мы можем только побеждать. Образуйте двойной круг.
Его последние слова утонули в огненной лавине, обрушившейся со всей мощью на маленький дозорный отряд, вышедший к границе Солнечной системы. На них летели обломки планет, астероиды и метеориты, в огненном смерче пытаясь увлечь рыцарей в хаос вращения, но они стояли, изнемогая под бурным натиском, удерживая огонь и принимая удары, которые по силам было выдержать только гигантской планете. Пот градом струился по их телам, и изорванные в клочья доспехи падали к ногам намертво стоящих воинов. И вдруг в середине кольца возник могучий рыцарь, исполненный великого Света, и весь отряд почувствовал мгновенное облегчение, потому что огненному смерчу была противопоставлена грозная сила Света, отводящая хаотические потоки. Рыцари заметили, что повсюду замелькали огни дозорных колец с возвышающимися в центре огромными фигурами Учителей, ставящих заслон смертельным лавинам.
— Как душно, — сказал Жак. — гроза надвигается, нам следует укрыться.
— О, Жак, если бы вы могли видеть, какая буря только что миновала, — тихо произнёс Молчун.
— Я опять увлёкся и что-то не заметил? — спросил Жак.
— Главное, что дух ваш заметил и выстоял до конца, спасая нашу планету. А то, что здесь начнётся гроза, так это немудрено, нужно же как-то атмосфере разрядиться.
Они поспешили к лесу, где среди деревьев виднелась хижина. С первыми каплями дождя они уже были внутри лачуги, наполовину вросшей в землю. Мало бы кто вообще заметил её, если бы не Молчун, вернее, его способности, уловившие флюиды человека из этой части леса. Крыша хижины едва возвышалась над землёй, образуя холмик. Внутри сидела старуха, очень напоминавшая бабу-ягу, вся в окружении веток, листьев, пучков трав и всевозможных плошек. Посредине горел костёр, над которым в котле кипело какое-то варево.
— Принесла нелёгкая, — проворчала старуха, однако пригласила путников присесть. Искоса поглядывая на них, она бормотала какие-то заклинания, не вступая в разговор.
— Мелинда, ты ли это? — вдруг спросил Молчун.
Старуха вскинула на него глаза, её брови поползли вверх, и на лице появилось подобие улыбки. Что поразило Жака, так это её глаза, которые вдруг стали ясными и даже красивыми. Жак почувствовал, что за всем обликом старухи кроется тайна, которую она скрывала и своей внешней уродливостью, и неприветливостью, и откровенным следованием колдовству. Мелинда засуетилась, откуда-то притащила еду и присела у ног Молчуна, который гладил её по плечам. Старуха ничего не говорила, но на глазах преображалась из бабы-яги в добрую и милую старушку.
— Мелинда воспитывала меня, — сказал Молчун. — У неё неудачно сложилась жизнь, и в пятнадцать лет она родила девочку, которая вскоре умерла, а тут появился на свет я, и дед привёл Мелинду
нам, чтобы она кормила меня. Двенадцать лет она прожила в нашем замке, пока однажды не исчезла с каким-то высокородным господином. Она всегда была склонна к знахарству, заговорам, снабжая своим зельем всех нуждающихся в её услугах. Дед запрещал ей этим заниматься, объясняя, что она не улучшает, а только ухудшает свою жизнь и наносит вред душе. Я помню, как однажды слышал его слова: «Рано, Мелинда, рано! Поживи в чистоте тридцать лет, а потом ты сможешь всё исправить». А Мелинда плакала и говорила, что не желает губить свою молодость. «При чём здесь молодость? Ты губишь воплощение!» Но Мелинда не хотела вникать в его объяснения и, видно, думала только о том, как бы извлечь выгоду из своей молодости и красоты. Насколько я теперь вижу, у Мелинды был дар, который и теперь при ней, но, видно, она, как и я, набедствовалась с ним и прикрывается колдовством, чтобы её все боялись.
Мелинда молчала. Видно было, что она счастлива и душа её отдыхает. Она подливала Жаку и Молчуну разбавленного вина, а сама всё пристальней вглядывалась в Жака.
— Царица, — вдруг произнесла она, — не оставь, матушка, милостью своей верную рабу твою.
— Ты что, Мелинда, — вскричал Молчун, — рехнулась?!
Но Мелинда, не обращая на него никакого внимания, продолжала разговор с Жаком.
— Ты же знаешь, как я люблю тебя, да и ты любишь свою Катеньку. Позволь уехать, я ведь за государство радею. Мне эти французы все секреты свои откроют, и наша академия лучшей в Европе станет.
— Мелинда, прошу тебя, перестань, — тряс её за плечи Молчун. — Не нужно о будущем, ты ещё и сейчас послужить миру можешь не зельем, а реальной помощью.
Мелинда вернулась из грёз и внимательно слушала Молчуна, но теперь уже прижимаясь к ногам его.
— Ты ещё можешь деду моему отплатить за его доброе сердце и помощь тебе. Хочешь?
— Конечно, — вдруг сказала Мелинда. — Лучше сейчас долги отдавать, чем копить их. Потом времени на это не будет, ведь сделать-то сколько предстоит. Мне науку целого государства поднимать. А что, он жив?
— Да, только ему около года. Сестра Жака его усыновила, и Титурель живёт в поместье маркизы. Я напишу ей, и она за тобой пришлёт. Поедешь? — спросил Молчун.
— Поеду, — ответила Мелинда. — Я за ним ещё ровно двенадцать лет присмотрю.
— Ну и ладно. Гроза прошла, мы поедем, — сказал монах.
— Нет, сегодня вас опасность подстерегает. Останьтесь здесь переночевать. Я собак спущу, и они
никого близко не подпустят. Утром поедете до развилки дорог. Потом ты налево, а царица — направо.
Молчун пожал плечами, соглашаясь с Мелиндой. и они все придвинулись поближе к огню.
Эхо от стука копыт билось о стены домов и уносилось вглубь узких улочек, мощённых камнем.
«Какой древний город, — думал Жак, всматриваясь в строения причудливых и гордых очертаний. — Здесь столько шпилей, и всё тянется в небо».
Он представлял себе, как в совершенно другом обличий пробирается по безмолвным ночным улицам и тихонько стучит в невидимую дверь, скрытую в листьях дикого винограда.
«Этот город наполнен тайной, — подумал Жак. — Я могу себя представить в нём только окружённым мистикой и чем-то непознанным».
«Тебе не нужно ничего представлять, — послышался Жаку голос графа. — Ты жил здесь и можешь легко вспомнить прошлое, если немного напряжёшься. Сверни направо в конце улицы, мой друг, тебя ждут там».
Жак последовал своим внутренним ощущениям и через пару минут оказался перед дверью, которая только что привиделась ему в мечтаниях.
— Я позабочусь о лошади, сеньор, а вы входите внутрь, — сказал подошедший слуга.
Жак ступил за дверь и оказался в огромной комнате, заставленной диковинными предметами. Здесь всё дышало Востоком: бесчисленные вазы и сосуды, стоявшие на замысловатых столиках, диваны с грудами подушек, причудливой формы лампы, как показалось Жаку, прикрывавшие свечи. Он подошёл
поближе к светильнику, пытаясь понять его устройство, но не нашёл свечи внутри.
— Её там нет, — раздался голос, и Жак, обернувшись, увидел человека в восточной одежде. Он был
очень высокого роста, и многочисленные халаты придавали ему ещё более величественный вид. — Меня
зовут Моруа, и я приехал сюда по крайне важным и неотложным делам. Вы только что рассматривали светильник и не могли понять, каким образом он горит. Это древний секрет, известный на Востоке.
Когда вскрывали гробницы тысячелетней давности, то поражались свету, горящему внутри и, казалось бы, не имевшему источника. На самом деле всё очень просто, и нужно использовать не вещество, которое, сгорая, даёт свет и тепло, а энергию пространства. Но человечество склонно искать помощь во внешнем, не стремясь проникнуть вглубь мира. Оно скорее будет уничтожать природу, используя её как сырьё для получения еды, света, тепла и всевозможных вещей, чем пытаться воспользоваться свойствами материи, имеющейся в неограниченном количестве вокруг.
Жак слушал Моруа, но одновременно уносился в иной мир, где в окружении воинов внимал голосу Учителя.
— Вы проявили то мужество, на которое мы и рассчитывали, принимая рыцарей в ряды воинов Христовых. Только так нужно стоять, защищая человечество от бури, которая пытается смести всё живое на своём пути. Вы думали не о подвиге и не о геройской гибели, потому что она не спасла бы планету. Вы мужественно сносили удары, которые были вам едва по силе, и думали о жизни, которую вам нужно было сохранить во что бы то ни стало, потому что только так будет спасено человечество.
Фигура Учителя светилась и возвышалась над рыцарями, сидевшими в тесном кругу вокруг стола.
— Возблагодарим Единого Сущего за Любовь, ниспосланную нам, и за помощь, оказываемую нам всегда, на всех дорогах наших странствий.
Приложив левую руку к сердцу, рыцари сомкнули правые руки в пожатии в центре стола.
По телу Жака разливалось тепло, и сердце его становилось огромным, едва сдерживая усиливающееся биение.
— Присядьте и выпейте этот напиток, — услышал он голос Моруа, который подвинул к нему бокал с
розовой жидкостью.
Жак залпом осушил его, пытаясь потушить начинающий разгораться внутри огонь. Напиток действительно помог ему, и он уже спокойно внимал мелодичному голосу восточного гостя, который почти усыплял Жака своими мягкими вибрациями.
— Вас пригласили на совет. Сюда же, в Вальдштейнский замок, прибудут многие рыцари со всех концов земли. Не удивляйтесь столь многочисленному собранию. Оно происходит всегда один раз в сто лет, но не всегда на нём присутствуют люди в плотном теле. Поэтому вы можете увидеть и двадцать, и сто человек, но ни то, ни другое не будет являться истинным числом присутствующих гостей.
— Пусть войдут, — вдруг сказал Моруа слуге, появившемуся в дверях.
Двое новых посетителей были явно братом и сестрой.
— Я рад, что вы встретились здесь, — продолжал восточный гость, — потому что вам предстоят великие дела в следующем воплощении. Конечно же не в этом облике и не в этой стране вам предстоит встретиться, да и вряд ли вы вспомните о сегодняшнем днне через пятьдесят лет, но знайте, что в духе вы месте, и старайтесь единство высших миров нести а Землю.
Жак, Сегильда и Ромулд сразу почувствовали симпатию друг к другу. Они были примерно одного уровня развития.
«Интересно, как они ощущают мир и как они воспитывались?» — подумал Жак.
— Вы даже и предположить не можете, сколько пришлось им испытать, — сказал Моруа, — но думаю, что завтра они вам сами обо всём расскажут. А сейчас я хочу посвятить вас в некоторые наши тайны. Вы не впервые присутствуете на таком совете, и в прошлых веках неоднократно принимали в них участие. Мы собираем всё передовое человечество, то, которое ушло далеко вперёд в своей эволюции, для того, чтобы дать импульс к развитию науки, искусства, техники, общественного устройства и управления государствами. Сюда приглашены люди, занимающие совершенно разное положение в обществе — от королей до простых ремесленников. Но вы сами знаете, что дело не в их внешних данных, а в их духе, поэтому не будет ни большого приёма, ни парада нарядов. Никто не может знать даже количество гостей, за исключением тех, кто обладает уникальным даром ясновидения и находится на высочайшей ступени духовного развития. Поэтому я обращаюсь ко всем присутствующим: будьте терпеливы, терпимы друг к другу и помните о высоком доверии, вам оказанном.
Голос Моруа не стал громче, но он усилил свою мощь, и по телу Жака побежали крупные мурашки.
— У меня такое ощущение, что мы здесь не одни, — шепнула Сегильда.
— Ты что?! — шепнул ей в ответ Ромулд. — Ты не видишь всех остальных?! А вы сколько человек здесь видите?
Ромулд обернулся к Жаку.
— Вас двое и ещё двое вошли и стоят у дверей.
— У каких дверей? — спросила Сегильда.
— Здесь же один вход, — ответил Жак.
— Я вижу, по меньшей мере, пять дверей, и у каждой стоят по двое или трое людей, — сказал Ромулд.
Моруа с улыбкой обратился ко всем:
— Не удивляйтесь, я предупреждал всех в самом начале, что никто не сможет сказать об истинном
количестве гостей, поскольку у всех разный уровень развития, достигнутый в этом воплощении. Наше
первое знакомство состоялось, и вы знаете о цели совета. Завтра продолжим беседу в замке, а вам, —
Моруа обернулся к молодым людям, — я советую познакомиться поближе.
Хотя всем отвели по комнате и пригласили отдохнуть, никто не хотел идти спать.
— Давайте прогуляемся, — предложил Ромулд. — Я хорошо знаю город. Мы спустимся к реке и посидим у воды.
Жак и Сегильда согласились.
Они развели костёр и просидели на берегу до рассвета, с удовольствием выслушивая необычайные истории их жизни.
Сегильда и Ромулд были детьми восточного султана от скандинавской наложницы. От матери они унаследовали светлые волосы и стать, и только чёрные глаза выдавали принадлежность к Востоку. Дети выделялись своей внешностью среди всех остальных, и султан любил, чтобы они находились в зале приёмов, украшенные с подобающей им пышностью. Их обучали езде верхом и владению саблей и кинжалом, и, несмотря на законы, царившие во дворце, маленькой Сегильде позволялось делать то же, что и брату. В шесть лет они были прекрасными наездниками и выезжали на охоту в сопровождении воинов. Однажды, во время одного из таких выездов. Сегильда, помчавшись за подстреленной уткой, пропала, и сколько её ни искали, нигде не смогли найти. Не было уголка, в который бы не заглянули воины султана, но Сегильда как будто испарилась. Отец был безутешен. Через месяц какой-то нищий доставил во дворец бумагу. Ни один гонец не решился бы на такой шаг, поскольку был бы пытаем и казнён, но бродяга объяснил, что ему только что сунули красивый свиток в руки на базаре, даже не сказав ни слова. Он испугался такой красоты и немедленно попытался отдать его воину, который и привёл нищего во дворец. К удивлению многих, бродягу не казнили, а даже одарили, отпустив очень быстро. Но султан был в ярости. От него требовали в обмен на Сегильду какой-то камень, хранящийся во дворце. Никто из окружавших султана людей о камне ничего не знал, но он сам, забрав мать Сегильды, вышел в море, и два дня провёл на корабле в беседе с ней. Мать детей была царской крови, похищенная во время одного из набегов султана на северные земли. Она хранила удивительный камень в небольшой коробочке, которая висела у неё на шее. Когда сё доставили во дворец и султан вышел посмотреть на привезённых женщин, рука его, потянувшаяся к висевшему на шее Марии медальону, дёрнулась, будто от ожога. Это заметил один из советников султана, и он, подойдя поближе, что-то прошептал ему на ухо. Марии разрешили оставить всё, что было на ней, при себе, но позже с ней долго беседовал мудрый старец, который вскоре исчез из дворца. Мария осталась в гареме, камень же хранился у султана, и никто не знал об этом, кроме троих посвященных в тайну.
Султану же было известно только одно: этот камень поможет ему впоследствии стать могущественным властелином огромной империи, шахом многочисленных земель. Отдать его в обмен на Сегильду он не мог, но он также понимал, что, бросив дочь в беде, он не обретёт ожидаемого могущества. Им была задумана ловкая игра, в которой предстояло сыграть свою роль и Марии. Камень оставался в руках султана и хранил силу только оттого, что султан и Мария не разлучались, да ещё имели детей, которых отец обожал. Любовь удерживала готовый распасться круг и давала султану возможность надеяться на лучшее будущее.
Ночью к кораблю подплыла лодка и к неспящей, постоянно беседующей паре присоединился старик — исчезнувший много лет назад советник султана. Было решено, что Мария сама отвезёт камень в обмен на Сегильду, но камень будет искусной подделкой, о которой те, кто требует его, конечно, узнают, но не сразу. Марию же нужно доставить обратно как можно быстрее, но скорее всего, её попытаются оставить заложницей. Те, кто требовал камень, знали и о том, какой силой они будут обладать, если в их руках окажется Мария, камень да ещё и Сегильда. Они попытаются сделать всё возможное, чтобы обманом захватить всех, но, с другой стороны, это требовало от них большого мужества и хитрости, потому что они ввязывались в игру с самим султаном и ставкой в этой игре была их жизнь да ещё и будущее нескольких государств.
Все нюансы ловко расставляемых сетей тщательно обсуждались и втолковывались Марии мудрым старцем, который обучал её многочисленным вариантам поведения и возможным поворотам событий.
Задуманная операция была с успехом проведена, и Сегильда благополучно вернулась во дворец, но уже было ясно, что детей подстерегает постоянная опасность. Их лишили прежней свободы, и теперь жизнь их больше напоминала жизнь пленников, а не детей султана. Через год появившийся старик посоветовал отправить детей тайно и инкогнито к берегам Греции, где их ждала прекрасная, но простая семья. Султан сделал так, как говорил старик, но скромный корабль, отправленный в плаванье, был захвачен пиратами. Детей продали в рабство, но, слава Богу, не разлучили. Они жили во дворце знаменитого восточного вельможи, который через два года обменял их на красавиц, доставленных в гарем турками, а турки перепродали их какому-то богатому купцу, который привёз их в Данию. В Дании они попали в дом высокородного дворянина, помешанного на науках. Нужно сказать, что это помогло детям получить прекрасное образование. Они блестяще говорили на многих европейских и восточных языках, знали историю, географию, астрономию и математику. Они были в курсе всех открытий, происходивших в мире, благодаря неуёмной деятельности своего воспитателя, который к тому же был их родственником, но не знал об этом. Конечно же все эти внешние случайности контролировались лазутчиками султана, следящего за судьбой своих детей, но не вмешивающегося в неё по совету старца, поскольку только так он мог сохранить им жизнь.
Ромулд и Сегильда много путешествовали. Воспитатель часто отправлял их с поручениями то в один, то в другой монастырь, поскольку был ненасытен в знаниях и требовал всё новых и новых сведений. Его страсть была многим хорошо известна, и обычно ему шли навстречу, посылая самые последние новости. Сегильда редко одевалась в женское платье, предпочитая мужское одеяние, но её возраст уже требовал несколько другого поведения и образа жизни. Однажды, когда им было шестнадцать или семнадцать лет, они попали в аббатство, где гостил францисканский монах. Он долго всматривался в брата и сестру, а потом предложил им заняться их обучением, конечно же с согласия воспитателя. Тот согласился, и на пять лет они исчезли из его поля зрения, объявившись в Греции, куда их когда-то тщетно пытался доставить султан. Оттуда они связались со своими отцом и матерью, впервые спустя много лет объявив о своём присутствии в миру, но это по-прежнему оставалось тайной, и никто не подозревал в брате и сестре да никогда и не должен был узнать детей будущего шаха.
Это уже были не те дети, которые пять лет назад согласились уйти с монахом. Взгляд молодых людей теперь отличался остротой, они всегда были участливы к бедам других, в их облике чувствовались уверенность и знание жизни. Они оба отказались от мира, богатства и собственности, хотя и не присоединились ни к какому монашескому ордену. Теперь смысл их жизни был в чём-то другом, и они выполняли миссию, известную только им. Через год Сегильда и Ромулд оказались в Дании. Полгода прожив у своего благодетеля и поделившись с ним теми знаниями, которые они могли ему сообщить, они уехали в его поместье в Австрии. Там им пришлось вести светскую жизнь, продиктованную обстоятельствами, и на одном из приёмов у знатного и богатого дворянина они познакомились с графом, который в считанные секунды завоевал их сердца. Они подчинились ему сразу, безоговорочно и без лишних раздумий, с тех пор выполняя некоторые его поручения. Граф рассказал им и историю их жизни и скитаний, осветив её с совершенно иной стороны, и они, теперь уже зная, зачем они на Земле и что призваны здесь делать, следовали только указаниям собственного сердца. Разница же состояла в том, что сейчас они действовали сознательно, соизмеряя поступки человеческие с велениями духа. Не всегда им удавалось совместить их так, как хотелось, но помеха заключалась в молодости, то есть годы брали своё, иной раз выбивая их из равновесия.
В последний раз граф потряс Сегильду тем, что сказал ей о замужестве.
— Граф, я совершенно не приспособлена для се-ейной жизни. Мне двадцать пять лет. Я старуха, привыкшая скитаться по земле.
— Дитя, вы молоды и прекрасны, и замуж вы выйдете даже не сейчас, а чуть попозже. Дело не в обетах, которые вы давали, — я снимаю их с вас, дело в ваших будущих детях. Именно вам суждено продолжить род древнего племени, к которому принадлежит ваша мать, потому что кровь Марии должна присутствовать там, где надлежит разыграться последней битве за сохранение монархии. Ромулд тоже женится, но не скоро, и детей у него не будет.
Всё, что касалось графа, Жака всегда потрясало и приводило в необычайный трепет. Он просил Ромулда и Сегильду рассказать больше подробностей о встрече с ним, и они с удовольствием делали это, зная, как граф мгновенно завоёвывает сердца окружающих.
— А вы раньше встречались с Моруа? — спросил Жак.
Сегильда и Ромулд переглянулись.
— Да, несколько лет назад, в Греции. Он прибыл туда из Индии и в первую же встречу рассказал нам историю с камнем, который до сих пор хранится у султана, — ответила Сегильда.
— И не только об этом, — добавил Ромулд. — Он из древнего рода властителей Пенджаба, поэтому он нам поведал о древних знаниях их народа и подсказал, как лучше совершенствовать свой дух, постоянно стремясь к гармонии плотского и духовного. Его советы нам очень помогли. Он говорил, что если ты ощущаешь малейший дискомфорт, то нужно сразу же искать, отчего он происходит: тело недовольно или дух — ну и стараться выправить себя. Такие проверки он посоветовал делать три раза в день, а в конце дня смотреть, не слишком ли многого требует плоть, и беседовать уже с ней. Для нас это было игрой, но мы взяли себе за правило контролировать тело и дух каждый день в течение трёх месяцев, а потом так привыкли, что до сих пор продолжаем это.
— Мне тоже нужно попробовать. В Моруа столько властной силы, но одновременно и любви, что у меня сердце чуть не остановилось, — сказал Жак.
—- Так было и с нами, но он контролирует ваше самочувствие и всегда поддержит, если необходимо, — сказал Ромулд.
— Я сейчас ощущаю его присутствие, — Жак поёжился как от холода. — У меня такое чувство, что моё сердце навсегда осталось с ним и совершенно не хочет с ним расставаться.
— Да, это так. Кто однажды увидел его, соединяется с ним и становится как бы его частью, — объяснила Сегильда. — Я всегда чувствую его рядом, и в любую минуту сомнений и раздумий он поддерживает меня.
— Вам давно пора отдыхать, — ясно для всех прозвучал знакомый голос Моруа.
Молодые люди вскочили и поспешили назад в дом. Их провожала ярко светившая звезда на фоне чуть розовеющего неба.
В двенадцать часов все приглашённые собрались в замке. Людей было много, и на первый взгляд это был обычный приём, где царила привычная для такого количества гостей неразбериха. Но получилось так, что Жак оказался в кругу людей, обсуждавших вопросы управления государством, Ромулд — в среде учёных и монахов-алхимиков, а Сегильда вообще исчезла из их поля зрения. Постепенно то, что слушал Жак, так увлекло его, что ему впервые в жизни даже показалось недостаточным просто слушать, а захотелось кое-что записать. Действительно, хотя Жак принадлежал к высокородному дворянству, он жил в своём особом мире, который оберегал всеми силами. Он много путешествовал и знал жизнь простых людей. Поскольку он был богат и мог вращаться в кругу высшей знати, он также знал, как и чем жили они. Но никогда ему не приходило в голову, что обществом нужно управлять, что оно нуждается в управлении, что существуют нерасторжимые связи между простыми людьми — народом и королём, которые складывались веками.
— А ведь действительно, мои мысли всегда были направлены на исполнение высших задач и поручений, даваемых знающими людьми. Во мне глубоко сидит понятие рыцарских достоинств, но я никогда не задумывался, как в целом улучшить жизнь людей. А ведь в мире живёт столько голодных, нищих, убогих, которых я воспринимал как естественную часть мира, как будто так и должно быть.
— Ничего нельзя исправить в одно мгновение, по мановению руки Единого Сущего. Мир есть Закон и Порядок, — доносились вполне понятные слова до Жака.
«Так и есть, — подумал он. — Как можно вдруг взять и всех сделать богатыми и счастливыми? А как же быть с кармой, с законом воздаяния?»
— Вы раньше не задумывались над этим? — раздался знакомый голос рядом с ним.
Повернувшись, Жак увидел Туриньи.
— Я рад видеть вас, — сказал Жак. — У меня такое ощущение, что я уже встречался со многими из присутствующих здесь, хотя близко никого не знаю.
— Вы знаете почти всех, но не помните. Ничего страшного, кто вам будет нужен, сам подойдёт, точно так же, как и вы подойдёте к тем, кто будет необходим вам в дальнейшей жизни.
— Почему вы тоже в этом зале? — спросил Жак. — Я больше представлял вас в кругу алхимиков.
— Я и был там. Но более сведущие подсказали, что мне бы следовало перейти к вопросам управления, и я понял их правду, А здесь я встретил вас. Впрочем, где же вам ещё быть? — ответил Туриньи. — Вы что-нибудь уяснили полезное?
— Да, и был поражён, почему это раньше не приходило мне в голову. Действительно, государство — это живой организм. Начнёшь исправлять одно — потянется другое, за ним третье. На всё сразу денег не хватит, людей заинтересованных сразу не найдёшь. С чего начинать?
— С желания. Следует знать и верить, что ничего невозможного не существует, и если вера крепка, то и помощь свыше будет оказана. Но также следует помнить о законе действия и противодействия. Эти силы равны, и чем большее сопротивление будет оказано, тем больше Света можно будет пролить в мир. Там, где всё гладко и спокойно, Свету труднее всего пробить дорогу.
— Но где же взять сподвижников, обладающих такой же силой целеустремлённости и верой? — спросил Жак.
— Зачем вы спрашиваете? Вы же знаете, что такие люди есть. Вы хорошо уяснили это по вашей нынешней жизни. Даже слишком много единомышленников вас окружает. Дай вам Бог сохранить их и в следующей жизни.
— А как быть с жадными, тянущими всё больше и не могущими насытиться?
— Им нужно создавать чистые условия. Пусть тянут до поры, а за это время воспитывать в людях понятие чести и справедливости. К сожалению, не одна жизнь для этого нужна, но в конечном итоге чистота возобладает и сознание перейдёт на следующий уровень. Тот, кто захочет иметь больше остальных, будет смотреться диковинкой, и его не станут принимать в обществе. Сначала его отторгнет человеческое сознание, а это уже начало конца. Тот, в чей адрес несётся постоянная мысль отторжения, долго не протянет. Бывает, негодяй добрался до власти и даже отравляет жизнь людей пять, десять и даже тридцать лет. Но ведь вы меряете Вечностью, а что для неё сто лет? Миг. Цель создания единого мощного государства с иерархическим божественным управлением давно была поставлена вами. В течение многих воплощений вы пытались привить людям понятия божественных законов и действуете разными способами. Вы то пророк, то царь, то патриарх, то государственный служитель, но каждый раз вы улучшаете какую-то грань в сознании человечества. Ещё немного, лет триста, и результат будет заметен. Но тогда мы подойдём к одной серьёзной вехе — смене цикла, поэтому к тому времени вам нужно будет прийти уже с огромным опытом и окрепшим сознанием.
Жак внимательно слушал Туриньи. В глубине души он всё это знал, но как-то необычно и ново звучали слова внешние, и они затрагивали в Жаке самые глубокие струны души.
— Один, задача, взятая тобой, по силам духу твоему, — разносился под сводами Храма голос Учителя. — Дерзайте! Нет преград духу. Вера и Любовь будут слагать вам путь в Вечность.
Огромный Храм был заполнен рыцарями, и не было им числа и края.
— Даже один человек может изменить мир, но там, где двое вас или трое, силы умножаются до беспредельности. Идите по жизни, не зная сомнений и страха. Братья всегда рядом с вами, и знающий законы рыцарства почувствует плечо ближнего.
— Соль, — обратился Один к другу, — ты пойдёшь со мной вниз?
— Мы все будем с тобой, — и руки четырёх рыцарей сомкнулись в тесном пожатии.
— Явите Грааль, — знакомый шелест мягкой вибрации проник прямо в сердце.
Сколько раз воины слышали эти слова, но всегда они подобно молнии пронзали сердце и приводили в трепет души. Все рыцари склонили головы, некоторые встали на одно колено. В торжественной тишине, наполненной музыкой сфер, проникающей под своды Храма, перед глазами воинов возникла Чаша, едва различимая в ослепительном Свете. Рыцари приложили руки к сердцу и вознеслись в молитве к Единому Сущему.
- Ну что, вынесли что-нибудь полезное для себя? — раздался голос рядом, который вывел Жака из мира духа.
Туриньи и Жак склонились в приветствии перед вошедшим неожиданно Моруа.
— Вы покинули собрание алхимиков и пришли сюда? — обратился он к Туриньи.
— Да, Учитель, — голос Туриньи затрепетал от волнения. — Алхимия прекратит своё внешнее существование, во всяком случае, её тайны будут на время сокрыты от человечества, и не останется даже того круга, который есть сейчас.
— Вы правы. Людьми всё больше овладевает жажда обогащения, и оставлять в миру секрет получения золота нецелесообразно. Даже духовное золото нам придётся скрыть от людей и оставить только посвящение в тонком мире. Впрочем, в этом столетии мы ещё попытаемся сохранить приоритет духовных ценностей, но если человечество откажется от них, нам придётся уйти и действовать незримо.
— Я всё-таки не понимаю, если высшие силы столь могущественны, зачем давать возможность человечеству совершать непоправимые ошибки? — спросил Жак.
— Если бы вы до конца понимали Закон свободной воли, вы бы не думали так, как сказали сейчас, — объяснил Моруа. — Закон не до конца уяснён вами. Свободная воля состоит не только в том, чтобы всё Делать правильно, но и в праве на ошибки. Совершая ошибки, человек падает, а падение — своего
рода отрицательный полюс, и если человеку удаётся осознать это, то у него появляется возможность неимоверного взлёта.
— А если он не осознает?
— Тогда он попадает в круг кармы и многое начинает сначала. Его путь сильно удлиняется.
— Мне кажется это жестоким, — сказал Жак.
— А вы предлагаете подхватывать людей на лету, чтобы не ушиблись? Мы им только не даём разбиться, но ссадины и ушибы — дело святое, — засмеялся Моруа. — Посудите сами, что было бы, если бы человека, страдающего болезненным чревоугодием, мы бы лишили возможности есть, но оставили бы в обществе?
— Он бы всё равно искал еду.
— Правильно, только тайком. И стал бы воровать. Вместо одного порока — два, да ещё самых отвратительных. Если мы сейчас отменим рабство в приказном порядке, недовольными останутся не только хозяева, но и сами рабы. Они не приспособлены добывать себе пищу, как и звери, живущие в неволе. Выпустите их из клетки в лес — они погибнут от голода. Мы должны создать такие условия, когда люди сначала научатся хоть немного обеспечивать себя, потом разовьём производство, чтобы дать им рабочие места, а вот потом мы будем иметь право на отмену рабства. Я прекрасно понимаю, вам хочется добиться изменений в мире быстро и сразу, чтобы даже за одну жизнь был виден результат. Это очень трудно, и обычно для каких-то ощутимых перемен нужно пятьдесят—сто лет.
— Всё равно я бы хотел попробовать, — сказал Жак.
— У вас будет такая возможность в следующем воплощении, но учтите, дитя моё, что вам придётся
столкнуться помимо внешних трудностей ещё и с собственными несбалансированными энергиями.
Конечно же вы не будете оставлены, но падать и подниматься мы вам запретить не можем. Пойдёмте в зал науки, — предложил им Моруа.
Там Моруа подошёл к группе яростно спорящих учёных, которые мгновенно затихли при его приближении. То, что услышали Туриньи и Жак, поражало всякое воображение.
— Неужели это возможно? — спросил Жак. — Все эти механизмы и приспособления мне кажутся сказкой.
— То же самое вы говорили двести лет назад, — сказал Туриньи. — Вы удивлялись и не верили, однако живёте сейчас и не считаете окружающий вас мир удивительным. Так будет всегда, пока мы обладаем таким несовершенным телом. Но придёт время, разовьются новые органы восприятия, станем больше видеть, слышать, чувствовать и чудеса будем воспринимать как естественные и нормальные вещи.
Жак усвоил очень много нового и вечером делился впечатлениями с такими же поражёнными всем услышанным Сегильдой и Ромулдом.
— Я был среди таких великих людей, что диву даюсь, каким образом я удостоился чести оказаться там. Они с виду очень просты — воистину пути Господни неисповедимы, и в теле обычного смертного скрываются величайшие духи, распознать которых в жизни очень сложно, — говорил Ромулд.
— Чем же будет заниматься алхимия в будущем, если она уходит от своих внешних проявлений? — спросил Жак.
— Да, постепенно все алхимические лаборатории перестанут существовать и действия переместятся вглубь человека — речь пойдёт о трансмутации наших тела и духа. Основной станет работа над человеческими качествами и сознанием. Будут задействованы тонкие структуры человека и усилия Направлены на преобразование их природы. Только на первый взгляд кажется, что это просто, но на
самом деле — это куда более сложная работа, чем в лаборатории. Понимаете, люди привыкли приходить в некое помещение, в котором они выполняют в течение дня то или иное задание. Теперь же этим помещением станет само наше тело, ну и можно догадаться, с какими трудностями придётся столкнуться. Так как твоя работа при тебе, вроде бы и необязательно туда являться вовремя: можно заняться другими делами, поскольку заскочить на работу можно в любое время. Человек станет откладывать своё присутствие на час, потом на два, потом скажет: «Завтра ещё будет время». Так он начнёт потакать своему Я и растить лень.
— Понимаете, как нам было трудно последовать совету Моруа три раза в день следить за собой? — спросила Сегильда. — Но мы дали себе слово контролировать друг друга и не обижаться на напоминание. А потом игра переросла в привычку. У одних людей привычка много есть по вечерам, а у нас — подводить итоги дня.
— Человеку свойственно растить привычки тела, — заметил Жак, — а следует переместить внимание на дух и растить привычки духа. Только я не совсем понимаю: если дело пойдёт так, как вы говорите, то это будет способствовать уничтожению духовности.
— Ничего подобного. В алхимическую лабораторию всегда допускались избранные, а в тайны посвящались единицы. Тот, кто в будущем сможет преодолеть возникшие сложности и победить свою низшую природу, — так же будет допущен к таинствам. Посудите сами, происходит всего лишь смена места действия — внешнее меняется на внутреннее. Какая разница: приходить на работу к определённому часу и проводить там целый день или погружаться в себя и искоренять собственные честолюбие, жадность, зависть, гордыню? Я вас уверяю, что второе — сложнее; но это и естественно: мир эволюционирует, и развитие его не только во внешних открытиях. Главное - в росте сознания, а добиться его можно в упорном труде над своими низменными качествами.
— Конечно, это так и есть, и если человек будет следовать законам рыцарства, ему будет намного легче совладать с собой. Мне всегда казалось, что все должны бросаться защищать слабых и обиженных, но я видел, что другие проходят мимо, когда я мчусь на помощь, и тогда стал задумываться, почему это так. Ну и понял, что люди, оказывается, с разным сознанием, и не все следуют кодексу чести, как я.
— Здесь есть ещё одна сложность, — добавила Сегильда. — Человек начинает неправильно понимать кодекс чести. Честь — это когда ты не можешь пройти мимо, потому что равнодушие задевает совесть. Но очень многие под защитой чести понимают отстаивание собственной гордыни и самости, в результате мгновенно бросаясь на другого при малейшем затрагивании их Я. То есть понятие чести извратилось до понятия низшего Я — чванливости и эгоизма, а человек так и не понял, что с ним произошло, и постепенно превратился в надутый мыльный пузырь, который лопается при малейшем прикосновении, обдавая людей брызгами человеческой спеси.
— Хорошее сравнение, — улыбнулся Жак. — Но вы правы. Я бы добавил, что честь — это совесть и сердце, это любовь к ближнему, когда ты в первую очередь думаешь не о себе, а о нём: не задел ли ты его своими словами и не обидел ли ты своим непониманием. А мы честь заменили гордыней и думаем, что защищаем справедливость. Как, однако, легко всё извращается и уродуется в мире.
— Теперь вам понятно, на что будут направлены усилия алхимиков? — спросил Ромулд.
— На достижение внутренней чистоты, — хором ответили Жак и Сегильда и засмеялись.
— И на получение золота, алхимического золота, которое есть кристалл Любви, пребывающий в сердце человеческом, — добавил Ромулд.
— Вы совершенно правы, — раздался голос Моруа, который неожиданно появился в комнате. — Я хочу сказать вам несколько напутственных слов, потому что следующая наша встреча произойдёт не скоро.
— Итак, на вас, — Моруа обратился к Ромулду и Сегильде, — налагаются особые обязательства по отношению к Жаку. Вы будете уже зрелыми людьми, когда вам доведётся встретиться с ним, а он будет юн, отважен и лишён памяти прошлого. Вы узнаете его, будете скрыто помогать, но откроете ему тайну только перед смертью, хотя нет особой уверенности в том, что он вам поверит. Поскольку вы доживёте до очень преклонного возраста, то станете живыми хранителями многих тайн, что делает вас более ответственными перед Вечностью.
Моруа повернулся к Жаку:
— Вам же придётся прожить очень трудную жизнь. Но вы сами хотели испытаний. Вы накопили много отрицательной энергии, которую можно сбалансировать только в воплощениях, сознательно работая над собой. Никто вас без помощи не оставит — лишь бы у вас было желание выслушивать советы.
— Неужели я могу не выполнить указания тех, кто стоит выше меня? — удивился Жак. — Я так привык к дисциплине и не знаю ни сомнений, ни страха в исполнении поручений.
— Это качество вам очень поможет, но за тысячи воплощений не все отрицательные качества успевают трансмутироваться, некоторые накапливаются, чтобы проявиться в одной жизни. Но тогда владыками кармы создаются и условия для их погашения. Иными словами, помимо многих негативных черт, у вас будут силы для их исправления. Вам останется только воспользоваться желанием исправить себя, но желание, однако, может погашаться капризами низшего Я. Не унывайте. Братья всегда рядом с вами — стоит только позвать. Подойдите ко мне.
Моруа приложил одну руку ко лбу, а другую — к груди Жака, и у того по телу побежала дрожь. Потом он протянул ему пилюлю и сказал, чтобы Жак растворил её в воде, выпил и ложился отдыхать.
Жак ушёл, потому что у него начался озноб, а Моруа ещё на несколько минут остался с Ромулдом и Сегильдой, давая им наставления.
— Почему мне так плохо? — говорил сам с собой Жак, лёжа на кровати. — Почему Ромулд и Сегильда спокойно воспринимают общение с Моруа, а меня начинает трясти в ознобе?
— Откуда тебе знать, как они воспринимают высокие вибрации? — ответил голос внутри Жака.
— С кем я говорю? — удивился Жак.
— С собственным сердцем. Когда замолкают все остальные звуки и тебя покидают все голоса Безмолвия, ты можешь вести беседу с сердцем, и, поверь, оно тебя не обманет. Так вот, ты реагируешь на высокие токи Моруа ознобом, а Ромулд и Сегильда по-другому. Не всем же одинаково трястись в лихорадке. Бывает, болит голова, бывает — кости, а бывает, что ничего не болит, но наваливается слабость. Организмы разные, уровень сознания разный, загрязнение — у каждого своё. Вибрации же, излучаемые Моруа, столь чисты и высоки, что ни один организм На Земле их не вынесет.
— Но он же общается с людьми, и они не умирают.
— Во-первых, вы имеете дело не с его физическим телом, а с другим, близким по свойствам к физическому. Во-вторых, с разными людьми он использует для общения разные тела — более плотные или более разреженные. При его знаниях он может производить с материей какие угодно манипуляции. Дальше, будь счастлив, что тебе удалось принять токи высочайшей мощи. Они останутся в твоём организме, будут освоены им и войдут неистребимой частью в высшие тела. То, что трудно сейчас, поможет в дальнейшем. Ты по-прежнему жаждешь испытаний?
— Я никогда не призывал испытаний. Я просто хочу служить людям и Братству. Я хочу сделать жизнь людей лучше, чище. Я хочу, чтобы на Земле царили Любовь и Справедливость. Я буду добиваться этого любой ценой, не думая о собственной жизни.
— И ты говоришь, что не призывал испытаний? Что же тогда это по-твоему? Ты хочешь изменить сознание человечества, а разве это не испытание для духа, который решается на это в одиночку?
— Я не думаю, что один такой на свете. Нас много, и мы все когда-нибудь найдём друг друга и сплотимся.
— Да, но в духе ты же не призываешь рыцарей исполнять твои желания, не просишь их идти вместе с тобой в воплощения?
— Нет, не прошу. Но они готовы быть рядом со мной и служить человечеству.
— Поэтому я и говорю о твоём одиночестве. Решение ты принимаешь сам и несёшь ответственность за него. Другие же к тебе присоединяются, добровольно разделяя тяготы твоей ноши.
— Похоже, я впервые поговорил с собой и выяснил непонятное мне самостоятельно. Теперь спать, — приказал себе Жак и заснул.
Утром от его вчерашней слабости не осталось и следа. Жак познакомил Ромулда и Сегильду с Тури-ньи, и некоторое время они провели вместе, делясь опытом и знаниями. Они много ездили по окрестностям, осматривая лесные замки и монастыри, а Туриньи был им блестящим гидом, рассказывая о
былой славе этих мест, о древних завоевателях, сокровищах и святынях, из-за которых разгорались войны и длительные тяжбы между государствами. Если бы, помимо этого, не завязывались тонкие кармические отношения между людьми! Но, увы, одна война порождала десятки других в разных концах планеты, и не было предела силовому решению споров и конфликтов.
— А как вы думаете, можно остановить войны на Земле? — спросил Жак.
— Думаю, что да, но не запрещением войн, а ростом сознания человечества, — ответил Туриньи. — Помните, что энергию никуда не спрятать? Энергия войны, то есть её кармическая составляющая, сидит в каждом человеке, участвовавшем в войне. Вот ее-то и нужно преобразовать, направив разрушительную силу на творчество.
— А что это значит практически?
— Когда вам хочется что-то сломать, возьмитесь за кисть и холст и нарисуйте то, что вам так мешает. Можно, конечно, поработать и с камнем, и с глиной, можно писать и вышивать.
— А мне это не помогает, — сказала Сегильда. — Я пробовала, но если я вижу негодяя, творящего беззаконие, я хватаюсь за шпагу, но у меня совсем нет желания мчаться в замок и увековечивать его физиономию на холсте.
— Я не совсем об этом, — ответил Туриньи. — Даже если вы убьёте негодяя, вы не будете чувствовать удовлетворения. Зло, содеянное им, осталось, как и в вас осталась отрицательная энергия. Работать нужно именно с ней, найти её источник, найти, где она прячется, откуда возникает.
— И что, пройти мимо злодея?
— Это уже зависит от вашего самообладания.
Вы можете броситься на него и продырявить шпагой, тем самым связав себя узами кармы навек. Вы
можете хитростью увести его в сторону и исправить зло, причинённое им. Вы можете, в конце концов, познакомиться с ним и потратить время на объяснение ему его низости, причём не в нравоучениях, а на деле, ставя его самого в такие же обстоятельства. Если же всё напрасно, посейте в нём зерно справедливости — оно когда-нибудь даст плоды. Но лучше всего — растить в себе силу любви. Вы можете себе представить, чтобы кто-то совершил грязный поступок перед Моруа?
— Могу, — сказал Ромулд. — Но мне кажется, что
потом этот человек завизжит, как ужаленный, закружится волчком и рухнет.
Все засмеялись, представив, как это выглядит.
— Ну, в общем, правильно. Сила токов Моруа и их чистота воздействуют на человека, обращая всё им содеянное против него же. Причём это происходит не мгновенно. Чем сильнее загрязнён организм, тем дальше по времени отстоит ожидаемая им расплата.
— Иной раз видишь, что живёт на свете откровенный негодяй и ничего с ним не случается, — сказал Жак.
— Зло, пущенное им в пространство, ждёт удобного момента, чтобы вернуться и поразить нечестивца. Но стоит ему соприкоснуться с грозной силой любви, как лавина произведённых им на свет гадостей обрушится на него с многократной силой. Таково действие чистых вибраций. Ведь они — огонь пространства, и под их ударом сгорает всё.
Они много почерпнули друг у друга, но пришло время расставаться, ибо каждого ждали свои дела. Путь Жака лежал назад во Францию через Австршо. где он намеревался остановиться на какое-то время в доме Луизы. Но неожиданно для него Ромулд и Сегильда решили присоединиться к нему и сопровождать в замок барона. Они тепло распрощались с Туриньи, который пригласил их заехать когда-нибудь в аббатство.
Жак чувствовал, что с ним происходят какие-то перемены, но не мог найти им объяснения. Он стал более раздражительным, чем раньше, более нетерпимым ко злу, более требовательным к людям, желая у всех видеть проявления только самых лучших качеств.
«Что со мной происходит? Почему я стал таким неуравновешенным?» — думал он, но ответа не находил.
Однажды он чуть не бросился на мальчика, пасшего гусей и поднявшего руку с хворостиной, чтобы согнать их в одно место. Ромулд остановил его, но Жак долго не мог унять сотрясавшую его дрожь возмущения. Пришлось Сегильде начать с ним беседу, стараясь не задеть болезненно реагирующие на всё чувства Жака.
— Мы тоже проходили через такие внешние неприятности, — объясняла Сегильда. — Дело в чистых вибрациях, в таких чистых и высоких, что мало кому удаётся справиться с ними. Но если они оказывают на вас такое воздействие, значит, организм воспринимает их. Это из-за общения с Моруа.
— Но ведь другие так себя не чувствуют?
— Откуда вам знать? У других это проявляется не так, но чтобы узнать об этом, вам нужно залезть в их шкуру. Не судите, лучше попытайтесь понять, что именно, какие качества дают столь бурную реакцию и почему вы не можете справиться с ними.
— Меня раздражает несправедливость, меня с ума сводит любое проявление жестокости.
— А вы сами разве не проявляете жестокость, когда вдруг бросаетесь на ничего не подозревающих людей? Пока ещё и несправедливость, и жестокость присутствуют внутри вас, но не доведены до критического состояния, — самое время уничтожить их. Когда вы избавитесь от них, вы станете спокойным и
рассудительным мудрецом, знающим причины возникновения зла и поэтому мудро ожидающим его превращения в добро.
— Неужели такое возможно?! — вскричал Жак.
Даже такой простой разговор возбуждал его и заставлял напрягаться.
— Конечно. Нас учил этому монах в Греции. Мы жили среди очень чистых и духовно развитых людей. Но то, что стало твориться с нами с самого начала, не поддаётся описанию. По-моему, всё, что было дурного внутри, полезло вовне. Ромулд даже убегал два раза, а я превратилась в капризную и зловредную султаншу. Но наши наставники умело руководили становлением характера и направляли нас всё время на высшее, не позволяя опускаться до уровня обычных людей. Требования к нам были самыми высокими, только по законам рыцарства. Нельзя было не только произнести одно слово лжи — даже подумать лживо было невозможно, потому что братья видели всё.
— Вам повезло, вас обучали.
— Это особый случай, связанный с нашей старинной кармой и Элевсинскими мистериями. Нам необходимо было многое вспомнить и вынести древнее таинство в мир, — отвечала Сегильда.
— А почему нельзя было просто рассказать вам об этом?
— Это бесполезно. Истинные знания хранятся в чаше, в сердце, и чтобы проникнуть в них, нужно разбудить токи, которые, особым образом воздействуя на сердце, дают ему возможность вспомнить. Никто не в силах заставить меня раскрыть тайны, сокрытые в чаше, если не приведены в соответствие все силы моей души и я не начала духовно развиваться. Даже если бы сердца моего коснулся магический жезл, я бы просто умерла, ибо мой организм был не готов. Только когда в целом все тела приве-
дены в соответствие, чаша начинает работать и человек может кое-что вспомнить.
При этих словах с Жаком начало происходить что-то неописуемое. Сердце его забилось, душа, казалось, покинула тело, оставив для связи едва ощутимую ниточку.
— Чего желаешь ты ? — донеслись до Одина незабываемые слова.
— Мира, любви, счастья, — быстро проговорил он, потому что эти понятия были близки ему и беспокоили его существо, желавшее добиться их для человечества.
— Чего желаешь ты? — вновь услышал он те же самые слова и вдруг осознал, что речь идёт о самом сокровенном, о желании его духа, бессмертной искры, которая неотделима от Творца.
— Бессмертия духа, — прошептал он.
В этот миг из пелены протянулась рука и коснулась Одина жезлом, как бы требуя подтверждения ответа.
— Бессмертия духа, — более уверенно повторил он и ясно почувствовал, что сказал самое тайное, самое главное, скрытое под спудом других прекрасных и правильных желаний.
Он стоял среди нескольких скрытых под капюшонами и плащами людей, но когда он произнёс эти слова, то оказался в одиночестве, в стороне от остальных. Однако душу его наполняли тепло, радость и уверенность, что произнесённое им есть великая тайна его духа, которая за много тысяч веков обросла другими тайнами, не столь важными и сокровенными.
«Я прошёл испытание, — подумал Один, — и моё Я смогло проникнуть за тончайшее покрывало, отделяющее душу от духа, и оказаться в Святая Святых».
— Тебе помогло касание жезла, — донеслись до сердца его слова Невидимого. — Ты один оказался готов и достоин того, чтобы тебе открылся мир духа. Но сам бы ты ещё очень долго шёл по этому пути, и лишь решением Высших было дозволено коснуться тебя, ибо ты мог вынести высочайшие токи и не пасть бездыханным. Иди, сын Мой, в мир.
— О, я теперь догадываюсь, о чём вы говорите, и начинаю понимать, какая великая ответственность на нас лежит. Почему я не догадывался раньше?
— Всему своё время. Вы должны проходить обучение в миру, как бы и не обучаясь, а познавая всё через общение с людьми. Но уготованные вам встречи направляют вас, заставляют задумываться и искать ответы на многие вопросы. Это тоже один из методов ученичества, и, нужно сказать, самый действенный, потому что усвоенное вами самостоятельно уже не забудется никогда, навеки запечатлевшись в чаше.
— И что же происходите с вами дальше? — спросил Жак.
— С нас спадала вся грязь, налипавшая на дух в течение многих воплощений. Это было очень болезненно, как будто с тебя сдирают кожу. Только кажется, что грязь внешняя, но на самом деле она прорастает внутрь и становится частью твоего существа. Поэтому любая истинная работа над собой всегда связана с болью, с душевными муками. А когда всё проходит и ты предстаёшь перед собой и миром очищенным, то похож на вылупившегося птенца без пуха. Ты слаб, беззащитен и подвержен страшным ударам и словом, и мыслью. Нам повезло, что нас не выпускали и мы могли окрепнуть среди чистых людей, но тот, кто должен проходить это в миру, среди обычных людей, будет подвергнут дополнительным испытаниям.
— Мы по-другому стали смотреть на все напасти этого мира, на всю ту грязь, которой он залит. Мы стали ему сострадать, — говорил Ромулд, — и перестали так смертельно ненавидеть недостатки других.
Конечно, хочется иной раз броситься и уничтожить негодяев, особенно Сегильде, но мы сдерживаемся и говорим друг другу: «Сами не без греха».
Жаку даже стало немного стыдно.
— Действительно, я вижу в одном человеке одну его отвратительную сторону, но кто-то более высокий видит во мне тоже нечистоту и даже отрицательные черты. Воистину, нельзя устраивать самосуд, поскольку мы не можем знать причин и следствий, то есть течения реки жизни.
Так в разговорах и без особых приключений они доехали до замка барона фон Аушенбаха.
Хозяева были очень рады гостям, особенно Луиза, которая была привязана к Жаку всем сердцем. Луиза всегда отличалась заботливостью, не по годам в ней развитой, и она создала уютную атмосферу, благодаря которой в замок с удовольствием заезжала местная знать. Барон был занят созданием каких-то приспособлений, с помощью которых можно изготавливать разные предметы для использования их в сельском хозяйстве. Он уверял, что скоро снабдит ими всех местных землепашцев, и они станут работать намного эффективнее. Аушенбах целые дни проводил в своей мастерской, и лишь к вечеру все собирались вместе в огромном зале у огня. Барон чувствовал себя очень счастливым и ждал ребёнка, который должен был вскоре появиться на свет, с таким нетерпением, как будто тот мог родиться сразу взрослым и составить компанию барону в его изысканиях.
— А если родится девочка? — подшучивали молодые люди над бароном.
Тот на секунду задумывался, а потом смеясь отвечал:
— Но ведь должен быть мальчик?!
И в его голосе было столько неподдельного удивления, что другие не понимают столь простой истины, что это веселило всех ещё больше.
Аушенбах с воодушевлением рассказывал, чем он занимается целый день, и описывал подробно будущее, которое открывалось его взору:
— Представьте себе конюшню, в которой стоят столы, очень много столов. На столах станки, которые скоро будут окончательно готовы, а за ними сидят люди и работают. За целый день они могут изготовить десять деталей! Дома же они одну рукоятку вытачивают два дня!
Картина действительно была впечатляющей.
— Но не могут же все работать у вас в замке, — говорил Ромулд.
— Я построю огромные дома на своих землях, — отвечал барон.
— А когда вы изготовите все необходимые рукоятки, что будете делать дальше?
— Но они же и другим нужны, — кипятился барон. — Их купят в соседнем поместье.
— Это при условии, что сосед захочет потратить на них деньги. А так он махнёт рукой и скажет, что его люди сами изготовят их пусть за месяц или за три — ему спешить некуда.
Барон задумался.
— А ведь это правда. Люди в большинстве своём ленивы. Им ничего не хочется менять в своей жизни, тем более если это связано с какими-то усилиями, физическими или умственными. Что же делать?
— Нужно их потихоньку готовить к новшествам. Их нужно привлекать, увлекать, объяснять и заражать своими идеями. Мы вам поможем. Приглашайте соседей, сами почаще выезжайте к ним, а мы в беседах будем ненароком упоминать о ваших станках, описывать выгоду от их применения.
— Опять хитрости, опять дипломатия! Я так не люблю все эти приёмы и беседы! — говорил барон.
— А у вас есть другой выход? Вы хотите подождать, пока они сами заинтересуются? Помилуйте,
это и через сто лет не произойдёт. А вот личный пример, готовое дело — это убедительно и заразительно. Тем более, что вы не одиноки и вас уже поддерживают люди из соседних государств. Ваши соседи задумаются: а почему вдруг австрийское изобретение заинтересовало французов и датчан, что за этим кроется? Они вас могут сначала поддержать хотя бы из чувства солидарности.
— Когда мы сможем просто апеллировать к здравому смыслу? Почему нужно пробираться сквозь дебри человеческой глупости, чванливости, ханжества? — сетовал барон.
— Потому что люди не живут по законам чести, здравого смысла и справедливости. Они опутаны гордыней, завистью, ложью, и к ним нужно пробираться сквозь дебри лести и превозношения их собственных заслуг. Как только вы их погладите по шёрстке, похвалите, повосхищаетесь их умом, действиями, качествами, они сразу станут вашими друзьями и будут всем говорить, что лучше вас, справедливее и честнее человека не встречали. А попробуйте покритиковать! Сколько обид и упрёков обрушится на вас! Вам тут же припомнят все ваши недостатки, а потом обратятся к собственной преданности, напомнят, что вас поддерживали, вам помогали, вас хвалили, любили — и вот награда! Вы посмели покритиковать и указать на недостатки! Так устроены люди: они желают слушать только хорошее и не желают вникать в то, что позволило бы изменить свой характер и добраться до истинной сущности своей, чистой, незапятнанной, божественной. Взлелеянная ими собственная грязь дороже, ближе, лучше. Они предпочтут оставаться в ней, потому что так спокойнее, за исключением немногих, которые решаются что-то в себе изменить. Таких героев единицы, но они есть. Их нужно искать и верить, что вы их встретите.
— Наверное, мне везло? Я часто встречал хороших людей, — говорил барон. — Иногда мне даже
приходилось оказывать услуги людям, гонимым обществом, но они были честны и отважны, и как я
мог не помочь им?
Барон был на удивление простодушен. В нём сочетались ум, отвага, дипломатические способности и чистота, столь не свойственная людям этой эпохи.
— Барон, вы как будто из древних времён: живёте по законам не общества, а сердца.
— А я и не представляю себе другой жизни. И каким бы ни были время, эпоха, условности мира, детей буду воспитывать по законам чести. Единственное, что меня сковывает, это мои люди — крестьяне, которые работают на меня. Я несу за них ответственность и хочу улучшить их жизнь, но у меня не получается, и я чувствую себя виноватым за свои богатство, замки и земли. Хорошо тем, кто не задумывается над этим, хорошо вам — у вас ничего нет, — барон обернулся к Сегильде и Ромулду.
Он ничего не знал об их жизни, но даже ни разу не спросил об их происхождении, общаясь как с достойными и образованными людьми.
— У нас есть даже больше того, что вы можете себе представить, но мы отказались от собственности. На бумагах я — владелец несметных сокровищ, огромного количества крестьян и даже рабов в разных концах земли. Но, как видите, я остаюсь бедным рыцарем, что не мешает мне жить, совершенство-ваться, познавать мир и помогать людям. Единственное, от чего я отказался сразу — это от помощи деньгами, потому что люди, получая их, перестают трудиться. Раньше мы не могли пройти мимо нищих — настолько наши сердца жалели их за убогость, грязь, несчастья. Но однажды мы облагодетель-ствовали одну семью, и при нашей помощи они встали на ноги, обзавелись хозяйством. Через какое-то время мы появились перед ними — странствующие рыцари без денег, нуждающиеся в поддержке. Видели бы вы их отношение к нам! Они были хозяевами положения, они раздувались от гордости, что могут принять нас и отплатить за оказанную услугу. Они нам не помогали — они платили и даже желали поскорее избавиться от долга, чтобы потом сказать: «Убирайтесь прочь! Мы вам ничего не должны!» Через год они обеднели, а мы появились перед ними в сопровождении свиты, и что? Опять они преклонялись и благословляли нас, но ведь это не к нам имело отношение, а к нашему положению и богатству. Нет, людям нужно помогать реальными, действенными способами: устраивать на работу, лечить и не давать умереть с голоду. Но если у них есть силы — пусть трудятся, а иждивенцев плодить — это безответственно и никому пользы не принесёт.
Вскоре жизнь в замке сильно изменилась. Раз в неделю устраивались грандиозные приёмы, на которые съезжались бароны, князья и графы из всех близлежащих поместий. Жак, Сегильда и Ромулд стали приводить в действие тайный план внедрения новых идей, причём делали это ненавязчиво, мимоходом, подбрасывая мысли невзначай, и через некоторое время собеседник приезжал вновь поговорить о новшествах, которые пришли ему в голову, и обсудить их с теми, кто в прошлый раз поверил в его ум и передовые взгляды. Они завербовали сторонников, не подозревавших, что вскоре станут у истоков развития промышленности, создания фабрик и мануфактур.
Не обходилось и без серьёзных выяснений отношений с молодыми людьми, которым понравилась Сегильда. Удивительное сочетание статной фигуры, золотых волос и белой кожи с восточными глазами Делали её самой неотразимой из всех женщин и девиц на выданье. Сама того не ожидая, она составила
им конкуренцию, и они невзлюбили её со свойственными им чванством и самолюбием, презирая выскочку и безродное существо. Мужская половина позволила сначала повести себя достаточно вольно с бедной особой, но натолкнулась на неодолимую стену сарказма, ума и бесстрашия. Сегильда решила сама постоять за себя, попросив Ромулда и Жака не вмешиваться. Она честно предупредила поклонников, что посмевший проявить неуважение к ней будет вызван на дуэль и пусть не ждёт пощады, поскольку она собирается сражаться насмерть, защищая свою честь. Тут же нашлись охотники посмеяться, и Сегильда, вынужденная сдержать своё слово, сразилась с шутником. Она нанесла ему серьёзные раны, поскольку князь, продолжая шутить, выбрал саблю — оружие, которым Сегильда владела лучше всего. Он оказался королевской крови, и это чуть было не вызвало огромный скандал, но Фридрих проявил благородство и объявил, что сам во всём виноват. Две недели его выхаживала Луиза, которой было не впервой проявлять свои медицинские познания и у которой хранилось немного порошка, оставленного графом.
Когда Фридрих поправился, он сделался самым рьяным поклонником Сегильды, теперь уже защищая её да и ревнуя ко всем остальным.
Этот случай заставил смотреть на Сегильду как на человека, обладающего умом, характером, знаниями, а не на её происхождение и материальное положение. Барон фон Аушенбах первым из светского общества женился по любви, невзирая на происхождение Луизы, хотя то, что она считалась дочерью Шарлотты, уже в какой-то степени извиняло её и позволяло ей вращаться в кругу знати.
Теперь другие молодые люди стремились заполучить Сегильду, несмотря на её возраст и безродность, думая, что тем самым осчастливят её, попавшую из простых людей в самое знатное общество. Но не тут-то было. Сегильда и не собиралась замуж, но, однако, помня слова графа, приглядывалась к людям, её окружавшим. Ни на одном из них пока не остановился её взгляд.
Такое странное поведение вызвало массу сплетен и пересудов. Сегильду называли «нищенкой, пролезшей в общество», «стареющей гордячкой без роду и племени», но не в лицо, конечно, а за спиной. Ей не прощали ума, безукоризненного поведения, острых насмешек и самообладания. А брат и сестра, не обращая ни на кого внимания, продолжали своё дело, научившись льстить этим надутым, спесивым богачам, но одновременно подбрасывая им новые идеи, которые те принимали только благодаря тому, что их считали умными и независимыми от чужого мнения. Так барону через два месяца удалось обзавестись заказчиками, и он начал претворять в жизнь свой план по созданию первого производства на своих обширных землях.
Луиза к тому времени родила мальчика — Фердинанда. Барон ходил и гордо повторял:
— Я же говорил вам, что у меня будет сын.
— Никто и не сомневался, — вторил ему Жак, — мы просто шутили. А о том, что родится мальчик, я знал сразу, когда Шарлотта усыновила Титуреля. Нас предупредили, что два друга будут неразлучны, они стараются идти в воплощения вместе.
— Так, значит, Шарлотта может приехать сюда?! — вскричал обрадованный барон.
— Да, но и Луиза может ездить во Францию, — добавил Жак. — Вокруг детей будут собраны люди, которые должны отдать им кармические долги.
Сегильде очень нравилось возиться с малышом, и они с Ромулдом пока не собирались уезжать, тем более, что барону приходили в голову всё новые и новые идеи и кто-то должен был помогать ему их реа-лизовывать.
Как-то на большом приёме, где Сегильда блистала как всегда, вызывая зависть у всей местной знати, к ней подошли два приезжих господина.
— Не вас ли, принцесса, я встречал года два назад при дворе эрцгерцога? Впрочем, зачем я спрашиваю, забыть вас невозможно.
— У барона прекрасная память, — ответила Сегильда.
Рядом с бароном стоял герцог Карл, человек лет тридцати пяти, с красивым и мужественным лицом, но кое-где со шрамами. Он пристально смотрел на Сегильду. Обменявшись несколькими любезными словами, они разошлись, но к концу вечера герцог вновь подошёл к Сегильде.
— Я видел вас очень давно, — тихо начал он разговор с ней, — но оба раза издали. В первый раз это было в Турции. Вас укрывали от чужих глаз, но одновременно хотели получить большие деньги за товар, не показывая его. Второй раз вы промелькнули передо мной в сопровождении свиты в Греции — и это тоже было давно. Вас явно окружает какая-то тайна. но я не буду расспрашивать о ней, потому что знаю, к каким последствиям может привести знание секретов.
— Я не могу отрицать ничего из того, что вы сказали, но лучше ответьте, откуда у вас такие шрамы? Я вижу, что один — от сабли, а два — от шпаги. Вы сражались на Востоке?
— Да, несмотря на то, что я мог спокойно сидеть в своём замке и наслаждаться светской жизнью, меня такая перспектива совсем не привлекала. Я объездил весь Восток, участвовал во многих сражениях, был в России, даже провёл там два года, пытаясь понять эту страну и этот народ, потом уехал в Египет. Там я столкнулся с чудесами, которые сильно повлияли на мою жизнь и заставили посмотреть на неё иначе, а оттуда я был послан в Грецию, где провёл два года, большей частью сражаясь с турками.
— Я очень внимательно слушаю вас и уловила слова о том, что вы были посланы в Грецию, — сказала Сегильда. — А вы можете назвать имена людей, с которыми вам доводилось встречаться?
— Увы, принцесса, у меня очень плохая память на имена.
И граф, раскланявшись, отошёл.
Впервые в жизни Сегильду задели слова, сказанные ей так, как обычно отвечала она. Просто до сих пор она не встречала в обществе человека, способного вести с ней беседу на равных, и всегда ощущала своё превосходство. Сегодня она столкнулась с человеком, который, умея поддерживать светский разговор, умел и хранить тайны. Весь следующий день слова герцога не выходили у неё из головы.
— Что творится с вами, Сегильда? — спросил её Жак, когда они ехали по опушке леса.
Сегильда пересказала ему разговор с Карлом.
— О, вы успели за такое короткое время слишком серьёзно войти в созданный вами образ и не заметили, как стали презирать других за их тупость. Когда один оказался умнее всех остальных, он ранил ваше самолюбие. Это так?
— Наверное. Значит, я возгордилась и перестала смотреть на людей с чувством сострадания. Я действительно вижу больше и лучше других, я могу просчитывать ситуацию намного вперёд, но кто мне дал право считать их дураками? Они по-своему умны, для своего уровня развития. Завтра они разовьют своё сознание и станут понимать больше, может, и больше, чем я. Я натворила что-то не то с собой. Мне нужно разобраться, — как бы беседуя вслух сама с собой, говорила Сегильда.
— Просто здесь вы слишком долго были центром всеобщего внимания, ну и ваше низшее Я немного раздулось, заразившись от спеси окружающих вас
людей.
— Какой ужас! Так незаметно можно стать такой же, а продолжать думать, что борешься с чванливостью других и меняешь мир. Я очень рада, что Карл дал мне понять это.
— Он и не думал делать ничего подобного. Он такой, какой есть, и совсем не желал вас уколоть сознательно. Однажды я встретил его в аббатстве францисканцев на юге Италии, но он был слишком неразговорчив. Его звали Кремень.
— Я сразу почувствовала в нём близкого по духу человека, но теперь мне придётся не болтать лишнего и не задавать глупых вопросов.
Но молодые люди не учли, что вокруг очень много ушей, и уже начавшая создаваться благоприятная обстановка была вновь нарушена подслушанным разговором барона и Сегильды. Он назвал её принцессой, и она была при дворе эрцгерцога! Это вызвало новый всплеск пересудов, домыслов. Фон Аушенба-ха теперь замучили лазутчики, посылаемые к нему отовсюду с хитрыми вопросами: зачем он скрывал столь знатную особу? Может быть, это тайный план эрцгерцога? Принцесса скрывается? Принцесса проводит тайную политику? Бедный барон отговаривался как мог, не зная толком, как правильно повести себя, но тем самым привлёк ещё больше внимания. На всякий случай с ним пытались поддерживать прекрасные отношения и сочувствовать его идеям, вкладывая в производство деньги и даже желая у себя завести такие же предприятия. Барон не знал, радоваться ему или плакать.
— Они меня замучили, — жаловался он Луизе. — Воистину, нет худа без добра. Кто бы мог подумать. что Сегильда спровоцирует всплеск интереса к промышленности? Абсурдно, но факт!
Больше всего волновался Фридрих. Он и так был неуравновешенным человеком, впадая в крайности и поддаваясь чувствам, ни одно из которых не могло удерживаться у него больше двух месяцев. Теперь же он в душе почему-то считая Сегильду своей, бросался на других, не позволяя им и близко подойти, чтобы побеседовать с ней. Сегильде это явно начинало надоедать, и она уже строила план, как, не обижая Фридриха, избавиться от его докучного присутствия, как тому в голову пришла новая идея. Он решил, что у Сегильды тайная связь с Жаком и поэтому она не желает выходить замуж. Жак же не хочет жениться на Сегильде, потому что она хоть и знатного рода, но бедна. Фридрих перебирал в уме несколько вариантов поведения: благородно защитить Сегильду и наперекор всему обществу жениться на ней или требовать от Жака жениться на Сегильде и тем самым узаконить их отношения. В любом случае, вся его ненависть и новый всплеск эмоций обратились против Жака, которого Фридрих стал преследовать, задевать и демонстративно провоцировать на ссору.
Как-то вечером все домочадцы собрались на совет.
— Что нам делать? От этого дурака одни неприятности, — говорил барон. — От него невозможно избавиться. Где бы я ни появился — он тут как тут со своими наставлениями и сочувствием.
— Мне не хочется с ним драться, — Жак впал в раздумье. — Он плохо владеет оружием, не так давно оправился от ранения, полученного в дуэли с Се-гильдой. Если здесь его снова пораню я, то обеспечен новый скандал — ведь слухи неизбежно достигнут дворца.
— И мне бессмысленно говорить с ним, — добавила Сегильда. — Он то плачет, объясняясь в любви, то грозит расправой.
— Может быть, нам само Провидение говорит, что нужно ехать во Францию? — вдруг тихо сказала
Луиза.
Все уставились на неё в немом удивлении.
— А как же мои заводы? — спросил барон.
— Во Франции они тоже нужны. Здесь останется управляющий, а там начнёшь строить новые.
Барона такая перспектива очень даже устроила, поскольку он не терпел безделья.
— Ну что же! Я не против, — сказал фон Аушенбах.
— Я тоже, — добавил Жак.
Все обернулись к Ромулду и Сегильде.
— Мы с вами, — хором ответили брат и сестра.
Фридрих сидел в зале и полировал ногти. Он был довольно приятной внешности, но постоянная смена выражения лица выдавала человека импульсивного, подверженного эмоциональным всплескам.
— Он смеялся надо мной, — лицо Фридриха передёргивалось от возмущения. — Всё время он ловко
водил меня за нос, а в душе считал дураком. А может быть, Жак знает, что я — дальний родственник императора, и не желает скандала? Бедная Сегильда, попала в лапы мошенника. Хорошо, что она находится под защитой барона — единственного порядочного человека в этой компании.
Весьма противоречивые мысли носились в голове Фридриха, но ни одна не задерживалась надолго. То он видел себя благородным рыцарем, защищавшим честь дамы, то воином-мстителем, борцом за справедливость.
Слуга доложил, что приехал князь Гершель, и Фридрих, отложив в сторону кусочек замши, встал навстречу гостю.
Этот человек появился в обществе не так давно, но ни разу не был у барона фон Аушенбаха. Вообще он редко выезжал в свет, почти всё время проводя в небольшом замке, предоставленном ему родственниками. Из достаточно солидного количества всевозможных графов, баронов и князей он остановил своё внимание на Фридрихе и иногда заезжал к нему побеседовать.
Гершель находил князя очень умным, не в пример другим, восторгался его умением владеть шпагой, поражался его неординарным взглядам на жизнь. Князь не скрывал своего восторженного отношения к Фридриху и при случае умело льстил. Сам Фридрих находил общество Гершеля приятным и с удовольствием просиживал с ним вечера.
— Почему вы не бываете у барона? — спрашивал Фридрих. — У него собираются весьма интересные люди.
— Самый интересный собеседник для меня во всей округе — это вы, — отвечал князь. — Мне там будет скучно, а с вами я могу встретиться и здесь.
— Но вы не видели всех новшеств барона. Он заразил своими идеями местных владельцев земель, и теперь они съезжаются, чтобы обсудить вопросы производства.
— Я не люблю выскочек. Барон о себе слишком высокого мнения. Ему следовало не привлекать к делу кого попало, а собрать вокруг себя элиту — самых умных людей с передовыми взглядами. И если он не заметил вас — грош ему цена.
«Да, — подумал Фридрих, — барон не отличается избирательностью. Если бы он был умнее, он бы обратил на меня особое внимание. Надо же, как Гершель быстро всё понял!»
— Вам бы следовало познакомиться с Сегильдой. Это сплошное очарование. Я никогда не встречал более решительной и одновременно такой женственной дамы.
— Нет смысла встречаться с ней, чтобы понять, что она из себя представляет. Прекрасная и очаровательная авантюристка. Я думаю, что она многим вскружит здесь голову.
«А князь проницателен, — думал Фридрих. — Так быстро ухватил суть взаимоотношений в округе». Но вслух он сказал:
— Говорят, она из знатного рода, но обедневшего. Гершель, вы мне нравитесь, и я доверю вам свои
тайны.
«У тебя все тайны на лице написаны, — подумал князь. — Все твои недалёкие мысли мне надоели до смерти, но нужно терпеть».
— Я влюблён, да, я влюблён в Сегильду, но похоже, что она попала в руки мошенника. Она находится под сильным влиянием Жака, но скрывает это, потому что не теряет надежды выйти за него замуж.
Сам Жак из древнего французского рода, очень богатого. Но он ведёт странную скитальческую жизнь.
Я тоже могу сделать её счастливой, но сначала нужно вырвать её из лап злодея.
Гершель усиленно размышлял, пока Фридрих занимался душеизлияниями. Можно начать превозносить эту невесть откуда взявшуюся Сегильду и подогреть ещё больше чувства Фридриха. Можно натравить его на Жака, спровоцировав прямой конфликт. Гершель в любом случае будет в стороне, поскольку Фридрих импульсивен и его неуравновешенность известна всем, а о князе мало кто знает в округе.
Гершель стремился подобраться поближе к Жаку, потому что тот был главной мишенью его хозяина. Жак мешал в исполнении дальновидных планов, и сколько они ни пытались добраться до него, всё было напрасным. Он ускользал, будто предупреждаемый некой сверхъестественной силой, и долго готовящееся нападение проваливалось. Лишь однажды его хозяин лично вступил в схватку с Жаком, но его спас граф.
— Ах этот граф! — Гершель заскрипел зубами. — Ничего, и до тебя я доберусь!
У него был личный повод недолюбливать графа, который выставил его посмешищем на одном собрании в Германии, а в Венеции Гершель чуть не утонул, пытаясь догнать графа на лодке.
— Вы слушаете меня? — Фридрих поднял глаза.
— Конечно, мой друг. Я весь внимание. У вас прекрасная речь, и слова льются, будто песня, — ответил князь.
— Как вы думаете, стоит ли мне вызвать Жака на дуэль?
— Нет, у вас нет серьёзного повода. А ревностно защищая Сегильду, вы подставляете её под насмешки. Хоть она и авантюристка, но, судя по всему, не заслужила плохого отношения. Вам следует полностью изменить своё поведение и сыграть роль меланхоличного влюблённого.
У Гершеля уже созрел план. Фридрих настолько слабоволен и подвержен чужому влиянию, что будет несложно управлять им. Но его можно использовать и дальше, потому что из таких людей получаются прекрасные исполнители чужой воли. Он станет орудием борьбы с графом, и стоит подумать о том, чтобы использовать его не один раз.
— У меня такое впечатление, что ваша Сегильда не отдаёт себе отчёта, как и все женщины, о том положении, в каком оказалась. На что она будет существовать, если Жак не женится на ней? Она втайне
рассчитывает на замужество, на любое, потому и ведёт себя так вызывающе. Иначе бы на неё никто не
обратил внимания — она слишком стара. Кому из местных аристократов захочется вводить в дом ни
щенку неизвестно из какого рода? Слухи подтвердить невозможно, да и как их проверить? А руководствоваться сплетнями и подслушанными разговорами — неблагоразумно. Я попробую навести о ней
справки, а вы пока измените своё отношение к этой особе да и к Жаку. Его можно игнорировать, но к ней будьте почтительны и играйте роль безнадёжно влюблённого.
Они ещё недолго поговорили, и князь уехал к себе.
«Какой умный человек! — подумал Фридрих. — А ведь он прав. Любовь любовью, но стоит подумать и о будущем. Как мне не пришло в голову разузнать о ней побольше? А вдруг она на самом деле авантюристка? Очень даже похоже. Ведёт себя так, будто умнее никого вокруг нет. Она не замечает моих тонких намёков, благоговейное отношение к ней, игнорирует меня. Скорее всего, это дальновидная игра, и она мечтает поймать меня в свои сети».
Фридрих даже не отдавал себе отчёта в том, что его «тонкие намёки» напоминали рёв водопада, а «благоговейное отношение» было похоже на поступь слона, продирающегося через джунгли. Он не мог и не умел смотреть на себя со стороны, как, впрочем, и все мнящие себя слишком умными. В собственных глазах он был непревзойдён, а теперь в ловко расставленные сети лести мгновенно попался как добыча.
Как же некоторые люди высоко ценят себя! Как восхищаются собой! Но почему они недооценивают окружающих, почему отказывают им в праве быть лучше, чище, умнее и выше? Вся беда в их гордыне, в самомнении. Именно из-за этого они проигрывали битвы, рушили храмы, казнили великих. Такие люди недооценивали врагов, считая их глупыми и недальновидными, становились предателями, считая, что выполняют великую миссию и спасают заблудших, не видели и не хотели распознавать в рядом идущих тех, кто намного превосходил их во всех внутренних качествах. Но чтобы признать это, нужно было наступить на собственное Я — многоголовое чудовище! Где взять силы на поступок, что позволит главу увенчать венком посвященных?! Задумайтесь, почему высшие силы обходят вас стороною? Они не могут подступиться к вам из-за непомерно раздутой самости, которая делает вас смешным в глазах всех окружающих, но не в собственных. И даже если вы ощущаете себя «ведомым», то отдайте себе отчёт в той милости, которая оказана вам, может быть и незаслуженно, но для вас она шанс, последний шанс исправить ваше отношение к миру. Не отвергайте руку, протянутую вам, но и подумайте, что она является помощью, а не признанием ваших заслуг перед Высшим, путь к которому вам застилает гордыня.
Шарлотта чувствовала себя прекрасно в роли молодой мамы. Ей никогда и в голову не приходило, что нянчиться с ребёнком — огромное удовольствие, потому что детство её пролетело быстро и незаметно, юность была скучна и невыразительна, а в более зрелом возрасте она погрузилась в себя, в свои чувства и ощущения.
Маленький Титурель доставлял ей большую радость. Он начал ходить и говорить, и Шарлотта, выезжая в свет, часто брала его с собой. Она забыла о скуке и одиночестве, и беспокойство за Жака уже больше не тревожило её ежеминутно, хотя мысленно она часто была рядом с ним. Шарлотта не имела вестей от него очень давно, но знала, что с Жаком всё в порядке, потому что доверяла своему сердцу, а сердце подсказывало ей, что он жив и здоров. Каково же было её удивление, когда она получила весть от Аушенбаха и Луизы, а в ней и приписку от Жака! Они собирались к ней, и ждать их можно было уже через месяц! Шарлотта срочно начала наводить порядок в замке, готовя его для приезда столь дорогих гостей. Она решила отдать им всю правую половину дворца, а сама занять левую. Это требовало от неё ежедневных бесед со слугами и рабочими, хлопот по дому, а вечера она посвящала Титурелю — гуляла с ним и рассказывала ему всевозможные истории. Титурель смотрел на неё умными глазками и всё понимал. Особенно ему нравились рассказы про рыцарей, которые он слушал с большим вниманием, но иногда начинал капризничать и протестовать неизвестно отчего. Шарлотта, наблюдая за ним, думала: «Наверное, я сочиняю не очень правдоподобные истории, и ему это не нравится».
Так оно и было. Стоило Шарлотте немножко приврать, описывая сражение, как Титурель начинал возмущённо сопеть. «Какая я глупая! — думала маркиза. — Он ведь всё это знает не из сказок. Для него сражение — жизнь, а любой рыцарь — Брат, а я ему сказочки сочиняю с приторными концами». А Титурель действительно помнил. Память о прошлом сохраняется у детей, и они спокойно перемещаются из мира предыдущего в нынешний, поражаясь несоответствию образов, имеющихся у них в сердце. Всё, что нужно детям в первые годы жизни, — это любовь и понимание, а не бесконечные наставления и обучение правилам поведения. После трёх лет они уже более уверенно чувствуют себя в теле, освоившись со своей новой одеждой, а к семи годам дети становятся земными людьми, оставляя тоненькую связующую нить с прошлым, о котором постепенно забывают. Шарлотта очень радовалась, что у Титуреля теперь будет мужская компания, а она с Луизой тоже найдёт себе дело, потому что кончилось то время, когда она днями сидела у огня, предаваясь мечтам и грустным мыслям.
В замке барона все заметили перемену в поведении Фридриха. Он перестал суетиться и неожиданно возникать там, где его не ждали.
— Что с ним произошло? — говорила Сегильда Ромудду. — Его характер не изменился, но он стал сдержанным. Это значит, что им завладела какая-то мысль. Я хорошо знаю такой тип человека — он что-то задумал.
— Пусть себе задумывает. Мы скоро уедем, а он будет развлекать своими выходками местное общество.
— А я бы не относилась к нему столь пренебрежительно, — вдруг сказала Луиза. Самая молодая из всех, она, казалось, обладала большей рассудительностью. — Мне приходилось встречать таких типов в доме старого маркиза. Они беспечны и глупы, но если им в голову придёт какая-то мысль, они уже от неё не отступятся, потому что упрямы и в любых обстоятельствах и даже словах видят только ущемление своей чести. Им кажется, что их недооценивают и унижают, поэтому они любыми способами будут доказывать окружающим, что умны, благородны и горды.
— Ты правильно это подметила, Луиза, — похвалил её барон. — Он не так безобиден, как кажется. Да вспомните его дуэль с вами, Сегильда. Сначала он решил посмеяться над вами, а потом ещё и драться с женщиной. Это уже о многом говорит. Что вы думаете об этом, Жак?
Жак стоял погрузившись в глубокое раздумье.
Маленький отряд шёл по небесному своду. Его окружали мягким светом мерцающие звёзды.
— Смотри, какой необычный цвет у той планеты, — сказал Фаль. — Может, спустимся к ней?
Фоль и Один приблизились к зовущему свету, но, полюбовавшись на него издали, пошли дальше, догоняя отряд.
Спуститься на планету означало войти в её жизнь, слившись с её токами и закружившись в вихре вращения сфер. Но ни Один, ни Фаль не имели на это разрешения.
— Мне хочется узнать, как живут люди вон на той звезде, — Один указал на блистающую изумрудным светом красавицу. ~ Можно ли попасть на неё?
— Только если тебе позволит Учитель. Мы не можем просто из любопытства посещать другие миры. Твоё желание должно быть обосновано, или же ты должен получить особое задание, потому что любое вхождение в сферы планеты требует больших энергетических затрат, — ответил Фаль.
— Неужели у нас не хватит энергии? — удивился Один.
— Речь идёт о другом её виде: о творческой созидательной силе, а вот она — золотой запас Вселенной. И потом, разве тебе мало воплощений на любимой планете? Тебе ещё рождаться и умирать, пока однажды твой дух не обретёт такой мощи в теле, что вырвется за пределы планетных сфер, развив эту творчески-созидательную силу внутри себя.
— Значит, я буду рождаться до тех пор, пока сила духа не превысит силу притяжения планетных сфер и не прорвёт планетное кольцо?
— Конечно. Мы все так живём, развивая дух и постепенно обретая память. Молодой дух помнит мало, зрелый дух уже может свободно жить в двух мирах, сознательно участвуя в работе здесь и там. Ты на Земле едва знаешь себя, но даже незначительные проблески памяти заставляют тебя действовать по зову сердца. Что тебе говорит твоё земное сердце?
— Оно советует быть осторожным и бдительным, — ответил Один.
— Прислушайся к нему. Сердце знает всё и многое — наперёд.
— Фридрих что-то задумал, — проговорил Жак. — У него на хитрости ума не хватит, а значит, он действует по чьим-то советам. Не будем давать ему поводов для ссоры, а сами побыстрее приготовимся к отъезду. Всё зависит от вас, барон, от состояния ваших дел.
— Мне нужна неделя, чтобы запустить ещё одно предприятие, а потом я готов ехать. Что же касается ссор, то Фридрих, завидев вас, превращается в ощетинившуюся кошку. У него усы — дыбом, шерсть —
дыбом, так что вы сами будьте поосторожнее и не провоцируйте его.
— Интересно, чем это я перед ним провинился? — спросил Жак.
— Как?! Вы не догадались, что он ревнует вас к Сегильде?
— С чего бы это вдруг?
Они не знали о сплетнях, разносимых всё тем же недалёким Фридрихом, который жаловался на злостного негодяя, совратившего прекрасную Сегильду, всем и каждому. Но тут снова в разговор вступила Луиза:
— По-моему, он считает, что у вас тайная связь, и хочет спасти Сегильду от рук злодея. Но в таком случае ему бы следовало прибегнуть к помощи брата, призвав его защитить честь сестры. Подождём — увидим. Он не сможет долго сдерживаться и выдаст себя при первой же буре, поднявшейся в его хаотическом сознании.
Фридрих, предвкушая важные известия и весь дрожа от нетерпения, мчался к Гершелю. У него не хватило сил на обычные вежливые приветствия.
«Надо же, сколько прыти! Как у зайца, — подумал Гершель. — Весь во власти эмоций. Совершенно не умеет владеть собой, но тем лучше».
— Я рад видеть вас, мой дорогой друг! — проговорил Гершель, выдавливая радостную улыбку. — Вы сразу откликнулись на мой зов.
— Ещё бы! Вам наверняка есть чем поделиться, — ответил Фридрих.
Они шагали по обширному парку.
— Как я и предполагал, всё не так-то просто, — начал беседу Гершель. — Но я ошибался, назвав Сегильду авантюристкой. Просто она вынуждена быть на виду, как и все женщины, попавшие в переплёт, мечтающие выйти замуж. Мои друзья навели справки о ней. Она действительно очень знатного рода, и Ромулд — не её родной брат, а сводный. У них одна мать и разные отцы.
Князь рассказывал историю, сочинённую им самим, потому что ему было недосуг посылать кого-то в столицу, да ещё и тратиться на добывание сведений о Сегильде. Он сам был неплохим сочинителем и мог сплести историю не хуже настоящей, да ещё отвечающую всем его требованиям.
— Ромулду далеко до знатности сестры, но он старается быть поближе к ней, потакая всем её прихотям, потому что ей светит...
— Наследство! — воскликнул Фридрих, не давая договорить Гершелю.
— Вашей проницательности позавидует любой, — сказал князь, недовольный тем, что его перебили, а Фридрих в то же самое время раздулся от похвалы.
— Так вот, князь, Сегильда из рода обедневшего, но у неё есть, вернее был дальний родственник её отца — какой-то дядя, который не оставил наследников, но очень любил Сегильду, когда она в детстве гостила у него. Он завещал ей всё своё баснословное состояние только в том случае, если она выйдет замуж за человека королевской крови.
— Теперь многое становится на свои места, — задумчиво проговорил Фридрих. — Ромулд желает поживиться богатством, которое может получить сестра. Сама Сегильда не нашла никого, кто принадлежал бы к столь знатному роду и желал бы жениться на ней.
— Напротив, она нашла Жака! — воскликнул Гершель. — Как вы не поняли: он обманул её, прознав о завещании и желая получить наследство. Он не учёл одного: нужно предъявить серьёзные доказательства своего происхождения, а таких бумаг у него не оказалось. Жак достаточно умён и навёл все справки перед тем, как официально объявить о своей женитьбе. Но он понял, что не сможет получить ничего, а зачем ему родовитая нищенка?
- Какой негодяй! — лицо Фридриха меняло выражение ежесекундно. — Подумать только, соблазнить такую прекрасную даму, а потом ещё и начать водить её за нос. Я не удивлюсь, если он вступит в сговор с Ромулдом.
— Так оно и есть. Вы опять проявили удивительную прозорливость, — сказал, усмехаясь, Гершель. — Жак надеялся при помощи Ромулда устранить некоторые бумажные препятствия, но им это не удалось. Но вы же понимаете, что отказаться от богатства, которое находится у тебя буквально под носом, а взять его ты не можешь, никому не по силам. Сейчас они наверняка строят какие-то планы.
— Мне всё понятно! Вся их игра сводится к тому, чтобы найти Сегильде мужа королевской крови и стать причастными к наследству! Ничего у них не получится! Они не знают, с кем столкнулись — с великим и благородным Фридрихом! Я защищу честь Сегильды и не позволю двум злодеям смеяться над ней.
— Сегильда — игрушка в их руках. Она всего лишь женщина, а все женщины — люди ума недалёкого. Конечно, она хочет стать богатой и выйти замуж, но они искусно руководят ею, а Сегильда им доверяет. Какое разочарование ждёт бедную женщину, когда она прозреет!
— Этого не будет! Я сумею постоять за неё, даже если брат её предал! — вновь вскричал Фридрих. — А вы знаете, князь, что я родственник императора и в моих жилах течёт королевская кровь?
— Я мог только догадываться об этом, наблюдая за вашим поведением. Вы благородны и даже ни разу не обмолвились о своём родстве. Другие бы только этим и пробивали себе дорогу в свете, вы же — человек совершенно другого сорта, — поклонился Фридриху князь.
— Но почему же они тогда не попробовали втянуть меня в свою игру? — вдруг произнёс Фридрих. — Вы подумайте, я ведь удобен для них со всех точек зрения.
— А кто вам сказал, что они этого не делают? Дело в том, что сначала они ничего не знали о вас и поэтому вели себя безрассудно, а когда выяснились ваши связи да и родство, им пришлось поразмыслить, как по-другому подойти к вам. Помните, что Сегильда — пешка в игре. Они используют её, боясь выпустить из рук. Конечно же всё планирует Жак. Он понял, что может потерять Сегильду, потому что вы очень привлекательны. К тому же Сегильда узнала о вашем происхождении, но где уверенность, что вы женитесь на ней? Они умело дают всем понять, что Сегильда — знатная дама, а Жак пытается возбудить вашу ревность и тем самым заставить вас быть ближе к Сегильде. Про себя он знает, что любая женщина привязывается к мужчине, находясь с ним столько времени вместе, и уверен, что она никогда не оставит его своей милостью. Вот вам человеческая натура! Нет чтобы быть благородным, честным! Но на это не хватает совести, поэтому люди втягиваются в интриги — и всё из-за денег! Подумать только, какая низость!
— Вы думаете, Жак хочет спровоцировать меня на женитьбу, но и самому остаться рядом с Сегиль-дой?! Ну уж этого у него не выйдет!
— Кто знает — Жак хитёр. Может быть, он сначала поссорит вас с Ромулдом, а потом и защитит вас. Вы будете чувствовать себя обязанным ему и станете его другом. Он ведь и так в последнее время изменил своё поведение: стал более мягким и вежливым с вами.
не правда ли?
— Точно, он очень обходителен и вежлив, чего я не замечал за ним раньше. Подумать только,
сколько интриг! Зачем?! Всё можно было решить очень просто.
— Это так кажется вашему благородному сердцу. Вокруг же вас — негодяи, алчущие денег. Они от своего не откажутся! — уверенно проговорил Гершель.
— Я спасу Сегильду. Я женюсь на ней, получу всё её наследство и не дам этим негодяям ни единой монеты!
— Вы совершите достойный поступок. Но если вы попытаетесь всё рассказать Сегильде — она вам не поверит. Не забывайте: она много лет во власти этих бессовестных сеньоров. Её нужно изолировать от них, но как это сделать — я пока не знаю.
— Зато я знаю! — вновь закричал Фридрих. — Я выкраду Сегильду и спрячу, а тем временем расправлюсь с Жаком.
— Может быть, так и нужно сделать, но сначала следует подумать и спланировать все свои действия, — предостерёг Гершель. — Вы же отличаетесь редкой предусмотрительностью, поэтому не совершите никаких безрассудных поступков. Ведите себя так, чтобы никто ни о чём не догадался.
— Конечно. Завтра я буду у Аушенбаха, и никто
не заметит, что мне известно абсолютно всё, — проговорил на прощание Фридрих.
Князья расстались, довольные друг другом. Фридрих радовался, что заручился поддержкой такого умного человека, Гершель поражался глупости и самолюбию Фридриха.
«Любование собой застилает ему взгляд на весь окружающий мир. Он смотрит на всё сквозь призму обуревающих его чувств и совершенно теряет голову. ЕСЛИ с него спадёт спесь, то он может резко поумнеть. Нужно подогревать в нём эту любовь к себе: она превращает его в очень удобное орудие, — думал Гершель, возвращаясь в замок».
Барон решил никому не рассказывать о своём отъезде. Лучше говорить о кратковременном отсутствии, потому что людей удивит то, что он, только
наладив производство, бросает его. Это вызовет кривотолки и повлияет на дело. Поэтому все собирались в путь, но до самого отъезда решили устраивать приёмы и принимать визиты. Появившийся вечером Фридрих вёл себя на редкость прилично, но на лице его блуждала многозначительная улыбка. Он был предупредителен к Сегильде и даже несколько сочувственно к ней настроен. «Что у него на уме? — думала Сегильда, глядя на князя. — Бродящие в нём хаотические мысли подавлены чьей-то более сильной волей».
— А что вы делали вчера, князь? — спросила Сегильда.
— Я ездил на охоту, а потом заехал к своему другу на часок.
— Ваш друг здесь?
— Нет, он не выезжает в свет. Предпочитает сидеть в поместье. К тому же кроме меня у него нет здесь знакомых.
— Но вы же могли пригласить его сюда.
— Он не любитель развлекаться. Я слышал, барон собирается уехать ненадолго? — сменил Фридрих тему.
— Да, он поедет по делам.
— А сколько вы ещё пробудете с нами?
— Это зависит от состояния дел барона да и наших собственных. Впрочем, может быть, мы с братом тоже поедем с Аушенбахом.
Выражение лица Фридриха уже поменялось несколько раз, обнаруживая усиленную работу мысли.
— Они вас утянут с собой, — вдруг прошипел он, но, быстро взяв себя в руки, вымученно улыбнулся. — Я боготворю вас, Сегильда, и не хочу с вами расставаться. Я хотел подождать более благоприятного момента, но придётся сказать вам сейчас: выходите за меня замуж.
— Фридрих, вы же знаете, что я не стремлюсь к замужеству.
Лицо князя опять начало меняться, предвещая бурю, и Сегильда поспешила добавить:
— Я подумаю. Вы очень добры и оказываете мне честь, обратив внимание на безродную женщину.
— Это вы недооцениваете себя! — вскричал Фридрих, уловив в словах Сегильды обнадёживающие нотки.
В это время к ним подошёл Ромулд, наблюдавший уж слишком сильно затянувшийся разговор Сегильды с князем.
— Я сделал вашей сестре предложение и хочу, что бы вы знали об этом, — вызывающе начал Фридрих.
Ромулд улыбнулся:
— Я рад. Надеюсь, что сестра поразмыслит и в скором времени даст вам ответ.
«Рыбка клюнула, — подумал Фридрих. — Ведь ему это и нужно. Сейчас он попытается завоевать мою дружбу, потому что Сегильда всё равно выйдет за меня замуж, но брат её должен удостовериться, что деньги не пройдут мимо него».
Ромулд с Сегильдой обменялись незаметным взглядом. Они твёрдо знали, что Фридриха лучше не
раздражать.
— Не хотите пройтись со мной по саду? — предложил Ромулд, стараясь увести князя от Сегильды.
«Вот, началось», — подумал Фридрих и сразу же согласился.
Все слова Ромулда, направленные на то, чтобы успокоить князя, все его попытки объяснить ему дела Аушенбаха и дружелюбие Жака Фридрих воспринимал только как попытку заручиться его поддержкой.
«Придётся дать ему такой шанс. Тогда брат начнёт уговаривать Сегильду, и их будет двое против Жака. Но у Жака тоже нет другого выхода. Он станет подбирать ко мне ключи и захочет быть моим другом. Если только в нём не возобладает ревность».
Князь всё мерил по себе, по своим чувствам. Все свои внутренние качества он приписывал другим,
даже не предполагая, что кто-то может думать иначе. Он совершенно не слушал Ромулда, хотя до него исправно доносились все его слова. Но они искажались его сознанием и теряли свой смысл, который Ромулд тщетно пытался донести до князя. Было похоже, что дуэт исполнял совершенно различные произведения, и было забавно наблюдать за Фридрихом, вокруг которого обстановка всё более накалялась.
«Я скоро обрету способности Молчуна, — подумал Жак, издали наблюдая за разгуливающими вместе князем и Ромулд ом. — Похоже, что я даже вижу облако, собирающееся вокруг головы Фридриха, и оно приобретает красно-коричневый оттенок».
На следующий день, обсуждая поведение Фридриха, все пришли к одному выводу: князь ведёт игру, являясь игрушкой чужой воли. Он ничего не слышит и не видит, потерял способность здраво рассуждать и готов на любые гадости, как только ему будет дан сигнал.
— Я усматриваю здесь чью-то злую руку, — говорил Жак. — Хотя я далёк от интриг и сплетен, но у меня внутри звучит предостерегающий сигнал.
— Фридрих ничего не соображает. Он потерял возможность управлять собой, — сказал Ромулд. — Мне знакома такая ситуация. Дело в том, что вокруг нас сгущаются тучи, только я пока не могу определить, кто является главной мишенью в войне, которую нам навязывают. Они не выступают открыто, а прячутся за спины других, недалёких и слабовольных людей.
— А когда зло выступало открыто? Оно маскируется и только использует чужие руки, чтобы трудно было найти основного врага, — сказала Сегильда. — Я всегда сталкивалась лишь с исполнителями чужой воли, но никогда не видела своего противника.
«Будь осторожен, Один. Конрад не оставит тебя. Честный бой не для него — он предпочтёт удар из-за угла» — явственно прозвучали слова в сердце Жака.
— Я знаю, кто стоит за Фридрихом, и знаю, против кого направлен удар. Впрочем, все мы ему как
кость в горле, — сказал Жак. — Я впервые посмотрел на ситуацию другими глазами. Мы вроде бы не
хотели неприятностей и потому решили ехать, но разве от них убежишь? Мы неправильно рассуждали, желая не ввязываться во взаимоотношения с князем, а нам следует в корне поменять наш внутренний настрой. Провести своего рода алхимическое превращение. Мы должны подумать о Фридрихе и спасать не себя, а его от всех напастей, которые его ожидают. Это совершенно не значит, что мы не
должны ехать.
— Должны, но с другим отношением к нашему отъезду, правильно? — спросил Аушенбах.
— Да, именно так, барон. Мысленно нужно ограждать Фридриха от всех неприятностей, что ему угрожают. Его стоит пожалеть. Он будет преследовать нас и способен предать, а что может быть страшнее кармы предателя и гонителя рыцарей? Мы должны по возможности уберечь его от совершения опасных поступков и не дать ему пасть так низко, чтобы он потом вовек не поднялся. Давайте позаботимся о его душе — ведь мы сильнее.
— А что это значит в жизни? — спросила Луиза.
— Нам следует уклоняться от его нападок, всё время думая о том, чтобы он не совершил дурного. Пусть считает нас трусами и ничтожными созданиями. Прочь собственную гордыню — давайте спасать его, — ответил ей Жак.
— Почему это вы вдруг так озаботились Фридрихом? — спросила Сегильда.
— Потому что я видел ту бездну, куда он покатился, и понял, что если не сейчас, то в будущем всё равно протяну ему руку помощи. Внутренняя сущность его недурна, но он слабоволен и чувствителен. Отсюда и вся его беда.
Фридрихом владела одна мысль: «они уезжают». Он внутренне запаниковал, путаясь в рассуждениях.
Целый день он строил то один, то другой план. Он представлял, как женится на Сегильде, потом он видел, как крадёт её, потом он вступал в сговор с Ромулдом и ехал оформлять бумаги на сказочное наследство. Что только не проносилось в буйной фантазии Фридриха, но под конец дня он всё же не выдержал и поехал к Гершелю. Князь ждал его. Трудно было представить, что Фридрих не примчится, чтобы поделиться впечатлениями.
Он сидел в приёмном зале и уже целый час в мельчайших подробностях рассказывал о вчерашнем вечере. Но большую часть времени он отводил себе и своим чувствам. В конце концов он договорился до того, что Сегильда призналась ему в любви и они решили тайно сбежать от Ромулда и Жака.
— Она вам так и сказала, что любит вас? — переспросил князь.
— Не прямо, но всё поведение её говорило об этом.
— Понятно, — сказал Гершель.
Ему было понятно и то, что Фридрих путает реальное с мечтами, не видя разницы между событиями и своим восприятием этих событий.
Гершель на минутку задумался, прикинув истинное положение вещей, а потом сказал:
— Ну что ж, не так плохо идут дела. Нам следует точно выяснить день их отъезда, а до этого времени будьте в доме столько, сколько позволяют приличия. И постарайтесь не докучать Сегильде своими бесконечными объяснениями в любви, а, наоборот, постарайтесь показать ей своё мучение от длительного ожидания ответа, но в то же время мужество и стойкость.
— Вы правы, — покорно ответил Фридрих.
Ему вдруг не понравились своя покорность и то, что князь командует, объясняя ему, словно мальчишке, как себя вести, но он ничего не мог с собой поделать. Какая-то чужая сильная воля сковала его, словно обруч, и мешала даже мыслить так, как ему хотелось. Князя потянуло в сон, и он, распрощавшись с Гершелем, поспешил удалиться.
Но на следующий день Фридрих был в замке барона, уже несколько досадуя на то, что к его желаниям присоединились и указания Гершеля. Одно дело, когда Фридрих сам исполнял свои капризы, а другое — когда точно такими же капризами обладал и другой, а он должен был следовать чужим словам. Это задевало самолюбие Фридриха, и он злился, сам
не зная почему.
А всё было чрезвычайно просто: в нём соединились две воли, и обе они были чужды его истинному Я. Одна, более сильная, принадлежала Гершелю, другая, более слабая, принадлежала взращённой Фридрихом ложной личности, которая цвела буйным цветом, поощряемая и окружающими, и слабостью характера самого князя.
Сейчас, находясь в доме барона, он старался не пропустить ни единого слова об отъезде, а также пытался сделать выводы о дальнейшей жизни этого семейства, потому что в его уме начинал зреть план, который пока еще не обрёл чётких очертаний, а являл собой смутную картинку будущего.
— Посмотрите вниз, — раздался неслышимый голос. — Видите, сколько заблудших, падших и желающих вылезти из той пропасти, в которой оказались? Вы согласились жертвовать собой ради них и остались в сферах этой планеты, чтобы помогать им восходить. Скажите, кто-нибудь жалеет об избранной вами доле?
— Нет! — разнёсся стройный хор голосов под сводами Храма.
И это было истинной правдой, потому что сердце не умеет лгать, а жизнь в горнем мире была жизнью сердца.
— Если когда-нибудь вам придёт мысль о том, что вы уже сделали всё, что могли, немедленно скажите об этом. Воля ваша свято чтится в Обители нашей.
— Миль, ты когда-нибудь жалел о том, что должен помогать этим падшим созданиям ? — тихо спросил Один.
— Здесь — никогда, а там, внизу, сколько угодно раз, особенно когда они казнили меня, а я, могущий единым движением превратить их в пыль, демонстрировал им свою стойкость и веру, в душе сознавая их ничтожество.
— Я тоже. Находясь в теле, я столько раз проклинал и благословлял их одновременно! Наверное, даже когда мы не помним себя, в нас живёт понятие рыцарской чести?
— Вы бы не были здесь и не являлись хранителями Грааля, если бы не были рыцарями, — спокойный голос раздался рядом с ними, и их обдало горячей волной Сострадания. — Все мы, находясь в теле, подчинены законам того мира, куда спускаемся. Но главное, чтобы и там законы духа были для нас единственными и непреложными.
Один и Миль не столько слушали, сколько напитывались вибрациями огромной мощи и Любви.
— Любите! Любите всех, и не будет вопросов о правильных или неправильных поступках. Храните верность Высшему и будьте милосердны к людям.
Как понял Фридрих из объяснений хозяев, а также из слов прислуги, которую он расспросил, семья барона, Сегильда, Ромулд и Жак уезжали через несколько дней. У них было две кареты, которые предназначались женщинам, мужчины же ехали верхом со сменными лошадьми.
«Сегильда будет в карете — тем лучше, — размышлял Фридрих. — Мужчины ускачут вперёд, Луиза будет ехать за ними, а последней — Сегильда. За два дня я составлю подробный план действий и подберу помощников».
Почему-то ему не хотелось ни о чем просить Гершеля, хотя Фридрих сознавал, что именно тот натолкнул его на мысль о необходимости похитить Сегильду.
Но на самом деле Гершелю вовсе не нужна была Сегильда. Он был уверен, что у него достаточно времени, чтобы натравить Фридриха на Жака, сделав из Сегильды всего лишь предмет спора. Гершель не рассчитал, что, во-первых, Фридрих окажется намного упрямее и самолюбивее, чем он предполагал, а во-вторых, он не ожидал такого скорого отъезда семейства. Когда вечером Гершель объяснял князю, что нужно делать, Фридрих был рассеян, так как его занимали собственные планы. Гершель толковал ему о Жаке, Фридрих же думал только о Сегильде.
Небольшая кавалькада ехала по лесной дороге, ещё не покинув пределы герцогства. Все устали от долгих сборов да и от приёмов, которые продолжались до последнего дня, поэтому сейчас испытывали чувство облегчения, что наконец-то избавились от суеты и назойливого присутствия Фридриха. Ехали они так, как и предполагал князь. И только когда стали надвигаться сумерки, Жак вдруг повернул коня, решив, Что ближе к ночи ему лучше замыкать их небольшой кортеж. Проскакали барон и слуга, вскоре промчалась карета Луизы, но почему-то не видно было Сегильды. Сердце Жака сжалось от нехорошего предчувствия, и, пришпорив коня, он понёсся назад. Ещё издали он заметил какую-то суету вокруг кареты Сегильды. Около неё сновали несколько всадников, преграждая путь. Жак, не раздумывая, обнажил шпагу и бросился вперёд. Завязалась схватка, в которой Жак был один против четверых. Он хладнокровно сражался, продвигаясь ближе к дверце кареты. По плечу у него текла кровь, но он не обращал на это внимания, поскольку был поглощён только тем, как побыстрее подхватить Сегильду и умчаться с ней. Жак был уверен, что Ромулд и барон скоро спохватятся и придут им на выручку, когда увидят, что Жак и карета Сегильды исчезли. На секунду обернувшись, чтобы отразить очередной удар, Жак вдруг услышал знакомый голос: «Примчался, злодей! Своё ты не упустишь!»
Выскочив из-за кареты, Фридрих нанёс удар Жаку сзади под лопатку. Сегильда закричала и бросилась к Жаку, увидав, как он зашатался. Из раны хлестала кровь. Сегильда, схватив шпагу Жака, подлетела к Фридриху, намереваясь нанести удар, как вдруг услышала отчётливый голос: «Одумайся, дитя моё!»
Фридрих, приготовившийся к смерти, опешил, когда увидел, что Сегильда опускает шпа
Сознаёте ли вы, ваше величество, какая ответственность лежит на вас? — спрашивал граф, глядя в лицо императрицы.
— Сознаю, — твёрдо ответила она. — Вы открыли мне глаза на многие вещи. Меня мучили вопросы, на которые никто не мог ответить.
— Это потому, что вы самостоятельно искали разгадку. Но вас всегда окружали люди знающие и понимающие, однако вынужденные хранить молчание. В том Братстве, к которому они принадлежат, существует правило: отвечать только на заданные вопросы.
— Граф, я поверила вам сразу, потому что в душе моей всегда жило именно то, о чём вы рассказали. Это не вызывает сомнений и не требует доказательств.
— У вас очень зрелый дух, идущий жертвенным путём. Впрочем, так же идут и все остальные. Но на вас особая надежда: вы многое должны успеть, потому что сроки неумолимы и время сжимает свои объятия.
— Значит ли это, что происходит нечто с самой природой времени? — спросила императрица.
— Именно так. Оно становится более гибким, если хотите, и ускоряет движение. В этом веке оно уже в два раза быстрее, чем в предыдущем.
— Это кажется невероятным, но тому, кто приглядывается внимательнее, являются довольно странные вещи. Я сама это замечала.
— Да, и поэтому необходимо приступать безотлагательно к тому, о чём я сказал.
— Я в точности последую вашим указаниям. Граф, почему у меня такое чувство, будто я вас хорошо знаю?
— Это неудивительно. Мы встречались в прошлом, и не раз. В этом воплощении вам предстоят огромные трудности, но ваш дух решился на такую ношу. Трудности связаны с противодействием, которое несомненно будет оказано вам, Софи, потому что дух ваш начал пробиваться в очень высокие сферы, и, чтобы добиться желаемого, необходимо преодолеть большое сопротивление.
— Как вы назвали меня, граф? Ко мне так почти никто не обращался.
— Это одно из ваших сокровенных имён.
— А что вы знаете о моих прошлых воплощениях?
— Я поделюсь с вами только теми, которые вы в силах вынести.
— Я готова слушать сколько угодно.
— Дело даже не в вашей готовности. Только на первый взгляд кажется, что человек просто выслушивает интересные приключения, как бы не участвуя в них. Ведь они касаются другой личности, которая имеет отношение к вашему духу, но не к тому человеку, что сидит передо мной. Но это не так. Рассказ о вашей прошлой жизни наводит тончайшие мосты — они называются энергетическими связями — с вашей нынешней жизнью и насыщает её не только токами вашего прошлого воплощения, но и всей той эпохи. События, происходившие в то время, обрушиваются на того, кто проник в запрещённую область, и очень часто дух не выдерживает той тяжести, которую он невольно призвал на себя. Только когда вы идёте в эти области самостоятельно, развив в себе силу и способности к преодолению препятствий, это так не ранит вас.
— Значит, одно дело, когда мне рассказывают, а другое — когда я сама способна видеть и знать свою прошлую жизнь? Но тогда во мне должна проснуться память?
— Именно так. Вы никогда не замечали, как тщетно дух ходит вокруг каких-то событий, не в силах проникнуть в их тайну? Он получает намёки и даже явные подсказки, а всё равно ему не даётся разгадка. На самом деле его оберегают, а все эти хождения вокруг да около являются уроками мудрости, усвоив которые ученик может идти дальше, вглубь.
— Верно, но люди не желают учиться и часто бросают поиски на полпути. Ведь нужно приложить усилия, что-то сопоставить, прочитать, поразмыслить. А они начинают расспрашивать и пытать других.
— Ваши знания о себе ровно те, которые дух может вынести на данный момент. Если вы приложите дополнительные усилия и разовьётесь, то узнаете о себе больше. Когда личность будет в силах нести груз воплощения, вы о нём узнаете, но ценно только то, чего вы достигли самостоятельно. Однако есть вещи, к которым вы готовы и знание которых не нанесёт вам вреда, поэтому я подскажу вашему величеству, что вы довольно часто брали на себя бремя управления государством, чередуя его с аскетической жизнью и приверженностью к наукам. Много раз вы были монахом, царём и учёным и очень часто отдавали себя в руки палачам и мучителям, желая показать торжество духа. У вас особая любовь к этой стране, с которой вы связаны узами крайне высокого порядка, о которых я пока умолчу, и вы часто воплощаетесь здесь из-за обета, данного вами Вечности. Что же касается наших встреч, то они происходили да и будут происходить не раз. В прошлой жизни вы верно и точно исполняли все данные вам поручения, чем достигли определённых высот, но прожили не долго, в очередной раз пожертвовав собой. Ваш дух, Жак, желает побыстрей раздать кармические долги, хотя в этой жизни вы можете выбрать весьма странный способ расплаты, запутавшись в некоторых энергетических несоответствиях вашего организма.
— Почему сейчас вы назвали меня Жаком?
— Так звали вас, когда мы встречались последний раз. Тогда вы достигли относительного равновесия и были способны проникать в глубинную суть явлений. Один раз достигнутое уже не исчезает. Небольшие усилия — и всё вернётся, если только не загрязнится наслоениями этой жизни. Старайтесь жить в чистоте.
— Что значит жить в чистоте?
— Это чистота помыслов и мыслей. Ищите в людях только внутреннюю правду и старайтесь не подпускать к себе лжецов.
— Я постараюсь выполнить всё то, о чём услышала от вас, граф. Скажите, как долго вы пробудете здесь?
— Немного, ваше величество. Вряд ли мы увидимся, хотя не исключена ещё одна встреча. Прощайте, Софи.
Граф, раскланявшись, вышел.
— Один, ты взял на себя непомерную ношу. Рассчитал ли ты силы свои, Брат?
— Да, Учитель, я взвесил все трудности и уверен, что справлюсь с ними. ~ Пусть будет так. К Одину подошли Миль и Соль.
— Мы с тобой. Фаль тоже, но сейчас он занят очень важной работой, потому придёт позже.
— Как интересно всё устроено у нас. Меня всегда радует отсутствие сомнений в решениях духа, и я знаю только надежду на успех, присутствующую во всех словах Братьев.
— Сомнения ставят невидимую преграду, поэтому ты можешь уловить только нотки предупреждения. Если даже мы видим, что твои начинания обречены на провал, мы всё равно будем рядом, помогая тебе, потому что твой дух решил испробовать этот вариант развития, может быть, и не совсем удачный. Но разве смеем мы оставить тебя одного испытывать свои силы? Рыцари должны быть вместе, а то, что дело обречено на неуспех, не даёт нам права сомневаться. Наоборот, мы обязаны приложить все силы, чтобы победить там, где это вроде бы и невозможно.
— Какое счастье, что у меня есть вы! — произнёс Один.
— Какое счастье, что у нас есть ты! — хором ответили Миль и Соль.
«Будьте опорой друг другу и поддержкой» — прозвучал в сердцах рыцарей голос Учителя.
«Почему так трудно управлять государством? — размышляла императрица. — Хочешь подумать, так к тебе лезут с вопросами да советами, желаешь уединиться — требуют развлекаться. Я работать хочу, так и этого не дают, стараются заглянуть в записи и узнать, что у меня на уме. Кого это касается?»
— Всех это касается, матушка, — раздался голос рядом.
«Вот, опять, только присела подумать, так уже кто-то рядом, не давая побыть в одиночестве. Постойте, разве я вслух разговаривала? Что это со мной?» — подивилась Софи.
— Матушка, ты про себя думала. Это я в мысли твои влез ненароком. Талант у меня: всех насквозь
вижу. Натерпелся с ним, теперь молчу. А тут опять выскочило.
Рядом с императрицей стоял садовник, который подстригал разросшиеся кустарники.
— Так почему мои записи всех касаются?
— Потому что на виду ты. И сильна очень. Вроде бы под дудку всех пляшешь, а как запрёшься, подумаешь, "всё наперекор им дуракам делаешь. Вот они и понять не могут, почему ты соглашаешься, головой киваешь, а решения другие принимаешь. Может, у тебя кто под столом прячется, советчик умный?
— Ты серьёзно? Я думала, любой человек имеет право подумать, прежде чем решение принимать.
— Человек, но не император. Сама посуди: чего они вокруг тебя вьются? Чтобы ты под их дудку плясала, волю их выполняла. А как тебя заставить сделать это? Нужно не дать тебе думать, а приучить мгновенно подписывать то, что они подсовывают.
— Ты очень правильно рассуждаешь. Верно подметил: злятся, голубчики, когда я решение на один день откладываю. Что ещё подскажешь, нежданный помощничек?
— Слова их, льющиеся сладкой патокой, не слушай. Смотри вглубь, в сердце. И если чувствуешь
несоответствие, подумай, какой умысел преследуетсия душа.
— Прав ты. Один советчик у меня — сердце. Давно ты здесь садовничаешь?
— Нет, как тебе время пришло на престол сесть, так я и появился.
— Перебирайся во дворец. Завтра же назначу тебя...
Императрица не успела закончить фразу.
— Господь с тобой! Моё место здесь. Во дворце продохнуть не дадут. Нет, ты сюда раза два в неделю приходи, вроде отдохнуть, побыть в одиночестве, а я тихонько буду беседу с тобой вести, матушка. Они всё равно спохватятся, но у нас месяца три в запасе есть, а дальше — видно будет.
— Будь по-твоему. Ты можешь мысли других читать, если я скажу тебе, кто меня интересует?
— Могу, матушка. Только ты сама тоже учись. Умеешь и ты, но забыла в суете жизни, как себя слушать.
— Прощай, дружок, через три дня приду. Жди. Как зовут тебя? — спросила Софи.
— Молчун.
Императрицу бросило в жар, и она, не зная, что творится с ней, часто задышала.
— Жара какая стоит. Совсем не по времени!
— Не в жаре дело. Я тебе потом всё расскажу.
Когда императрица вновь пришла на то же место через три дня, то садовника она не увидела. Она, просидев на скамье с полчаса, уже решила уйти, как вдруг откуда-то раздался голос:
— Ты головой-то не крути. За тобой твои бездельники увязались, сидят в кустах отсюда недалече и наблюдают.
— А ты где?
— Я внутри, в можжевельнике, прямо перед тобой. Не нужно, чтобы они нас вместе видели, а то жить спокойно не дадут.
— Да, мне они досаждают изрядно, а о тебе и говорить не придётся. Взревнуют и выживут отсель. Видишь, я даже во дворце своём не хозяйка.
— Нет, матушка, ты хозяйка отменная, но слишком много сама сделать хочешь, а нужно других учить и доверять им. Вокруг тебя людей хороших много, только гулянки ваши их с толку сбивают. Ведь ты одна среди них успеваешь и гулять, и работать, а они так не умеют.
— Воистину так. Если день не позанимаюсь да не поработаю, я потом как больная. Откуда во мне привычка такая?
— Из прошлого. Дисциплина в тебе укоренилась, въелась в сознание твоё.
— Ты знаешь, кем я была?
— Знаю. Ты почему, думаешь, с такой легкостью веру православную приняла и не только по нужде государственной, но и по сердцу? Потому что она в тебе прочно сидит, твоими жизнями в этой земле
утверждённая. Они поражаются, откуда тебе обряды хорошо известны, как ты молитвы все выучила. Невдомёк им, что сама занималась, дело великое задумала, да не успела выполнить. Съели они тебя раньше времени, а ты в гордости своей не смогла на
уступки им идти.
— Постой-ка, у меня и сейчас на уме переустройство да реформы.
— Правильно, ты цель поставила и выполнить дело задуманное хочешь, подходя к нему с разных сторон. Мало жизни одной, а в следующей нужно вспомнить, созреть, и пока к делу подойдёшь, сознание и взгляд на вещи меняются. Ты в свои воплощения прошлые
веришь?
— Как не верить? Я просто знаю, что человек живёт не один раз, и это даже вопрос не моей веры, а духовного ведения.
— Но ведь это расходится с церковным положением?
— Ну нет. Я вопрос этот изучала. Мнения есть разные, а в глубину мало кто проник. Мешает им что-то думать широко.
— Не корят тебя за настроение мистическое?
— Что ты! Я во всём ищу научную основу и доказываю, что нет ничего сверхъестественного, а есть то, до чего пока не доросло человеческое сознание, а посему прослыла ненавистником всякого рода таинственных явлений.
— Ну, пускай думают как хотят. Чем бы дитя ни тешилось...
— Ты обещал мне про имя твоё сказать.
— Молчуном меня зовут потому, что молчалив.
— По тебе этого не скажешь. Ты болтаешь, рта не закрывая. Да и хитёр больно.
— Это я с тобой, матушка, по старой памяти разболтался. Молчать я стал о том, что вижу и знаю, чтобы неприятностей не нажить. А с тобой я немало времени в прошлой жизни провёл, когда ты в монастыре алхимию изучала.
— Да? Я не сведуща в этих вопросах, и не больно они меня занимают. Вот Катька по ним с ума сходит, всё что-то экспериментирует.
— Видишь, как интересно. А Жака это волновало и трогало.
— Ты говоришь, Жака? Мне называли это имя.
— Знаю, но ты лучше о том забудь, а вот про алхимию знай, что она есть не переливание вещества из колбы в колбу, а процесс в душе человеческой. Это «всё о душе». Знания из земли Египетской пришли, что Кем зовётся, отсюда и слово такое.
— Молчун, тебя нужно с Катькой познакомить, чтоб академией занимался. Знаешь больно много.
— С Катькой твоей знаком я, она меня вырастила когда-то, да сбежала, боясь молодость загубить, а теперь, вишь-ка. академией занимается. Слушай, матушка, твои-то в кустах забеспокоились, что слишком долго здесь сидишь. Сейчас начнут выползать. Ты лучше вставай и иди, чтобы они сюда не подошли.
— Я через три дня снова приду, жди.
«Ох, Жак, хватит ли у тебя сил на дело, если уже сейчас ты окружён безликой массой, что пытается навязать тебе волю свою?» — подумал Молчун, прощаясь с императрицей.
Софи поднялась и пошла прямо по направлению к кустам, где засели придворные шалопаи. Они обмерли от страха, наскоро придумывая объяснения и предчувствуя грозу. А она шла и думала, что, скорее всего, они ждут от неё шума и наказания. «Раз ждут, то получат», — решила она, настраивая себя на скандал.
«Ах, Жак, зачем ты делаешь это? — проносились мысли в голове у Молчуна. — Пока ты играешь своим настроением, но наступит момент, когда можешь потерять управление им и превратишься в раздражительное и неуравновешенное существо».
— Не играй с придворными! Тебе всё шалости, а характер меняется! — говорил ей Молчун через три дня.
— Я не играю, а говорю правду. Имею же я на право?
— Правду можно говорить разными способами. Ты умнее многих окружающих тебя людей, знаешь больше, видишь дальше. Тебе бы наоборот — сдерживаться, а ты учишься раздражаться. Криком и гневом ничего не добьёшься.
— Да они другого языка не понимают. Лоботрясничают, только выгоду ищут. Кто из них о государстве думает?
— Ты, матушка, думаешь. Твоё сердце этой стране принадлежит, поэтому ты и беспокоиться о ней
должна.
— Выходит, мне одной мучиться?
— Ты этого хотела — ты это получила. Разве не так? Все желания исполняются. Невыполненных не бывает — это закон вселенский. Что теперь сетуешь?
— Вовсе не сетую. Я о разгильдяях и бездельниках говорю. Послушай, братец, я же не знаю, чего в
прошлых жизнях хотела. Вдруг я мужа чужого желала или проклятия на чью-то голову сыпала? Сейчас-то мне этого ничего не нужно.
— Вот ты в точку и попала. В том-то и дело, что сейчас не нужно, а желание твоё всё равно исполниться должно. Человек со злости может пожелать, чтобы дом чей-то сгорел, но в следующей жизни он сам может жильцом этого дома оказаться. Желание его сбудется, и человек станет погорельцем. Или у тебя прекрасная семья, а ты когда-то на чужого мужика глаз положила, он к тебе в этой жизни прилепится и покоя не даст, семью разрушит, жизнь поломает. Но ведь сама этого хотела.
— Ну не в этой же жизни?
— А что Господу твоя жизнь? Секунда. Он меряет по всем жизням сразу, делений не зная, а человек живёт отрезками. Вот разнобой и получается.
— Получается, что лучше не желать ничего, чтобы не ошибиться?
— Правильно. Желания могут оказаться самой сильной преградой в дальнейшем, потому что о будущем своём человек не ведает.
— Ты говоришь, что о государстве этом я мечтала, о переустройстве его, так, наверное, многие царями стать-то хотят?
— Мало хотеть. Силу желания нужно иметь. Твоя сила все другие пересилила, а те, кто меньше тебя хотел, — вокруг сейчас вертятся. Когда их сила с твоей сравняется — борьба начнётся. Но ты пока сильнее всех. Не переживай, лишь бы с характером справилась.
— Что ты всё о характере заладил? Что в нём не так?
— Пока всё нормально, но твоим организмом накоплено огромное количество энергии, с которой тебе нужно уметь справляться. Я рядом, чтобы помочь тебе, но ты слушать меня должна, чтобы развиваться правильно. Смотри-ка, кто-то сюда идёт.
— Это Катька, я ей прийти велела. С тобой познакомить хочу. Не серчай, ты подскажешь ей чего надо, может быть, полезными друг другу окажетесь.
— Ох, думаешь ты правильно! Вот бы ещё своеволию своему не потакала!
Катерина подошла поближе, шаря по сторонам глазами:
— Ну где твой садовник, матушка?
— Здесь я, — Молчун вышел из кустов. Катька взглянула на него и обмерла. На глазах у неё показались слёзы.
— Родненький, какой же ты хороший, — запричитала она.
— Катька, сдурела, что ли? Угомонись!
— Ты что, не видишь, как он сияет? Он чист, как кристалл, как капля воды.
— Ты сейчас стихами заговоришь, может, оду напишешь садовнику?
— Напишу, обязательно напишу.
— С этим делом у тебя туговато будет. А к знахарству ты не склонна? — спросил Молчун. — Мелинда, та все по травам специализировалась.
— Я о Мелинде ничего не слышала. Она где живёт? — спросила Катерина.
— Она жила во Франции и работала бабой-ягой, —
ответил Молчун.
Женщины рассмеялись, и потекла оживлённая беседа, как у старых, добрых знакомых.
— Так вот, — наставлял их удивительный садовник, — с желаниями мы разобрались, что лучше ничего не желать, чтобы потом в дураках не оказаться.
— Как это? Я много чего хочу! — вставила Катерина.
— Угомонись, Мелинда, ты и раньше всё хотела, удержу не знала, целую жизнь загубила! Сейчас хоть пойми, что вредно это.
— Вот и буддисты такое говорят, — добавила Софи. — Тут люди появляются с окраин — интересные вещи рассказывают! Я раньше о религии такой ничего не слышала.
— И мы не знаем.
— Они верят в перевоплощения, даже не верят, а живут так, как будто временно на Земле. Побудут немного здесь, дела, какие нужно, поделают, и назад. Потом снова родятся, и так всё время. Ну и вредным считают что-то земное иметь — зачем это, когда всё равно умрёшь. Родишься снова — у тебя другая семья будет, а там порядки иные. Они духовного богатства ищут и о других заботятся — вдруг те люди их родными потом станут?
— Интересно. Это что, целый народ такой живёт?
— Да, далеко отсюда. Страна-то наша огромная! Но вера такая в Индии, Китае, Японии — на Востоке, в общем.
— Ой, а как же развлекаются они? — всполошилась Катерина.
— У тебя всё гулянки на уме, бестолковая! Академией займись да серьёзнее стань, — Софи рассерженно топнула ногой.
Молчун укоризненно посмотрел на императрицу:
— Она, матушка, и так много на себе тянет. Ноша-то для женщины велика.
— А я кто? У меня что, ноша меньше?
— Каждому своё. Ты её нести захотела, вот тебя и нагрузили. Зачем теперь жаловаться?
— Ладно, твоя правда. Прячься! Опять сюда кто-то несётся. Катя, поди к ним, не хочу, чтобы сюда подходили.
Катерина быстро пошла от скамьи навстречу придворным, что бегали по саду в поисках императрицы. Ясно было, что не столько дело срочное их привело, сколько любопытство. Необходимо, чтобы её величество всегда была на виду, чтобы все знали, что она делает в настоящий момент. Даже когда она писала, они толпились под дверью, чтобы ненароком не пропустить чего-то. Нет, не только любопытство ими двигало, а ещё и другое — быть причастными к делам государственным, то есть к власти! Кто мог отказаться от этого? В ком сила такая была, чтобы о власти не думать?
Катерина долго разговаривала, явно споря и убеждая. Наконец она одержала победу и торжественно пошла назад, к скамье, одна.
— Ну что долго так? Что опять стряслось?
— Буддисты прибыли. Тебя видеть хотят. Надо же, только заговорили, а они тут как тут.
— Что, опять жители? Рассказывать мне пришли о житье да вере?
— Нет, матушка, там посланцы какие-то.
— Как посланцы? Ну-ка пошли во дворец! А впрочем, зачем туда? Надо было их сюда вести. Эх, жаль, что ты их отпустила!
— На тебя не угодишь, матушка, то одно, то другое, — Катерина обиженно отвернулась.
— Не обижайся. Хорошо было бы, чтобы Молчун на них посмотрел.
— Так в чём дело? Сейчас я верну бездельников твоих, — сказал Молчун.
— Как это ты сделаешь? Они уже далеко!
— Для мыслей расстояний не существует. Я им
прикажу вернуться. Дай-ка сосредоточусь.
Молчун затих, прикрыв глаза.
— Ну всё, я мысль послал. Сейчас посмотрим, что дальше будет.
Минут через десять вдали опять кто-то показался.
— Интересно, что теперь скажут? — Софи с любопытством посмотрела на Молчуна. — Катя, иди
им навстречу да скажи, чтобы посольство сюда вели. Не всех, конечно, а нескольких, для предварительной беседы. И чтобы с ними никого из наших не было! Приём завтра будет.
Катерина снова пошла в сторону приближающихся придворных. Пока она вела с ними беседу, Молчун обратился к Софи:
— Ты загоняла её, матушка! Многие вещи можно делать без лишней суеты. А у тебя энергия прёт, как фонтан. Тебе неведомо, что люди так, как ты, делать не могут, потому что в них силы такой нет. Будь с ними помягче.
— Распущу их тогда совсем. Они добра не понимают, а мягкость мою принимают за безволие и на голову садятся. Нет, так с ними нельзя!
— Ты о своём характере подумай! Раз прикрикнешь, другой, третий — потом замечать перестанешь, что кричишь всё время, — это привычкой твоей сделается.
— Что же делать, по-твоему? Может быть, им вовсе приказывать перестать? Может, их спрашивать, как государством управлять?
— И их спрашивать иногда следует. Они гордиться начнут, что сама императрица с ними советуется, любить тебя больше будут. А когда разозлишься на них, не кричи, а воды в рот набери и держи, пока вся злость не пройдёт.
Софи рассмеялась.
— Хороший способ. Ладно, попробую. Прикажу, чтобы возле меня всегда стакан с водой холод
ной стоял.
Тут Катерина вернулась и со смехом рассказала, что придворные топтались на месте, не зная, что придумать. Потом один вдруг вспомнил, что забыл на лужайке шляпу.
— Это вы из-за шляпы вернулись все? — спросила Катерина.
— Да, — ответили они, радуясь, что найдено объяснение их несуразному поступку.
— Больше не возвращайтесь, — приказала Катерина и передала им слова её величества.
— Ещё с полчаса нас никто беспокоить не будет. Ты скажи лучше, как мысль послал. Что это за дело такое?
— С мыслями всё просто. Мысли не знают времени и расстояния и летят туда, куда их послали. Но они обладают энергией. Энергия возвращается к пославшему, всегда усиливаясь на обратном пути. Хорошую мысль отправил — много хорошего вернётся, ну, польза какая делам будет, настроению, здоровью. Плохая же мысль вернётся и нанесёт вред тебе, гораздо сильнее того, что другому желал.
— И это любая мысль? Ты им вернуться приказал — это тоже к тебе вернётся?
— Конечно, но в виде энергии этой мысли. Я плохого им не желал, пошутил малость, значит, кто-то и надо мной подшутит, только посильнее. Любая мысль так действует, потому что мысль — это сила.
— Получается, что лучше не мыслить. А то столько гадостей в голове проносится, но думать над этим некогда — жизнь не даёт.
— А всё должно быть наоборот. В первую очередь о мысли думать нужно, о её чистоте и красоте. К красивому грязь не липнет. Вот твоя мысль, Мелинда, олухов-то не достигла бы, а моя — быстро до них дошла. Почему так? У меня мысль дрессированная, я ей приказываю, и она меня слушается. А ты своей можешь сто раз приказывать — она у тебя вкривь да вкось пойдёт, как у охотника неопытного пуля полетит: целится в зверя — попадает в небо. Может быть, если ты сто раз попробуешь, на сто первый у тебя что-нибудь и выйдет, но для этого каждый день тренироваться нужно. Твои гвардейцы, матушка, каждый день маршируют да стреляют. Лучше бы мыслить упражнялись.
Софи вдруг рассмеялась.
— Представляете, что бы народ подумал, если бы я завтра приказала всем полкам мысли в цель
посылать?
За разговором время пронеслось незаметно. Молчун вдруг затих, насторожился, поднял вверх палец и сказал:
— Кто-то мысль посылает, и очень сильную. Не простые люди сюда жалуют, ваше величество.
Они в дисциплине смыслят поболее моего.
Вдали показалась небольшая процессия.
— Катерина, иди навстречу! Кроме буддистов ни кого не приводи, а эти пусть остаются там, где стоят.
Катерина вернулась в сопровождении четверых людей в ярких красно-жёлтых одеждах. С ними был Русский монах. Они подошли поближе, раскланялись перед императрицей и на миг затихли, как бы во что-то вслушиваясь. Молчун внимательно посмотрел на них, а потом заулыбался. Они все тоже заулыбались, глядя на странноватую компанию, которая окружила её величество.
— Это неофициальное знакомство, потому рас
полагайтесь так, как вам угодно.
Софи села на скамью, рядом присела Катерина, Молчун опустился прямо на траву, а за ним и все буддисты. Они привычно поджали ноги и повернулись к монаху. Он один остался стоять:
— Я толмач. Живу в далёком сибирском монастыре. Мне много путешествовать приходилось, и я
много языков знаю. Эти меня сами просили в столицу их проводить. Доехали с Божьей помощью.
Лица монахов были бесстрастны, но открыты. Они не прятали глаз и с любопытством, видимым только Молчуну, наблюдали за императрицей.
— Почему они так смотрят на меня? — спросил Один у Титуреля.
У входа в Храм стояла группа воинов в странных одеяниях.
— По-моему, они прийти с вестью. Давай подойдём к ним.
Один и Титурель поприветствовали воинов и пригласили их войти. Те с удовольствием согласились и сделали шаг, переступив порог, который могли переступать только чистые сердцем люди.
— Приветствуйте посланцев миров дальних — донёсся до рыцарей беззвучный голос.
Рыцари склонились в поклоне перед прибывшими гостями:
— Входите, Братья, в Обитель нашу и отдохните после дороги.
— Нам уже пора назад. Мы не имеем права на покой. Мы принесли весть тебе, Один.
Один отошёл с ними в сторону и молча выслушал послание. Когда затих беззвучный голос, Один склонил голову в благодарность за принесённую весть и проделанный путь.
— Мне нечего сказать вам. Я могу только согреть вас теплом и потоками радости, которые переполняют меня. Передайте в мир ваш, что сердце моё мне не принадлежит, я понял всё и благодарю Всевышнего за ту весть, которой удостоен.
Воины удалились, а Один подошёл к Титурелю.
— Ты весь сияешь. Скажи только то, что хочешь.
— Я не знаю, как это объяснить. Я вступил в чертоги Духа и начет обретать целостность. Моя небесная половина сумела протянуть мне руки и соединиться со мной едва заметной тонкой нитью. Это была первая весть её.
К ним подошли Миль и Соль.
— Мы знаем, что произошло, Один. Это событие! Ещё ни один из нас не достигал таких высот. Ты пошёл по самой крутой тропе к вершине. Мы будем поддержкой духу твоему.
— С чем приехали, гости дорогие? — начала разговор императрица.
— Мы приехали приветствовать государыню и поднести ей знаки отличия.
— От чего отличать меня будете?
— По вере их, — объяснил толмач, — есть боги мужские и женские. Они всех почитают одинаково. Женские боги — это вроде жёны мужских, и зовут их Тарами. И те и другие рождаются на Земле, то есть выбирают, где, когда и зачем им воплощаться. Они выполняют разные задачи и в зависимости от этого приходят в мир различные аспекты богов. Простите, если я что непонятно говорю, но они мне всю дорогу втолковывали, что там у них с богами, и я вроде понял, а вот объяснить трудно. Много их очень, пужаюсь я.
— Ничего, разобраться можно. Тебе, Катерина,
понятно?
— Да, матушка, пока ясно.
— А тебе, Молчун?
— Да что тут не понять? У них на разное настроение определённый бог. Может, так даже проще? Разозлилась ты, матушка, — в тебя один бог вселился, закапризничала — другой, подобрела — третий.
— Он правильно понимает, — перевёл толмач слова одного из монахов.
— Ты же ему ничего не говорил!
— А я давно заметил, что они всё понимают по мыслям. Иной раз объясняешь всё не так, а они говорят — правильно, мысль понял, просто слов для неё подобрать не можешь.
Заговорил ещё один монах.
— У тебя окружение хорошее, они думают верно,
особенно вот этот советник.
— Они советника с садовником перепутали.
Монахи засмеялись:
— Если у вас такие садовники, то государство ваше далеко пойдёт.
— Мы знаем его и её, — они кивнули в сторону Катерины, — для них много подарков привезли, завтра вручим.
— Матушка, уволь, во дворец не пойду. Ни к чему это. Ты же сама знаешь, что потом будет.
— Ладно, не причитай. Скажи им, что садовники на приёмы не ходят, а здесь я рядом с ним, потому что сад вышла посмотреть. Если хотят, пусть его здесь ищут, но и этого делать не нужно, чтобы беды не накликать. Катерину чтобы во дворце тоже особо не жаловали. Не дуйся, — её величество обернулась к Кате. — Знаю, что говорю. Так чем отличать меня будете?
Монахи переглянулись и встали. Потом они все склонились перед императрицей, и один сказал:
— Мы приветствуем великую богиню, которую у нас в народе почитают больше всего. Её называют
Белой Тарой.
— Ну спасибо, уважили. Вот только завтра говорить этого не надо. Нет, стой, не переводи, — остановила Софи толмача. — Как думаешь, Молчун, повредит это мне?
— Нет, матушка, широту взглядов своих покажи и веротерпимость. Если другой народ тебя богиней почитает, как нашему это повредить может?
— Прощайте, господа, завтра встретимся во дворце.
Императрица встала, все поднялись за ней следом.
— Проводи их, Катя, и жди меня там, я скоро подойду.
Посольство ушло, а Софи вновь присела на скамью.
— Сколько событий сразу! Как сюда к тебе приходить стала, так что-то больно многое случается.
— А как ты думала? В тебе мысль заработала и другое направление избрала. Вот она пока Землю обегает, многое за собой и прихватывает.
— Так уж каждая мысль по Земле летает?
— Почти каждая, что силу имеет, и нет у неё скорости, и времени для неё не существует. Ты попробуй и мои мысли ловить. Я их посылать буду, а ты вслушивайся.
— А как я узнаю, что твоя она?
— Ты не ухом-то слушай, а сердцем. Как сердце отзовётся. Если засомневается — подожди, переспроси. Вообще-то сердце сомнений не знает. Сомнения — это от ума, когда мысль закрадывается не туда, куда надо. Ей положен один маршрут, а она от него отклоняется — вот человека сомнения и одолевают.
— Опять ты мне много интересного рассказал. Есть над чем поразмышлять. Ещё бы толмача вызвать Надобно, порасспросить его. Что про него думаешь?
— Не прост он. Видел немало на своём веку, с тайнами соприкасался да научился язык за зубами Держать. А монахам тем многое открыто: видят, слышат, знают. Они ведь специально в монастырях обучаются.
— Почему же у нас не обучаются?
— А кто тебе сказал, что нет? Истинное Знание не разглашается, оно всегда под покровами сокрыто. Зачем всем подряд оно надобно? Открывают его тем, кто расположен к нему и кто сердцем стремится мир постичь. Вот у Катерины твоей сердце-то доброе, но головой хочет стену прошибить. Когда шишки набьёт, тогда поймёт, что не там искала. Но ты её насильно никуда не веди, пусть сама ищет. Если поймёт, в чём ошибалась, то оценит найденное вдвойне.
— Пойду я. Через три дня прийти не смогу. Но ты же всё равно здесь? Жди.
Посольство, почтив воплощение Белой Тары в лице императрицы, собиралось назад, договорившись о строительстве первого буддийского храма в православной столице.
— Если бы мы были терпимее, то наша столица засияла бы храмами всех религий, существующих на Земле. Сколько религий всего-то, Гриша?
— Много, матушка. Я тебе по югу нашему сказать могу, что вроде бы мусульмане там, а знаешь, сколько разновидностей ислама есть? Никто из нас не ведает. Да ты сама посуди, у христиан различий сколько: лютеране, католики, протестанты, православные, армянская церковь, грузинская.
— Да, действительно, а все ведь христианами считаются! Наверное, в любой религии разделения эти от людей пошли — кто посильнее был да к власти стремился, тот своё и насаждал. А храм буддийский мы строить будем. Ты человека, Гриша, отряди, чтобы спрашивать с кого было.
— Исполню, матушка. Ты скажи, что в сад зачастила-то?
— Ну не спрячешься от вас. Гуляю там в одиночестве, с собой наедине побыть хочу.
— А почему тогда сама с собою разговариваешь?
— Я не с собой, а с Богом беседую, — вдруг сообразила Софи. — Где же мне с ним ещё разговаривать? Иной раз и кричать хочется, а у себя не могу — все ведь стоят да подслушивают. Вот я в сад и ухожу.
— Прости, Бога ради. Хочешь, послежу, чтобы больше никто за тобой не подглядывал?
— Сделай милость, гони всех прочь, когда я там гуляю, и сам не подходи.
— Ладно, — обиженно проговорил Григорий.
— Хорошо, — вдруг сказала Софи.
— Ты что, — встрепенулся Гришка, — с кем разговариваешь?
— Да я вообще молчу, на тебя смотрю.
— Ты только что с кем-то говорила, я же слышал.
— Кажется тебе, перекрестись. Завтра я гулять пойду. Последи, дорогой, за порядком.
Императрица сидела на скамье и жаловалась на свою жизнь:
— Проходу не дают, следят за каждым словом, жестом, мыслью. Хуже, чем в тюрьме. Еле выторговала право сюда приходить, а то уже уши навострили, сопровождать приготовились, да я вдруг сообразила сказать, что с Богом разговариваю и хочу быть одна в это время. А то спрашивают, почему сама с
собой беседую? Молчун, я твой голос уловила и ответила, что приду сегодня. Ты слышал?
— Знаешь, матушка, я ведь даже видел. Я могу присутствовать незримо рядом с тобой и наблюдать
за всем. Что делать, если Бог меня таким талантом наградил? Так вот ты последи за собой, потому что у тебя тоже способностей много. Ты должна различать свою внутреннюю и внешнюю жизнь. Внешняя пусть на виду у всех будет, а вот о внутренней никто знать не должен. Помалкивай да вслух не разговаривай, а то вмиг прослывёшь сама знаешь кем. Ты ведь встречала людей, что ходят да себе под нос бубнят, а то и голову подымут — слушают. Не все ведь ненормальные, есть и такие, что действительно слышат, да вести себя не умеют. Распустились, думают, как бы голос не пропустить, а о том, как это окружающие воспримут, не думают. А нужно и о людях заботиться: кому приятно на такого недоумка смотреть, что о дисциплине внутренней не ведает да о других не думает? Ты вспомни, разве буддисты или монах наш так себя вели? Конечно же нет. Никто не догадается, что они чего-то там видят или слышат. Я всю прошлую жизнь из себя эту дурь выбивал, молчать учился. Знаешь, это сильно с самолюбием связано, с гордыней.
— Хочется всем рассказать, что знаешь больше? Так ведь?
— Истинно так. Кричать охота всем и каждому, что достиг высот особых, а это — опять испытание. Наблюдает Господь за тобою, как себя поведёшь, потому что это — первая проверка на гордыню уже на первой ступени. Взошёл ты, а от гордыни не избавился. Значит, стоять там будешь и с места не сдвинешься, пока не поймёшь, что тебя держит, и не избавишься от дури этой. Тяжело, очень тяжело, но надо.
— Как же Господь гордецов допускает?
— Господь всех допускает, но всем испытание разное даёт в зависимости от того, кто больше какой гадости накопил. Один на власть испытывается, другой — на болтливость, третий — на саможаление, четвёртый — на самокопание, на злость, на зависть, на деньги, на похоть. У каждого своё испытание. И уж от избавления от них зависит, сделаешь ли ты следующий шаг.
— Да, люди думают: злой человек, вредный, Господь такого и не заметит.
— Заблуждение, матушка. Он всех замечает. Нет такого, кому бы шанс не дал себя услышать. Все Его хоть один раз, да узрят, но вот поймут ли -- это вопрос. Иной раз через врага рука Божья протягивается. Это Господь говорит: «Бери руку, прощай врага! Сумеешь сделать это, не пойдёшь на поводу у гордыни своей, завтра больше открою!» А человек не понимает. Врага прощать, обиду спускать?! Он о враге думает и не видит, что Господь себя на место врага поставил и наблюдает, что в тебе пересилит. Редко когда высшая природа побеждает. Змеи внутренние сильнее.
— Не потому ли Георгий Победоносец змея повергающим пишется?
— Конечно потому. То змей коварства и зла внутреннего. Его победить трудно, но без этого к Богу не дойти. Поэтому после первой ступени начинается сражение с самим собой, то есть со змеем. Тогда ты должен Георгию Победоносцу уподобиться и поразить гада ползучего копьём.
— А если гад победит?
— В большинстве своём так и случается. Недобитый змей хуже всего. Он размножается со страшной силой, и вместо одного с десяток новых появляется.
— И как быть? Как распознать, что сражение началось?
Молчун шагал по бескрайним просторам земли Русской и не уставал поражаться её красоте и разнообразию. Сколько народов различных он встречал, сколько характеров! Но всех объединяло одно: Землю они любили. Землю! И любовь эта помогала стоять им непоколебимо во всех невзгодах, сыплющихся на них, мужественно встречать и удары, и милость судьбы. Всюду Молчун был привечаем, везде ему подавали краюху хлеба и кружку воды, и радовался он жизни, как не радовался никогда прежде.
За последнее время много напастей свалилось на его голову: милость императрицы, преследования всесильного Григория, зависть всех без исключения придворных. Но за три с лишним месяца успел научить он Софи, как слушать себя, слушать других и как управляться с мыслью. Это уже было немало, поскольку череда событий начала захватывать в свой жестокий плен императрицу, втягивая её в водоворот жизни.
Молчун присел под деревом на красивой солнечной полянке, расстелил перед собой платок, на него положил хлеб, соль, лук, перекрестился, возблагодарив Бога за хлеб насущный, и сосредоточился на мыслях.
«Спасибо, матушка, за то, что со двора услала. Если бы не помощь твоя, удавили бы, без сомнения. О, ты слушаешь меня, Жак! Ни с кем не делись тайной нашей, пусть я останусь для них сбежавшим негодяем, но ты-то знаешь правду, а большего и не надо. Видишь, ты мечтал о власти земной, думал, что тогда легко всё исправишь! Понял теперь, что хуже тюрьмы для духа любая власть? И что мало можно сделать, на троне сидючи, а лучше ногами и руками действовать? Эх Софи, мы ещё поговорим с тобой».
Всё случилось так, как и предсказывал Молчун. Частые отлучки императрицы и гулянье в одиночестве были слишком подозрительны, а выше всех придворных сил было неведение и неучастие в каждой минуте жизни государыни. Этого они так оставить
Не могли! Государыня являлась собственностью государства — гигантской мельницы, перемалывающей всё на свете, а придворные — жерновами, мимо которых не могло проскочить ни единое зёрнышко. Два месяца государыне и таинственному садовнику давали дышать, но потом они уже поняли, что дольше удерживать сжимающийся вокруг них обруч не в силах, и пришлось Софи иногда являться на свидания то с одним, то с другим придворным. С другой стороны, к Молчуну стали наведываться нескончаемые гости то с одной просьбой, то с другой, то с лаской, а то и с угрозами. Ему следовало влиять на мнение императрицы, давать ей те советы, которые были выгодны разным партиям, требовать деньги, в которых они все нуждались бесконечно. И не было этому конца и края. Государство растаскивали по частям, пытаясь урвать кусочек послаще, и никому никакого дела не было до народа — голодного, нищего, обездоленного. Все великие начинания императрицы упирались в сановников, которые вольны были внедрять или не внедрять новшества. А зачем им нужно делать было это, беря на себя лишний труд? Они брали деньги, отпущенные на просвещение, на больницы, на сиротские приюты, и вместо десяти строили один, но зато ширились и богатели имения вельмож, росло количество их крепостных и нищал народ. Ты об этом мечтала, Софи? Все мечты разбивались о корыстных, ненасытных людей, которым мало власти, денег, а хотелось еще и ещё больше от тех благ, которыми наполнен мир, находящийся во власти Сатаны. Ведь к его царству они все хотели приблизиться и его милость заслужить, а о царстве Божием никто и не помышлял! Далеко оно!
Нет, ошибаетесь, ближе ближнего! Но невидимо, и путь в него лежит через сердце человеческое. Так что и царство Божие всегда при тебе, только усилие приложить надобно, потому что оно силою берётся, силою духа и чистыми помыслами, душой светлой, не ведающей гордыни, зависти, жадности, зла. Недалече до Бога, но понять это нужно сердцем своим!
— Почему ты опечален, рыцарь мой?
— Я теряю связь с плотью своей, с миром человеческим. Как жить мне и что делать, если она совсем оборвётся?
— Она не может оборваться, и в твоих силах удержать нить. Всё, что ты можешь, ты будешь делать. Будешь так же, как и всегда, возле плотного тела твоего, будешь подсказывать и помогать в трудную минуту, но вот захочет ли оно слушать тебя — это уже должно решать оно. Ты отвечаешь за себя, низшее тело отвечает за себя, но есть ваше общее, более высокое тело, которое отвечает за единство всех принципов. Оно уже будет выстраивать новую линию поведения и думать, как связать разрозненные части. Не печалься. дитя, все через это проходят. Мир низший пока не в нашей власти, там правит враг рода человеческого. Но скоро будет бой, последний бой, в котором мы одержим победу, а враг уйдёт на другую планету.
— И там повторится то же самое?
— Нет, Один, там будет гораздо хуже. То, что ожидает мир тот, — ужасно.
— А мы ? Мы должны будем идти туда ?
— В этом нет необходимости. Возросшие духом и исполнившие обет свой, данный Вечности, уйдут в другие миры. Спасать же ту планету придут люди, ставшие богами. Ради того, чтобы подготовить их дух, мы столько миллионов лет пробыли в сферах этой планеты. Мы выполнили задачу, и смена рыцарям готова. Ты лучше подумай, как укрепить утончающуюся нить с миром плотным. Ты имеешь право окружить тело людьми тонкими и духовными, чтобы они поддержали угасающую связь с миром духа, ты должен бесконечно пробиваться сквозь растущие заслоны тьмы. Используй все методы, какие тебе известны, Один. Тебе будут помогать, ведь рыцарей в беде не оставляют.
Когда тучи, нависшие над Молчуном, стали сгущаться, императрица дала ему немного денег и назвала несколько мест, куда он сможет прийти в случае крайней нужды. Там ему помогут, дадут необходимые бумаги, деньги, еду. Молчуну следовало отправляться вслед за буддийским посольством, которое ушло с месяц назад, и быть ближе к ним. Как сложится дальнейшая судьба садовника, думать уже не приходилось. Всеми силами упирающийся Молчун был переселён во дворец, где находился под бдительным присмотром гвардейцев. По вечерам он встречался с Софи, всегда в окружении толпы разодетых вельмож. Это была шумная и весёлая компания, думающая только о развлечениях.
— Ты, матушка, скоро государством шутя управлять начнёшь, — как-то сказал ей Молчун. — Что ещё тут ожидать можно? Но ничего, ты всё равно продолжай себя слушать. Делаешь, как я тебе говорил?
— Да, утром и вечером запираюсь и упражняюсь.
— Не оставляй занятия этого. Оно тебе выплыть из болота поможет.
Молчун да и сама императрица знали, что долго так продолжаться не может. Молчуну следовало уходить, но Софи не оставят в покое, допытываясь, куда она его спрятала. Он будет представлять вечную угрозу подозрительным и злонамеренным придворным. Как-то Софи, любившая драгоценные камни, показывала свои новые украшения, обсуждая ценность и качество изделий. Блеск камней завораживал многих гостей, не отрывающих глаз от великолепных бриллиантов, сапфиров, изумрудов. Весь вечер посвятили обсуждению их баснословной стоимости, а Утром императрица, пожелавшая идти на приём в
новых украшениях, выскочила из спальни разъярённая, с криками и свирепой руганью. Из её шкатулки пропали самые красивые брошь и кольцо. Двор подняли на ноги, перерыли всё, допросили всех — никаких следов найдено не было. А к вечеру выяснилось, что исчез садовник. С ночи его не видела ни одна живая душа. Горю императрицы не было предела. Мало того, что она лишилась украшений, стоивших немалых денег, удар был нанесён в самое сердце человеком, которому она доверяла очень многое. Окружение злорадствовало, но все сочувствовали её величеству, глубокомысленно намекая, что садовник — не сановник, он всегда позарится на добро, которого не имеет. Впрочем, с самого начала им было ясно, что цель его была проникнуть во дворец, а для этого и все рассуждения умные: ведь так любая женщина падка на тайну, и ей запросто голову вскружить можно разговорами о необыкновенных способностях.
— Всё, больше никаких тайн, никакой мистики, — решительно произнесла императрица. — Кто ко мне с ерундой всякой полезет, вмиг из дворца вылетит без права входить сюда в течение жизни.
На этом история с садовником закончилась.
Молчун дивился на окружающую его природу. Сколько земель он исходил, а такой красоты нигде не видывал. Он родился крепостным, но помещик подарил его своему амстердамскому другу. Тот увёз подростка с собой и обучил садовничьему делу, к которому сам был привязан..Там Молчун обрёл полную свободу и благодаря знанию нескольких языков и удивительному мастерству стал известен во многих знатных домах. Он много ездил, бывал во Франции, Германии, Австрии, но всегда мечтал вернуться на родину. «Нет ничего лучше родной сторонушки, а наши цветы — всех цветов краше», — любил повторять он. Он обрёл покровителя в лице французского маркиза и долго жил в его поместье, но политические брожения заставили маркиза покинуть Францию и поселиться в Австрии, в доме своего друга, с которым они были с детства неразлучны. Фердинанд и Титурель были почти братьями, и оба одинаково благоволили Молчуну, считая его своим младшим товарищем. Русскому крепостному повезло. Он рос в атмосфере благожелательства и дружелюбия, среди людей, для которых законы чести и правда были превыше всего.
Однажды в поместье приехали старые знакомые родителей Фердинанда со своей красавицей дочерью. Дочь звали так же, как и мать, — Сегильдой. Родители же представляли собой удивительную пару: казалось, они видели всё на свете и замечали то, что проходило мимо внимания всех остальных. Герцог Карл был на удивление прост и молчалив, но полон внутреннего достоинства. Он первым обратил внимание на Молчуна, сказав, что у него есть скрытые способности и что если он хочет, то герцог поможет ему
ими овладеть.
Молчун и раньше замечал, что умеет проникать в чужие мысли и виден» то, что другие пытались скрыть, но считал это наваждением и происками бесов.
— Нет, это далеко не так. Люди, если не умеют объяснить какое-то явление, машут рукой и говорят: «от бесов». А почему? Так проще, не нужно вдаваться в глубину явления и разгадывать его тайный смысл. Нужно напрячься, приложить силы, ум, смекалку, чтобы разгадать, что за этим кроется. Но людям лень, и они отмахиваются от непонятного, по привычке перекрещиваясь. Это от недалёкого ума, от невежества. Тебе нельзя так поступать. Если хочешь, я научу тебя управлять своими мыслями и подчиняться внутренней дисциплине. Вам всем нужно развивать дух.
Разговор происходил в присутствии Фердинанда и Титуреля. Обе Сегильды сидели и наблюдали за тремя молодыми людьми.
— Мне пока трудно сказать, — продолжал герцог, — повезло тебе, Молчун, или нет. Ты очень молод, а вот товарищи твои намного старше. У них уже сформирован характер, а ты ещё находишься в процессе его становления. Поэтому я не знаю, как ты и как они воспримите то, что я вам буду говорить.
— Монсеньёр, мы с радостью подчинимся вашим указаниям, тем более что с детства знакомы с вашими необыкновенными способностями, — ответили Фердинанд и Титурель.
— Хорошо, моя дочь владеет многими приёмами не хуже меня и своей матери. Я буду заниматься с вами два часа утром, давая наставления и указания на день. Потом вы будете работать. После обеда — продолжение обучения с Сегильдой — со старшей или с младшей. Таким образом, вы будете под бдительным присмотром в течение целого дня и ни один из ваших недостатков не пройдёт мимо наших зорких глаз.
Даже тогда, когда Молчун долгими летними днями работал под палящим солнцем, ему было намного легче, чем теперь. Ему и в голову не могло прийти, что это адский труд — работать над собой и собственной мыслью. Нужно сказать, что Фердинанду и Титурелю было куда сложнее. Они накопили больше земных знаний, и эти знания вступали в противоборство с теми, что открывал им герцог Карл. Но он всегда оказывался прав, и как бы все трое ни сопротивлялись, перед ними возникала Сегильда, уже владевшая всеми приёмами и обученная отцом, которая являла собой живой пример достигнутого герцогом результата. С этим поспорить было нельзя, и молодым людям оставалось только подчиниться.
Когда бунт возрастал, герцог напоминал, что молодые люди дали своё согласие на обучение и обязаны сдержать слово. Слово чести было превыше всего, и они, не имея что сказать, расходились по своим комнатам, продолжая выполнять указания Карла.
Однажды, когда они все вместе собрались в зале, Молчун сказал:
— Я смотрю на Титуреля, а вижу старика, сидящего перед огнём. Это умудрённый жизнью старец, много повидавший на своём веку. Что меня связывает с ним?
— Это старая история. Она происходила на наших глазах, поэтому мы можем рассказать вам то, что случилось в действительности. Вы знаете, что Титурель не родной сын Шарлотты, а усыновлённый ею младенец, которого подкинули в аббатство. А привёз его к ней ты, Молчун, потому что в прошлом ребёнке узнал своего давно ушедшего дедушку. Вас связывают теснейшие узы духовного и кровного родства, но как сложится ваша дальнейшая жизнь, мне знать
не дано.
— Я кое-что расскажу вам, — раздался мягкий голос, и все вскочили от неожиданности.
У дверей стоял человек среднего роста, в красивом плаще, ниспадающем многочисленными складками до самого пола.
— Граф, — промолвила Сегильда, и на глазах у неё появились слёзы.
Герцог Карл, держась за спинку кресла, сделал шаг навстречу гостю, но не смог идти дальше.
— Проходите, сеньор, и присаживайтесь. Вы, вид но, старый и добрый друг семейства, — Молчун пригласил графа в их круг.
Но тут вдруг с ним что-то произошло, и он, подняв глаза на сеньора, уже больше не в силах был отвести их от него. Титурель и Фердинанд тоже стояли как вкопанные, не в состоянии сделать шаг или произнести хоть одно слово.
— Не думал, что моё присутствие произведёт на вас такое действие, — сказал граф. — Друзья мои,
приходите в себя и давайте побеседуем. Мне есть что сказать вам всем.
Транс постепенно проходил, и вся компания обрела дар речи.
— Боже мой, сколько лет мы не видели вас! — сказала Сегильда. — Говорят, с глаз долой — из сердца вон, а у нас всё наоборот: чем дальше, тем больше тоска сжимает грудь и сердце полнится мыслями о вас. Какое счастье увидеть вас вновь!
— Вы знаете меня, но молодые люди в полном недоумении. Мне придётся подсказать вам, благо для этого существует возможность, данная вашим обучением, герцог.
— Подойдите ко мне, — сказал граф, обратившись ко всем молодым людям.
Он протянул левую руку ладонью вверх и попросил всех положить на неё свою левую руку. Потом граф прикрыл их сверху правой рукой и попросил помолчать минутку. По телу всех четверых пробежал ток, им сделалось жарко, и они вяло разбрелись по своим креслам.
Первым вскочил Молчун.
— Я знаю, я всё знаю! Боже мой, я вижу и глазами, и сердцем.
— Успокойтесь, дорогой друг, теперь вы будете уже знать всегда, а обучение герцога вам поможет дисциплинировать себя, свои мысли и научиться хранить знания втайне.
— И я знаю, — сказал Титурель, но я ничего не вижу, а просто знаю.
— Так и должно быть у всех остальных, — продолжал граф. — Вы освоитесь со своим новым знанием, а завтра мы поговорим.
— Граф, неужели вы сможете остаться и почтить наш дом своим присутствием? — спросил Фердинанд.
— Да, друзья. Я пробуду с вами три дня.
— Благословен Создатель, который позволил нам свидеться снова, — тихо промолвила Сегильда.
Было поздно, и все разошлись, граф же остался с герцогом на короткий разговор.
— Вы уже в очень преклонном возрасте, мой добрый друг, но и сейчас вы ещё можете послужить Братству. Собственно, то, что вы решили заняться молодыми людьми, уже большая помощь, но можно взять на себя труд более сложный.
— Если вы считаете меня достойным, я готов.
— Вы не только достойны, но и крепки для этого поручения. Я помогу вам сохранить эту силу — и вам, и Сегильде — до конца ваших дней. А теперь выслушайте меня.
Граф коротко поведал герцогу о ситуации, которая сложилась в мире, и о расстановке сил.
— Тьма сжимает свои объятия, и у нас не остаётся времени. Мы задействовали всех наших рыцарей, и они идут в воплощения, не зная отдыха в тонких сферах. Поскольку время убыстряет свой бег, карма
обрушивается на них со всей тяжестью. Теперь на сбалансирование энергий им остаётся одно-два воплощения, а это очень мало. Наш друг Жак окажется в крайне сложном положении, поскольку в своё труднейшее воплощение он должен привести в порядок и энергетическое состояние оболочек. Боюсь, это ему окажется не по силам. Вам следует помочь ему и быть рядом, подсказывая словом и, по возможности, делая что-либо для него.
— Где он?! — вскричал герцог. — Вы же знаете, как я был расположен к нему, а Сегильда — особенно. Вот уж кто обрадуется встрече с ним.
— Мой дорогой друг, в вашем сознании он живёт молодым человеком. И вы, и Сегильда сохранили образ его. Вам будет сложно привыкнуть к его новому телу и воспринимать его так, как прежде.
Граф наклонился и прошептал что-то на ухо герцогу. Карл недоумённо вскинул брови и уставился
на графа.
— Честно говоря, этого я не ожидал. Все что угодно, но только не это. Сегильда будет потрясена. Но как же мы сможем приблизиться к нему?
— Об этом не беспокойтесь. Я буду иметь разговор с Жаком. Пока он в состоянии слышать и воспринимать указания. У вас будут необходимые бумаги, и вам будет обеспечен весьма радушный приём. Но вот захочет ли Сегильда?
— Она всегда готова служить вам и исполнять любые поручения. Вы же знаете это, граф.
— Хорошо, расскажите ей обо всём. Молодым людям я сам скажу то, что им следует знать.
Три дня, которые граф провёл в поместье, некогда принадлежавшем фон Аушенбаху, пролетели как ветер. Обаяние графа было таким сильным, что молодые люди не представляли, как они теперь будут жить без встреч с ним.
— Да, так было и с нами, — говорила Сегильда. — Нам казалось, что жизнь остановилась и возобновится только тогда, когда граф появится вновь. Но годы шли, и он присутствовал в наших мыслях и внутренней жизни, не приходя во внешнюю. И вот он снова здесь, такой же, как и прежде. А мы стареем.
— Интересно, сколько ему лет? — спросил Молчун.
Сегильда засмеялась:
— Жак рассказывал нам, как сильно этот вопрос занимал вас раньше.
— Мне бы очень хотелось посмотреть на вашего Жака, — сказал Молчун. — Я столько о нём слышан интересного.
— Вам представится такая возможность, — сказал граф, неожиданно появившись в комнате. — Но это будет не скоро. Вам нужно развить свои способности и укрепиться духом. Все необходимые наставления вы получите от меня, а потом выполните без лишних сомнений то, что вам будут говорить герцог и Сегильда.
— Вам, герцогиня, тоже придётся вспомнить годы, проведённые в Греции, и заняться усиленным воспитанием этих молодых людей. В их возрасте вы уже подвергались многочисленным испытаниям и были закалены в сражениях.
— Это что-то новое. Я никогда не слышал об этом, — сказал Титурель.
— Герцогиня — истинный воин, владеющий любым видом оружия, — продолжал граф. — Я думаю, она не разучилась держать в руках шпагу, хотя с того злополучного дня, когда на её глазах был убит Жак, она не брала её в руки.
— Честно говоря, — вдруг сказала Сегильда, — я бы взяла её в одном случае: если бы судьба свела меня с этим негодяем Фридрихом.
— Вы бы не говорили так, если бы знали, что с ним произошло, — ответил граф. — А история эта
весьма поучительная.
Граф коротко обрисовал ситуацию и набросал точный портрет князя, обозначив все его внутренние
противоречия.
— Этот человек был почти сломлен собственной гордыней. Абсолютно все и всё окружающее превозносили его несуществующие заслуги, поощряя все низменные качества. Мало встречается людей, способных на преодоление такой ситуации. Но он устоял. Уединившись в своём замке, он почти полгода провёл в полном одиночестве, нещадно бичуя себя и пытаясь выбраться из того капкана, в который он сам себя загнал.
— А как можно сделать это? — спросил Фердинанд.
— Он не жалел себя. Он принял за правило говорить, что всё, что он делает, — от гордыни. Отдал приказ слуге — «возгордился». «А чем ты лучше его?» — спрашивал он себя. Пытался вспомнить прошлое — всё от самолюбия, властолюбия, спеси, гордыни. Он не просто ругал или терзал себя — нет, он выкорчевывал недостатки, не оставляя им ни малейшего места. На определённом этапе этой нещадной борьбы мне пришлось помочь ему. Это произошло в тот момент, когда в отчаянии своём он достиг предела и со всей силой взмолился: «Господи, у меня ничего не получается. Не могу я сделать то, что хочу. Сделай Ты, если на то есть воля Твоя». Как я мог не помочь ему, если он впервые уповал не на себя, а на власть, что выше его? Он почувствовал протянутую руку и ухватился за неё. С того момента началось его духовное преображение.
— Вы снизошли до него?! — вскричал Карл.
— Я склонился перед горем князя, ибо раскаяние его было искренним и истерзало душу и сердце бедного Фридриха. Я объяснил ему, что он не должен считать себя убийцей Жака. Это старый, очень старый кармический долг, который им обоим следовало уплатить. Жаку нужно было уже уходить, и лучшим способом оказалось такое кармическое решение вопроса.
— Я, наверное, тоже кармически связан с Жаком? — спросил Молчун.
— Конечно, и не только вы, но и все остальные. Вы все — это маленький отряд, ведущий сражение со злом на этой планете.
— Но мы ничего не делаем! Мы сидим и беседуем, пытаясь очистить мысли и навести порядок в душе — и больше ничего! — сказал Молчун.
— Это только начало. Внутренняя дисциплина и чистота превыше всего. Научитесь чётко и правильно формулировать свою мысль. Слово должно стать ёмким, отражать многогранность мысли, но не растекаться вареньем, когда на слушающих низвергается поток речи неизвестно о чём. В каждом жесте и слове должен быть смысл. Вам нужно постоянно контролировать расход энергии, а она — в мыслях, словах, поступках. Не стоит сразу бросаться на помощь — следует знать, когда это необходимо. Нужно научиться предвидеть ситуации, уметь правильно входить в них или избегать, зная, какое из принятых решений лучшее. Дисциплина — это серьёзнейшая наука, требующая напряжения всех внутренних сил. Человек часто перебирает огромное количество вариантов всевозможных событий. В этом случае нужно научиться быть метким стрелком, точно попадая в тот вариант, который даст наилучшее кармическое разрешение. К сожалению, это не всегда хорошо с точки зрения житейской, как в случае с Жаком, но подумайте сами: заплачен вековой долг, и произошло духовное преображение человека. Поверьте, это чего-то стоит!
— Хорошо, что вы рассказали об этом, граф, — промолвила Сегилъда. — Я всю жизнь несла камень в душе, думая бросить его в негодяя, а человек, живущий в знакомом мне теле, совершенно другой. Я, зная очень многое о том, что ждёт нас после смерти за наше человеческое несовершенство и за зло, которое мы причиняем людям, сама думала о мести и не могла простить Фридриха. Теперь же будто гора с плеч свалилась. Где он сейчас?
— О, Сегильда, он в Иране, при дворе шаха. Там он выполняет моё маленькое поручение, ведёт
себя безукоризненно и даже слывёт знатоком драгоценных камней.
Сегильда вскинула глаза и с недоумением посмотрела на графа.
— Что он знает о них?
— Прошло немало лет, и было достаточно времени, чтобы он обучился искусству определять вес, качество и стоимость камня. Его связи в Голландии, Дании, Греции, Франции позволяют шаху вести очень выгодную торговлю. Но вам следует знать, что Фридрих не купец, а весьма почитаемый покровитель искусств. Камни же — его увлечение. Возможно, у вас
будет случай познакомиться с ним, — граф обернулся к Титурелю и Фердинанду.
— Но прежде вы все поедете в аббатство на юге Франции, где вас будут ждать. Там вы проживёте год, а вот потом пути ваши разойдутся. В конце концов вы окажетесь в России, где каждому из вас будет определена особая задача. Возможно, вы и будете встречаться, но вас разделят светские условности и общепринятые нормы жизни. Когда же вы, Сегильда, будете в возрасте вашей матери и у вас будут взрослые дети, вам однажды принесут сокровище, которое вы сохраните до конца своих дней и только перед самой смертью передадите его вашей старшей дочери — сердцу любящему и преданному. Это всё, что я могу сказать о вашей дальнейшей жизни.
— У меня такое впечатление, что существуют два плана: один — видимый, а другой — невидимый, — сказал Молчун.
— Это так, но не совсем. Таких планов намного больше. Есть история, которая лежит на поверхности, но есть другая история, творимая в Вечности. Она отражает истинный, внутренний смысл событий, движение человеческой мысли, надежд, страстей. В ней фиксируется не то, что страна одержала победу в войне, а характер войны и людей, в ней участвовавших, причинённое зло, страдания, выпущенная в мир ненависть, а также подвиг любящих сердеп и их борьба за справедливость и добро. В конечном итоге, смотрят на то, какую роль сыграло это событие для эволюционного потока жизни: задержало развитие человечества или подтолкнуло его вперёд.
— Разве может война продвинуть человечество?
— Вы не очень точно формулируете мысль. Вы имеете в виду кровь, насилие, разруху и зло. Они конечно же ввергают Землю в пучину хаоса и требуют кармического разрешения. За убийство, совершённое на войне, человек всё равно будет отвечать перед Вечностью. Другое дело, что учитываются абсолютно все обстоятельства причинённого зла и за него определяется особая мера расплаты.
— Значит, Фридрих ответит за убийство Жака? — спросил Молчун.
— Конечно. Им вновь придётся столкнуться и решать тот же вопрос, но обстоятельства могут быть
совершенно другими. Например, Жак проявил героизм, защищая женщину, а Фридрих преследовал злой умысел, напал из-за спины и был среди пятерых, сражающихся с одним. Значит, Фридрих будет решать вопрос честного поединка либо один на один, либо ему придётся сражаться с превосходящими силами противника.
— Так он может и не драться с Жаком?
— Да, ну, к примеру, Жак будет командовать огромным отрядом. Он пошлёт пятерых солдат разведать обстановку. Те натолкнутся на Фридриха, и завяжется бой. Фридрих погибнет.
— Но тогда эти пятеро будут отвечать за убийство?
— Совершенно верно. Но Фридрих может и ускользнуть. Сразившись с ними, он сумеет вырваться
из окружения и останется жив. Теперь уже он проявит героизм.
— Ну а те пятеро? Я так понял, что Фридрих разрешит кармическую ситуацию, а те воины — нет?
Это что, новая карма?
— Именно так, мой друг. Это мы и пытаемся объяснить человечеству. Каждый поступок — это
приведение в действие определённого вида энергии, а она неуничтожима, а только изживаема, то есть её можно лишь трансмутировать, преобразовать. Это называется алхимией. — Тогда любая наша мысль, слово, поступок, желание порождают энергию? Что же делать и как жить? Похоже, что нужно сидеть истуканом, не шевелясь и, желательно, не думая, чтобы не усугубить карму?
Всех уже начали забавлять разговор и вопросы, задаваемые Молчуном, но всё же они с интересом слушали, потому что не знали на них ответа.
— Карма начала твориться человеком очень давно, и к настоящему моменту уже образовался мощный круг — колесо Сансары. Оно окружает планету, страну, нацию, да и каждого человека в отдельности. Поэтому, исчерпав свою карму, вы начинаете разбираться с кармой семьи, страны, планеты. Но это не значит, что вы последовательно движетесь от одного к другому. Бывает, что один поступок избавляет вас сразу от многих видов кармы. А вот сидеть истуканом и не думать не нужно. Это не только не избавит вас от кармы, которую вы накопили за тысячи лет воплощений, но вы станете ещё и удобной мишенью. Скажите, куда легче попасть — в движущуюся цель или в неподвижную?
— В неподвижную.
— Карма — это удар молнии. Двигайтесь, стремитесь вверх, и она вас не достигнет.
— Выходит, от неё можно убежать? А как же расплата и долги?
— Мы только что решили, что карма — это энергия, поскольку она вызвана энергией — мыслями, словами, поступками. Это энергия определённой силы, значит, она может быть нейтрализована энергией большей силы или равной.
— А откуда её взять?
— В стремлении к добру, к свету, к любви. Все способы избавления от кармы находятся в заповедях. Поразмышляйте над ними ещё раз, и вы узнаете, как убежать от кармы.
— Значит, Фридриху удалось часть кармы искупить? Он преобразился, раскаялся и стал служить Свету?
— Это так. Его раскаяние было искренним и не имело ничего общего с раскаянием ложным, когда
люди говорят: «Господи, прости!» Его молитвы проделали своеобразное отверстие в круге кармы, и он стал тоньше. Благодаря силе энергии, которую Фридрих вложил в своё раскаяние, его услышал я и поспешил помочь ему.
— Я понял. Вы не смотрели на личность человека. Вы наблюдаете за энергией — хорошая она или
дурная. Поэтому вас можно назвать беспристрастным судьёй.
Граф улыбнулся:
— Да, интересно бы я выглядел в мантии судьи. Увы, мой друг, я никого не сужу. Я не имею
на это права. Мой долг — помогать. Итак, подумайте над тем, что вы услышали сегодня. Это был
последний урок.
Граф был настолько обаятелен и знал так много интересных историй, рассказывал их с неподражаемым юмором, что расставание с ним было для всех большой утратой. Они не представляли, как будут
жить, не видя его.
— У нас ещё будет возможность свидеться. И если не в этом веке, то уж в следующем —обязательно. Я обещаю, что не оставлю вас, но вот узнаете ли вы меня?
— Неужели такое возможно? — искренне удивился Титурель.
— Мой друг, в начале прошлого века мы с вами объездили весь Восток. Мы вели очень деятельную жизнь, не оставаясь в покое ни на минуту. Ваш отряд был очень хорошо известен, всегда одерживая победы в сражениях. Что вы помните об этом?
— Ничего, — растерянно ответил Титурель. — Но почему человек не должен помнить такие вещи? Это ведь не только я, но и все остальные так.
— Да, это закон, закон плотного тела. Память относится к тонким состояниям, тем более глубинная память. Когда человек воплощается, её сжимает материя, и он не помнит своего прошлого. Но в целом — это благо, потому что люди совершают не только хорошие поступки, но большей частью дурные. Смею вас уверить, что Фридриху будет очень неприятно помнить то своё отношение к Сегильде и к Жаку. Он предпочёл бы никогда об этом не знать. То же самое и с остальными. Но когда дух начинает расти, мощь его становится неукротимой, человек вспоминает очень многое, потому что он уже больше не находится во власти материи и все свои силы направил на достижение цели высшей — Света. В каждой жизни такой целеустремлённый дух проходит своего рода малый цикл, и если желание сердца велико, небеса открывают перед искателем свои тайны.
— А я помню многое, — сказал Молчун. — У меня что-то внутри распахивается, и я вижу целые истории, разворачивающиеся перед моим внутренним взором.
— У вас особый путь. Он — большая редкость на Земле, но одновременно он причиняет и огромные неприятности тому, кто владеет даром ясновидения и яснослышания. Поэтому вам особенно нужна дисциплина.
— Вы говорите, что это редкость. А я встречал немало людей, которые что-то видят и слышат. Да и Сегильда тоже, — сказал герцог Карл.
— О, это не дар, это — беда, и, к сожалению, количество таких людей будет расти. По-настоящему видеть и слышать может только тот, кто преобразовал свою природу, то есть провёл работу с сердцем. Оно одно не ошибается и даёт правильные ответы. Но до этого момента должен произойти процесс соединения ума и сердца. Это своего рода встреча материального и духовного, а она находится под бдительным контролем высших сил, и поскольку случается редко, то такие люди известны наперечёт. Что же касается основной массы видящих и слышащих, то они пошли по пути наименьшего сопротивления и проникли в низшие астральные слои.
— Но почему тогда высшие силы не препятствуют этому?
— Путь человека должен быть свободным. Он обязан идти сам, и завоёванные позиции должны быть
ел и ком и полностью его заслугой. Когда же человек опадает в ложные нижние слои, ему следует найти себе силы преодолеть их притяжение.
— Но он же может ошибиться. Он может принять ложное за настоящее.
— Совершенно верно. Высшие силы никогда не оставляют человека, начавшего борьбу с собой, со своей низшей природой. Если он пошёл по ложному пути, ему дают подсказки, причём постоянно и в огромном количестве. Но человек увлекается тем, что ему показывает астрал, и перестаёт отличать истинное от обманного. Он теряет зоркость, в нём просыпается гордыня — то качество, которое изживается с самым большим трудом. Он думает: «Я достиг, я дошёл! Я уже вижу и слышу!» В этой эйфории его низшее Я мгновенно увеличивается в размерах, прерывая связь с духом, и человек теряет ориентир. Он попадает в астральные сети, которые втягивают его в свой мир. А там ему бесконечно что-то показывают и говорят, чтобы удержать в своих сферах.
— Так как же распознать ловушки? — спросил Молчун.
— Прежде всего — зоркость. Нужно помнить, что обязательно будут попытки воздействовать на человеческие слабости — гордыню и властолюбие. Второе — следует знать, что путь к Свету — это самый тяжёлый путь и вершина достигается только самопожертвованием и колоссальным внутренним трудом. С ним ничто не может сравниться. Тот источник, который вам что-то шепчет на ухо, должен быть сотни раз перепроверен. Ну и помните, что проверка осуществляется сердцем, а сердце сомнении не знает. Если же закрадываются сомнения — это от ума. Начинайте всё сначала, добиваясь чистоты.
— Значит, "если у меня нет сомнений, то я на правильном пути? — спросил Фердинанд.
— Отсутствие сомнений тоже следует проверить: не самоуверенность ли это и не гордыня ли?
— Я совсем запутался, — пожаловался Молчун. — Так пойдёшь — поймают, в другую сторону пойдёшь — сам свалишься. Одни препятствия.
— Да, это путь постоянных испытаний, и дорога идёт над бездною. Один неверный шаг — и ты в пропасти. Поэтому я вам всем советую искоренять недостатки и просто служить Свету.
— Граф, если мы удостоились чести быть рядом с вами и выслушивать ваши наставления, то можно предположить, что у нас есть небольшие заслуги перед Светом. Но и нам вы советуете обучаться и работать над собой. Мы когда-нибудь сможем прийти в воплощение в полной силе, без недостатков, не тратя время на обучение? — спросила Сегильда.
— Нет, это невозможно. Процесс рождения на Земле связан с эволюцией вашего духа. Вы воплощаетесь прежде всего для того, чтобы усовершенствоваться духовно, что осуществимо только в познавании материи и победе над ней, а уже достигнув определённых высот, вы можете выполнять задачи, взятые вашим духом.
— Ну да, сначала потрудись в поте лица над собой, разбей ноги в кровь и натри мозоли на руках, а потом тебе в качестве награды поднесут неимоверно сложное задание.
Все заулыбались, потому что Молчун, произнося это, состроил преуморительную гримасу.
— Да, но это ваш выбор. Вы этого хотели, и вы это получаете. Однако в любой момент вы вправе отказаться.
— Ни за что! — воскликнули все разом.
— Я так и думал, — спокойно произнёс граф. — У всех за спиной тысячи воплощений на этой планете. Вами проделан огромный труд. Вы можете падать, спотыкаться и даже совершать совершенно не соответствующие рыцарскому духу поступки, но ни один из вас не откажется от той задачи, которую взял на себя.
— О каких рыцарях вы говорите? — спросил герцог.
Граф загадочно улыбнулся и взглянул на Молчуна. У того всё поплыло перед глазами, и он оказался за круглым столом, где был одним из двенадцати.
— Ты где пропадал? — услышал Миль тихий шёпот.
— Я спускался в бездну материи и еле вырвался оттуда, — ответил он.
— А я только собираюсь туда идти, — сказал Соль. — Готовится отряд в помощь Одину. Ты видел его там?
— Нет, но я пойду с вами, ваш на то будет указание.
— Вам никто не может указывать, — услышали все мягкий Голос. — Вы выполняете единое дело и должны поступать так, как подсказывает вам сердце. Не ждите указаний, но спрашивайте разрешения на задуманное действие.
— Я хочу быть в отряде, идущем к Одину, — произнёс Миль.
— Ты будешь в нём. Идите, не ведая страха и сомнений. Вы служите Вечности.
— Господи, как несчастен человек в неведении своём, — произнёс Молчун.
— И как счастлив человек в неведении своём, —
улыбнулся граф.
Три всадника ехали в сторону аббатства, указанного самым почитаемым ими на свете человеком.
— Скажите, Фердинанд, вы помните своих родителей? — спросил Молчун.
— Конечно. Жаль, что не дожили до сегодняшнего дня. Они были необыкновенными людьми, а отец — так тот вообще отличался от окружавшего нас общества. Он всегда стремился к новому, жаждал что-то узнать. Я никогда не слышал, чтобы он сказал: «Этого не может быть!» Наоборот, при виде самых поразительных вещей он всегда восклицал: «Я верил, что и это узнает человечество! Нет преград изобретательности и творчеству мысли!» Самые неправдоподобные проекты он умудрялся претворять в жизнь, и они оживали под его руководством. Дома меня звали Гаспаром. Родители жили душа в душу, а мама всё мечтала о внуке и уже с того момента, как мне исполнилось семнадцать, присматривала невесту, говоря, что хочет понянчить дорогое её сердцу существо.
— Что вы говорите! — мысль Молчуна унеслась в неведомые сферы и, оттолкнувшись от небесного свода, вернулась к нему назад. — Она говорила о вашей матери, Титурель. Маркиза должна будет воплотиться в вашем роду.
— Я вижу, что уроки герцога не прошли даром и наставления графа вы восприняли, применяя их практически.
— Да, меня это всё крайне интересует да и даётся легко. Я только хочу понять, почему одному удаётся проникнуть в невидимые сферы, а другому — нет.
— Наверное, потому, что одного это сильно интересует, а другого — нет, — сказал Титурель. — Я, например, весь во власти действия. Мне необходимо строить планы, расставлять силы, готовясь к бою, заботиться о воинах. В мыслях своих я всегда стою во главе отряда, который совершает дерзкие вылазки.
— Это неудивительно. Вы же знаете, как вы провели вашу прошлую жизнь. Оттуда вы вынесли отвагу бесстрашие, смекалку и преданное служение. Интересно, чему нас будут учить в аббатстве?
Через несколько дней они уже были в аббатстве среди снующих взад-вперёд монахов. Каждого определили в отдельную комнату, предоставив их на два дня самим себе.
— Ничего я здесь не понимаю, — говорил Фердинанд. — Кипит жизнь, все чем-то заняты, но всё проходит мимо нас. Я пытался спросить нескольких братьев, чем они занимаются, но они смотрят на меня, улыбаются и молчат. Может, тут все глухонемые?
— Давайте ночью проникнем в зал. Они все оттуда выходят, но двери за ними запираются, и мне не удалось зайти в это помещение, — предложил Титурель.
Собственно, он не ждал поддержки. Было ясно, что даже если все откажутся, он пойдёт в зал ночью один.
— Я с тобой, — сказал Гаспар.
— Ну и я тоже, — добавил Молчун.
На дверях висел огромный замок и было ещё несколько засовов. Отпереть их не представлялось никакой возможности. Очень высоко находились два крошечных окна, и друзья решили лезть через них. Они раздобыли лестницу, верёвки, но Молчун, взобравшийся первым, сказал, что там прочные решётки, запертые изнутри.
— Ждите меня здесь, — сказал Титурель и исчез в темноте.
Прошло очень много времени, но Титурель не появлялся. Они уже забеспокоились, когда услышали его голос, доносящийся сверху.
— Я здесь, внутри, лезьте сюда!
Он отпирал решётку, а Молчун и Гаспар пытались протиснуться через крохотное окно. Наконец им это удалось, и они оказались в небольшом помещении, откуда одна дверь вела в зал, но тоже
была заперта.
— Ты как оказался здесь? — спросил Гаспар.
— Я нашёл тайный ход. Я заметил, что монахи входят внутрь, а выходит их меньше. А вечером в трапезной все сидят опять в полном количестве. Как же они появляются, если не выходили через дверь? Значит, был другой выход.
— Да, — Гаспар подивился на Титуреля, — не знал за тобой таких качеств. Ты очень наблюдателен.
— Давайте лучше подумаем, как нам проникнуть в зал, — сказал Молчун.
— Будем сбивать замок, — предложил Фердинанд.
— Нет, много шума. Нужно попытаться открыть его или вновь искать другой ход. Скорее всего, он
есть. Не может в огромном зале быть один выход.
Молчун с горящим факелом в руке осматривал помещение.
— Смотрите, здесь растут цветы, — удивился он.
— Нашёл, на что смотреть ночью. Эх, душа садовника, из тебя воин не выйдет, — вставил Титурель.
Молчун с величайшим уважением к себе и с большой обидой на Титуреля произнёс:
— Да будет вам известно, маркиз, что цветы не могут расти без света. Здесь нет окон, кроме двух
глухих проёмов, через которые мы влезли. Значит, днём что-то открывается, откуда проникает свет и попадает прямо на цветы. Это может быть только здесь.
Молчун ткнул факелом в стену и поднял глаза.
— Нужно искать люк, — добавил он.
— Простите, — сказал Титурель и полез наверх.
— Есть! — крикнул он. — Здесь действительно люк, и он ведёт, скорее всего, на балюстраду.
Ещё через полчаса они проникли на верхний ярус зала. Балкон огибал всё помещение, но в темноте ничего не было видно.
— Как же спускаться? Нам нужно посмотреть, что там внизу, — сказал Гаспар.
— Сеньоры, а вы знаете, что скоро начнёт светать? у нас не осталось времени, — огорчился Молчун.
— Я и не заметил, как пролетела ночь, — добавил Титурель. — Мы не успели всё рассмотреть как следует. Давайте назад, а завтра ночью придём сюда снова.
Они пошли к люку.
— Лестница упала, — сказал Молчун. — Теперь надо думать, как слезать отсюда.
— Может быть, мы останемся здесь и посмотрим, чем они занимаются? — предложил Титурель.
— А что? Закрывайте люк. Нас никто не заметит. Замки целы, окна закрыты. Просидим весь день, понаблюдаем, а вечером вместе со всеми пойдём в трапезную.
Они постарались как могли навести порядок и сели за широкими колоннами, наблюдая сверху за всем, что происходило внизу. Уже слышался звук отпираемых засовов и замков, и вскоре зал озарился светом, проникавшим через свод и верхние окна.
Огромное помещение было разделено на две части, в каждой из которых велась своя особая работа.
— Что за станки? — спрашивал Фердинанд. — По-моему, у моего отца было всё на свете, но таких я не видел.
— Это печатные станки. На них изготавливаются книги, но сейчас в основном листки с памфлетами и сатирическими стихами. Франция должна знать о том положении, в котором она оказалась.
— Никогда не думал, что у вас такие познания. Молчун, — произнёс Фердинанд.
— Вы что-то сказали? — спросил Молчун.
— Я высказал своё удивление вашими знаниями.
— А, — Молчун пожал плечами.
— А вон там делают порох, — произнёс Титурель. — Я никогда этого не видел, но уверен, что это так.
— Да, но помимо пороха там ещё изготовляют вещество, которое в мире пока неизвестно. Идёт
эксперимент, но думаю, что всё получится.
— Послушайте, Молчун, вы были здесь днём, а нам ничего не сказали. Это нечестно, — обиделся Титурель.
— Я плохо слышу из-за грохота станков. Что вы говорите? — переспросил Молчун.
— Вы странно себя ведёте.
— Почему?
— Вы были здесь, а нам не сказали.
— Я здесь впервые. С чего вы взяли?
— Откуда же вы знаете то, что рассказываете нам?
— Да я нем, как рыба.
— Но вы же только что рассказывали нам о том. что здесь происходит!
Молчун уставился на обоих:
— Я молчал.
— Тогда у нас начались галлюцинации от бессонной ночи.
— Вполне возможно, — обиженно отвернулся Молчун.
К середине дня они изучили все процессы, происходившие внизу, и даже смогли бы принять в них участие, если бы спустились.
— Где бы нам раздобыть лестницу да ещё поставить её к люку? — произнёс Фердинанд.
— Проявите смекалку.
— Я и так проявил её, найдя тайный ход.
— Одного раза мало.
— Однако это наглость, Молчун, сами ищите, как выбраться отсюда, а не полагайтесь на других.
— Я не полагаюсь и занят печатным станком. О чём речь?
— О ваших советах проявить смекалку. Молчун опять ничего не ответил, а только покачал головой.
— Вот там, за колонной, есть лестница вниз, — сказал он ближе к вечеру.
— Откуда вам это известно?
— Не знаю. Но она там есть.
— Знаешь, Фердинанд, нам следует спуститься, а его запереть здесь, — сказал Титурель.
— Вы явно несправедливы, — услышали они голос и уставились друг на друга. — Молчун говорит
правду. Почему вы не верите ему?
— Мистика! — Молчун торжественно выпрямился— Надо сматываться.
— Идите к той лестнице, на которую он указал.
Зал опустел. Наступила тишина.
— Что будем делать? Пошли проверим, есть ли там лестница, — предложил Титурель.
Лестница была там, где и говорил Молчун, — за колонной. Они стали спускаться по очень крутым ступеням, едва протискиваясь между стен. Внизу стоял улыбающийся монах, ожидая Фердинанда, спустившегося последним.
— Меня зовут Туриньи. Я рад, что вы избавили меня от необходимости показывать работу этих цехов и ознакомились с ней самостоятельно.
Молодые люди стояли опустив головы.
— Я вполне разделяю ваше нетерпение, но уж поскольку вы всё сделали без приглашения, то расскажите, что вы поняли из увиденного, — сказал монах.
Титурель заговорил первым:
— Пусть рассказывает Молчун. Он и так комментировал всё наверху, теперь пусть объясняет здесь.
— Я же говорил вам, что молчал, — оправдывался Молчун. — Откуда я знаю, что это за станки и приспособления?
— Ты сказал, что там делают порох и что-то ещё, а станки эти — печатные, — вставил Фердинанд.
— Это вам объяснял я. Вы зря набросились на товарища, — произнёс Туриньи.
— Как это может быть? Вас не было рядом.
— Нет предела возможностям человека. Вы лучше подумайте о своих способностях. Не каждый может слышать человека, находящегося на большом расстоянии от него. Вот Молчун ничего не слышал, правда?
— Истинно так. У меня всё по-другому — я просто знаю. Иногда различаю голос в сердце и стараюсь перевести его на человеческий язык.
— Да, вы всегда отличались от остальных. У вас дар особый, который вы несёте из воплощения в воплощение. Сосредоточьтесь: вы помните меня?
Молчун внимательно вгляделся в монаха, помолчал, переносясь в другие сферы, и вдруг воскликнул:
— Бог мой, Туриньи! Я же в своём аббатстве! Как я не увидел этого сразу! Я пытался вычислить, где находится люк, а где лестница. А ведь мне известен здесь каждый уголок! Простите за фамильярность, брат, но вы в моих глазах такой же, как и раньше. Послушайте, сколько вам лет?
— Не утруждайте себя подсчётами. Мне столько же, сколько и было. Я приставлен к службе в этом аббатстве до тех пор, пока оно будет существовать и не будет разграблено полчищами ничтожных и диких созданий. Пойдёмте в трапезную. Вы проголодались за целый день и устали, проведя ночь в достойных трудах. Отдохните, а завтра на рассвете побеседуем.
Друзья, несколько пристыженные, пошли утолить голод. После обеда Титурель первым подошёл к Туриньи:
— Простите нас. Это была моя затея. Наверное, у меня не хватило терпения.
— Ничего страшного. Зато мы всей братией наблюдали за вашей находчивостью да и для себя сделали кое-какие выводы.
— Откуда же вы наблюдали за нами? — с удивлением спросил Гаспар.
— Нам не нужно следить за вами. Достаточно поймать ваши мысли — и мы знаем, что вы делаете в настоящий момент.
— Здесь все умеют читать мысли?
— Да, все. И вы научитесь. Это несложно, но не представляет особого интереса да и не является целью обучения. Главное — изменить себя, избавиться от всех дурных накоплений. Стремление к этому у вас есть. А дальше мы вам подскажем, что следует делать.
За год, проведённый в аббатстве, друзья научились очень многому. Управлять мыслью для них не представляло особого труда. Оказывается, это умели многие, и это умение относилось к области знаний. Они поняли, что для тёмных сил не составляет труда ловить чужие мысли и быть в курсе происходящих явлений. Да никто и не скрывал своих планов. Светлые силы творили в пространстве открыто и свободно, но высокие вибрации и мысли, соответствующие им, не могли читаться силами, находящимися в низких сферах, хотя и были доступны для тех, кто стоял на высшей ступени лестницы, уходящей вниз. И тем не менее огненные мысли были защищены стеной огня и не были доступны ни для кого, кроме тех, кому предназначались.
Но самой главной оказалась работа над собой и избавление от уже накопленных отрицательных
качеств.
— Мы все вели достаточно чистую жизнь с точки зрения нравственности и внутренней чистоты в прошлых воплощениях и не понимаем, откуда сейчас снова эта грязь? — спрашивали они Туриньи.
— Как бы вы себя ни очищали, но, рождаясь вновь, вы впитываете своими тонкими телами вибрации пространства, которые отличаются от духовных плотностью вещества. Этот мир — материальный, у него другое строение. Потом, вы же воспитываетесь не в тепличных условиях! Вы неизбежно соприкасаетесь с людьми, обмениваетесь с ними токами и таким образом получаете чуждые вам энергии. Так накапливается грязь, влияющая на характер, чувства, мысли.
— Значит, если бы мы росли абсолютно изолированными, мы были бы чисты?
— Ничего подобного. Может быть, чуть чище за счёт отсутствия взаимодействия с другими людьми. Но на вас всё равно влияют пространственные более плотные вибрации — раз и ваши кармические накопления — два. Куда вы можете деться от энергий, приведённых в действие в прошлом? Даже если последние десять жизней проведены вами в чистоте, как быть с несколькими сотнями предыдущих?
— Но ведь энергии можно нейтрализовать и даже поменять направленность их действия. Так произошло с Фридрихом, как нам рассказывал граф.
— Совершенно верно, но нужно очень сильно захотеть это сделать. Фридрих не только очень захотел, для него это стало вопросом жизни или смерти. Таким образом, он изменил течение токов в своей жизни, но от кармы он не избавился — до этого ещё далеко.
— А есть на свете такие, кто избавился от кармы?
— Да, такое случается, но крайне редко. За полторы тысячи лет, что я живу в этом аббатстве, я видел это один раз.
Друзья замолчали, каждый по-своему осмысливая то. что услышал.
— Скажи мне, Фаль, ты не устал воплощаться на Земле? — спросил рыцаря один из воинов.
— Нет, меня пока всё живо интересует. Я с удовольствием иду вниз и познаю новое.
— Неужели за столько тысяч лет ещё осталось что-то новое?
— Конечно, новое безбрежно, как воды Беспредельности. А почему ты спрашиваешь об этом?
— Мне предоставлено право рождаться на Земле. Я воплощался в других мирах, но на Земле — никогда.
- Может быть, тебе лучше сначала прийти в Луче?
— Да, наверное, я так и сделаю, хотя нужно узнать, не повлечёт ли это за собой отсрочки в исполнении задания.
— А ты, Соль, будешь ещё рождаться? ~ спросил Фаль друга.
— Моя карма не исчерпана. И потом, я хочу добиться решения одной труднейшей задачи — восходить со своей половинкой.
— Но это может занять тысячи и тысячи лет!
— Да, но ради такой цели я согласен на то, чтобы оставаться в сферах земного притяжения.
— Любая цель, которую вы ставите перед собой, может быть достигнута, — послышался знакомый Голос. — Знайте, что возможности сил Света беспредельны. Да будут чистые помыслы ваши осияны светом Любви Господней!
Все тонкие процессы особенно легко усваивались Молчуном. Он довёл до совершенства всё, что касалось мысли, развитием же ясновидения и яснослышания он решил не заниматься, считая, что лучше пользоваться духоразумением.
— Ты решил правильно, — сказал Туриньи. — Человечество плохо понимает, что это такое. Люди не
будут преследовать тебя за то, что ты знаешь. Это не поддаётся проверке и не может быть исследовано.
Духоразумение — вопрос веры, а её у человечества не хватает. В крайнем случае, прослывёшь блаженным или юродивым, но для этого ты слишком умён. Но стоит тебе воспользоваться ясновидением или яснослышанием, как сразу возбудишь и любопытство, и страх, и зависть. Эти тонкие способности более поддаются описанию и доступны для понимания человеческим сознанием. Люди сразу хотят иметь то, что есть у другого, не понимая, что за этим знанием стоят тысячи лет обучения, а поскольку не могут ни ясно видеть, ни ясно слышать, начинают выдумывать или поддаются на астральные уловки. На самом деле, за таким явлением стоят зависть и гордыня.
— А могу я развить у себя, к примеру, ясновидение? — спросил Гаспар.
- Конечно, если очень захочешь. Но вы уже знаете достаточно, что это крайне трудно и требует не одной жизни. Здесь есть к тому же опасности, которые подстерегают любого пожелавшего заняться тонкими явлениями без должной ответственности. Опасность первая: вы вступаете во взаимодействие с тонким миром. Если раньше вы сознательно обменивались энергиями с людьми, то теперь вы сознательно идёте на контакт с тонким миром, о котором у вас нет ни малейшего представления. Таким образом, вы начинаете новый виток кармы, дополнительный к той, что уже имеете. Это можно сравнить с ношей: несли одну сумку, а потом нагрузились ещё тремя неподъёмными коробками и возом скарба. Или имели двоих детей, но тут у вас родилось ещё четверо. Опасность вторая: ваше желание подтолкнуло вас в область чуть более тонких вибраций, которые очень близки земным. Куда вы попадёте? Сразу в ловушки, расставленные тёмными силами. Именно в этой области они отлавливают глупцов, поддавшихся на их приманки.
— А почему они так свободно себя чувствуют там?
— Да потому что высоко они подняться не могут, а вибрации первых околоземных пространств ими освоены. Хоть и с трудом, но они их восприняли и поняли, что это великолепное поле для их игр. Здесь они строят невидимые замки, ставят зеркала и декорации. Это театр, в котором тёмные силы играют любые роли, подделываясь под самых высоких духов. Они прекрасные актёры.
— В таком случае их можно поздравить с успехом, — сказал Титурель. — Люди ловятся на эти
крючки.
— Конечно же ловятся. Они думают, что им отвечает сам Господь или же другие святые силы. В человеческом сознании всё просто: только захотел — и тебе сразу небо разверзлось и ответило. Нет, друзья, первым идёт астрал.
— Так что же делать?
— Это сложный вопрос. Нужно знать об опасности и предвидеть её. Нужно знать, что астрал хитёр и попытается сыграть на абсолютно любых ваших качествах — как положительных, так и отрицательных. Вы не знаете о себе столько, сколько знают о вас астральные жители. Они будут ловить на крючки гордыни, властолюбия, зависти, лжи. Чётко по всем заповедям Божиим. Они будут превозносить ваши действия и мысли. Но все будет чрезмерным. С другой стороны, вы должны помнить, что астральный мир — зеркальный и его можно использовать не для борьбы с ним, а для борьбы с собой.
— То есть мы отражаемся в их зеркалах? — спросил Молчун.
— Совершенно верно. В вас промелькнула мысль похвалы. Вы действительно совершили нечто достойное и заслужили её. Но эту мысль вам подкинул астрал. Почему? Она вас может завести в ловушку самодовольства. Значит, как только выловили похвалу, сразу сами себя и спрашивайте: «За что хвалить? Другие совершают героические поступки, это же — мелочь!» И вспомните тех, кто действительно достоин и похвалы, и награды.
— Если мой слуга совершает промах, от которого Рушится большое дело, то моя первая мысль наказать его, а вторая — выгнать. Что я должен делать? — спросил Титурель.
— Рассуждайте сами, маркиз, а мы послушаем, — Предложил Туриньи.
— Я должен исходить из того, что обе мысли ложны и подброшены мне для борьбы с собой. То есть они отражают моё внутреннее состояние. Моё же состояние должно быть ровным и гармоничным. Да, сеньоры, эти мысли уже не способствуют ровности. Они импульсивны, они эмоциональны.
— А какое ваше истинное, обычное чувство к слуге?
— Я его люблю. Он предан нашему дому.
— Значит, накажете вы его или выгоните, он может затаить на вас обиду, так? Вы наживёте врага.
— Допустим, он не обижается, но уходит. Я лишаюсь преданного слуги, лишаюсь опоры, вынужден искать нового. Где гарантия, что новый будет лучше старого, испытанного? Нет такой уверенности. Значит, вывод такой: тёмные силы преследуют цели: а) создать мне врага, б) лишить опоры, в) вывести меня из равновесия, г) остановить задуманное дело.
— Титурель, вы посмотрите, как много отрицательных моментов в одном незначительном поступке! — сказал Гаспар. — Должен вам признаться, что мне такое бы и в голову не пришло. То есть я бы не рассуждал, а действовал.
— Как? — спросил Туриньи. — Импульсивно?
— Да, по привычному ходу событий. За промах — наказание. Но я теперь вижу, что это направлено на самом деле против меня, а я-то думал раньше, что действую справедливо!
— Давайте послушаем Титуреля дальше. Он ещё не закончил рассуждений.
— Итак, я выяснил цели тёмных сил. Теперь я должен решить, что же нужно мне. В первую очередь — дело. Нужно позаботиться о том, чтобы его завершить правильно, без ошибок. Для этого я должен быть абсолютно спокоен, то есть пребывать в гармонии. Но меня вывел из себя слуга. Я буду думать так: «Разве я не совершал ещё более худших поступков? Разве я не ошибался?» Я вспомню то, что когда-то сделал и что повлекло отрицательные последствия. Зачем мне ругать слугу, выходить из себя, когда я сам далеко не безгрешен? Выходить из себя, вместо того чтобы подумать, как закончить дело? Ну нет, не выбьете, не дождётесь! Гармония прежде всего!
— Отлично, Титурель! Со спокойной головой думать проще, да и решения приходят верные. Со слугой разберётесь потом, но думаю, что за то время он сам себя будет корить больше, чем десять господ вместе, — сказал Туриньи.
— Никогда бы раньше так не подумал! — Фердинанд погрузился в себя. — И это крошечный эпизод! Нас что, сторожат каждую минуту?
— Нет, сеньоры, каждую секунду. Поэтому то, что говорил Титурель, вам следует уяснить. Потренируйтесь уже на других случаях и помните, что это должно занимать у вас доли секунды. Это просто мысль, которая промчится стрелой, когда вас кто-то захочет выбить из седла.
— Из себя, вы хотели сказать?
— Всадник и конь — одно целое. Вы должны быть нераздельны с мыслью и управлять ею. Если вы не будете всегда трезво рассуждать, мысль, то есть конь, убежит. Так что желаю вам всегда быть в седле, — Туриньи улыбнулся.
Все трое души не чаяли в своём наставнике, который, однако, очень редко проводил с ними такие беседы. Целыми днями друзья работали, не зная минуты отдыха. Они изучили все станки и производство, они разбирались во всех видах оружия, они занимались в химической лаборатории и до тонкости знали процессы, происходящие с веществами. Молчун к тому же привёл в порядок сад аббатства, и многие молодые монахи изучали садоводство под его руководством.
— Вам недолго уже здесь оставаться, — сказал Туриньи. — Скоро вы покинете аббатство для более серьёзных дел в миру. Что вы об этом скажете?
Молчун сосредоточился и хотел было ответить, но его опередил Титурель:
— Сюда идёт человек и несёт указания относительно нас.
— Он будет здесь через три дня, — добавил Фердинанд.
— Что же остаётся мне? — обиженно отозвался Молчун. — Может быть, прочитать письмо?
Все засмеялись.
— Если вы сможете сделать это, то я признаю в вас Мастера, мой друг, — сказал Туриньи.
— Ну что ж, я попытаюсь. У меня в запасе три дня. Может быть, сейчас пойдём к реке?
— Итак, станем рассуждать, — начал торжественную речь Титурель. — Какую цель преследовал Молчун этим предложением?
Расхохотавшись, молодые люди пошли к лесу, за которым протекала небольшая река.
— Что ждёт нас впереди? — спросил Фердинанд. — Куда направит нас рука Провидения?
— Я могу только напомнить вам, что пути наши разойдутся, — сказал Молчун.
— Ты можешь прочитать письмо?
— Нет, пока я вижу только его внешний вид: голубая бумага, синие чернила, но сами буквы мне не видны. Да и потом — я не умею читать по-французски.
— Вот это новость! Я даже и подумать не мог. Какие языки ты знаешь, Молчун? — спросил Титурель.
— Русский, немецкий, шведский, голландский, французский. Я обучен грамоте голландской и немецкой. Но по-французски я едва понимаю буквы.
— Это упущение, — услышал Молчун чей-то голос. — Вам необходимо обучиться грамоте.
«Интересно, чей это голос я услышал?» — подумал Молчун и вмиг унёсся в высокие сферы.
— Один, ты не справляешься с низшими вибрациями. Низменные качества преобладают в твоей природе, и ты поддаёшься страстям. Пока ты ещё в силах добиться равновесия. Пытайся!
— Чем помочь тебе, брат? — Миль придвинулся поближе к Одину.
- Я теряю связь с телом и почти уже не могу управлять им.
— Но Учитель сказал, что ты ещё можешь выправить ситуацию.
— Да, но я чувствую, что мне нужна опора внизу.
Я ищу её и не нахожу.
— Я приду тебе на помощь! — воскликнул Миль.
— И я, и я, — раздались голоса рядом.
— Спасибо. Я постараюсь узнать вас там, внизу, и принять вашу дружескую поддержку.
Через три дня появившийся посланец прошёл прямо к Туриньи. Спустя некоторое время тот вызвал всех трёх молодых людей.
— Итак, сеньоры, я имею дальнейшие указания относительно вас. Скажите, Молчун, вам удалось прочитать письмо?
— Я знаю его содержание.
— Это и значит — прочитать. Совершенно не обязательно знать слово в слово. Ну что ж, я признаю в вас Мастера. Подойдите ко мне.
Молчун опустился на одно колено перед Туриньи.
— Правом бессмертного я посвящаю вас в рыцари.
Туриньи приложил острие шпаги к правому плечу Молчуна, а потом, взяв крест, поднёс его к груди рыцаря. Облик Молчуна преобразился, и все явственно различили сияние, озарившее тело, преклонённое перед Туриньи. Когда таинство было закончено, Фердинанд обратился к Титурелю:
— Ты видел сияние вокруг Молчуна?
— Да, впервые. Обычно я ничего не различаю.
— Вы все вступаете в новый жизненный цикл. За этот год вы достигли очень многого и в нынешней плоти своей усвоили всё то, что знали прежде. Теперь в жизни, в обычной жизни, вам следует закрепить знания и сделать следующий шаг' в мир горний.
— Значит, для нас наступает полоса испытаний? — спросил Титурель.
— Именно так.
Ещё через семь дней Молчун отправился к своему амстердамскому покровителю, которого не видел несколько лет, а оттуда его путь лежал в Россию, к русскому помещику. Молчун имел несколько рекомендательных писем, благодаря чему мог неплохо устроить свою жизнь в стране, по которой всегда скучал. Наконец-то он будет снова говорить на родном языке и дышать воздухом родимой стороны — вечно любимой его сердцем Руси.
— К бою! — прозвучало под сводами Храма.
Боевой призыв пронёсся по всем сферам, и рыцари, скрестив мечи, давали клятву служения:
— Клянусь хранить верность Братству!
— Клянусь быть преданным сердцем!
— Любовь моя да будет служить Вечности и Жизни Единой!
Молчун следовал по путям, по которым недавно прошло буддийское посольство, и поражался той душевной щедрости русского сердца, которое с большим почтением и уважением относилось к иноверцам.
«Сколько сокрыто в обычном человеке! — думал он. — Люди живут просто и открыто, в них вера крепка, и ничего им не страшно. А в столице-то все забегали, засуетились: "Вредно! Опасно!" Почему-то для
тех, кто искренне верит в Бога, буддисты угрозы не представляют, а вот в ком не живёт уверенность в своих чувствах да вера в сердце отсутствует, те всюду ищут вредность и опасность. Они судят по своему шаткому мировоззрению. Лучше бы думали, чему поучиться у них можно!»
Молчун твёрдо знал, что любой человек, любая религия — это клад. Безусловно, человек может придерживаться своих взглядов и идти к Богу своим путём, но зачем же отметать другие? Разве те не накопили бесценный опыт общения с высшими силами? Почему же не воспользоваться их опытом и их накоплениями, применив уже готовые достижения в своих исканиях? Молчун был знаком и с католиками с лютеранами, он жил и у францисканцев, и у бенедиктинцев. Теперь его живо интересовали буддисты, потому что он увидел в них то, что было сокрыто от глаз других людей: они умели не навязывать своего и даже признавать воплощения своих богов в представителях другой веры. Такого Молчун обычной человеческой среде не встречал.
Конечно, в далёкой молодости, когда он был знаком с Туриньи, ему довелось около года пожить среди необычных людей, но в дальнейшем никаких подобных встреч не было. Всегда получалось так, что Молчун должен был помогать другим и вытаскивать их из различных житейских трудностей. Он без устали протягивал всем руку помощи, хотя и был простым садовником, и ощущал безмерное одиночество, не имея близких по духу людей рядом. Это научило его ещё больше ценить общение с миром горним, в котором он черпал и силы, и вдохновение. В течение всей жизни он всё время взбирался вверх, сознавая, что дух его растёт, и в то же самое время очень тосковал без близких его сердцу людей. Чувство одиночества, неизбежно сопровождающее высокий дух, о объяснимо, но Молчун не желал мириться с ним, поставив себе целью добраться до особого места, где жили святые и чистые сердцем люди, которые на Земле создали царство Истины. Какому русскому сердцу будет непонятно то, что нёс в себе Молчун? Он желал добраться до заветной страны, зовущейся Беловодьем, и остаться в ней среди служителей Господних.
— Ты хочешь увидеть Беловодье, Молчун? — послышался ему хорошо знакомый голос.
— Да, я завершил ту часть работы, которая была связана с Софи. Я сделал всё, что мог, я дал ей всё, что она могла воспринять. Теперь передо мной стоит цель новая: увидеть страну мечтаний моих. Имею ли я на это право?
— Конечно. Ты только обязан проверить силу твоего желания, и если оно на данный момент является самым сильным и ты готов на любые трудности ради избранной цели, то что может препятствовать духу твоему? Я, твоё сердце, благословляю тебя на новый труд.
— Подскажи тогда, что делать мне? Идти за буддистами?
— Иди, они выведут тебя на путь.
Дней через десять Молчун догнал ушедшее из столицы посольство. На юго-восточных окраинах России они уже совсем не напоминали посольство, а были похожи на самых обычных путешественников, простых, весьма непритязательных, но полных внутреннего достоинства. Русский монах-переводчик по-прежнему был с ними. За всё время своего пути они лишь два раза показывали охранную грамоту императрицы, с лёгкостью и без лишней суеты продвигаясь вглубь России. Когда на одной из станций Молчун вошёл в просторную избу смотрителя, то монах жестом позвал его присоединиться к ним. Все с интересом наблюдали друг за другом. Наконец монах заговорил:
— Меня зовут Фёдор. А тебя как величать?
— Я привык к тому, что все меня кличут Молчуном. И вы зовите так же.
Молчун замолчал. Вдруг он почувствовал лёгкий толчок в сердце, как будто оно запульсировало в ином ритме.
- Мы приветствуем тебя, Брат! — раздался неслышимый голос. Его вибрации отличались от всего того, о доводилось воспринимать Молчуну раньше. Более ого, он как бы выступал в роли переводчика, переводя вибрации в слова. Молчун мысленно склонился в обычном приветствии. — Ты можешь идти с нами, но помни: испытания существуют на любой ступени. Твоё мастерство не исключает новых сложностей, поэтому будь всегда готов к трудностям.
— Я готов. Я никогда не искал лёгкой жизни, и долгие годы духовного и человеческого одиночества были для меня тоже испытанием. Теперь же я рад, что нашел духовно близких людей.
Монах наблюдал за немой сценой. Улыбающиеся лица буддистов и сосредоточенное выражение лица Молчуна явно говорили о том, что что-то происходит. Тут Фёдор прервал диалог, обратившись к монахам на их наречии.
А Молчун был счастлив. Впервые за долгое время на душе его было спокойно и разливалось блаженное тепло.
— Они, я вижу, признали тебя. Такое редко случается.
— Сколько времени ты с ними? — спросил Молчун.
— Да уж несколько годов. Как кто на нашу землю идёт — я тут как тут. Встречаю, провожаю, помогаю. Моё дело — рядом быть.
— А ты в их землях бывал?
— Бывал. Необычно для нас там всё, но постепенно привыкаешь. Самое интересное, что язык у
них вроде сложный, а совсем понятный. Я через неделю уже объяснялся на нём запросто. Они люди
приветливые, добродушные. Сам увидишь.
На их долгом пути лежали трудные переходы через перевалы, опасные горные тропы, холод ночей на большой высоте. Но Молчун, никогда раньше не ходивший по таким местам, не раздумывая, пошёл с привычными к высоте и к холоду тибетцами. Фёдор, на первый взгляд простоватый, был на самом деле тонким и умным человеком. Уже дней через десять Молчун заметил, что монах также без слов общается с тибетцами, не нуждаясь в языке.
— Ты где такому обучился? — решился на вопрос Молчун. Он знал по себе, что человек, действительно знающий тайны и умеющий ими пользоваться в жизни, не будет распространяться о своих занятиях. Он бы сам никогда не рассказал ни о графе, ни об аббатстве, ни о Туриньи. Это была его внутренняя жизнь, и в неё не допускались смертные.
— Я не отношусь к категории смертных, — вдруг услышал Молчун. — Ты мог учиться в одном географическом месте, а я в другом — это не важно. Главное, что мы делаем одно дело. Но я могу всё-таки объяснить тебе, где учился и познавал науку мыслить.
— Здорово! — произнёс вслух Молчун. — Я вспомнил молодость, и на душе стало светло и радостно.
— Да, пути у всех разные. Я никогда не оставался один. Мой отец, как и многие старообрядцы, забрал меня мальчиком в леса — искать заветную страну, о которой ходят легенды в наших диких местах. Нас было много, но люди не выдерживали трудностей. Лишения, почти невыносимые для тех, кто живёт в избах, ломали их дух, и они бросали всех и уходили назад, наверняка погибая в пути. Наши люди, привычные к лесам да болотам, не умели вести себя в горах, не зная их суровости и стихийных капризов. Мы преодолевали одну вершину за другой, а им не было конца и края. А потом случилось то, что и должно было произойти: я потерялся. Чудом не погиб, и уже почти бездыханного меня подобрал какой-то забредший в глухие места человек. Так я оказался в высокогорном тибетском поселении. Там меня долго выхаживали, а когда я стал способен говорить и ходить, то меня отдали в местный монастырь, где я приобрёл знахарские навыки. Язык я выучил быстро, стал общительным — ожил, в общем, но скучал о родной земле. Они, видно, наблюдали за мной, и через полгода сказали, что лучше бы мне идти домой. Куда и как? Это было немыслимо. Но тибетцы знали, что в двенадцати днях перехода стояла в долине русская часовня и там жили два, иногда три монаха. Они мне посоветовали помалкивать о пребывании в их тибетском селе и объявиться внизу. Конечно, со мной пойдёт проводник. Я с удовольствием пошёл. Года два прожил с монахами при часовенке. Они собирались основать там монастырь, и сколько им предстояло ещё ждать первых пришедших в эту глухую сторонку людей — неизвестно. Один из молодых монахов имел тайную мечту: обходя близлежащие горы, он что-то высматривал и вызнавал. Понял я, что он, как и отец мой, был болен страной заветной, да не решался один пойти туда. Поделился он со мной мыслями своими, ну а я рассказал ему об отце да о многих людях, что пошли на поиски и сгинули в глухих краях. Михаил к этим историям прислушался и вывод сделал, что опасное это дело. Но мечта его не покидала, мысль глубоко засела. Ну а позже я ему доверил свою жизнь у тибетцев. Он долго думал — всё же постарше меня был, а потом и говорит: «Как же ты не понял, что через них путь искать надо? Пойдём в горы. Там разберёмся».
Долго он меня уговаривал, и я решился наконец. Мы ушли вместе. Конечно, дороги я не знал, но помнил приблизительно направление. Потом я уже приучен был себя слушать, внутреннее звучание. Видишь, дитё, а уже дух зрел во мне! Через неделю я почувствовал, что если не произойдёт чудо, то мы заблудимся и сгинем в горах. Не буду рассказывать о трудностях — их не описать, но Михаил всё сносил мужественно и стойко, а когда я сказал, что мы почти заблудились, то он ответил: «Мы здесь бессильны, поэтому давай уповать на Бога. Молись! Да ещё и обратись мысленно к тому тибетскому монастырю, где жил ты. Вдруг услышат?»
Через день перед нами как из-под земли возник проводник. По одному взгляду на нас было ясно, что даже три дня пути нам будут не по силам. Мы спустились в пещеру и шли, держась за верёвку, в кромешной тьме один день. Утром, выйдя наверх, к солнцу, увидели расстилавшуюся внизу деревню. Откуда у Михаила силы взялись? Он вдруг запрыгал и закричал от радости, рассмешив нашего провожатого до слёз. Я тоже рад был очень и понял, что скучал по этим людям, по этому монастырю да по ненавязчивому общению жителей. Мы поселились в монастыре. У меня никаких сложностей не возникало, я всё воспринимал естественно и спокойно, а вот из Михаила дурь полезла: стал он тибетцев в нашу веру обращать. Знаешь, я молчал, вроде солидарный с ним, но больше я всё же походил на внешнего зрителя. Начинается служение в их маленьком храме, а Михаил ходит там и крестит всех. Даже мешает — а они молчат. Смотрят на него как на пустое место и продолжают своё дело. Он кресты понарезал и везде поставил. «Вот, говорит, будем молиться по-своему, посмотрим, что выйдет!» Одно место особо огородил
«Здесь, — говорит, — часовню поставим!» Службу справлял там один раз в день. Дня через три приходит рано утром, а там тибетцы сидят, у креста. Он начал служить, а они не уходят, отсидели до конца. На следующий день — то же самое. Он службу ведет, а они что-то на своём языке подпевают. «Вот, — говорит, — видишь, обращаются!» А через два месяца понял Михаил, что они Богу молятся, который любовь несёт, совершенно не вникая во внутренние хитросплетения. Есть символ — крест. Они его знают очень хорошо. Есть Бог. Бог — это Любовь, поэтому все будут Ему молиться и Его славить. А как иначе? «Может, это я что не так понимаю? — задался вопросом Михаил. — У них как-то всё просто, без сложностей. Смотри, они не мучаются вопросами веры. Они верят. А я тут дёргаюсь, отношения между богами выясняю. Я-то кто такой? Человек. Куда лезу? В дела Божий. Имею я на это право? Ох, дурья башка! А ты почему не мучаешься?» — спрашивает. А я отвечаю: «А чего мучиться? Я от веры своей не отрекаюсь. Ты вдумайся, я ведь из старообрядцев, а спокойно у вас в монастыре жил». — «Правда, — говорит. И удивлённо так смотрит. — Это во мне противоречия. Веры, наверное, маловато». Как произнёс он эти слова, так с него будто пелена спала. «Господи, — закричал, — спасибо! Понял всё. Веру в Тебя через всю жизнь пронесу. Клянусь Тебе в этом». С тех пор не слышал я от него ни единого слова о вопросах религиозных. Он молча помогал на тибетских служениях, участвовал в их праздниках, служил у креста и благодарил буддистов, когда они приходили по утрам к нему. Вскоре он даже буддийские обряды знал лучше самих жителей.
Мы оба заметили, что монахи там немногословны, за день перекинутся одним словом — и всё. «Ты знаешь, по-моему, они мысленно общаются», — как-то сказал мне Михаил. Это было удивительно. Стали наблюдать — правда. Михаил первым решился. Подходит однажды к монаху и говорит: «Научи мысли посылать». Тот просто так отвечает: «Научу. Но прежде научись молчать». Стали они Михаила учить, а я — в стороне. «Что такое? — думаю. — Наверное, я неспособный». Потом зависть меня взяла. Тоже подхожу и говорю: «Почему его учите, а меня — нет? Я же здесь раньше жил». А монах отвечает: «Он просил, а ты не хотел». — «Хочу». — «В чём же дело? И ты приходи». Так мы обучились мыслью управлять, ну а вместе с тем и молчать.
Я тебе должен сказать, что Михаил был очень упорный и целеустремлённый. Он если цель поставил, то не как баран к ней шёл, а пытался со всех сторон подойти, используя и разные методы, и вникая в необычные решения. Он ловил слова и всякий раз долго над ними размышлял, выясняя, почему монахи сказали именно так, а не иначе. Конечно, он был старше и вёл меня, да и я, пытаясь не отстать, очень рано научился тому, к чему люди обычно приходят после тридцати. Мы прожили там пять лет, но никогда Михаил не забывал о цели своих исканий, и мы часто по ночам, смотря на звёзды, которые висели прямо над головой, мечтали о том дне, когда войдём в страну своих снов.
Однажды главный монах, позвав нас рано утром, сказал нам довольно неожиданную вещь: «Вы здесь научились всему, чему могли научиться. Теперь ваш путь лежит на север, потому что душа ваша рвётся в места другие. Вас услышали там, куда вы стремитесь, и выслали оттуда провожатого. Сердца у вас чистые, и положенный духу срок испытаний уже пройден. К вечеру встречайте гостя».
Мы были потрясены и с трудом вникали в смысл сказанного, боясь, что неправильно что-то поняли. Но когда вечером, на закате солнца, на пороге будто вырос неприметный с виду человек, наши сердца забились, ударяясь о стенки тела, готовые выскочить из груди. Он окинул нас взглядом, и мы, вдобавок к сердцебиению, ещё и похолодели: «А вдруг мы ошиблись? Вдруг всё не так, как мы представляли?»
«Не тряситесь, — сказал человек по-русски. — Всё так. А будете сомневаться — не дойдёте. Не дети уже. Один период испытаний вами пройден, но на этом они не кончаются, а только начинаются. Завтра отправимся в путь».
Ночь ожидалась бессонная, потому что мы были переполнены чувствами, но вскоре у нас перед глазами возник пришедший гость, веки сами собой сомкнулись, и очнулись мы уже утром, с ударом колокола. Ночь пролетела, как миг, будто её и не было. Дальше я тебе рассказывать не буду, — вдруг произнёс Фёдор, — потому что это просто так не говорится.
— Вы добрались до цели? — спросил Молчун. — Можешь не отвечать, вижу, что добрались.
- Это я могу тебе сказать, потому что твой путь лежит туда же. Мы прожили там, казалось, целую вечность, а потом выяснили, что прошло всего три года. С другой стороны, когда я появился в первом селе и соприкоснулся с теми людьми, мне показалось, что я там был ну от силы один месяц. Да это уже не имело значения. Всё поменялось, изменило свой внешний вид и внутренний смысл, я стал смотреть на мир другими глазами, потому что стал через эти несколько лет другим человеком.
А что Михаил?
— Михаил остался там. Его путь отличается от Моего. Он в миру пока не появится, а мне надлежало жить как обычному человеку, ничем не выдавая себя. Ты ведь так же живёшь, я вижу?
— Да, это так, хотя я шёл к сегодняшнему дню иначе. Но мне тоже повезло в молодости, и я не был оставлен высшими силами.
— Соль, смотри, как колышется пространство!- воскликнул Миль, вглядываясь в даль.
Соль, смотри, как колышется пространство! — воскликнул Миль, вглядываясь в даль.
— Волна пошла по Беспредельности. Новые токи готовятся проникнуть в нашу Солнечную систему.
— Как ты думаешь, мы встанем заслоном?
— Нет, Брат! — мягкое касание особых вибраций достигло сердца рыцаря. — Эти токи предназначены людям, и они должны войти в сферы земные. Но на Земле должен быть тот, кто примет их, а потом отдаст другим.
— А что будет, если такого человека не окажется?
— Токи будут ждать своего часа, но обычно они подходят тогда, когда вся цепь готова. На Земле нужно стоять около того, кто принимает первый удар.
— Какой мощи должен быть дух, который подставляет сердце своё волне Беспредельности!
— Да, это героический поступок, но обычно он тихий и незаметный. Только мы здесь видим и знаем, что произошло внизу. Такие токи, как правило, несут бедствия и разрушения в плотных слоях, и не будь на Земле посланника нашего, они бы смели полпланеты.
— Кто же сейчас примет их? — спросил Миль.
— Один и Фаль. Они правильно распределят вибрации, и пространственная волна смягчит своё воздействие. Но их телам придётся очень трудно.
Несмотря на некоторую недоговоренность между Фёдором и Молчуном, чувствовалось, что они оба из одного теста. Общие разговоры с буддистами также протекали в едином русле, и все понимали друг друга прекрасно. Молчун вдруг подумал, что даже то, что он понял о Фёдоре, не совсем правильно. Тот оказался ещё тоньше, чем предполагал Молчун, и его познания были куда более обширны и глубоки.
Однажды на ночь они спустились в пещеру, откуда Фёдор утром повел их по запутанным переходам. Молчун потерял счёт времени. Спали они там же, не выходя на поверхность, и даже часто оказывались в местах, куда проникал дневной свет, непонятно откуда льющийся вниз. Они проходили подземные озёра и речушки, иногда попадая в естественные храмы, и Молчуну чудилось, что там происходят таинства. Он замирал, вслушиваясь в себя, но Фёдор торопил его, говоря, что сейчас не время останавливаться, потому что сроки их поджимают. Вскоре они вышли наверх, и перед ними раскинулись удивительнейшей красоты горы, покрытые лесами, поляны и горные речки.
— Это Тибет, — сказал Фёдор. — Дальше я не пойду. Ты должен пожить год-другой в селении,
чиститься от земной пыли, а потом будет видно. С Богом!
— Увидимся там, — Фёдор поднял кверху палец.
Они крепко обнялись и распрощались.
Всё было интересно в этих местах: природа, люди, обычаи, отношения. Молчун освоился быстро, понимая, что это всего лишь этап его пути, необходимый период очищения. «Ты не можешь ступить в пределы земного Царства, не омыв все тела свои водами Вечности, — слышал он внутри себя. — Обитель сия принимает чистых сердцем, но входящий в неё в плотном теле должен быть безупречен. Безупречность формируется в действии. Твоя задача — оставить всё, что принёс из низшего мира. Эти одежды из праха тебе не пригодятся».
«Что же мне нужно очищать? — думал Молчун. — Я всю жизнь мыслил, действовал и чувствовал, соизмеряя с идеалом, живущим внутри меня. Что во мне не так?»
«Вибрации внешнего мира наслоились на твою ауру, рыцарь мой! Это неизбежно, и даже кристальной чистоты дух, соприкасаясь с миром, обязан омыть себя, прежде чем ступит в святую обитель. За состоянием тел твоих смотрят, и когда будешь готов, ты Узнаешь об этом».
Буддийское посольство ушло, а Молчун остался один в нижнем поселении при храме. Ему не пришлось жить внизу среди обычных жителей, а те познания, которыми он уже обладал, позволяли ему сразу начать работу в среде всё понимающих монахов. Необычные то были люди и чем-то напоминали Молчуну братьев аббатства, но больше по внутреннему своему состоянию, а не по внешнему укладу. Немногословные, знающие своё дело, они творили тишину и спокойствие. Пространство вокруг было ровным, и если вдруг проходила волна, то она была сразу же заметна, подлежала изучению и наблюдению. Нельзя сказать, что атмосфера всюду была идеальной, и сначала Молчуну было непонятно, почему при храме жили люди не то что невысокого духовного уровня, а откровенно злобные и низкие. Он решил спросить об этом настоятеля, а потом подумал. что лучше разберётся во всём сам. И действительно, через какое-то время он понял, почему зло соседствует с добром и светом и почему чёрные душой монахи живут при монастыре.
«Ты мыслишь правильно, — услышал он внутри себя новый голос. — Мы не должны ставить препятствий, а идти просто и открыто. Соседство со злом помогает нам видеть трудности и преодолевать их. На фоне темноты ясно проявляется Свет, и по действиям, предпринимаемым ими, мы видим, что в своей работе нам необходимо улучшить и какие методы применить. Тьма — наше зеркало, и чем яростней их злоба, тем более понятно нам, что мы близимся к победе. Не нужно препятствовать свободе человеческих волеизъявлений: они, не видя сопротивления, ведут себя всё наглее, распоясываясь до предела. А нам и нужно знать тот предел, до которого они могут дойти. Тьма выдаёт себя, думая, что всегда будет безнаказанно вершить своё тёмное дело. Но оно опущено до определённых кармических искуплении, о есть тьма помогает платить по кармическим счетам, выявляя в людях их истинную сущность.
— Правильно ли я понял, что на самом деле зло, творимое тьмой, контролируется?
— Конечно. Оно допущено до тех кармических пределов, что наработало человечество. Люди ужаса-
ются страшным поступкам, зверству, войнам, а заем удивляться теперь, когда сами же и допустили сё? Теперь же есть возможность одним ударом, пусть крайне тяжёлым для человека, разрубить кармический узел. Можно и не идти именно таким путём, тысячи лет искупать содеянное, воплощаясь и воплощаясь на Земле. Но решают дух человека и Закон целесообразности.
— Мне удивительно то, что в храме рядом с высокими духовными служителями сидят откровенно тёмные монахи и тоже молятся, загрязняя пространство.
— Кто сказал тебе, что они загрязняют его? Им позволено молиться по-своему именно для того, чтобы они выпустили свой яд, который светлые души принимают в свои сердца и трансмутируют в иного да вибрации.
— Значит, монахи травят себя ядом злобы?
— Они повторяют подвиг Шивы, который выпил всё зло мира и от этого потемнел. Здесь каждый старается в меру своих сил и способностей».
Молчун после этого разговора понял, чего он не умеет: он не знал, как нужно правильно нейтрализовать зло. Он был больше воспитан в рыцарском духе: махать шпагой, сражаясь за истину и защищая честь и справедливость, ему было понятнее, но молча пить яд, мучиться и страдать, а завтра вновь сидеть рядом с откровенной тёмной дрянью — это ему было в диковинку. «Как же мне разрешить эти противоречия?» — думал он.
— Все противоречия — в вас.
К группе рыцарей подошёл Учитель, и они все склонились в приветствии.
— Вы пытаетесь понять, как можно терпеть зло. Я не буду объяснять вам, но вы разберётесь сами, проведя аналогии с рыцарским боем. Когда отряд сражается, вы, по закону, становитесь в круг, защищая спину друг друга. Вы сражаетесь мечами, копьями и стрелами, но если силы ваши тают и вы изнемогаете под непрекращающимся градом ударов превосходящих сил противника, в ваш круг приходит Учитель, который ведёт бой Лучом. Скажите, значит ли это, что Учитель не владеет мечом?
— Нет, Он владеет всеми видами оружия и ещё вдобавок более высокими, к которым мы придём попозже.
— Правильно, Ему не нужно махать мечом, если Он может применить другое знание, которое гораздо выше и тоньше по всем процессам, известным вам на этом уровне развития. А теперь спроецируйте то, что вы сейчас услышали, на обычную жизненную ситуацию, и вам всё станет понятно.
Молчун после долгих размышлений понял, что он ещё очень мало знает, хотя за его плечами была длинная жизнь.
«Я обучался молчанию, хитрости, действию. Теперь я должен учиться действию в бездействии, — думал он. — Надо же, кто бы мог подумать, что я буду сидеть, улыбаться злу, терпеть удары стрел, сыплющихся в меня, и говорить ему спасибо за очередной выстрел».
— Да, рыцарь Мой! Теперь ты освоишь новый вид боя — сражаться не сражаясь. Он самый трудный, ибо требует выдержки, терпения и такта. Учись!
«Ох старый дурак! — корил себя Молчун. — Дожил до таких годов, а простому делу не выучился, ведь сколько видел статуй святого Себастьяна — мог бы и догадаться! А Сократ почему яд пил? Одни подсказки вокруг, а разумения человеческого никакого! Тут же даже самый молодой монах сидит себе — и всё, а на самом деле какую работу молча проводит!» Молчун нашёл занятие и своим привыкшим к труду рукам. Недалеко, у реки, он обнаружил глину и стал лепить плошки да горшки. К этому делу он приохотил ребятишек, и у него образовалась целая команда горшечников, а чуть попозже — и мастерская. Он поставил печь и стал заниматься обжигом изделий. Радости в деревне не было предела, когда там появилась своя прекрасно сделанная посуда. Ребята начали украшать её символикой, и вскоре это уже были не просто изделия, а произведения искусства.
Так в трудах да в молитвах Молчун постигал следующую ступень духовного роста — терпение и жертвенность. Помимо огромного количества друзей у Молчуна появились и враги: особенно невзлюбили его два монаха, и что бы он ни делал, они всё воспринимали в штыки. Работали они все вместе. Задует Молчун новое изделие, а они сразу: «А зачем? Нам и старых хватает. Да и те трудно делать, ребята не успевают разрисовывать». Молчун и так, и эдак объясняет, а они — нет, каждое утро нудят, настроение портят, иной раз ребятишек прогонят, краски прячут. Думал Молчун, думал и пришёл к выводу, что они не ленятся ему препятствия чинить, изобретательность во вредности своей проявляют. «А я что, хуже их? — мыслил Молчун. — Им же не лень по утрам одну и ту же песню петь, значит, и мне нужно быть ещё более предприимчивым, радостным и изобретательным. Я буду делать своё дело ещё энергичнее. Он взял да и пошёл в соседнее поселение, в трёх километрах от этого, и основал там новую гончарную мастерскую, в которой сразу стали делать сложные вещи. Там Молчун оставил сообразительных парнишек, а сам вернулся назад, к двум злобным монахам. Наблюдает за ними и думает: «Как хорошо, что я вас знаю! Вы же для меня теперь подсказка: на каждый ваш выпад буду делать два хода вперёд. Вы мне только помогаете смекалку развивать да находчивость проявлять. Ну, спасибо!»
Так в действенном обучении пролетел год. Молчун даже не заметил, ибо был весь в трудах и заботах, что вновь наступило лето.
А когда сердце его вновь распахнулось миру и увидел он зелёные листья, полнящиеся соком травы и прекрасные полевые цветы, то вдруг услышал и голос, который давно не посещал его: «Собирайся в путь. Иди на север. Через два дня я встречу тебя».
Молчун развил прыть, несвойственную его возрасту. Первым делом помчался в мастерскую: назначил старшего, распределил обязанности, дал задание, которое им и за год не сделать. Потом пошёл к настоятелю прощаться и благодарить за незримую помощь. С заходом солнца он уже шагал по едва приметной тропинке в сторону от поселения, а вслед ему посылали «благожелательные» мысли два монаха, махавшие на прощание рукой. «И вам того же». — подумал Молчун. А потом, вспомнив о силе собственной мысли, успел схватить её за «хвост» и сказал: «Пусть стрелы вашей злобы, наполненные Светом, вернутся к вам назад».
Обернувшись, он увидел, что монахи исчезли.
Молчун не строил никаких представлений, потому что знал, как это может разочаровать потом. Он думал только о том, чтобы оказаться достойным тех, кто позвал его в путь: «Смог ли я достаточно очистить себя? Правильно ли вёл себя? Эх, зачем я наподдал этим злым монахам? Может, это мне сейчас помешает?»
«Ничего тебе не мешает. Успокойся, — раздался знакомый голос сердца. — Человек судит себя человеческими мерками, потому что по-другому не умеет. Я, например, смотрю только на твоё сердечное устремление. Сейчас оно перекрыло все твои действия и мысли. Твой искренний посыл монахам сгорел мгновенно в жаре сердечного огня, а к ним улетела чистая искра Света. Если ты думаешь, что она оказалась для них не стрелой, то ошибаешься. Почему-то человеческое сознание только зло воспринимает как оружие: накричал, нахамил, обозвал — значит, ответил, отомстил. Искра, преобразованная в сердце твоём, была как удар палицы по голове. Они от ужаса не знали, куда деться. А это всего лишь энергия обратного удара».
Молчун послушал и сразу успокоился. Он очень любил беседовать с сердцем. Сердце было бесстрастно, бескомпромиссно и любяще. Оно не умело щадить и превозносить. Оно было просто справедливым. Иной раз, когда замолкало пространство и Молчун не слышал голоса Безмолвия, поскольку был сильно погружён в дела житейские, он, чтобы не терять связи с тонким миром, всегда беседовал с сердцем. Сердце он воспринимал как Стража, стоящего у входа в сферы высшие, и очень любил слушать его абсолютно честные разговоры. Иногда, тщетно пытаясь уловить голос Безмолвия, он восклицал: «Ну хоть с тобой-то поговорить можно?!» — «Можно», — всегда откликалось на зов сердце. И Молчун начинал долгие беседы с ним, выслушивая далеко не лицеприятные замечания о собственных поступках и мыслях. «От тебя не спрячешься», — наконец сдавался он, если первоначально и сопротивлялся замечаниям, которые были ему не очень приятны. «Как же ты можешь что-то скрыть, если любые твои внутренние действия проходят через меня? Я и есть первый судья тебе. Другое дело, что ты можешь перестать меня слушать, но это же не значит, что я ничего не вижу. Я всё равно собираю о тебе все сведения». — «И ты потом их передаёшь в высшие инстанции?» — «Да, это делаю я». — «Послушай, сердце моё, у тебя функция шпионская какая-то». — «Лучше назвать это функцией беспристрастного судьи. Я — это Закон и Порядок. Закон мира — Любовь, но не такая, как её понимают люди. Они под любовью понимают всепрощение, но прежде всего — прощение себя самого. А любовь надо питать не к себе, а к людям. Не моё дело — гладить тебя по головке или осуждать за гадости. Моё дело — указать, что есть Истина. А решаешь уже ты сам: принимаешь её или отворачиваешься от неё в угоду ложной личности». — «Так, значит, всё, что накоплено мною в жизни, ты хранишь как вещественные доказательства?» — «Да, и передаю их в высшие инстанции, как ты изволил выразиться, которые находятся не где-то там, далеко, а в глубине сердца, в моих тончайших оболочках. Я — только первый Страж. Люди называют меня Совестью. Те, кого пропускаю я, проходят в первые пределы Безмолвия, а оттуда, через следующие Врата, в Беспредельность». — «А много таких Врат?» — «Очень. Их не счесть. Не ломай голову над этим вопросом. Ты вот первые прошёл, ну и вторые, и даже третьи, а другие у первых толпятся, через себя перешагнуть не могут». — «А почему, ты не знаешь?» — «Как же мне, сердцу, не знать? Людям себя жалко. Они так себя полюбили, ну, влюбились просто без памяти, пушинки сдувают, боятся платье повредить. В общем, жалеют они себя. И эта жалость мешает им Совесть свою услышать. Совесть одно говорит, а человек с ней спорит, себя выгораживает. Я только и слышу, какой он хороший, правильный, справедливый. Он — хороший, а все, кто окружает его, — кошмар полный, плесень ядовитая, тьма рогатая. А человеку бы хоть на время в своём сознании местами поменяться:
все вокруг пусть будут хорошими, абсолютно все, а он пусть станет плохим. Если с этой позиции человек на себя посмотрит да три дня так поживёт, только по-честному, в нём многое поменяется. Поймёт он, что не такой он Нарцисс, каким себе кажется». — «Я пробовал делать так. Но не совсем так: я, когда хотел изменить себя, всё время оправдывал других людей. Все их действия оценивал как отличные, а свои — как плохие». — «Это по внутреннему смыслу похоже на то, что говорю тебе я. Думаю, что после этого ты изменился». — «Да, месяца через три». — «Тебе повезло. Вернее, ты не пощадил себя. Обычно это занимает полгода, но бывают случаи и очень быстрого преображения». — «Это как Савл, который Христа гнал?» — «Ну, я не совсем это имею в виду, но нечто похожее».
Такие беседы с сердцем у Молчуна вошли в привычку. Главное, к сердцу нужно было подобрать ключик и привыкнуть к его справедливым речам, которыe сначала только ранили или даже наносили почти смертельные удары. Но нужно было понять, что ары наносятся не по истинному человеку, а по его гордыне и самости, в общем, по ложной личности, и ели правильно отнестись к этому, то из схватки человек выходит победителем, обретая свою духовную сущность и лишаясь смертной природы. Получалось, что человек рождался как бы заново, скидывая оболочку из праха. И тогда он начинал видеть мир по-другому и к сердцу относиться не как к обличителю, а как к солнцу, которое всегда греет, невзирая на настроение людей.
В таких интересных беседах Молчун прошагал два Дня, не заметив тяжести пути, потому что горел одним желанием: дойти и узнать — достоин ли?
На ночь он забрался в небольшую пещеру, развёл костёр. Посидел, закрыв глаза и погрузившись в Безмолвие, а когда открыл их, увидел рядом человека, подкидывающего хворост в огонь. «А я и шагов его не услышал», — подумал Молчун.
— Это не твоя ошибка, а моё умение. Заждался? — незнакомец улыбнулся. — Меня зовут Михаил.
Молчун вдруг неожиданно для себя самого рассмеялся.
— Не тот ли?..
— Тот, чего смеёшься?
— Да, везёт мне на бессмертных. Тебя, я вижу, годы не берут.
— А почему они меня должны брать, если я живу вне времени? Это здесь год сменяется годом, а в моём мире исчисление другое.
— Но сейчас ты в мир вышел, а время для тебя изменилось? — спросил Молчун.
— Да, пошло крутиться. Если я здесь останусь надолго, могу быстро и постареть, а могу и остановить процесс. Это зависит от задачи, исполняемой мною. Впрочем, какая разница, Молчун? Ты вступаешь в Страну Бессмертия, а там время изучают, относясь к нему как к некому явлению или категории, подлежащей анализу, эксперименту, воздействию.
— Господи, когда же и я вступлю в эту благословенную страну?
— Ты спать ложись, успокойся, на свежую голову поговорим. На, — Михаил протянул Молчуну кружку, — выпей.
Молчун залпом осушил кружку и тут же, свернувшись у костра, заснул. Внутри у него всё закружилось в быстром вращении, и ему показалось, что он вылетел через огромный вращающийся тоннель. Он стоял в той же одежде, в которой шёл, с лёгким мешком за спиной. Радом с ним был Михаил. Молчун чётко знал, что он спит у костра, но в то же время всё окружающее было реальностью.
— Нам туда, по дороге, — сказал Михаил, указывая вперёд.
— Пошли, — ответил Молчун.
— У меня такое ощущение, будто я всю жизнь гири с собой таскал, а сейчас их оставил, — говорил Молчун. — Легко так, и кажется, что я всё могу. Вот захочу сейчас во-он на той вершине оказаться...
Молчун протянуть руку не успел, только голову повернул — как вдруг вокруг него всё изменилось, и он уже стоял на самой макушке горы, глядя вниз на Михаила. Он ничего не понимал и хлопал глазами, а потом как заорёт: — Эй, как мне слезть отсюда? Я как здесь очутился? — Ты не шуми так, — раздался спокойный голос радом с ним, хотя Молчун видел, что Михаил стоит далеко внизу. — Как забрался, так и слезай. — Я сюда не забирался, а очутился здесь, — уже спокойнее отвечал Молчун.
— Тогда подумай, как очутился.
— Как, как? Я только захотел и...
— Не понимаешь? Ты находишься в стране мысли. Здесь что подумаешь, то и сбывается.
— Значит, я должен захотеть внизу, рядом с тобой оказаться?
— Совершенно правильно. Видишь, умный какой сразу стал?
— Хочу быть рядом с Михаилом внизу, — сказал Молчун и даже притопнул ногой, чуть не свалившись с камня.
Он закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел, что ничего не произошло. Одной ногой он стоял на вершине, а другую занёс над пропастью.
— Ты что, издеваешься надо мной, да?! — заорал он снова.
— Успокойся, а то просидишь там неизвестно сколько, — опять послышался спокойный голос Михаила. — Пока ты нервничаешь, ничего не выйдет. Зачем дисциплине мысли обучался? Чтобы здесь себя
нормально чувствовать. А ты ведёшь себя не как Мастер, а как случайно залетевший сюда путник: скачешь, прыгаешь с вершины на вершину. Летать тоже нужно уметь.
Молчуну стало стыдно. Он вспомнил то, о чём давным-давно забыл: он ведь был Мастером и даже других учил. Что же сам-то знания свои не применяет?
Через секунду он уже стоял рядом с Михаилом.
— Вот это да! — сказал он, подняв голову. — Это я там был? Господи, зачем же я столько в жизни мучился, столько гор прошагал. Надо было — раз и всё — улетел.
— Легко тебе сейчас рассуждать. А минуту назад орал как резаный. Ладно, понял теперь, что здесь мыслить нужно осторожно, всё время контролируя себя?
— Да уж понял. Этот контроль сильно отличается от того, что существует на Земле. Слушай, — опять спохватился Молчун. — Чего это я говорю? Почему я говорю «на Земле,» а сам себя вроде в другом ми
Рыцари сидели за праздничным столом. Он был украшен мятой и укропом, растущими в горшочках, солёными огурчиками, маринованными грибами, солёной капустой и большим блюдом дымящейся картошки.
— А рыба есть? — спросил Соль.
— Я её уже давно не ем, — ответил Фёдор. И Татьяна Андреевна, по-моему, перестала.
— Да, не могу. Меня когда-то учили, что некоторые виды рыбы больше похожи по своей организации на растения и вполне пригодны для еды, а я не могу её есть. Живая она. Боюсь, что скоро к морковке не притронусь и к огурчикам. Я овощи чищу, а мне кажется, что они разговаривают. Может, у меня сдвиг какой?
— Что вы, Татьяна Андреевна, это всё естественно. Только овощи, наоборот, просят вас, чтобы их съели. Они для этого предназначены, и программа в них заложена такая: служить человеку, — ответил Иван. — А вообще-то, я тоже есть стал меньше и очень избирательно.
— А вы старались себя перестроить?
— Нет, даже внимания не обращал. Как-то само собой вышло, что мясо есть перестал, потом все эти колбасы да сосиски. Когда хотел — ел, не хотел — не ел. Теперь иногда пытаюсь вспомнить, делал ли я что специально? Вроде нет.
— Насилие над организмом вредно! — торжественно произнёс Фёдор. — Если вы никогда не занимались спортом, то никто не пошлёт вас на соревнование по забегу на длинную дистанцию. Вы через пятьсот метров уже свалитесь. Зачем же в один день решать, что вашему организму не требуется той или иной пищи? Пусть постепенно привыкает. Можно ведь себе вроде ежедневной тренировки что-то устроить. К примеру, три дня в неделю — без мяса, один день — только фрукты, и действительно не обращать на это особого внимания. Поел — не поел — какая разница? Ты что, на Землю есть приходил? Ладно, оставим эту тему, давайте к столу, картошка стынет.
— А Михаил как же? — спросила Татьяна Андреевна. — Его подождать надо. Он кого-то встречать
пошёл.
Весь тесно взаимодействующий рыцарский клан собрался в глухой северной деревеньке, стоящей на берегу кристально чистого озера. Татьяна Андреевна так в Москву и не попала — прижилась на Севере. А в короткое летнее время они с Михаилом уезжали в эти дикие места, где стояло всего-то шесть домов на тысячи вёрст вокруг.
— Как хорошо, что вы все приехали! Почаще бы выбирались лёгкие прочистить от городской гари.
— Вы же сами знаете — дела. Работу не бросишь. А кто здесь хозяйством управляет? — спросил Сергей.
— Ох, — Татьяна Андреевна укоризненно покачала головой, — вас бы на месяц в те места, где я жила, вы бы быстро выучились с коровами да курами управляться и таких вопросов не задавали бы.
Тут дверь отворилась, и на пороге возник Михаил. За ним кто-то топтался. Михаил, обернувшись, подтолкнул несмелого гостя вперёд, и в комнату ступил Молчун, который, сняв шапку, поклонился до земли и сказал:
— Здравствуйте, хозяева дорогие!
Все молча переглянулись, но ничего не сказали, и лишь Сергей, вдруг спохватившись, встал и торжественно ответил:
— Здравствуй, гость родной, проходи к столу. Чем богаты — тем и рады.
Они быстро поели, убрали со стола и вышли из избы подышать воздухом на берег озера. Фёдор раз-
жёг костёр, и все сели вокруг, молча любуясь удивительной первозданной красотой. Только у Молчуна в голове происходила невиданная работа мысли. Он силился что-то понять, но оно ускользало и не давалось разуму. Он пробовал, как и раньше, проникнуть за завесу внешней формы, но у него ничего не получалось, как будто перед глазами была пелена. «Неужели я потерял способность читать мысли и прозревать события? — подумал он. — Ничего подобного. Этого потерять нельзя. Это временное затмение». Тогда он решил, не задавая вопросов, просто получше вглядеться в окружавших его людей. Целый час он пялился на них, думая, что делает это тихо и незаметно, пока его «тихую» работу не нарушил взрыв смеха.
— Ты чего мучаешься? — спросил Сергей. — Людей давно не видел?
Молчун покосился на Михаила, но тот куда-то исчез, и понял он, что должен сам отвечать и налаживать связи с новыми знакомыми.
— Да необычно всё. Вроде сплю у костра, в пещере, потом летаю, потом снова у костра. Может, я всё сплю и сон это у меня длинный такой?
— Ну, по большому счёту, все мы спим, но если оставить всю эту философию, то ты не спишь и вполне реально сидишь с нами у костра. Ты зачем сюда пришёл или прилетел? У тебя цель есть? — улыбнулся Сергей.
— Да я всю жизнь в страну эту попасть стремился. Если бы я сам себе мог поверить, то уже давно бы всё бросил и ушёл сюда. А впрочем, нет, ничего бы не бросил, матушку бы не оставил да молодость свою ни на что не променял бы. Эх, таких друзей, что у меня были...
Тут он замолчал и стал снова вглядываться в рыцарей.
— Чего-то ты, брат, плетёшь непонятное. Надо Михаила расспросить. Ну-ка давай раскалывайся, что
с человеком сделал и куда его привёл? — спросил Фёдор у Михаила.
— Его Молчуном зовут. Он в Беловодье шёл, а я его и проводил, — Михаил потупил глаза.
— Так... — протянул Иван. — Значит, ты его к нам в Беловодье в гости к столу пригласил? А почему сразу в Шамбалу не отвёл?
— Мне туда, наверное, рано, — сказал Молчун. — Я о Шамбале в Тибете слышал.
— Так ты и в Тибете побывал? С Татьяной Андреевной потом на эту тему поговоришь. А на Сириус тебя случайно Михаил ещё не сопровождал? — съязвил Иван, укоризненно глядя на Михаила.
— Да нет, мы сразу сюда, в Беловодье. Если, говорит, моё сознание вырастет, то я потом эту страну увижу такой, какая она есть по-настоящему.
— Ага, — сказал Сергей. — Понятно. А сейчас она ненастоящая?
— Нет, сейчас она как раз по моему сознанию.
— Так чего же ты его сразу на самолёт не посадил да в Петербург не отвёз? — повернулся к Михаилу Сергей.
— А зачем мне снова в Питер? Я год как оттуда. Или уже два? Запамятовал. Посчитать надо.
— Ладно, брат, не трудись. Что ты в Питере-то делал?
— Я садовником у императрицы был, а потом она меня во дворец определила, так там меня поедом эти барчуки ели...
— Постой, погоди, — уже еле сдерживаясь от смеха, проговорил Иван. — О какой императрице речь?
— О нашей, о российской. А до этого я во Франции жил...
— Понял, — серьёзно сказал Сергей.
— С Наполеоном встречался? — широко улыбнулся Фёдор.
— Нет, не слышал о таком.
— А об Александре Македонском знаешь?
— Знаю, нас граф истории обучал.
— Стоп, — сказал Сергей. — Ну-ка, Михайло, отойдем-ка в сторонку.
Пока они разговаривали, Татьяна Андреевна расспрашивала Молчуна о Тибете, а тот с удовольствием рассказывал ей о горшечной мастерской. При этом он всё время переводил взгляд на Ивана, вглядываясь и пытаясь что-то связать в голове, в которой конечно же всё перепуталось.
Вернулись Сергей и Михаил.
— Михайло тут ситуацию прояснил. С Наполеоном Молчун действительно не встречался. Однако
человеку нужно освоиться. Он дня через три к энергетике нашей привыкнет и, думаю, сам во всём раз
берётся. Давайте посидим ещё. Хорошо здесь.
У Молчуна была цель: он хотел как можно быстрее познать этот мир и, расширив сознание, увидеть его реальным. Для этого он решил не задавать вопросов, а больше слушать, проникая в токи нового мира сердцем. Разговоры, которые вели Иван с Сергеем, казались ему чудными, а когда речь заходила о заводах, производстве, политике, он и вовсе терял канву и смысл ускользал от него. Но вместе с тем к нему возвращался его дар ясновидения, хотя по-прежнему он не мог добраться до истинной сути вещей — будто невидимая преграда стояла на пути.
Молчуна потрясли свет, электрический чайник и радио. Слава Богу, что в доме не было телевизора, а то он бы долго ломал голову над этим изобретением. Но палец в розетку он всё же ткнул, желая удостовериться, не засветится ли таким же ярким светом, как лампочка.
По вечерам все собирались у костра на берегу озера и слушали треск огня в абсолютной тишине.
— У меня даже уши от этой тишины закладывает с непривычки, — сказал Иван. — Этот бесконечный московский грохот в городе вроде и не заметен, а здесь сразу ощущается.
— Я в Москве не бывал, — проговорил Молчун. — Мне жить всё больше приходилось в поместьях, в аббатствах и монастырях — а там тихо. Но бывалые люди рассказывали, что в Москве действительно шумно. Домов уж очень много, лошади взад и вперёд снуют, кареты дороги заполонили, а человеку и места не осталось. Разве это дело? Нужно о людях сначала подумать, а у нас думают, как дорогу для конки пошире сделать. Вот в Амстердаме — там дело другое.
— Ты и в Амстердаме бывал?
— А как же? Когда меня барин продал...
Сергей схватился за голову.
— Уймись, Христа ради. Давай лучше об императрице расскажи.
— А чего рассказывать? Она умная, мудрая. Чему учил её — всё на лету схватывала. Только бесы её окружили и кольцо сжимали. Интересно, как там сейчас матушка?
— Да ничего, в порядке она, — сказал Иван. — Реформы проводит, воз с места сдвинуть пытается.
— Трудная задачка, одной не справиться, — задумчиво проговорил Молчун и впервые после большого перерыва погрузился в Безмолвие.
— Вы, рыцари, свободно ходящие по небесному своду, должны точно так же свободно передвигаться по сферам земным. Для вас не существует понятия времени, и связь, налаженная с плотным телом, должна быть лишённой всяких преград. Плоть, живущая на Земле определённый отрезок времени, умирает и рождается вновь. Отсюда вы можете наблюдать за любым отрезком вашей жизни во времени. Научитесь свободно проникать в тело, воплощённое в любой эпохе, и мгновенно адаптироваться в окружающем вас пространстве. На то вы и воины, чтобы вовремя выхватить шпагу или взлететь на самолёте. Умению вашему не должно быть предела. Всё по силам бессмертному духу.
Молчун, вернувшийся из мира горнего, впервые ясным взглядом обвёл всех присутствующих.
— Титурелъ! — вдруг вскричал он. — Как я сразу не узнал вас? Боже мой, Фердинанд, что за наваждение нашло на меня? Правильно мне говорили: всё дело в сознании. Когда-то в молодости я уверял себя, что сколько бы лет ни прошло, я всегда узнаю вас. Вот, пожалуйста, минуло тридцать лет, и я с трудом признал вас на третий день.
— Ой, — сказал Сергей, — то ли ещё будет? Что же нас ждёт на четвёртый?
Но Молчун, поглощённый радостью встречи с вновь обретёнными друзьями, не обратил внимания на слова Сергея. Его обуревали чувства, и он перестал замечать что-либо вокруг.
— Да как же так? Что за наваждение? — повторял он.
— Отведи господина садовника в мою дворянскую избушку, — сказал Фёдор. — Пусть передохнёт малость.
— Пошли, — буркнул Михаил. — Вот взял на себя задачку с тобой нянчиться!
— Ой, Михаил, ничего ты не понимаешь! Радости в тебе нет, радости за друзей своих. А у меня душа поёт. Летать охота!
— Ты мне тут порхать не вздумай! — пригрозил Молчуну Михаил. — И думать про это забудь! Летать ему, видишь ли, охота! Дома летать будешь. Здесь работать надо. Спи лучше.
Через полчаса Михаил вернулся назад.
— Ну что? Успокоился?
— Нет. Всё ходит по избе да причитает. Да, трудная оказалась задачка!
— Будем теперь знать, что это такое — обретение рыцарем рыцарского достоинства. Он облик меняет каждый день: то садовник, то рыцарь, то горшечник. Господи, — взмолился Иван, — хоть бы больше он ничего не вспомнил!
Не успел он произнести эти слова, как на дороге показался Молчун, мчащийся к ним с неимоверной скоростью. Он бросился перед Иваном на колени:
— Прости Христа ради! Думаю, кого ты мне напоминаешь? Уж не родственник ли матушки-то нашей? Тут мне всё и распахнулось, и увидел я тебя во всей красе.
— Люди, уведите пьяного домой, — сказал громко Иван, потому что невдалеке показались местные рыбаки. — Проспаться ему надо, а утром — рассольчику хлебнуть.
— Пошли все, — скомандовал Сергей.
Дома Молчун успокоился и заснул крепким сном, после того как Иван напоил его своим зельем.
— Да что вы удивляетесь? — говорила Татьяна Андреевна. — Вы забыли, что я заболела после нашей поездки? Вы шутили, а я слова о приёме в рыцарский клан восприняла сердцем. Так у меня же предынфарктное состояние было. И вы меня, Иван, откачивали. Помните?
— Как же, помню. Но вы в такой раж не впадали.
— Человек через два столетия скакнул! Вас бы сейчас на престол да в самый разгар высшего приёма. Что бы с вами сделалось?
— Нет, только не это. Увольте.
— Тогда пожалейте рыцаря и не судите сурово.
— Кто же его судит? Мы же любя!
— Знаю я ваши штучки. Совсем заморочили ему голову. Всё, хватит, я ему сама теперь объясню ситуацию. Оставьте мне ваши успокоительные травы. Через два дня он будет в полном порядке.
— Только вы к нам, Татьяна Андреевна, в нашу палату никаких царей и полководцев не приводите. У нас уже всё есть. Пусть он садовником остаётся.
— Ох, ну пороть вас некому, шутники! — сказала она и закрыла за мужчинами дверь.
Весь следующий день Татьяна Андреевна не отходила от Молчуна ни на шаг и постоянно давала ему успокоительный отвар.
— Да не нужно мне питьё это, — отмахивался Молчун. — Я лучше пойду пройдусь.
— Я с вами.
Они пошли бродить по берегу. Молчун был не столько спокоен, сколько удручён.
— Нравится мне здесь, но чудно как-то. Вот ты мне всё выкаешь, а что это такое? Не привык я так разговаривать. По-человечески говорить умеешь? Вот и говори.
— Хорошо, Молчун. Ты где родился?
— Я-то? Да на Волге. Но то давно было, как будто вечность прошла. Вспоминать неохота. Ты мне, Татьянка, лучше скажи, чего они надо мной смеются? Они, впрочем, и раньше такими были. Всё им проказничать да шутки шутить. Постарели, а ума не набрались. Неужто так всю жизнь шутя прожили?
— Что ты, Молчун. Они все люди серьёзные, наукой занимаются, лекции в университете читают.
— Это кто таким делом увлекается? Не думал я, что лекарить в университете учат.
— Лекции читать — это значит рассказывать о науке, истории. Это Иван там работает.
— А он про Москву говорил. Неужто и там успели университет сделать?
— Ты ведь. Молчун, знаешь, что мир открывается человеку по сознанию. У этих шутников сознание огромное и дух высокий, поэтому они видят больше.
Ты лучше ничему не удивляйся. Чудесам нет предела. Ты когда привыкнешь, увидишь здесь то, чего раньше даже представить не мог. Как с новым столкнёшься — радуйся, что мир ещё дальше перед тобой двери распахивает.
— И то верно. Я бы на всё нормально смотрел, если бы передо мной пелена не стояла. Привык я мир сердцем ощущать, а здесь не получается.
— Это оттого, что нервничаешь. Астральные вихри не дают тебе себя же услышать.
— А ты с сердцем своим разговариваешь?
— Конечно. Я в Индии приучилась. Раньше тоже умела, но не так. Мне нужно было сесть, сосредоточиться, а теперь я всегда как бы в сердце нахожусь и оттуда на мир смотрю, оттуда и с людьми разговариваю.
— А тут людей мало. Да, говорили мне — достойных немного.
— Да это потому, что мы от города далеко. А там столько людей — ступить негде.
Молчун остановился и удивлённо посмотрел на Татьяну Андреевну. Она тоже спохватилась, хотела было объяснить, но Молчун махнул рукой и сказал:
— Всё, не буду удивляться. Мне главное связь с сердцем своим на/гадить, а там всё на место станет.
Уже ближе к вечеру они пришли домой. Мужчины сидели за круглым столом и что-то бурно обсуждали.
— Что это у вас? — спросила Татьяна Андреевна.
— Сергей карту старинную привёз. Здесь места отмечены, а сбоку надписи на непонятном языке. Он говорит, что места эти сам исследовал — они особые. Кто же тогда карту составлял да в те места забирался?
Они опять склонились над картой. Татьяна Андреевна тоже посмотрела, но ничего не поняла, а Молчун и говорит:
— А чего тут читать-то? «Я, Вышнею волею направленный в места дикие и отдалённые, довожу до
сведения людей то, что было открыто мною».
Все уставились на Молчуна.
— Ты откуда это знаешь?
— Чего знать-то? У нас в аббатстве всё на этом языке писано было. Вы же тоже его знаете. Запамятовали? А я, вишь, помню.
— А я забыл, — сказал Сергей. — Читай, Молчун, дальше.
Молчун перевёл все надписи, объяснил все знаки, символы и рассказал ещё много из того, о чём друзья и понятия не имели. А он, увлёкшись и радуясь тому, что приносит хоть какую-то пользу, и не замечал их растерянного удивления.
— Молчун, ты сколько языков знаешь?
— Ну, русский, немецкий, датский, тибетский, санскрит. Может, и ещё какой, но сейчас не помню.
— Клад! Это клад для науки. Нужно его в отдел по изучению древних рукописей пристроить. Он-то знает языки древние.
— Ну прежде ему придётся документы сочинять. А потом, ты его собрался в Москву на поезде везти или на самолёте? Ты представляешь, что там будет? А когда он телевизор увидит и по телефону поговорит?!
— Я ничему удивляться не буду, — твёрдо сказал Молчун. — Я так решил. А документы у меня есть. Мне матушка грамоту дала. Молчун полез в свою котомку и достал оттуда указ императрицы о наделении его особыми полномочиями. Рыцари глаз не могли отвести от такой красоты, боясь даже тронуть бумагу.
— Ей цены нет, — сказал Иван.
— Точно, Софи так и сказала: «Береги, говорит, от чужого глаза да в руки никому не давай. Показывай в крайнем случае», — пояснил Молчун.
— Да, Молчун, ты у нас экземпляр, каких поискать, — сказал Фёдор. — Поздно уже, давайте чаю
попьём и спать.
Утром Молчун уже был совершенно спокоен, сам выпил успокоительный отвар и пошёл к озеру. Там он, глядя на зеркальную поверхность воды, без особых усилий начал разговор с собственным сердцем. Никогда ещё он так долго не беседовал с ним — всегда его отвлекали какие-то дела. Тут же, впервые в жизни, он просто бездельничал уже три дня да к тому же находился в крайне возбуждённом состоянии. Он попытался выяснить всё до последней точки, но это «всё» ему до конца не давалось. Но даже того, что он понял, было достаточно, чтобы в целом уяснить происходящее. «Вот это да! — думал он. — Кто бы мог представить такое? Какому разумному существу может в голову прийти такое путешествие? А мужики-то, тоже мне, друзья, называется... Впрочем, узнаю знакомый метод: решай всё сам, без подсказки. Без подсказки чокнуться можно. Интересно, кто такой Наполеон?»
К обеду Молчун вернулся, достал грамоту из котомки и положил на стол:
— Я так понял, ни к чему мне она. Её продать можно, верно? Деньги-то хоть сейчас какие?
Михаил молча достал из кармана бумажки.
— Да их сделать-то пара пустяков. Я думал, золото нужно. С ним, конечно, посложнее будет, забыл я многое, но всё равно вспомнить можно. Ты-то должен лучше меня про это знать, — Молчун повернулся к Ивану.
— Я ничего не помню. Да и ни к чему это сейчас. И делать что-либо, кроме необходимых для жизни документов, мы тоже не имеем права. Живём на одну зарплату. Среди нас один только бизнесмен — Михаил. Он-то нас и подкармливает в случае необходимости. Поэтому грамота твоя пригодится. Но мы её
музею продадим, чтобы в стране она осталась, а там деньги дают небольшие.
— Делайте, как знаете. Что ты там давеча про телефон говорил?
— Телефон — это когда тебя на расстоянии большом слышать можно. Ну, к примеру, отсюда можешь с Питером говорить.
— А чего тут удивительного? Я и с Индией могу говорить. Вот сейчас свяжусь с монастырём тибетским и поговорю с настоятелем. Тоже мне, удивил!
— Прав ты, Молчун. Мы с этой цивилизацией и техникой забыли о собственных способностях. Зачем нужно в трубку кричать, деньги платить, когда куда проще в себя погрузиться и сосредоточиться. Ты, я вижу, уже всё понял?
— Нет ещё. Я наконец-то сердце услышал, с ним побеседовал. Оно мне многое объяснило. Теперь нужно через сердце в Безмолвие погружаться, а там уж я быстро освоюсь. У меня способности большие, а они не умирают. Что им от того, что я несколько дней не в себе был? Подождите, завтра-послезавтра всё про вас узнаю, все ваши мысли и помыслы. Попробуйте тогда посмеяться!
Длинная речь Молчуна всех снова развеселила.
— Молчун, ты почему вопросы не задаёшь?
— Слово себе дал сам всё выяснить.
— А ты со своим «сам» гордыню случайно не вырастишь?
— Не выращу, — буркнул Молчун, а потом, подняв голову, вдруг спросил:
— Наполеон — это кто такой?
Его слова поглотил взрыв хохота.
— Рыцари Мои верные! Вам по Земле идти и человечество падшее к звёздному небу вести! Мудрости
семя сейте, наполняйте Любовью сердца. Благословеньем деяний над вами рука Творца. Души свои не жалейте, сердцем творите добро! Подвигом вышним украсьте земное ваше чело! Рыцари Мои верные! Любовь Моя с вами всегда. Благословляю на подвиг земные ваши сердца!
Молчун сидел задумавшись на полюбившемся ему пригорке. К нему подошёл Иван:
— Ты грустишь?
— Совсем нет. Диву даюсь, как всё чудно складывается. Сколько уже по земле прошёл, сколько на своём веку повидал, а удивляться не перестаю! И никакие мне клятвы не помогают.
— Хорошо ещё, что ничего не отрицаешь. Большинство людей ведь как к новому и удивительному относятся? Они говорят: «Не может быть!» Они себя в рамки собственного узкого сознания заперли и оттуда на мир смотрят, да ещё и судят его, и объяснить пытаются из темницы своей. Ты же, как и все мы, приучен смотреть на мир широко, не ставя себе заслонов в виде собственной неразвитости. У нас как принято? То, что не понимаю сегодня, — пойму завтра. А у людей как? То, что не понимаю сегодня, понимать не собираюсь, потому что этот взгляд на вещи неправильный. Я с такими узколобыми на каждом шагу сталкиваюсь. Но что делать? Привык уже. Потихоньку, помаленьку пытаюсь их расшевелить, чтобы они из своей каморки голову высунули и на мир посмотрели. Это очень трудно на самом деле — и мне, и им.
— Я тебя по двум воплощениям знаю, — сказал Молчун, — но ты внутри уже тогда таким был: всё новое искал, хотел широко мир видеть. Ты хоть знаешь, кем был-то?
— Нет, особенно не интересовался. Хотя поначалу, когда только в Безмолвие проникать начал, очень любопытство брало. А потом понял, что бесполезное это занятие — только энергию отнимает, а толку от самовольного влезания в свои жизни никакого. Если нужно из воплощения взять что-то полезное, тебе говорят об этом прямо, но тогда держись — столько сего обрушивается!
— У меня по-другому. Смотрю на человека — и он весь раскручивается, и жизни его вихрем проносятся, но не целиком, а какие-то ситуации, как картинки. Но мне это сильно мешало, и я стал учиться видеть по-другому, без картинок, сердцем. Правда, если надо, я и картинки могу посмотреть.
— А я так вообще ничего не вижу, — сказала подошедшая Татьяна Андреевна. — Я больше ощущаю.
Нового человека как бы по вибрациям чувствую и глазами сердца смотрю. Потом у меня знание о нём внутри рождается.
— Это самое верное. Человек должен развивать в себе чувствознание и духоразумение. И никто ему
помочь здесь не в силах, а научить — тем более. Сам должен стараться, в действиях каждого дня.
— Не думал я, что человек даже к своим способностям привязаться может, — вдруг вставил Молчун. — Я всегда знал о своих талантах, но считал их делом обычным, иной раз и не замечал. А вот на
три дня их лишился, так мир будто рухнул: не мог концов связать. Оказывается, даже за свои способности нужно Бога каждый день благодарить.
— Да, да, воистину так, — сразу согласилась Татьяна Андреевна. — Я не устаю благодарить Создателя а то, что он свёл меня с такими людьми. Ещё я благодарю Его за своё умение ладить с неразумными созданиями и поддерживать их. Иной раз люди идут ко мне со своими болезнями, а у меня откуда что берётся? Знаю я, как и чем их лечить, а всего-то у Ивана насмотрелась, чем он больных потчует.
— Ну вот ещё! — Молчун махнул рукой. — Тебе граф всё это показывал, и его ты, — Молчун указал на Ивана, — сколько выхаживала! Такое разве забудется?
— Какой граф? — удивилась Татьяна Андреевна.
— Эх вы, — Молчун с досадой отвернулся. — Память куриная, — тихо пробормотал он.
— Молчун помнит то, что нам знать не дано, — сказал Иван.
— То есть как это не дано? Ты что это говоришь такое? Я сам на тебя сколько трудов положил, втолковывал, разъяснял, учил даже! «Знать не дано!» Тоже мне, рыцарь учёный! Лекарит он где-то в университетах, а графа — забыл?! Ну-ка, вспоминай быстро!
Молчун опять было разошёлся, но подошли Сергей с Михаилом, и он почему-то успокоился.
— А почему ты при мне тише становишься? — спросил Сергей.
— Ты здесь ни при чём. Я наставника своего уважаю. Он столько для меня сделал! И для человечества!
— Ты, Молчун, сам себе противоречишь. А Иван что, для человечества ничего не сделал?
Рыцари стояли в Храме, в сосредоточенном молчании взирая на алтарь. Творилась неслышимая молитва, и сердца их напряглись в ожидании. Вдруг всё засияло непередаваемым светом, и взору явилась Чаша.
— Прими Чашу, Один!
Один подошёл к алтарю и исчез в ослепительном Свете. Не стало рыцаря, а только его сердце, ставшее единым с Чашей, видели воины. Семь Лучей неожиданно пронзили пространство, и Чаша-Сердце засияла Изумрудным светом.
— Скрижаль Изумрудную подаришь людям, Сын Мой!
— Да будет воля Твоя!
Семь Лучей стали невидимыми и вдруг засияли с новой силой. Чаша-Сердце осветилось Синим светом.
— Скрижаль Сапфировую в дар принесёшь, Сын Мой!
— Да будет воля Твоя!
Снова исчезли Лучи, и на безмолвное пространство обрушился Огонь. Всё заполыхало немыслимыми огненными красками, и вновь раздался Голос:
— Скрижаль Огненную оставишь человечеству, Посланник Богов!
— Обет, Вечности данный, исполню! Да будет нераздельное естество моё творить во Славу Единого Сущего!
— Прости ты меня, я ещё не всё до конца по местам расставил, — проговорил Молчун. — Смотрю на тебя, а сам то аббатство вижу, то скамейку в парке, то Луизу, склонившуюся над умирающим.
— А это кто? — спросила Татьяна Андреевна. — Мою дочку так зовут.
— Это ты себя увековечила. Тело не помнит, а дух знает. Знала бы, сколько раз его от смерти спасала.
— Что вы тут делаете? — спросил подошедший Фёдор.
— Матушку твою вспомнить прошлое хочу заставить, а она ни в какую.
— Кто тут мама моя? Сергей? — засмеялся Фёдор.
— Нет, Татьяна.
— Да мы с ней почти ровесники!
— Ну что делать? Духу же не прикажешь под тебя работать. Он свою линию гнёт, свой узор составляет.
— Ничего не попишешь, признаю я в вас, Татьяна Андреевна, матушку свою, — Фёдор поклонился.
— Чего расшаркался? Она тебе потом женой была, ты столько её крови выпил, распутник!
— Господи прости, так у нас тут сплошное кровосмешение!
— Это человек всё путает, плоть его необузданная. Дух — свое, а тело — своё. Я вот сколько его
предупреждал, — Молчун ткнул пальцем в Ивана, — что с энергией нужно осторожно обращаться, потому что она личностей не знает, всё равно своё возьмёт. Начудил он, видно, с распутством своим много, а теперь вишь какой строгий! Лекарит!
Все с большим интересом слушали Молчуна. Хоть и уверяли они в отсутствии любопытства по поводу своих воплощений, а всё равно было очень интересно узнать о себе нечто новое.
— Интересно, где же ты двести лет болтался? — дивился Молчун, вглядываясь в Ивана. — Почему-то не вижу ничего.
— Это немудрено. Та область, где он был, — запредельная. На ней печать особая стоит.
— Я с таким однажды столкнулся, помнится, — сказал Молчун. — Глупый я был, дурак сопливый, а захотел на графа взглянуть — и не могу: пелена перед глазами. И тут почему-то так же.
— А ты подумай, Молчун, — сказал Михаил. — Мы пока костёр разожжём.
Молчун отошёл в сторонку и сел думать. Минут через пять он вскочил и подозвал Ивана:
— Я тут на интереснейшие вещи натолкнулся. Ты мне можешь кое-что разъяснить?
— Давай походим, — сказал Иван. — Когда-то ты мне втолковывал прописные для духа истины, теперь я тебе расскажу.
— Так ты всё помнишь?
— Не всё, но многое. Но мой взгляд на события от твоего отличается. Слава Богу, мы все приучены не спорить и принимать разные точки зрения. Так вот, после того воплощения, когда все накопленные несбалансированные энергии вылезли наружу, мне нужно было пройти очищение.
— Знаю, я сам в деревне год жил.
— Нет, это совсем другое. Ты очищался от атмосферной грязи, если можно так выразиться, а я должен был привести в порядок энергетику. Я был воплощён учеником в одном далёком монастыре. Я, будучи в теле, прошёл полный курс духовного развития, был обучен методам самодисциплины и многим техникам, испокон веков известным Великим Мастерам. В меня были вложены все Истинные Знания. Они усваивались через дух и плоть и потому достижимы только в процессе трансмутации организма. Даже я сам могу пользоваться ими, лишь открывая сердце и жертвуя собой во имя эволюции.
— Вот это да! — сказал Молчун. — Теперь мне всё ясно. Понятно, почему пелена висит. Зовут нас, пошли к костру.
— Ну что, Молчун, освоился? — спросил Михаил.
— Почти. Но я вам это попомню. Через сто, двести лет — всё равно отыграюсь.
— Ты что, собрался на Земле надолго остаться?
— Я бы хоть сейчас ушёл, да не могу — долг не пускает. Много дел незавершённых осталось. Как же мир без меня будет? А люди? Они — неразумные, как дети малые, за ними глаз да глаз нужен. Нет мне пути, ещё порядок наводить и наводить. Вас вот снова нашёл. Хоть и вредные вы, а без вас тоскливо. Одиночество мучает. Мне необязательно, чтобы рядом сидеть и друг за дружку держаться, — мне знать надо, что вы неподалёку обитаете и я до вас добраться на ковре-самолёте могу.
— А ты знаешь, ковры-самолёты на самом деле существуют. Только они больше на летающие ящики похожи.
— Что, сделали уже? Видел я их, показывали мне достижения науки, только странно всё было, не верилось, что такое сотворить можно. А вот нате-ка, уже придумали. Год-то какой на дворе?
— Конец двадцатого века.
— Да вы что?! — Молчун подскочил от удивления. — Уже? Сроки близятся. Время на исходе. Вы людей-то хоть готовите? Разъясняете им, что к чему?
— Вот ты иди в город и сам их готовь. А мы посмотрим, что из этого получится. Первым делом, на
площадь центральную выйди и скажи, что ты прямиком из восемнадцатого века. Шёл, шёл — и свернул по дороге. Потом начни рассказывать о конце мира, о сроках. Ты не бойся, мы тебя не бросим — неподалёку стоять будем. Как очень много народу соберётся — мы тебя в охапку и бежать.
— Зачем бежать-то?
— Чтобы они тебя от восторга не задушили. Знаешь, как теперь люди пророков любят? Они за ними кареты белые посылают, правда, без лошадей, но с красными крестами.
— Как у крестоносцев?
— Похоже, только формы они другой.
— Как же так? — удивился Молчун. — Разве можно символ менять?
— Вот я о том тебе и толкую. От таких карет подальше держаться нужно.
— Понятно. Ложью мир опутали. Значит, когда правду говоришь, за тобой ложных крестоносцев посылают. А когда врёшь?
— А вруны здесь почти в каждом доме сидят. Они о себе громко заявляют.
— Это же сколько их мир заполонило?
— Тут им, дорогой, опять наука помогла. Изобрели ящик такой — телевизор называется. Врун дома сидит, а его в каждом соседнем доме видят. И слышат.
— А за такими кареты белые с крестами ездят? — спросил Молчун и сам себе ответил: — Нет, наверное, не ездят, откуда им знать-то, в каком он доме прячется?
Со смеху покатывающийся Фёдор уже не выдержал и остановил Сергея:
— Погоди ему о жизни нашей рассказывать. Дай передохнуть. А с тобой, Молчун, не соскучишься. Уж очень у тебя правильный взгляд на жизнь. Только с таким взглядом лучше тебе в городе не появляться.
— Что же вы меня всё городом пугаете? Собрали кучу народа вместе — не видел я такого, что ли? Питер тоже громадный — там тысяч триста живёт или около того.
— А сейчас в городе живёт миллион, два, три, десять, — ответил ему Иван.
— Ой, да разве такое может быть? — схватился Молчун за голову. — И правда, страшно. Нет, пока сам не увижу — не поверю.
— Вот видишь, и ты стал Фомой неверующим.
— С вами станешь! Поди разберись, когда вы шутите, а когда нет. Небось тоже врать научились?
— Нет, — вступилась Татьяна Андреевна. — Они никогда не врут. А мир, правда, лживый стал, и когда люди в нём правду говорят, то она какой-то странной выглядит, а иногда — смешной.
— Ну да, — опять начал своё Сергей, — народу собирается иной раз послушать — не счесть. Огромные залы набиваются, и за это ещё и деньги платят.
— Как концерты, что ли? — спросил Молчун.
— Да, вечер юмора называется. А люди со смеху помирают, когда правду о себе слушают.
— А рассказывает-то кто? Не из наших?
— Слушай, Иван, — Сергей обернулся к нему, — а я правда не думал: может, там кто из рыцарей?
— Что ты! Рыцари за правду денег не берут. Ты вот Молчуна на площадь выведи — за ним карета белая подъедет быстро, а на эстраду — овации до утра не смолкнут, озолотят.
— Может, тебе. Молчун, на эстраду податься? — задумчиво спросил Сергей. — Эх, образования у тебя нет соответствующего, а то бы ты всех за пояс заткнул.
— А что, правде теперь специально учиться надо? — спросил Молчун. — Я хоть университетов и в глаза не видывал, но правду и так говорить умею. Потом, языков сколько знаю! На любом правду говорить могу.
А кто спрашивать будет, имею я образование или нет? Кто знает-то? — серьёзно рассуждал Молчун.
Фёдор уже спокойно сидеть не мог. Он то садился, то вставал, потом не выдержал:
— Молчун, если ты ещё хоть слово скажешь, я лопну. Ты же видишь, что я уже даже смеяться не могу.
— Ничего, тебе полезно меня послушать. Видать, тоже от правды отвык, раз так мучаешься. Может, я и впрямь на эстраду подамся. Да и от карет белых всё подальше. Слушай, Сергей, как попасть туда?
— Диплом нужен, — ответил Сергей.
— Так я его враз нарисую. И денег ваших понаделаю, чтобы не люди мне платили, а я им сам эти бумажки в конце раздавать буду.
— Ты станешь самым популярным юмористом в мире, — сказал Михаил. — Мужики, я его назад отведу. Пускай он в горах сидит. Дикий какой-то. Никак не приручится.
— Ага, — сказал Молчун, — и тебя эта зараза не обошла. Приспосабливаешься, совесть не слушаешь. Хочешь, чтобы я, как и все вы, по миру как медведь ручной ходил и делал всё так, как здесь, в болоте лягушачьем, принято?
— Ты сам сюда пришёл, забыл? Это лягушачье болото надо в дворец царский превратить, чтобы дышать тут легко было. Люди задыхаются от смрада собственных мыслей, а не понимают, отчего болеют. Мы помочь им пришли и вынуждены жить по законам этого мира, да при этом ещё и себе не изменять, своей высшей природе. Трудно это, ох как трудно, но мы рыцарствуем и здесь, в стране врунов и царстве лжи.
— Молчун, ты не думай о нас плохо. Если бы мы не шутили да не смеялись, мы бы завяли, как полевые цветы вблизи костра, — сказал Иван. — Ты же сам знаешь, как наши деяния оцениваются вверху.
Это люди могут судить нас по-своему, на свои болотный лад, а там у нас мерки ведь совсем другие. Мы можем прослыть здесь святыми, и люди не дадут нам покоя, пытаясь проверить нашу святость. Они будут следить за нами, проверять, не курим ли, не пьём ли, как сидим, как ходим. Разве этим меряется духовность? Неужели, если я чист сердцем, но буду курить, Бог от меня отвернётся? Узколобые создания судят по себе. Если им что не даётся, они это в тебе искать будут, а уж если заметят, что куришь или ешь не то, что им кажется нужным, так они от радости прыгать будут — дескать, уличили тебя в несвятости. Чтобы не давать им повода торжествовать в своей ограниченности, мы не курим, не пьём, не гуляем, живём честно, говорим правду, смеёмся и ведём себя в остальном, как и все.
— Да знаю я вас, — махнул рукой Молчун. — Назад никуда не пойду, — он посмотрел на Михаила, —
буду тут с вами лямку до конца тянуть. В город тоже пока не пойду и на эстраде выступать не буду.
Осмотрюсь, а там решу, где моё место.
— Вот и хорошо, — сказал Сергей. — Мы тоже подумаем, куда тебя определить. Ребята, ему документы нужны. Пошли домой пространство сотрясать.
И они, потушив костёр, пошли в дом.
Через час Иван торжественно вручил Молчуну паспорт, диплом филфака и ещё какие-то удостоверения лингвистических курсов.
— Может, мы ему ещё и права сделаем? Вдруг он решит полетать в городе? Что гаишнику предъявлять будет, если на красный свет затормозить не успеет? — спросил Михаил.
— Обойдётся без прав. А то и впрямь полетать захочет, — сказал Сергей.
— О чём вы? — спросил Молчун, а потом задумчиво добавил: — А чтобы на самолёте летать, права нужны или диплом?
— Билеты тебе нужны. И деньги, понял?
— Вот смотрю я на вас и удивляюсь. Погрязли вы в мирских заботах: дипломы, билеты, паспорта, права! Чего только не придумали! Давайте всё отменим.
— Нельзя. Вмешиваться в жизнь нельзя. И ты не вздумай, — предупредил Молчуна Сергей.
— Не буду, — Молчун повернулся к Ивану. — Спасибо за бумаги твои.
Потом он начал их внимательно рассматривать, взял в руки паспорт, покрутил, повертел и спросил:
— А если я отсюда уйти вздумаю, какому музею можно грамотку эту продать?
— Да кому
Шёл по небесному своду
Воинов грозных отряд.
Песня лилась по Безмолвью.
К Богу клятва неслась:
— Служим Единому Богу,
Служим сердцам людей.
В небо проложим дорогу,
Выйдем из мира теней.
Выведем жаждущих Света,
Путь указуем прямой.
Совесть, честь и отвагу
Пробудим в сердцах людей.
Воин бывалый! К оружью!
Воин бывалый! За меч!
Воин, стань на службу
За совесть, за мир, за честь!
Истина в нашем сердце,
Любовь на знамёнах несём.
Идут воины с песней
По царству теней.
Тени пришли в движенье,
На тени лёг белый Свет.
Исчезает мир прежний,
На Земле наступает рассвет.
Воин бывалый! К оружью!
Воин бывалый! За меч!
Нам ещё долго сражаться
За совесть, за мир, за честь!
Рыцари долг исполняют,
Рыцари клятву дают
Служить звёздному небу,
В сердце Любовь нести:
— Служим звёздам далёким,
Служим сердцам людей.
В дозоре на звёздных тропах
Охраняем покой земной.
Песня льётся в Безмолвье,
Песня уносится вверх.
Воин бывалый! К оружью!
Воин бывалый! За меч!
Землю оберегает
Воинов грозных отряд.
Рыцари звёздные в сердце
Чашу Грааля хранят.
Клятву даём людям,
Клятву даём небесам:
— Выведем вас из мрака!
Свет подарим сердцам!
Будете сами сражаться.
Научим вас меч держать.
Будете звёздному небу
Клятву свою давать.
— Клянёмся служить людям!
Клянёмся за честь стоять!
Клянёмся Чашу Грааля
Любовью земной охранять!
Воин бесстрашный, к оружью!
Воин, крепи ряды!
— Землю храпите Любовью,
Рыцари Мои!
Воин Мой, рыцарь верный!
В бою себя не жалей!
Стой до конца, бессмертный,
Песню звёздную пой.
Вместе с отрядом бывалым,
С воинством Моим
За справедливость и совесть
Мы ещё постоим.
Будем вместе сражаться,
Будем вместе стоять
За радость и счастье,
Грааль Святой охранять!