Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Genre
thriller
Author Info
Патрисия Николаевич Корнуэлл
Ключевая улика
Книга сообщества http://vk.com/knigomaniya . Самая большая библиотека ВКонтакте! Присоединяйтесь!
Судмедэксперт Кей Скарпетта отправляется в женскую тюрьму в Саванне, чтобы встретиться с той, кто когда-то давно совратил ее бывшего заместителя, Джека Филдинга. От этой связи родилась девочка, которая выросла и стала убийцей, и на жизнь Кей она тоже покушалась. Кроме того, выяснилось, что в тюрьме одна за другой умерли несколько приговоренных к смертной казни женщин. Кто за этим стоит? Как связаны между собой все эти преступления? И действовал ли убийца в одиночку?
Red Mist
v 1.0 — создание файла
Патрисия Корнуэлл
Ключевая улика
Благодарю Центр здоровья ВМС и морской пехоты,
а также доктора Марселле Фьерро,
доктора Джейми Даунс и других специалистов,
оказавших помощь в моих исследованиях,
включая Стивена Брагу, щедро поделившегося
своим опытом в области уголовного права.
Как всегда, я благодарна доктору Стейси Грубер
за невероятные технические навыки и опыт,
а также за ее терпение и поддержку.
Эта книга посвящена тебе, Стейси
И услышал я из храма громкий голос,
говорящий семи Ангелам: идите и вылейте
семь чаш гнева Божия на землю.
1
Железные перила со следами ржавчины цвета давно высохшей крови пересекают потрескавшуюся мощеную дорогу, что ведет в глубь Низины. Переезжая железнодорожные пути, я думаю о том, что женская тюрьма штата Джорджия расположена с неудачной стороны от них и, может быть, мне следует расценить это как еще одно предупреждение и повернуть назад. Сегодня 30 июня, четверг. На часах около четырех. Можно успеть на последний рейс до Бостона.
Но я знаю, что не вернусь.
Этот участок прибрежной Джорджии — местность довольная мрачная: угрюмые леса с гирляндами бородатого мха, котловины, прорезанные извилистыми протоками, равнины, заросшие травой. Над солоноватой водой неторопливо, едва не касаясь ее ногами, пролетают белые и голубые цапли. И снова лес, лес по обе стороны от узкой асфальтированной дороги. Вьющиеся кудзу душат невысокие кусты и накрывают лесную крону темными чешуйчатыми листьями, поднимающиеся из болот могучие кипарисы с толстыми шишковатыми стволами напоминают неких доисторических существ, бредущих по застывшей воде. Ни аллигаторов, ни змей я пока не заметила, но знаю: они где-то здесь и наблюдают за моей белой машиной, ревущей, фыркающей и постреливающей.
Как я оказалась в таком драндулете, шатающемся по дороге будто пьяный, пропахшем фастфудом, сигаретами и тухлой рыбой, сама не знаю. Брайс, мой администратор, получил совсем другие указания: заказать надежный и безопасный седан средних размеров, желательно «вольво» или «камри», с боковыми и фронтальными подушками безопасности и джи-пи-эс. Когда на выходе из аэропорта меня встретил молодой человек на белом грузовом фургоне без кондиционера и даже без карты, я сказала, что, очевидно, произошла какая-то ошибка. Он показал договор, в котором значились имя и фамилия: Кейт Скарпетта. Я ответила, что, во-первых, меня зовут не Кейт, а Кей, и, во-вторых, мне наплевать, чье имя там значится. Я не заказывала грузовой фургон. «Лоукантри консьерж коннекшн» приносит свои извинения, ответил молодой человек, загорелый, в майке, камуфляжных шортах и рыболовных шузах. Он представления не имеет, что и как случилось. Должно быть, какой-то сбой в компьютере. Он с удовольствием предоставит в мое распоряжение что-то другое, но только попозже, может быть, к вечеру или завтра.
Пока что все идет не по плану, и в ушах у меня звучат слова моего мужа, Бентона, предупреждавшего, что так оно и будет. Я будто вижу, как он стоит у нас в кухне, облокотившись на травертиновую стойку, высокий, стройный, с густыми седыми волосами, красивым, точеным лицом, и смотрит на меня серьезно и угрюмо. Мы снова спорим из-за моей поездки сюда. Наконец-то перестала болеть голова. Не знаю почему, мне еще хочется верить, что все наши разногласия можно было бы решить за стаканчиком вина. Или двумя. Светлое, прозрачное «пино-гриджио», легкое, с яблочной ноткой — своих денег оно точно стоит.
Врывающийся через открытые окна воздух, плотный и жаркий, приносит едкий, кисловатый запах преющих растений, солончаковых болот и ила. Фургон спотыкается, дергается, но ползет по залитой солнцем излучине, где пируют на каком-то трупе грифы-индейки. Огромные безобразные птицы с рваными крыльями и лысыми головами взлетают медленно и тяжело. Я объезжаю шкуру енота, вдыхая острую, гнилостную вонь, которая слишком хорошо мне знакома. Человек или животное — значения не имеет. Смерть я узнаю издалека, а если бы вышла из машины и присмотрелась к останкам повнимательнее, то, не исключено, смогла бы сказать, от чего он умер и когда, и даже определить, что и как его убило.
Обычно люди называют меня судмедэкспертом, некоторые думают, что я — коронер, а кое-кто даже путает меня с полицейским врачом. Если уж быть точным, я — врач-патолог со специализацией в судебной медицине и трехмерной радиологии; другими словами, прежде чем браться за скальпель, я сканирую тело изнутри. У меня есть степень по юриспруденции и звание полковника запаса Военно-воздушных сил. Именно Министерство обороны и назначило меня в прошлом году главой Кембриджского центра судебной экспертизы, созданного при Массачусетском технологическом институте и Гарварде и финансируемого военными совместно с властями штата.
Я — эксперт по определению механизма убийства, будь то болезнь, яд, медицинская ошибка, воля Божия, огнестрельное оружие или СВУ — самодельное взрывное устройство. Каждый мой шаг должен быть юридически обоснован. Мне положено оказывать помощь правительству Соединенных Штатов — в меру необходимости и в соответствии с полученными указаниями. Все это означает, что я не вправе жить так, как живет большинство людей. От меня требуется одно: строгая объективность и профессиональная беспристрастность. От меня не ждут собственного мнения или эмоциональной реакции, с какими бы ужасами и жестокостями я ни сталкивалась. Даже если зло коснулось меня лично, как произошло четыре месяца назад, когда на мою жизнь покушались, мне все равно положено оставаться бесстрастной, как камень или железный столб, уверенной в принимаемых решениях, спокойной и хладнокровной.
— Только не говори, что у тебя посттравматическое стрессовое расстройство, ладно? — сказал начальник Службы медэкспертизы Вооруженных сил генерал Джон Бриггс после того, как 10 февраля прошлого года меня едва не убили в собственном гараже. — Всякое бывает. На свете полным-полно чокнутых.
— Да, Джон, конечно. Всякое бывает. Так было, и так будет, — ответила я, как будто ничего особенного и не случилось, как будто я ничего и не заметила, хотя на душе у меня было отнюдь не спокойно. Теперь я намерена детально разобраться, что же пошло не так в жизни Джека Филдинга, и хочу, чтобы Дона Кинкейд получила за все сполна. Пожизненный срок без права досрочного или условно-досрочного освобождения.
Бросаю взгляд на часы. Руку с руля не убираю — чертов фургон трясется как проклятый. Может, развернуться и назад? До последнего рейса на Бостон около двух часов. Успеть можно, думаю я, хотя прекрасно понимаю, что уже не вернусь. Что бы там ни было, я пойду до конца, как будто передала управление автопилоту, отчаянному и, возможно, даже мстительному. Меня переполняет злость. Как выразился мой муж, судебный психолог ФБР:
— Тебя обманывают, Кей. Возможно, даже подставляют. Но больше всего меня беспокоит, что ты сама лезешь на рожон. То, что ты воспринимаешь как желание сыграть на упреждение и помочь, на самом деле есть твоя потребность облегчить чувство вины.
Я в это время готовила ужин в кухне нашего дома в историческом здании, построенном одним известным трансценденталистом.
— Джек погиб не из-за меня.
— Ты всегда чувствовала себя виноватой в отношении его. Ты вообще винишь себя за многое, к чему не имеешь никакого отношения.
— Понятно. Когда я думаю, что могу что-то изменить, мне нужно воспринимать такой порыв с недоверием. — Я разрезала хирургическими ножницами вареные королевские креветки. — Когда я принимаю решение, что могу добыть, пусть даже с некоторым риском, полезную информацию и помочь таким образом правосудию, на самом деле это происходит потому, что я чувствую себя виноватой.
— Ты считаешь своей обязанностью что-то исправлять, помогать кому-то. Или предотвращать. Так было всегда. Начиная с той поры, когда ты, еще ребенком, взяла на себя заботу о больном отце.
— Ну, теперь-то я точно ничего не могу предотвратить. — Я выбрасываю мусор в корзину и бросаю щепотку соли в кастрюлю из нержавейки, закипающую на стеклокерамической варочной панели индукционной плиты, стоящей в центре нашей кухни. — Джек стал жертвой растлительницы еще мальчишкой, и с этим я ничего не могла поделать. Как не могла помешать ему сломать собственную жизнь. И вот теперь он убит, и я снова ничего не смогла сделать. — Я схватила нож. — И уж если начистоту, я и собственную смерть едва предотвратила. — Лук, чеснок… Тонкое стальное лезвие сердито постукивало по антибактериальной пропиленовой доске. — Если я еще здесь, то лишь по счастливой случайности.
— Тебе лучше бы держаться подальше от Саванны, — произнес Бентон.
— Да нет, ехать надо, — ответила я и попросила открыть бутылку и налить по бокалу вина.
Выпили, но к единому мнению так и не пришли. Ковырялись в моей стряпне, моей mangia bene,[1] моей vivi felice cucina,[2] оба сердитые и недовольные. И все из-за нее.
Кэтлин Лоулер не живет — существует. Сейчас она отбывает двадцатилетний срок, назначенный за причинение смерти по неосторожности в состоянии опьянения. В тюрьме она провела больше времени, чем на свободе, а впервые попала за решетку в семидесятые, когда ее признали виновной в сексуальном растлении несовершеннолетнего подростка, выросшего и ставшего потом моим заместителем, Джека Филдинга. Теперь он мертв, убит выстрелом в голову плодом их любви, как называют в средствах массовой информации Дону Кинкейд, отданную при рождении в приемную семью, поскольку ее мать попала в тюрьму за то, что сделала, дабы зачать ребенка. История эта долгая. В последнее время я ловлю себя на том, что часто произношу эти слова. Если жизнь и научила меня чему-то, так это тому, что все вокруг взаимосвязано. Трагическая история Кэтлин Лоулер — прекрасный пример того, что имеют в виду ученые, когда говорят, что взмах крыльев бабочки может стать причиной урагана на другом краю света.
Пробираясь на своем тарахтящем, трясущемся фургоне по лесистому, болотистому краю, вероятно мало изменившемуся со времен динозавров, я думаю о том, какая бабочка, какое дуновение тревожного ветерка вызвало к жизни саму Кэтлин Лоулер и учиненные ею беды. Я представляю ее в камере шесть на восемь футов с блестящим стальным унитазом, серой металлической койкой и узким, закрытым железной сеткой окном, выходящим в тюремный двор с клочками травы, бетонными столами, скамейками и биотуалетами. Я знаю, сколько ей положено смен одежды, «одежды не свободного мира», как писала она в электронных письмах, на которые я не ответила, а тюремной, штанов и рубашек — по паре. Все книги в тюремной библиотеке прочитаны и перечитаны. Себя она считает талантливым автором и несколько месяцев назад прислала стихотворение, которое написала в память о Джеке.
Он воздухом вернулся, я — землей,
И друг друга нашли мы не сразу.
(Никакой ненормальности,
Просто дело в формальности,
Что ни мне, ни ему
Была ни к чему.)
Руки, пальцы огня,
Холодящая сталь,
Печь распахнута,
Включен газ
И оставлен —
Мотеля манящим окном.
Я прочитала стихотворение несколько раз, внимательно изучая каждое слово, выискивая скрытое послание, встревоженная зловещим упоминанием газовой духовки — не указывает ли оно на суицидальные наклонности Кэтлин? Может быть, мысль о собственной смерти манит ее, как гостеприимный мотель? Я поделилась своей озабоченностью с Бентоном, и он ответил, что стихотворение говорит лишь о ее социопатии и расстройстве личности. Она считает, что не сделала ничего плохого. Переспала с двенадцатилетним мальчишкой на ранчо для трудных подростков, где работала терапевтом, и вообразила, что это и есть чистый идеал любви. Судьба. Их судьба. В таком вот искаженном свете ей все это видится, объяснил Бентон.
Две недели назад она внезапно перестала писать мне письма. Потом позвонил мой адвокат. Кэтлин Лоулер хотела бы встретиться со мной и поговорить о Джеке Филдинге, моем протеже и ученике в начале моей карьеры, а потом ставшем моим помощником, коим он и оставался на протяжении двадцати с перерывами лет. Я согласилась встретиться с ней в женской тюрьме штата Джорджия, но только в неофициальном статусе. Я не буду доктором Кей Скарпетта. Не буду директором Кембриджского центра судебной экспертизы. Не буду медэкспертом Вооруженных сил или вообще каким бы то ни было экспертом. Я буду Кей, и общее у Кей и Кэтлин только одно — Джек. Ни у кого из нас не будет никаких привилегий. При нашем разговоре не будут присутствовать ни адвокаты, ни охранники, ни другой тюремный персонал.
Стало чуть светлее. Густой сосновый лес поредел и раскрылся — предупредительный знак перед расчищенной от деревьев площадкой, похоже, промышленной зоной, извещает о том, что дорога, на которой я нахожусь, заканчивается, далее проезд воспрещен. Посторонним предлагается развернуться и катить назад. Я проезжаю мимо свалки с разбитыми, покореженными автомобилями, грузовыми и легковушками, потом мимо питомника с оранжереями, клумб, бамбуковых деревьев и пальм. Прямо по курсу — широкая лужайка с буквами ЖТШД, созданными яркими клумбами петуний и ноготков. Впечатление такое, будто это городской парк или поле для гольфа. Административное здание из красного кирпича с белыми колоннами выделяется на фоне синих, с металлическими крышами строений, окруженных высоким забором. Двойные ряды колючей проволоки сияют под солнцем, как лезвия скальпелей.
Женская тюрьма штата Джорджия — образец для нескольких других учреждений подобного рода, о чем я узнала, проведя предварительно тщательное исследование. Ее считают примером современного, гуманного реабилитационного заведения для преступивших закон женщин, многие из которых за время заключения постигают профессии сантехника, электрика, косметолога, токаря по дереву, механика, кровельщика, повара, ландшафтного дизайнера. Заключенные поддерживают в порядке здания и территорию, работают на кухне, в библиотеке и салоне красоты, помогают в поликлинике, издают собственный журнал и даже могут получить среднее образование. Все они зарабатывают на свое содержание и располагают немалыми возможностями. Все, за исключением тех, что содержатся в корпусе строгого режима, корпусе «Браво», куда и определили Кэтлин Лоулер две недели назад, примерно тогда же, когда я перестала получать ее электронные письма.
Я паркуюсь на гостевой стоянке, проверяю сообщения на айфоне — ничего срочного, — надеясь на весточку от Бентона. Есть. «Там, где ты, чертовски жарко, ожидается шторм. Будь осторожна и держи меня в курсе. Люблю» — вот так пишет мой практичный муж, никогда не забывающий сообщить прогноз погоды и другую полезную информацию. Я отвечаю, что тоже люблю его, что со мной все в порядке, и обещаю позвонить через несколько часов. Отправляя сообщение, наблюдаю за административным зданием, из которого в сопровождении сотрудника тюрьмы выходят несколько мужчин в костюмах и галстуках. Гости похожи на адвокатов, возможно, чиновников пенитенциарной системы. Я жду, задаваясь вопросом, кто они такие и что привело их сюда. Наконец все уезжают в автомобиле без опознавательных знаков. Убираю телефон в сумочку, которую прячу под сиденье. С собой у меня будут только водительские права, чистый конверт и ключи от фургона.
Летнее солнце давит, как тяжелая, горячая рука, на юго-западе собираются облака, в воздухе висит запах лаванды и клетры. Я иду по бетонной дорожке между цветущими кустами и аккуратными клумбами, и невидимые глаза следят за всем двором из-за зарешеченных окон. Что еще делать заключенным, как не смотреть на мир, от которого они теперь отгорожены надежными засовами? Надо признать, информацию они собирают даже тщательнее, чем ЦРУ. Некое коллективное сознание берет на заметку мой белый фургон с номерами Южной Каролины и то, как я одета, — на мне не деловой костюм и не полевая форма, но брюки цвета хаки, белая с голубым полосатая хлопчатобумажная рубашка, лоферы в «шашечку» и в тон им ремень. Никаких украшений, если не считать часов в титановом корпусе и обручального кольца. Определить мой социальный статус, финансовое положение, кто я такая и чем занимаюсь, будет не так-то легко. Единственное, что не вписывается в придуманный мною сегодняшний образ, это белый фургон.
Я планировала выглядеть обычной, ничем не примечательной и немолодой уже блондинкой, которая не занимается в жизни ничем особенным или интересным. Вот только этот чертов фургон! Обшарпанное, дребезжащее чудовище с почти черными тонированными стеклами. Рядом с ним я чувствую себя то ли служащей строительной компании, то ли сотрудницей службы доставки. А может, я приехала в тюрьму за кем-то из заключенных, живым или мертвым. С большинством из наблюдающих за мной женщин я никогда не встречусь, хотя имена некоторых знаю. О них писали в газетах и сообщали в новостях, их отвратительные деяния обсуждались на профессиональных совещаниях, бывать на которых доводилось и мне. Я сопротивляюсь соблазну поднять глаза и оглядеться — не хочу, чтобы они знали, что я чувствую их внимание. Интересно, какое же из окон ее?
А каково должно быть Кэтлин Лоулер? Подозреваю, что ни о чем другом она в последнее время и не думала. Для таких, как она, я — последняя нить, связывающая их с теми, кого они потеряли или убили. Я — суррогат их мертвецов.
2
Тара Гримм — начальница тюрьмы, ее офис находится в конце длинного, выкрашенного в синий цвет коридора и обставлен и украшен ее подопечными.
Письменный стол, стулья и кофейный столик, сделанные из дуба и покрытые лаком медового цвета, с виду прочны и даже несут в себе некоторый шарм; мне практически всегда нравится то, что сделано вручную, пусть даже это выглядит и грубовато. Вьющиеся стебли с пятнистыми сердцевидными листьями теснятся в кашпо на окнах, тянутся из них до самого верха самодельных книжных стеллажей, расползаются по сторонам и спускаются густой, спутанной массой из подвесных корзин. На мой комплимент по поводу очевидного садоводческого таланта Тара Гримм отвечает размеренным мелодичным голосом, что за всей зеленью в кабинете ухаживают заключенные. Названия вьюнков, как она их именует, моя собеседница не знает, но, скорее всего, это филодендроны.
— Потос золотистый. — Я дотрагиваюсь до желто-зеленого, с прожилками листика. — Больше известен как чертов плющ.
— Разрастается все больше, а обрезать я не разрешаю, — откликается она от стеллажа, расположенного сзади письменного стола, где ставит на полку том под названием «Экономика рецидивизма». — Началось с одного маленького побега в стакане с водой. Теперь я использую растения как наглядный пример и важный жизненный урок для всех этих женщин, предпочитавших игнорировать его присутствие на той дорожке, что привела их к большим неприятностям. Будь осторожен с тем, что пускает корни! — Тара ставит на полку еще одну книгу, «Искусство манипуляции». — Даже не знаю. — Она окидывает взглядом зеленые заросли, гирляндами свисающие по всей комнате. — Пожалуй, здесь этого уже немного чересчур.
Ей за сорок, оцениваю я Тару. Высокая, стройная, она смотрится здесь как-то странно неуместно — в открывающем шею черном платье с доходящей до середины икры юбкой, на шее — лариат с золотой монетой, как будто приоделась специально, может быть, из-за уехавших только что мужчин, вероятно, неких важных особ. Темноглазая, с высокими скулами и длинными черными волосами, зачесанными вверх и назад, Тара Гримм выглядит совсем не как начальница тюрьмы. Интересно, сознает ли она сама абсурдность этого образа? А другие? В буддизме Тара — женское существо, достигшее совершенства и освобождения, чего об этой Таре никак нельзя сказать. Ее мир слишком суров.
Сев за стол, она расправляет юбку, а я устраиваюсь на стуле с прямой спинкой напротив.
— Прежде всего, в мои обязанности входит выяснить, что вы намерены предъявить Кэтлин, — так она объясняет причину, по которой меня направили к ней в кабинет. — Полагаю, вы знакомы с обычной практикой.
— Я не часто навещаю кого-либо в тюрьме, — отвечаю я. — Разве что в лазарете или того хуже. Другими словами, когда заключенному требуется судебное медицинское освидетельствование или когда он мертв.
— Если у вас с собой какие-то документы или что-либо, что вы хотите передать ей, мне нужно их просмотреть и дать разрешение, — говорит она, на что я вновь объясняю, что пришла просто как друг. Это верно с юридической точки зрения, но никак не в буквальном.
Я не друг Кэтлин Лоулер и, добывая информацию, буду расчетливой и осторожной, побуждая ее рассказывать о том, что я хотела бы узнать, и не показывая, что у меня есть какой-то личный интерес. Контактировала ли она с Джеком Филдингом все эти годы и что происходило в те короткие эпизоды, когда ей удавалось побыть вне стен тюрьмы? Продолжительные сексуальные отношения растлительницы и ее несовершеннолетней жертвы имели место и в других известных мне случаях, а Кэтлин нередко выходила на свободу за то время, что я знала Джека. Если романтические встречи с женщиной, соблазнившей его, когда он был еще мальчишкой, не прекратились, то было бы интересно узнать, не совпадают ли они с теми периодами, когда Филдинга охватывало внезапное беспокойство и он исчезал, вынуждая меня разыскивать его, а потом снова нанимать на работу.
Мне хотелось бы выяснить, когда Джек узнал, что Дона Кинкейд — его дочь и почему он в последнее время общался с ней в Массачусетсе. Почему он разрешил ей жить в своем доме в Салеме и как давно это случилось? Связано ли это с тем, что он ушел из семьи? Понимал ли Джек, что его психика меняется под действием опасных наркотиков, или это было частью тайного плана Доны? Сознавал ли он, что становится все более неуправляемым, и кто внушил ему мысль заняться противозаконным бизнесом в стенах Кембриджского центра судебной экспертизы, пока меня там не было?
Что может знать или рассказать Кэтлин, предугадать невозможно, но я буду вести беседу в том русле, которое определила сама и по которому уже прошла с моим адвокатом Леонардом Браззо. Я получу то, что мне нужно, и ничего не дам взамен. Нельзя требовать от нее свидетельствовать против собственной дочери, да и в суде такие показания сочли бы не заслуживающими доверия, но я не поделюсь с ней ни малейшей деталью, которая могла бы просочиться к Доне Кинкейд и помочь ее адвокатам.
— Вообще-то, думаю, у вас с собой ничего по этим делам нет, — произносит Тара Гримм, и я чувствую, что она разочарована. — Признаться, у меня много вопросов насчет того, что там случилось, в Массачусетсе. Не отрицаю, я любопытна.
Что ж, ее интерес можно понять, она в нем не одинока. «Убийства в клубе „Менса“», как окрестила пресса жестокие, бесчеловечные деяния людей с ай-кью гения или близко к тому, выглядят чудовищно абсурдными и свидетельствуют о больном воображении. Имея за спиной более чем двадцатилетний опыт знакомства с насильственной смертью, я все еще открываю для себя ее новые лики.
— В мои намерения не входит обсуждать с вашей заключенной какие-либо детали, имеющие отношение к следствию, — говорю я Таре Гримм.
— Уверена, Кэтлин будет расспрашивать вас, поскольку та, о ком мы говорим сейчас, в конце концов, ее дочь. Это ведь Дона Кинкейд убила тех людей, а затем пыталась убить и вас? — Тара не спускает с меня глаз.
— Я не буду обсуждать с Кэтлин детали, имеющие даже малейшее отношение к тем или каким-либо другим случаям, — жестко повторяю я. От меня Тара Гримм не получит никакой информации. — Я здесь не ради этого. Но у меня с собой фотография, которую я хотела бы передать ей.
— Если позволите… — Она протягивает тонкую, изящную руку, и я вижу идеально ухоженные пальцы, ногти со свежим, как будто ей только что сделали маникюр, темно-розовым лаком; вижу множество колец и часы в золотом металлическом корпусе с хрустальным безелем.
Я отдаю ей простой белый конверт, который лежал в заднем кармане, и из него выскальзывает фотография Джека Филдинга, моющего свой вишнево-красный «мустанг» 1967 года. Джек без рубашки, в спортивных шортах, улыбающийся и совершенно неотразимый. Таким запечатлела его камера лет пять назад, где-то между женитьбами и срывами. Я не проводила аутопсию, но за те пять месяцев, что прошли после убийства моего заместителя, тщательно препарировала его жизнь — отчасти для того, чтобы понять, что могла бы сделать для его предотвращения. Не думаю, что это было мне по силам. Мне и раньше не удавалось остановить его на пути самоуничтожения, и теперь, глядя на фотографию со стороны, я чувствую вспышку злости и укол вины, а потом — печаль.
— Что ж, ничего не имею против, — говорит начальница тюрьмы. — Надо отдать должное, с виду парень симпатичный. Из этих, бодибилдеров. Господи, это ж сколько времени отнимает!
Я разглядываю развешанные по стенам сертификаты и благодарности в рамках — не хочу наблюдать, как она изучает фотографию. Мне отчего-то не по себе, но отчего? Может быть, видеть Джека чужими глазами труднее. Лучшему смотрителю. За выдающиеся заслуги. За успехи по службе. За безупречную службу. Надзиратель месяца. В некоторых категориях она выигрывала не единожды, а еще у нее есть степень бакалавра с отличием из Университета Сполдинга, штат Кентукки. Судя по говору, Тара Гримм не из местных, скорее, из Луизианы. Интересуюсь, где она родилась.
— Моя родина — Миссисипи. Отец был начальником тюрьмы штата, и мои ранние годы прошли на участке в двадцать тысяч акров в дельте реки, на плоской, как блин, равнине. Заключенные выращивали там сою и хлопок. Затем его перевели из Луизианы в Анголу, где я тоже жила на ферме, только еще дальше от цивилизации и ближе к заключенным. Странно, да? Но я совершенно ничего не имела против того, чтобы жить по месту работы отца. Удивительно, к чему только не привыкаешь, если считаешь это нормальным. Это по его рекомендации женскую тюрьму штата выстроили здесь, среди лесов и болот, чтобы женщины-заключенные сами о ней заботились и поменьше обременяли налогоплательщиков. Так что, можно сказать, тюрьма у меня в крови.
— Вашему отцу довелось здесь работать?
— Нет. — Она иронически улыбается. — Не могу представить отца надзирающим за двумя тысячами женщин. Он бы, наверное, немного заскучал, хотя тут есть и такие, что похуже многих мужчин. Мне он напоминал Арнольда Палмера,[3] — лучшего советчика, как спланировать площадку для гольфа, не найти. А еще он был сторонником прогресса. Многие исправительные учреждения обращались к нему за советом. В Анголе, например, есть стадион для родео, собственная газета и радиостанция. Некоторые из заключенных — знаменитые наездники и разбираются в коже, железе, дереве, придумывают дизайн. Им разрешено продавать свои поделки. — Она говорит об этом так, словно не одобряет подобных вещей. — Меня вот что беспокоит во всех этих ваших делах там, на Севере. По-вашему, взяли всех?
— Будем надеяться.
— По крайней мере, Дона Кинкейд уж точно под замком, и я надеюсь, что там она и останется. Убивать невинных людей без всякой на то причины… Я слышала, у нее на почве стресса проблемы с психикой. Подумать только! Столько всего натворила, столько людей пострадало…
Несколько месяцев назад Дону Кинкейд перевели в психиатрический госпиталь Батлера, где врачам предстоит определить, сможет ли она предстать перед судом. Хитрость. Симуляция. Что ж, пусть попробует. Как говорит мой старший следователь, Пит Марино, попалась сама и попала к чокнутым.
— Трудно даже представить, что она была в своем уме, когда губила невинные жизни, как об этом говорилось на суде, но хуже всего случай с тем бедным маленьким мальчиком. — Тара говорит сейчас о том, что совершенно ее не касается, и мне ничего не остается, как просто ее слушать. — Убить беспомощного ребенка во дворе его собственного дома, едва ли не на глазах у родителей. Тому, кто причиняет зло ребенку или животному, прощения быть не может, — заключила она, словно чинить зло в отношении взрослого — дело вполне допустимое.
— Я не знала, разрешат ли мне передать Кэтлин эту фотографию. Я ничего не подтверждаю и ничего не опровергаю. Просто подумала, что ей, может быть, захочется иметь такую при себе.
— Я, собственно, никакого вреда в этом не вижу. — Но и особенной уверенности в ее голосе я не слышу, а когда она протягивает через стол руку, чтобы вернуть фотографию, я улавливаю в ее глазах сомнение.
Она раздумывает. Почему ты передаешь ей эту его фотографию? В некотором смысле, косвенно, Кэтлин Лоулер и есть та причина, по которой Джек Филдинг сейчас мертв. Нет, не косвенно, думаю я, медленно закипая от злости. У нее был секс с несовершеннолетним, а ребенок, которого они произвели на свет, вырос, чтобы стать Доной Кинкейд, его убийцей. Это уже не косвенная причина, а самая что ни на есть прямая.
— Не знаю, видела ли Кэтлин эту фотографию. Она одна из последних, — объясняю я, возвращая фотографию в конверт. — Я выбрала ее, чтобы напомнить о нем, о том, каким он был в лучшие времена.
Трудно представить, что Кэтлин не разоткровенничается, увидев этот снимок. Еще посмотрим, кто и кем будет манипулировать.
— Не знаю, что вам наговорили насчет того, почему я перевела ее в блок «Браво», — говорит Тара. — Это отделение строгого режима.
— Мне лишь известно, что ее туда перевели, — неопределенно отвечаю я.
— Разве мистер Браззо не объяснил? — В ее тоне слышится раздумье. Она кладет ладони на квадратную столешницу дубового стола.
Леонард Браззо — судебный защитник по уголовным делам, я к нему обратилась для того, чтобы в том случае, когда дело о попытке покушения на мою жизнь дойдет до суда, мне не пришлось доверяться какому-нибудь перегруженному работой или совсем еще зеленому помощнику адвоката. Я не сомневаюсь в том, что команда Доны Кинкейд, люди, которые защищают ее безвозмездно, постарается представить факт нападения на меня в моем собственном гараже как нечто вполне извинительное. Они заявят, что это я сама виновата в том, что на меня напали, причем сзади, из засады и в кромешной темноте. Мне чертовски повезло, что я осталась жива, и если я сижу сейчас в заросшем плющом кабинете Тары Гримм, то прежде всего потому, что это дело беспокоит меня гораздо сильнее, чем я готова признать, поскольку у меня вовсе нет уверенности в своей безопасности.
— Насколько я понимаю, ее перевели в отделение строгого режима ради ее же собственной безопасности, — отвечаю я, представляя камуфляжный бронежилет повышенного уровня надежности с кевларовыми керамическими пластинами. Я помню жесткую на ощупь текстуру нейлона, особенный запах, какой бывает у новых вещей, тяжесть на плече, когда я стала надевать его там, в моем темном, выстуженном гараже.
— Похоже, мое решение перевести ее в блок «Браво» заставило вас сомневаться в целесообразности поездки в Саванну, — замечает Тара. — Наверное, после всего, что вам довелось пережить, вам не слишком-то хочется испытывать судьбу.
Воображение рисует мне картину — яркие белые крупинки, мелкие, словно пыльца, которые я увидела при магнитно-резонансном сканировании первой жертвы Доны Кинкейд, молодого человека, убитого инжекторным ножом. Эти яркие белые частицы особенно густо концентрировались вокруг небольшой, в форме петлицы раны; проникнув глубже, они разорвали внутренние органы и мягкие ткани груди. Словно бомба, детонировавшая внутри человеческого тела. Если бы ей удалось завершить задуманное и подобраться ко мне поближе с тем же оружием, то я успела бы умереть, еще не коснувшись земли.
— Вот только не понимаю, почему вы надели бронежилет, находясь в собственном доме, — закидывает удочку Тара Гримм. А почему бы и нет, если она может себе это позволить.
Я не афиширую ту часть своей работы в Министерстве обороны, которая касается секретных сведений в области медицины, и не тороплюсь объяснять, что генерал Бриггс пожелал узнать мое мнение о последнем варианте бронежилета, разработанного специально для женских подразделений. Теперь я знаю точно, что жилет способен остановить стальной клинок. Удача, глупое везение; я помню тот шок, который испытала, увидев свое отражение в зеркале после того, как все закончилось. Забрызганное красными точками лицо. Красные волосы. На мгновение я ощутила запах металла и услышала, как, шипя, в моем холодном и темном гараже оседает теплым и влажным слоем красный туман.
— Я так понимаю, если судить по тому, что передавали в новостях, собака была с вами в гараже, когда все произошло. Как поживает Сок?
Я слышу, что говорит начальница тюрьмы, но продолжаю рассматривать свои руки. Чистые пальцы с неполированными короткими ногтями. Я делаю глубокий вдох и сосредоточиваю внимание на запахах в комнате. Ничего похожего на железистый запах крови, лишь едва уловимый аромат парфюма. «Эсте Лаудер». «Свежесть юности».
— С ним все в порядке. — Я снова сосредоточиваю внимание на ней и спрашиваю себя, не упустила ли чего-нибудь. Как это мы перешли на тему борзой?
— Так он все еще у вас? — Она смотрит на меня в упор.
— Да, у нас.
— Рада слышать. Очень хороший песик. Но они все такие. Ласковые и милые. Знаю, Кэтлин не хотела никому его отдавать и до сих пор надеется, что вернет его, когда выйдет отсюда.
— А когда она выйдет? — интересуюсь я.
— Дона приютила Сока потому, что Кэтлин не хотела отдавать его никому другому, так уж любила, — говорит Тара. — К животным хорошо относится, в этом ей, по крайней мере, не откажешь. А потому должна вас предостеречь — они общаются, у них что-то вроде союза. У Кэтлин с Доной. Кэтлин будет стараться убедить вас в обратном, вы сами это увидите. С тех пор как меня сюда назначили, Дона бывала здесь довольно частой гостьей, навещала мать по три или четыре раза в год, вносила деньги на ее тюремный счет. Теперь, разумеется, это все прекратилось. Они переписывались друг с другом, но полиция изъяла письма, хотя это совсем не означает, что они не продолжают общаться уже как заключенные. Да вы, должно быть, в курсе.
— Не интересовалась.
— Теперь, когда у Доны такие неприятности, Кэтлин об этом правды не скажет. Не хочет осложнять свое положение, не хочет, чтобы и ее обвинили в чем-то, тем более когда дело касается людей, которые в состоянии ей помочь. Вас, например. Или какого-нибудь видного адвоката. Кэтлин будет говорить то, что, по ее мнению, пойдет ей на пользу.
— Что вы имели в виду, говоря «когда она выйдет»? — повторяю я.
— Знаете, тут все они считают себя невиновными.
— Я даже мысли не допускала, что это может касаться Кэтлин Лоулер.
— Сока она не получит, разве что он до глубокой старости дотянет. — Тара Гримм произносит это так, словно дает клятву. — Я рада, что вы взяли собаку к себе. Мне бы очень не хотелось, чтобы одна из наших собак, которую мы здесь обучали, снова оказалась на улице или попала в плохие руки.
— Уверяю вас, Сок никогда не окажется на улице и не попадет в плохие руки. У меня никогда не было такого преданного питомца, он за мной следует как тень.
— Большая часть наших борзых из Бирмингема, оттуда же и Сок, — произносит Тара. — Их там списывают, когда они теряют резвость, а мы забираем, чтобы не усыпили. Заключенным полезно напоминать о том, что жизнь является даром Божиим, а не Богом данным правом. Его как дают, так и отнимают. Я так полагаю, что вы, когда взяли Сока, не знали, что он принадлежал Доне Кинкейд.
— Его нашли в задней комнате холодного дома в Салеме. Это было зимой, псу нечего было есть. — Пусть допытывается, расспрашивает о чем вздумается, многого я ей не скажу. — Я забрала его к себе, пока решалось, что с ним делать дальше.
— А потом за ним пожаловала Дона, — продолжает Тара Гримм. — Пришла к вам в тот же вечер, чтобы забрать свою собаку.
— Интересно, что вы слышали эту версию, — отвечаю я, размышляя о том, откуда появилась столь абсурдная интерпретация.
— Да, ваш интерес к Кэтлин для меня загадка, — почти шепотом произносит Тара. — По-моему, это не самое благоразумное решение для человека, находящегося в вашем положении. Я так и сказала мистеру Браззо, но, разумеется, разъяснять ваши истинные мотивы он не пожелал. Как и не объяснил, с чего это вы так добры к ней.
Что она имеет в виду? Непонятно.
— Позвольте выразиться более определенно, — говорит Тара Гримм. — Внутренним распорядком определены часы, когда заключенные, имеющие право на электронную переписку, допускаются в компьютерный класс. Все их письма проверяются системой электронной почты нашей тюрьмы, которая контролирует и фильтрует переписку. Я знаю, что Кэтлин писала вам на протяжении последних месяцев.
— Тогда вы также знаете и о том, что я ни разу не ответила.
— Я в курсе всех контактов заключенных с внешним миром, не важно, электронные это письма или написанные от руки и отправленные по почте. — Она делает паузу, словно только что произнесенная фраза должна мне о чем-то говорить. — У меня есть предположение насчет того, какую вы преследуете цель и почему так дружелюбны и открыты с Кэтлин. Вам нужна информация. Скорее всего, вас беспокоит вопрос, кто в действительности стоит за приглашением Кэтлин. И чего может хотеть этот человек. Уверена, мистер Браззо рассказал вам о ее проблемах.
— Я бы предпочла услышать о них от вас.
— Сексуальное насилие по отношению к несовершеннолетним никогда особенно не приветствовалось в тюрьмах, — неторопливо, задумчиво говорит Тара Гримм. — Кэтлин уже давно отбывала приговор, когда я приступила к работе здесь. Только она оказывалась на свободе, как снова и снова попадала во всякие неприятности. После первого заключения она успела получить еще шесть приговоров и постоянно попадала сюда, потому что на свободе ее, похоже, никогда не уносило дальше Атланты. В основном ее судили за преступления, связанные с наркотиками, а теперь вот за убийство подростка, имевшего несчастье проезжать на скутере через перекресток, когда Кэтлин рванула на красный свет. Получила двадцать лет и обязана отсидеть восемьдесят пять процентов срока, прежде чем получит право на досрочное освобождение. Если не вмешаться, она, наверно, проведет здесь остаток своих дней.
— А кто может вмешаться?
— Вы лично знакомы с Кертисом Робертсом? Это адвокат из Атланты, который связывался с вашим адвокатом, чтобы пригласить вас сюда.
— Нет.
— Не думаю, что кто-то из заключенных знал о том давнем совращении несовершеннолетнего, пока в новости не попали ваши массачусетские дела, — говорит она.
Я не помню, чтобы в новостях как-то упоминалась Кэтлин Лоулер, а ее перевод в блок «Браво» мне объяснили тем, что она восстановила против себя других заключенных.
— Кое-кто решил проучить ее за то, как она обошлась с вашим заместителем, когда он был еще мальчишкой, — добавляет Тара.
Я совершенно уверена в том, что о тех давних отношениях Кэтлин Лоулер с Джеком Филдингом в новостях не рассказывали. Я бы знала об этом. И Леонард Браззо ни о чем таком тоже не упоминал. Думаю, это неправда.
— Плюс еще этот мальчишка на скутере, которого она сбила, потому что села за руль пьяная. Многие из находящихся здесь женщин — матери, доктор Скарпетта. И бабушки. Есть даже несколько прабабушек. У большинства наших заключенных есть дети. Тому, кто обидел ребенка, здесь снисхождения не будет, — продолжает она медленным, спокойным голосом, в котором, однако, слышится металл. — До меня дошли кое-какие слухи, и я, заботясь о безопасности самой Кэтлин, перевела ее в блок «Браво», где она и останется до тех пор, пока я не сочту, что опасность миновала.
— Хотелось бы знать, что именно сообщали в новостях. — Я стараюсь вытянуть из нее детали того, что, подозреваю, является полнейшей выдумкой. — Похоже, именно этот выпуск я пропустила. Не припоминаю, чтобы где-то в новостях имя Кэтлин упоминали в связи с массачусетскими делами.
— Возможно, кто-то из заключенных или охранников узнал о прошлом Кэтлин, — уклончиво отвечает Тара. — О том, что она осуждена за преступление на сексуальной почве. Такие слухи здесь распространяются мгновенно. В женской тюрьме эта статья не самая популярная. Преступления против детей здесь не прощают.
— А вы сами тоже видели тот выпуск?
— Не видела. — Она смотрит на меня так, словно пытается что-то вычислить.
— Просто хочу выяснить, не могло ли быть другой причины, — добавляю я.
— Думаете, могла быть… — На вопрос эта фраза не походила.
— По поводу этого посещения со мной связались две недели тому назад. Точнее, связались с Леонардом Браззо, — напоминаю я. — По времени это совпадает с переводом Кэтлин в отделение строгого режима и лишением ее доступа к электронной почте. Мне остается лишь предположить, что слухи начали распространяться примерно в то же время, когда меня попросили о встрече с ней. Правильно?
Она выдерживает мой взгляд с непроницаемым лицом.
— Мне только интересно, было ли в новостях хоть что-то.
Вот и сказала.
3
Убийства в Северо-Восточном Массачусетсе начались около восьми месяцев назад, и первой жертвой стал ведущий игрок футбольной команды местного колледжа, чье изуродованное обнаженное тело обнаружили в Бостонской гавани неподалеку от поста береговой охраны.
Тремя месяцами позже на заднем дворе собственного дома в Салеме погиб мальчик, ставший, предположительно, жертвой ритуала черной магии, — ему в голову выстрелили из пневматического молотка. Следующим стал студент Массачусетского технологического института, которого убили инжекторным ножом в Кембриджском парке, и, наконец, последним оказался Джек Филдинг, застреленный из собственного пистолета. Нас пытались убедить, будто именно Джек убил всех этих людей, а потом и себя, тогда как на самом деле все они погибли от руки его биологической дочери. Возможно, ей и удалось бы выйти сухой из воды, если бы не неудавшееся покушение на мою персону.
— О Доне Кинкейд в средствах массовой информации говорили много всякого, — объясняю я Таре Гримм. — Но мне не случалось слышать о Кэтлин и ее прошлом. Если уж на то пошло, в новостях не было ни слова об их отношениях с Джеком. По крайней мере, мне об этом неизвестно.
— Нам не всегда удается перекрыть доступ внешним влияниям, — загадочно произносит Тара. — Родственники приезжают и уезжают. Адвокаты. Бывают и влиятельные люди, мотивы которых не всегда очевидны. Они постоянно что-то затевают, подталкивают кого-то на опасный путь, и в результате заключенная лишается тех немногих привилегий, которые имела, а иногда и много большего. Мне ли вам рассказывать, сколь часто эти добрые самаритяне, эти либеральные праведники являются сюда с намерением что-то поправить, но учиняют лишь еще большее зло и подвергают риску многих людей. Может быть, вам стоит поинтересоваться, чего ради кто-то приезжает сюда из Нью-Йорка и сует нос в наши дела.
Я встаю со стула, сделанного здесь же, в тюрьме. Он такой же жесткий и массивный, как сама начальница этой тюрьмы, ведь это по ее приказу изготовили всю мебель в кабинете. Через открытые жалюзи вижу женщин в серой тюремной форме, работающих на цветочных клумбах, они выпалывают траву вдоль дорожек и у заборов, выгуливают собак. Небо приобрело угрюмый свинцовый оттенок. Я спрашиваю Тару Гримм, кого она имеет в виду, кто именно приезжает сюда из Нью-Йорка.
— Джейми Бергер. Полагаю, вы с ней подруги. — Она выходит из-за стола.
Я не слышала это имя несколько месяцев, и одно лишь упоминание о нем отдается болью и ощущением неловкости.
— Она ведет расследование, и мне неизвестны подробности, да и не полагается их знать, — говорит она, имея в виду главу отдела сексуальных преступлений офиса окружного прокурора Манхэттена. — У нее большие планы, и она очень не хочет, чтобы что-то просочилось в прессу или куда-то еще. Вот почему я чувствовала себя не слишком комфортно, ссылаясь на нее в разговоре с вашим адвокатом. Но потом я подумала, что вы все равно узнаете, чем объясняется интерес Джейми Бергер к женской тюрьме Джорджии.
— Мне ничего не известно о расследовании, — осторожно повторяю я, стараясь не выдать охвативших меня чувств.
— Похоже, вы говорите правду. — Во взгляде Тары вызов и обида. — Похоже, то, что я сейчас сказала, для вас новость, и это хорошо. Не люблю, когда люди объясняют свои действия одной причиной, а на деле руководствуются другой. Не хотелось бы думать, что ваше посещение Кэтлин Лоулер всего лишь уловка, скрывающая ваше участие в делах другого лица. Хотелось бы надеяться, что вы здесь действительно для того, чтобы помочь Джейми Бергер.
— Я не имею никакого отношения к тому, чем она занимается.
— Вы можете иметь отношение и не знать об этом.
— Не представляю, как мой визит к Кэтлин Лоулер может быть связан с тем, что делает Джейми.
— Вы, конечно, в курсе того, что Лола Даггет — одна из наших, — говорит Тара, и получается это у нее как-то странно, словно самая печально знаменитая заключенная такое же ценное приобретение, как списанная гончая, наездник родео или редкое растение из питомника. — Доктор Кларенс Джордан и его семья, 6 января 2002 года, здесь, в Саванне, — продолжает начальница тюрьмы. — Незаконное вторжение среди ночи, но только мотивом было не ограбление. Судя по всему, убийство ради убийства. Их резали и рубили, пока все они не умерли в своих постелях, все, за исключением маленькой девочки, одной из близняшек. За ней гнались по лестнице и настигли уже у самой двери.
Я помню, что присутствовала на презентации этого дела в Лос-Анджелесе, где несколько лет назад проходило ежегодное совещание Национальной ассоциации судебно-медицинских экспертов. Выступал доктор Колин Денгейт. Много говорили о том, что в действительности произошло в доме жертв и каким образом туда можно было попасть, и я припоминаю, что убийца сделал себе сэндвич, выпил пива, попользовался ванной и туалетом и даже не удосужился смыть за собой. Меня все время не оставляло впечатление, что место преступления оставляет больше вопросов, чем дает ответов, и что улики не представляют однозначной картины.
— Лолу Даггет застали за стиркой своей испачканной кровью одежды. Давая объяснения, она громоздила одну ложь на другую. Наркоманка, подверженная вспышкам ярости и не умеющая себя контролировать. Впечатляющий перечень правонарушений и стычек с представителями закона.
— По-моему, есть предположение, что преступников могло быть больше, что это дело рук не одного человека.
— У нас здесь исполняется закон, так что уже осенью Лоле придется давать объяснения перед Богом.
— То ли ДНК, то ли отпечатки пальцев так и не были идентифицированы. — Я начинаю припоминать детали. — Еще одно подтверждение версии, что те преступления — дело рук не одного человека.
— Этой линии придерживалась ее защита, поскольку ничего более правдоподобного они не смогли придумать. Они не смогли объяснить, как кровь жертв могла оказаться на ее одежде, если она в этом не участвовала. Вот и изобрели вымышленного соучастника, на которого Лола могла бы свалить всю вину. — Тара Гримм выходит вместе со мной в коридор. — Не хотелось бы думать, что Лола окажется на свободе, а это вполне возможно, несмотря на то что права на подачу апелляций у нее больше нет. По всей вероятности, были затребованы новые экспертизы уже имеющихся вещественных доказательств, что-то насчет ДНК.
— Если это так, то у правоохранительных органов, у суда должна быть на то веская причина. — В конце коридора, у пропускного пункта, разговаривают друг с другом охранники. — Не могу представить, чтобы Бюро расследований Джорджии, полиция, прокуратура или суд дали разрешение на повторное исследование улик без достаточных на то оснований.
— Полагаю, не исключена возможность пересмотра приговора. Если на то пошло, другие ведь добиваются досрочного освобождения за примерное поведение. Всякое может случиться, даже побег. — За холодным прищуром глаз стальной блеск нескрываемой злобы.
— Джейми Бергер не вытаскивает людей из тюрьмы, — отвечаю я. — У нее другой профиль.
— Теперь, похоже, вытаскивает. Блок «Браво» она не просто так посещала.
— Можете уточнить, когда это было? Когда она приезжала сюда?
— Я так понимаю, у нее есть жилье в Саванне, место, где она проводит отпуск. Убежище. Так поговаривают. — Тара Гримм пожимает плечами — мол, слухи и ничего больше, — но я уверена, за этим кроется что-то еще.
Если Джейми приезжала в тюрьму для встречи с кем-либо из приговоренных к смертной казни, она прошла тот же путь, что и я сейчас. И первым делом посидела с Тарой Гримм. Конечно, это был не визит вежливости. Убежище? От чего ей прятаться? С какой целью? Такое поведение было совершенно не характерно для той Джейми Бергер, прокурора Нью-Йорка, которую я знала.
— Сначала она приезжала, а теперь вот вы здесь, — говорит начальница тюрьмы. — По-моему, вы не из тех, кто верит в совпадения. Я скажу надзирателям, что фотографию разрешено пронести и оставить Кэтлин.
Она отступает в свой кабинет, а я иду по длинному, выкрашенному синей краской коридору к пропускному пункту, где сотрудник в серой форме и бейсболке просит вынуть все из карманов. Содержимое предлагается поместить в пластиковую корзину, и я передаю водительское удостоверение и ключи от фургона, поясняя, что начальство разрешило пронести фотографию. Сотрудник говорит, что его уже об этом предупредили. Меня проверяют металлодетектором и обыскивают, после чего выдают красный бейджик на застежке, на котором написано, что я являюсь официальным посетителем под номером семьдесят один. На правую ладонь ставят секретный пароль, видимый только в ультрафиолетовых лучах, — он послужит мне пропуском на свободу.
— Попасть сюда можно, но если на вашей ладони не окажется штампа, то выйти отсюда вы уже не сможете, — произносит дежурный, и я не могу определить, то ли он так шутит, то ли здесь что-то еще.
Зовут его, судя по именной табличке, М. П. Мейкон. Связавшись по радио с центральной диспетчерской, он дает команду открыть ворота. Что-то громко гудит, и зеленая металлическая дверь тяжело уходит в сторону, открывается и со щелчком закрывается за нами. Потом открывается вторая. Прописанные красным правила для посетителей предупреждают о том, что я вступаю в отделение строгого режима. Пол только что натерли, и подошвы моих лоферов липнут к нему. Я следую за Мейконом по серому коридору с запертыми металлическими дверьми и выпуклыми зеркалами на каждом углу.
Мой сопровождающий мощного телосложения, он внимателен и напряжен, словно солдат, готовый к любым неожиданностям. Карие глаза постоянно прощупывают пространство. Мы подходим к другой двери, которая открывается дистанционно, и оказываемся в разогретом дворе. Над нашими головами проносятся, словно спасаясь от подступающей опасности, низкие рваные тучи. В отдалении сверкает молния, слышны раскаты грома, и первые капли дождя, крупные, размером с четвертак, лупят по бетонной дорожке. В воздухе ощущается запах озона и свежескошенной травы; пока мы идем, дождь успевает вымочить насквозь тонкий хлопок моей рубашки.
— Я думал, он еще повременит. — Надзиратель Мейкон смотрит вверх на темное всклокоченное небо, готовое в любую секунду излиться струями дождя прямо на нас. — В это время года такое каждый день. С утра светит солнце, небо голубое, лучше и быть не может. А потом, часа в четыре, налетает буря. Но зато воздух становится свежим. Вечер сегодня будет приятный, нежаркий. Нежаркий для этой поры. В июле или августе сюда лучше не приезжать.
— Я жила когда-то в Чарльстоне.
— Ну тогда вам это знакомо. Если бы я мог взять летний отпуск, то отправился туда, откуда вы сейчас приехали. В Бостоне должно быть градусов на двадцать холоднее, — добавляет он.
Мне не очень нравится, что ему известно, откуда я прибыла.
Впрочем, догадаться нетрудно, напоминаю я себе. Любой проверяющий видит, что я работаю в Кембридже, а ближайший аэропорт — Логан — в Бостоне. Мейкон отпирает внешние ворота и ведет меня по дорожке, обнесенной высоким забором с витками колючей проволоки по обеим сторонам. Блок «Браво» ничем не отличается от других, но, когда входная дверь щелкает, открываясь, и мы входим внутрь, я словно ощущаю коллективное страдание и тяжелую, угнетенную атмосферу, исходящие, кажется, и от серых шлакобетонных блоков, и от гладкого серого бетона, и от тяжелой зеленой стали. Дежурная комната второго уровня находится за односторонним зеркальным стеклом прямо напротив входа. Там же располагаются прачечная, ледогенератор, кухня и ящик для жалоб.
Интересно, этим ли путем проходила Джейми Бергер, когда приезжала сюда. Интересно, о чем она говорила с Лолой Даггет, связано ли это с переводом Кэтлин Лоулер и какое все это может иметь отношение ко мне. Приезжать сюда, чтобы намеренно навредить кому-то, не в характере Джейми. Я не могу поверить, что это она была источником слухов о прошлом Кэтлин Лоулер. Эти слухи спровоцировали враждебность по отношению к ней среди других заключенных. Джейми умна, проницательна и весьма осмотрительна. А еще крайне осторожна. По крайней мере, так было раньше. Я не виделась с ней шесть месяцев и понятия не имею, что происходит в ее жизни сейчас. Моя племянница Люси не вспоминает о ней и о том, то между ними произошло, а я и не спрашиваю.
Надзиратель Мейкон отпирает маленькую комнату с широкими окнами из зеркального стекла по обе стороны от стальной двери. Внутри — белый стол «формика» и два синих пластиковых стула.
— Пожалуйста, подождите здесь, я приведу мисс Лоулер, — говорит он. — Должен предупредить на всякий случай, что она любит поговорить.
— А я умею слушать.
— Заключенные любят, когда к ним проявляют внимание.
— У нее часто бывают посетители?
— Ей бы этого хотелось, уж точно. Чтобы публика с утра до вечера. Да и кто бы из них отказался. — Мой вопрос остается без ответа.
— Есть разница, где мне сесть?
— Нет, мэм.
В комнатах для свиданий обычно есть скрытая камера, ее устанавливают по диагонали от объекта наблюдения, которым в данном случае должна быть заключенная, а не я. Камеры здесь точно нет, так что я сажусь и осматриваюсь, пытаясь отыскать скрытые микрофоны и особенно внимательно вглядываясь в потолок прямо над столом. Рядом с металлическим пожарным спринклером виднеется чуть заметная дырочка, окруженная белым монтировочным кольцом. Моя беседа с Кэтлин Лоулер будет записываться. А потом ее прослушает Тара Гримм и, возможно, кто-то другой.
4
С тех пор как Кэтлин Лоулер переведена в отделение строгого режима, она заперта в своей камере размером с кладовку и видом через зарешеченное окно на траву и стальное ограждение двадцать три часа в сутки. У нее нет больше возможности любоваться бетонными столами для пикников, скамьями или клумбами, которые она описывала мне в электронных письмах. Изредка за окном мелькает кто-то из заключенных или собака.
Тот час, который она проводит вне камеры для восстановления сил, она прогуливается на крохотной замкнутой территории под наблюдением надзирателя, который сидит, устроившись на стуле, рядом с ярко-желтым десятигаллоновым кулером. Если Кэтлин хочет выпить воды, через металлическую сетку ей проталкивают картонный стаканчик на цепочке. Она забыла, что такое человеческое прикосновение, касание чьих-то пальцев или тепло объятий, о чем и говорит с драматическим пафосом, словно пробыла в блоке «Браво» большую часть жизни, а не всего-то две недели. «Отделение строгого режима, по сути, то же, что и камера смертника» — так описывает Кэтлин новую для нее ситуацию.
Доступа к электронной почте больше нет, объясняет она, как и общения с другими заключенными. Остается только перекрикиваться да передавать тайком, подбрасывая под дверь, «кайты», как здесь называют записки, — этот трюк требует поразительной ловкости и сноровки. Ей дозволяется писать определенное количество писем каждый день, но она не может позволить себе марки и бывает очень благодарна, если «занятые люди, вроде вас, озаботят себя мыслями о тех, кто подобен мне, и уделят им частицу своего внимания». Когда она не занята чтением или письмом, то смотрит тринадцатидюймовый, встроенный в прозрачный пластик телевизор, прикрученный заклепанными винтами. В нем нет внутренних динамиков, а слабый сигнал плохо принимается в камере. Кэтлин связывает это с тем, что «в блоке „Браво“ сильные электромагнитные помехи».
— Подглядывают, — заявляет она. — Все надзиратели — мужчины, и они не упускают возможности увидеть меня без одежды. Заперта здесь в полном одиночестве… И кто знает, что на самом деле происходит? Мне необходимо вернуться туда, где я была раньше.
Беспокоит ее вопрос гигиены, так как душ разрешается посещать лишь трижды в неделю. И когда наконец будет разрешено привести в порядок волосы и ногти, пусть даже заключенные и не лучшие стилисты, — она раздраженно указывает, что ее короткие осветленные волосы уж слишком отросли. Горько жалуется на тягость тюремной жизни, не лучшим образом сказывающейся на ее внешности. «Вас здесь унижают, как они говорят, ради вашей же пользы». Полированное стальное зеркало над стальной раковиной в камере — это постоянное напоминание о реальном наказании за те законы, что она преступила, говорит Кэтлин, словно эти самые законы и есть ее жертвы, а не те люди, которых она изнасиловала или убила.
— Я изо всех сил стараюсь заставить себя сохранять присутствие духа, думаю, ну же, Кэтлин, это ведь не настоящее стеклянное зеркало, — рассуждает она, сидя по другую сторону белого стола. — Все, что оно отражает, искажается умышленно, разве не так? Примерно так же, как искажает изображение телесигнал. Вполне возможно, что, глядя на свое отражение в зеркале, я вижу искаженный образ. Может быть, в реальности я выгляжу иначе.
Кэтлин ждет от меня подтверждения того, что на самом деле она все еще хороша и это стальное зеркало виновно в обмане. Вместо этого я замечаю, что все описываемое ею ужасно тяжело, и окажись я в подобной ситуации, то, наверное, разделила бы ее заботы и горести. Мне бы недоставало ощущения свежего ветерка на лице и возможности увидеть закат и океан. Я бы тосковала по горячей ванне и хорошему парикмахеру, и я бы особенно посочувствовала ей в том, что касается еды, потому что еда для меня не просто средство к существованию, мне комфортно только тогда, когда я могу свободно выбирать, что мне есть. Еда — это своего рода ритуал, награда, способ успокоить нервы и поднять настроение после всего того, что мне приходится видеть.
И действительно, пока Кэтлин Лоулер рассказывает, жалуется и обвиняет других в своей тяжелой жизни, я думаю об обеде и уже с нетерпением его ожидаю. Я не стану обедать в номере отеля. После всех выпавших на мою долю испытаний, поездки в грязном и вонючем фургоне, а теперь еще и пребывания в тюрьме с проштампованным на руке невидимым кодом, обедать в комнате — последнее дело. Сначала зарегистрируюсь в отеле, который находится в историческом квартале Саванны, потом пройдусь по Ривер-стрит и найду какой-нибудь французский или греческий ресторанчик. А еще лучше итальянский.
Да, итальянский. Выпью несколько бокалов густого красного вина — «брунелло ди монтальчино» было бы в самый раз или «барбареско» — и почитаю новости или просмотрю почту на своем айпаде — тогда никому и не вздумается со мной заговаривать. Никому и в голову не придет попытаться подцепить меня, что периодически происходит, когда я путешествую, ем и пью в одиночку. Я устроюсь за столиком у окна, отправлю сообщение Бентону, выпью вина и расскажу ему о том, как он оказался прав — здесь что-то не так. Меня подставили или мной манипулировали, мое присутствие здесь совсем нежелательно, но я принимаю вызов и перчатка брошена. Вот о чем я расскажу своему мужу. Я настроена весьма серьезно.
— Вы только представьте, каково это — даже не видеть, как ты на самом деле выглядишь, — произносит сидящая напротив меня женщина с цепями на ногах, и на сегодняшний день состояние ее внешности — самое большое для нее несчастье, а вовсе не смерть Джека Филдинга или мальчика, которого она убила, потому что села за руль пьяная. — У меня были великолепные возможности. Я упустила реальный шанс стать значительной персоной, — говорит она. — Актрисой, моделью. У меня чертовски хороший голос. Может, я могла бы сочинять песни, как Келли Кларксон.[4] Когда я этим занималась, конечно, не было «Американского Идола».[5] Я бы сравнила себя с Кэти Перри,[6] тем более что мы были похожи, если только представить ее блондинкой. А еще я могла бы стать знаменитой поэтессой. Успеха и шумной популярности намного проще добиться, если ты красива, а я была красива. Из-за меня, бывало, останавливалось уличное движение. На меня заглядывались. С моей тогдашней красотой я могла иметь все, чего бы ни пожелала.
Годы без солнца дают о себе знать — Кэтлин Лоулер неестественно бледна, тело у нее мягкое, раскисшее и бесформенное, не столько из-за лишнего веса, сколько от хронического бездействия, сидячего образа жизни и недостатка движения. Груди обвисли, бедра расплылись на пластиковом стуле, притягивавшая некогда взгляды фигура так же аморфна, как и белая тюремная форма, которую носят все заключенные этого отделения. Впечатление такое, будто физически она уже не человеческое существо, а, идя вниз по эволюционной лестнице, достигла некоей примитивной ступени развития жизни, стадии Platyhelminthes, плоского червя. Кэтлин произносит свои речи язвительно, с тягучим выговором, характерным для уроженцев Джорджии и почему-то напомнившем мне ириску.
— Знаю, вы, наверное, сидите здесь, смотрите на меня и удивляетесь — мол, о чем это она толкует, — говорит Кэтлин, а я вспоминаю фотографии, включая и те, что были сделаны при ее аресте в 1978-м, после того как ее и Джека застали во время секса. — Но когда я встретила его на том ранчо под Атлантой!.. Да, я была что-то. Я могу позволить себе так говорить, потому что это правда. Длинные шелковистые волосы пшеничного цвета, пышный бюст, задница как персик, шикарные ноги, а еще громадные золотисто-карие глаза — Джек, бывало, называл их тигриными. Забавно, как проходит жизнь… Словно все запрограммировано еще в утробе матери или даже при зачатии, и ничего уже не изменить. Колесо рулетки крутится, крутится, а потом останавливается, выпадает твой номер. Вот ты и появляешься на свет, начинаешь жить… Не важно, будешь ли ты стараться что-либо предпринимать или вовсе ничего не сделаешь. Ты — то, что ты есть. Люди вокруг тебя могут лишь усилить в тебе ангела или дьявола, винера или лузера. И все зависит от вращения колеса — сделаешь ли ты хоум-ран в «Уорлд сириз» [7] или тебя изнасилуют. Все решено, все предопределено, и ничего уже не изменишь. Вы же ученая. Я не говорю вам сейчас ничего, чего бы вы не знали из генетики. Уверена, вы согласитесь — природу изменить невозможно.
— Личный опыт тоже оказывает значительное влияние, — отвечаю я.
— Можно проследить на примере собак, — продолжает Кэтлин, не слишком интересуясь моим мнением. — К вам попадает гончая, с которой плохо обращались, и она реагирует на определенные вещи определенным образом, у нее есть собственная восприимчивость. Но сама по себе собака либо хорошая, либо плохая. Либо побеждала, либо нет. Либо способна к обучению, либо нет. Я могу лишь выявить то, что уже заложено, поддержать, сформировать это. Но я не могу сделать из этой собаки ничего помимо того, для чего она рождена.
Заканчивая, Кэтлин говорит, что они с Джеком были как две горошины из одного стручка и она сделала с ним в точности то, что сделали в свое время с ней; она не осознавала этого тогда, возможно потому, что ей недоставало проницательности, хотя она и работала в социальной сфере, была терапевтом. Ее, десятилетнюю, совратил местный священник-методист, так она утверждает.
— Повел меня за мороженым, но облизывать в конечном итоге пришлось совсем другое, — откровенничает она. — Я влюбилась без памяти. С ним я чувствовала себя особенной, хотя сейчас ничего особенного в тогдашних своих чувствах не вижу. — Она пускается в красочное описание деталей своих эротических отношений со священником. — Стыд, страх. Я стала скрытной. Теперь-то понимаю. У меня не было общих интересов с детьми моего возраста, почти все свободное время я проводила в одиночестве.
Руки ее свободны, и пальцы на коленях крепко сжаты, скованы только лодыжки, и цепи звякают и скребут по бетону, когда она беспокойно перебирает ногами.
— Оглядываясь назад, как говорится, критиковать легко, — продолжает Кэтлин, — но о том, что тогда со мной творилось, я не могла рассказать никому. Обо всей лжи, как пробираешься в мотель, про таксофоны, про все то, о чем маленьким девочкам не положено и знать. И я перестала быть маленькой девочкой. Он отнял у меня детство. Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось двенадцать, а священник получил работу в одной из крупных церквей Арканзаса. Я не осознавала, когда связалась с Джеком, что делаю с ним то же самое, потому что такой меня сформировали, к такому меня поощряли, а его поощряли и формировали так, что он допускал это, хотел этого, и — о да! — он, конечно, сам этого хотел. Но теперь я это понимаю. Что называется, интуитивно. Мне понадобилось прожить жизнь, чтобы уяснить: мы не попадаем в ад, а создаем его на том фундаменте, что уже заложен внутри нас. Мы сами выстраиваем ад, словно торговый центр.
До этого момента она не называла мне имя священника. Сказала только, что он был женат и имел семерых детей, что должен был удовлетворять данные ему Богом потребности, что считал Кэтлин своей духовной дочерью, своей служанкой и единомышленницей. И это хорошо и правильно, что они были связаны тайными узами, и он бы женился на ней и открыл свою привязанность, но развод — это грех, поясняет Кэтлин ровным, бесстрастным голосом. Он не мог покинуть своих детей. Это против учения Божия.
— Гребаная чушь, — произносит она с омерзением.
Взгляд тигриных глаз решителен, когда-то красивое лицо оплыло и осунулось, вокруг рта, пухлого и чувственного в былые дни, пролегли тонкие паутинки морщинок. У нее нет нескольких зубов.
— Разумеется, то был самый настоящий, стопроцентный бред, и он, как только я начала подбриваться и скрывать от него месячные, скорее всего, просто нашел себе другую девочку. Ни красота, ни талант, ни ум ничего хорошего мне не дали, вот что чертовски ясно, — с чувством говорит Кэтлин, словно для нее важно, чтобы я поняла: сидящая напротив меня развалина вовсе не та, кто она есть сейчас, и уж подавно не та, кем была раньше.
Наверно, вступление было нацелено на то, что я представлю Кэтлин Лоулер молодой и прекрасной, умной и свободной, полной самых благих намерений, такой, какой она завязала сексуальные отношения с двенадцатилетним Джеком Филдингом на ранчо для трудных подростков. Но все, что я вижу перед собой, — это руины, оставшиеся после череды насилий. И если ее рассказ о священнике правда, значит, он причинил ей такое же зло, какое она причинила Джеку, и разрушение еще не закончилось, а возможно, оно не закончится никогда. Так и будет продолжаться. Один поступок, один обман. Хроническая ложь достигает критической массы, и вот уже жизни искалечены, изуродованы и испорчены, ад выстроен, огни горят и манят, совсем как в том мотеле, который Кэтлин описывала в присланном мне стихотворении.
— Я всегда спрашивала себя, могла бы моя жизнь пойти по-другому, если бы в ней не случились определенные события, — уныло рассуждает она. — Но, может быть, я все равно оказалась бы здесь. Возможно, Господь решил этот вопрос, когда моя мама была еще беременна: Вот та, которой суждено все потерять. Должны такие быть, так пусть она и будет. Думаю, вы понимаете, что я имею в виду. Вы ведь много чего видите в морге.
— Я не отношу себя к фаталистам.
— Что ж, рада за вас — все еще верить в надежду, — усмехается она.
— Так и есть. — А вот тебе не верю, думаю я.
Я достаю из заднего кармана простой белый конверт и пододвигаю по столу к ней. Она берет его своими маленькими руками с прозрачной белой кожей, сквозь которую просвечиваются синие вены; ногти у нее не отполированы и совсем коротко подстрижены. Когда ее голова склоняется к фотографии, я замечаю седину в отросшей дорожке мышиного цвета на фоне коротко стриженных осветленных волос.
— Думаю, это сняли во Флориде, — говорит Кэтлин, словно перед ней не одна, а несколько фотографий. — Скорее всего, там, на заднем фоне, куст гардении… я его вижу сквозь водяную пыль от шланга… а что у него в руках? Нет, подождите-ка. Черт, еще одну минуту. — Она щурится, разглядывая фотографию. — Здесь он постарше. Она из недавних, а эти маленькие белые цветочки — таволга. Там везде много таволги. В городе не найти ни одного дома, возле которого не было бы таволги, так что, думаю, это Саванна. Не Флорида, а Саванна. — Она молчит, потом спрашивает сдавленным голосом: — Вам удалось узнать, кто снимал?
— Не знаю, ни кто снимал, ни где, — отвечаю я.
— Хотелось бы знать, кто его щелкнул. — В глазах Кэтлин что-то меняется. — Если это Саванна или где-то рядом, то я, кажется, понимаю, почему вы это мне показываете. Чтобы расстроить.
— Я не имею представления, где это снято и кем, и не пытаюсь вас расстраивать. Я сделала копию с этой фотографии и думала, она вам понравится.
— Может, это снято прямо здесь. Джек был здесь на этой своей машине, а я об этом не знала. — Боль и злость слышны в ее голосе. — Когда я только познакомилась с ним получше, то сразу сказала, что ему понравится Саванна. Прекрасное место для жизни. Я говорила, что ему надо пойти на флот и тогда он будет служить неподалеку, на новой базе подлодок, которую как раз строили в Кингс-Бэй. Я знаю, в сердце Джека жила страсть к путешествиям, он был из тех, кто должен плавать во всякие экзотические уголки мира или стать летчиком, новым Линдбергом.[8] Ему надо было пойти на флот, обогнуть весь мир на корабле или самолете, а вместо этого он стал доктором для покойников, и я спрашиваю себя, кто мог так на него повлиять. — Она бросает на меня сердитый взгляд. — Интересно, кто, черт возьми, сделал эту фотографию и почему я не знала, что он был здесь, — бурчит Кэтлин. — Не знаю, о чем вы думали, когда пришли сюда и подсунули мне это. Может, хотели натолкнуть меня на мысль о том, что вот он был здесь и даже не попытался со мной увидеться. Я-то знаю, хорошо знаю…
Я раздумываю, где Дона Кинкейд была пять лет назад, когда, по моим прикидкам, и сделали этот снимок, и как часто ей случалось приезжать в Саванну, чтобы увидеться с матерью. Может быть, и Джек приезжал сюда встретиться с Доной, но никак не с ее матерью? Сейчас, оказавшись лицом к лицу с Кэтлин, реальной, во плоти, женщиной, о которой я так много слышала, но с которой никогда не встречалась, я начинаю серьезно сомневаться в том, что Джек мог гнать сюда или куда бы то ни было еще свой «мустанг» для того, чтобы повидаться с ней пять лет назад или даже десять. Невозможно представить, что он все еще любил Кэтлин Лоулер или просто вспоминал о ней. Она жестока и не знает сожалений, полностью лишена сочувствия, а десятилетия злоупотребления алкоголем, нездорового образа жизни, а потом и тюремное заключение сделали свое дело. Она уже давно не может претендовать на красоту и очарование, а это для моего тщеславного заместителя всегда имело большое значение.
— Мне не известно, ни где была сделана фотография, ни остальные детали, — повторяю я. — Эта фотография в числе прочих была в его кабинете, и я подумала, что вы хотели бы иметь такую, так что можете взять ее себе. Я не всегда знала, где находится Джек в тот или иной момент на протяжении тех двадцати лет, что мы так или иначе проработали вместе. — Я даю понять, что была бы не прочь получить о нем больше информации.
— Джек, Джек, Джек, — произносит Кэтлин и вздыхает. — Непоседа. Сегодня здесь, завтра там, а я в одной и той же проклятой черной дыре. Я провела здесь, в разных камерах, большую часть жизни, и все потому, что любила тебя, Джек.
Она смотрит на фотографию, потом на меня, и в ее глазах больше жесткости, чем печали.
— В последний раз я продержалась на свободе совсем недолго, — добавляет она, словно я приехала исключительно для того, чтобы узнать о ней все. — Как все, кто подвержен сильным страстям, я постоянно срываюсь и лишь с одного крючка сорваться не могу. Моя страсть не имеет ничего общего с воздержанием. Я брежу успехом. Я никогда не могла позволить себе успех, на который была способна, потому что моя карта не так легла. Так уж я устроена, чтобы раз за разом терпеть провалы. Я это и имела в виду, когда говорила о генетике. Все дело в моей ДНК. Господь распорядился так и в отношении меня, и всех, кто следует за мной. Я сделала с Джеком то, что сделали со мной, но он никогда не проклинал меня. Он мертв, и я почти что тоже умерла, потому что все важное в жизни существует как данность. Мы оба — жертвы, возможно, самого Всемогущего Господа. А Дона? — продолжает Кэтлин. — Что она не хороша, я знала с первого дня. У нее и шанса-то не было. Родилась до срока, недоношенная, крошечная. Ее сразу же положили в инкубатор, подключили, как мне рассказывали, ко всяким проводам и трубочкам. Я сама не видела. Никогда не держала ее на руках, а как такое крошечное существо могло научиться уживаться с другими человеческими существами, если ей пришлось провести два первых месяца своей жизни на искусственном питании без матери? Потом несколько приемных семей, в которых она не прижилась, и наконец пара из Калифорнии, которая погибла в автомобильной катастрофе. То ли слетели со скалы, то ли что-то еще в этом же роде. К счастью для Доны, в то время она уже училась в Стэнфорде на полной стипендии. Потом Гарвард, и вот где все теперь закончилось.
Дона Кинкейд училась в Беркли, а не в Стэнфорде до перевода в МТИ, а Гарварда вообще в ее жизни не было. Но я не поправляю ее мать.
— Как и у меня, у нее были все возможности, какие только есть, но ее жизнь закончилась, еще не начавшись. Не важно, что там решил суд, для всех она осталась подозреваемой. Ее песенка спета. Теперь ей уже нельзя остаться на такой работе, какая была у нее в секретной лаборатории, ведь ее подозревают в преступлении.
Дона Кинкейд не просто подозреваемая. Она обвиняется по множеству статей, включая убийство первой степени и покушение на убийство. Но я не произношу ни слова.
— А теперь еще и этот случай с рукой. — Кэтлин поднимает правую руку и впивается в меня глазами. — Она же в такой области работает, где надо иметь дело с наноинструментами или как их там называют? Теперь она покалечена навсегда, потому что лишилась пальца. Похоже, получила свое наказание. Представляю, как вам должно быть плохо. Изувечить человека.
Дона не лишилась пальца. Она лишилась лишь последней фаланги и повредила сухожилие, и ее хирург считает, что работоспособность правой руки полностью восстановится. Я в меру сил блокирую воспоминания. Зияющий черный квадрат на месте окна и задувающий в него ветер, быстрое движение в темноте, холодный поток воздуха, и что-то с силой ударяет меня между лопаток. Помню, что потеряла равновесие, что взмахнула отчаянно рукой с железным фонариком и ощутила, как он ударился обо что-то твердое. Потом в гараже зажигается свет, и я вижу Бентона, в его руке пистолет, направленный на молодую женщину в просторном черном пальто. Она лежит вниз лицом на резиновом покрытии, и яркая, свежая кровь капает с оторванного кончика указательного пальца, на котором сверкает ноготь с белым французским маникюром, а рядом — окровавленный стальной нож, который Дона Кинкейд пыталась воткнуть мне в спину.
Все вокруг было липким, и я чувствовала запах и вкус крови, словно прошла через кровавое облако. Мне вспомнились свидетельства солдат, прошедших Афганистан и видевших, как их товарищи подрывались на СВУ. Всего одна минута. А потом красный туман. Когда рука Доны Кинкейд скользнула по острому как бритва лезвию инжекторного ножа, еще шипевшего сжатым под давлением восемьсот фунтов на квадратный дюйм углекислым газом, ее кровь распылилась на меня, и я почувствовала, что покрыта ею вся, с ног до головы. Я не поправляю Кэтлин Лоулер и не пытаюсь добавить ни единого факта, потому что знаю: меня подталкивают и мне лгут, возможно, насмехаясь, и мои мысли то и дело возвращаются к тому, о чем предупреждала Тара Гримм. Кэтлин будет притворяться, будто не поддерживает связи с дочерью, когда на самом деле они очень близки.
— Похоже, вы в курсе всех деталей, — замечаю я. — Вы, конечно, контактируете друг с другом.
— В этом аду это невозможно. Я и не собираюсь с ней общаться, — говорит Кэтлин, качая головой. — Ничего хорошего из этого все равно не выйдет, если иметь в виду все те неприятности, в которых она погрязла. Мне лишние проблемы не нужны. Все, что мне известно, я узнаю из новостей. Я уже говорила, что у меня был контролируемый доступ к интернету в компьютерном классе, я читала журналы в библиотеке. Я работала там перед тем, как они перевели меня сюда.
— Вижу, вам там нравилось.
— Начальница тюрьмы придерживается мнения, что человека можно наставить на правильный путь, не лишая его информации и вынуждая жить в информационном вакууме. — Кэтлин произносит это так, словно Тара Гримм ее может услышать. — Если не знать, что происходит в мире, как можно снова вернуться в него? Разумеется, это не реабилитационный центр. — Она имеет в виду блок «Браво». — Это склад, кладбище, отхожее место. — Теперь, похоже, ей все равно, кто нас сейчас слушает. — Так что же вы хотите узнать от меня? Вы бы не приехали, не будь у вас собственного интереса. И не так уж и важно, кто попросил о встрече первым. В любом случае первыми были адвокаты. — Кэтлин смотрит на меня пристально, словно змея перед броском. — Вы же не по доброте душевной сюда явились.
— Меня интересует, когда вы впервые увиделись с дочерью.
— Она родилась 18 апреля 1979 года, а впервые я встретилась с ней, когда ей пошел двадцать третий год. — Кэтлин начинает так, словно излагает историю по заранее подготовленному и отрепетированному сценарию. От нее веет холодком, и дружелюбной она даже не пытается притвориться. — Помню, что с 11 сентября прошло не так уж много времени. Был январь 2002-го. Она еще сказала, что захотела найти меня отчасти из-за того теракта. А еще из-за гибели той последней семьи из Калифорнии, в которой она жила. После этого ее перебрасывали с места на место, как горячую картофелину. Жизнь коротка. Дона повторяла это много раз при той, первой нашей встрече. Говорила, что, сколько помнит себя, всегда думала обо мне, о том, какая я и как выгляжу. В какой-то момент она поняла, что не сможет успокоиться, пока не найдет свою настоящую мать, — продолжает Кэтлин. — Поэтому и разыскала меня. Прямо здесь, в женской тюрьме, только я тогда сидела не за то нарушение, за которое отбываю срок сейчас. Тогда я сидела за наркотики. Какое-то время побыла на свободе, а потом снова очутилась здесь. Настроение хуже некуда, так сильно пала духом, как никогда прежде. Такая безнадежность, и такая несправедливость. Если у тебя нет достаточно денег на адвокатов или ты не совершил какого-то вопиющего преступления, то всем на тебя наплевать. Тебе дают срок и отправляют за решетку, так вот и я снова оказалась в тюрьме. А в один из не самых плохих дней сильно удивилась, узнав, что со мной просит свидания молодая женщина, назвавшаяся Доной Кинкейд и не поленившаяся проделать путь от Калифорнии, чтобы только меня навестить.
— Вы знали, что это имя дали вашей дочери при удочерении? — Я больше не осторожничаю с вопросами.
— Не имела ни малейшего представления. Понимала, конечно, что тот, кто усыновляет ребенка, дает ему имя. Думаю, первая семья, что взяла ее, и носила фамилию Кинкейд, кем бы там они ни были.
— Так вы назвали ее Доной или они?
— Конечно, не я. Говорю же, я никогда не держала ее в своих руках, никогда ее не видела. Когда начались схватки, я как раз находилась здесь. Меня срочно доставили в городскую больницу. Когда все закончилось, вернули в камеру, словно ничего и не произошло. Я не получила даже последующего врачебного наблюдения.
— Вы сами решили отдать ее на удочерение?
— А разве у меня был выбор? — восклицает Кэтлин. — Ты оставляешь своего ребенка, потому что заперт в клетке, как дикий зверь. Так заведено. Сами подумайте, что можно сделать в таких обстоятельствах.
Она смотрит на меня сердито — я молчу.
— Вот и толкуй тут о зачатых в грехе и о грехах родителей, — горько усмехается она. — Да ни один родитель не захотел бы, чтобы дети рождались на свет при подобных обстоятельствах. Какого черта мне было делать, отдать их, что ли, Джеку?
— Отдать их Джеку?
На мгновение Кэтлин теряется и, кажется, вот-вот расплачется, потом берет себя в руки и произносит:
— Ему было двенадцать — о чем могла идти речь? Какого черта он бы делал с Доной, или со мной, или с кем-то еще? Этого бы и закон не допустил, хотя следовало бы. У нас с ним все было бы хорошо. Конечно, я всегда думала о той жизни, для которой мы созданы, но считала, что такая мать, как я, никому не нужна. Вот вы теперь и представьте мою реакцию, когда через двадцать три года я получила сообщение от какой-то Доны Кинкейд. Сначала не поверила, уж больно все походило на розыгрыш — студентка старшего курса ведет поиск, пишет письмо. Я так думала: Откуда мне знать, что она и вправду мой ребенок? Но оказалось, достаточно было всего лишь взглянуть на нее. До того она похожа на Джека… По крайней мере, того Джека, каким я запомнила его в те ранние годы. Было так странно и жутковато, будто он вернулся в образе девушки и предстал передо мной, словно видение.
— Вы упомянули, что она каким-то образом вычислила, кто ее настоящая мать. А как насчет отца? — спрашиваю я. — Когда вы встретились с ней в тот, первый раз, она уже знала о Джеке?
Эту деталь пазла не смог найти никто — ни Бентон, ни его коллеги из ФБР и Министерства национальной безопасности, ни местные отделы полиции, что занимались этими случаями. Мы знаем, что на протяжении нескольких месяцев, предшествовавших убийству Джека, Дона Кинкейд жила в Салеме, в доме одного морского капитана, который Джек ремонтировал. Теперь нам известно, что он поддерживал с ней связь по крайней мере на протяжении нескольких лет; но никакой информации относительно того, как долго продолжалась эта связь, почему они общались и сколь тесным было это общение, у нас нет.
Я рылась в памяти, вороша события тех давних дней в Ричмонде, когда Джек был помощником судебного патологоанатома. Надо постараться и припомнить что-нибудь из того, что он, может быть, сказал мимолетом, как-то упомянул о своей незаконнорожденной дочери или родившей ее женщине. Я знала о том, что он подвергся сексуальному насилию со стороны одной из служащих коррекционного заведения — ранчо специального типа, когда был мальчиком. Но и все. Мы никогда не говорили о том случае. Но я должна была бы вытянуть эту информацию из него. Должна была бы приложить больше усилий тогда, когда еще можно было помочь; но даже в то самое время, когда эта мысль проходит мне в голову, в глубине души я отчетливо понимаю: все было бы бесполезно. Джек не хотел, чтобы ему помогали, и не считал, что нуждается в этом.
— Она знала о нем, потому что я ей рассказала, — говорит Кэтлин. — Я была совершенно честна перед ней. Рассказала все, что могла, о том, кто ее настоящие родители, показала фотографии той давней поры и еще некоторые, из более поздних, что он присылал потом. Мы поддерживали связь на протяжении нескольких лет. Сначала даже переписывались.
Я помню, как просматривала личные вещи Джека после его смерти, но не помню, чтобы видела или слышала о каких-либо письмах от Кэтлин Лоулер.
— Потом появилась электронная почта, которой мне так сильно теперь недостает, — злится она. — Платить за электронку не надо, письма доходят мгновенно, и ты не зависишь от тех, кто присылает тебе канцелярские товары и марки. Мы ведь тут как отбросы — никому не нужны.
Бентон со своими людьми из ФБР прочитал электронные сообщения более чем десятилетней давности и охарактеризовал их как игривые и характерные для молодежи, но к тому же здорово приправленные вульгарщиной. Понять не так уж трудно, как могло бы показаться. Можно предположить, что Кэтлин была первой любовью Джека. Он, должно быть, влюбился в нее до безумия. Потом ее арестовали за совращение несовершеннолетнего, и на протяжении лет порочные грани их душ стремились друг к другу. Они поддерживали связь через письма на бумаге или электронную почту, пока это в конце концов не прекратилось. Вряд ли возможно отыскать еще что-то, способное указывать на близкое общение между Джеком и Кэтлин приблизительно с того времени, как я уехала из Вирджинии, да и он тоже. Но из этого не следует, что он не общался со своей биологической дочерью Доной Кинкейд, скорее наоборот. Как раз в то время это и произошло. Возможно, лет пять тому назад, если это она сделала фотографию.
— Почта так чертовски медленно работает, — продолжает жаловаться Кэтлин. — Я отправляю письмо, и тот, кто на свободе, отвечает тебе. И вот я сижу в камере, ожидая целыми днями или, может, даже дольше. Электронная почта — вещь мгновенная, только в блоке «Браво» доступ к интернету запрещен, — возмущенно напоминает она. — А еще я не могу заниматься здесь собаками. Не могу дрессировать или держать борзую у себя в камере. Так и не успела доучить Первопроходца, а теперь его со мной нет. — Голос ее дрожит. — Я так к ним привыкла, к милым собачкам, а теперь попала сюда, где почти как в одиночке. Не могу работать в «Инклинге». Не могу, черт возьми, заниматься всем тем, чем занималась раньше.
— Это вы о тюремном журнале? — припоминаю я.
— Я — его редактор, — говорит Кэтлин и с горечью добавляет: — Была им.
5
— «Инклинг» — название кружка. Толкиен, К. С. Льюис, — поясняет Кэтлин. — Они встречались в одном оксфордском пабе, разговаривали об искусстве, обсуждали разные идеи. Не то чтобы мне приходится так уж часто разговаривать об искусстве и обсуждать какие-то идеи, ведь большинству здешних женщин на все это попросту наплевать. Им только одно надо — пощеголять, выставиться, привлечь к себе внимание и добиться признания. Как это происходит — не важно, лишь бы разогнать тоску и дать себе хоть малюсенькую надежду на то, что ты все еще можешь чего-то достичь.
— «Инклинг» здесь единственное издание?
— Единственное шоу в городе, — с нескрываемой гордостью отвечает она. Но не литературные достижения так радуют Кэтлин. Удовлетворение дает власть. — Здесь ведь чего-то особенного ждать не приходится. Единственное удовольствие — поесть. Я, признаться, частенько наведываюсь на кухню в поисках чего-нибудь вкусненького, хотя на воле к тому, что здесь готовят, и не прикоснулась бы. Ну и «Инклинг». Этим журналом я жила и дышала. Начальница — женщина не мелочная и не зловредная, главное — играть по правилам. Ко мне относится по-доброму, да только оставаться в этом блоке я не хочу. Да в этом и нужды-то нет. Ей бы надо перевести меня обратно. — Говорится это так, словно нас слушает сама Тара Гримм.
В тюрьме Кэтлин обладает реальной властью. Или обладала. Она решала, кто получит признание, а кто будет отвергнут, кто прославится в среде заключенных, а кто останется в безвестности. Не потому ли, если мне действительно сказали правду, часть сестер по несчастью настроены против нее? Размышляя над истинной причиной перевода Кэтлин в этот блок, я думаю о том, что говорила Тара Гримм о семье, убитой в Саванне 6 января 2002 года, и о недавнем посещении блока «Браво» Джейми Бергер.
— В колледже моей специализацией был английский, хотела стать профессиональным поэтом, но вместо этого пришлось выбрать социальный сервис, получить степень магистра, — рассказывает Кэтлин. — «Инклинг» — это моя идея, а Тара Гримм позволила мне ее осуществить.
В январе 2002-го Дона Кинкейд впервые приехала в Саванну и встретилась с Кэтлин. По крайней мере, так утверждает сама Кэтлин. Возможно, Дона находилась в Саванне, когда здесь убили доктора и его семью. И не просто убили, а изрезали, искромсали с жестокостью, которую Бентон характеризует как насилие над личностью, часто сопровождающееся сексуальным компонентом. Преступника возбуждает и стимулирует акт физического проникновения в тело жертвы с помощью лезвия или, как было в недавнем случае с мальчиком в Салеме, проникновения в голову посредством железных гвоздей.
— Мы собираемся в библиотеке, проводим редакционные заседания, рассматриваем поступившие статьи, обсуждаем дизайн и составляем макет. — Кэтлин рассказывает о своем журнале. — Что именно публиковать, решаю я, начальница Гримм дает добро, и потом каждый, чье произведение отбирается для публикации, получает номер со своей фотографией на обложке. Это большое событие, и страсти тут бушуют нешуточные.
— А что сейчас с вашим журналом? — спрашиваю я. А не может ли Лола Даггет быть знакома с Доной Кинкейд и знать, что Кэтлин — мать Доны?
— Разумеется, сейчас мне не разрешают им заниматься, — с обидой произносит Кэтлин. — Наверно, нашли кого-то другого. Я работала тогда в библиотеке, если вы помните, а теперь вот не могу. Так я и счет в магазине открыла. Двадцать четыре доллара в месяц; покупаешь время от времени что-нибудь вкусненькое да еще бумаги и марки — хватает ненадолго. А теперь кто станет присылать мне деньги? Кто мне поможет? Как, скажите на милость, купить хотя бы шампунь, чтобы вымыть голову?
Я не отвечаю. От меня она ничего не получит.
— В блоке «Браво» правила для всех одинаковы, и не важно, кто ты, обычный заключенный, определенный сюда для его же блага, или серийный убийца. Наверно, это и есть та цена, которую платишь за безопасность, — говорит она, а я вдруг замечаю, какое у нее грубое, неприятное, жестокое лицо, словно нечто отвратительное лезет из нее наружу. — Да только вышло наоборот. Теперь опасность у меня прямо над головой.
— Какая опасность? — спрашиваю я.
— Я не знаю, почему они так со мной поступили. Меня нужно перевести назад.
— Так какая опасность вам угрожает?
— Лола, вот кто за всем этим стоит, — говорит она, и круг замыкается.
Джейми Бергер приезжала в тюрьму, чтобы поговорить с Лолой Даггет, которая связана с Кэтлин Лоулер. А Кэтлин Лоулер связана со мной. Не подавая виду, что знаю, кто такая Лола Даггет, я прикидываю, может ли она быть как-то связана с Доной. Не знаю, как и почему, но все мы оказались внутри одного замкнутого круга.
— Она так хотела. Хотела, чтобы я была здесь, рядом с ней, — сердито продолжает Кэтлин. — У нас здесь нет отдельного блока для смертников. Их сейчас и не осталось никого, кроме Лолы. Последней была Барри Лу Риверс, та, что убивала людей в Атланте, подмешивая мышьяк в сэндвичи с тунцом.
Барри Лу Риверс, прозванная Чертовой Поварихой. Я знакома с этим делом, но вида не показываю.
— Одни и те же люди каждый день покупали одни и те же сэндвичи с тунцом, и она радушно им улыбалась, а им день ото дня становилось все хуже и хуже, — продолжает Кэтлин. — И вот как раз перед смертельным уколом, в самый день казни, она подавилась сэндвичем с тунцом у себя в камере. Я называю это черным юмором жизни.
— Камера смертников этажом выше?
— Это обычная камера с максимальной изоляцией, как и любая другая, ничем не отличается от моей. — Кэтлин говорит все громче, все раздраженнее. — Лола наверху, а я здесь, внизу, как раз под ней. Докричаться до меня она не может, подбросить «кайт» тоже. Но мне же передают…
— Что вам передают?
— Угрозы. Я знаю, что она мне угрожает.
Я не указываю на тот очевидный факт, что Лола Даггет заперта в своей камере, где проводит двадцать три часа в сутки, как и сама Кэтлин, и что возможность какого-либо физического контакта между ними исключена. Навредить кому бы то ни было Лола не в состоянии.
— Она знала, что, если настроит людей против меня, если мне начнут угрожать, начальство наверняка переведет меня в этот чертов корпус, поближе к ней. Так оно и вышло, — саркастически добавляет Кэтлин. — Лоле нужно, чтобы я была рядом.
Лола устроила перевод Кэтлин в блок «Браво»? В это верится с трудом.
Это сделала Тара Гримм.
— А раньше подобного рода проблемы с другими заключенными у вас случались? — спрашиваю я. — Такие, чтобы возникла необходимость перевода?
— Вы про перевод в блок «Браво»? — Кэтлин повышает голос. — Да ничего подобного! Меня никогда не изолировали. С чего бы это? Они должны выпустить меня отсюда. Мне необходимо вернуться к прежней жизни.
За окнами комнаты свиданий прохаживается надзиратель Мейкон. Я чувствую, что он поглядывает на нас, но сама на него не смотрю. Думаю о том стихотворении, которое Кэтлин прислала мне, о литературном журнале, который она выпускала до последнего времени, всего несколько недель назад. Интересно, часто ли она сама печаталась в нем, обходя других. Бросаю взгляд на часы. Наши шестьдесят минут практически истекли.
— Мило с вашей стороны, что принесли для меня это. — Кэтлин держит фотографию на расстоянии вытянутой руки и щурит глаза. — Надеюсь, ваш суд пройдет хорошо.
Тон, каким это сказано, привлекает мое внимание, но я не реагирую.
— Суд — это вам не пикник. Конечно, я сразу же признаю себя виновной, чтобы получить минимально возможное наказание. Берегу средства налогоплательщиков. Несколько раз получала условное наказание, потому что мне всегда хватало честности признаться, сказать «да, я это делала»… Если у вас нет репутации, которую стоит защищать, то проще всего сразу признать свою вину. Лучше, чем отдаться на волю присяжных, — фыркает она, — которые только того и хотят, чтобы учить других на твоем примере.
Она не думает о Доне Кинкейд, которая ни за что и никогда не признает свою вину в чем бы то ни было. У меня в животе неприятное ощущение пустоты.
— У вас-то, доктор Кей Скарпетта, репутация есть. Такая, что в этих стенах и не поместится, да? Так что для вас не все так просто, верно? — Кэтлин холодно улыбается, но глаза у нее безжизненные. — Я, конечно, рада, что мы наконец познакомились. Интересно будет посмотреть, из-за чего такой переполох.
— Не понимаю, какой переполох вы имеете в виду.
— Мне, признаться, до смерти надоело про вас слушать. Вы, наверно, писем не читали.
Я не отвечаю, понимая, что речь идет о письмах, которыми, предположительно, обменивались они с Джеком. Я этих писем не видела.
— Вижу, не читали. — Кэтлин кивает и ухмыляется, и я вижу зияющие провалы на месте отсутствующих зубов. — Вы и в самом деле ничего не знаете, да? Это даже хорошо. А то ведь, может, и не пожелали бы разговаривать, если бы знали. Или, может, и пожелали, но нос бы так не задирали. Может, спеси бы поубавилось.
Я сижу спокойно. Абсолютно собранная. Никакой реакции. Ни любопытства. Ни злости, хотя внутри все кипит.
— Мы еще до электронки писали друг другу настоящие письма, на бумаге. Джек всегда писал свои на линованной бумаге из тетрадки, как школьник. Было это, наверно, в начале девяностых, Джек тогда работал на вас в Ричмонде, и как же ему было хреново. Он часто писал мне, что вас бы стоило оттрахать для вашего же блага. Что вы неудовлетворенная психованная сучка, что если бы нашелся кто-то, кто отымел бы вас по полной, то, может, у вас и нрав бы смягчился. Они часто шутили по этому поводу с тем детективом из отдела убийств, что работал с вами тогда. Посмеивались, что вы, мол, проводите многовато времени в холодильнике, в компании мертвецов, и кому-то стоило бы чуточку вас отогреть. Показать, что значит быть с мужчиной, у которого не игрушка в штанах болтается.
Когда я работала в Ричмонде, Пит Марино как раз служил детективом в отделе убийств. Теперь понятно, почему я не видела тех писем. Их забрало ФБР. Бентон — аналитик криминальной разведки и судебный психолог, помогающий бостонскому отделению, и я знаю наверняка, что он читал электронную переписку Кэтлин и Джека. Их содержание Бентон изложил мне в общих чертах, и я не сомневаюсь, что он прочитал и обычные письма, те, что были написаны на бумаге. Он не хотел, чтобы я прочла то, о чем сейчас поведала мне Кэтлин. Он не хотел, чтобы я узнала, какие гадости позволял себе Марино, как за моей спиной высмеивал меня. Бентон защищал меня от всего, что могло меня ранить, отговариваясь, что в письмах нет ничего заслуживающего внимания. Я тверда и спокойна. Я не реагирую. Я не дам Кэтлин Лоулер повода для злорадства.
— Так что вот мы и встретились. Наконец-то я смотрю на вас. Большой босс. Шеф. Легендарная доктор Скарпетта.
— Положим, вы для меня тоже в некотором смысле легенда, — бесстрастно произношу я.
— Он любил меня больше, чем вас.
— Ничуть в этом не сомневаюсь.
— Я была любовью всей его жизни.
— В этом я тоже не сомневаюсь.
— А вас он ненавидел. — Чем я спокойнее, тем сильнее распаляется Кэтлин. — Говорил, что вы понятия не имеете, как с вами тяжело, как вы суровы к людям и что если бы вы повнимательнее посмотрели на себя в зеркало, то, может быть, поняли бы, почему у вас совсем нет друзей. Он называл вас «доктор Так», а себя — «доктор Не так». А копы у вас были — «детектив Не так» и «офицер Не так». Все делали что-то не так, кроме вас. «Не так, Джек. Делать надо вот так. Опять не так, Джек!» — Кэтлин завелась и уже не в силах была скрыть свое злорадство. — Вечные наставления, что делать и как это делать так. «Будто весь этот гребаный мир — место преступления или судебное разбирательство» — так он, бывало, жаловался.
— Временами Джек действительно обижался и сердился на меня. Никакого секрета здесь нет, — отвечаю я спокойно.
— Это уж точно.
— Никто и никогда не говорил мне, что со мной легко работать.
— Такие, как вы, не поднялись бы высоко, если бы с ними было легко. Они шагают по головам, отталкивают и пинают других, унижают людей без всякой причины, забавы ради.
— Вот уж это неправда. Досадно, если он так говорил.
— Он всегда винил вас, если что-то шло не должным образом.
— Такое случалось нередко.
— А вот меня ни разу не упрекнул.
— Вы обвиняли его в том, что стало с вами? — интересуюсь я.
— Ему, может, и было двенадцать, но мальчиком он уж точно не был. И это он тогда все начал. Таскался за мной повсюду. Выискивал предлоги, чтобы заговорить, дотронуться, говорил о своих чувствах, что он от меня без ума. В жизни всякое случается.
Да, в жизни всякое случается, думаю я. Даже если это и неправильно.
— У него сердце разрывалось на части, когда меня уводили в наручниках, и потом, когда ему пришлось смотреть на меня в зале суда, его это просто доканывало, — продолжает Кэтлин, и вся ее враждебность испаряется столь же внезапно, как и появилась. — Нас разделили, оторвали друг от друга. Нас, но не наши души. У нас еще оставались наши души. Да, Джек восхищался вами. Как ни противно было это слушать, он отзывался о вас с уважением. Я знаю. Но у Джека была такая черта, он ни к кому не относился однозначно. Кого любил, того и ненавидел. Кого уважал, того и презирал. С кем хотел быть, от того бежал. Находя, тут же терял. А теперь вот его нет.
Кэтлин опускает глаза, смотрит вниз на свои сложенные на коленях руки, и ножные кандалы скребут по полу и звякают. Губы ее дрожат, лицо краснеет, она вот-вот расплачется.
— Мне нужно было выговориться. Знаю, получилось некрасиво. — На меня она не смотрит.
— Понимаю.
— Надеюсь, что вы не отвернетесь от меня из-за этого. Мне бы хотелось поддерживать с вами связь.
— Все в порядке, людям порой бывает необходимо выговориться.
— Я не знала, что буду чувствовать через какое-то время, как относиться к тому, что его больше нет, — говорит Кэтлин, не поднимая головы. — Принять это почти невозможно. Не то чтобы он был частью моей нынешней жизни, но он был моим прошлым. Он был причиной того, почему я здесь нахожусь. И вот теперь причины больше нет, а я по-прежнему в этих стенах.
— Мне очень жаль.
— Без него так пусто. Это слово постоянно вертится у меня в голове. Пусто. Как большое пустое поле, голое, продуваемое ветром.
— Знаю, это больно.
— Если бы только нас оставили в покое… — Она поднимает глаза, покрасневшие, полные слез. — Мы не делали друг другу ничего плохого. Если бы только нас оставили в покое, ничего этого не случилось бы. Кому мы мешали? Кому делали что-то плохое? Это на нас все набросились.
Я молчу. Что тут скажешь?
— Ладно, надеюсь, остальное время в Саванне вы проведете с пользой.
Очень странное пожелание.
Надзиратель Мейкон снова проходит за окнами, разделенными стальной дверью, проверяет, все ли в порядке, и, хотя Кэтлин не смотрит на него, я могу поклясться, что она держит его в поле зрения.
— Я рада, что вы приехали и нам представился случай поговорить. Рада, что адвокаты, ваш и все остальные, предоставили нам такую возможность. И спасибо за фотографии и все остальное. Весьма любезно с вашей стороны, — добавляет она, и это тоже звучит странно, как будто она имеет в виду что-то другое, не то, о чем говорит, что-то, чего я не знаю. Кэтлин как будто ждет, когда надзиратель Мейкон снова исчезнет из виду.
Она сует руку за ворот белой форменной рубашки и достает что-то из лифчика.
И бросает через стол плотно сложенный бумажный квадратик.
6
С листьев дубов и пальметто в конце парковочной площадки капает вода. Я чувствую запах дождя и сладкий аромат цветущих кустов, лепестки разбросаны по земле, как яркие конфетти. Воздух густой и жаркий, солнце то прячется за бегущие к западу всклокоченные темные тучки, то выглядывает из-за них сердитым горящим глазом. Садясь в машину, я удивляюсь, что меня никто не остановил.
Надзиратель Мейкон, в сопровождении которого я вышла из блока «Браво» и прошествовала по еще мокрой после промчавшейся бури дорожке, не подал и виду, что заметил что-то необычное, что-то вышедшее за рамки установленного порядка, но я ему не поверила. Не может быть, чтобы он или кто-то еще, может быть, сама начальница, не знал, что Кэтлин Лоулер передала мне сообщение, получать которое я не имела права. На пропускном пункте, где мою ладонь просканировали под ультрафиолетом, выявив проштампованный пароль «снег», никто не произнес ни слова, и только надзиратель Мейкон поблагодарил за визит, словно мое посещение женской тюрьмы штата Джорджия воспринималось здесь как некая любезность. Я сказала ему, что Кэтлин опасается за свою жизнь, и он с улыбкой ответил, что заключенные любят рассказывать «небылицы» и что в блок «Браво» ее перевели именно ради ее же безопасности. Я попрощалась и вышла.
Я уже готова заключить, что мои первоначальные подозрения подтвердились. Наш с Кэтлин разговор, может быть, и записали, но видеосъемка точно не велась. В противном случае, когда она молча перебросила через стол «кайт», его непременно бы кто-то заметил. И тогда меня препроводили бы в заросший плющом кабинет и заставили сдать сложенный клочок бумажки, который лежит сейчас в моем заднем кармане и который как будто жжет мое тело. Скорее всего, и Кэтлин не передала бы мне ничего, если бы опасалась, что нас поймают. Чем дальше, тем больше крепнет во мне подозрение, что ею манипулируют, что она — участница некой игры, еще более коварной, чем я могла себе представить. Признать, что она меня перехитрила, я пока не готова, но такую возможность все-таки не исключаю.
Я поворачиваю ключ зажигания и, пройдясь взглядом по парковочной площадке и убедившись, что поблизости никого нет и за мной никто не наблюдает, достаю записку Кэтлин. Вокруг никого нет, но в поле зрения — накрытые металлической сеткой узкие окна корпусов под синими железными крышами и административное здание из красного кирпича с колоннами, из которого я только что вышла. Они по-прежнему здесь, и они не дают о себе забыть. От мокрой дорожки поднимается пар, и теплый ветерок, проходя через открытые окна, уносит его прочь. В дальнем углу стоянки замечаю черный, напоминающий катафалк «мерседес»-универсал. Мотор выключен, и сидящая в машине женщина разговаривает по сотовому телефону. Без включенного кондиционера в салоне, наверное, жарко и душно, но окна «мерседеса» закрыты. На меня женщина внимания вроде бы не обращает. Мне становится не по себе, и на это есть причина.
С той самой минуты, как рано утром Бентон высадил меня у аэропорта Логан, я не могу избавиться от ощущения, что за мной следят, что меня неким образом направляют, но никаких реальных доказательств предъявить не могу. Тем не менее ощущение это только крепло из-за разного рода странностей. Например, вот этого убогого фургона, грязного и вонючего, с бардачком, забитым салфетками и брошюрами с рекламой речных чартеров. Я несколько раз безуспешно звонила своему администратору, Брайсу, и даже оставила на автоответчике язвительный комментарий насчет высокопрофессиональной консьерж-компании, имеющей в своем парке такую рухлядь, как мой фургон. Брайс так и не перезвонил. Связи с ним нет до сих пор, как будто мой администратор упорно меня избегает. Потом та странная информация от Кэтлин. И вот теперь странный автомобиль.
Я разворачиваю и разглаживаю сложенный ромбиком белый листочек, размером не больше пастилки от кашля. Сообщение написано шариковой ручкой и синими чернилами — телефонный номер, кажущийся поначалу смутно знакомым, а потом… Я даже вздрагиваю. Крошечные печатные буквы складываются в слова: звонить по платному телефону. И ничего больше. Только короткое указание и номер сотового Джейми Бергер. День клонится к вечеру, стемнело, по металлической крыше снова стучит дождь, и я включаю «дворники», которые неспешно со скрипом ползают по стеклу, оставляя за собой грязноватые арки. Я подбираю ремень безопасности. Черный «мерседес» выезжает со стоянки. Замечаю на заднем бампере стикер — «Военный ныряльщик» — и ощущаю смутное волнение. Потом понимаю, в чем дело.
Кто-то залезал в мою сумку. Может, я ошибаюсь? Думаю, что нет. Да, точно залезали, решаю я, восстанавливая шаг за шагом все свои действия за несколько последних часов. Отправив Бентону эсэмэску, я положила сотовый в кармашек сумки, где обычно держу бумажник, документы, ключи и другие ценные вещи. А теперь мой телефон лежит в боковом отделении. Обыскать машину не составляло труда. У них были ключи, а я сама сидела под замком в блоке «Браво» и разговаривала с Кэтлин Лоулер. Но что такого важного они могли найти? Айфон и айпад защищены паролем, так что заглянуть в них никто бы не смог, а больше ничего интересного в сумке и нет. Что они могли там искать? Может быть, файлы по делу? Или, скорее, некие доказательства того, что я прибыла сюда по иным причинам, чем те, которые назвала Таре Гримм.
Я беру в руки телефон.
Первый импульс — позвонить племяннице, Люси, и спросить в лоб, общалась ли она в последнее время с Джейми Бергер. Не исключено, у Люси есть какая-то информация, которая поможет понять, что же все-таки происходит и во что я вляпалась. Вот только заставить себя позвонить ей я не могу. Люси не говорит о Джейми с той самой поры, когда мы шесть месяцев назад вместе проводили праздники. Она до сих пор не призналась мне, что они порвали, но я знаю — это так. Моя племянница не переехала бы из Нью-Йорка в Бостон, не будь на то причины личного характера.
Дело не в деньгах. В них Люси не нуждается. И не в желании применить свой опыт и необыкновенные способности в области компьютерных технологий на службе Кембриджского центра судебной экспертизы, начавшему практическую работу в прошлом году. Ей нет нужды работать на меня или на ЦСЭ. Решение переменить место жительства было, по всей видимости, продиктовано страхом потери, которую она считала неизбежной, и, приняв его, Люси сделала то, что всегда получалось у нее лучше всего. Она уклонилась от боли и не стала ждать, пока ее отвергнут. Скорее всего, Люси порвала отношения раньше, чем у Джейми появилась для этого подходящая возможность, и к тому времени, когда это случилось, моя племянница уже обосновалась в Бостоне. Такая у нее привычка — сообщать, что уходит, когда уже ушла.
Я уезжаю из тюрьмы той же дорогой, которой и приехала, — мимо питомника и автомобильной свалки. Где же найти платный телефон? Теперь-то их на каждом углу не встретишь. И вообще, так ли уж мне нужно звонить Джейми или кому-либо еще? Бентон беспокоится, считает, что меня подставляют, и я готова признать его правоту. Но кто и зачем? Может быть, те, кто взялись защищать Дону Кинкейд? А может быть, за этим стоит нечто куда более серьезное? Дона Кинкейд пыталась убить меня. Тогда попытка сорвалась, и теперь она хочет закончить это грязное дело. Эта мысль проносится у меня в голове дыханием арктической стужи, и в затылке начинает стучать словно с похмелья.
Убирайся отсюда, и чем дальше, тем лучше. Улететь из Саванны уже не получится, но можно доехать до Атланты, откуда наверняка есть вечерние рейсы в Бостон. Ехать в такой колымаге? Я представляю, как она ломается где-нибудь на середине пути, у болота, и решаю, что самое разумное — переночевать, как и планировалось, в Саванне. Не поддавайся порывам, не делай ничего второпях. Будь расчетливой и руководствуйся логикой, говорю я себе. Шумит дождь, фургон пыхтит и постреливает, то почти останавливаясь, то набирая ход, и стертые щетки «дворников» елозят по стеклу с резиновым скрипом. Голова болит, как дырявый зуб, а последнюю таблетку адвила я проглотила раньше, еще по пути сюда.
Я с ревом проношусь мимо автосалона и ремонтной мастерской. Попадающиеся по пути заведения выглядят неприступными и зловещими, как камеры в тюрьме. Мне уже давно не попадались машины, и на душе неспокойно, как бывает всегда перед каким-то плохим событием. Реальность словно смещается и застывает, заполняясь ощущением близкой беды — какой-нибудь трагической новости, особенно тяжелого случая, ужаса… Мысли сами собой возвращаются к Лоле Даггет.
Я не очень хорошо помню те убийства в Саванне, помню лишь, что они отличались особой жестокостью и что некоторые вопросы не закрыты и по сей день: действовал ли преступник один или у него был сообщник и существовала ли между убийцей и жертвами какая-либо связь. О том, что целая семья убита «во сне», как говорили тогда в новостях, я узнала, находясь в Гринвиче, штат Коннектикут, 6 января 2002 года. Я тогда была на распутье. Вся моя жизнь была на распутье: карьера, отношения, место жительства. Сам мир оказался на распутье после 11 сентября. Более тяжелого периода, с неопределенностью и затяжной депрессией, в моей жизни, наверное, и не было. Я сидела в номере отеля, что-то жевала и смотрела телевизор, когда в новостях сообщили об убийствах в Саванне, совершенных, предположительно, девушкой-подростком. Я помню ее лицо — оно часто появлялось потом на экране телевизора, — помню кирпичный особняк в федеральном стиле и украшенный желтой полицейской лентой портик.
Лола Даггет.
Помню, как она улыбалась в телекамеры, как махала людям в зале суда, словно не понимала, что происходит. Мне запомнились серебряные брекеты на ее зубах и прыщики на пухлых щеках. Она казалась безобидным ребенком, смущенным окружавшим ее вниманием, растерянным, но получающим удовольствие от всего происходящего. Я тогда еще напомнила себе, что внешность редко соответствует деяниям людей. И сколь часто ни сталкивалась бы я с фактами, подтверждавшими эту простую истину, меня до сих пор удивляет и пугает то, с какой легкостью мы выносим суждения на основании одних лишь внешних данных. В большинстве случаев суждения ошибочные.
Я сбрасываю газ и сворачиваю на парковку первого попавшегося торгового центра с аптекой, магазином товаров для дома и сада «Тру вэлью» и оружейным. Здесь уже стоят несколько внедорожников и пикапов. Рядом с банкоматом — платный телефон. Да и как не быть телефону и банкомату возле заведения, на входе в которое висит табличка с изображением человека в перечеркнутом кружке и девизом: Не будь жертвой. Купи оружие. За витринным стеклом видны стеллажи с винтовками и дробовиками и выставочный стенд, возле которого собрались несколько мужчин. Слева от входной двери — черный телефон-автомат под стальным колпаком.
Дождь все идет, барабанит по крыше фургона. Я подтягиваю сумку, достаю айпад, останавливаю монотонно ползающие «дворники» и гашу фары, но не выключаю двигатель и оставляю чуть приоткрытыми окна. Открываю браузер, вхожу в интернет, набираю в строке поиска имя Лолы Даггет и пробегаю глазами статью из прошлогоднего ноябрьского номера «Атланта джорнал-конститьюшн».
Женщине, признанной виновной в жестоком убийстве врача, его жены и двух детей в Саванне девять лет назад и осужденной на смертную казнь, Верховным судом штата Джорджия отказано сегодня в отсрочке исполнения приговора.
Лола Даггет была признана виновной в том, что рано утром 6 января 2002 года проникла в трехэтажный особняк доктора Кларенса Джордана в историческом квартале Саванны. Как утверждали сторона обвинения и полиция, она напала на тридцатипятилетнего врача и его тридцатилетнюю жену, Глорию, спавших в своей постели, и нанесла им множественные колотые и резаные раны, после чего спустилась в комнату, где спали дети-близнецы супругов, сын и дочь. Как полагает следствие, разбуженная криками брата пятилетняя Бренда попыталась убежать. Тело девочки обнаружили возле входной двери. Ей, так же как родителям и брату, было нанесено множество колотых и резаных ран, в результате чего ребенок был почти обезглавлен.
Через несколько часов после совершенных убийств восемнадцатилетняя Лола Даггет вернулась в неохраняемый Центр временного содержания, куда ее направили по программе реабилитации для наркоманов. Совершавшая утренний обход сотрудница центра нашла Даггет в ванной, где та стирала окровавленную одежду. Проведенный позже анализ ДНК связал Даггет с совершенными убийствами.
После сегодняшнего решения Верховного суда штата все возможности для дальнейших апелляций со стороны осужденной исчерпаны. Приговор будет приведен в исполнение путем смертельной инъекции в женской тюрьме штата Джорджия, как ожидается, в течение весны.
Бегло просмотрев другие статьи, я узнала, что адвокаты Лолы Даггет утверждали, будто у нее был сообщник, который, собственно, и совершил те убийства. Лола не входила в особняк Джорданов, говорили ее защитники, а оставалась на улице, ожидая подельника с краденым. Вся защита строилась исключительно на утверждении о существовании неустановленного сообщника, физическое описание которого получить не удалось. Согласно версии защиты, этот человек позаимствовал у Лолы ее одежду, а впоследствии дал указание — возможно, имея целью свалить на нее вину за совершенные им преступления — избавиться от вещей или же выстирать их. На суде Лола показаний не давала, и неудивительно, что жюри присяжных потребовалось менее трех часов для признания ее виновной.
Первоначально казнь была запланирована на апрель прошлого года, но после неудачи с исполнением другого приговора, когда преступнику пришлось вводить повторную дозу смертоносного вещества, в результате чего он умирал вдвое дольше обычного, Лола получила отсрочку. Решение о временном моратории, коснувшемся Лолы Даггет и пятерых мужчин-заключенных Береговой тюрьмы штата, принял федеральный судья, заявивший, что процедура смертельных инъекций в штате Джорджия требует изучения, поскольку существует риск предания осужденных продолжительной и болезненной смерти, что может быть квалифицировано как незаконное, жестокое и необычное наказание. Предполагалось, что практика исполнения смертных приговоров в Джорджии возобновится в октябре текущего года и что Лола будет первой.
Озадаченная, я сижу в фургоне, дождь все льет. Если Лола Даггет не совершила те убийства, но знает, кто это сделал, то почему покрывает его столько лет? До казни остались считаные месяцы, а она все молчит. Или, может быть, не молчит. Джейми Бергер уже побывала в Саванне и разговаривала с Лолой. Возможно, и с Кэтлин Лоулер тоже, которой пообещала, например, досрочное освобождение. Вот только как это все может подпадать под юрисдикцию помощника окружного прокурора Манхэттена? Разве что убийства в доме Джорданов связаны через Дону Кинкейд с давним сексуальным преступлением в Нью-Йорке?
Тогда возникает вопрос: если Джейми имеет свой интерес в деле Кэтлин и ее кровожадной дочурки, Доны Кинкейд, то почему она не связалась со мной? То есть связалась, напоминаю я себе, глядя на лежащий на соседнем сиденье мятый клочок бумаги, но лишь теперь. В памяти снова всплывают события минувшего февраля, когда меня едва не убили. Джейми не прервала молчания. Не позвонила. Не прислала имейл. Не навестила. Близкими подругами мы никогда не были, но такое невнимание, такое равнодушие задевает и удивляет.
Я убираю айпад в сумку, достаю из бумажника карточку «Виза» и выхожу из машины. Крупные холодные капли бьют по непокрытой голове. Я снимаю трубку телефона, набираю «ноль» и номер. Тот, что написала на бумажке Кэтлин Лоулер. Вставляю карточку и слышу сигнал.
Джейми Бергер отвечает после второго гудка.
7
— Это Кей Скарпетта… — начинаю я, и она перебивает меня своим чистым, сильным голосом:
— Надеюсь, вы все же останетесь на ночь.
— Извините? — Должно быть ошиблась, приняла меня за кого-то другого. — Джейми? Это Кей…
— От вашего отеля до меня рукой подать. — Она говорит так, словно куда-то спешит, не грубо, но безлично, отрывисто и не дает мне вставить и слова. — Зарегистрируйтесь, а перекусим потом.
Понятно, не хочет говорить. А может, не одна. Абсурд. Нельзя договариваться о встрече, когда не знаешь, о чем пойдет разговор, говорю я себе.
— Куда мне ехать?
Джейми называет адрес — это в нескольких кварталах от набережной.
— Буду ждать, — добавляет она. — До скорого.
Потом я звоню Люси. Из остановившегося неподалеку пыльного золотистого «субурбана» выходит мужчина в обрезанных джинсах и бейсболке. Идет в моем направлении, но на меня не смотрит, достает из заднего кармана бумажник.
— Хочу попросить тебя кое о чем, — говорю я, как только племянница отвечает. Сохранить спокойный тон непросто. — Ты же знаешь, я никогда не вмешиваюсь в твою личную жизнь.
— Это не вопрос.
— Я колебалась, не знала, стоит ли звонить, но теперь вижу, что должна была это сделать. Похоже, ни для кого уже не секрет, что я здесь. Понимаешь, о чем я?
Мужчина в бейсболке берет деньги из банкомата, и я поворачиваюсь к нему спиной.
— Может, не надо говорить загадками? Кстати, звук такой, как будто ты в железной бочке.
— Я звоню по платному телефону. Стою возле оружейного магазина. И дождь идет.
— И какого черта ты делаешь в оружейном магазине? Что-то не так?
— Джейми, — говорю я. — Все так. Насколько я понимаю.
— Так что случилось? — спрашивает моя племянница после продолжительной паузы.
Судя по тону и долгой паузе, никакой информации у нее для меня нет. Она не знает, что Джейми в Саванне. Следовательно, о том, что я здесь, а также почему и где остановилась, Джейми узнала не от нее.
— Ты ведь не говорила ей, что я собираюсь в Саванну? Мне просто надо уточнить.
— С какой стати? Так что происходит?
— Не уверена, что понимаю. Или, вернее сказать, не знаю. Но ты с ней в последнее время не разговаривала?
— Нет.
— А Марино мог?
— Ему-то зачем? С чего бы Марино контактировать с ней? — Люси говорит так, словно Марино совершил бы акт величайшего предательства, если бы заговорил о чем-то с той, на кого когда-то работал. — Поболтать по-дружески да поделиться частной информацией насчет того, чем ты занимаешься? Нет, такого быть не может. Полная бессмыслица, — добавляет она, и я чувствую ее ревность, как пульсирующий нарыв под пальцами.
Какой бы привлекательной и грозной ни была моя племянница, она не верит, что станет когда-нибудь самым важным для кого-то человеком. Я частенько называла ее моим зеленоглазым чудовищем — таких зеленых глаз я ни у кого больше не видела. А еще она бывает чудовищно инфантильной, неуверенной в себе и ревнивой. Когда она такая, с ней лучше не шутить. Влезть в чужой компьютер ей так же легко, как открыть дверцу шкафа. Шпионить за кем-то и даже отомстить кому-то, кто, по ее мнению, совершил преступление против нее или тех, кого она любит, для Люси не проблема.
— Очень надеюсь, что он не станет делиться информацией ни с ней, ни с кем-либо еще, — говорю я. Мужчина в бейсболке все еще возится у банкомата. Уж не подслушивает ли? — Ладно, если Марино что-то и сказал, все равно об этом я скоро узнаю.
Слышу, как Люси стучит по клавишам.
— Сейчас посмотрим. Я в его электронной почте. Нет. Ничего. Ни ей, ни от нее.
В ЦСЭ Люси занимает должность системного администратора, и ей ничего не стоит проникнуть в чужую почту или файлы, включая мои. Короче, виртуально она может попасть куда только захочет.
— За последнее время ничего, — говорит Люси, и я представляю, как она просматривает электронную почту Марино. — За этот год ничего нет.
Понимать надо так, что никаких свидетельств электронного общения Марино и Джейми после ее разрыва с Люси не обнаружено. Но это вовсе не значит, что они не поддерживали связь по телефону или какими-то иными способами. Марино далеко не наивен и прекрасно знает, что Люси может заглянуть в любой компьютер в ЦСЭ. Знает и то, что, даже не имея легального доступа, она все равно проникнет куда захочет, если посчитает это нужным. Если Марино общался с Джейми и не сказал об этом мне, это уже повод для серьезного беспокойства.
— Ты можешь спросить его об этом? — Я тру виски: голова разболелась.
Люси не хочет этого делать. Я чувствую ее нежелание, когда она говорит:
— Спрошу, конечно, но он ведь еще в отпуске.
— Пожалуйста, отвлеки его от рыбалки.
Я вешаю трубку. Мужчина в бейсболке входит в оружейный магазин. Похоже, он не обращал на меня внимания, я его не интересовала и, вообще, с паранойей небольшой перебор. Проходя по тротуару мимо магазина, замечаю возле «Аптеки Монка» тот самый, как мне кажется, черный «мерседес» со стикером «Военный ныряльщик» на бампере. Маленькая, тесная аптека напоминает деревенский магазин с домашними заготовками на полках — ходунки, эластичные чулки, кресла-лифты. Развешанные повсюду таблички обещают клиентам рецептурные лекарства и скорую, в тот же день, доставку — прямо к вашему порогу. Я пробегаю взглядом по полкам с болеутоляющими средствами, размышляя о том, что могло пробудить у Джейми Бергер интерес к Лоле Даггет.
В чем я не сомневаюсь, так это в том, что Джейми — человек безжалостный. Если у Лолы есть какая-то важная информация, Джейми сделает все возможное, чтобы осужденная за убийство не унесла ее с собой в могилу. Другого объяснения визиту Джейми в женскую тюрьму я не нахожу. Остается, однако, вопрос, на который у меня нет ответа: при чем тут я? Скоро узнаешь, говорю я себе, направляясь с пузырьком адвила к прилавку, за которым никого нет. Через пару часов ты все узнаешь. Решив взять воды, возвращаюсь к холодильнику, выбираю бутылку охлажденного чая и снова иду к прилавку. Жду.
У стеллажа с лекарствами возится пожилой мужчина в халате. Других клиентов нет, и я жду. Открываю пузырек, вытряхиваю три таблетки в желатиновой оболочке, проглатываю, запиваю. Нетерпение растет.
— Извините, — напоминаю я о себе.
Аптекарь коротко оглядывается и окликает кого-то:
— Робби, журнал можешь принести?
Ему никто не отвечает, и он неохотно подходит к прилавку.
— Извините. Думал, я здесь один. Наверно, все на доставке, а может, уже перерыв. Кто знает? — Он с улыбкой берет мою карту. — Что-нибудь еще?
Дождь перестал. Возвращаясь к фургону, замечаю, что черный «мерседес» уже уехал. Сквозь тучки проглядывает солнце, и мокрый тротуар блестит под его лучами. Я уезжаю. Старый город встречает меня невысокими кирпичными и каменными зданиями, растянувшимися до самой реки. Вдалеке, на фоне бурливого неба, четко проступает знакомый силуэт Мемориального моста Талмаджа, через который я могла бы переехать в Южную Каролину, будь она пунктом моего назначения. Где-то там Хилтон-Хед и Чарльстон, бывший кондоминиум Бентона в Си-Пайнс и старинный каретный сарай с роскошным садом, принадлежавший когда-то мне.
Многое в моем прошлом уходит корнями в глубокий Юг, и, когда я подъезжаю сначала к серому гранитному зданию таможни, а потом к городской ратуше с ее золотым куполом, моя раздражительность смягчается ностальгическими нотками. Отель «Хайатт ридженси» высится на берегу реки, неподалеку от причала с буксирами и прогулочными лодками. На противоположном берегу — роскошный «Вестин ризорт», еще дальше над верфями и складами возвышаются похожие на гигантских богомолов строительные краны. Тихая вода отсвечивает сероватой зеленью старого стекла.
Я выхожу из машины и извиняюсь перед швейцаром в белой курточке и черных бермудах, придающих ему вид беззаботного обитателя Карибских островов. Предупредив относительно дурного нрава и ненадежности взятого напрокат транспортного средства, я чувствую себя обязанной объяснить, что это совсем не то, что я заказывала, и у него плохие тормоза. Знойный ветерок колышет листья вирджинских дубов, магнолий и пальм, громыханье проносящихся по мостовой автомобилей напоминает шум дождя, на небе проступают голубые просветы, но солнце уже садится, а тени все больше растягиваются. Казалось бы, этот уголок света, так хорошо мне знакомый, должен располагать к покою, расслабленности и потворству прихотям, но мне не по себе. Этот уголок как будто распространяет страх. И Бентона нет рядом. Лучше бы я не приезжала, послушала его и осталась дома. Надо поскорее найти Джейми Бергер.
Вестибюль, типичный для большинства «Хайаттов», в которых мне доводилось останавливаться, — широкий атриум, окруженный шестью этажами комнат. Поднимаясь в стеклянной кабине лифта, я прокручиваю в уме короткий разговор с портье, молодой женщиной, заявившей, что мой заказ отменен несколько часов назад. Когда я возразила, что это невозможно, она ответила, что сама принимала звонок, поступивший вскоре после полудня, это было как раз начало ее смены. Звонил мужчина, он и отменил заказ. При этом он назвал номер заказа, правильно указал всю сопутствующую информацию и очень извинялся. Я спросила, не поступил ли звонок из моего офиса в Кембридже, — она ответила, что вроде бы да, так и было. На мой вопрос, а не назвался ли звонивший Брайсом Кларком, она ответила, что не уверена в этом. Так, может быть, звонили с подтверждением, а не с отменой и произошла путаница? Нет-нет, портье покачала головой. Никакой ошибки. Звонивший сказал, что доктор Скарпетта очень сожалеет, потому что Саванна — один из ее любимых городов. Он надеется, что доплачивать не придется, хотя заказ и снимается едва ли не в последнюю минуту. Из объяснений также следовало, что я опоздала на пересадку в Атланте и в результате, вероятно, не успею вовремя на назначенную встречу. Разговорчивость звонившего укрепила меня в мысли, что им был мой администратор, Брайс, который так и не перезвонил мне.
Отмененный заказ, фургон, присланный за мной утром, записка от Кэтлин Лоулер, платный телефон — все случившееся укладывается в единый ряд, и я снова говорю себе, что совсем скоро все узнаю. Открываю дверь и вхожу в комнату с видом на реку, по которой в сторону моря молча ползет огромный, высотой с отель, контейнеровоз. Пытаюсь дозвониться до Бентона — он не отвечает. Посылаю текстовое сообщение — сообщаю ему, что иду на встречу. Указываю тот адрес, что получила от Джейми. Бентон должен знать, где я буду находиться. Больше не написала ничего — ни с кем собираюсь встречаться, ни о том, что мне тревожно и я всех вокруг подозреваю. Разобрав дорожную сумку, задумываюсь, стоит ли переодеться, и решаю, что и так сойдет.
Джейми Бергер приехала в Джорджию с какой-то определенной целью и, вероятно, поручила Кэтлин Лоулер организовать встречу со мной. Скорее всего, Джейми использовала Кэтлин как живца, чтобы заманить меня сюда. Но, как ни препарирую я имеющуюся информацию, все представляется слишком неопределенным, слишком притянутым за уши. Снова и снова раскладываю все по полочкам в надежде обнаружить какой-то смысл, но результат получается нелогичным. Если за моим приездом в Джорджию и посещением женской тюрьмы стоит Джейми Бергер, то зачем ей понадобилось передавать номер сотового через заключенную? Почему бы просто не позвонить мне? Мой номер не изменился. Ее тоже. И адрес моей электронной почты у нее тоже есть.
Она могла легко связаться со мной любым способом, но выбрала платный телефон. Почему? В чем дело? Эпизоды с фургоном, с отменой заказа. Я вспоминаю, что сказала Тара Гримм. Совпадения. Я не из тех, кто в них верит, но насчет последних событий она, пожалуй, права. Совпадений слишком много, чтобы списать все на случайность. Они на что-то указывают, в них есть некий смысл, но какой? Да уж, пора бы мне прекратить эти терзания. Я чищу зубы и умываюсь, хотя с удовольствием приняла бы долгий горячий душ или ванну — жаль, времени на это сейчас нет.
Смотрю на себя в зеркало над умывальником и прихожу к выводу, что жара и дожди, посещение тюрьмы и поездка на разбитом, без кондиционера фургоне сказались на мне не лучшим образом и что я не хочу, чтобы Джейми увидела меня такой. Какие именно чувства она сейчас во мне вызывает, определить нелегко, но настороженность и амбивалентность определенно присутствуют, как и некоторый дискомфорт, который я неизменно ощущала все те годы, что мы знакомы. Объяснить его рационально не получается, и я с этим ничего не могу поделать. Видеть, с каким откровенным обожанием относится к ней Люси… нет, это не поддается описанию.
Я помню тот день, когда они познакомились. Это случилось более десяти лет назад. Люси тогда была очень оживленной, она ловила каждое слово, каждый жест Джейми, она не сводила с нее глаз, и, когда много позже случилось то, что и должно было случиться, меня это и изумило, и обрадовало, ошеломило и встревожило. Прежде всего, я не поверила, что так может быть. Для Люси все кончится плохо — эта мысль не выходила у меня из головы. Я знала, что Люси пострадает, получит рану, какой не получала никогда, и боялась этого. Ни одна из тех женщин, с которыми моя племянница встречалась раньше, не могла сравниться с Джейми — опытной, зрелой, неотразимой, с сильным характером. Она богата. Она великолепна. Она — настоящий бриллиант.
Я разглядываю свои светлые, коротко стриженные волосы, наношу на них немножко геля и всматриваюсь в лицо, отраженное в зеркале. Верхний свет неблагосклонен ко мне — он бросает тени, подчеркивает резкие черты, углубляет морщинки у глаз и прокладывает носогубные складки. Я выгляжу уставшей, несвежей, постаревшей. Джейми поймет все с первого взгляда и скажет, что все случившееся со мной за последнее время не прошло бесследно. Меня едва не убили — это тоже оставило след. Стресс — сильный яд. Он убивает клетки. Из-за него выпадают волосы. Стресс расстраивает сон, и ты уже не выглядишь отдохнувшей. Хотя вообще-то все не так уж плохо. Дело в освещении. Я вспоминаю жалобы Кэтлин Лоулер — на освещение, на зеркала — и недавние комментарии Бентона.
На днях он подошел ко мне сзади, когда я одевалась, обнял и сказал, что я становлюсь все больше похожей на свою мать. Может быть, сказал он, дело в моей прическе — волосы немного короче, чем были раньше. Бентон, как ему казалось, сделал мне комплимент, но принять его слова в таковом качестве я не могла. Я не хочу походить на свою мать, потому что не хочу быть такой, как моя мать или сестра, Дороти. Они обе живут в Майами и постоянно жалуются на что-то друг другу. Жара, соседи, соседские собаки, кошки, политика, экономика — тем хватает, но главная, конечно, — это я. Я — плохая дочь, плохая сестра и плохая тетя для Люси. Я совсем не приезжаю к ним и редко звоню. Я забыла свои итальянские корни, сказала мне как-то мать, как будто проведенное в итальянском квартале Майами детство превратило меня в коренную итальянку.
Солнце нырнуло за вытянувшиеся вдоль Бэй-стрит каменные и кирпичные здания. Жара еще не спала, но влажность заметно уменьшилась. Колокол городской ратуши отбивает полчаса, и его густой металлический звон долго висит в воздухе. Я спускаюсь по гранитным ступенькам к Ривер-стрит и обхожу отель сзади. За освещенными арочными окнами виден танцевальный зал — его готовят к какому-то событию. А потом внизу открывается река. В слабеющем свете уходящего вечера она выглядит темно-синей. Небо расчистилось, и луна выкатывается из-за реки огромным шаром. Улицы, ресторанчики и магазины заполнены прибывшими понаблюдать закат туристами. Старики продают букетики желтых цветов, в воздухе ощущается аромат ванили, где-то вдалеке сентиментально звучит индейская флейта.
Я иду, обращая внимание на все, что происходит рядом, всех замечаю, но ни на кого не смотрю прямо. Кто еще знает, что я здесь? Кому еще есть до этого дело и почему? Я иду с видом человека, твердо знающего, куда и зачем он направляется, но решимость моя напускная. Завернуть бы в ресторанчик, выбросить из головы Джейми Бергер и не думать о том, что ей от меня нужно. Забыть Кэтлин Лоулер и ее отвратительную дочь, весь тот ужас, что случился с Джеком Филдингом, ужас, который еще хуже смерти. За те шесть месяцев, что я провела в Довере, на базе ВВС, где проходила курс радиационной патологии, чтобы потом у себя, в Кембриджском центре судебных экспертиз, проводить компьютерную томографию или виртуальную аутопсию, он изменился до неузнаваемости. Джек получил шанс, который выпадает не всякому, — мое место — и все погубил.
Может быть, дело было в наркотиках, на которые он крепко подсел? Может быть, это дочь превратила его в обезумевшего зверя? Может быть, кое-что он сделал ради денег… Чего я никому не скажу, так это того, что так оно и лучше. Джек умер, и я признательна ему за это. Мне не нужно больше ругаться с ним, тревожиться из-за него, увольнять с работы. Не могу представить, о чем Джек думал — может быть, уже ни о чем, — но он избавил нас от самого ужасного и отвратительного разоблачения, к которому все неизбежно и шло, от финала, путь к которому занял целую жизнь. Он, должно быть, понимал, что я все равно все узнаю: на какие ужасные нарушения он шел, какие отвратительные проворачивал дела. Джек Филдинг понимал, что натворил, и знал, что я его не прощу. На этот раз я не приняла бы его обратно и не стала бы защищать. Когда Дона Кинкейд убила Джека, он уже был мертв.
Странно, но осознание этого принесло неожиданное удовлетворение и даже немного самоуважения. Я изменилась к лучшему. Любить беззаветно, безоглядно, безоговорочно — невозможно. Люди могут выжечь и выбить из тебя любовь, могут убить это чувство, и не твоя вина, если ты больше не чувствуешь ее в себе. С осознанием этого приходит и освобождение. Любовь — это не «в счастье и в беде, в радости и в горе». Это неправильно. Будь Джек жив, я бы уже не любила его. Осматривая его тело в подвале дома в Салеме, я не испытывала никакой любви. Он был одеревенелый и холодный, жесткий и неуступчивый. Мертвый, он держал свои грязные тайны так же упрямо, как и живой, и какая-то часть меня радовалась тому, что он ушел из жизни. Я чувствовала облегчение и благодарность. Спасибо тебе, Джек, за мою свободу. Спасибо, что ушел навсегда и мне уже не придется тратить на тебя мою жизнь.
Я прогулялась немного, прогнала посторонние мысли, собралась с силами, вытерла глаза — только бы не покраснели. Колокол на ратуше пробил девять часов, когда я свернула на Хьюстон-стрит, потом направо, на Ист-Броутон, и, углубившись в исторический квартал, остановилась на Эйберкорн, перед домом Оуэнса-Томаса,[9] сложенным из известняка двухсотлетним особняком с ионическими колоннами, ныне музеем. Вокруг и поблизости было немало других довоенных зданий и построек, но мне вспомнился тот старый трехэтажный каменный дом, который часто показывали в новостях девять лет назад. Интересно, где все-таки жили Джорданы, далеко ли это отсюда и выбрал ли убийца — или убийцы — цель заранее, или же семья стала жертвой случайности? Большинство живущих в этом районе ставят сигнализацию, и мне не дает покоя мысль, что Джорданы, должно быть, не были вооружены и что уж богатые-то могли бы принять меры предосторожности.
Но если планируешь проникнуть ночью, когда все спят, в богатый особняк, разве ты не удостоверишься заранее, есть ли в доме сигнализация и включена ли она? Просматривая статьи на парковке у оружейного магазина, я отметила, что в субботу, 5 января, Кларенс Джордан побывал в местном приюте для бездомных и вернулся домой около половины восьмого вечера. Ни о самой сигнализации, ни о том, почему он не потрудился включить ее на ночь, ничего не говорилось, но, похоже, так оно и было. Когда после полуночи, ближе к утру, преступник проник в дом, сигнализация не сработала, да и сработать не могла.
Убийца — предположительно, Лола Даггет — разбил стеклянную панель на двери в кухню, просунул руку, повернул замок и вошел. Даже если система не имела датчиков движения и разбития стекла, контакты все равно присутствовали, и пусть преступник знал код, звуковой сигнал все равно бы включился. Представить, что ни один из четырех спавших ничего бы не услышал, невозможно. Может быть, ответ на этот вопрос есть у Джейми. Может быть, Лола Даггет рассказала ей, что же все-таки случилось, и мне сейчас сообщат, зачем я здесь и какое имею ко всему этому отношение.
Остановившись на тротуаре, в темноте, едва освещенной тусклым мерцанием высоких железных фонарей, набираю номер моего адвоката, Леонарда Браззо, большого любителя стейк-хаусов. Ответив, он сообщает, что сидит в «Пальме» и там полно народу.
— Подожди, сейчас выйду, — звучит в моем беспроводном наушнике его голос. — О’кей, теперь лучше. — Я слышу гудки машин. — Как все прошло? Как она? — Леонард имеет в виду Кэтлин Лоулер.
— Кэтлин упомянула о письмах, которые писал ей Джек, — говорю я. — Не помню, чтобы их нашли. Я просматривала его личные вещи в том доме, в Салеме, и тоже ничего такого не видела. Может быть, мне о них просто не сказали.
Передо мной, через улицу, дом, где сняла квартиру Джейми Бергер. Белый кирпич, восемь этажей, большие подъемные окна.
А вас ненавидел.
— Понятия не имею. Но с чего бы Джеку писать ей?
— Не знаю.
— Может, она их ему вернула? Извини, здесь ветер. Надеюсь, слышно.
— Я просто передаю то, что сказала Кэтлин.
— ФБР, — говорит Леонард. — Нисколько не удивлюсь, если они получили судебный приказ на обыск ее камеры или того места, где хранятся ее личные вещи. Может быть, как раз и искали письма или другие улики, которые свидетельствовали бы о контактах между Джеком Филдингом и Доной Кинкейд.
— А нам об этом знать не обязательно.
— Нет. Ни полиция, ни Министерство юстиции не обязаны делиться с нами информацией о письмах. Если даже они существуют.
Конечно, не обязаны. Это ведь не меня судят за убийство и покушение на убийство. Досадная ирония правосудия. Дона Кинкейд и ее защитники имеют доступ ко всем добытым стороной обвинения уликам, включая письма к Кэтлин Лоулер, в которых Джек Филдинг нелестно отзывался обо мне. Мне же о них ничего не скажут, а их содержание я узнаю лишь тогда, когда они будут предъявлены в суде и использованы против меня. У жертв нет никаких прав, когда их мучают, и совсем мало потом, в течение всего утомительно неторопливого процесса уголовного расследования. Раны не заживают и даже множатся, и наносят их все кому не лень: адвокаты, средства массовой информации, присяжные и свидетели, заявляющие, что такие как я виноваты сами и получили по заслугам.
Вы понятия не имеете, как с вами тяжело, как вы суровы к людям… вас бы стоило оттрахать…
— Беспокоишься из-за того, что там может быть? — спрашивает Леонард.
— Если то, что она сказала, правда, в письмах я представлена не в самом приятном свете. Их интерпретируют в ее пользу.
Я имею в виду, конечно, Дону Кинкейд, имя которой я не произношу вслух. Темнеет. Я стою на тротуаре. Мимо идут люди, проносятся машины, и их свет слепит мне глаза. Чем сильнее меня унизят, чем глубже оскорбят, тем меньше будут доверять моим показаниям, тем слабее будут симпатии присяжных.
— Давай так. С письмами будем разбираться, когда они выплывут на свет божий. — Леонард советует не изводить себя из-за того, что еще не случилось.
— Еще одно. — Я перехожу к делу. — С тобой не связывалась Джейми Бергер?
— Из прокуратуры?
— Она самая.
— Нет, не связывалась. А должна была?
— Кертис Робертс… — Это имя упоминала Тара Гримм. — Что можешь о нем сказать?
— Адвокат-волонтер, участвует в проекте «Невиновность», работает в одной фирме в Атланте.
— То есть представляет интересы Кэтлин Лоулер бесплатно.
— Вероятно.
— А какой интерес может представлять Кэтлин Лоулер для проекта «Невиновность»? С юридической стороны есть какие-то вопросы относительно справедливости вынесенного ей приговора за непреднамеренное убийство?
— Я только знаю, что звонил он по ее поручению.
Помня данную мне инструкцию — пользоваться платным телефоном, — решаю ни о чем больше не спрашивать. Интересно почему? Если указание исходит от Джейми Бергер, то, возможно, она считает, что мой сотовый прослушивается. Обещаю Леонарду поподробнее поговорить попозже и прошу его вернуться к прерванному обеду. Перехожу на противоположную сторону улицы — будь что будет. Я не знаю, какие окна у Джейми, наблюдает ли она за мной и каково ей смотреть из мира, в котором нет больше Люси. Я бы не хотела потерять мою племянницу. Не хотела бы, узнав ее, потерять.
В доме нет даже швейцара, так что я нажимаю кнопку интеркома 8SE, и электронный замок после долгого и громкого жужжания щелкает, как будто тот, кто меня впускает, знает, даже не спрашивая, что это именно я. Второй раз за день я ищу взглядом камеры наблюдения и нахожу одну в углу над дверью. Ее белый корпус практически сливается с белой стеной. Если Джейми видит меня на мониторе, то и камеру, видящую в темноте, скорее всего установила именно она.
Никаких свидетельств того, что системой безопасности оснащен весь дом, я не вижу — только электронные замки и интерком. Интересно. Если Джейми пошла на то, чтобы установить камеру наблюдения, значит, Саванна для нее не просто тихий уголок. Уже открывая дверь, я чувствую за спиной движение и оборачиваюсь — человек в мотошлеме с отражателями соскакивает с велосипеда и прислоняется к фонарному столбу в конце дорожки, возле улицы.
— Джейми Бергер? — Голос женский. Незнакомка снимает рюкзак, открывает его и достает большой белый пакет.
— Нет, я — не она, — отвечаю я.
Женщина в шлеме направляется ко мне. На белом пакете название ресторана. Она нажимает кнопку и произносит в интерком:
— Доставка для Джейми Бергер.
Я придерживаю открытую дверь.
— Могу захватить, я туда же. Сколько?
— Два текка-маки, два унаги-маки, два калифорния-маки, два салата с водорослями. Рассчитались кредиткой. — Она подает мне пакет, я ей — десятку. — Как всегда, по четвергам. Приятного вечера.
Я закрываю за собой дверь и поднимаюсь на лифте на последний этаж. Иду по пустому, устланному ковром коридору к юго-восточному углу. Глядя еще в одну камеру, нажимаю кнопку звонка. Тяжелая дубовая дверь открывается, и все, что я хотела сказать, смывает волна изумления.
— Док, — говорит Пит Марино, — только не заводись.
8
Он жестом предлагает мне войти, словно это его квартира. Глаза за немодными, с проволочным ободком очками серьезные, линия рта жесткая, и в первый момент это действует мне на нервы.
— Джейми вот-вот вернется. — Он закрывает дверь.
Мое изумление выливается в неприкрытый гнев, как только я окидываю его взглядом — от макушки лоснящейся бритой головы и широкого лица до холщовых туфель на каучуковой подошве, которые он носит без носков. В гавайской рубашке его плечи выглядят более массивными и широкими, а живот не слишком выпячивается. Мешковатые зеленые рыбацкие шорты с большими карманами едва держатся на бедрах и достают почти до колен. Он загорел, за исключением верхней части шеи под подбородком. Марино где-то плавал на лодке, а может, нежился на пляже, в общем, был там, где тепло и даже жарко, поскольку его кожа стала красновато-коричневой. Даже лысая макушка и кончики ушей коньячного цвета, а вот вокруг глаз бледные пятна. Носил солнечные очки, но не кепку, — я так и вижу его белый грузовой фургон, бардачок которого забит брошюрами о сдаваемых напрокат лодках. Я думаю о салфетках из фастфудовых ресторанчиков.
Марино обожает куриные окорочка и бисквиты от «Боджанглз» и «Попайз» и часто жалуется, что в Новой Англии жареная пища не столь популярна, как на Юге. В последнее время он частенько отпускал комментарии о подержанных, но потребляющих слишком много горючего грузовиках и продающихся буквально за бесценок лодках и о том, как ему не хватает солнца и тепла. Я припоминаю одну его фразу, обеспокоившую меня, которую он бросил на прощание, когда заходил в начале этого месяца в мой офис. Он сказал, что ему представилась возможность наконец-то как следует отдохнуть. Он хотел порыбачить, да и календарь позволял: последнее его дежурство в ЦСЭ приходилось на пятнадцатое июня.
Как раз в середине этого месяца Марино и исчез, и почти в то же самое время случилось кое-что еще. Мне перестала поступать электронная почта от Кэтлин Лоулер. Ее перевели в блок «Браво». Внезапно она пожелала, чтобы я навестила ее в женской тюрьме штата Джорджия, пояснив, что хочет поговорить о Джеке Филдинге. Леонард Браззо решил, что мне следует согласиться, а затем я узнала, что и Джейми Бергер тоже здесь. Теперь-то, оглядываясь назад, я понимаю, что случилось. Марино мне солгал.
— Она подвезет ужин, — говорит он, забирая у меня бумажный пакет с суши. — Настоящую еду. А эту рыбную приманку я не ем.
Замечаю письменный и журнальный столики, пару стульев, стоящих у дальней стены, два лэптопа, принтер, книги, блокноты и грудой сваленные на полу папки.
— Не думаю, что наш разговор сложился бы лучше в ресторане, — добавляет Марино, ставя пакет на барную стойку.
— Ничего не могу сказать по этому поводу, да и вообще я не понимаю, почему ты здесь. Или, если быть точной, почему здесь я.
— Хочешь чего-нибудь выпить?
— Не сейчас.
Я прохожу мимо висящего на стене, рядом с настенной вешалкой, монитора и на мгновение улавливаю запах сигарет.
— Я знаю, что ты думаешь черт знает что. Ну и ладно, я не обижаюсь, — произносит Марино и, раскрывая пакет, хрустит бумагой. — Засуну-ка я все это в холодильник. Ты только не кипятись, док…
— Обойдусь как-нибудь без твоих советов. Ты что, снова куришь?
— Черт, да нет же.
— Я чувствую запах сигарет. И в том фургоне, который я не заказывала, тоже пахло сигаретами да еще чем-то вроде дохлой рыбы и фастфудом не первой свежести, а в бардачке валялись странные брошюры. Ради бога, скажи мне, что ты не начал снова курить.
— После всего того, через что я прошел, чтобы бросить, я к сигаретам даже и не притронусь.
— Кто такой капитан Линк Майклз? — Я припоминаю название одной из брошюр в бардачке. — «Круглогодичная рыбалка с капитаном Линком Майклзом».
— Чартер в Бофоре. Отличный парень. Раза два-три выходил с ним в море.
— И был без кепки либо вообще не защищался от солнца, да? А как же рак кожи?
— У меня его больше нет. — Он осторожно касается макушки загоревшей лысой головы, на которой несколько месяцев назад ему удалили парочку карцином.
— Если пятна ушли, это еще не означает, что можно торчать на солнце! Ты должен всегда носить головной убор.
— Его сдуло ветром, как только мы ударили по газам. Вот немного и обгорел. — Он проводит ладонью по макушке.
— Полагаю, пробивать номера того фургона, на котором я сегодня каталась, даже и не стоит. Думаю, мы оба знаем, что в «Лоукантри консьерж коннекшн» он не вернется, — говорю я. — И кто же в нем курил, если не ты?
— «Хвоста» за тобой не было — вот что главное, — отвечает он. — За фургоном никто не следил. Я просто забыл выбросить из бардачка все лишнее, только и всего. Надо было догадаться, что ты туда заглянешь.
— Тот паренек, что подогнал его мне, кто это был? Что-то не верится, что он действительно работает в какой-то компании по прокату автомобилей для ВИП-персон под названием «Лоукантри консьерж коннекшн». Это твой прокатный фургон, да? А у того капитана есть парнишка на подхвате, которого ты за мной и отправил?
— Фургон не прокатный, — говорит Марино.
— Что ж, теперь, я полагаю, мне понятно, почему Брайс не перезвонил мне сегодня. У меня есть ощущение, что на него оказали давление, а не перезвонил он потому, что ты что-то нашептал ему у меня за спиной и принудил к сотрудничеству, сказав, что действуешь в моих же интересах. Отменить бронь гостиничного номера тоже ты ему посоветовал?
— Не важно, раз уж все в порядке.
— Боже правый, Марино, — бормочу я, — зачем тебе понадобилось просить Брайса снять бронь? Что, черт возьми, с тобой такое? А если б там не нашлось другой комнаты?
— Я знал, что найдется.
— Я могла разбиться в этом проклятом фургоне. На нем же невозможно ездить!
— Раньше с ним проблем не возникало. — Он хмурится. — Да и что с ним не так? Я бы никогда не подогнал тебе какую-нибудь рухлядь. И я бы обязательно узнал, если б машина сломалась.
— Рухлядь — это еще мягко сказано, — отвечаю я. — То мчится, то едва ползет, то его водит из стороны в сторону, как будто у него приступ эпилепсии.
— Прошлой ночью прошел сильный дождь. Южную Каролину вообще накрыло штормом, было даже хуже, чем здесь. Лило как из ведра, а он у меня на улице стоял. Придется новый уплотнитель на капот ставить.
— Южную Каролину?
— А может, свечи зажигания намокли. Может, когда ты припарковалась у тюрьмы, они намокли еще больше, а может, Джой наскочил на какую-нибудь рытвину или колеса чуть расшатались. Хороший парень, но тупой как пробка. Ему бы надо было позвонить мне, раз уж с фургоном все так хреново. В общем, извини, что так получилось. Я тут квартирку неподалеку снимаю. В Чарльстоне, кондо возле аквариума, рядом с пирсом, — отсюда недалеко на машине или мотоцикле. Собирался сказать тебе, но тут случилось это.
Я оглядываюсь, пытаясь понять, что такое «это». Что случилось? Что, черт возьми?
— Мне надо было убедиться, что тебя не ведут, док, — говорит он. — Скажу начистоту, Бентону известны твои планы, потому что Брайс перекидывает ему твою почту. Она на компьютере ЦСЭ.
Что же, Марино хочет сказать, что та машина, которую Брайс заказал для меня, присутствует в каком-то списке в компьютере, а фургона-развалюхи с протекающим капотом там нет и это же касается моего номера в «Хайатте»? В чем я не уверена, так это в его намеках относительно Бентона.
— Одним словом, — продолжает Марино, — расклад такой. На парковке в «Лоукантри консьерж коннекшн» стоит «тойота-камри» с табличкой «доктор Кей Скарпетта» на стекле. Если бы там кто-нибудь крутился, ожидая тебя, потому что они могли получить доступ к твоему маршруту и почте или как-то еще узнали, куда ты направляешься, тебя бы просто не дождались в тюрьме. А если б они позвонили в гостиницу, то обнаружили бы, что ты аннулировала заказ из-за того, что не успела на пересадку в Атланте.
— К чему Бентону за мной следить?
— Может, и ни к чему. Но, возможно, кто-то мог узнать о твоем маршруте из его электронной почты. Может, он знает, что такое возможно, и потому не хотел, чтобы ты сюда приезжала.
— Но откуда ты знаешь, что он не хотел, чтобы я сюда приезжала?
— Оттуда, что он этого не хотел бы.
Я молчу и отвожу взгляд от Марино. Потом осматриваюсь. Внимательно разглядываю очаровательный лофт со стенами из старых кирпичей, сосновыми полами, высоким, оштукатуренным в белый цвет потолком с тяжелыми дубовыми перекладинами — все это очень мне нравится, но это совсем не во вкусе Джейми. Жилая зона обставлена просто — кожаный диван, кресло и журнальный столик со столешницей из аспидного сланца, — она плавно перетекает в кухню с каменной стойкой и самой разнообразной утварью из нержавеющей стали — мечта любой искусной кухарки, коей Бергер определенно не является.
Никаких произведений искусства, хотя, как я знаю, Джейми увлекается коллекционированием. Ничего личного, кроме того, что на столе и на полу у дальней стены под большим окном, за которым уже сумрачное небо с далекой луной, маленькой и матово-белой. Ни мебели, ни ковра, которые могли бы принадлежать ей, а я знаю вкус Джейми. Все современное, в минималистском стиле, преимущественно дорогое, итальянское и скандинавское, из древесины легких пород, вроде клена и березы. Вкус у Джейми незатейливый, потому что ее жизнь затейлива и запутанна, и я помню, как сильно ей не нравился лофт Люси в Гринвич-Виллидж, в потрясающем здании, бывшем когда-то свечным заводом. Помню, меня очень сильно задевало, что Джейми называла его не иначе как «Люсин чердак со сквозняком».
— Она это снимает, — говорю я Марино. — Почему? — Я сажусь на диван из коричневой кожи. — И как ты во все это впутался? Как я в это впуталась? Почему ты убежден, что за мной могли следить, откуда у тебя вообще такие мысли? Мог бы и позвонить мне, если так беспокоился. В чем дело? Подумываешь о смене работы? Или уже начал работать на Джейми и забыл меня об этом известить?
— Едва ли это можно назвать сменой работы, док.
— Едва ли? Что ж, значит, она просто втянула тебя во что-то. Тебе бы уже следовало знать, на что она способна.
Джейми Бергер расчетлива настолько, что порой это пугает, и обвести Марино вокруг пальца ей — раз плюнуть. Она крутила им как хотела, еще когда он был следователем в полиции Нью-Йорка, крутит сейчас и будет крутить вечно. Какую бы причину она ему ни назвала, чтобы затащить его сюда и втянуть меня в нечто такое, что представляется по меньшей мере хорошо просчитанной интригой, всю правду — или даже половину таковой — она ему явно не сказала.
— Ты работаешь на нее уже хотя бы потому, что находишься здесь по ее приглашению, — добавляю я. — И уж точно ты не работаешь на меня, раз заменяешь мою машину, аннулируешь мой заказ в отеле и вынашиваешь с ней какие-то тайные планы за моей спиной.
— Я работаю на тебя, но в то же время помогаю и ей. Я никогда не переставал на тебя работать, док, — говорит Марино с поразительной для себя мягкостью. — Такой гадости я бы тебе никогда не сделал.
Я не отвечаю, хотя так и хочется сказать, что за те двадцать с лишним лет, что я знаю его и работаю с ним, он сделал мне много подлостей. Из головы никак не идет то, что сказала мне Кэтлин Лоулер. Джек Филдинг писал ей в начале девяностых, писал на линованных тетрадных листах, словно какой-то школяр — презиравший меня недалекий мальчишка, мелочный школяр-недоучка. Они с Марино пошучивали, что меня «стоило бы чуточку отогреть», «оттрахать» для моего же блага. Ее слова вертятся у меня в голове, и на секунду-другую этот Марино, что стоит сейчас передо мной, превращается в другого Марино — того, из далекого прошлого.
Я так и вижу, как он сидит в темно-синей, без опознавательных знаков «краун-виктории», со всеми ее антеннами и мигалкой, смятыми пакетами из-под фастфуда и переполненной пепельницей, а в воздухе стоит затхлый запах сигарет, выветрить который не могут даже освежители, что свисают с зеркала заднего вида. Я помню его дерзкий, вызывающий взгляд, когда он таращился на меня в упор, и хотя я была первой женщиной, получившей должность главного судмедэксперта Вирджинии, он видел только сиськи и задницу. Я помню, как в конце каждого дня добиралась домой в том городе, столице штата, где никогда не чувствовала себя своей.
— Док?
Ричмонд. Город, где я никого не знала.
— Что с тобой?
Я помню, как одиноко мне было тогда.
— Эй, ты в порядке?
Я обращаю взгляд на Марино, прожившего с тех пор двадцать с лишним лет, — сейчас он высится надо мной, лысый, как бейсбольный мяч, и обгоревший на солнце.
— А если бы Кэтлин Лоулер отказалась играть в эту вашу… уж и не знаю какую игру? — спрашиваю я. — Что, если б она не передала мне этот листок с номером Джейми? Что тогда?
— Да, меня это беспокоило. — Марино подходит к окну и вглядывается в темноту. — Но Джейми ни секунды не сомневалась, что Кэтлин передаст тебе записку, — говорит он, не поворачиваясь ко мне. Вертит головой то влево, то вправо, наверно выглядывая Джейми.
— Вот оно что. Ни секунды, значит, не сомневалась. Почему-то меня это не радует.
— Знаю, что не радует, но на все это были свои резоны. — Марино делает шаг мне навстречу и останавливается. — При нынешнем положении дел Джейми не могла выйти на тебя напрямую. Самым безопасным было устроить так, чтобы ты позвонила первой и чтобы это нельзя было отследить.
— Легальная стратегия или она по какой-то причине вынуждена принимать меры предосторожности?
— Никто не должен знать, что Джейми встречалась здесь с тобой, только и всего. Завтра вы снова пересечетесь — официально, в офисе судмедэкспертизы, но здесь ты никогда не была. Не здесь и не сейчас.
— Давай-ка кое-что проясним. Если я правильно поняла, мне нужно делать вид, что здесь я не была и с Джейми этим вечером не встречалась.
— Точно.
— И мне придется поддерживать всю ту ложь, которую вы вдвоем сочинили.
— Так надо, и тебе это только на пользу.
— В мои планы не входит пересекаться с кем бы то ни было, и я понятия не имею, на какую такую официальную встречу ты намекаешь. — Но я уже начинаю кое-что понимать — отчеты о вскрытии членов семьи Джорданов и все улики по делу хранятся в местной криминалистической лаборатории в офисе судмедэкспертизы. — Утром я уезжаю, — добавляю я, переводя взгляд на сложенные на полу папки. Из каждой выглядывает своя, определенного цвета, вставка, и все они снабжены ярлычками с незнакомыми мне инициалами или аббревиатурами.
— Заскочу за тобой в восемь. — Марино стоит посредине комнаты, словно не зная, чем заняться, и рядом с его могучей фигурой все вокруг кажется маленьким и незначительным.
— Может, все-таки объяснишь, для чего я здесь?
— Да уж, объяснишь тебе что-то, когда ты такая сердитая. — Он смотрит на меня сверху вниз, и, когда я сажусь, а он продолжает стоять, мне это совсем не нравится.
— Насколько я помню, когда мы виделись в последний раз, ты работал на меня, а не на Джейми. И подчиняться должен был мне, а не ей или кому-то еще. — Я злюсь, потому что чувствую себя уязвленной. — Ты не мог бы сесть?
— Если бы я сказал, что хочу помочь Джейми, хочу заняться кое-чем другим, не тем, что обычно делаю, ты бы ни за что не позволила. — Марино опускается в глубокое кресло и устраивается поудобнее. В его голосе слышатся обвинительные нотки: как же, мол, с тобой тяжело.
— Не знаю, о чем ты и откуда знаешь, что я могла бы сказать.
— Ты понятия не имеешь о том, что происходит, потому что никто не может сказать тебе это прямо. — Он наклоняется вперед — огромные руки на голых коленях размером с небольшие колесные колпаки. — Кое-кто хочет тебя уничтожить.
— По-моему, уже установлено… — начинаю я, но он не дает мне продолжить.
— Нет. — Марино качает бритой головой, и щетина на его загорелом, тяжелом подбородке становится похожей на песок. — Может, ты и думаешь, что знаешь, но это не так. Может, Доне Кинкейд, пока она в психушке отдыхает, до тебя и не добраться, но есть другие люди, которые знают другие пути. У нее есть планы, как тебя свалить.
— Представить не могу, что она могла планировать что-то, общаться с кем-то и обсуждать что-либо противозаконное без того, чтобы об этом не знали персонал Батлера, полиция или ФБР. — Я говорю спокойно, рассудительно, отодвигая в сторону эмоции, стараясь не чувствовать себя до глубины души уязвленной теми мерзкими репликами, которые двадцать лет назад отпускали в мой адрес Марино и Филдинг, их тогдашним отношением ко мне, их насмешками и неприятием.
— Все просто. — Он смотрит мне в глаза. — Для начала — ее продажные адвокаты. Не забывай, что они общаются с ней тет-а-тет, точно так же как Джейми с Кэтлин Лоулер. Там ведь как: опасаешься прослушки или камер наблюдения — можешь передать записку. Пишешь что-нибудь в блокноте — твой клиент читает и ничего не говорит.
— У меня есть большие сомнения, что адвокаты Доны Кинкейд наняли киллера, если ты это имеешь в виду.
— Не знаю, наняли они киллера или нет, — признает Марино, — но они хотят свалить тебя и засадить в тюрьму. С какой стороны ни посмотри, ты в опасности.
Я вижу, что он уверен в своих подозрениях. Интересно, что ему внушила Джейми? Что она задумала и зачем?
— Подозреваю, поездка в твоем фургоне была куда большим риском, чем встреча с киллером, — возражаю я. — А если бы этот драндулет сломался где-нибудь у черта на куличках?
— Если бы сломался, я бы знал. Я весь день в точности знал, где ты находишься, вплоть до того оружейного магазина в полутора милях к северу от Дин-Форест-роуд. В фургоне стоит джи-пи-эс-маячок, так что я всегда могу обнаружить его на гугловской карте.
— Да это же просто смешно! Кто организовал все это и почему? Скажи мне наконец правду! — требую я. — Не верю, что это была твоя идея. Чтобы Джейми притащилась сюда поговорить с Лолой Даггет? Какое отношение это имеет ко мне? Или к тебе? Что ей нужно?
— Месяца два назад Джейми позвонила в ЦСЭ, — отвечает Марино. — Так случилось, что я был в офисе Брайса, меня позвали к телефону, и она сказала, что проверяет кое-какую информацию относительно Лолы Даггет, которая — вот уж совпадение! — оказалась в той же тюрьме, что и Кэтлин Лоулер. Джейми интересовало лишь одно: не знаю ли я чего-нибудь о Лоле Даггет, не всплывало ли ее имя во время расследования дела Доны Кинкейд…
— И ты мне даже не сказал об этом, — перебиваю его я.
— Она хотела поговорить со мной, не с тобой, — поясняет он, словно директор ЦСЭ — Бергер или, может, сам Марино. — Я сразу понял, что за этим звонком стоит нечто иное. Во-первых, звонок был не из офиса окружного прокурора и обозначился как «неустановленный». Необычным мне показалось и то, что в середине дня она звонила из своей квартиры. Потом она сказала: «Здесь так глубоко, надо пройти декомпрессию, прежде чем выходить наверх». Когда я работал на нее, это был наш код, означавший, что ей необходимо переговорить со мной с глазу на глаз и не по телефону. Поэтому я сразу же отправился на Южный вокзал, а оттуда, на «Аселе», в Нью-Йорк.
Никакой вины Марино за собой не чувствует — уверен в том, что делает и что говорит. Ни малейших угрызений совести из-за того, что скрывал от меня два месяца, потому что хитрая, проницательная Джейми Бергер двигала им как пешкой. Уж она-то наверняка знала что делает, когда звонила и разговаривала с ним условными кодами.
— Что меня забавляет, — продолжает Марино, — так это то, что ты живешь под одной крышей с фэбээровцем и не знаешь, что твои телефоны прослушиваются.
Он поудобнее устраивается в кожаном кресле и скрещивает мощные ноги, и я вижу в них остатки былой силы, весьма грозной в давние дни. Вспоминаю фотографии, на которых он еще боксер. Тяжеловес, громила, дикарь. Сколько людей ходят сейчас из-за него с постконкуссивным синдромом[10], сколько мозговых травм он нанес, сколько физиономий расквасил?
— Они просматривают твою почту, — продолжает Марино. Я замечаю на его коленях бледные шрамы — интересно, где он их мог заработать? — Они следят за тобой, буквально по пятам ходят.
Я встаю с дивана.
— Сама знаешь, как это работает. — Его голос настигает меня в кухне Джейми, хорошо обставленной, но выглядящей так, будто ею и не пользуются. — Получают судебный ордер с разрешением шпионить за тобой, а тебя ставят в известность как-нибудь потом.
9
Я не предлагаю ему чего-нибудь выпить. Я вообще ничего ему не предлагаю, когда открываю холодильник и обвожу взглядом стеклянные полки. Вино, сельтерская, диетическая кола. Греческий йогурт. Васаби, маринованный имбирь и соевый соус с пониженным содержанием соли.
Открывая шкафчики, я обнаруживаю в них лишь простенькие тарелки и кухонную посуду, какие и должны быть в сдаваемой внаем квартире. Набор из солонки и перечницы, но больше никаких специй, небольшая, объемом в 0,2 литра, бутылка «Джонни Уокер блю». Я достаю бутылку воды из буфета, где полным-полно диетических напитков, всевозможных витаминов, анальгетиков и средств, способствующих пищеварению, — безрадостных образчиков остановившейся жизни. Уж мне-то известно, что хранится в шкафчиках, буфетах и холодильниках тех людей, что так и не сумели смириться с потерей. Джейми все еще скучает по Люси.
— Какого черта он ничего тебе не говорит? — Марино никак не успокоится относительно Бентона. — Я бы обязательно сказал. И плевать бы мне было на протокол. Если б я знал, что за тобой следят федералы, я бы обязательно сказал тебе об этом, выложил бы все как есть, чем я сейчас и занимаюсь, кстати. А он сидит сложа руки, изображает из себя пай-мальчика из Бюро. Играет по правилам и пальцем о палец не ударит, пока его собственное гребаное агентство разрабатывает его жену. Вот и в ту ночь, когда это случилось, он тоже ни черта не сделал. Сидел себе у камина со стаканом в руке, пока ты шаталась в темноте.
— Все было совсем не так.
— Знал ведь, что Дона Кинкейд, а может, и другие, на свободе, и все равно позволил тебе выйти из дома ночью.
— Говорю же, все было не так.
— Просто чудо, что ты не погибла. Черт бы его побрал! А ведь все могло бы закончиться разом, и только потому, что Бентон не соизволил даже почесаться.
Я возвращаюсь к дивану.
— Никогда ему не прощу.
Как будто это его право — прощать. Интересно, как Джейми удалось так быстро восстановить Марино против Бентона! Как долго она провоцировала и без того глубоко укоренившуюся в нем ревность, готовую выплеснуться при малейшем подстрекательстве?
— Может, он и не хотел, чтобы ты сюда ехала, но ведь не вызвался поехать вместе с тобой, разве не так? — шумно горячится Марино, и я думаю о письмах, о том, каким ненадежным и эгоистичным он бывает.
Когда меня только назначили главным судмедэкспертом Вирджинии, а Марино служил в полиции Ричмонда, он не только демонстрировал мне свою неприязнь и ничем не помогал, но еще и из кожи вон лез, чтобы вышвырнуть меня с работы, пока наконец не понял, что в его же собственных интересах держать меня в союзниках. Быть может, именно это в конечном итоге его и мотивирует. Мой авторитет и то, как я всегда о нем заботилась. Лучше, если я буду на его стороне. Лучше иметь хорошую работу, особенно сейчас, когда хорошая работа — редкость, а ты отнюдь не становишься моложе. Если бы я его уволила, он был бы рад и месту охранника в агентстве Пинкертона, думаю я со злостью, и почти тут же что-то внутри меня рвется, и к глазам подступают слезы.
— Я бы и сама не хотела, чтобы Бентон поехал со мной в Саванну, а уж в тюрьму его бы точно не пустили. Это было бы невозможно. — Я отпиваю воды из бутылки. — И даже если сказанное тобой — правда и ФБР, по какой-то смехотворной и беспочвенной причине, действительно взяло меня в разработку, Бентон об этом не знал. — Я опускаюсь на кожаный диван. — Ему бы не сказали, — рассуждаю я логически и, припомнив замечание Кэтлин Лоулер о моей репутации, повторяю, что мне в отличие от нее есть что терять.
Я помню, как насторожилась тогда при этом намеке — она будто бы предостерегала, испытывая явное удовольствие от мысли, что и меня в скором будущем может ожидать некое несчастье. Я думаю о письмах, о том, что, по ее словам, в них говорится, и сама изумляюсь тому, как сильно это меня задело. Казалось бы, двадцать с лишним лет прошло, все забылось, однако ж вот оно, болит.
— Как он может работать на это чертово Бюро и ни о чем не знать? — упорствует Марино; когда он ведет себя так, я понимаю, как сильно ему не нравится Бентон.
Марино никогда не смирится с тем, что мы с Бентоном поженились, что я могу быть счастлива, что мой с виду необщительный и высокомерный муж имеет такие достоинства, которых Марино никогда не понять.
— Для начала объясни мне, откуда тебе все это известно? — спрашиваю я.
— Оттуда, что федералы явились в ЦСЭ с ордером, запрещающим удалять что-либо с нашего сервера. Значит, они в него уже заглядывали, — отвечает он. — Совали нос в твою электронную почту, может, и еще куда-то.
— Почему мне ничего не известно о выписанном на мой офис судебном ордере? — Я думаю о сугубо конфиденциальной информации, хранящейся на сервере ЦСЭ, — на некоторых документах стоит гриф Министерства обороны «секретно» и даже «совершенно секретно».
— Ну и ну! Ты что, ничего не поняла? Не слышала, что я сейчас сказал? Ты в разработке у ФБР. Ты — объект.
— Если бы я была объектом, то точно догадалась бы об этом. Мне грозило бы обвинение в преступлении по федеральному делу, и меня, несомненно, уже допросили бы. Я бы уже предстала перед большим жюри. Они бы уже связались с Леонардом Браззо. Так почему никто не сказал мне о судебном ордере? — повторяю я.
— Потому что подразумевалось, что ты не должна об этом знать. Как и я, впрочем.
— Люси в курсе?
— Компьютеры — ее ведомство, так что ее единственную и уведомили. Это ее обязанность — следить за тем, чтобы ни одно электронное сообщение не было удалено.
Очевидно, именно Люси и рассказала об этом Марино. Но не мне.
— Мы вообще ничего не удаляем, а факт выдачи судебного приказа еще не означает, что они просматривали наши документы. — Тактика запугивания, думаю я. Марино — не юрист, и Джейми ради каких-то собственных целей сильно его застращала.
— Похоже, тебя это совершенно не волнует, — произносит он с ноткой недоверия.
— Во-первых, мое дело рассматривается в федеральном суде, — отвечаю я. — Естественно, федералы могут проявить интерес к любой электронной информации, особенно к документам Джека, раз уж нам известно, что, пока я была в Довере, он проворачивал незаконные операции и связался с опасными людьми, в том числе и со своей дочерью, Доной Кинкейд. ФБР уже просматривало его переписку, все, что смогло отыскать, и, судя по всему, еще не закончило. Так что чего-то подобного стоило ожидать. Хотя можно было обойтись и без этого… Да и что я могла удалить? План моей поездки в Джорджию? Меня только удивляет, как Люси удалось не сказать мне ни слова.
— Нас всех могли обвинить в воспрепятствовании правосудию, — говорит Марино.
— И я уверена, что именно Джейми вдолбила тебе это в голову. Она и с Люси разговаривала?
— Ни с Люси, ни о Люси — ни слова. — Марино подтверждает мое предположение о том, что Джейми и Люси сейчас не общаются. — Я сказал Люси и Брайсу, чтобы держали язык за зубами и не болтали о том, о чем ты знать не должна, и намекнул, что, если ты угодишь за решетку, это будет всецело и единственно на их совести.
— Весьма ценю твою заботу. Спасибо, что ты их предупредил.
— Не смешно.
— Конечно же нет. Просто мне не нравятся твои намеки на то, что если бы я владела нужной информацией, то сразу же сделала бы что-то незаконное, например удалила бы записи. Я всегда под наблюдением, Марино. Каждый день, всю жизнь. Что сказала тебе Джейми, что ты стал таким параноиком?
— Они наводят о тебе справки. Не далее как в апреле к ней на квартиру приходили двое агентов ФБР.
Я чувствую себя так, будто меня предали, но не ФБР, не Бентон и даже не Джейми, а Марино. Письма. Я и не знала, что он высмеивал меня, унижал перед моим подчиненным, моим протеже — Джеком. Моя карьера только начиналась, а Марино за моей спиной вливал яд в уши моих подчиненных.
— Они хотели расспросить ее о твоих склонностях, твоем характере, потому что она знает тебя лично, а история ваших отношений восходит еще к Ричмонду, — произносит Марино, но у меня в ушах звучат лишь злые слова Кэтлин. — Хотели припереть ее к стенке, пока она не исчезла в частном бизнесе. Может, и еще что-то было. Личные счеты. Политика. Ее проблемы с нью-йоркской полицией…
— Да, о моем характере. — Мой гнев выплескивается наружу раньше, чем я успеваю его сдержать. — Ведь я же такая ужасная, что со мной невозможно работать. Со мной так трудно. Я ведь если с кем и могу ладить, то только с мертвыми.
— Да что…
— Может, я за то и пойду под суд, что со мной так трудно. За то, что я такая ужасная, что заставляю людей страдать и ломаю им жизнь. Может, за это мне и следует отправиться за решетку.
— Да что за муха тебя укусила? — Он смотрит на меня с недоумением. — О чем ты вообще говоришь?
— О тех письмах, которые Джек писал Кэтлин Лоулер. Я так понимаю, никто не хотел их мне показывать. Из-за того, что вы с Джеком говорили обо мне еще тогда, в Ричмонде. Из-за тех ваших комментариев, которые он потом повторял в своих письмах Кэтлин.
— Я ничего не знаю ни о каких письмах. — Марино чуть наклоняется вперед, но никаких эмоций на его лице не отражается. — Никаких писем в доме не было — ни от него Кэтлин, ни от нее ему. И я понятия не имею, что она могла от него получать, если он вообще что-то писал. Что-то я в этом сомневаюсь.
— Почему же? — восклицаю я, уже не в силах остановиться.
— Джек никогда подолгу не был одиноким мужиком, и вряд ли его женам или подружкам так бы уж понравилось, что он переписывается с женщиной, которая когда-то его совратила.
— У них была электронная переписка. Это факт.
— Думаю, его жены и подружки об этой переписке ничего не знали. Но обычные письма, те, что бросают в почтовый ящик, те, что прячут по коробкам и прочим местам, — на мой взгляд, так Джек рисковать бы не стал.
— Не надо меня успокаивать.
— Я лишь говорю, что не видел никаких писем и что Джек прятал все, что касалось Кэтлин Лоулер, — говорит Марино. — За все те годы, что я знал его, он ни разу не упомянул ни ее, ни тот случай на ранчо. А что я тогда говорил… не знаю. Наверное, было что-то не очень хорошее. Ты же помнишь, какой я был придурок, когда ты только пришла и стала шефом. И не надо слушать всякую чушь от какой-то дерьмовой заключенной. Правду она сказала или нет, важно другое: Кэтлин Лоулер хотела тебя достать. И достала.
Я молчу. Мы смотрим друг на друга.
— Не понимаю, почему она так задерживается. — Марино вдруг встает и снова смотрит в окно. — И не понимаю, почему ты так на меня злишься. Может, потому что на самом деле злишься на Джека. Сукин сын. Вот что, не надо на него злиться. Чертов врун. Говнюк. После всего, что ты для него сделала. Оно и хорошо, что Дона Кинкейд его шлепнула, а то бы я сам это сделал.
Он все смотрит в окно, повернувшись ко мне спиной. Я сижу тихо. Злость, раздражение умчались, как внезапно утихшая буря, и я думаю о том, что сказал о Джейми Бергер Марино. Потом, обращаясь к большой, широкой спине, спрашиваю, как понимать, что Джейми «исчезла в частном бизнесе».
— Так и понимать, — не оборачиваясь, отвечает Марино. — Буквально.
Джейми больше не работает в офисе окружного прокурора Манхэттена, все-таки объясняет он. Подала в отставку. Ушла. И, как многие ее коллеги, переметнулась на другую сторону. В конце концов, так поступают почти все; люди бросают низкооплачиваемую, неблагодарную работу в унылых госучреждениях с их помпезной бюрократией, до смерти устав от нескончаемого парада трагедий, паразитов, безжалостных бандитов и мошенников. От нехороших людей, которые делают нехорошие вещи с нехорошими людьми. Как бы ни воспринимала это чуткая общественность, жертвы далеко не всегда невинны или даже симпатичны, и Джейми частенько говорила, что завидует мне — мои-то клиенты по крайней мере не врут. Когда свидетель или жертва говорит ей правду, в аду, наверно, идет снег. Уж лучше бы они все сгинули, сказала она как-то и была права, по крайней мере, в этом. Когда ты мертв, лгать невозможно.
Вот только я никогда бы не подумала, что Джейми уйдет в частный бизнес. Не верю, что ее привлекли большие деньги. Марино рассказывает, она ушла по-тихому — ни прощальной вечеринки, ни даже общего ланча или вылазки в ближайший бар после работы. Ушла молча, без фанфар, никого не предупредив, не поставив в известность. Примерно тогда же Джейми позвонила в ЦСЭ, поинтересовалась насчет Лолы Даггет, продолжает он, и я уже точно знаю: что-то случилось. Не только с Джейми, но и с Марино. Жизнь каждого из них поменяла курс, а я узнала об этом только сейчас. И это ужасно меня расстраивает. А еще очень грустно, что ни один из них не посчитал нужным поговорить со мной.
Может, я и впрямь слишком, невыносимо сурова с людьми. Я снова слышу злые комментарии Кэтлин Лоулер и вижу торжествующее выражение ее лица, как будто всю жизнь она только и ждала возможности сказать эти гадости мне лично. Какая ж я, оказывается, чувствительная. Наверное, потому что в ее словах есть толика правды. Со мной и правда нелегко. У меня ведь и друзей никогда не было. Люси, Бентон, кое-кто из бывших сослуживцев. И Марино. Как ни крути, он был со мной все эти годы, и я не хочу перемен.
— Думаю, это не все, о чем спросила Джейми, когда позвонила в ЦСЭ, — говорю я, и в моем голосе уже не слышны обвинительные нотки. — Это ведь не просто совпадение, что после ее звонка ты съездил в Нью-Йорк, а потом стал заводить разговоры о рыбалке и лодках и о том, как ты скучаешь по Югу.
— Мы лучше ладили, когда я на тебя не работал. — Марино поворачивается и идет к креслу. — Знаешь, я и сам лучше себя чувствовал, когда приходил со стороны — экспертом или детективом, сержантом отдела убийств, — чем тогда, когда работал у тебя, у Джейми и вот теперь снова у тебя. Я детектив с опытом, знаю, что делать на месте преступления, как расследовать убийство. Чего я только не делал и чего не повидал! Я не хочу до конца дней сидеть в какой-то клетушке, ждать распоряжений, ожидая каких-то неприятностей.
— Другими словами, ты хочешь сказать, что уходишь.
— Не совсем.
— Ты вправе жить так, как хочешь. Ты заслужил это как никто другой. Меня очень огорчает, что ты не рассказал о своем настроении и планах. Наверное, именно это меня и беспокоит больше всего.
— Я не хочу уходить.
— По-моему, ты уже это сделал.
— Я хочу переключиться, стать частным детективом. Об этом мы с Джейми и разговаривали, когда встречались в Нью-Йорке. Она сказала, что ушла на вольные хлеба и предложила мне подумать о том же. Сказала, что могла бы предлагать мне кое-какие дела. Я знаю, что и ты моей помощью воспользовалась бы. Не хочу больше на дядю работать и принадлежать кому-то.
— Никогда и не думала, что ты мне принадлежишь.
— Мне нужна хоть какая-то независимость. Немного самоуважения. Знаю, к тебе это не относится. У тебя-то самоуважения всегда хватало!
— Да уж.
— Хочу взять небольшой участок на реке, ездить на мотоцикле, рыбачить, работать на людей, которые меня уважают.
— Джейми пригласила тебя консультантом по делу Лолы Даггет?
— Она ничего мне не платит. Я сказал, что не могу брать деньги, пока не сменю свой статус в ЦСЭ. Собирался как-нибудь потолковать с тобой об этом, — говорит Марино, и я слышу металлический звук — в замке поворачивается ключ.
Дверь открывается.
Джейми входит, и я чувствую пикантный запах мяса, жареного картофеля и трюфелей.
10
Она ставит два больших голубых бумажных пакета на каменный полукруг стойки в кухне. Для нью-йоркского прокурора, пусть даже и бывшего, затеявшего тайную операцию, которая требует камер слежения и, как я подозреваю, пистолета, спрятанного в висящей у нее на плече объемистой сумке из коричневой воловьей кожи, она удивительно непринужденна и бодра.
Красиво уложенные черные волосы стали чуть длиннее, черты лица четкие и очень привлекательные, она гибкая и стройная и выглядит вдвое моложе своих лет в линялых джинсах и белой рубашке навыпуск. Украшений нет совсем, макияжа не заметно, но даже если ей и удается обмануть большинство людей, меня ей не провести. Я вижу в ее глазах тень. Вижу натянутость ее улыбки.
— Извини, Кей, — говорит она без предисловий, вешая свою совсем не стильную, тяжеловатую на вид сумку на спинку барного стула, и я гадаю, уж не Марино ли убедил ее носить с собой оружие.
Или эта привычка передалась ей от Люси? Мне вдруг приходит в голову, что если Джейми носит оружие тайно, то, скорее всего, нарушает закон. Трудно представить, как бы ей удалось получить лицензию в Джорджии, где она хоть и сняла квартиру, но не живет постоянно. Камеры слежения и неразрешенное оружие. Может, это всего лишь обычные меры предосторожности, потому что она, как и я, знает жизнь с нелучшей стороны и знает, что в ней может случиться всякое. Или же Джейми напугана и нервничает.
— Я бы и сама страшно разозлилась, если бы кто-нибудь проделал что-либо подобное со мной, — говорит она, — но лучше обойдемся без этого.
Я бы поднялась и обняла ее, но она уже открывает пакеты, что можно истолковать как желание держаться от меня на почтительном расстоянии. Поэтому я остаюсь на диване, стараясь не вспоминать прошлое Рождество в Нью-Йорке и другие случаи, когда мы собирались вместе, и не думать, что бы сделала Люси, если бы увидела, где я сейчас. Не хочу даже представлять, как бы она отреагировала, если бы увидела Джейми, такую милую, но с затравленным взглядом и дежурной улыбкой, достающую из пакетов еду в старом лофте, так напоминающем тот, что был у Люси в Гринвич-Виллидж. А в ее дамской сумке, скорее всего, лежит пистолет.
Терзающее меня подозрение быстро достигает критической массы. Джейми из тех женщин, которые привыкли получать желаемое, однако от Люси она отказалась без борьбы, а теперь я узнаю, что так же легко она отказалась и от карьеры. Потому что это по какой-то причине соответствовало ее целям. Вывод звучит едва ли не приговором, и мне приходится напомнить себе, что это не имеет значения. Ничто не имеет значения, кроме того, что я нахожусь здесь из-за бывшей любовницы моей племянницы, этой вот женщины, которая обманывает меня и использует в своих интересах.
— Ты ведь помнишь «Иль Пастиччо»? В нескольких кварталах отсюда? — Джейми достает обернутые фольгой картонные контейнеры с пластиковыми крышками, потом пластиковые емкости, возможно, с супом, и комната наполняется ароматами трав, шалота и бекона. — Ну, так теперь это «Броутон и Булл». — Она выдвигает ящик и вынимает столовые приборы и бумажные салфетки. — Они готовят изумительный мясной пирог с жемчужным луком. Тушеный кролик. Суп-пюре с креветками и поблано — зеленым томатным маслом. Жареные эскалопы с запеченными в беконе халапеньо. — Она открывает один контейнер за другим. — Думала, что предоставлю вам самим разбираться. Но, пожалуй, лучше накрою, — решает Джейми и оглядывается, как будто ждет, что вот сейчас появится обеденный стол. Впечатление такое, что она плохо знакома со съемной квартирой, в которой живет.
— Надеюсь, ты принесла мне жареных креветок, — подает голос Марино.
— И картошку фри, — отзывается Бергер, словно они с Марино добрые друзья. — И мак’н’чиз с трюфельным маслом.
— Я — пасс. — Он кривится.
— Надо пробовать новое.
— Забудь про трюфели, или трюфельное масло, или что там еще. Не собираюсь я пробовать ничего, что воняет чертом. — Марино вытаскивает из стопки на полу объемистую папку с наклейкой, на которой черным маркером написано БЛР.
— Тебе помочь? — спрашиваю я Джейми, продолжая сидеть на диване. Чувствую, она не хочет, чтоб я нарушала ее личное пространство, или, может, это от меня исходит отчуждение и неприступность.
— Ради бога, сиди. Я в состоянии открыть коробки и разложить еду на тарелки. Я не готовлю, как ты, так что как-нибудь справлюсь.
— Твое суши в холодильнике, — говорит Марино.
— Мое суши? Ладно, почему бы и нет? — Она открывает дверцу холодильника и достает оттуда контейнеры с суши. — У них там счет на мое имя, потому что, признаюсь, я без суши жить не могу. По крайней мере три раза в неделю я должна их есть. Наверное, пора бы побеспокоиться о ртути. Ты по-прежнему не ешь суши, Кей?
— Не ем, спасибо.
— Думаю, я подам биск в кружках, если никто не возражает… Далеко продвинулись? — Она смотрит на Марино. — На чем остановился?
— Достаточно далеко, чтобы я поняла, скольких хлопот вам, должно быть, стоил этот вечер, — отвечаю я за него.
— Я правда прошу прощения, — снова говорит Джейми, но в ее тоне не чувствуется ни малейшего сожаления.
Она, судя по всему, совершенно уверена в своем праве поступать так, как ей заблагорассудится.
— Честно говоря, это моя прерогатива — объяснить тебе, что происходит. Обстоятельства требовали особых мер предосторожности. — Она бросает на меня быстрый взгляд из кухни. — Чувствую на себе моральную ответственность — прикрывать тебя с тыла. Наверно, я всегда буду грешить осмотрительностью, но звонить тебе, писать или связываться напрямую сочла неразумным. Если спросят, смогу, не погрешив против истины, сказать, что не делала этого. Ты сама позвонила мне. Но кто об этом узнает, если только ты не захочешь с кем-то поделиться?
— Чем поделиться? Тем, что заключенная сунула мне записку и я поехала на поиски ближайшего телефона-автомата, как будто я в летнем лагере играю в «охоту на мусор»?
— Я разговаривала вчера с Кэтлин, и мне напомнили, что она с нетерпением ждет встречи с тобой сегодня.
— Напомнили? — переспрашиваю я и выразительно смотрю на Марино. — Уверена, ты и так знала. Кертис Робертс, вероятно, твой знакомый. Ну, тот адвокат из проекта «Невиновность», который звонил Леонардо Браззо.
— Я всегда могу сказать, что ты связалась со мной, пока была здесь по своему делу, — повторяет Джейми. — И это будет правдой.
— По делу, которое ты организовала, чтобы вытащить меня сюда. Это ты называешь правдой?
— Марино не вводил тебя в курс дела и не говорил ничего такого, что не должен был говорить, — твердит она, доказывая свою точку зрения. — Он не передавал тебе никаких приглашений, что при нынешних обстоятельствах было бы неблагоразумно. Никто не передавал ничего такого, что могло бы иметь негативные последствия.
— Кто-то же все-таки передал, потому-то я и сижу здесь, — отвечаю я.
— В конфиденциальном разговоре со свидетелем по делу, над которым я работаю, я выразила надежду, что ты свяжешься со мной, — говорит она, полностью оправдывая себя по крайней мере в собственных глазах.
— Сильно сомневаюсь, что в женской тюрьме Джорджии разговоры не прослушиваются и не записываются.
— Я написала Кэтлин записку в своем блокноте и попросила передать тебе номер моего сотового и напоминание позвонить по телефону-автомату, — говорит Джейми. — Она прочла записку, пока мы сидели за столом. Вслух не было сказано ни слова. Никто ничего не видел, и блокнот остался у меня. Кэтлин рада помочь мне любым возможным способом.
— Потому что она убеждена, что ты намерена добиться для нее сокращения срока, как сказала начальница тюрьмы, — комментирую я.
— Если тебе кто-то что-то передал, от этого лучше избавиться.
— Из чего я заключаю, что тебе запретили разговаривать со мной и у тебя есть сомнения насчет моих средств связи. — Я подхожу к сути дела. — Моего рабочего и домашнего телефонов, моего сотового, моей электронной почты.
— Ну, не то чтобы запретили, — поправляет Джейми. — Федеральные агенты никогда не поощряют контакты свидетелей и других заинтересованных сторон с подследственным. Но мне не приказывали не разговаривать с тобой, и если они не узнают, что мы разговаривали — а я бы не хотела, чтобы об этом узнали, — то и никаких последствий быть не должно. Думаю, у нас все получилось и мы преодолели все препятствия. Завтра будет другой день, другая история, другая миссия. Если на каком-то этапе они узнают, что мы были вместе в офисе Колина Денгейта, это не важно. Не могут же они запретить нам работать над делом вместе, раз уж ты оказалась тут.
— Работать над делом, — повторяю я.
— Идиоты, — ворчит Марино. С тех пор как он ушел из правоохранительных органов и больше не имеет полномочий никого брать под арест, симпатий к ФБР у него сильно поубавилось. Другая причина его враждебности — Бентон.
— ФБР лучше по возможности не раздражать, — добавляет Бергер, доставая из шкафчика тарелки и кружки. — Если я стану действовать им на нервы, тебе это не поможет. К тому же не стоит забывать о Фарбмане. Он уже доставил мне немало неприятностей и может доставить еще.
Дэн Фарбман — заместитель комиссара по связям с общественностью при Управлении полиции Нью-Йорка, и мне известно, что в прошлом они с Джейми не раз скрещивали шпаги. Когда несколько лет назад я работала в Управлении главного судмедэксперта Нью-Йорка, мы с ним тоже не ладили. Но о последних делах мне ничего не известно, и какое отношение заместитель комиссара имеет к потенциальным проблемам, которые могут возникнуть у меня с Министерством юстиции, я не представляю. О чем и сообщаю Джейми. Говорю ей, что не понимаю, при чем здесь вообще Фарбман.
— То, что произошло в Массачусетсе, последовавший затем арест Доны Кинкейд и предъявленные обвинения не имеют никакого отношения ни к Управлению полиции Нью-Йорка, ни к Фарбману, — добавляю я, наблюдая, как Марино вытаскивает из папки бумаги, пролистывает их и находит что-то похожее на официальный бланк с выделенными оранжевым цветом строчками.
— Твой случай федерального значения, — обращается ко мне Джейми. — Нападение на медэксперта, связанного с Министерством обороны, приравнено к нападению на федерального служащего и, таким образом, подпадает под федеральную юрисдикцию и будет рассматриваться в федеральном суде. И это хорошо. Но, как следствие, ты и твое дело автоматически становитесь объектом внимания ФБР.
— Мне это хорошо известно.
— Говорят, что комиссар может стать следующим директором ФБР. Фарбман думает, что пойдет с ним и будет отвечать за связь со всеми СМИ. Ты об этом знала?
— Кое-что слышала.
— Если только я не воспрепятствую назначению Фарбмана, что я и намерена сделать. Не хватало еще, чтобы следующим предметом фальсификации стала статистика преступности в общенациональном масштабе и данные по террористическим угрозам. Ну а он отнюдь не мой поклонник.
— И никогда им не был.
— Теперь еще хуже. Я бы сказала, что наши отношения достигли критической стадии, только я намерена выжить, — говорит Джейми. — Он не простит, что я обвинила его в предоставлении ложных сведений по статистике преступлений в Нью-Йорке и подтасовке данных. Если помнишь, ты сталкивалась с ним по той же самой причине. — Она расставляет тарелки на каменной стойке.
— Вообще-то в подтасовке данных по Управлению я не обвиняла ни его, ни кого-либо другого.
— А я обвиняла, и мне трудно представить, что ты удивишься, узнав, что он этим занимается. — Она находит в ящике ложки.
— Фарбман всегда имел привычку показывать статистику и подавать факты в политически выгодном свете. Но я не слышала, чтобы его обвиняли в подтасовке данных.
— Значит, ты действительно не знала.
— Не знала, — повторяю я, и у меня такое чувство, будто она гадает, не могла ли Люси сказать мне что-нибудь об этом. Когда Джейми конфликтовала с Фарбманом, они с Люси еще были вместе.
Марино кладет бумаги на кофейный столик, откуда я могу их достать, и я беру фотокопию документа с грифом «секретно» женской тюрьмы штата Джорджия.
Рекомендованные процедуры исполнения казни путем смертельной инъекции
Материалы
Тиопентал натрия (5 г, 2 %), стерильный шприц объемом 50 мл
Инъекция панкурония бромид (20 мг), внутривенный катетер
Инъекция калия хлорид, Ю-Эс-Пи (40 mEq), стерильный шприц объемом 20 мл
За этим следуют указания по приготовлению препаратов, включенных в комплект, инструкции по смешиванию раствора и описание крепления катетера к инъекционной игле 18G и флакону с физиологическим раствором, чтоб держать катетер открытым. Я потрясена неформальным, почти небрежным тоном документа, который является пошаговой инструкцией к убийству человека.
Но непременно выгоните воздух из катетера, чтобы он был готов к инъекции.
— Я поступила достойно и пожаловалась самому комиссару, вместо того чтобы обратиться к СМИ, — продолжает Джейми, описывая свой конфликт с Дэном Фарбманом и Управлением полиции Нью-Йорка.
Не забудьте проверить заключенного непосредственно перед введением вещества и убедиться, что пластиковая трубка с пункционной иглой открыта и инфильтрации раствора не происходит…
— К несчастью, комиссар приятельствует с мэром. Я получила по полной, — объясняет Джейми. — Они все ополчились против меня.
— И ФБР решило просматривать мои электронные письма и прослушивать мои телефоны, потому что ты на ножах с Фарбманом? Потому что обвинила его в подтасовке данных? И потому что несколько лет назад у меня тоже бывали с ним стычки? — На это я не куплюсь.
Марино кладет еще один листок, я беру его и читаю выделенный параграф:
После введения тиопентала натрия в систему он «вмывается» обычным физиологическим раствором. ЭТОТ ШАГ КРАЙНЕ ВАЖЕН. Если тиопентал натрия остается в капельнице, а бромид панкурония вводится, образуется преципитат, способный закупорить катетер.
— Неприятное это дело — наживать врагов. — Джейми, не отвечая на мой вопрос, достает из бумажной обертки палочки. — Мне было жутко обидно оставлять работу в окружной прокуратуре. Моя квартира выставлена на продажу, и я подумываю о другом месте жительства.
— Ты уехала из Нью-Йорка из-за напряженной ситуации с Фарбманом? Мне трудно это представить, — отвечаю я, просматривая другие документы, имеющие отношение к самой печально знаменитой заключенной Джорджии, Чертовой Поварихе.
Между 1989 и 1996 годами Барри Лу Риверс отравила семнадцать человек, девять из них насмерть. Она прикончила их с помощью мышьяка, который покупала в компании, производящей пестициды. Все жертвы были постоянными посетителями ее кулинарии, находившийся в одном из небоскребов Атланты, в нем располагалось множество компаний и фирм. День за днем ничего не подозревающие люди выстраивались в очередь перед прилавком за бизнес-ланчем по 2 доллара 99 центов, состоявшим из сэндвича, чипсов, соленого огурца и содовой. Когда ее садистские преступления были в конце концов раскрыты, она сказала полиции, что устала от людей, «вечно недовольных едой, и решила угостить их так, чтоб пробрало». Ей до смерти надоели «поганцы, помыкавшие мной, будто я какая-нибудь тетушка Джемайма».[11]
— Есть и другие нюансы, — продолжает Джейми Бергер, пока я читаю. — К несчастью, личного характера. Кое-что из того, о чем спрашивали заявившиеся ко мне агенты ФБР, было крайне неприлично. Они явно переговорили прежде с Фарбманом, а ты же знаешь его любимый пунктик насчет меня. Что мы с тобой почти что семья.
Я просматриваю перечень препаратов, назначенных для Барри Лу Риверс, ДОК #121195. Предписание было заполнено в три двадцать пополудни 1 марта 2009 года. Кэтлин Лоулер сказала, что Барри Лу Риверс подавилась бутербродом с тунцом в своей камере. Если это правда, то все должно было произойти где-то после трех двадцати в день ее казни. Рецепт смертельного коктейля для нее был выписан, но не был применен, потому что она умерла прежде, чем тюремные власти пристегнули ее к каталке. Похоже, в последний раз она ела то же самое, чем травила своих жертв.
— Ты не раз бывала в тюрьме, разговаривала с Лолой Даггет, чьи апелляции уже исчерпаны, — говорю я Джейми. — Полагаю, она рассказывает тебе что-то важное, иначе ты бы не переселилась в Саванну. Ты здесь не из-за своих проблем в Нью-Йорке.
— Помощи от нее никакой, — отзывается Джейми. — Казалось бы, должна помогать, но она не так боится иглы, как Мстителя. Человека, который, по ее утверждению, убил Джорданов.
— А она знает, кто этот Мститель? — спрашиваю я.
— Мститель — дьявол, — говорит Джейми. — Некий злой дух, подбросивший окровавленную одежду в комнату Лолы.
— Ее казнь назначена на эту осень, а она по-прежнему твердит то же самое?
— На 31 октября, Хеллоуин, — сообщает Джейми. — Подозреваю, что судья, отложивший казнь и вновь ее назначавший, таким образом дает всем понять, что он на самом деле думает о Лоле Даггет, хочет убедиться, что через четыре месяца она получит наказание, а не угощение. Страсти по этому делу до сих пор еще не утихли. Многие хотят, чтобы она получила то, что, по их мнению, заслуживает. Хотят, чтобы она умерла в муках. Чтобы исполнитель, к примеру, чуть дольше необходимого потянул перед применением тиопентала натрия. Забыл выпустить воздух из трубки. Чтобы катетер забился.
Марино кладет на стол пачку цветных распечаток, фотографии вскрытия, и я беру их в руки.
— Тиопентал натрия действует, как ты знаешь, быстро и недолго. Если потянуть с введением оставшихся средств, а мы говорим о внутримышечном блокаторе, бромиде панкурония… Если ждать слишком долго… Анестезия перестает действовать. Катетер закупоривается, тюремным служащим приходится подсоединять новый, а действие тиопентала натрия к тому времени, когда все будет сделано, заканчивается. Со стороны может казаться, что ты спишь, — продолжает она. — Но мозг уже умирает. Ты не можешь открыть глаза, говорить, не можешь произнести ни звука, лежа на каталке, привязанная ремнями, но ты в сознании и понимаешь, что не в состоянии дышать. Бромид панкурония действует дольше, парализует мышцы груди, и тебе на самом деле нечем дышать. Никто из наблюдающих не догадывается, что ты не просто тихо-мирно спишь, когда твое лицо синеет и ты задыхаешься. Одна минута, две, три, может, дольше — ты умираешь безмолвной мучительной смертью.
Вскрытие Барри Лу Риверс проводил Колин Денгейт, и я очень хорошо представляю, какие чувства он мог испытывать к человеку, травившему невинных жертв приправленными мышьяком сэндвичами.
— Да вот только начальница тюрьмы знает. — Джейми достает из холодильника бутылку вина и диетической колы и закрывает дверцу бедром. — Исполнитель знает. Безымянный врач знает и прекрасно видит на мониторе, как панически колотится твое сердце, пока ты наконец не умрешь. Но с другой стороны, некоторые из этих самых людей, осуществляющих назначенные судом убийства, хотят, чтобы приговоренный страдал. Их тайная миссия — причинять как можно больше боли, как можно сильнее терроризировать убийцу, без адвокатов, судей и оповещения общественности. Такое происходило веками. У палача тупой топор, он промахивается мимо отметки, требуются дополнительные удары. Повешение проходит с затруднениями, потому что петля соскальзывает, и человек умирает медленно, дергаясь на конце веревки перед глумящейся толпой.
Слушая то, что похоже на одну из классических вступительных речей Джейми Бергер в суде, я знаю, что большинство значимых в этой части света людей, включая судей, политиков и более всего Колина Денгейта, она не тронула бы. Я очень хорошо представляю, какие чувства испытывает Колин не только в связи со случившимся с семьей Джорданов, но в отношении того, что должно произойти с Лолой Даггет. Да, страсти еще не утихли, и особенно это касается моего сварливого коллеги-ирландца, возглавляющего региональную криминалистическую лабораторию Бюро расследований Джорджии в Саванне. Приезд Джейми Бергер не произвел на него того впечатления, на которое она рассчитывала, а был воспринят скорее как вторжение. Подозреваю, на теплый прием не стоило и надеяться.
— Как ты прекрасно понимаешь, Кей, я не считаю, что эту форму эвтаназии, использовавшуюся еще в нацистской Германии для уничтожения нежелательных лиц, нам следует применять здесь, в Соединенных Штатах. И легальной она быть не должна, — говорит Джейми, раскладывая суши и салат из морской капусты на блюде. — Врачам запрещено играть какую бы то ни было роль при исполнении приговора, включая констатацию смерти, и достать вещества для смертельных инъекций становится все труднее. Нехватка возникла из-за того, что их производство бросает тень на репутацию изготовителей в США, и некоторые штаты вынуждены импортировать вещества сами, порой из ненадежных источников и сомнительного качества. Такого рода средства не должны поступать в распоряжение тюремных властей, но это никого и ничего не останавливает. Врачи принимают участие в исполнении приговоров, фармацевты выписывают рецепты, и тюрьмы получают то, что им требуется. Кто бы там что ни думал, каких бы моральных убеждений ни придерживался, Лола Даггет не убивала Джорданов. Она не убивала Кларенса, Глорию, Джоша и Бренду. Она даже не была знакома с ними и никогда не бывала у них в доме.
Изучая фотографии, я бросаю взгляд на Марино. Насколько мне известно, он за смертную казнь. Око за око. Мера за меру.
— По-моему, Лола Даггет — пропащая душа, наркоманка с норовом, но она никого не убивала и не помогала убивать, — говорит он мне. — Скорее всего, ее подставил тот, кого она называет Мстителем. Может, это для него кайф.
— Для кого?
— Для того, кто сделал это на самом деле, — добавляет он. — Отловила на улице туповатую приютскую девчонку. — Марино смотрит на Джейми. — Какой у нее там ай-кью? Семьдесят? С таким коэффициентом человек уже официально признается умственно отсталым.
— Отловила? — спрашиваю я. — Она?
— Лола не виновна в преступлениях, за которые ее судили и приговорили к наказанию, — говорит Джейми. — У меня нет полной ясности насчет того, что произошло ранним утром 6 января 2002 года, но зато есть новые улики, доказывающие, что в доме Джорданов была не Лола. Но я не знаю, что произошло, с точки зрения судмедэксперта, потому что не настолько хорошо разбираюсь в этом. Ранения, к примеру. Все они нанесены одним оружием, а если так, то что это за оружие? Как истолковывать следы крови? Сколько времени Джорданы пролежали мертвыми, прежде чем вышедший с собакой сосед случайно заметил, что на задней двери разбито стекло, а на звонки в дверь и по телефону никто не ответил.
— Колин в этом разбирается, — замечаю я.
— У меня есть очень приличное орегонское пино, — говорит Джейми. — Если тебя устроит.
Она вытаскивает из бутылки пробку, а я тем временем изучаю фотографии Барри Лу Риверс на стальном столе для вскрытий. Плечи ее подпирает полипропиленовый блок, голова свешивается назад, длинные седые волосы спутаны и окровавлены. Кожа на груди отвернута вверх до уровня горла и голосовых связок, и видно, что дыхательные пути чистые, в них нет никакого инородного тела. Крупные планы показывают, что они не закупорены.
Будь то мелкий предмет, как орех или виноградина, или крупный кусок мяса, когда человек подавился, ничто не может пройти ниже уровня голосовых связок, и Колин, прежде чем делать что-то еще, тщательным образом проверил, нет ли в дыхательных путях застрявшей пищи. Посчитав случай достаточно важным, он задержался допоздна или вернулся в лабораторию после окончания рабочего дня, чтобы сразу провести осмотр тела. Время и дата вскрытия указаны в протоколе: 9.17 пополудни 1 марта.
Я просматриваю другие снимки, ищу какое-нибудь подтверждение того, что Кэтлин Лоулер рассказала о смерти Барри Лу Риверс. Я прошу Марино найти выписку из журнала регистрации службы спасения, объяснительные дежурных охранников и отчет о вскрытии, и он, порывшись в папке, подает мне что-то. Документ подтверждает, что незадолго до смерти Барри Лу Риверс ела, по всей видимости, сэндвич из ржаного хлеба, тунца и соленого огурца. Содержимое ее желудка следующее: двести миллиграммов непереваренной пищи, состоящей из частичек рыбы, соленых огурцов, хлеба и семян тмина.
Но подтверждений словам Кэтлин насчет того, что Барри Лу Риверс подавилась, в документах нет. Применить прием Геймлиха [12] никто, похоже, не пытался, поэтому кусок бутерброда или чего-то еще, чем она могла подавиться, вылететь не мог и обнаружен не был. Никакого официального документа, в котором бы упоминалась остановка дыхания из-за попадания пищи в дыхательные пути, нет, но я знаю, что Колин искал. Вижу это по фотографиям вскрытия.
Затем я читаю журнал регистрации со сделанной в 8.07 вечера записью. Предположение, что причиной смерти стало удушье, было высказано Тарой Гримм. «Барри Лу как будто задыхалась», — сообщила начальница тюрьмы Колину по телефону, когда тело еще везли в морг. Она сама ничего не видела, но ей доложили, что заключенная «задыхалась и как будто мучилась от боли». Охранники подумали, что это от волнения, сообщила Тара Гримм Колину. «Ее уже должны были вести в камеру смертников и готовить к казни, а Барри Лу была подвержена эмоциональным срывам и приступам тревоги. Теперь я задаюсь вопросом, не могла ли она подавиться, принимая последнюю в своей жизни пищу».
Колин внес эти замечания в отчет и, как положено, проверил дыхательные пути, приступив к вскрытию меньше чем через час после телефонного разговора с начальницей тюрьмы, которая на вскрытии не присутствовала. В качестве официальных свидетелей в протоколе перечислены: ассистент патологоанатома, следователь и представитель женской тюрьмы надзиратель Мейкон. Тот самый, что сопровождал сегодня и меня.
11
Причина смерти в предварительном отчете о вскрытии указана как неустановленная, род смерти тоже. Не установлена и Не установлен. В судебной медицине это то же самое, что «сухая игра» в бейсболе — иннинг за иннингом ни одна из команд не может открыть счет, и в конце концов матч прекращается из-за дождя, темноты или чего-то еще. Ни тем ни другим очков такая ничья не дает.
Смерть — дело другое, и мне всегда не по себе, когда я не могу найти ответ. А ведь я знаю, что он есть. Но бывают случаи, когда судмедэксперты, как мы с Колином Денгейтом, вынуждены признать, что потерпели неудачу. Мертвые молчат, и нам ничего не остается, как выдать то, что представляется наиболее вероятным с медицинской точки зрения, даже если сами не вполне в это верим. Мы отдаем покойника и личные вещи тем, кто, идя за нами, будет улаживать юридические вопросы, заниматься страховкой, организовывать похороны и жить дальше. В случае с Барри Лу Риверс ее просто выписали из морга и похоронили на кладбище для бедняков и бродяг, потому что забрать ее никто не пожелал.
Составляя окончательный отчет, Колин кое-что поправил, записав, что имела место так называемая внезапная смерть, вызванная инфарктом миокарда, а род смерти определил как естественный. Именно это и записано в свидетельстве о смерти. Это обычный диагноз, который ставят на основании поражения венечных артерий. Шестьдесят процентов левой передней нисходящей артерии, двадцать процентов правой. Огибающая коронарная артерия чистая. Женщина ожидала казни, и в какой-то момент, после последнего приема пищи — сэндвич с тунцом, жареная картошка и пепси-кола, — у нее появилась одышка, слабость, потоотделение, ощущение усталости, то есть симптомы, интерпретированные как приступ паники. Предположение о приступе паники подтвердилось при вскрытии — в желудке обнаружилась непереваренная пища. Сильный стресс или страх — и переваривание прекращается.
Принимая во внимание все данные, получается, что Барри Лу Риверс умерла от обширного инфаркта в 19.15, то есть за неполных два часа до введения ей смертельной инъекции. Пока я просматриваю материалы, Джейми раскладывает нашу еду по большим белым подносам и рассказывает о семье Джорданов. Она хочет получить как можно более полное и точное заключение по всем собранным на месте преступления уликам, и ей нужна моя помощь.
— Насчет ран и всего прочего тебе следует обратиться к Колину, — напоминаю я. — Он выезжал на место преступления, проводил вскрытие. Очень компетентный судмедэксперт. Ты пробовала обсудить дело с ним?
— Преступник один. Лола Даггет. Дело закрыто, — отвечает Марино. — Примерно так нам все и говорят.
Джейми достает бокалы, а я вспоминаю, как держался Колин на презентации этого дела, проводившейся несколько лет назад на конференции Национальной ассоциации судебно-медицинских экспертов в Лос-Анджелесе. Жестокое убийство доктора Кларенса Джордана, его жены, Глории, и их двух маленьких детей, Бренды и Джоша, возмутило и глубоко его опечалило. Тогда мнение Колина сводилось к тому, что все эти злодеяния совершил один человек — девушка-подросток, которая через несколько часов после убийств стирала в душевой приюта окровавленную одежду. Возникшие впоследствии версии и слухи, согласно которым у Лолы был некий загадочный сообщник, Колин назвал выдумкой адвокатов.
— Я была в его лаборатории лишь один раз, несколько недель назад, — говорит Джейми. — Он даже не вышел из кабинета, чтобы встретить меня, а когда я все же к нему попала, не поднялся из-за стола.
— Как говорится, насильно мил не будешь, но мне трудно представить, чтобы Колин сознательно преуменьшил способность прокурора получить требуемую информацию. — На самом деле я хочу сказать, что Джейми есть Джейми, хуже того, она из Нью-Йорка и воспринимается здесь как северный агрессор, считающий всех южан, особенно жителей небольших городов, отсталыми, упертыми, бесчестными и несколько туповатыми.
Подозреваю, что такое ее отношение проявляется и в общении с Колином, который вырос в здешних краях и придерживается здешних традиций — например участвует в исторических реконструкциях событий Гражданской войны и ирландских парадах в День святого Патрика.
— Закон обязывает его предоставить тебе все материалы, которые могут послужить доказательству невиновности.
— Добровольно он ничего мне не дал.
— Он и не обязан давать тебе что-то добровольно.
— Думает, что я ищу кого-то, кто поддержал бы альтернативную версию.
— А почему бы ему так и не думать, если именно этим ты и занимаешься, — отвечаю я. — Ты делаешь то, что и должен делать любой хороший адвокат. Мне только не сказали, как и почему так получилось. Ты ушла из офиса окружного прокурора и вдруг оказалась в противоположном лагере, представляешь Лолу Даггет. А чем тебе интересно дело Барри Лу Риверс?
— Жестокое и необычное наказание. — Джейми разливает вино. — Барри Лу была так испугана ожиданием казни в камере смертников, что умерла от сердечного приступа. Кому пришло в голову дать ей перед казнью именно то, чем она травила своих жертв? Ей самой? Если да, то почему? Выказать сожаление? Или продемонстрировать его отсутствие?
— У нас нет результатов анализа, чтобы ответить на этот вопрос.
— Сомневаюсь, что меню составляла сама приговоренная, — не отступает Джейми. — Думаю, цель была в том, чтобы измотать ее ожиданием, страхом перед казнью, перед этой каталкой, перед исполнителями, которые, может быть, приготовили для нее что-то особенное. Да, у Барри Лу Риверс случился приступ паники. Ее буквально запугали до смерти.
— Не знаю, можно ли говорить, что ее пытали. Думаю, ты тоже не знаешь об этом, если только кто-то, кто сам в этом участвовал, не признался. И мне еще вот что любопытно: откуда у тебя такой внезапный интерес? — напрямик обращаюсь я к Джейми. — Почему ты вдруг с таким усердием взялась защищать людей, которых еще недавно без сожаления отправляла в тюрьму?
— Это случилось не вдруг. Обсуждения ведутся уже довольно давно. Проблемы с Фарбманом и… в общем, это длится дольше, чем ты могла бы подумать. В конце прошлого года я предупредила Джо, что подыскиваю другие варианты, что хочу заниматься приговорами, вынесенными по ошибке.
— Старина Джо Нейл по кличке Всех-на-виселицу, — вставляет Марино, листая страницы другого отчета. — Хотел бы я быть мухой на стене, когда ты сказала ему это, — говорит он Джейми.
Джозеф Нейл — окружной прокурор Манхэттена, бывший босс Джейми, человек, не слишком расположенный к тем отдельным личностям или организациям, кто посвятил себя освобождению ошибочно обвиненных. Большинство прокуроров, если они искренне преданны своему делу, терпеть не могут юристов, избравших своей целью бороться с несправедливостью, причиненной другими юристами и теми, кого они привлекли в качестве экспертов.
— Я также проинформировала его о том, что уже контактирую с людьми, работающими по проекту «Невиновность», — продолжает Джейми.
— Здесь, в Джорджии? — уточняю я.
— Это общенациональный проект со штаб-квартирой в Нью-Йорке. Я знакома с Кертисом Робертсом, к нему и обратилась.
— Значит, Леонард Браззо не знал, что за приглашением встретиться с Кэтлин Лоулер стояла ты. И следовательно, я этого тоже не знала.
— Сейчас у меня идут переговоры с несколькими фирмами. — Джейми как будто и не слышит моих слов. — Надо сократить список. Многое зависит от того, где я захочу жить.
— Нисколько не сомневаюсь, что выбор фирмы будет определяться тем, как пойдет дело Лолы Даггет, — говорю я.
— Фирма должна быть достаточно большая и иметь офисы на Юге и Юго-Западе. — Она подает мне бокал вина. Марино получает диетическую колу. — Смертную казнь предпочитают в «красных» штатах,[13] но переезжать в Техас или Алабаму у меня желания нет. Отвечу на твой вопрос, как я вышла на дело Лолы Даггет. Она написала несколько писем в проект «Невиновность» и адвокатам, работающим по схожим делам бесплатно. Письма были очень невнятные, их положили, как говорится, в дальний ящик, где они и лежали до прошлого ноября, когда Верховный суд Джорджии отказал в продлении отсрочки по исполнению приговора, чем привлек к делу внимание нескольких общественных организаций. Затем здесь же, в Джорджии, при исполнении смертного приговора произошел инцидент, вызвавший серьезную озабоченность и подозрения в том, что казнь была намеренно жестокой. Меня спросили, не возьмусь ли я за дело Лолы Даггет, поскольку им представлялось, что участие женщины принесет больше пользы, — продолжает Джейми. — Лола не очень-то склонна сотрудничать с мужчинами и вообще не доверяет им из-за того, что в детстве подверглась насилию со стороны отчима. Я сказала, что подумаю. О том, что это дело будет как-то связано с тобой, я тогда даже не подозревала и изучать материалы начала еще до нападения на тебя Доны Кинкейд.
— Никакой связи с Лолой Даггет я и не вижу, если не считать того, что ее содержат в одной тюрьме с Кэтлин Лоулер, биологической матерью Доны Кинкейд. Хотя, если верить Кэтлин, Лола относится к ней враждебно.
— Большинство дел, которые изучаются сейчас общественными организациями, касаются заключенных, отбывающих срок в тюрьмах Джорджии, Вирджинии, Флориды и других «красных» штатов. — Джейми гнет свою линию и словно не слышит меня. — Многие из них получили приговор на пожизненное заключение. Есть там и те, кто приговорен к смерти из-за небрежно проведенной экспертизы, ошибочного опознания, самооговора. Женщин, ожидающих смерти, немного. В Джорджии такая одна — Лола Даггет. Всего по стране их пятьдесят шесть. Женщин-юристов с таким опытом, как у меня, не так уж и много.
— Ты не отвечаешь на мой вопрос. — Я не собираюсь позволить ей скрыться за общими рассуждениями и звонкой риторикой. — Дальше ты объяснишь, что тебе хотелось бы побывать в тех или иных местах, и расскажешь о возможных преимуществах работы на крупную фирму.
— Как вы, наверное, заметили, обеденного стола у меня нет, так что давайте устраиваться в гостиной. Вы оставайтесь на местах, а я все подам. — Джейми приносит подносы, и взгляд ее синих глаз обращается наконец ко мне. — Я рада, Кей, что ты сюда добралась. Извини за неудобства и путаницу.
Это надо понимать как извинение за ложь. Она сожалеет, что обманом привлекла меня к делу, успех в котором сделает ей рекламу на новом поприще адвоката по уголовному праву. А успех — это освобождение самого известного в Джорджии убийцы, единственной в штате женщине, ожидающей смертной казни. Думать о какой-то ловушке не хочется, но присутствие амбиций и других мотивирующих факторов я уже чувствую. Желание исправить допущенную ошибку, восстановить справедливость, конечно, присутствует, но не это главное. Джейми нужна власть. Она хочет восстать из пепла после того, как ее выставили из нью-йоркской прокуратуры, хочет обрести влияние, чтобы сокрушить потом своих врагов, Фарбмана и других, список которых, возможно, довольно внушителен.
— Нельзя мне пить диетическую колу, — объявляет Марино, приступая к еде. — Хотите верьте, хотите нет, но искусственные подсластители способствуют ожирению.
— Хочу обратить твое внимание на два пункта, — говорит Джейми, усаживаясь на диване с тарелкой суши. — Будь осторожна. Мы обе знаем, что это за дело. Когда копы и ФБР берутся за что-то, правосудие отступает на второй план. Для них главное — успех. Слава, заголовки, повышения по службе. — Она протягивает руку за бокалом вина.
— Спасибо за предупреждение, но мне твоя помощь не нужна.
— Боюсь, ты заблуждаешься. Вообще-то нужна. Как и мне твоя.
— Белый сахар и поддельный сахар. — Марино смотрит на меня. — Я лучше воздержусь.
— По-моему, ты настроила Колина против себя. — Я констатирую очевидное. — Он бывает упрям, но свое дело выполняет хорошо. Пользуется уважением и коллег, и правоохранителей. А еще он настоящий джентльмен-южанин и при этом ирландец до мозга костей. Ты должна знать, как работать с такими людьми.
— Не привыкла, чтобы меня воспринимали как пустое место. — Джейми ловко орудует палочками. — В этом смысле я, можно сказать, немного избалованная. И для криминалистов, и для детективов прокурор — уважаемый человек. И вот сюрприз — тут на меня смотрят как на врага. — Она подхватывает с тарелки кусочек маринованного имбиря и ролл с тунцом.
— Не на врага, а на адвоката защиты. И по-моему, неправильно думать, что те из нас, кто посвятил себя поиску истины, всегда на стороне обвинения.
— Колина задевает, что я намерена вытащить Лолу из тюрьмы. Случай с Барри Лу Риверс, подтверждающий, что администрация женской тюрьмы штата превратила казнь в непомерно жестокое наказание, его не интересует. А ведь то же самое сделают и с Лолой Даггет, ее заставят страдать. И это притом что в тюрьму она угодила, едва достигнув совершеннолетия. Это тем более возмутительно, что Лола Даггет невиновна. Колину кажется, что я ставлю под сомнение сделанные им выводы.
— Так оно и есть. Но мы привыкли.
— Ему это не нравится.
— Может быть, ему не нравится, как ты это делаешь.
— Я знаю и другой подход. — Она улыбается, но глаза остаются холодными.
— Ты сочла своим долгом предупредить меня о том, что кто-то распространяет обо мне ложь, что кто-то настраивает против меня федералов, и я тебе признательна. Но это не quid pro quo.[14]
— Может, у тебя тут где-нибудь и «шарп» припрятан? — обращается к Джейми Марино. Биск с креветками и половину жареной картошки он проглотил с такой жадностью, словно целый день ходил голодный.
Джейми обмакивает в соевый соус очередной ролл.
— Извини, не подумала, надо было взять тебе что-нибудь безалкогольное. — Она снова поворачивается ко мне. — Я еще раньше хотела ввести тебя в курс дела, сказать, что с юридической и профессиональной стороны все складывается не в твою пользу, и поговорить, как оно и принято, неофициально, за обсуждением других вопросов.
— Ты попросила заключенную передать мне номер своего сотового, чтобы я позвонила тебе по платному телефону. По-твоему, это входит в понятие «так принято»? — Я пробую эскалоп.
— Да, Кэтлин получила от меня такую инструкцию.
— А если она кому-то скажет?
— Кому она скажет?
— Кому-то из охранников. Другой заключенной. Своему адвокату. Заключенные ведь любят поболтать.
— Да кому какое дело! — Марино приканчивает жареные на барбекю креветки и вытирает салфеткой рот. — Тебе не из-за тех, кто в тюрьме, стоит беспокоиться. — Он открывает еще один пакетик с кетчупом. — Тебе из-за ФБР стоит беспокоиться. Им вряд ли понравится, что Джейми держит тебя в курсе всего, что они делают. Им ведь, когда очередь дойдет до тебя, важен элемент внезапности. Ладно, мне надо заняться фургоном. Может, и упаковку «шарпа» прихвачу.
Марино прав, ФБР не обрадуется, узнав, что меня предупредили заранее. Но теперь уже слишком поздно. Сюрприза не будет, даже если я не вполне понимаю, в чем меня обвиняют. Наиболее вероятным представляется такой вариант, при котором Дона Кинкейд и ее защита выдвинут против меня некое ложное обвинение. Такое в моей практике уже бывало и наверняка еще будет. Без всяких на то оснований меня обвинят в ненадлежащем поведении, всевозможных нарушениях и сомнительных поступках. Речь может пойти о фальсификации свидетельств о смерти и результатов лабораторных анализов, путанице с уликами. В таких делах кто-то всегда чем-то недоволен. Как показывает статистика, в пятидесяти процентах случаев одна из сторон бывает чрезвычайно недовольна.
— Напомни мне в следующий раз, — говорит Джейми Марино, — чтобы я обязательно взяла твое любимое. «Шарп», «баклер» или «бек». Неподалеку отсюда, на Дрейтоне, есть магазинчик с безалкогольным пивом. Извини, что не подумала об этом раньше.
— С какой стати кому-то об этом думать, если кроме меня эту разведенную бурду никто и не пьет? — Марино поднимается, и кожаная обивка похрустывает, как будто кресло обито пергаментом. — Дай мне парковочный талончик, — обращается он ко мне. — Я вот думаю, похоже, все-таки генератор барахлит. Где бы только механика найти в такое-то время. — Он смотрит на часы, потом на Джейми. — Ладно, пойду.
Я достаю из сумочки и подаю ему парковочный талон. Марино идет к двери, открывает ее, и сигнализация отзывается громким щебетанием. Снова думаю о доме Джорданов: неужели сигнализация в ту ночь и впрямь была отключена, и если да, то почему? Неужели они были такие легкомысленные? Знал ли убийца, что сигнализация не сработает, или ему просто повезло?
— Будешь уходить, позвони, я за тобой заеду, — говорит Марино. — Либо на фургоне, если починят, либо такси возьму. Я сегодня тоже в «Хайатте», на том же этаже.
Спрашивать, откуда ему известно, на каком я этаже, бессмысленно.
— Сумку для тебя я собрал, — добавляет он. — Полевая одежда, кое-что еще — ты же не планировала задерживаться. Заброшу в твой номер, ладно?
— Ладно.
— Если у тебя еще и запасной ключ найдется, будет совсем просто.
Я снова встаю и подаю ему ключ от номера. Марино уходит, и мы с Джейми остаемся вдвоем. Подозреваю, так и планировалось, поиски безалкогольного пива и ремонт фургона, когда все мастерские уже закрыты, — это только предлог. Скорее всего, Джейми заранее проинструктировала его уйти, когда поест, а может быть, подала какой-то сигнал, которого я не заметила. Выходит, когда Марино уезжал якобы в Бостон, он отвозил мою сумку. Сомнений нет — мои сегодняшние посиделки в квартире Джейми планировались заранее и самым тщательным образом.
Она сбрасывает синие кожаные туфли, встает с дивана и бесшумно идет по сосновому полу в кухню — за бутылкой вина. Говорит, что у нее есть приличный скотч, если я хочу чего-то покрепче.
— Мне не надо. — Я уже знаю, что будет завтра.
— А я думаю, чем крепче, тем лучше.
— Нет, спасибо. Мне не надо, а ты как хочешь.
Джейми открывает шкафчик и достает бутылку «Джонни Уокер блю».
— Что ФБР и кто там еще собрали на меня?
— Я так считаю, что действовать надо на опережение, — произносит она, словно отвечая на какой-то другой вопрос. — Лично я на веру никогда ничего не принимала.
Джейми ловко сворачивает металлический колпачок. Мне плохо верится, что она купила дорогой скотч, чтобы пить его в одиночку. Может, рассчитывала, что засидится со мной за полночь и я расслаблюсь, потеряю бдительность и соглашусь на все, что она предложит?
— Перцепция [15] может быть смертельным оружием. Возможно, они на это и рассчитывают.
— Кто и на что рассчитывает? — спрашиваю я, потому что, по-моему, если кто-то на что-то и рассчитывает, так это Джейми.
12
Щедро плеснув себе чистого, безо льда, скотча, Джейми возвращается из кухни — в одной руке бутылка вина, в другой стакан.
— Дона Кинкейд. Ее адвокаты. По их версии, случившееся с Доной следует квалифицировать как самозащиту. Только защищалась не ты, а она.
— Предсказать ее тактику нетрудно, — говорю я. — Джек забил до смерти Уолли Джеймисона в ноябре прошлого года, Джек выстрелил в голову шестилетнему Марку Бишопу из пневмомолотка, Джек убил аспиранта МТИ Илая Зальца и наконец покончил с собой из собственного оружия. Все Джек, мой ненормальный заместитель, который уже никак не может себя защитить.
— А потом ты, его ненормальный босс, напала на Дону Кинкейд. — Джейми садится, ставит на стол стакан, и я чувствую запах торфа и жженых фруктов.
— Что она может сочинить нечто в таком духе, меня не удивляет. Хотелось бы услышать, как она объясняет свое присутствие на моем участке, в гараже, ночью и как попала туда, предварительно отключив сенсор движения на подъездной дорожке.
— В твой дом она пришла, чтобы забрать свою собаку. У тебя была ее борзая, и Дона хотела ее вернуть.
— Ох, пожалуйста… — Я раздраженно машу рукой.
— Ранее в тот же день, работая на месте преступления, ты взяла из подвала Джека инжекторный нож…
— Нож пропал задолго до того, как я туда попала, — нетерпеливо прерываю я Джейми. — Полиция даст показания, что они нашли пустой футляр и капсулы с углекислым газом, вот и все.
— Полиция заинтересована в обвинительном приговоре, ведь так? — Она подливает мне вина. — К Доне Кинкейд у них отношение предвзятое, так? Дополнительное осложнение — участие в деле твоего мужа, сотрудника ФБР. Где же тут беспристрастность и объективность?
— То есть получается, что Бентон мог взять нож с места преступления или знает, что это сделала я, и его показаниям нельзя доверять? Или кто-то из нас мог сфальсифицировать улики и препятствовать правосудию? — Мне трудно понять, на чьей она стороне, но ощущение такое, что не на моей.
— Речь не обо мне и не о том, что имею в виду я, а о том, что скажет Дона.
— Не вполне понимаю, как ты можешь знать, что она скажет.
— Дона будет утверждать, что ты, ожидая в тот вечер ее появления на твоем участке, специально надела бронежилет. Ты нарочно взяла с собой неработающий фонарик и ослабила патрон сенсора движения у гаража, чтобы заявить потом, что ты ничего не видела, что наугад, инстинктивно, отмахнулась металлическим фонариком, а на самом деле именно ты и устроила засаду Доне.
— Фонарик был старый, и я даже не проверила его, выходя из дома. А следовало бы. И конечно, не я вывернула патрон сенсора движения. — Я уже с трудом сдерживаю раздражение.
— Ты приготовилась и ждала, когда она придет за Соком. — Джейми устраивается поудобнее, кладет на колени подушечку, а на нее руки.
— И как можно поверить, что она связалась со мной и спросила, можно ли заскочить за собакой, если ее уже искали и полиция, и федералы? Это же нелогично!
— Он не знала, что ее кто-то ищет. Даже не думала, что ее будут искать, потому что ничего плохого не делала. Вот что будет утверждать Дона.
Джейми берет свой стакан. Дорогой скотч в дешевом стакане отливает золотом. Она уже немного опьянела.
— Дона скажет, что ее любимая борзая, обученная матерью и переданная ее заботам, была в доме отца, в Салеме. Дона скажет, что ты забрала пса с собой, украла, а она хотела его вернуть. Скажет, что ты напала на нее, что ей удалось отобрать у тебя нож, но при она сильно порезалась, лишилась кончика пальца и повредила нерв и сухожилие, а потом ты еще ударила ее по голове тяжелым железным фонариком. Она скажет, что, если бы в гараж не вошел Бентон, ты добила бы ее.
— Дона все это скажет или уже сказала? — Я отставляю тарелку и смотрю на Джейми. Аппетит поубавился и забился в уголок — до утра не беспокоить. Кусок в горло не лезет.
Будь я не в курсе дела, решила бы, что Джейми Бергер и Дона Кинкейд действуют заодно и вместе заманили меня в Саванну, чтобы все это сказать. Но это не так.
— Скажет и уже сказала. — Джейми подцепляет палочками салат из водорослей. — Сказала своим защитникам, рассказала в письмах Кэтлин Лоулер. Заключенные имеют право писать другим заключенным, если они родственники. Дона не глупа и Кэтлин в письмах называет «мамой». «Дорогая мама» — так начинаются письма, а заканчиваются — «твоя любящая дочь».
— Кэтлин ей тоже писала? — интересуюсь я.
— Говорит, что нет, но ей верить нельзя. Тебе это вряд ли понравится, Кей, но Дона Кинкейд свою роль играет хорошо. Блестящий ученый, потерявший способность пользоваться рукой, перенесший эмоциональное и психологическое потрясение и страдающий от травмы и сотрясения мозга вследствие значительного ушиба головы с продолжительным патологическим действием.
— Симуляция.
— Милая, очаровательная, а теперь еще и страдающая диссоциативным расстройством. Галлюцинации, нарушение когнитивной функции. Поэтому ее и определили в Батлеровский центр.
— Притворство.
— Адвокаты обвинят во всем этом тебя, так что жди гражданского иска. И твое сегодняшнее свидание с ней, как и прошлое общение, на мой взгляд, не пойдет тебе на пользу. Твое поведение выглядит сомнительным.
— Свидание устроила ты, — напоминаю я — пусть не считает меня идиоткой. — Я здесь я нахожусь из-за тебя.
— Ну, насильно тебя никто сюда не тащил.
— В этом не было надобности. Ты знала, что я приеду, и подставила меня.
— Я, конечно, допускала, что ты приедешь. И рекомендую никаких контактов с Кэтлин в будущем не поддерживать. Никаких. — Джейми инструктирует меня так, словно уже стала моим адвокатом. — Уголовное преследование тебе вряд ли грозит, но меня беспокоит гражданский иск. — Она уже рисует пугающие сценарии. — Грабитель поранился, опустошая твой дом, и требует компенсации. Все подают в суд друг на друга. Новый общенациональный бизнес, неизбежное последствие каждого уголовного деяния. Сначала тебя пытаются ограбить, изнасиловать или убить. Кому-то даже удается это сделать. А потом на тебя подают в суд. Для ровного счета. Я не сгущаю краски и не стараюсь тебя запугать. — Джейми кладет палочки и салфетку на пустую тарелку.
— Именно этим ты и занимаешься.
— Думаешь, я блефую?
— Я этого не сказала.
— Когда ко мне в квартиру пожаловали фэбээровцы, они спрашивали, замечала ли я у тебя склонность к насилию, психологическую неустойчивость или какие-то другие вызывающие беспокойство черты. Правдива ли ты? Не злоупотребляешь ли алкоголем или наркотиками? Не хвастала ли ты, что можешь совершить идеальное убийство?
— Разумеется, я никогда ничем подобным не хвастала. И случившееся в моем гараже происшествие было далеко не идеальным.
— Значит, ты признаешь, что хотела убить Дону Кинкейд.
— Признаю, что, если бы предполагала, что на меня нападут, вооружилась бы кое-чем получше фонарика, который нашла в кухонном столе. Признаю, что ничего бы не случилось, будь я более внимательной, сосредоточенной и бодрой.
— Они спрашивали, знаю ли я что-нибудь о твоих отношениях с Джеком Филдингом, — продолжает Джейми. — Были ли вы любовниками, не испытывала ли ты к нему противоестественной привязанности, не чувствовала ли себя отвергнутой им и не подвержена ли приступам ярости.
Она снова прикладывается к стакану, и мне уже хочется составить ей компанию. Но это было бы не слишком разумно. Я не могу позволить себе открыться больше, чем уже открылась, или быть завтра в плохой форме.
— И это они рассказали тебе сказку насчет самообороны?
— Нет, на это их щедрости не хватило. ФБР умеет добывать информацию, но не склонно платить за услуги. Они не объяснили, почему расспрашивают о тебе.
— Это не quid pro quo, — повторяю я.
— Я подумала, что ты захочешь помочь женщине, которой грозит смертная казнь за преступление, которого она не совершала. Тем более, оказавшись в сходном положении ложно обвиненной в убийстве или покушении на убийство, — многозначительно добавляет она.
— Мне не нужно напоминать о долге ложным обвинением в преступлении.
— Лолу ожидает страшная смерть. Ни безболезненной, ни мягкой ее не сделают. Доктора Кларенса Джордана в Саванне знали и уважали. Он был хорошим, щедрым и отзывчивым человеком, добрым христианином. Бескорыстно помогал неимущим, работал волонтером на «скорой помощи», в бесплатных столовых на День благодарения и Рождество. Некоторые даже называли его святым.
Может быть, святые и не думают о сигнализации. Интересно, сам ли он ее установил, или это сделал предыдущий владелец исторического особняка?
— Ты знаешь что-нибудь о сигнализации в доме Джорданов? — спрашиваю я.
— В ту ночь она, похоже, не сработала.
— И тебе не интересно почему?
— Интересно.
— Лола это как-то объяснила?
— В дом она не проникала, — напоминает Джейми. — Поэтому правдоподобного объяснения у меня нет.
— Кто-нибудь пробовал выяснить, как часто доктор Джордан не включал сигнализацию?
— Тех, кто мог бы прояснить ситуацию, в живых не осталось. Но я поручила Марино проверить и это помимо прочего.
— Если сигнализация была в рабочем состоянии и соединена телефонной линией с охранной компанией, то в журнале должны быть записи о том, как часто ее включали и отключали. Должны быть отметки о ложном срабатывании, помехах на линии, все, что указывало бы на то, что Джорданы пользовались ею и вносили ежемесячную плату.
— Хорошо, что ты обратила на это внимание. В материалах, которые я изучала, удовлетворительного ответа на эти вопросы не нашлось.
— Ты разговаривала со следователем?
— Спецагент БРД Билли Лонг вышел в отставку пять лет назад. Говорит, все изложено в его отчетах.
— А лично ты с ним разговаривала?
— Марино разговаривал. По словам следователя Лонга, система в ту ночь не была включена. На основании этого сделали вывод, что Джорданы не проявляли должного внимания к вопросам безопасности. И что они устали от ложных тревог.
— Настолько устали, что отключили сигнализацию полностью и не включали даже на ночь? По-моему, это уже немножко чересчур.
— Отчасти их можно понять. Двое пятилетних детей, сама представь, что там творилось. Дети открывают двери, и каждый раз срабатывает сигнализация. После того как несколько раз приедет полиция, тебе это все надоест и ты просто перестанешь ее включать и поставишь замок. Теперь новая проблема — ты постоянно беспокоишься, что дети не смогут выйти, если случится пожар. Начинаешь оставлять в замке ключ и тем самым даешь злоумышленнику возможность разбить стекло, просунуть руку и открыть дверь изнутри.
— И на чем же основаны все эти объяснения предполагаемой легкомысленности Джорданов?
— На тогдашних выводах спецагента Лонга, — отвечает Джейми, и я чувствую, как все глубже погружаюсь в дело, заниматься которым мне совсем не следует.
— Легко делать такие выводы, когда уверен, что дело уже раскрыто.
— Да, — соглашается Джейми. — На окровавленной одежде, которую Лола Даггет стирала в приютской душевой, нашли ДНК Джорданов.
— Теперь понятно, почему ни БРД, ни прокуратура не стали детально вникать в вопрос с сигнализацией.
— А мне вот интересно, почему ты так прицепилась к этой сигнализации? — Джейми снова берет стакан.
— От того, знал преступник, в каком режиме находится сигнализация, или не знал, зависит многое, — говорю я, делая еще один шаг в опасном для меня направлении. — Ты случайно не знаешь, можно ли было увидеть панель снаружи? То есть мог ли злоумышленник посмотреть через стекло и увидеть, включена сигнализация или нет?
— По фотографии определить трудно. Но, возможно, кто-то снаружи мог посмотреть через стекло и увидеть, какой на панели огонек, красный или зеленый, и таким образом определить, в каком состоянии находится сигнализация.
— Эти детали очень важны, — объясняю я. — Они многое говорят о самом преступнике. Выбрал ли он дом Джорданов случайно? Разбил ли стекло на двери наугад, решив, если сигнализация сработает, просто дать стрекача? Или знал, что сигнализацию, скорее всего, не включат? Видел ли, что она не включена? Дом Джорданов, надо полагать, еще цел?
— Кухню уже перестроили. Не знаю, поменяли там еще что-нибудь или нет, но есть пристройка, которой точно не было в то время. Старую дверь в кухню заменили на более прочную. Нынешний владелец пользуется услугами охранной компании «Саузерн аларм». На участке — предупредительные таблички, на окнах — стикеры.
— Кто бы сомневался.
— Никакой информации относительно охранной системы в доме Джорданов мы не нашли, знаем только, что компания называлась «Саузерн кросс секьюрити».
— Впервые слышу.
— Небольшая местная фирма, специализируется на установке охранных систем в исторических зданиях, где главная забота — не повредить оригинальные деревянные части и все такое. — Джейми прикладывается к стакану. — Несколько лет назад, когда экономика легла набок и цены на недвижимость, особенно на старинные особняки, рухнули, компания обанкротилась. Сейчас многие из этих домов либо кондоминиумы, либо сдаются под офисы.
— Это все Марино раскопал?
— Какая разница, кто раскопал?
— Я потому спрашиваю, что он опытный и дотошный следователь. На ту информацию, что добыл Марино, как правило, можно положиться.
Джейми смотрит на меня так, словно я сказала что-то сомнительное. Хочет проверить, не ревную ли я. Думает, я огорчена из-за того, что Марино здесь и собирается уйти со своей должности в ЦСЭ. Может быть, она даже испытывает тайное удовлетворение оттого, что увела у меня Марино. Но никакой ревности у меня нет. Я лишь огорчена, что она обрела такое сильное влияние, которым уж точно не воспользуется во благо. Я не доверяю Джейми ни в отношении Марино, ни в отношении кого-либо другого.
— Ты не спрашивала о сигнализации Колина Денгейта? Может быть, он слышал что-то от следователей? Может, при нем обсуждали, почему она не сработала?
— Никакими сведениями, имеющими отношение к полицейскому расследованию, он со мной не поделился, — говорит Джейми. — Лишь указал, куда обратиться, но от этого толку мало. По правде сказать, сотрудничество у нас не сложилось. Высказывать свое мнение мне он не пожелал.
— А с Марино разговаривал?
— Я не готова выпускать Марино непосредственно на него. Это было бы ошибкой. Колин должен говорить со мной. Или с тобой.
Ошибаешься, думаю я. Марино именно тот тип полицейского, грубоватый, деловой, с которым Колин чувствовал бы себя вполне комфортно.
— На чем специализировался доктор Кларенс Джордан? — спрашиваю я, как будто ответственность за случившееся с ним уже лежит на моих плечах.
— У него была весьма успешная семейная практика на Вашингтон-авеню. Таких, как Кларенс Джордан, не убивают. И таких, как его жена, тоже. — Джейми смотрит мне в глаза и понемногу потягивает из стакана. — И конечно, никто не убивает таких чудесных детишек. Люди не хотят признавать, что Лола невиновна. Здесь она что-то вроде Джека Потрошителя.
— А ты выбрала довольно оригинальный способ, чтобы пригласить меня помочь тебе. Я к такому не привыкла, — наконец я расставляю точки над «i».
— Тут много чего намешано. На самом деле я помогаю нам обеим.
— Не вполне понимаю как. Я лишь вижу, что ты прекрасно знаешь, как работать с Марино. Или, лучше сказать, ты все еще помнишь, как с ним работать.
— Тобой интересуются федералы, Кей. Против тебя ведется расследование. Это не мелочь.
— Ты прекрасно знаешь, что расследование открыто исключительно для проформы. Учитывая мою должность и особенно мои связи с Министерством обороны, любые обвинения в мой адрес подлежат обязательному рассмотрению. Даже если кто-то заявит, что я — пасхальный кролик.
— Не в твоих интересах, чтобы твое имя мелькало в новостях. Тем более в связи с нападением на кого-то и причинением физического вреда. Представь, ты просыпаешься и видишь в газете такой заголовок.
— Надеюсь, ты не пытаешься угрожать мне. Потому что твоя последняя реплика прозвучала как будто из уст адвоката защиты.
— Господи, ну что ты! Конечно нет. С какой стати мне угрожать тебе?
— Думаю, это не требует объяснений.
— Разумеется, я тебе не угрожаю. Наоборот, я хочу помочь. И может быть, я единственная, кто в состоянии это сделать.
Что она имеет в виду? Не понимаю. Я представления не имею, чем таким Джейми Бергер может мне помочь. Но не спрашиваю.
— Есть люди, симпатизирующие Доне Кинкейд. На мой взгляд, было бы куда лучше, если бы твое дело с покушением на убийство не дошло до суда.
— То есть чтобы ей это сошло с рук? Не понимаю, как же это мне поможет?
— Какая тебе разница, за что ее накажут, главное, чтобы наказали.
— Ее будут судить не только по моему делу. У нее их еще четыре. Четыре убийства. — Наверно, именно это Джейми и имеет в виду.
— Досадно, что козлом отпущения она сделала Джека Филдинга. — Джейми задумчиво смотрит на стакан с остатками скотча. — Свалить все эти садистские убийства на мертвеца, этого бодибилдера, психически неустойчивого, агрессивного медэксперта, занимавшегося противозаконными махинациями, которые наверняка возмутят присяжных…
Я молчу.
— Если случится худшее и дела по этим убийствам пойдут не слишком хорошо, ты окажешься в незавидном положении. Если Доне удастся сбросить убийства на Джека, у тебя, на мой профессиональный взгляд, ничего не останется. — Джейми уже говорит со мной как прокурор. — Если присяжные поверят, что убийца — Джек, тогда получается, что ты напала на ни в чем не виновную женщину, которая всего лишь завернула на твой участок, чтобы забрать свою собаку. Тебе предъявят иск, и от тебя потребуют компенсации причиненного ущерба. Все это будет и накладно, и некрасиво. — Теперь она снова адвокат защиты.
— Если Джека выставят убийцей, да, действительно, хорошего будет мало, — вынуждена согласиться я.
— В твоем деле нужна серебряная пуля,[16] ведь так? — Она мило, как будто мы ведем приятный разговор, улыбается.
— Да. Мы всегда надеемся на серебряную пулю. Вот только я не уверена, что они существуют где-то помимо фольклора.
— Вообще-то существуют, — говорит Джейми. — И нам повезло — одна такая у нас есть.
13
Она доверительно сообщает, что результаты последнего анализа улик позволяют связать Дону Кинкейд с убийствами в доме Джорданов.
— Мазки и образцы тканей, взятые в доме Джорданов, включая кровь на рукоятке ножа, образцы, отмеченные в то время как неидентифицированные, совпадают, — объясняет Джейми.
Я просматриваю сообщения на айфоне и не выказываю той реакции, которую она ждет. А ждет она благодарности. Облечения. Чем я могу отблагодарить тебя, Джейми? Я сделаю что угодно, ты только скажи.
— Дона Кинкейд определенно была там, — категорически, словно никаких сомнений уже нет, констатирует Джейми. — Она определенно находилась в доме Джорданов во время убийств. В туалете остались ее волосы с лобка и моча. Под ногтями пятилетней Бренды остались частицы ее кожи и кровь. Бренда, должно быть, здорово ее поцарапала.
Джейми берет паузу с таким расчетом, чтобы я в полной мере оценила значимость сказанного, но у меня в голове совсем другое.
Ты в порядке? Где ты? — спрашивает Бентон эсэмэской. — И кто или что такое «Анна Коппер КОО»?
— Мне понятен твой интерес к Кэтлин Лоулер, — говорю я, отвечая Бентону вопросительным знаком.
Что он имеет в виду? Я ничего не знаю об «Анне Коппер КОО» и никогда о ней не слышала.
— Сотрудничая с тобой, Кэтлин наверняка рассчитывает на сделку, — говорю я. — Может быть, надеется, что тебе удастся добиться сокращения срока или повлиять как-то на Совет по помилованию.
— На сотрудничество она пошла охотно, — отвечает Джейми. — Да, ей бы очень хотелось вернуться к прежней жизни. Ради этого она сделает все.
— Кэтлин знает про ДНК? Знает о том, что новые тесты указывают на ее биологическую дочь?
— Нет.
— Откуда такая уверенность? Лично у меня сложилось впечатление, что в тюрьме живо интересуются всем, что там творится и о чем говорится.
— Я была очень осторожна.
— Когда полиция арестовала Лолу Даггет вскоре после убийств, у нее нашли какие-нибудь повреждения? Их вообще искали? Царапины, ссадины, синяки? Внешний осмотр проводился?
— Мне об этом ничего не известно. Но очевидные повреждения отсутствовали, и на это должны были обратить внимание, — справедливо указывает Джейми. — Бренда определенно сопротивлялась убийце и поцарапала его до крови. Если бы у Лолы не нашли никаких повреждений, полиции пришлось бы искать другое объяснение.
— Если повреждений не было, вывод напрашивался бы сам собой, — соглашаюсь я. — А если ДНК биологических улик, взятых из-под ногтей Бренды, не совпадали с ДНК Лолы, то вывод был бы уже другой. Другой вывод и другая, очень большая проблема.
— Да, тогда получалось бы, что Лола никого не убивала.
— Или, по крайней мере, сделала это не одна.
— Эти люди не желали замечать очевидное, — говорит Джейми. — Жители города хотели только одного: чтобы убийства были раскрыты. Они хотели этого ради собственного покоя и безопасности. Хотели успокоить себя тем, что закон и порядок в их милом городке восстановлены.
— Увы, так оно обычно и бывает. Особенно в тех случаях, когда преступление привлекает большое внимание и вызывает сильную эмоциональную реакцию.
— Там была Дона. Дона вырезала семью Джорданов. Это ее поцарапала Бренда. И это Дона сделала себе сэндвич и воспользовалась туалетом внизу, — подытоживает Джейми. — Ирония в том, что я знаю это наверняка из-за случившегося с тобой в Массачусетсе. После ареста Доны за покушение на убийство ее профиль ДНК ввели в КОДИС,[17] и когда я решила перепроверить ДНК из дела Джорданов и вошла в КОДИС, то сразу обнаружила совпадение. Шок, да. Просто невероятно.
— Не такой уж и шок. — Я все еще не желаю дать Джейми то, чего она так добивается. — Кэтлин Лоулер намекнула, что Дона могла находиться в Саванне в то время, когда там убили Джорданов. В январе 2002-го, так она сказала мне сегодня в тюрьме. Можно предположить, что именно тогда они и встретились впервые. Думаешь, Кэтлин могла знать, что натворила ее дочь?
— Не представляю откуда. С какой стати Дона стала бы признаваться ей в этом? Разве что хотела, чтобы ее поймали, — отвечает Джейми. — Это огромный прорыв, причем не в одном деле. Теперь мы точно знаем, что Дона Кинкейд находилась в Саванне. Должна была находиться. И пусть она продолжает лгать насчет того, что именно случилось в твоем доме 10 февраля, это уже не важно. Если раньше ей кто-то и верил, то теперь верить не будет никто.
— И мне ничего не остается, как помочь тебе в твоем деле.
— Помочь свершиться правосудию, Кей. Не только на одном фронте.
— Когда ты получила результаты по ДНК?
— Около месяца назад.
— И ничего мне не сказала. Я не услышала от тебя ни слова. Хотя это не означает, что не знали другие.
— О том, что ДНК связала ее с делом Джорданов, с убийствами, совершенными девять лет назад, ни Дона, ни ее адвокат пока еще не знают, — уверенно заявляет Джейми. Я же ее уверенности не разделяю.
— В какую лабораторию ты обращалась?
— В две разные, и одна не зависит от другой. В Атланте и Фэрфилде, Огайо.
— И никто ничего не знает. — Верится с трудом. — И что, даже ФБР не знает? Повторное тестирование ДНК разрешил, надо понимать, генеральный прокурор Джорджии?
— Да.
— И он не знает, каков результат проверки?
— И он, и другие, от кого многое зависит, понимают, как важно не допустить разглашения информации на стадии подготовки дела. А подготовка только началась, и я лишь делаю первые шаги.
— В любом расследовании самая большая опасность — утечка. — Я напоминаю ей о том, чему сама Джейми не так давно не придавала особого значения.
Как же она уверена в себе! Или, возможно, это даже не уверенность, а отчаяние.
— А в данном конкретном случае угроза утечки информации особенно велика, — продолжаю я. — Даже чрезвычайно велика. В деле Джорданов у многих свой, личный интерес. Причем касается это и весьма влиятельных людей в правительстве штата. Они окажутся в очень неловком положении, когда станет известно, что какой-то нью-йоркский адвокат заявился сюда и установил, что одно из самых громких дел прошлого расследовано недостаточно тщательно и что в результате допущенных упущений девушке-подростку вынесен смертный приговор за преступление, которого она не совершала.
— Послушай, я же не вчера родилась.
— Не вчера, но, может быть, ты несколько отрываешься от реальности. Понимаю, ты увлечена этим делом, но от моей помощи не будет проку, если я не скажу сейчас, что о тебе все забыли, что ты стала невидимкой, укрывшись мантией секретности. — Я думаю о Таре Гримм: интересно, знает ли она о новых результатах тестов?
По крайней мере, ей известно, что заказ на новое тестирование поступил. Кто сообщил ей об этом?
— О, ты все-таки согласна мне помочь. Рада слышать, — говорит Джейми, но никакой радости при этом не выражает.
Выглядит она сейчас не лучшим образом: уставшая, обеспокоенная, сонная и не такая проницательная, какой я ее помню. И еще ей как будто что-то мешает: ей не сидится, она постоянно меняет позу, ерзает по дивану, то убирая ноги под себя, то спуская их на пол. Беспокойная, нервная и слишком много пьет.
— Сейчас я помогаю тебе тем, что напоминаю об осторожности. Весьма вероятно, что кто-то уже знает о новых результатах анализа ДНК и эти люди попытаются вмешаться или уже вмешались в дело. Материалы, которые ты перепроверяла, были введены в КОДИС и попали в Индекс арестованных, следствием чего и стала идентификация личности Доны Кинкейд. Следовательно, нельзя исключать, что ФБР уже в курсе того, что Дона Кинкейд, представляющая для них большой интерес, может быть связана с убийствами девятилетней давности в Саванне. Если это знает генеральный прокурор, то, скорее всего, знает и губернатор, приложивший немало сил к вынесению и исполнению смертного приговора в отношении Лолы Даггет. Из разговора с Тарой Гримм мне стало ясно, что и она знает о новом тестировании и что в тюрьме возможен побег.
— Они там все записывают, — сухо отвечает Джейми, словно сказанное мной ничуть ее не волнует. — Я прекрасно знала, когда сидела в той комнате для свиданий, что каждое мое слово будет записано. Поэтому, если нужно было сообщить какую-то конфиденциальную информацию, я писала в блокноте. Кэтлин сама понимает, как важно не трепать языком, но, надо признать, Лола — совсем другое дело. В интеллектуальном плане ограниченная, несдержанная, не умеет себя контролировать. Чтобы привлечь к себе внимание, может выставиться, прихвастнуть. Да, она знает, что мы провели повторное тестирование, но результаты я ей не сообщила.
— А я вот думаю, что, может быть, она их уже знает. Это объяснило бы ее враждебность в отношении Кэтлин, матери той, за чьи преступления Лола расплачивается последние девять лет.
— Больше всего меня беспокоит, что пресса пронюхает об этом прежде, чем я успею как следует подготовиться, — говорит Джейми.
— По-моему, тебе не только об этом нужно беспокоиться. Вижу, ты установила камеру и сигнализацию. — Я пока не буду говорить про пистолет. — Может быть, стоит подумать о профессиональной и личной безопасности.
— Если бы ты работала здесь, то, конечно, установила бы первоклассную систему сигнализации и камеры наблюдения. Или кто-то установил бы их за тебя, — добавляет она. Уж не имеет ли моя собеседница в виду Люси? — Как только в моем распоряжении будет больше фактов, как только я буду полностью уверена, что имею на руках выигрышное дело, сразу же подам прошение об отмене прежнего приговора. Я перенаправлю предрассудки на факты, жажду мести — на твердые, научно обоснованные доказательства. Надеюсь, ты мне поможешь.
Джейми замолкает, словно в ожидании моего согласия, но я воздерживаюсь от такого рода обещаний.
— Если не считать окровавленной одежды, избавиться от которой Лолу, по всей видимости, проинструктировала Дона Кинкейд, с теми убийствами ее ничего больше не связывает. Кстати, нельзя исключать, что и одежду Лоле подбросили. Что мне нужно, так это детали. Вступая в бой, я должна быть во всеоружии.
— Как они познакомились, Лола и Дона? — спрашиваю я.
Еще одна эсэмэска от Бентона: Где ты? Телефон в отеле не отвечает.
У меня все в порядке, — пишу я в ответ.
Позвони, когда сможешь. (У «Анны Коппер» запятнанная репутация.)
Я отвечаю уже третьим вопросительным знаком.
— Позволь заметить, что я не нарушаю ничьих запретов, — говорит Джейми. — Лола официально разрешила мне обсуждать с тобой все детали.
— Почему? Я, конечно, понимаю, что она, наверно, готова сделать все, что ты скажешь, но…
— В судах твои показания воспринимают очень серьезно. Чего нам недостает, так именно признанного, с заслуженной репутацией эксперта, который не побоится пойти против течения.
Другими словами, она считает, что Колин Денгейт пойти против течения не пожелает.
— Учитывая общественное мнение в отношении этих убийств, никакое другое популярностью пользоваться не будет, — добавляет Джейми. — Даже теперь, хотя времени прошло немало, чувства не остыли. Прелесть этого дела в том, что, доказав вину Доны Кинкейд, мы также поможем и тебе. — Джейми снова упирает на этот пункт.
Она пытается подкупить меня, склонить в нужную ей сторону, и, пожалуй, именно это задевает сильнее всего.
— Если Дона Кинкейд вырезала целую семью, она определенно могла совершить и все те убийства в Массачусетсе, и что бы она ни говорила против тебя, ей никто не поверит. — Джейми приводит довод, в котором, учитывая, чтó за ним стоит, нет ничего комплиментарного.
— Лола упоминала как-то Дону Кинкейд? Признала или хотя бы дала понять, что Дона и есть тот загадочный сообщник, которого она называет Мстителем? — спрашиваю я.
— Нет. — Джейми вертит в пальцах стакан и смотрит на меня из угла дивана, куда загнала себя сама и где теперь ерзает и упрямо напивается. — Говорит, что не представляет, кто бы это мог быть. По ее словам, она проснулась утром 6 января в своей комнате в «Доме на полпути» [18] и увидела на полу окровавленную одежду. Испугалась. Попыталась отстирать.
— Ты ей веришь?
— Лола боится — вот чему я точно верю. Боится человека, которого продолжает называть не иначе как Мститель.
— Боится человека или дьявола? Монстра? Может быть, боится чего-то, что сама же и выдумала?
— Думаю, Лола вполне могла познакомиться с Доной на улице и соблазниться предложением денег или наркотиков. Допускаю, что она могла и не знать настоящее имя человека, вовлекшего ее в эту грязную историю.
— Когда Дона приехала в Саванну и позднее, во время убийств, Лола должна была находиться в приюте, — напоминаю я. По закону, человеку, направленному в «Дом на полпути» из-за обвинений, связанных с наркотиками, не разрешается свободно разгуливать по городу.
— В этом заведении строгого контроля не было. Проживающим позволялось уходить и приходить относительно свободно. Лола этим пользовалась, уходила, как считалось, искать работу. В тот день она вроде бы заглянула в дом престарелых, где находится ее мать. Так что встретиться с Доной, которая, возможно, представилась, назвавшись вымышленным именем или даже кличкой, Лола вполне могла. Скорее всего, никакого другого имени она и не знает. Если иметь в виду, чтó именно планировала Дона, вариант с вымышленным именем совершенно логичен. Но в данном случае это не важно. ДНК не лжет. И никакой кличкой его не обманешь.
— Ты спрашивала Лолу, знакомо ли ей это имя, Дона Кинкейд? Может быть, страх запустил механизм подавления?
— Она не призналась бы, даже если бы помнила. Я, конечно, спросила, значит ли для нее что-то это имя, но она сказала, что нет, ничего не значит. Я была очень осторожна и не упомянула о результатах ДНК, — добавляет Джейми.
— И она так сильно боится этого Мстителя… Даже спустя девять лет.
— Говорит, что слышит его голос. Он рассказывает, что сделает с ней, если она его рассердит. Кстати, Лола и не обязана говорить нам, кто такой Мститель, — заявляет Джейми, и меня не оставляет чувство, что никакого Мстителя нет, что он лишь плод воображения.
Пугающая фантазия, рожденная в голове эмоционально ущербной молодой женщины с коэффициентом умственного развития около семидесяти, казнь которой назначена на Хеллоуин.
— Нам достаточно слышать один голос, голос ДНК, — продолжает Джейми. — А Дона Кинкейд надежно заперта под замком и там останется.
— Но знает ли Лола, что Дона Кинкейд под замком и там останется? Знает ли, что та пойдет под суд?
— Лола знает, что Доне предъявлены обвинения в нескольких убийствах в Массачусетсе, — подтверждает Джейми. — Об этом говорили в новостях, и я тоже упоминала. О том, что дочь Кэтлин Лоулер ожидает суда в Батлере, в тюрьме знают многие, это не секрет.
— Ты, конечно, разговаривала с Кэтлин о Доне.
— Я встречалась с Кэтлин, и, разумеется, мы говорили о ее дочери.
— Дона под замком, и тем не менее Лола так ее боится, что отказывается о ней говорить. — Мне это непонятно, как бы ни объясняла ее молчание Джейми.
Если Лола, проведя едва ли не десяток лет в камере для смертников за преступления, которых не совершала, боится настоящего убийцу, Дону Кинкейд, которая сидит под замком в Массачусетсе, и если Кэтлин Лоулер боится Лолы, то во всем этом что-то определенно не так.
— Страх — очень сильное чувство, — уверенно заявляет Джейми, хотя язык у нее уже заплетается, — и Лола слишком долго боялась Доны, невероятно жестокой, которая до последнего времени оставалась на свободе. Ты сама видела, на что она способна. Ей было всего двадцать два, когда она убила целую семью. Потому что ей так хотелось. Потому что для нее это — кровавый спорт. Забава. А потом она сделала себе сэндвич, выпила пива и повесила эти убийства на восемнадцатилетнюю, умственно отсталую девушку.
— Ты могла бы просто попросить, Джейми. Все остальное — лишнее. Тебе не надо было ни манипулировать мной, ни заманивать меня. И совсем уж плохо, что ты сочла необходимым подкупать меня. Воевать с ФБР или кем-то еще я привыкла сама, и ты, после всего, через что мы прошли, должна бы знать, что можешь на меня рассчитывать.
— И ты согласилась бы приехать в Саванну и выступить в качестве моего эксперта по делу Лолы Даггет? — Джейми смотрит на стакан, словно размышляя, стоит ли добавить еще. — Ты согласилась бы схлестнуться со своим коллегой, этим мужланом Колином Денгейтом, который, кроме «да» и «нет», ничего мне больше не сказал? Ты пошла бы против него?
— Колин не мужлан, — отвечаю я. — У него свое мнение и свои убеждения.
— Я не знала, как ты к этому отнесешься, — говорит она, имея в виду не только мое отношение к выводам Колина Денгейта.
Джейми считает себя почти семьей и сейчас спрашивает себя, не повлияло ли то, что произошло между ней и Люси, на мое отношение к ней, может ли она рассчитывать на мою помощь и соглашусь ли я общаться с ней.
— Похоже, Люси не знает, что ты здесь, — отвечаю я на вопрос, который Джейми должна была бы задать. — По-моему, она немного расстроилась, когда я позвонила ей после того, как Кэтлин дала мне твой телефон. Я спросила, не она ли сказала тебе, что я еду в Саванну, и не от нее ли ты об этом узнала. Люси ответила, что нет. Дала понять, что не разговаривала с тобой.
— Мы не разговариваем уже шесть месяцев. — Джейми смотрит мимо меня, и голос у нее напряженный и нервный.
— Ты не обязана рассказывать мне, что произошло между вами.
— Я сказала, что не желаю больше ни видеть ее, ни вообще как-либо контактировать с ней, — холодно бросает Джейми.
— Ты не обязана ничего мне объяснять, — повторяю я.
— Похоже, она не рассказала тебе, как и почему.
— Люси переехала в Бостон, тебя уже не было рядом, и о тебе никто не вспоминал. Примерно так она всем и говорила.
— Она сделала кое-что. Сделала не специально. И если бы подумала как следует, то, наверное, ничего бы и не предпринимала, потому что предсказать последствия не составляло никакого труда. — Джейми встает и идет в кухню. — Знаю, у нее и в мыслях не было навредить мне, но факт остается фактом: Люси ухитрилась разрушить все, что я строила, и, похоже, совершенно не поняла, что натворила. В этом отношении она превзошла даже Грэга.
Грэг — бывший муж Джейми.
— Тот хотя бы понимал, каких жертв требует моя карьера, сколь высокие требования мне предъявляются, — говорит она из кухни, наливая себе еще скотча. — Как юрист и человек зрелый, рассудительный и благоразумный, он прекрасно знает, что есть определенные правила и реалии, от которых нельзя отмахнуться и которые нельзя игнорировать только лишь на том основании, что они якобы не применимы к тому или иному случаю. Грэг, по крайней мере, был осмотрителен и осторожен, даже профессионален, если этим словом можно характеризовать поведение в отношениях близких людей. — Она возвращается и снова устраивается в углу дивана. — И он никогда не был настолько безрассуден, чтобы, руководствуясь благим намерением помочь, выкидывать такие штучки, которые вредили мне.
— Ты не обязана рассказывать мне, что сделала Люси. Или что, по-твоему, она сделала, — говорю я спокойно и осторожно, чтобы не показать своих истинных чувств.
— А откуда, как ты думаешь, я узнала, что Фарбман мошенничает с данными? — Она смотрит мне в глаза; ее темные, как открытые раны, зрачки просто огромные. — Откуда, по-твоему, я могла знать — наверняка, на уровне фактов, а не подозрений, — что его выводы основаны на статистике, которая не вполне точна?
Я не отвечаю, потому что уже представляю, что она скажет.
— Люси удалось каким-то образом проникнуть в базу данных Ситуационного центра.[19] То ли на сервер, то ли в мэйнфрейм. — Джейми прерывисто вздыхает, и в это мгновение я вижу, как тяжело переносит она утрату, признать которую не желает. — Я, конечно, понимаю ее чувства к Фарбману, сама же столько раз жаловалась ей на него. В интимные моменты, когда остаешься вдвоем за закрытой дверью, тянет на откровенность. Чего я не ожидала, так это того, что она, ничего никому не говоря, влезет в компьютерную систему нью-йоркского управления полиции, чтобы добыть нужную мне информацию.
— И ты точно знаешь, что она это сделала.
— Наверное, я и сама виновата. — Она снова смотрит мимо меня. — Я совершила роковую ошибку, когда уступила ей — ее мнительности, ее авантюризму, полному отсутствию чувства меры. Давай скажем прямо, она ведь социопат. Уж кто-кто, а я знаю, какой она бывает. Да что говорить, мы обе это знаем. Из каких только передряг я ее не вытаскивала, во что только она не впутывалась. Собственно, с этого у нас и началось…
— Впутывалась?
— Потому что ты сама попросила меня помочь. — Джейми отпивает из стакана. — Польша, и все, что ей пришлось там делать. Господи боже мой! Ну как можно вступать в отношения с человеком, которого ты никогда до конца не узнаешь? С человеком, который… Ладно, не будем об этом.
— С человеком, который убивал.
— Я знаю больше, чем мне следовало бы знать. Я всегда знала о ней больше, чем надо.
Что так повлияло на Джейми Бергер? Из-за чего она так изменилась? Раньше она не была такой эгоцентричной, не перекладывала так легко вину на других.
— Сколько раз я говорила ей: «Стоп. Ни слова больше». Я не желала это слышать. Я ведь, в конце концов, служу закону. Ну как можно быть настолько глупой? — Язык у нее заплетается, она с трудом выговаривает слова. — Может быть, дело в моем отношении к Фарбману. Он давно хотел от меня избавиться. Чего я не понимала, так это того, что не он один. Когда Люси передала мне информацию, позволявшую установить, какие именно данные фальсифицировал Фарбман, я пошла к комиссару, и он, разумеется, потребовал доказательств.
— Предоставить которые ты не могла.
— Я не думала, что он их попросит.
— А почему ты так думала?
— Эмоции. Поддалась чувствам и допустила непоправимый просчет. Сама превратилась в обвиняемую. Сама себя же и скомпрометировала. Прямо никто ничего не говорил, да и нужды такой не было. Просто определенные люди в нужный момент подбросили имя Люси. Они же знали, какой будет эффект. Специалист по компьютерам, неуправляемая, себе на уме, уволена из ФБР и АТО. Всем известно, на что она способна. Я не могу контролировать ваши разговоры с Люси. Но я бы не советовала…
— Не надо давать мне советы насчет наших с ней отношений, — парирую я.
— Я и не рассчитывала, что ты согласишься с…
— Дело не в том, соглашусь я или нет, — обрываю я Джейми и, поднявшись с дивана, начинаю собирать свои вещи. — У тебя с Люси были свои отношения, у меня с ней были, есть и будут другие. Если то, что ты рассказала, случилось на самом деле, то она со своей стороны поступила ужасно опрометчиво, возмутительно глупо и навредила не только тебе, но и себе тоже. — Я несу в кухню посуду. — Не стану задерживаться, дам тебе отдохнуть. Выглядишь усталой.
— Интересно ты говоришь. Навредила себе. — Джейми неловким движением ставит у раковины стакан и пустую бутылку. — А мне-то казалось, что это я пострадала.
Я включаю горячую воду и нахожу под раковиной почти пустую бутылку с моющей жидкостью. Ищу губку. Джейми прислоняется к стойке, сообщает, что губки нет, забыла купить, и молча смотрит, как я прибираюсь после нашего обеда, для которого она пальцем о палец не ударила, а только сделала звонок да прошла пару кварталов до ресторана, чтобы не быть в номере, когда я приду. Чтобы Марино подготовил ей сцену. Чтобы обеспечил ей эффектный выход. Чтобы все и дальше шло так, как прописано в ее сценарии.
— Увы, я не большая мастерица избавляться от тех, кто так или иначе присутствует в моей жизни. — Я мою тарелки мылом и голыми руками. — Ты не могла бы найти кухонное полотенце и помочь мне вытереть посуду?
— Полотенца еще тоже надо купить. — Она протягивает мне рулон бумажных.
Я кладу пустые контейнеры в мусорную корзину. Прикрываю и убираю в пустой холодильник пахучий сыр и прихожу к выводу, что Марино был прав насчет трюфелей. Мне они тоже никогда не нравились.
— Я не знала, что делать. — Джейми не имеет в виду ни уборку после обеда, ни свое временное убежище здесь, в Джорджии. Она говорит о Люси. — Тебе нравится нести ответственность за кого-то, кто становится обузой?
— Ты меня спрашиваешь?
— Ты — другое дело. Ты — ее семья. Это не одно и то же. Боюсь, утром будет голова раскалываться. Что-то мне не очень хорошо.
— Конечно, не одно и то же. Как бы там ни было, я люблю ее. Даже если это не идет на пользу моему политически корректному имиджу. — Я возвращаюсь к дивану и забираю сумочку. Меня только что не трясет от злости, и я даже боюсь, что сорвусь. — И кто, черт возьми, не обуза?
— Это все равно что любить норовистую лошадь, которая однажды тебя сбросит и ты сломаешь себе шею.
— А кто ее пришпоривает? — Я снова иду в кухню. — Кто гонит ее галопом?
— Ты же не думаешь, что я просила Люси о чем-то подобном? — Джейми смотрит на меня мутными глазами.
— Конечно нет. — Я достаю телефон и набираю номер Марино. — Разумеется, ты не просила ее взламывать базу данных нью-йоркского управления полиции. Ты ведь и меня не просила приехать в Саванну.
14
Где-то далеко, в направлении реки, в темноте пыхтит и постреливает фургон Марино. Я выхожу из тени под оливой, где и жду его, потому что оставаться с Джейми Бергер больше не могу.
— Мне придется отключиться. — Я разговариваю с племянницей, и пока что мне удается сохранять ровный тон, не выдавать злость и удерживаться от критических выпадов. — Позвоню, когда буду в номере, примерно через час. Хочу сначала устроиться.
— Если не хочешь пользоваться сотовым, я могу позвонить тебе в отель, — говорит Люси.
— Я им уже пользуюсь. И раньше звонила. — Я оставляю при себе свое мнение насчет своекорыстных идей Джейми относительно платных телефонов и вездесущем «ухе» ФБР.
— Тебе абсолютно не о чем беспокоиться. Даже не думай. Дело не в тебе. И проблема не твоя. Даже я своей ее больше не считаю.
— Это не тот случай, когда можно делать вид, что ничего не случилось, — говорю я, глядя в сторону приближающегося фургона Марино. В том, что это именно он, сомнений нет, как и в том, что машина осталась без ремонта.
Через улицу, на площади, в ночи виднеется громадина дома Оуэнса-Томаса — бледная штукатурка, белые колонны, извилистая галерея. Старые деревья шевелятся, железные фонари туманно мерцают, и в какой-то момент я ловлю краем глаза неясное движение, но, когда поворачиваюсь и смотрю туда, там ничего уже нет. Игра воображения. Усталость и стресс. Нервы.
— Я все-таки беспокоюсь, что кто-то может знать или узнать. Тут ты права, — говорит Люси. Я делаю шаг вперед, ближе к улице, поглядываю вправо-влево, на площадь, но никого не вижу. — Я сразу об этом подумала, как только узнала про выданный ЦСЭ судебный приказ о неразглашении. Решили наехать, взять за хакинг. Я была очень осторожна. Они бы с радостью прижали меня за старые дела с ФБР и АТО.
— Никто на тебя не наезжает. Тебе уже пора бы выбросить это из головы.
— Все зависит от того, что Джейми сказала определенным людям, что продолжает говорить и как преподносит факты. Она все испортила, сделала хуже, чем было. Как будто поставила целью изобразить меня злодейкой и оправдаться перед собой за то, что сделала. И чтобы все поняли, почему она подвела черту в наших отношениях.
— Да, я бы сказала, что именно так оно и было. — Всматриваюсь в темноту — фургон слышен, но пока не виден, он где-то на Эйберкорн и приближается. Я же стараюсь не проникнуться окончательно презрением к женщине, которую, подозреваю, все еще любит моя племянница.
— Я потому и уехала из Нью-Йорка. Напрямую меня никто не обвинял, но о прорыве в системе безопасности уже поговаривали. Заниматься судебной компьютерно-технической экспертизой я бы больше не могла.
— Ты уехала из Нью-Йорка из-за нее, из-за того, как она обращалась с тобой. Ты уехала, бросив все, что сама же и построила, — негромко и спокойно возражаю я. — Ни за что не поверю, что ты решила начать все с нуля в Бостоне из-за каких-то слухов.
Я оглядываюсь на освещенные окна в апартаментах Джейми. Вижу ее силуэт за затянутыми шторами… спальни?
— Жаль, ты сама ничего мне не сказала. И не понимаю почему.
— Думала, что ты не захочешь принять меня в ЦСЭ. Ни в качестве специалиста по информационным технологиям, ни в каком-то другом. Не захочешь, чтобы я там крутилась.
— И ты решила, что я прогоню тебя так же, как это сделала Джейми? — Я уже не могу сдерживать себя. — Она попросила тебя совершить правонарушение, зная, что ты не сможешь ей отказать… Ладно, больше не буду.
Люси молчит, а я наблюдаю за освещенным окном — Джейми ходит туда-сюда по комнате. Может быть, у нее там подключенный к камере монитор и она сейчас его проверяет или даже наблюдает за мной. А может, расстроена, потому что я высказала свое мнение и ушла, не пообещав вернуться. Говорят, люди не меняются. Но Джейми изменилась. Она стала прежней, той, что пошла потом кривой дорожкой. Она как вино, скисшее из-за того, что его хранили в неподходящих условиях. Снова лжет, но только теперь принимать ее уже невозможно. Я попробовала — не мой вкус.
— Так или иначе, теперь я все знаю. И для меня это ничего не меняет.
— Важно, чтобы ты понимала — все было не так, как она тебе рассказала.
— Мне наплевать. — По крайней мере, в данный момент так оно и есть.
— Я всего лишь проверила кое-какие цифры, заглянула в электронные записи исходных жалоб, посмотрела, как они зашифрованы. Не надо было этого делать, конечно.
Да, не надо было, но все равно то, что сделала Джейми, гораздо хуже. Она действовала расчетливо и хладнокровно. Хуже и придумать трудно. Злоупотребила своим влиянием на Люси, а потом предала ее. Кто же следующий, думаю я, убирая телефон. Кем теперь она будет манипулировать и кого ей удастся скомпрометировать? Люси, Марино и… наверное, в список надо добавить и меня. Я в Саванне и уже впуталась в дело, о котором совершенно ничего не знала всего лишь несколько часов назад. Снова смотрю на ее окна. Силуэт за шторами пропал и появился. Джейми как будто расхаживает по комнате.
Время около часа. Огни фургона призрачно мерцают в неровном свете фонарей. Он ползет в моем направлении, громко тарахтя и лязгая, как какая-нибудь машина зла из фильма ужасов, то сбавляя ход, то ускоряя, кренясь и содрогаясь. Я уже поняла, что механика Марино так и не нашел и, уйдя из номера Джейми несколько часов назад, не торопился возвращаться. Теперь я уже не сомневаюсь, что он специально оставил меня наедине с Джейми, руководствуясь соображениями, никоим образом не соответствующими моим желаниям и нуждам. Скрипят тормоза. Фургон останавливается напротив дома. Я с трудом открываю переднюю дверцу. Внутри темно — Марино никогда не включает свет в машине, чтобы не стать легкой мишенью для стрелка или, как он выражается, рыбой в бочке. На заднем сиденье какие-то пакеты.
— Увлекся шопингом? — спрашиваю я напряженным голосом.
— Взял воды и кое-чего еще, чтобы было в номерах. Ну, что случилось?
— Ничего хорошего. Ты почему оставил меня с ней наедине? Это она так распорядилась?
— Я же сказал, что позвоню, когда приеду, — напоминает он. — Ты долго здесь стояла?
Я перебрасываю через плечо ремень, пристегиваюсь и тяну дверцу, которая нещадно скрипит.
— Хотела подышать свежим воздухом. Какой жуткий звук! Скрипит так, будто ее пытают. Господи!
— Говорил же, для прогулок здесь не самое подходящее место. Тем более ночью.
— Как видишь, далеко я не ушла.
— Она сказала, что ей нужно время. Что хочет поговорить с тобой наедине. Мне показалось, ты и сама того же хочешь.
— Пожалуйста, не думай за меня. Давай сделаем крюк, хочу взглянуть на дом Джорданов, если, конечно, эта тарахтелка не развалится окончательно. Как-то не верится, что проблема в отсыревших свечах зажигания.
— Почти наверняка в генераторе. Хотя, может, и свечи разболтались. Или крышка распределителя засорилась. Механика я нашел, обещал помочь.
В последний раз смотрю на окна. Джейми вернулась в гостиную. Шторы не завешаны, и я ясно вижу ее силуэт: она переоделась во что-то коричнево-красное — наверное, в халат — и наблюдает, как мы отъезжаем.
— Жутковато, да? — Марино поворачивает на юг. Темные деревья и кусты колышутся под жарким ветром. — Я спросил у Джейми, не специально ли она выбрала квартиру поближе к месту, где произошла трагедия. Говорит, что нет, но от нее до дома Джорданов на машине пара минут.
— Дело всей жизни. Она на нем помешалась, — произношу я в ответ. — Непонятно только, над каким именно делом Джейми сейчас работает. Над тем, о котором говорит, или над своим собственным.
Мы проезжаем мимо величественных старых домов с освещенными окнами и садами, с разнообразными по материалу и дизайну фасадами. Стили — итальянский, колониальный, федеральный, материалы — штукатурка, кирпич, дерево, щебень. Потом с правой стороны дороги открывается небольшой парк, окруженный железным забором. Подъезжаем ближе, и я различаю в темноте надгробья, крипты и белые скрещивающиеся дорожки в тусклом свете фонарей. С южной стороны кладбища проходит Ист-Перри-лейн с большими старыми домами на просторных лесистых участках. Особняк в федеральном стиле я узнаю по фотографиям из статей о Лоле Даггет, которые читала в интернете, пока стояла на парковке перед оружейным магазином.
Жаркий ночной воздух приносит сладкий аромат олеандра. Я оглядываю трехэтажный дом из серого кирпича с симметрично расположенными подъемными окнами и роскошной центральной галереей с устремленными ввысь белыми колоннами. Крыша из красной черепицы, три внушительных трубы, сбоку — пристройка, каменный гараж для автомобилей с арочным входом, прежде открытым, а теперь застекленным. Мы останавливаемся перед особняком, владелицей которого я даже не могу себя представить. Каким бы красивым он ни был, я никогда не стала бы жить там, где убили людей.
— Не хочу здесь задерживаться. Сама представляешь, как соседи относятся к подозрительным незнакомцам и машинам, — говорит Марино. — Но если посмотришь вправо, то сразу за гаражом есть дверь в кухню, через которую убийца и проник в дом. Отсюда ее не видно, но она там. Та большая вилла справа принадлежит соседу, который в четыре часа утра 6 января вывел на улицу собаку и заметил разбитое стекло на двери в кухню и свет в окнах. Насколько мне удалось выяснить, этот сосед, Ленни Каспер, проснулся около четырех из-за своего пуделя. Каспер говорит, что пес тявкал и никак не хотел успокоиться, поэтому он решил вывести его на улицу.
— Ты сам с соседом разговаривал?
— По телефону. Кроме того, у него потом брали интервью, и то, что он говорил, практически совпадало со сказанным раньше. — Рассказывая, Марино смотрит в открытое окно со стороны пассажира, на дом в итальянском стиле, о котором идет речь. — Примерно в четыре тридцать пудель сделал свое дело вон там, возле тех пальм и кустиков. — Он указывает на пальмы, олеандр и решетку с желтым жасмином, разделяющие два участка. — Как я уже сказал, — продолжает Марино, — он заметил разбитое стекло в двери на кухне. Свет горел в кухне и наверху, и Ленни сначала подумал, что в дом пытались забраться и пудель проснулся из-за этого. Он вернулся к себе и позвонил Джорданам, но никто не ответил. Тогда позвонил в полицию. Они прибыли около пяти и обнаружили, что дверь в кухню не заперта, а сигнализация отключена. Девочка лежала внизу, на лестнице возле входа.
Я оглядываю участок Джорданов, освещенный фонарями, которые отбрасывают сейчас длинные, густые тени. Подъездная дорожка с кирпичным бордюром посыпана гранитной крошкой. Каменные ступеньки, обходя гараж, ведут от нее к двери в кухню, увидеть которую можно, только если выйти из машины и зайти на частную территорию.
— Вскоре после убийств Ленни переехал в Мемфис, то же сделали и другие соседи. Насколько я слышал, цены на недвижимость здесь заметно упали. Из тех, кто жил тогда поблизости, практически никого не осталось. Дом Джорданов стал чем-то вроде туристической достопримечательности, тем более что большинство экскурсий начинаются у самого знаменитого в Саванне кладбища, на соседней улице, а заканчиваются на Эйберкорн и Оглторп, у входа, мимо которого мы проехали минуту назад.
Марино поворачивается, протягивает руку и, пошуршав бумагой, достает две бутылки воды.
— Держи. Такое чувство, будто весь день только тем и занимался, что потел. — Он протягивает мне бутылку и возвращается к рассказу о местных достопримечательностях, неизменно привлекающих многочисленных гостей. — Экскурсии, как ты понимаешь, пешеходные. Многие памятники по ночам подсвечены, так что можешь представить, как чувствуют себя живущие поблизости, когда туристы пялятся на дом, а гиды расписывают, что тут произошло. Не хочу даже думать, что тут было, когда стало известно о переносе казни Лолы Даггет. Все только и думали о тех убийствах.
— Ты был здесь днем? — спрашиваю я.
— Не внутри. — Марино прикладывается к бутылке и шумно пьет. — Не думаю, что от этого была бы какая-то польза. Как-никак, прошло девять лет, дом несколько раз покупали и продавали, в нем жили разные люди, что-то менялось. Но представить, как все произошло, несложно. Дона Кинкейд разбила стекло той двери, что ведет в кухню, просунула руку и повернула ключ — проще некуда. Джейми, наверно, сказала тебе, что ключ был в замке. Глупее и придумать трудно. Установить замок под стеклянной панелью двери или окна, а потом еще и оставить в замке ключ. Тут уж надо выбирать. Либо ты оказываешься в западне, если вспыхнет пожар, либо облегчаешь задачу кому-то, кто может проникнуть в дом ночью и убить вас всех во сне.
— Джейми сказала, что ты выяснял, почему была отключена сигнализация. Кто ее устанавливал? Пользовались ли Джорданы ею постоянно или нет? Она упомянула, что после нескольких ложных срабатываний сигнализацию вроде бы отключили.
— Так и есть.
— И вот что еще. С того места, где мы сейчас стоим, дверь в кухню не видна. Человек, случайно проходящий или проезжающий мимо, не может проверить, есть сбоку дверь в кухню или нет. Ее закрывает гараж.
— Но он может заметить выложенную плитами дорожку и сделать вывод, что она ведет, может быть, к боковой двери.
— Или на задний двор. Чтобы знать наверняка, надо все-таки увидеть. — Я скручиваю колпачок со своей бутылки. — В данном случае важно другое: дверь с дороги не видна, и, следовательно, тот, кто вломился в дом девять лет назад, либо знал о существовании бокового входа и стеклянной панели, а также о том, что хозяева имеют привычку оставлять ключ в замке, либо собрал нужную информацию раньше.
— Уж что-что, а собирать информацию Дона Кинкейд умеет. Может, знала, что здесь живет богатенький доктор. Может, провела предварительно разведку.
— И ей просто повезло, что ключ оказался в замке, а сигнализация была отключена?
— Не исключено.
— Сколько времени она провела тогда в Саванне? Где останавливалась? Об этом нам что-нибудь известно?
— Только то, что осенний семестр в Беркли закончился в тот год 7 декабря, а весенний начался 15 января. Осенний семестр она точно закончила и записалась на весенние курсы.
— То есть каникулы Дона могла провести здесь, — решаю я. — Возможно, она пробыла в городе несколько недель еще до того, как впервые навестила мать.
— И в это же время могла познакомиться с Лолой Даггет, — добавляет Марино.
— Или просто обратить на нее внимание, — уточняю я. — Не уверена, что они были знакомы. Может быть, Лола знает, кто такая Дона Кинкейд, по тому, что о ней писали в связи с массачусетскими убийствами, или со слов самой Джейми. Возможно, Лола даже знает, что Дона Кинкейд имеет какое-то отношение к убийствам в доме Джорданов. Мне не важно, что там говорит Джейми. И насчет утечки информации по новым результатам ДНК нам тоже ничего не известно. Но независимо от того, что Лола знает сейчас, у нас нет оснований предполагать, что она связывает Дону Кинкейд с кем-то, кого знала девять лет назад, во время убийства Джорданов, или, по крайней мере, с кем-то, кого она знала по имени. Какие курсы Дона тогда посещала?
— Знаю только, что она занималась нанотехнологиями.
— Думаю, скорее всего, училась на отделении материаловедения и конструирования. — Я смотрю на дом, в котором, как считается, убили четырех человек, и не нахожу ответов на остающиеся вопросы.
Почему не включили сигнализацию? Почему оставили ключ в замке, тем более в такое время, когда число краж и других имущественных преступлений традиционно возрастает?
— За Джорданами раньше такое замечалось? Беззаботность, опрометчивость? — спрашиваю я. — Они и впрямь были безнадежными идеалистами и наивными простаками? Обычно люди, живущие в исторических зданиях да еще в историческом квартале, бывают крайне осторожны во всем, что касается их собственности и личной жизни. Они всегда запирают ворота и включают сигнализацию. Никому не нравится, когда по твоему саду бродят туристы и на веранду заглядывают любопытные.
— Знаю. Меня и самого это беспокоит.
Он наклоняется ко мне и смотрит на особняк, в котором нет ничего зловещего, если не знать, что произошло здесь девять лет назад и тоже ночью. После полуночи. Где-то между часом и четырьмя, как следует из того, что я читала.
— Отношение к безопасности в 2002-м было совсем другим. Тем более здесь, в Саванне, — продолжает Марино. — Сейчас таких, кто оставляет ключ в замке или не включает сигнализацию, уже не найти, это я тебе гарантирую. Преступность беспокоит всех, к тому же в голове у людей крепко засела мысль, что здесь, в их городе, в дорогущем особняке, зарезали во сне целую семью. Да, люди делают глупости, мы видим это постоянно, но кое-что мне все-таки кажется странным. Известно, что деньгами семьи распоряжался Кларенс Джордан. Также известно, что он немало тратил на благотворительность и часто, особенно по праздникам, работал волонтером. В День благодарения, на Рождество и Новый год всегда помогал в клиниках, приютах, на станциях «скорой помощи» и в бесплатных столовых. Принимая это все во внимание, было бы удивительно, если бы он не побеспокоился о безопасности своей семьи, жены и двух маленьких детей.
— Мы этого не знаем.
— Получается, что в тот вечер он отправился спать, не включив сигнализацию, — не в первый раз повторяет Марино, и эта деталь снова привлекает мое внимание.
— В архиве компании что-то есть?
— Компания вышла из бизнеса осенью 2008-го.
В одном из верхних окон бывшего дома Джорданов мигает свет.
— Я разговаривал с бывшим владельцем «Саузерн кросс секьюрити», Дэррилом Саймонсом. По его словам, старые записи не сохранились. Говорит, они хранились на компьютерах, которые после ликвидации бизнеса были переданы благотворительным организациям. Другими словами, архив уничтожен года три назад.
— Любой заботящийся о своей репутации бизнесмен хранит архив по меньшей мере семь лет — хотя бы на случай налоговой проверки. Значит, он утверждает, что даже копий не осталось?
— Все стерли, — говорит Марино.
У главного входа зажигается свет. Мы трогаемся с места и отъезжаем, далеко не бесшумно, но как раз вовремя — дверь открывается, и вышедший на крыльцо плотный, мускулистый мужчина в пижамных штанах пристально смотрит нам вслед.
— Этот парень, Дэррил Саймонс, не хочет, чтобы ему звонили насчет сигнализации у Джорданов. — Фургон снова скачет и ревет. — И его можно понять. Если бы система была включена и сработала, все остались бы живы.
— Так почему же она не была включена и не сработала? Он сказал, кто ее устанавливал? Доктор Джордан или, может быть, предыдущий домовладелец?
— Не смог вспомнить.
— Конечно. Как тут вспомнишь, если убиты четыре человека.
— Он не хочет ничего вспоминать. Как тот парень, что построил «Титаник». Кому это нужно? Уж лучше все забыть и стереть архив. И мой звонок его совсем не порадовал.
— Надо выяснить, что случилось с компьютерами его компании, куда их передали. Может, они еще стоят где-то. А может, у него в сейфе и жесткий диск лежит. Неплохо было бы взглянуть на ежемесячные отчеты и посмотреть журнал регистрации. Возможно, следователи тогда так и сделали. Что именно рассказал тебе следователь Лонг? Джейми сказала, что ты с ним разговаривал.
— А она не сказала, что из Лонга уже песок сыплется? Что он сердечный приступ пережил?
Фургон «выстреливает» в темноту. Мы едем мимо кинотеатров, кафе, магазинчиков, расположенных у Колледжа искусств и дизайна.
— Времени прошло не так уж много, — говорю я. — Это дело даже по определению к «холодным» не относится. Теплое, прохладное, но не холодное. Речь ведь не идет об убийствах пятидесятилетней давности. Должны быть документы, должны быть люди, которые хорошо помнят этот случай, имеющий столь громкий резонанс.
— Следователь Лонг сказал, что вся информация изложена в его отчетах. Я ему напомнил, что там нет ни слова о сигнализации в доме Джорданов. Сейчас он клянется, что они просто отключили ее после нескольких ложных срабатываний.
— Если так, то Лонг должен был навести справки в обслуживающей компании. — Мы объезжаем Рейнольдс-сквер, темный, сумрачный, со скамьями и статуей выступающего с проповедью Джона Уэсли [20] возле старинного здания, некогда использовавшегося в качестве госпиталя для больных малярией.
— Должен был, да, но уже не помнит.
— Люди забывают, у них случаются приступы. А еще им нет никакого интереса открывать повторное расследование, которое может показать, что они ошибались.
— Согласен. Журнал регистрации надо посмотреть.
— Думаю, тех, кто пользовался услугами «Саузерн кросс секьюрити», здесь не так уж мало. Наверняка их системы устанавливали не только Джорданы. Кто эти клиенты? Что с ними сталось?
— Скорее всего, их счета перешли какой-то другой обслуживающей компании.
— Так, может быть, и архивы туда же перешли? Или жесткий диск.
— А это мысль.
— И Люси могла бы помочь. Она прекрасно отыскивает якобы пропавшую бесследно электронную информацию.
— Вот только Джейми ее помощи вряд ли захочет.
— Я и не предлагаю, чтобы она помогала Джейми. Пусть Люси поможет нам. И Бентон кое-что интересное мог бы предложить. Думаю, нам пригодились бы любые обоснованные мнения, потому что сейчас улики, похоже, указывают в разные направления… Хорошо, ехать недалеко, а то чувство такое, что эта штука либо сама остановится, либо взорвется, — добавляю я. Фургон, трясясь и запинаясь, все же движется на север, к реке.
Большинство ресторанов и пивных, мимо которых мы проезжаем, уже закрыты, на тротуарах никого. Впереди, справа, возникает огромный, весь в огнях «Хайатт», освещающий целый квартал.
— А у меня чувство такое, будто мы в стену тычемся, — ворчит Марино. — У одних память отшибло, у других архивы пропали.
— Джейми работает в Саванне недавно, а компания вышла из бизнеса уже три года назад, — напоминаю я. — Так что никакой стены не вижу, по крайней мере на этом фронте.
— А вот мне кажется, что кое-кто точно не хочет, чтобы в это дело совали нос.
— Этого ты тоже наверняка не знаешь. Люди, пережившие расследование убийства, суд, испытание публичностью и все прочее, обычно хотят, чтобы их не трогали, оставили в покое. Особенно когда речь идет о таких серьезных делах.
— По мне, так всем будет легче, если Лола Даггет получит свою иглу и все кончится.
— Для некоторых так и впрямь было бы легче. В том числе и в эмоциональном отношении, — говорю я и, помолчав, спрашиваю: — Кто такая Анна Коппер?
— Не представляю, какого черта Джейми понадобилось об этом упоминать. — Мы с громким скрипом останавливаемся перед отелем.
— И все-таки, кто или что такое «Анна Коппер» или «Анна Коппер КОО»? — повторяю я.
— Компания с ограниченной ответственностью, вывеской которой она пользуется в последнее время, когда не хочет светиться сама.
— Как в случае с апартаментами, которые сняла в Саванне.
— Честно говоря, удивлен, что Джейми тебе об этом упомянула. Я бы сказал, ты — последняя, с кем она поделилась бы информацией о компании.
Подошедший швейцар осторожно наклоняется к окну со стороны водителя, словно не вполне уверен, стоит ли парковать эту развалюху.
— Я лучше сам заеду в гараж, — предлагает ему Марино.
— Извините, сэр, но здесь в гараж никому заезжать не разрешается. Только тем, у кого есть пропуск на подземную парковку.
— Ладно, только вам вряд ли понравится на ней кататься. Может, я оставлю ее прямо здесь, вон у той пальмы, а утром пораньше заберу и поеду в мастерскую?
— Вы наш гость?
— Постоянный. ВИП. «Бугатти» пришлось оставить дома, слишком много багажа.
— Вообще-то нам не положено…
— Да он же вот-вот дух испустит. Хотите сидеть в нем, когда это случится?
Фырча и дергаясь, фургон паркуется чуть в стороне от выложенной кирпичом дорожки.
— «Анна Коппер» — компания с ограниченной ответственностью, созданная Люси, по-моему, около года назад. Идея тоже принадлежала ей. Не сказал бы, что Люси руководствовалась какими-то благородными порывами. Произошло это после ее размолвки с Джейми. Не первой, кстати.
— Так чья это компания, Джейми или Люси?
Марино поворачивает ключ, и мы несколько секунд сидим молча и в темноте. На часах почти два, но ночь дышит в открытые окна теплом.
— Джейми. В принципе Люси лишь создала для нее завесу, за которой удобно спрятаться. Делалось все вроде как в шутку. Люси зашла на сайт, представила требуемые данные, зарегистрировала компанию, а когда получила по почте свидетельство, то положила его в красивую коробочку с бантом и преподнесла Джейми.
— Это версия Джейми? Или тебе Люси рассказала?
— Люси. Примерно тогда же, когда переехала в Бостон. Я даже удивился, когда узнал, что Джейми на самом деле этой компанией пользуется.
— И как ты об этом узнал?
— Благодаря почтовому адресу. Я помогал ей установить охранную систему, и мне понадобилась кое-какая информация. — Мы выходим из машины. — Этим именем она пользуется здесь повсюду. Признаться, немного необычно. По крайней мере мне так кажется. Джейми ведь юрист. Создать новую компанию ей и пяти минут хватит. Так зачем пользоваться той, которая ассоциируется с определенными воспоминаниями? Почему бы не оставить прошлое в прошлом и не двигаться дальше?
— Она не может.
Джейми не может отказаться от Люси или по крайней мере от Люси как идеи. Интересно, что думает об этом Бентон? И, отправляя эсэмэску насчет того, что у Анны Коппер «запятнанная репутация», имел ли он в виду Джейми? Если да, то он, должно быть, проверил бумаги по дому и наткнулся на имя — «Анна Коппер КОО», а потом уже проверил, кто она такая, и выяснил, что это Джейми. Вряд ли Бентон сочтет случайностью, что Джейми появилась именно сейчас. Возможно, ему известно и то, во что она вляпалась и из-за чего ей пришлось расстаться с прежней жизнью в Нью-Йорке.
Мы проходим через ярко освещенный вестибюль. За стойкой — одинокий портье, в баре — несколько человек. У стеклянного лифта Марино раздраженно тычет пальцем в кнопку, как будто дверцы раскроются от этого быстрее.
— Черт, забыл в машине пакет.
— Люси говорила тебе, что значит «Анна Коппер»? Откуда она взяла это имя?
— Помнится, оно как-то связано с Граучо Марксом.[21] Тебе принести воды?
— Нет, спасибо. — Я собираюсь принять ванну и сделать несколько звонков и совсем не хочу, чтобы Марино оказался в моем номере.
Я захожу в кабину и прощаюсь с ним до завтра.
15
Солнце взошло, и к восьми часам уже жарко. В черной полевой одежде и черных сапогах я сижу на скамеечке перед отелем, изнывая от зноя и потягивая охлажденный кофе, купленный в ближайшем «Старбаксе».
Колокол на башне Городского совета отбивает очередной час первого дня июля; глубокий, мелодичный звон отдается гулким медным эхом. Я смотрю на таксиста, который наблюдает за мной. Сухощавый, жилистый, с обветренным лицом и неряшливой, грязноватой, как испанский мох, бородкой, он напоминает персонажей на фотографиях времен Гражданской войны. Скорее всего, живет там же, где жили его предки, сохраняя унаследованные от них черты, как бывает нередко в городках, изолированных от остального мира.
Кэтлин Лоулер говорила что-то о генетике. Независимо от того, кем мы стремимся стать в жизни, нас во многом формируют силы биологии. Объяснение отдает фатализмом, но она не так уж и ошибается. Припоминая ее высказывания насчет предопределенности и ДНК, я начинаю подозревать, что Кэтлин имела в виду не только себя, но и свою дочь. Она предупреждала меня, возможно пытаясь припугнуть, насчет Доны Кинкейд, с которой якобы не поддерживает никаких контактов, что, однако, опровергается информацией из нескольких источников. Кэтлин знает больше, чем говорит, и у нее свои секреты, из-за чего, похоже, Тара Гримм и отделила ее от остальных, подгадав эту изоляцию к моему приезду. Теперь я уже уверена, что истинная причина неприятностей — Джейми Бергер.
Джейми не представляет, с чем имеет дело, потому что, как бы она сама ни считала, руководствуется не трезвым рассудком и не здравым смыслом. И пусть к действию ее подтолкнули конфликты с нью-йоркскими полицейскими и политиканами, главный побудительный мотив имеет непосредственное отношение к моей племяннице. В результате все мы оказались не в самом лучшем и уж точно не в самом безопасном месте. Это касается и Бентона, и Марино, и Люси, и меня, и, в первую очередь, Джейми, хотя она этого не понимает и не поверит, даже если ее ткнуть в это носом. Она сама себя обманывает, а вот теперь и меня привлекла за компанию. Как говаривал старик Дайнер, с которым мы работали когда-то в Ричмонде: Жить надо там, где просыпаешься, даже если просыпаешься в чьем-то сне.
Проснувшись рано после недолгого сна, я поняла, что не могу отступить и должна оставаться твердой в принятом решении. Слишком многое поставлено на карту, и я не доверяю анализу Джейми по большинству пунктов и не верю в ее общий подход, но сделаю все возможное, чтобы помочь. Я вовлечена в это дело не по собственному желанию. Меня призвали, только что не похитили, и теперь это уже не важно. Я тороплюсь не из-за Лолы Даггет, не из-за Доны Кинкейд и не из-за ее матери, Кэтлин Лоулер.
Меня подстегивают не здешние убийства девятилетней давности и не недавние в Массачусетсе, хотя и сами эти дела, и люди, в них замешанные, крайне важны и я выжму из них все, что только можно. Важнее всего то, что Джейми зацепила самых близких мне людей. Из-за нее опасность угрожает Люси, Марино и Бентону. Она подвергла испытанию на прочность наши отношения, всегда бывшие запутанными и сложными, сшитыми тонкими нитями. Мы сплетены в сеть, которая крепка настолько, насколько крепок каждый из нас.
Эти люди, которыми вертит Джейми, и есть моя семья. Моя единственная семья. Как ни жаль, надо признать, что ни сестру, ни мать я настоящей семьей не считаю. Я не могу полагаться на них и, откровенно говоря, не вверила бы себя их заботам даже в их лучшие дни, коих бывает немного. Когда-то я с радостью расширила этот мой внутренний круг, включив в него Джейми, но чего ей не будет позволено, так это блуждать по периметру, дергая всех нас с привычных мест и вмешиваясь в наши взаимоотношения. Она бросила Люси, поступила с ней несправедливо, не по-людски, а теперь, похоже, вознамерилась перенаправить карьеру Марино, изменить саму его сущность. За короткое время ей удалось заново раздуть его ревность к Бентону, внушить, что мой муж предал меня, что ему нет никакого дела ни до моей безопасности, ни до моего счастья.
Даже если бы старые убийства не были связаны с недавними, а объединяет их, похоже, Саванна, я бы не ушла сейчас. Я оставила за собой номер в отеле и заказала комнату для Люси, которая, захватив Бентона, вылетела сюда на рассвете. Я сказала, что мне требуется их содействие, что не в моем обыкновении просить о помощи, но сейчас они нужны мне здесь. Белый фургон Марино выезжает на выложенную кирпичом подъездную дорожку. Он все также фырчит и чихает, но, по крайней мере, не трясется и не дергается. Я поднимаюсь со скамейки, иду в направлении таксиста со спутанной бородой, улыбаюсь ему и бросаю в урну пустую чашечку из «Старбакса».
Он продолжает таращиться.
— Доброе утро, — говорю я.
— Позвольте спросить, вы на кого работаете? — Он оглядывает меня с головы до ног, прислонившись к голубому такси, стоящему под той самой пальмой, где семь часов назад оставил своего доходягу Марино.
— Институт военно-медицинских исследований. — Этот же ничего не значащий ответ уже получили до таксиста несколько человек, поинтересовавшихся вслух, почему на мне черные брюки карго, черная рубашка с длинными рукавами и вышитыми золотом буквами «ЦСЭ» и ботинки.
В дорожной сумке, которую я обнаружила в номере, куда попала около двух часов ночи, нашлось все, что могло понадобиться для работы на выезде, но ничего такого, что пригодилось бы в мире штатском, тем более в субтропиках. Узнаю руку Марино. В том, что сумку собирал он сам, у меня нет никаких сомнений: вещи взяты из шкафчика и ванной в моем офисе, а также из раздевалки в морге. Восстанавливая в памяти последние несколько месяцев и особенно две недели после того, как он ушел, я припоминаю несколько случаев, когда не могла найти некоторые вещи. Мне, например, казалось, что рубашек вроде бы должно быть больше, а брюк было больше наверняка. Ботинок точно было две пары, а не одна. Судя по содержимому сумки, Марино предполагал, что я проведу какое-то время в лаборатории или офисе медицинской экспертизы — короче, с ним.
Если бы сумку собирал Брайс — а обычно именно так и бывает, когда приходится срочно выезжать из города, — он выбрал бы спортивную сумку с блейзерами, блузками и слаксами, и все это было бы аккуратно упаковано и завернуто в тонкую оберточную бумагу, чтобы ничего не помялось. Брайс подобрал бы туфли, носки, рабочую одежду и туалетные принадлежности; его выбор неизменно отличается от моего большей тщательностью, продуманностью и стилем. К тому же Брайс наверняка бы заскочил ко мне домой. Предвидя, что мне может понадобиться, Брайс не терзается сомнениями и без смущения роется в моем нижнем белье, которое лично его ничуть не интересует, — он ограничивается лишь брошенными вскользь комментариями насчет тех или иных лейблов и тканей, стиральных средств и сушилок, которые предпочитает сам. Он никогда не отправил бы меня в Джорджию летом с тремя теплыми комплектами полевой формы, тремя парами белых мужских носков, бронежилетом, ботинками, одним дезодорантом и средством для отпугивания насекомых.
— Не знал, поела ты или нет, — говорит Марино. Едва открыв дверцу, я замечаю, что в салоне стало намного чище, и улавливаю цитрусовый аромат освежителя, запах масла, сильно прожаренного стейка и яичницы. — В паре миль отсюда, возле военного аэродрома Хантер, есть ресторанчик «Боджанглз». Заодно и машину проверил. Фургон теперь как новенький.
— Вот только кондиционера нет. — Я пристегиваюсь и, опуская стекло, замечаю на полу между сиденьями плотно набитый пакет.
— Для кондиционера нужен новый компрессор. Да черт с ним. Я к тому, что ты не поверишь, как дешево мне это обошлось, а к нехватке свежего воздуха ты уже привыкла. Раньше кондиционеров и вовсе не было.
— Как и плечевых ремней, воздушных подушек безопасности, антиблокировочных тормозных систем, навигаторов.
— Взял тебе бисквит с яйцом, а еще, если проголодалась, есть стейки, сыр и вода в кулере. — Он тычет пальцем назад. — Оливкового масла в «Боджанглз» нет, так что придется обойтись без него. Как ты относишься к сливочному, я знаю.
— Я люблю сливочное масло, потому и воздерживаюсь.
— Господи. Не понимаю, откуда у людей такая тяга к жирам. А вот у меня с этим проблем нет. Я просто научился не сопротивляться кое-каким вещам. Если ты в ладах с ними, то и они в ладах с тобой.
— Сливочное масло не в ладах со мной, когда я пытаюсь застегнуть брюки. Ты, наверно, и не ложился. И когда только все успел — сдать в ремонт, забрать да еще на мойку заехать?
— Я ж говорю, повезло с механиком. Нашел номер домашнего телефона в интернете. В пять утра встретились в мастерской. Поменяли генератор, сбалансировали колеса, прочистили колесные ниши, подтянули свечи зажигания, заменили щетки стеклоочистителя, ну и я немного прибрался. — Пока Марино рассказывает, мы проезжаем вдоль Уэст-Бэй, мимо ресторанов и магазинов — из гранита, кирпича, оштукатуренных — по дороге, обсаженной дубами, магнолиями, миртом.
Марино тоже одет для работы в поле, но в выборе формы для себя проявил здравомыслие: на нем летние брюки карго и бежевая рубашка поло из смесовой ткани, нейлоновый жилет и замшевые кроссовки вместо ботинок. Бейсболка защищает от солнца лысину и кончик обгоревшего носа, темные очки — глаза, в глубоких морщинах на потной шее белеет растекшийся солнцезащитный крем.
— Ценю твою заботу. Спасибо, что собрал одежду, — говорю я. — Мне вот только интересно, когда ты это делал?
— Перед тем как ушел.
— Это я сама вычислила.
— Надо было прихватить хаки. Тебе ж должно быть жарко. О чем я только думал?
— Взял то, что нашел, а поскольку весна в Массачусетсе выдалась холодная, то и взял что потеплее. Хаки у меня дома, в шкафу. Вот если бы попросил Брайса…
— Да, знаю. Но я не хотел его впутывать. Чем больше его впутываешь, тем труднее ему держать язык за зубами, а уж раздуть из мухи слона он умеет. Устроил бы фэшн-шоу, и кончилось тем, что мне пришлось бы тащить пароходный кофр.
— Ты собрал мои вещи до того, как ушел, — повторяю я. — А можно поточнее? Когда именно?
— Когда в последний раз был в офисе. Не помню, то ли 14-го, то ли 15-го. Я тогда еще не знал, чем все обернется, когда я сюда приеду.
Мы поворачиваем на US-17, ведущую на юг. В открытые окна рвется жаркий, как из духовки, воздух.
— Думаю, все-то ты знал, — поправляю я. — И почему бы нам не поговорить начистоту?
Я открываю бардачок, достаю салфетки, расстилаю их у себя на коленях и достаю завтрак из пакета, стоящего между сиденьями.
— Признайся, что, когда ты вдруг, ни с того ни с сего, решил взять отпуск, ты уже знал, что поедешь сюда помогать Джейми. И ты знал, что скоро и я последую за тобой, не догадываясь об истинной причине поездки и не имея при себе ничего, кроме того, что на мне есть.
— Я уже объяснял, почему ты не должна была ничего знать заранее.
— Да, объяснял. И ты, конечно, уверен, что правильно все рассудил, да вот только я твоей уверенности не разделяю. Более того, это не ты так рассудил. Это Джейми так рассудила.
— За тобой ФБР шпионит, а тебе все равно, уж не знаю почему.
— Не верю. А если и шпионят, то им, должно быть, уже надоело. Ладно, ты какой будешь? — Я рассматриваю теплые бисквиты в лоснящихся от масла желтых пакетах.
— Они все одинаковые, кроме твоих.
— Ладно, сама разберусь, они же все равно по весу вдвое легче. — Я достаю еще салфетки и накрываю ими колени Марино. — Хотелось бы кое-что прояснить. Только не насчет ФБР, насчет тебя.
— Только не заводись.
— Мне нужна ясность, а спорить я с тобой не собираюсь. Когда два месяца назад Джейми позвонила в ЦСЭ и ты помчался на поезде в Нью-Йорк на секретную встречу с ней, квартира в Чарльстоне была уже снята?
— Я об этом подумывал.
— Я не об этом спросила.
Разворачиваю пакет с бисквитом — поджаренный куриный стейк, яйцо и сыр. Марино забирает свой и откусывает разом добрую треть; масленые крошки сыплются на укрытое салфеткой колено.
— Я как раз этим занимался, — отвечает он, не переставая жевать. — Подыскивал квартирку в районе Чарльстона, так, без особой цели. Пока не поговорил с Джейми. Она рассказала, что работает по делу Лолы Даггет и что ей не помешала бы моя помощь. Просто удивительно, что все так сложилось. Именно там, где я как раз хотел что-нибудь снять. Хотя, если подумать, ничего удивительного. Где хорошая рыбалка, где можно погонять на мотоцикле, там и смертная казнь. В общем, я решил, что она права, что стать частным детективом не так уж и плохо.
— Вот, значит, что она тебе предложила. Ну конечно.
— Да уж, та еще хитрюга. Да и предложение неплохое. Свободного времени побольше, можно самому решать, куда поехать, да и подзаработать немного. — Марино откусывает еще один кусок бисквита. — Вот я и сказал себе: сейчас или никогда. Это твой шанс. Есть шанс повернуть жизнь так, как тебе хочется, и если ты сейчас им не воспользуешься, то второго может и не быть.
— Джейми рассказала, что случилось с ней в Нью-Йорке? Из-за чего ей пришлось уйти? — интересуюсь я.
— Ты, наверно, уже знаешь, что натворила Люси.
— Ты же сказал, что при тебе она Люси не упоминала. — Я разворачиваю свой бисквит с яйцом. Обычно я не ем фастфуд и уж точно не разделяю пристрастия Марино ко всему жареному, но сейчас ловлю себя на том, что здорово проголодалась.
— Вообще-то нет, — говорит он. Мы едем по шоссе Ветеранов. По обе стороны тянутся долгие полоски леса, небо огромное и беловато-голубое, значит, день будет жаркий. — Джейми только упомянула про Ситуационный центр, про то, что его база была взломана, а вину свалили на нее. Официально ее никто не обвинял, но намекали, что взлом компьютерной системы странным образом совпал с ее заявлениями о подтасовке статистики в Управлении полиции Нью-Йорка, а еще на ее близкие отношения с известным хакером.
— Люси рассказывает другую историю, — парирую я. — Никакого проникновения в базу данных Ситуационного центра не было. Речь шла об одном полицейском участке, где якобы тяжкие уголовные преступления, например крупные кражи, переводились в разряд мелких, а кражи со взломом — в категорию преступно причиненного вреда.
— Серьезно.
— Я не знаю, что именно она узнала и как, но согласна — да, серьезно. И мне жаль, если о Люси отзываются так, как ты сказал. Жаль, что у нее репутация хакера. Если, конечно, люди действительно так говорят.
— Черт, док, она же всегда этим занимается. Если может влезть куда-то, обязательно влезет, а возможности у нее почти неограниченные. Ты и сама это знаешь, так что давай не будем делать вид, что она когда-нибудь изменится, ладно? Я бы, может, и сам так делал, если бы был таким, как она. Хочешь чего-то — делай что надо, бери, потому что можешь. Законы для Люси — всего лишь кочки на крутом горном склоне. Препятствия, которые надо обойти, и чем их больше, чем они труднее, тем больше это Люси по кайфу.
Я смотрю в открытое окно на бурые марши и вьющиеся змейкой протоки и бухточки. Горячий ветерок приносит запах тухлого яйца.
— Вообще-то Люси наплевать, кто что о ней думает. — Марино сминает бумажный пакет.
— Люси понравилось бы, что ты так считаешь. Но только на самом деле есть многое, на что ей не наплевать. Включая Джейми. — Я пробую бисквит. — Знаю, что потом пожалею, но уж больно вкусно.
— Пожалуй, съем еще один — вдруг с ланчем не получится.
— Ты похудел, уж не знаю, как тебе это удалось.
— Ем только тогда, когда организм этого требует, а не когда проголодаюсь я, — объясняет Марино. — Полжизни прожил и только теперь сообразил. Типа, жду, пока не проголодаюсь на клеточном уровне. Ну, ты понимаешь.
— Представления не имею. — Я протягиваю ему еще один бисквит.
— И знаешь, это работает. Кроме шуток. Цель такая — не думать. Когда потребуется пища, твой организм сам даст тебе об этом знать, и тогда уж принимай меры. Так что я лично о еде больше не думаю. — Марино треплется с набитым ртом. — Я не планирую, что съем то-то и то-то или чего-то не съем. Я не думаю, что должен поесть в определенное время. Этот вопрос теперь регулирует мой организм, и меня это вполне устраивает. Сбросил пятнадцать фунтов за пять недель и даже подумываю, не написать ли книгу. Не думай, что ты толстый, — просто ешь. Игра слов. На самом деле я не говорю людям не думать, что они толстые. Я говорю им не думать об этом вообще. Уверен, народу это понравится. Может, надиктую, а потом кто-нибудь напечатает.
— Меня беспокоит, что ты снова куришь.
— Какого черта ты постоянно об этом твердишь?
— В фургоне кто-то курил.
— А по-моему, здесь хорошо пахнет.
— Вчера пахло не очень хорошо.
— Это приятели, пара рыбачков. Когда жарко и едешь с открытыми окнами, парням хочется затянуться.
— Может, тебе стоит быть немного хитрее.
— Да чего ты привязалась с этими сигаретами? Как будто в курительную полицию записалась.
— Ты же помнишь, каково пришлось Розе. — Я напоминаю ему о моей секретарше, умершей от рака легких.
— Роза не курила, за всю жизнь ни разу не затянулась. У нее вообще никаких вредных привычек не было, а рак все равно прицепился. Может, как раз поэтому. Я для себя уже решил, что если слишком сильно себя зажимать, то только хуже будет. Так какой смысл лишать себя чего-то? Чтобы помереть раньше срока в добром здравии? Жаль, ее здесь нет. Без нее все не так. Черт, не люблю, когда люди вот так вот уходят. Знаешь, до сих пор вхожу в твой кабинет и думаю, что вот сейчас увижу ее за столом с той старенькой печатной машинкой «Ай-би-эм» и этим ее выражением лица. Есть люди, которые не должны умирать, а получается, что те, кто должны, так целую вечность и ошиваются на белом свете.
— У тебя недавно диагностировали базально-клеточную эпителиому, тебе удалили пораженные ткани. Ради бога, не начинай курить.
— Рак кожи появляется не из-за курения.
— Курение втрое повышает шансы заболеть.
— Ладно. Если я побалуюсь с сигареткой, когда рядом кто-то смолит, большого вреда не будет.
— Не курите больше сигареты — просто балуйтесь с ними. Может, тебе лучше такую книжку написать. Народу понравится.
— То дерьмо, из-за которого Люси беспокоится… никто ничего не докажет. — Марино возвращается к прежней теме, потому что не хочет, чтобы ему читали нотации. — Обвинений никому не предъявили и не предъявят. Джейми из офиса окружного прокурора ушла навсегда, чего люди вроде Фарбмана только и хотели. Все просто и ясно. Он, должно быть, так рад, будто в лотерею выиграл.
— Только вот Джейми не рада, хотя вида и не показывает.
— По-моему, она вполне довольна тем, чем сейчас занимается.
— Не верю.
— Ей, конечно, не нравится, как все случилось, потому что ее заставили уйти. Ты бы как себя чувствовала, если бы тебя выгнали, невзирая на все твои заслуги?
— Хочу верить, что не стала бы подстрекать человека, которого вроде бы люблю, сделать что-то противозаконное, потому что мне захотелось поставить на наших отношениях крест.
— Да, но только их разрыв с Люси никакого отношения к тому, что Джейми выставили из офиса окружного прокурора, не имеет.
— Имеет, причем самое непосредственное. Джейми сама себя уничтожила, — возражаю я. — Сначала создала, а потом, увидев, что получилось, разбила вдребезги, чтобы начать все сначала. Но так не бывает. Никогда. Нельзя перестроить себя на фундаменте лжи. Ты помогал ей устанавливать сигнализацию и камеры слежения. Она и оружие носит?
— Я дал ей пару уроков стрельбы в местном тире.
— Чья идея?
— Ее.
— Большинство ньюйоркцев оружие не носят. У них другая культура, им это не присуще. Почему она вдруг решила, что ей нужно оружие?
— Может быть, чувствует себя здесь чужой, да и, признаемся честно, все, что связано с Доной Кинкейд, к беззаботности не располагает. Думаю, Джейми изрядно пугает то, что она сейчас делает, а к оружию ее приучила Люси, которая постоянно вооружена. Она ж, наверно, и в душ с «глоком» ходит. Вот Джейми и привыкла.
— Как привыкла иметь КОО «Анна Коппер», которая начиналась как злая шутка из-за того, что Люси обиделась? Да, Граучо Маркс, серьезно вложившийся в «Анаконду Коппер», добывающую компанию, которая пошла ко дну во времена Великой депрессии, теперь обвиняется в загрязнении окружающей среды. Ты ведь не понимаешь, что тут происходит?
— Не знаю. Может, только догадываюсь.
— Ты инвестируешь во что-то, что выглядит привлекательным и выгодным, но на самом деле опасно и вредно. Ты вкладываешься и теряешь все. Тебе конец.
— Ты слышала его старые радиопрограммы? «Ставка — ваша жизнь». Ну, знаешь, какого цвета Белый дом или кто похоронен в мемориале Гранта,[22] все в таком духе. Забавный был парень. Так что насчет Джейми беспокоиться не надо.
— А вот я беспокоюсь о Джейми, и тебе бы тоже следовало. Одно дело предлагать объективную помощь в деле и другое — оказаться втянутым в персональные разборки, тем более замешанные на мести. Джейми мотивирована желанием привлечь к себе внимание, вернуть через месть утраченные позиции. Есть и другие факторы. Думаю, ты знаешь, что я имею в виду.
Марино громко хрустит бумагой, залезает в пакет и достает салфетки. Мы проезжаем по мосту через реку Огичи.
— Надеюсь, ты не забываешь об осторожности, — продолжаю я его поучать. — Не собираюсь вмешиваться, если ты решил с кем-то проконсультироваться или изменить свой профессиональный статус в ЦСЭ, но в отношениях с Джейми тебе нужно держаться настороже. Ты понимаешь, почему тебе трудно оставаться полностью объективным в отношениях с ней?
Он вытирает рот и пальцы. Мы переезжаем реку Форест с пришвартованными к длинной деревянной пристани лодками ловцов креветок и кружащими над ними чайками.
— Когда людьми движет сильная мотивация, которой они не осознают, это опасно. Больше ничего говорить не буду. — Я не жду, что он поймет или позволит себя убедить.
Я не умею подстегивать самолюбие Марино так, как это делает Джейми, потому что не хочу им манипулировать. Я не льщу ему, чтобы склонить сделать то, что мне нужно. Я откровенна и честна с ним, что его чаще всего раздражает.
— Послушай, — говорит он. — Я не дурак. Знаю, что у нее много чего на уме и Люси все усложнила. Она ж такая открытая. Помню, зашла как-то в кабинет окружного прокурора и вела себя так, будто то, что у них там между собой, никакой не секрет, а что-то, чем надо похвастаться.
Впереди у нас торговый центр, где мы с Колином Денгейтом угощались морепродуктами, когда я была здесь в последний раз. Когда же это было? Года три назад. Я тогда еще работала в Чарльстоне, а он разбирался с волной преступлений на почве ненависти, захлестнувших в то время Джорджию.
— Держать это в секрете вовсе не обязательно, — говорю я. — И если два человека любят друг друга, тут действительно есть чем похвастать.
— Ладно, давай начистоту. Не все относятся к таким отношениям лояльно. Этих двоих типичной счастливой парочкой назвать трудно. Уж точно не принц Уильям и Кейт. И воспевать Джейми и Люси вряд ли кто станет. По-моему, Джейми хотела поставить крест, потому что у нее из-за этого возникли большие проблемы. Все это дерьмо в интернете, как будто ее вдруг сняли голосованием с какого-нибудь реалити-шоу. Прокурорша-лесбиянка, лесбо рулит. Жуть. Она ушла и теперь жалеет, хотя и не признается в этом.
— Интересно, почему, по-твоему, она жалеет о случившемся?
Мы на узкой двухполосной дороге, Миддл-Граунд-драйв, которая пересекает находящийся в собственности штата участок, густо поросший кустарником и соснами. И ни малейшего признака того, что здесь живут люди. Бюро расследований Джорджии по мере возможности изолировало службу медэкспертизы и судебно-медицинские лаборатории. И на то есть причины.
— Ты что же, думаешь, она счастлива в той жизни, которую сама же и выбрала? — спрашивает Марино.
— Хотелось бы послушать, что ты об этом думаешь.
— После того как они расстались, Джейми стала встречаться с мужчинами, в том числе и с тем, из Эн-би-си, Бейкером Томасом.
— Это она тебе сказала?
— У меня еще остались друзья в Управлении полиции Нью-Йорка. Пару месяцев назад, когда я ездил туда на встречу с Джейми, потолковал кое с кем, послушал. Суть в том, что она ничего ни от кого не скрывала, даже наоборот. Встречалась с тележурналистом, считающимся одним из самых завидных нью-йоркских холостяков. Хотя у меня на его счет своя теория. Не просто же так он ни разу не женился. Люси видела его в Виллидже, в одном из тех баров, что нравятся Брайсу.
Региональная криминалистическая лаборатория была укрыта в лесу и огорожена высоким забором с шипами. На входе — металлические ворота, слева, над интеркомом, камера.
— Когда у нас встреча с Джейми? — спрашиваю я.
— Она решила, что будет лучше, если ты сначала сама все проверишь.
— Ты с ней сегодня разговаривал?
— Нет. Но у нее такой план.
— Понятно. Я просмотрю дела, а она покажется тогда, когда сочтет подходящим. Или вообще не покажется.
— Это уже в зависимости от того, что ты узнаешь. Мы условились, что я ей позвоню. Черт, тут все охраняется почти как у нас.
— Преступления на почве ненависти. Началось все давно, когда лабораторию только-только открыли. Колин свое мнение высказывал открыто. Особенно по одному делу, о котором во всех новостях сообщали. Мы тогда в Чарльстоне работали, и ты, может быть, помнишь об этом.
Марино сбрасывает газ и останавливается у ворот.
— Округ Ланир, штат Джорджия. Афроамериканец по имени Роджер Мосбли, бывший учитель, завел роман с белой женщиной, — продолжаю я. — Поздно вечером возвращался домой, свернул на подъездную дорожку, и тут перед машиной возникли двое белых.
Марино вытягивает руку и нажимает кнопку вызова. Звонок у интеркома громкий.
— Его избили бейсбольной битой и бутылками. На Колина оказывали сильное закулисное давление, чтобы помог защите доказать, что это была честная драка. Мол, не поделили дорогу и Мосбли начал первым, хотя ни у кого из белых не было ни царапины, а у него обнаружили многочисленные синяки и ссадины. Его пытались вытащить из машины, когда он еще и ремень отстегнуть не успел.
— Расисты. Чертовы нацисты.
— Колин дал правдивые показания, и ему начали угрожать, а уже после суда, ночью, в окна лаборатории стреляли. Потому и забор поставили.
— Этот Колин не похож на парня, который захотел бы отправить человека на смерть за преступление, которого тот не совершал. — Марино еще раз жмет на кнопку интеркома.
— Будь он другим, такие меры безопасности не понадобились бы. — Я молчу о том, что у Джейми Бергер сложилось о Колине Денгейте неверное мнение. Не говорю и о том, что женщина, о работе с которой Марино мечтает, в первую очередь решает свои проблемы и что ни честностью, ни добрым сердцем она не отличается.
— Чем могу помочь? — доносится из динамика женский голос.
— Здесь доктор Скарпетта и следователь Марино. Мы к доктору Денгейту, — произносит Марино.
Я проверяю, есть ли сообщения на айфоне.
Бентон и Люси только что совершили посадку в Миллвиле, штат Нью-Джерси, для заправки, написала Люси одиннадцать минут назад. Идут плохо — сильный встречный ветер с юго-запада. Сообщение от Бентона звучит тревожнее:
Д. К. уже не в Батлере. Подробности позже, когда узнаю сам. Будь осторожней.
Громко гудит мотор. Металлические ворота медленно ползут по проложенному в асфальте рельсу, и моему взгляду открывается кирпичное здание лаборатории, одноэтажное, но длинное. На парковочной площадке белые внедорожники с золотисто-голубыми буквами БРД на дверцах и белый «лендровер» с брезентовым верхом защитного цвета, на котором доктор Денгейт ездит столько, сколько я его знаю.
— Ты скажешь доктору Денгейту про новые результаты ДНК? — спрашивает Марино.
Я думаю только о том, что написал Бентон, и ни на чем другом сконцентрировать свое внимание не могу.
На флагштоках бессильно обвисли флаги, воздух застыл. Пешеходная дорожка обсажена краснеющими кустиками хвоща, где так любят устраивать гнезда колибри. Разбрызгиватели трудятся вовсю, нацелив форсунки на край травы. Мы паркуемся на гостевой стороне, перед окнами с отражательным, пуленепробиваемым стеклом, рассчитанным на то, чтобы выдержать террористическую атаку, и в голове у меня только одно: Дона Кинкейд сбежала из отделения для невменяемых преступников госпиталя Батлера.
Если это так, то кто-то умрет. Может быть, даже не один человек, а больше. В этом я не сомневаюсь. Дона Кинкейд поразительно умна и хитра. Она — садист, и до сих пор ей неизменно удавалось получать все, что она только хотела в своей загубленной жизни, в которой ей досталась роль хищника. До сих пор ее никто еще не остановил. В том числе и я. Я лишь придержала ее ненадолго, но определенно не остановила, и единственная причина того, что я еще жива, — удача. Туман от разбрызгивателей касается лица, и я вспоминаю другой туман, красный туман ее крови. Я помню солоноватый, железистый привкус во рту, на зубах, на языке. Помню кровавый туман в глазах, в волосах. Тара Гримм предположила, что Кэтлин Лоулер может выйти из тюрьмы. Не планирует ли и Дона Кинкейд приехать сюда?
— Эй, ты что, привидение увидела?
Это Марино обращается ко мне.
— Извини, — говорю я и открываю заднюю дверцу фургона.
— Так ты скажешь ему насчет новых результатов анализа ДНК? — снова спрашивает он.
— Нет, не скажу. Не хочу в это влезать. Лучше просмотреть дела, как будто я ничего не знаю. Подойти беспристрастно. — Я достаю из переносного холодильника запотевшие бутылки. — Не знаю, когда ты положил лед в эту штуку, но если захочешь заварить чай, то, наверное, уже можно.
— По крайней мере, что-то мокрое. — Он забирает у меня бутылку.
— Я сейчас, только позвоню. — Отступаю в тень — там тоже жарко — и набираю номер Бентона. Надеюсь, они с Люси еще не взлетели.
— Рад, что вы еще там, — с чувством произношу я, когда он отвечает. — Извини, у вас ветер. Не надо мне было звать вас в Саванну, видишь, как получилось.
— Ветер не самая большая наша проблема. Всего лишь притормаживает. Ты в порядке?
— Одежда не по погоде.
— Я тут кофе беру, пока Люси расплачивается за топливо. Боже, в Нью-Джерси тоже адская жара.
— Так что случилось?
— Официальной информации нет. Наверное, мне и не следовало тебя беспокоить. Возможно, никакой проблемы и не существует. Но я знаю, на что она способна, и ты тоже знаешь. Ей удалось как-то убедить охранников и персонал в Батлере, что она нуждается в срочной госпитализации.
— Из-за чего?
— У нее астма.
— Раньше ее не было, а теперь, конечно, появилась. — Я вспыхиваю от злости.
— Астма была у Джека, и она передается по наследству.
— Симуляция и внушение, — говорю я, понимая, что не вполне справедлива.
— «Скорая» увезла ее около семи утра. Мой контакт в Батлере — к ней он отношения не имеет и прямого доступа к информации у него нет — услышал об этом случайно и прислал сообщение полчаса назад. Вообще-то я даже рад, что ты там, за тысячу миль отсюда, но все равно будь внимательна. Меня это все немного нервирует. Не верю, что все так просто.
— Это понятно, учитывая, о ком идет речь. — Пот течет по груди и спине, воздух неподвижный и густой, как пар. — Значит, она все еще за решеткой?
— Полагаю, что так, но деталей не знаю.
— Полагаешь?
— Кей, я знаю лишь то, что ее перевезли в главный госпиталь Массачусетса и что случилось это совсем недавно. Мы же не можем допрашивать человека, когда у него проблемы со здоровьем. У нее есть свои права.
— Конечно, есть. И побольше, чем у остальных.
— Зная ее способности и умение манипулировать людьми, я, разумеется, подозреваю, что здесь какая-то игра, — продолжает Бентон.
— Они, скорее всего, даже не представляют, с кем имеют дело. — Я имею в виду сотрудников массачусетской больницы.
— Не исключено, что это еще одна уловка ее адвокатов — вызвать сочувствие, намекнуть на якобы плохое обращение с их подзащитной или сочинить еще одну историю о том, какой ущерб ты нанесла ее психическому и физическому здоровью. Астма обостряется при стрессе.
— Нанесла ущерб ее здоровью? — Я припоминаю, что говорила накануне Джейми.
— Именно к этому она и ведет дело.
— Значит, ты считаешь, что уже есть дело.
— Я лишь хочу сказать, что к этому она ведет. Я не сказал, что у нее есть какие-либо основания для предъявления тебе обвинений. На мой взгляд, их нет. Ты, похоже, сильно расстроена.
— Если ты знал, что она собирается подать на меня в суд, то мог бы так и сказать мне об этом. Мне было бы легче.
Меня уже трясет. На память приходят слова Марино: мой муж знает, что я под следствием. Как он может жить со мной в одном доме, зная такое, и молчать? Почему он в тот вечер позволил мне выйти одной? Или ему было наплевать, что может случиться? Или я уже ничего для него не значу? Или он уже не любит меня? Марино ревнует, напоминаю я себе.
— Поговорим обо всем, когда я прилечу. Но если ты не знала, что защита намерена обвинить во всем тебя, то тогда ты единственная, кто об этом не слышал. Люси идет к вертолету, так что мне пора. Позвоню, когда прилетим.
Потом он говорит, что любит меня, и наш разговор завершается. Разбрызгиватели продолжают поливать, вода растекается волнами и брызжет на листья, а от дорожки поднимается дрожащая стена марева. Я иду к входу в лабораторию, вхожу в фойе с уютными креслами и диванами, персидским ковром-серапи с преобладанием бежевого и розового, пальмами в горшках и эстампами с изображением канадских осин и садов на стенах цвета «белая ночь». Сидящая в углу одинокая пожилая женщина невидяще смотрит в окно. Во всем здесь чувствуется вкус, вот только само заведение популярностью не пользуется. Я набираю номер Джейми Бергер.
К черту платные телефоны. Нечего притворяться, будто мы не разговаривали. Если кто-то слушает — наплевать, да и в любом случае я ей не верю. Ее сотовый переключается на голосовую почту.
— Джейми, это Кей. — Я оставляю сообщение. — Ситуация на севере изменилась, о чем ты, подозреваю, уже знаешь. — Слышу в своем голосе обвинительную нотку, как будто в случившемся есть и ее вина. Вполне вероятно.
Дона Кинкейд задумала что-то, потому что знает о ДНК, и я в этом не сомневаюсь, а Джейми либо наивна, либо не желает из упрямства это признавать. Если уж на то пошло, о случившемся могут знать и еще несколько человек, от которых стоит ждать неприятностей. Я не верю, что Джейми этого не понимает. Нет, она начала какую-то ужасно опасную игру.
— Позвони, когда получишь это сообщение, — говорю я со всей серьезностью. — Если не отвечу, позвони в офис Колина и попроси найти меня.
16
У Колина Денгейта седеющие рыжеватые волосы, которые он стрижет под машинку, и короткие усы, напоминающие пятна ржавчины над верхней губой. Литой как пуля, поджарый, он, как большинство знакомых мне медэкспертов, отличается особенным чувством юмора, зачастую граничащим с глупостью.
Следуя за ним в глубь здания, я прохожу мимо скелета, наряженного для Марди-Гра, над которым свисают кости, пауки, летучие мыши и вампиры, трясущиеся и лениво покачивающиеся в струях прохладного воздуха, нагнетаемого вентиляторами. Жена Колина напоминает о себе рингтоном со зловещей музыкой и ведьмовским хихиканьем. Она не может найти ключ от велосипедного замка, и Колин советует воспользоваться болторезом. Жутковатая пульсация стартрековского трикордера настигает нас по пути в холл — следователь БРД по имени Сэмми Чанг сообщает, что работает на месте ДТП со смертельным исходом и что тело уже отправлено в лабораторию.
— А какой у меня? — спрашиваю я Марино.
— Ты же не звонишь. Но… дай подумать. Может быть, что-то из «Грейтфул Дэд».[23]«Никогда не доверяй женщине» подошла бы, пожалуй. Был у них на концерте пару раз. Теперь такую музыку уже не играют.
Марино я оставила пить кофе и флиртовать с токсикологом по имени Сьюз — на бицепсах у нее татуировка с изображением ухмыляющегося крылатого черепа. Колин хочет поговорить со мной наедине. Пока он вполне доброжелателен, хотя причина, приведшая меня к нему, не располагает к радушному приему.
— Кофе, витаминизированную воду? — Мы входим в его угловой кабинет с видом на задний подъезд, куда только что подкатил большой грузовик. — В такую погоду хороша кокосовая вода. Возмещает калий. Держу запас в личном холодильнике. Есть еще бутилированная вода с электролитами, тоже помогает в жару. Ну так что?
Южный акцент у него все же не такой протяжный, как у большинства местных. Колин говорит быстро, с напором. Я прикладываюсь к теплой бутылке, которую взяла в переносном холодильнике Марино. Может, это только воображение, но я снова чувствую запах дохлой рыбы.
— Я уже и забыла, какая погода бывает летом во Флориде или Чарльстоне. А у Марино в машине еще и кондиционера нет.
— Уж и не знаю, зачем ты так оделась, разве что на гипертермию напрашиваешься. — Он оглядывает мой черный ансамбль. — Я обычно предпочитаю халат и брюки. — Именно они на нем и сейчас, хлопчатобумажные, цвета мятного ликера. — В них удобно и не жарко. Я в такое время года ничего черного вообще не ношу, разве что когда нахожусь в плохом настроении.
— Долго объяснять, сомневаюсь, что у тебя времени хватит. Вообще-то от стакана холодной воды не откажусь.
— Удивлена, что в машине не оказалось кондиционера? — Колин открывает маленький холодильник за эргономичным креслом, достает пару бутылок и протягивает мне одну из них. — В этой части света он не у каждого есть. В моем «лендровере», например, его тоже нет. Модель 1983 года. Я его полностью отреставрировал уже после нашей последней встречи. — Он садится за стол, свободного места на котором больше не осталось. В кабинете полным-полно сувениров. — Новый алюминиевый пол, новые сиденья, новая коробка передач «гатор» и ветровое стекло. Снял раму, покрасил в черный. В общем, всего и не перечислишь, но вот с кондиционером возиться не стал. Еду на нем и как будто снова чувствую себя тем молодцом, только что из медшколы. Окна открыты, а ты потеешь.
— Чтобы никто не захотел подсаживаться.
— Дополнительное преимущество.
Я придвигаю стул поближе. Нас разделяет большой письменный стол из клена, на котором разместились стеклянные контейнеры с патронными гильзами, потемневшие, похожие на ракеты крупнокалиберные гильзы, пепельница «сикрет сервис» с коническими пулями Минье,[24] пуговицы с формы конфедератов, крошечные игрушечные динозавры и космолеты, кости животных, которые, как я подозреваю, посетители принимают за человеческие, а также модель подлодки «Х. Л. Ханли», исчезнувшей во внешней бухте Чарльстона во время Гражданской войны и обнаруженной и поднятой на поверхность лет десять назад. Каталогизировать все эти любопытные вещицы, теснящиеся здесь повсюду, и прокомментировать каждую из них я бы не смогла, но не сомневаюсь, что за каждой из них стоит какая-то история. Некоторые из них, вполне возможно, были просто игрушками для детей Колина.
— Вон та штука — благодарность от ЦРУ. — Заметив, что я оглядываюсь, он указывает на симпатичную застекленную витрину с золотой медалью ведомства. В сопровождающем ее сертификате говорится о «значительном вкладе» награжденного, но ни его имя, ни дата события не указаны. — Дали лет пять назад, — объясняет доктор Денгейт. — Тогда в одном из здешних болот разбился самолет и меня привлекли к расследованию. Летели какие-то ребята из разведки, хотя я, конечно, ничего не знал, пока туда вдруг не примчались из ЦРУ и несколько армейских медэкспертов. Дело было как-то связано с базой атомных подводных лодок в Кингс-Бэй, и это все, что я могу сказать, а если ты что-то знаешь, то наверняка тоже говорить не станешь. В любом случае дело было значительное, шпионы и все такое, а потом, через какое-то время, меня вызвали в Лэнгли на церемонию награждения. Должен сказать, это что-то. Кто есть кто, непонятно. Кому и за что дают награды — тоже. Я так и не понял, чем заслужил эту медаль, потому что и не делал ничего такого, а только старался не путаться под ногами и держать рот на замке.
Он внимательно смотрит на меня зеленовато-карими глазами. Я пью холодную воду.
— Не знаю, Кей, почему ты занялась делом Джорданов. — Колин переходит наконец к тому, из-за чего я и приехала. — Буквально на днях мне позвонила твоя подруга Бергер и сообщила, что ты приезжаешь пересматривать те дела. Моя первая мысль, — он выдвигает ящик стола, — почему ты сама не позвонила. — Он предлагает мне коробочку с леденцами для смягчения горла. — С экстрактом ржавого вяза. Не пробовала?
Беру таблетку и кладу в рот — рот и горло и впрямь пересохли.
— После горячего хлеба лучшее средство, если надо выступать в суде или на телевидении. Пользуется популярностью у профессиональных певцов, так я о нем и узнал. — Он забирает у меня коробочку и тоже отправляет в рот леденец.
— Не позвонила, потому что сама до вчерашнего вечера не знала, что мне предстоит с тобой встретиться. — Перекатываю во рту таблетку — немного шероховатая, с приятным кленовым вкусом.
Колин хмурится, как будто то, что я сказала, представляется ему невозможным, потом, не сводя с меня глаз, отклоняется на спинку, и стул под ним поскрипывает. Под щекой у него комочек, леденец.
— Я приехала в Саванну для свидания с заключенной женской тюрьмы, Кэтлин Лоулер, — начинаю объяснять я.
Колин кивает.
— Бергер так и сказала. Что ты приезжаешь поговорить с какой-то заключенной. Тем более странно. Могла бы позвонить, поздороваться, может, посидели бы.
— Джейми сказала тебе, что я приезжаю, — повторяю я. Интересно, что еще она сказала ему и другим и насколько все это было подогнано под ее цели. — Извини, что не позвонила и не предложила встретиться, но я и не думала, что задержусь здесь.
— Она и раньше сюда звонила, — говорит Колин, имея в виду Джейми. — У нас здесь уже все знают, кто она такая. — Леденец перекатывается от одной щеки к другой, как какой-нибудь зверек. — Хорош, да? У него еще и успокаивающий эффект. Я много других пробовал, но по-настоящему работают только эти. Действительно смягчают слизистую. Ни глютена, ни натрия. Консервантов тоже нет, и, что важно, нет ментола. Есть ошибочное мнение, что ментол — панацея для горла, но на самом деле его единственный эффект состоит во временном снятии напряжения голосовых связок. — Колин посасывает леденец и смотрит в потолок с видом сомелье, смакующего некий сложный букет дорогого вина. — Даже начал петь в парикмахерском квартете,[25] — добавляет он, как будто это все объясняет.
— Если коротко, мне нужно было приехать в Саванну ненадолго по другой причине, а вчера вечером я узнала, что на сегодня есть договоренность о встрече с тобой здесь. Надо понимать, ты сотрудничаешь с Джейми не так, как ей хотелось бы. Я сказала ей, что ты немного упрям, но не мужлан.
— Вообще-то мужлан. Но теперь понятно, почему ты не позвонила сама. Признаться, полегчало, а то я уже немного обиделся. Может, оно и глупо, но так и есть. Чего никак не ожидал, так ее звонка, а не твоего. Не будем касаться личного, но, думаю, я понимаю, что тут происходит, даже лучше, чем ты себе это представляешь. Джейми Бергер склонна представлять все в несколько драматическом свете, и я лучше впишусь в ее сценарий в роли нетерпимого к чужому мнению грубияна, который вставляет палки ей в колеса, потому что вознамерился отправить Лолу Даггет на встречу с иглой. Ну, знаешь, в духе «убейте их всех, а Бог потом рассудит». К югу от линии Мэйсона — Диксона [26] все так и думают. И к западу от нее тоже.
— Джейми говорит, ты даже не вышел поздороваться, когда она была здесь. Мол, ты ее игнорировал.
— Здороваться с ней я точно не выходил, потому что разговаривал по телефону с одной несчастной, не желавшей верить, что ее муж покончил с собой. — Колин щурится и продолжает уже громче, сердитее. — Что его ружье выстрелило вовсе не случайно, пока он пил пиво и чинил крабовые сетки. А если он обнял ее, пребывал в тот вечер в непривычно хорошем настроении и даже сказал, что любит ее, то это вовсе не значит, что он не думал о самоубийстве. И если я написал о самоубийстве в отчете о вскрытии и свидетельстве о смерти, из-за чего она не получит деньги по его страховке, то это не значит, что я не жалею об этом. И вот пока я все это объясняю, появляется Бергер, разодетая так, словно она с Уолл-стрит. Появляется и вертится у порога, а та женщина на другом конце телефона плачет навзрыд, и, конечно, я не могу все бросить и бежать, предлагать кофе какой-то важной нью-йоркской законнице.
— Вижу, теплых чувств ты к ней не питаешь, — невесело произношу я.
— Я подготовил документы по делу Джорданов, в том числе фотографии с места убийства. Думаю, они тебе пригодятся. Посмотри, составь впечатление, а потом я с удовольствием обсужу с тобой все, что ты только пожелаешь.
— Ты убежден, что все эти убийства совершила Лола Даггет, причем в одиночку. Я помню твою презентацию на конференции в Лос-Анджелесе — по-моему, ты твердо отстаивал эту версию.
— Должен признаться, мне трудно поверить, что ДНК, предположительно из крови и частиц кожи под ногтями Бренды Джордан, не совпадает с ДНК Лолы Даггет. И что оно не совпадает с ДНК других членов семьи. Другими словами, в деле появился неизвестный профиль.
— Предположительно, вот что важно держать в уме, — говорю я и добавляю: — Из новых данных по ДНК можно заключить, что нападавших или посторонних в доме было больше чем один человек.
— Интерпретировать данные лабораторных отчетов или решать, что они означают, не мое дело.
— Мне лишь интересно знать твое мнение.
— Руки у Бренды Джордан были все в крови. Да, неизвестный профиль ДНК соответствовал образцам из-под ногтей Бренды, когда я проводил вскрытие, но что это значит, я не знаю. Может, это не имеет к делу прямого отношения. У нее под ногтями и собственная кровь была, и ДНК брата.
— Брата?
— Он лежал в кровати рядом с ней, и, скорее всего, его кровь забрызгала Бренду, когда нападавший, убив сначала Джоша, атаковал ее. Или, может быть, убийца ударил сначала Бренду и, решив, что она мертва, принялся за Джоша, а Бренда попыталась убежать. Я не знаю в точности, как все происходило, и, наверное, никогда не узнаю. Повторяю, не мое дело интерпретировать лабораторные отчеты и решать, что они означают.
— Но ведь присутствие на месте преступления носителя неизвестного ДНК должно было бы подтолкнуть полицию к выводу о том, что убийца мог быть не один.
— Надо начать с того, что место преступления не охранялось должным образом и в результате в дом попало больше людей, чем следовало бы.
— И эти люди, которым не следовало там находиться, дотрагивались до тел?
— Нет, упаси бог. Копы свое дело знают и приблизиться к телам никому бы не позволили — в противном случае им крепко бы от меня досталось. Скажем так, в то время никто не допускал возможности причастности к убийствам кого-то помимо Лолы Даггет.
— Почему?
— Она ведь находилась в приюте. Там должна была научиться владеть собой, управлять вспышками гнева и разобраться со своими проблемами с наркотиками. Через несколько часов после убийства ее видят стирающей одежду, испачканную кровью Джорданов. К тому же она местная. Помню, в то время в городе поговаривали о том, что Лола, может быть, прочитала или услышала о докторе Джордане в новостях и решила, что у него куча денег, что он успешный врач из почтенной семьи, разбогатевшей в свое время на хлопке. К тому же он жил совсем рядом. Она вполне могла собрать нужную информацию и узнать, к примеру, что семья не включает на ночь сигнализацию.
— Из-за того, что были ложные срабатывания.
— Дети. Все из-за детей. Они плохо ладят с сигнализацией.
— Это всего лишь догадка, — напоминаю я. — Как и вывод о том, что мотивом была не кража.
— Подтверждений тому нет, но кто знает? Убита вся семья. Если что-то и пропало, кто же заметит?
— Дом был разграблен?
— Нет. Но опять-таки, поскольку все мертвы, никто ведь не скажет, как там было раньше, передвигали что-то или нет?
— Итак, результаты по ДНК тебя тогда не обеспокоили. Не думай, я ничего такого сказать не хочу, но мне они не дают покоя.
— Я ничего и не думаю. Делаю свою работу, и все. Решения принимают другие. Ты не хуже меня знаешь, как трудно бывает определить, от какого образца получен результат. Откуда взято неизвестное ДНК? Из крови? Из клеток кожи? Откуда-то еще? Когда его оставили? Может быть, оно из источника, не имеющего никакого отношения к делу. Например, в доме незадолго до случившегося побывал гость. Может быть, в тот день Бренда контактировала с кем-то? Ты же сама знаешь, что у нас на этот счет говорят. Не кладите дело в карман лабораторного халата. Сама по себе ДНК ничего не значит, если мы не знаем точно, откуда и когда получен образец. Я бы вообще сказал, что чем больше усложняется тестирование, тем меньшее значение ему стоит придавать. Тот факт, что в комнате кто-то подышал, вовсе не означает, что этот кто-то и есть убийца. Ну вот, завелся, а ведь ты приехала сюда не для того, чтобы выслушивать мои философствования в духе какого-нибудь луддита.[27]
— Но ведь ни на месте преступления, ни на телах убитых ДНК Лолы Даггет не обнаружена.
— Верно. И не мне решать, кто виновен, а кто нет. Это вообще не мое дело. Я доложил о своих результатах, а остальное пусть решают судья и присяжные. Почему бы тебе самой не посмотреть то, что я тебе приготовил, а потом поговорим.
— Я так понимаю, Джейми обсуждала с тобой Барри Лу Риверс. Раз уж я здесь, можно заодно и ее дело посмотреть?
— Копии есть у Джейми Бергер. Запрос на них пришел, ну, не знаю, по меньшей мере пару месяцев назад.
— Когда есть возможность, я всегда предпочитаю оригиналы. Если, конечно, тебя это не слишком напряжет.
— Оригинал не бумажный. БРД, как ты, наверное, знаешь, перешло на безбумажный оборот. Могу распорядиться, чтобы распечатали, или, если хочешь, посмотри на экране компьютера.
— Электронный вариант меня вполне устроит. Мне все равно — сделай, как тебе удобнее.
— Странное дело, так я тебе скажу. Но не увлекай меня на дорогу жестокого и необычного. Я знаю, что Бергер и им тоже занимается, что для нее это вроде такого милого пазла, который она складывает. Да какого там милого, что я говорю! Жуткого и отвратительного. Она как будто уже репетирует свое выступление на пресс-конференции, обдумывает, как поразит воображение слушателей рассказами об осужденных, которых до смерти пытают в Джорджии.
— Случай и впрямь необычный. Не каждый день ожидающий казни вдруг умирает едва ли не на пороге камеры смерти, — напоминаю я. — Тем более что человек этот находится под постоянным наблюдением.
— Скажем честно, Кей, вряд ли наблюдение было таким уж постоянным, — говорит Колин. — Насколько я понимаю, плохо ей стало после приема пищи. Поначалу, может быть, погрешили на несварение, хотя все симптомы ясно указывали на сердечный приступ. Когда же охранники забеспокоились всерьез и обратились за медицинской помощью, было уже слишком поздно.
— Когда это случилось, ее должны были вести в камеру смерти и готовить к казни. А раз так, то и медперсонал должен был находиться поблизости, в том числе и терапевт, в обязанности которого входит помогать при исполнении приговора. Уж кто-то — врач или кто-либо из тюремного персонала, обученный приемам реанимации, — наверняка находился на месте и мог оперативно отреагировать на происходящее.
— Казус века. Тюремщик или даже сам палач реанимирует осужденную только лишь для того, чтобы тут же ее убить. — Колин поднимается из-за стола и протягивает мне коробочку с леденцами. — Возьми, я их покупаю оптом.
— Надеюсь, ты не против, если и Марино посмотрит.
— Он работает с тобой, ты ему доверяешь, так что я проблемы не вижу. С вами постоянно будет сопровождающий.
Присутствие Марино рядом со мной — вынужденная мера предосторожности. В случае чего Колин сможет подтвердить под присягой, что я ничего не подложила в папку и ничего из нее не взяла.
— Еще меня интересует одежда, если вы до сих пор ее храните.
Колин ведет меня по коридору, мимо кабинетов других патологов, лабораторий антропологии и гистологии, комнаты отдыха. Направо — конференц-зал.
— Ты о той одежде, которую Лола Даггет стирала у себя в ванной в приюте? Или о той, которая была на жертвах?
— Обо всем.
— Включая и ту, что была представлена в суде в качестве вещественного доказательства?
— Да.
— Если хочешь, я мог бы отвезти тебя на место.
— Я уже осмотрела. Снаружи.
— Можно посмотреть и внутри. Не знаю, кто там сейчас живет, но сомневаюсь, что они сильно обрадуются.
— Сейчас в этом нет необходимости. Вот посмотрю документы и тогда скажу.
— Если захочешь посмотреть оригинальные слайды, могу поставить микроскоп. Вообще-то об этом и Мэнди в состоянии позаботиться. Мэнди О’Тул будет с вами. Или можно сделать еще один набор слайдов, потому что ткани у меня есть. Вот только в таком случае мы ведь создаем новые вещдоки. Да ладно, если у тебя возникнут вопросы, сделаем.
— Я сначала посмотрю, что они собой представляют.
— Одежда хранится в разных местах, но большая часть в наших лабораториях. У меня все должно быть под рукой.
— Ничуть не сомневаюсь.
— Не знаю, знакомы ли вы, — говорит Колин, и я замечаю за дверью конференц-зала женщину в синих брюках и лабораторном халате.
Мэнди О’Тул выходит из комнаты и здоровается со мной за руку. Лет сорока, прикидываю я, высокая, длинноногая, с черными, убранными назад волосами. Симпатичная, хотя и не в традиционном стиле — черты лица асимметричные, глаза синие. Внешность одновременно обескураживающая и странным образом притягательная. Колин прикладывает указательный палец к воображаемому козырьку и уходит, оставляя меня наедине с ней в небольшой комнате со столом вишневого цвета и восемью мягкими стульями вокруг него. Окна с ненормально толстыми стеклами в прочных алюминиевых рамах выходят на парковочную площадку, окруженную высоким проволочным забором, и темно-зеленый сосновый лес, уходящий в бледное небо.
17
— Джейми Бергер не с вами? — Мэнди О’Тул отходит к дальнему концу стола и садится на стул поближе к бутылке витаминизированной воды и «блэкберри» с наушниками.
— Может быть, приедет попозже, — отвечаю я.
— Вот уж у кого выключателя нет. Оно, наверно, и хорошо, если занимаешься тем, чем занимается она. Ну, вроде как кто не спрятался, я не виноват. — Я и не думала спрашивать, но Мэнди уже делится своими впечатлениями о Джейми Бергер. — Наткнулась на нее в дамской комнате, когда она приезжала сюда пару недель назад. Я мою руки, а Джейми вдруг заводит разговор об уровне адреналина у Барри Лу Риверс. Не заметила ли я что-то в плане гистологии, что могло бы указывать на резкий выброс адреналина, вызванный стрессом или паникой, если бы ее, например, изнасиловали в ночь накануне казни. Я ответила, что гистология ничего такого не показала бы, потому что адреналин под микроскопом не увидишь, и что для этого требуется специальное биохимическое исследование.
— Зная Колина, предположу, что такое исследование было, вероятно, заказано, — вставляю я.
— Да уж, он такой. Все проверит, ничего не упустит. Кровь, стекловидное тело, спинномозговая жидкость… Думаю, именно эти анализы госпоже Бергер и могли попасть в руки. Уровень адреналина у Барри Лу Риверс был действительно умеренно высокий. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но некоторые слишком торопятся с выводами в таких случаях.
— Люди часто видят в такого рода показателях то, что совсем не обязательно подтверждает правоту их предположений, — отвечаю я.
— Вот-вот. Если у человека случается, к примеру, сердечный приступ или он подавился кусочком пищи, приступ паники и, соответственно, предсмертный выброс адреналина может быть у каждого, — говорит Мэнди, не сводя с меня своих синих глаз. — Я к тому, что если бы она задыхалась, то адреналина наверняка накачала бы море. Ничто не нагоняет такую панику, как невозможность вдохнуть. Уф, даже подумать страшно.
— Да уж.
Интересно, что говорила обо мне Джейми Бергер? Колину она сообщила, что я посещала вчера Кэтлин Лоулер. А что еще? И почему Мэнди О’Тул так пристально на меня смотрит?
— Раньше я всегда смотрела ваши передачи на Си-эн-эн, — говорит она. Вот и возможное объяснение ее интереса. — Жаль, что вы ушли, программы были действительно хорошие. Вы хотя бы толково рассказывали о судебной экспертизе, не то что другие, у которых только крики да дешевые сенсации. А круто, должно быть, иметь собственное шоу! Если когда-нибудь будете вести другое и захотите поговорить о гистологии…
— Вы очень любезны, но то, чем я сейчас занимаюсь, не очень хорошо совмещается с форматом телешоу.
— А я бы, если б предложили, обеими руками ухватилась. Да только никому не интересно смотреть, как обрабатываются ткани. По-моему, самое интересное — это забор образцов с тела, хотя и работа с фиксажем тоже неплоха; надо знать, какой самый лучший и что с чем использовать.
— Вы давно с Колином работаете?
— С 2003-го. В том году БРД начало переходить на безбумажный документооборот. Повезло вам с делом Джорданов или нет, это как посмотреть. Теперь все в электронном виде, но в январе 2002-го было не так. Не знаю, как вы, а мне бумага нравится. А у Колина в этом отношении настоящая мания. Даже если это какая-нибудь бумажная салфетка, он и ее отправляет в файл. И всегда говорит, что дьявол кроется в деталях.
— Колин молодец, — отвечаю я.
— Надо было мне стать следователем. Постоянно прошу его отправить меня в школу следователей, вроде нью-йоркской УГМЭ,[28] где и вы когда-то работали, но все упирается в деньги. А их не хватает. — Мэнди тянется за «блэкберри» и наушниками. — Ладно, вам же работать надо. Дайте знать, если что-то понадобится.
Я снимаю верхнюю из четырех папок на ближнем к двери краю стола и уже после беглого просмотра убеждаюсь — это именно то, на что я надеялась, но чего определенно не ожидала. Колин и проявил корпоративное уважение, и оказал мне профессиональную любезность. Даже больше того. По закону он обязан предоставить только составленные в его офисе документы: отчет медэксперта по первоначальному расследованию, предварительный и окончательный отчеты о вскрытии с фотографиями, данные по лабораторным и специальным исследованиям.
Колин мог бы, если бы только захотел, проявить мелочную дотошность, пропустить какие-то — а практически любые — документы, вынудив меня обращаться к нему с просьбами и, может быть, даже пободаться. Хуже того, он мог обойтись со мной как с посторонней, как с каким-нибудь репортером или представителем общественности, заставить пойти официальным путем, написать соответствующий запрос, который подлежал бы рассмотрению и одобрению и на который был бы дан ответ с квитанцией на оплату услуг, почтовых и прочих накладных расходов. Документы были бы отправлены лишь по факту оплаты, и к тому времени, когда все бы закончилось, я уже вернулась бы в Кембридж, а лето перевалило за экватор.
— Токсикологию по Барри Лу Риверс проводила Сьюз. — Оповестив о себе зычным голосом, Марино появляется в конференц-зале сам и, остановившись, смотрит на сидящую у дальнего края стола Мэнди О’Тул. — Вот уж не знал, что тут кто-то еще есть, — добавляет он.
Я всегда без труда распознаю, нравится ему то, на что он смотрит, или нет.
Она снимает наушники.
— Привет. Я — Мэнди.
— Да? И чем вы тут занимаетесь?
— Патолог и не только.
— А я — Марино. — Он садится на соседний со мной стул. — Можете называть меня Питом. Я — следователь и не только. А вы, надо полагать, сторожевой пес.
— Не обращайте внимания. Я тут слушаю музыку и ловлю почту. — Она снова надевает наушники. — Можете говорить все что хотите. Считайте, что я — обои.
— Ну, об обоях я знаю все. Знали бы вы, сколько дел загублено только из-за того, что обои давали утечку информации.
Я слушаю их вполуха, просматривая предоставленные Колином документы. Какой же молодец. Мне даже хочется найти его и поблагодарить. Возможно, отчасти этот порыв — реакция на поведение Джейми Бергер, ее хитрости и обманы. Как это унизительно, как печально. Колин тоже мог бы прибегнуть к хитрости, увильнуть и немало затруднить, а то и сделать невозможным доступ к материалам дела. Но он этого не сделал.
Каким бы ни было его личное отношение к Лоле Даггет, он не пытается навязать другим свое мнение и свое представление о справедливости. Судя по объему предоставленного в мое распоряжение материала, Колин делает как раз обратное. Открыл многое, если не все, включая документы, которые другой на его месте предпочел бы скрыть. За этой мыслью тянется другая. Вряд ли коллега был бы столь щедр, не получив одобрения прокурора округа Чэтам, Таккера Ридли, который по собственной инициативе и пальцем бы не шевельнул, чтобы выйти за рамки закона. Мне предложили бы обычные, стандартные отчеты, тогда как меня больше всего интересовало совсем не это.
Полицейские отчеты с записями о происшествиях и арестах, информация из уголовных досье и медицинских карт, показания свидетелей — в карту умершего могло попасть что угодно, поскольку детективы зачастую передавали копии всех документов медэксперту, у которого, если он похож на меня, ничего не пропадает: ни клочок бумаги, ни электронный файл. Всего этого я могла и не получить. Когда Колин привел меня в конференц-зал, я ожидала обнаружить минимум материала и уже готовилась к тому, что, просмотрев все за час, вернусь в его кабинет за разъяснениями, которые он даст, если, конечно, того пожелает.
— Что бы здесь ни происходило, я все равно узнаю. — Мэнди снова снимает наушники.
— Неужели? — без зазрения совести флиртует Марино. — И что же вы знаете о Барри Лу Риверс? Что о ней говорят? Какие слухи ходят? Вы ее дела как-то касались?
— Я делала гистологию, входила и выходила из секционной, собирала срезы тканей, а Колин проводил вскрытие.
— Вас, должно быть, вызвали в нерабочее время, — продолжает Марино. Впечатление такое, что он ведет расследование в отношении самой Мэнди О’Тул. — В списке официальных свидетелей вас нет. Там только тюремный охранник по фамилии Мейкон и еще пара человек. Не помню, чтобы видел ваше имя.
— Не видели, потому что я и не была официальным свидетелем.
Я поворачиваю стул, чтобы видеть высокие, стройные сосны и кружащих над ними в вышине грифов, напоминающих черных воздушных змеев. Расследование по делу Джорданов закончено, решение вынесено. Но теперь мне кажется, что с этим можно и поспорить. А иначе зачем бы окружному прокурору принимать взвешенное решение не создавать мне никаких препятствий. Когда расследование окончено, все документы раскрываются. Продолжая следовать по этой ниточке рассуждений, я прихожу к выводу, что Таккер Ридли поставил точку в деле Лолы Даггет. И пусть Джейми Бергер получила новые улики, для Таккера Ридли, а может быть, и Колина Денгейта расследование закончилось тогда, когда Лола Даггет исчерпала шансы на помилование и губернатор отказался заменить смертный приговор на пожизненное заключение.
— Он всегда такой? — говорит Мэнди, и до меня с опозданием доходит, что речь идет о Марино.
— Только с теми, кто ему нравится, — рассеянно отвечаю я.
По каким-то неведомым причинам окружной прокурор не намерен мешать человеку с моим рангом и репутацией. Он открывает закрома — угощайтесь. Почему? Потому что это уже не важно. Таккера Ридли дело Лолы Даггет касается лишь постольку, поскольку на Хеллоуин ей назначено свидание со смертью. У него нет ни малейших оснований считать, что она еще где-то высунется. Или, может быть, наоборот.
Возможно, информация о новых результатах ДНК каким-то образом просочилась наружу, и то, что я вижу перед собой, уже не важно, потому что приговор скоро будет аннулирован. И может быть, другое мое опасение тоже не беспочвенно. Дона Кинкейд знает, что ей вот-вот предъявят новые обвинения, теперь уже по убийствам в Джорджии, где в отличие от Массачусетса ей светит смертный приговор. И тогда сейчас она уже разыгрывает очередную партию, скорее всего, побег из главного бостонского госпиталя, где невозможно обеспечить такой уровень безопасности, как в Батлере.
— Я лишь хочу установить, кто здесь был, когда доставили тело. — Марино продолжает дразнить Мэнди. — Это дело не дает мне покоя. По-моему, здесь что-то не так. А еще я никак не пойму, что делает на работе гистолог в девять часов вечера.
— В тот день, когда умерла Барри Лу Риверс, я задержалась в лаборатории, потому что торопилась дописать статью о фиксаторах для одного журнала — сроки поджимали.
— А я-то думал, что фиксаторы — это то, чем старики клеят зубные протезы.
— Преимущества глутаральдегида для электронной микроскопии и проблемы ртутьсодержащих препаратов.
— Мне тоже живчики не нравятся, — острит Марино. — Покою от них нет.
— Проблема в утилизации тканей, поскольку ртуть — тяжелый металл. — Мэнди тоже с ним играет. — Знаете, если они вам так нужны, то, может быть, стоит воспользоваться фиксатором Буэна. Только когда с ним работаешь, нужно обязательно надевать перчатки, а то пальцы желтеют.
— Так что люди говорили? Что с ней все-таки случилось?
— Сначала думали, что Барри Лу Риверс подавилась чем-то, когда ела в последний раз, и задохнулась. Но доказательств нет. Ничего другого, насколько помнится, и не обсуждали. Этой темы вообще не касались, пока за нее не взялась Джейми Бергер. Я бы предложила вам что-нибудь, воды или кофе, но не могу выходить из комнаты. Если захотите чего-нибудь, скажите, а я позвоню. — Это относится уже ко мне. — А вы, если захотите, — она улыбается Марино и снова надевает наушники, — сходите сами.
— Сьюз упомянула любопытный факт насчет уровня углекислого газа у Барри Лу Риверс, — говорит мне Марино, поглядывая на Мэнди. — Вроде бы восемь процентов. По ее словам, норма что-то около шести.
— Любопытный или нет, не знаю, — отвечаю я, просматривая стенограмму слушаний по апелляции Лолы Даггет, на которых показания давали Колин Денгейт и следователь Билли Лонг. — Надо будет посмотреть. Для курильщицы уровень вполне обычный.
— В тюрьмах теперь не курят. По крайней мере, я таких не знаю. Уже несколько лет.
— Да, наркотики, алкоголь, наличные, сотовые телефоны и оружие в тюрьмах тоже запрещены. — Я читаю хронологическое изложение событий утра 6 января 2002 года. — Сигарету мог дать охранник. Правила нарушаются нередко, все зависит от того, у кого власть.
— Если курение объясняет уровень углекислого газа, тогда зачем давать ей сигарету?
— Мы уже не сможем установить наверняка, давал ей кто-то сигарету или нет. Но угарный газ и никотин действительно увеличивают нагрузку на сердце, что усугубляется еще и сужением артерий вследствие сердечного заболевания. Вот почему я постоянно твержу тебе: не кури! — Я подталкиваю в сторону Марино прочитанные страницы. — Сердце у нее уже работало с нагрузкой из-за стресса, и сигареты его только подгоняли.
— Так, может, у нее поэтому приступ и случился, — упорствует Марино.
— Если в то время, когда она ждала казни, кто-то дал ей сигарету или сигареты, это могло послужить сопутствующим фактором, — отвечаю я, переходя к описанию приюта «Либерти», некоммерческого учреждения для девушек, работающего по программе реабилитационного лечения и расположенного на Ист-Либерти-стрит, в нескольких кварталах от кладбища и неподалеку, минутах в пятнадцати ходьбы, от дома Джорданов.
Примерно без четверти семь утра 6 января сотрудница приюта, работающая в нем по волонтерской программе, начала рутинный обход жилого блока, чтобы собрать образцы мочи для выборочной проверки на наркотики. Подойдя к комнате Лолы Даггет, она постучала в дверь, но ей никто не ответил. Сотрудница вошла и услышала шум льющейся воды. Дверь в ванную была закрыта. Она снова постучала, окликнула Лолу по имени и, не услышав ответа, вошла.
Согласно ее показаниям, Лола, голая, находилась в душевой кабинке и пыталась с помощью шампуня отстирать испачканную кровью одежду. По словам сотрудницы, девушка выглядела испуганной и возбужденной и на вопрос, не поранилась ли она, ответила, что нет, не поранилась, и потребовала оставить ее в покое. Лола также объяснила, что к стиральной машине не пробиться, поэтому ей и пришлось устроить постирушку у себя. «Оставьте ваш долбаный стаканчик у раковины, поссу через минуту», — добавила она.
После этого, как следует из стенограммы, сотрудница выключила воду и приказала Лоле выйти из душевой. На кафельном полу лежали «коричневые вельветовые брюки, женский размер четыре; синяя водолазка, женский размер четыре; темно-красная ветровка „Атланта брейвз“, размер „М“, все запачканное кровью. Вода на полу в душевой была розовая от крови». На вопрос сотрудницы, чьи это вещи, Лола ответила, что эта одежда была на ней при поступлении в центр пять недель назад. «Я ее надевала, когда выходила на улицу, а потом она висела в шкафу».
Объясняя, откуда на одежде взялась кровь, Лола сначала сказала, что не знает, но потом добавила, что у нее «месячные». По свидетельству сотрудницы, у нее сложилось впечатление, что «девушка выдумывает. За ней такое и раньше замечали. Она всегда готова сказать что угодно, лишь бы оказать нужное впечатление или выкрутиться из неприятностей. Чтобы привлечь к себе внимание, заработать поблажку или выгородить себя, будет и говорить то, что нужно, и вести себя пристойно, как будто не понимая, как это воспринимают другие, и не отдавая себе отчета в возможных последствиях».
«Лола как тот мальчишка, что кричал: „Волк! Волк!“ Мне было совершенно ясно, что при менструации столько крови быть не может, — заявила под присягой сотрудница. — Кровь была на бедрах, на коленях, на манжетах брюк и на водолазке и куртке. Что-то она смыла, но и оставалось еще много. Я подумала, что если кровь человеческая, то у этого человека должно было быть сильное кровотечение.
Я также не понимала, почему Лола спала в уличной одежде, надевать которую в центре не разрешается. В этой одежде они поступают, а потом получают ее, когда уходят. Остальное время девушки носят форму. Почему Лола легла спать одетая, я так и не поняла. Вообще, все ее объяснения звучали совершенно невразумительно, и, когда я сказала ей об этом, она тут же рассказала другую историю.
Лола завила, что нашла окровавленную одежду в пластиковом мешке, у себя в ванной. Я попросила показать мешок, и она тут же заявила, что мешка не было. Сказала, что зашла в ванную умыться, а одежда уже там лежала, слева от двери. Я спросила, была ли кровь засохшая или свежая, и Лола ответила, что она была местами засохшая, а местами липкая. Клялась, что не знает, откуда взялась окровавленная одежда, но что она испугалась и попыталась ее отстирать, потому что не хотела, чтобы ее в чем-то обвинили».
Сотрудница сказала, что если это так, то получается, что кто-то забрался в комнату, где она спала, разделся и оставил вещи в ванной. Кто это мог быть и почему Лола не проснулась? Тот, кто это сделал, объяснила Лола, «тихий, как призрак… сам дьявол. Это расплата за что-то, что я сделала раньше, до того, как здесь застряла, может, тот, у кого я брала наркотики… не знаю, — добавила она, после чего разозлилась и начала кричать. — Никому не говорите! Можете, на хрен, выбросить, но только никому не говорите! Я не хочу в тюрьму! Клянусь вам, я ничего не сделала! Ничего!»
Так рассказывала на слушаниях сотрудница, и чем больше я читала, тем яснее понимала, почему в то время единственной подозреваемой считалась Лола Даггет, а о других никто и не думал.
18
Небрежность и явное отсутствие интереса к прочитанным мною бумагам — Марино едва удостаивает их своим вниманием — наводят на мысль, что он видит их не впервые.
— Ты уже читал эту стенограмму?
— Да, была в бумагах Джейми. Но она получила ее не от него. — Марино имеет в виду, что Джейми получила стенограмму не от Колина Денгейта.
— Он и не смог бы ее передать, потому что имеет право распоряжаться только своими документами. Думаю, Джейми получила стенограмму в Верховном суде округа Чэтам.
— Посчитала, что он все тебе покажет.
— Правильно посчитала. Но пользы от того, что я пока увидела, немного.
— Никакой, — соглашается Марино. — Как ни смотри, кругом Лола Даггет виновата. Теперь ты понимаешь, как это случилось.
— Меня смущает форма. Джейми упомянула, что Лола приходила и уходила из приюта: искала работу, навещала бабушку в доме престарелых. То есть она могла уходить и приходить практически по своему усмотрению при условии, что имела на то разрешение и была на месте к вечерней проверке. Что она надевала, когда выходила?
— Насколько я понимаю, форма, которую им выдавали, ничем особенным от обычной одежды не отличалась — джинсы, джинсовая рубашка. То же самое постоянно носили и охранники, если их можно так назвать.
— Ты говоришь в прошедшем времени. — Я отпиваю из той бутылки, которую Колин дал мне в своем кабинете. Моя черная форма промокла от пота, и поток воздуха из кондиционера холодит кожу.
— Лола Даггет — не самая лучшая реклама, особенно для заведения, которое зависит от частных пожертвований, — говорит Марино. — Богатые люди в Саванне не торопятся выписывать чеки приюту после того, как Лолу признали виновной в убийстве Кларенса Джордана и его семьи. Тем более что Кларенс помимо прочего помогал таким вот приютам, клиникам, людям, которые сталкивались с проблемами, оставались без средств и не могли позволить себе обратиться к врачу.
— «Либерти» он тоже помогал? — Я встаю и иду к кондиционеру.
— Об этом мне ничего не известно.
— «Либерти», как я полагаю, закрыт. Дай знать, если станет слишком жарко. — Я возвращаюсь на место, отмечая про себя, что Мэнди О’Тул не обращает на нас никакого внимания. Или только делает вид.
— Армия спасения организовала там пристанище для бездомных женщин. Из старого персонала никого не осталось, и выглядит все иначе. Читаешь эти бумажки и не можешь избавиться от мысли, что у Лолы мозгов бы не хватило убить кого-то и выйти сухой из воды.
— Она и не вышла. Но мы не знаем, убила ли она кого-то.
— Дьявол надевал ее одежду, а потом оставил вещи в ее ванной. И она никому не говорит, кто такой этот дьявол, кроме того, что его зовут Мститель?
— Похоже, она вспомнила о расплате только тогда, когда ее поймали в ванной, едва ли не на месте преступления, отстирывающей кровь с одежды. — Я раскладываю перед собой следующие документы. — С ней кто-то посчитался, кто-то из ее наркоманского прошлого. Может быть, она думает, что ее подставили. Может быть, она стала называть Мстителем любого, кого считала виноватым в этих убийствах.
— Ты серьезно думаешь, что она никак к этому не причастна и не знает, кто это сделал?
— Не знаю, что и думать. По крайней мере пока.
— А вот я точно знаю, как это звучит. Так же, как и тогда. Полная чушь. Сама увидишь, когда дойдешь до ДНК. На одежде Лолы была кровь всей семьи. Я потому и сказал Джейми в первый же день, что не представляю, как она это объяснит.
— Объяснение у нее то же, что с самого начала выдвигала защита Лолы. ДНК Лолы в доме Джорданов не нашли. Ни на телах, ни на той одежде, в которой они были, — говорю я, переходя к той части стенограммы, которая включает в себя фотографии. — Ее ДНК обнаружили только на той одежде, которую она стирала у себя в ванной, и больше нигде. Только на брюках, свитере и куртке. Как и ДНК жертв. Присяжным это показалось убедительным, хотя у специалиста вызвало бы вопросы. — Я не уточняю, какие именно вопросы.
Только не при Мэнди, которая не подает и виду, что слышит нас, и вообще не проявляет к нам ни малейшего интереса, а печатает что-то на своем «блэкберри», не снимая при этом наушников.
— Голая в душе. Стирает. Вроде бы ДНК должна остаться хотя бы на одежде — она же ее трогала. И вообще, Лола ведь пришла в центр в этой одежде. То есть ее ДНК изначально была на вещах.
— Верно. Следовательно, откуда бы ни взялась эта одежда, Лола определенно оставила на ней свою ДНК к тому моменту, когда сотрудница приказала ей выйти из душевой кабинки. Тот факт, что на ее одежде обнаружили ее ДНК, ничего, по сути, не значит. Совсем другое дело, если бы там нашли чью-то еще ДНК, — говорю я, думая о Доне Кинкейд, но не называя ее имени. — Если кто-то другой надевал ее вещи, его ДНК должна была бы остаться и на брюках, и на свитере, и на ветровке, ведь так? — говорю я, осторожно подбирая слова.
Я не хочу рисковать, не могу допустить, чтобы Мэнди О’Тул услышала что-то и узнала о новых результатах анализа ДНК. Если верить Джейми, Колин Денгейт об этих новых результатах ничего не знает. Вообще почти никто не знает. Непонятно только, почему она так в этом уверена. Возможно, Джейми всего лишь выдает желаемое за действительное? По-моему, ей уже давно, еще несколько недель назад, следовало было бы принять меры для отмены вынесенного Лоле приговора. Правда вышла бы наружу, и никаких утечек можно было бы уже не опасаться. Так было бы безопаснее для дела, но не для самой Джейми. Знай я о ее новой карьере и больших планах в Джорджии, ей ни за что не удалось бы заманить меня в Саванну.
Накануне вечером она не слишком ошиблась, когда сказала, что я бы, возможно, и не согласилась помочь, если бы успела как следует все обдумать, если бы она обратилась ко мне откровенно и честно вместо того, чтобы лгать, хитрить и ставить меня в неудобное положение, в котором я сейчас и оказалась. Чем больше я размышляю обо всем случившемся, тем яснее понимаю, что должна была отказаться. Мне бы следовало направить ее к кому-то еще, но не из-за реакции Колина на мое появление и возможную критику его выводов. Мне бы стоило побеспокоиться о реакции Люси. Подумав, я бы поняла, что все, сделанное совместно с Джейми, будет окрашено неприятными воспоминаниями о прошлом и вообще это плохая идея, как ни посмотри.
— Если кто-то взял одежду Лолы и в ней совершил все те убийства в доме Джорданов, то почему его ДНК не обнаружили ни на брюках, ни на свитере, ни на ветровке? — Так Марино подтверждает, что на одежде Лолы не нашли никакой другой ДНК — ни Доны Кинкейд, ни кого-то еще.
— Другую ДНК, если иметь в виду пот и клетки кожи, можно было смыть горячей водой с мылом. Кровь — другое дело, тут многое зависело бы от количества. Если ее немного — например, ребенок поцарапал при борьбе, — то и ее, наверно, можно было бы оттереть в душе, — вслух рассуждаю я. — Тем более что в 2002 году тестирование еще не было таким точным, как сегодня. Кто-нибудь осматривал обувь Лолы Даггет?
— О какой обуви ты говоришь?
— У нее же было что-то на ногах. Обувь выдавали в центре?
— Не думаю. Только джинсы и рубашки, — отвечает Марино, не спуская глаз с Мэнди О’Тул, которая вовсе на него не смотрит. — По-моему, насчет обуви никто ничего не говорил.
— Надо было посмотреть. В стенограмме не сказано, что Лола отмывала обувь. Кстати, если уж на то пошло, о нижнем белье тоже нет ни слова. Если одежда пачкается, кровь просачивается на трусики, сорочку, бюстгальтер, носки. Но Лола стирала только брюки, свитер и куртку.
— Ох уж эта твоя обувь, — ворчит Марино.
— Это важно.
Обувь всегда готова рассказать, где побывали ноги ее хозяина. На месте убийства. На педали газа или тормоза. На пыльном подоконнике или балконе — перед тем, как их хозяин спрыгнул, свалился или его столкнули с высоты. На теле жертвы, если ее топтали или пинали, или, как было в одном моем деле, на незастывшем бетоне, когда убийца убегал с места преступления через стройплощадку. Туфли, ботинки, сандалии — каждая пара имеет свои особенности и оставляет свой, уникальный, след, каждая подбирает и уносит с собой улику.
— У того, кто убил Джорданов, должна была остаться кровь на обуви, — говорю я. — Пусть даже совсем немного, но что-то должно было остаться.
— Нет, насчет обуви я ничего не слышал.
— Теперь уже поздно. Если только Колин не хранит ее в лаборатории, вместе с другими вещдоками. — Я просматриваю фотографии, приложенные к прошению о помиловании, поданному Лолой Даггет прошлой осенью.
На первых страницах — портреты и трогательные семейные снимки, цель которых показать жертв обычными людьми, вызвать сочувствие к ним и распалить гнев и возмущение губернатора Джорджии, Зебулона Манфреда, который в конечном итоге и отказал Лоле Даггет в помиловании. Его цитата из газетной статьи, в которой констатируется, что усилия по спасению ее жизни основаны на показаниях, уже выслушанных и отвергнутых как присяжными, так и судьями апелляционного суда, приведена на следующей странице. «Можно сколь угодно долго, хоть до второго пришествия, рассуждать об этом бесчеловечном деянии, — заявил он в публичном выступлении, — но в итоге все сводится к тому, что именно Лола Даггет совершила ужасное преступление, зарезав целую семью ранним воскресным утром 6 января 2002 года. Она сделала это. Сделала без всяких на то причин, только потому, что ей так хотелось».
Я могу лишь представить гнев губернатора, когда он рассматривал фотографии, запечатлевшие семью Джорданов в последнее для них Рождество, за пару недель до страшной смерти. Кларенс Джордан — с застенчивой улыбкой и добрыми серыми глазами, в выходном темно-зеленом костюме и клетчатой жилетке; рядом его жена, Глория, — неброской внешности молодая женщина с разделенными на прямой пробор каштановыми волосами, в скромном бархатном платье с оборками. По обе стороны от родителей сидят их близняшки — светловолосые, с румяными щечками и большими голубыми глазами; Джош одет точно так же, как отец, Бренда — как мать.
Есть и другие снимки, и я пролистываю их, все глубже втягиваясь, как и все, кто смотрит на них, в тот кошмар, что начинается на семнадцатой странице стенограммы.
С залитой кровью постели свисает голая детская ручонка. Обои с Винни-Пухом и простыни с лассо, ковбойскими шляпами, кактусами и другими атрибутами вестернов заляпаны продолговатыми брызгами крови, большими темными пятнами и какими-то полосами — наверно, здесь что-то вытирали. В мои мысли непрошенно вторгается образ Доны Кинкейд. Я вижу ее в темной спальне — она взяла паузу в своей безумной атаке и, прихватив простыню, вытирает руки и оружие. Я чувствую ее вожделение и ярость, слышу частое, хриплое дыхание, ощущаю, как глухо колотится сердце, когда она колет и режет, и спрашиваю себя, почему она убила этих двух пятилетних детишек.
Близнецы, мальчик и девочка, почти ничем друг от друга не отличались — голубоглазые, светловолосые. Встречалась ли она с ними раньше? Наблюдала ли за ними, когда приходила разведать о доме и привычках тех, кто в нем живет? Откуда узнала о Джоше и Бренде, как выяснила, в какой комнате они спят? Что заставило ее обратить на них свой неукротимый, бешеный порыв? Кого она на самом деле убивала, когда резала спящих в своих кроватках детей?
Никакой необходимости в этом не было. Никакой целью — например украсть что-то — это не мотивировалось. Родители — да, может быть, но не беззащитные дети, которые вряд ли смогли бы опознать потом кого-то. Никакой разумной причины у Доны не было и быть не могло, была только в высшей степени персонализированная движущая сила, и я остро чувствую ненависть Доны Кинкейд, для которой кровь жертв — язык ярости, которой она упивается. Я не верю, что она пришла за ними случайно, под влиянием момента, внезапного импульса, как не случайно пришла и за мной. Все было продумано заранее. Она с самого начала нацеливалась на то, чтобы не оставить в доме Джорданов живых, истребить всю семью. Включая детей. Почему?
Ответ приходит сам собой — отнять у них то, чего у нее самой никогда не было. Отобрать уютный, безопасный дом и родителей, которые заботились о своих детях и никогда бы их не предали. Я стараюсь не дать ей заполнить собой всю воображаемую сцену, ей, женщине, пришедшей за мной девятью годами позже. Кровь на полу в спальне становится кровью в моем гараже, и я ощущаю на лице теплый туман. Я чувствую запах железа и железисто-солоноватый вкус. Я гоню Дону Кинкейд от себя. Выталкиваю из своих мыслей, вытесняю из своей души. И иду по кровавому следу в коридор.
Нечеткие отпечатки обуви, капли, смазанные пятна, полосы — по всему деревянному полу. Отпечатки маленьких рук и мазки, оставленные окровавленной одеждой и волосами на белой оштукатуренной стене на уровне лестничных перил, а затем целая россыпь мелких пятнышек, как будто кого-то ударили, и капель покрупнее — кровь била из артерии и растекалась по белой стене — фатальная рана, после которой живут не больше нескольких минут. Частично или полностью перерезана сонная артерия, вероятно, сзади — убийца догоняет жертву, — а потом картина меняется, и никаких брызг нет, словно испарились. Снова капли, разбросанные беспорядочно по ступенькам, ведущим к большой лужице, которая уже начала застывать под съежившимся в позе зародыша детским тельцем — почти у двери. Спутанные белокурые волосы и розовая пижамка с Губкой Бобом.[29] Черно-белый кафельный пол на кухне напоминает шахматную доску с кровавыми следами, в белой раковине — кровавые пятна и два скомканных, пропитанных кровью посудных полотенца. На стойке — изящное блюдо из фарфора, на нем — наполовину съеденный сэндвич, повсюду кровь, рядом — ломтик желтого сыра и вскрытый пакет вареной ветчины. На рукоятке ножа тоже пятна крови. Краем глаза замечаю, что Марино встает со стула. Откуда-то доносится знакомая пульсация рингтона.
Белый хлеб, баночки с горчицей и майонезом, две пустые бутылки из-под пива «Сэм Адамс»… Дальше гостевая ванная — потеки крови, следы ног по всему полу, выложенному плитами серого мрамора. Возле раковины — скомканные окровавленные полотенца, опрокинутая бутылочка жидкого лавандового мыла с кровавыми отпечатками пальцев. На подносе в форме раковины — розовая лужица, в ней — кусочек мыла. Дальше — туалет, несмытый унитаз.
Я пролистываю документы, ищу отчеты по отпечаткам пальцев. Лабораторные отчеты, где они? Неужели Колин не приложил их к делу?
Нахожу. Отчеты по дактилоскопическому анализу, проведенному БРД. Отпечатки пальцев на бутылочке с жидким мылом и рукоятке кухонного ножа принадлежат одному и тому же человеку, но не идентифицированы. Совпадений с имеющимися в базе данных Интегрированной автоматизированной системы идентификации отпечатков пальцев не обнаружено. Но теперь-то, девять лет спустя, после ареста Доны Кинкейд в прошлом феврале, совпадение должно быть. Те неидентифицированные отпечатки с бутылочки жидкого мыла и рукоятки кухонного ножа из дела Джорданов должны оставаться в базе данных IAFIS,[30] так почему система не показала совпадения после внесения в нее отпечатков Доны? Две независимые лаборатории ДНК связали ее с убийствами, но отпечатки не ее?
— Что-то здесь не так, — бормочу я, листая страницы и всматриваясь в фотографии.
Узкая лестница позади дома, терракотовая плитка на полу веранды, капли крови и измерительная шкала. Белая шестидюймовая пластмассовая линейка лежит рядом с каждым темным пятном. Семь сделанных крупным планом фотографий следующих одна за другой капель на плитках кирпичного цвета. Капли округлой формы со слегка зазубренными краями, каждая чуть больше миллиметра в диаметре. Образовались при падении с небольшой или средней скоростью под углом примерно в девяносто градусов. Каждая окружена капельками еще меньшего размера. Кровь разбрызгивалась от удара, потому что поверхность пола ровная, плоская и твердая.
Кровь ведет меня во двор, в небольшой сад, разбитый рядом с пристройкой более раннего времени. Полуразрушенные каменные стены органично включены в ландшафт, небольшой просевший участок — на месте бывшего подвала, догадываюсь я, — занят посадками. Скульптура посерела от времени, кое-где видны зеленоватые пятна плесени. Кашпо — ангел, держащий букетик цветов, мальчик с фонарем, девочка с птичкой. Пятна засохшей крови темнеют на травинках, на листьях японской камелии, чайной оливы и самшита; еще несколько более темных и расположенных ближе одно к другому ведут в направлении альпинария, садика с декоративными каменными горками для весенних цветов. Я не спешу с выводами и не пытаюсь прочесть слишком многое в том, что вижу.
Капель очень мало, чтобы определить правильную последовательность, но эта кровь не разлетается и форма капель не указывает направления, ни назад, ни вперед. Невозможно проследить, куда ведут эти капли: в сторону веранды, во двор или дальше в сад. Они не оставлены испачканной в крови обувью и падали не с окровавленной одежды и не с оружия убийцы. И детские ногти не могли поранить нападавшего так сильно, чтобы он пролил столько крови. Семь капель на терракотовых плитках веранды округлые, распределены почти равномерно, с промежутком примерно в восемнадцать дюймов, и одна из них размазана, как будто на нее наступили.
Кто-то, он или она, прошел по веранде к задней двери, ведущей во двор и сад. Или же в обратном направлении. Может быть, этот кто-то шел, роняя кровь, в дом, а не из дома. Так или иначе, никаких упоминаний об этом важном следе я пока нигде не нашла. О нем не сказала вчера Джейми. О нем не вспомнил Марино и… Голоса. В комнате разговаривают. Я поднимаю голову. Марино и Мэнди О’Тул стоят у открытой двери. За ними — Колин Денгейт с каким-то странным выражением лица. Он прижимает к уху телефон.
— …Они вас слышат? Не хочу, чтобы вы мне названивали, поэтому повторяю: передайте им — мне наплевать, что они там хотят. Они не должны ничего трогать. Ни-че-го. Алло? Вот именно. Вы не знаете… Может быть, кто-то из охранников… Нам всегда приходится оставлять такое допущение, не говоря уже о том, что они не умеют работать на месте преступления, — говорит Колин, и, похоже, он разговаривает со следователем БРД Сэмми Чангом, рингтон которого, странную электронную пульсацию, сигнал трикодера из «Стар Трека»,[31] я слышала уже пару минут назад. — О’кей… да… Конечно да. В течение часа… Да, она так мне и сказала. — Колин смотрит на меня так, словно это я сказала ему то, о чем сейчас идет разговор. — Понимаю. Я у нее спрошу… Нет. Официально, для протокола, повторяю в третий раз: охранник не должен туда входить.
Я поднимаюсь со стула.
Колин дает отбой и обращается ко мне:
— Кэтлин Лоулер. Думаю, тебе стоит поехать. Раз уж ты там была. Может, и пригодится.
— Раз уж я там была? — Впрочем, объяснения не нужны — все понятно.
Колин поворачивается к Мэнди О’Тул:
— Соберите все, что понадобится, и посмотрите, сможет ли доктор Гиллан заняться жертвой ДТП. Погибшего уже везут. Помогите ему, если что. И поговорите с несчастной матерью жертвы, она сидит здесь с самого утра. Я хотел сделать это сам, но теперь уже не смогу. Дайте ей воды, содовой или что-то еще. Этот олух патрульный велел ей приехать сюда на опознание, но, судя по тому, что мне сказали, сделать это будет не так-то просто.
19
Колин врубает четвертую скорость, и могучий двигатель старенького «лендровера» отзывается ревом алчного зверя. Мы мчимся по узкой полоске мощеного полотна, скрытого с обеих сторон непроходимыми лесами. Дорога петляет между соснами, потом выпрямляется, выходя на застроенную многоэтажками и открытую яркому солнцу равнину, — криминальная лаборатория спрятана не хуже пещеры Бэтмена.
Горячий ветер треплет желтовато-зеленый брезентовый верх, который то и дело громко хлопает. Колин передает нам полученную информацию, подозрительно подробную, если учесть, что в последние часы жизни Кэтлин Лоулер была одна. Другие заключенные ее не видели, но, может быть, и слышали, как она умирала у себя в камере предположительно от сердечного приступа, сообщил надзиратель Мейкон следователю Сэмми Чангу еще до прибытия. К тому времени когда Чангу позвонили, в тюрьме уже определили, что смерть Кэтлин — тот редкий печальный инцидент, причиной которого могла стать летняя жара. Тепловой удар. Сердечный приступ. Высокий уровень холестерина. Кэтлин Лоулер, объяснили Чангу, не заботилась о собственном здоровье.
По словам надзирателя Мейкона, утром никаких жалоб от Кэтлин не поступало. В пять сорок ей, как обычно, через ящик в двери передали поднос с завтраком: яичница, гритс,[32] тост из белого хлеба, апельсин и полпинты молока. Заключенная пребывала в бодром настроении и была словоохотлива, доложил сотрудник тюрьмы, отвечая позднее на вопрос надзирателя Мейкона.
— Мейкон сказал Сэмми, что Кэтлин еще спросила, что надо сделать, чтобы получить техасский омлет. Шутила, — рассказывает Колин. — В последнее время она больше обычного интересовалась едой и, похоже, — по крайней мере у Сэмми сложилось такое впечатление — рассчитывала, что не задержится в тюрьме надолго. Может, уже представляла себе, какие блюда попробует, потому что вроде бы собиралась ни в чем себе не отказывать. Я с этим синдромом уже не раз сталкивался. Люди блокируют то, чего их лишили, до того момента, пока не поверят, что желаемое уже близко. И тогда ни о чем другом они думать уже не в состоянии. Еда. Секс. Алкоголь. Наркотики.
— В ее случае, наверно, все перечисленное, — подает голос сидящий сзади Марино.
— Думаю, Кэтлин заключила какую-то сделку в обмен на сотрудничество, — говорю я, набирая сообщение для Бентона. — Ей обещали сократить срок, и она уже собиралась вернуться в свободный мир.
Я объясняю Бентону, что они с Люси могут не найти нас, когда совершат посадку в Саванне, объясняю почему и прошу по возможности скорее сообщить, есть ли новости о Доне Кинкейд и ее приступе астмы.
— Кто-нибудь удосужился сообщить Джейми Бергер, что ей теперь есть чем прижать прокуратуру и суд?
Колин смотрит в зеркало заднего вида.
— Плохо слышу, мы здесь как в аэродинамической трубе, — громко отвечает он. — Ты же не хочешь закрыть окна! — кричит Колин.
— Есть или нет, я бы не стала недооценивать силу организованного протеста. Тем более сейчас, когда есть интернет. Ей вполне по силам организовать кампанию общественного и политического давления вроде той, что недавно имела место в Массачусетсе, где группы гражданских активистов и борцов за права человека вынудили губернатора отсрочить исполнение приговора в отношении двух сестер, получивших пожизненное заключение за ограбление.
— Смешно, — фыркает Колин. — Кому дают пожизненное за ограбление?
— Ни черта здесь не слышно. — Марино подался вперед и теперь сидит на самом краешке сиденья. Пот катится с него ручьями.
— Пристегнись, — говорю я. Ветер шумит, двигатель ворчит, как будто «лендроверу» скучно на ровном шоссе и он жаждет скалистых склонов.
Мы уже на Ист-204. Пролетаем мимо торгового центра. Впереди — реки Форест и Огичи, пустоши и болота. Солнце зависло прямо над головой, яркое, как фотовспышка, и его слепящие лучи бьют по квадратному носу белого «лендровера» и стеклам других машин.
— Я к тому, — я обращаюсь к Колину, — что с Джейми станется обратиться к средствам массовой информации и выставить Джорджию оплотом фанатиков и варваров. Это в ее вкусе. И я сильно сомневаюсь, что такой поворот придется по вкусу Таккеру Ридли или губернатору Манфреду.
— Сейчас это не важно.
Колин прав. По крайней мере, в отношении дела Кэтлин Лоулер. Ее приговор уже не пересмотрят, срок не сократят, и лакомств свободного мира она уже не отведает.
— В восемь утра ее отвели в рекреационную клетку, — продолжает Колин и поясняет, что летом время для прогулок и занятий специально переносят на утренние часы, пока еще не слишком жарко.
На этот раз Кэтлин прохаживалась по клетке вроде бы медленнее, чем обычно, часто останавливалась и жаловалась, что ей жарко, что она устала, что из-за влажности ей трудно дышать, а когда вернулась в камеру в начале десятого, посетовала вслух, что лучше бы она никуда и не ходила. Следующие два часа Кэтлин продолжала жаловаться, снова и снова повторяя, что чувствует себя неважно. Говорила, что завтрак ей не пошел, что прогулка ее доконала и что в такую жару и влажность «даже кони дохнут». Около полудня пожаловалась на боль в груди и выразила надежду, что это не сердечный приступ. Потом притихла, и заключенные в других камерах стали звать на помощь. Камеру Кэтлин открыли примерно в четверть первого. Она уже лежала без признаков жизни на кровати, и сделать уже ничего было нельзя.
— Согласен, то, что она тебе сказала, звучит весьма странно, — говорит Колин, лихо, словно спеша на экстренный вызов, идя на обгон. — Но из камеры смертников ее никто достать не мог.
Он имеет в виду заявление Кэтлин насчет того, что ее перевод в блок «Браво» устроила Лола Даггет.
— Я лишь передаю то, что она говорила. Тогда я не восприняла это всерьез. Мне трудно представить, как Лола Даггет, выражаясь словами самой Кэтлин, могла ее «достать», но она, похоже, искренне верила, что такое возможно.
— Чудно как-то, а уж я повидал всякого, — рассуждает Колин. — Покойник вроде бы что-то чувствовал или даже говорил, хотя со стороны это выглядело полной ерундой, а потом — хлоп, он уже и ноги протянул.
У меня, конечно, бывали случаи, когда родственники рассказывали, что любимый или близкий видел какой-то вещий сон или у него было предчувствие смерти. Какое-то чувство подсказывало человеку не лететь этим рейсом, не садиться в машину или не идти в такой-то день на охоту или прогулку. В таких историях нет ничего нового, как и в других, о том, что умерший отдал вдруг распоряжения на случай своей насильственной смерти и даже указал, кого в таком случае следует винить. И все же выбросить из головы реплики Кэтлин, как и подозрения насчет того, что их слышала не я одна, не получается.
Если наш разговор записывался, то ее жалобы на несправедливость перевода в блок, где опасность буквально висит у нее над головой, слышали и другие. А ведь после нашего разговора не прошло и двадцати четырех часов.
— Кэтлин еще говорила, что в блоке «Браво» она в полной изоляции, что охранники могут сделать все что угодно и никто ничего не увидит, — обращаюсь я к Колину. — Жаловалась, что после перевода ее положение стало только хуже. Мне показалось, что она искренне, пусть и не вполне рационально, верит в это и опасается чего-то. Другими словами, она, на мой взгляд, говорила не ради того, чтобы только лишь произвести впечатление.
— В том-то и проблема с заключенными, особенно с теми, которые просидели за решеткой большую часть жизни. Им веришь. Они так ловко манипулируют тобой, что это уже и манипуляцией-то трудно считать. Им постоянно кто-то угрожает, их третируют, их хотят убить. И разумеется, они ни в чем не виноваты и в тюрьму их посадили ни за что.
Мы сворачиваем с Дин-Форест-роуд и проезжаем придорожный торговый центр, откуда я накануне звонила по платному телефону. Спрашиваю насчет капель крови, фотографии с которыми рассматривала, когда позвонил Чанг. Знают ли Колин или Марино о крови на веранде, на заднем дворе и в саду? Человек, оставивший этот след, возможно, выходил из дома и шел дальше через сад и рощицу в сторону Ист-Либерти-стрит. А может быть, он поранился или был ранен на заднем дворе и возвращался к дому. Кровь не убрали, и мне хотелось бы знать, не осталась ли она там со времени убийств.
— Судя по расположению и форме капель, человек шел шагом, направляясь либо от дома, либо к дому. Например, он мог порезать руку и поддерживал ее другой рукой. Или поранил голову. Или у него открылось носовое кровотечение.
— Любопытное замечание насчет порезанной руки, — реагирует Колин.
— Я про это ничего не знаю! — кричит мне в ухо Марино.
— Образцы этой крови, конечно, взяли на анализ, — говорю я.
— Про кровь на веранде и во дворе слышу впервые! — снова кричит Марино. — По-моему, у Джейми этих фотографий нет.
— Не для протокола, ладно? — говорит Колин. До тюрьмы уже недалеко, несколько минут. — В то время никто и не подумал, что эти капли могут быть как-то связаны с убийствами. Ты сейчас идешь по следу, как когда-то шел я. Но эта дорога ведет в никуда.
— Фотографии сделали одновременно с осмотром места преступления, так?
— Да, и фотографировал следователь Лонг. Они попали в папку с остальными уликами, но на суде предъявлены не были. Их сочли не относящимися к делу. Не знаю, видела ли ты снимки Глории Джордан?
— Не успела.
— Будешь смотреть, обрати внимание на порез на ее левом большом пальце. Порез свежий, но больше похож на защитную рану, что меня и смутило, потому что никаких других защитных ран обнаружено не было. Ее били в шею, грудь и спину, всего было нанесено двадцать семь ударов, а потом ей перерезали горло. Она умерла в постели, не успев ни оказать сопротивления, ни даже понять, что происходит. Как потом выяснилось, кровь на веранде принадлежит Глории Джордан. Я, когда узнал об этом, подумал, что она, может быть, порезалась накануне днем и с убийствами этот след никак не связан. Такое часто случается. Старая кровь, пот, слюна — что угодно, никакого отношения к расследуемому преступлению не имеющее. На одежде, в машине, в ванной, на лестнице, на клавиатуре компьютера всегда что-то остается.
— На пальце была кровь, когда вы осматривали тело? — спрашивает Марино.
Мы проезжаем автосвалку с грудами покореженных легковушек и грузовиков.
— Господи, да там повсюду была кровь, — отвечает Колин. — Ее руки лежали вот так. — Он убирает руки с руля и показывает, в каком положении находились руки Глории — под горлом. — Может, чисто рефлекторное движение, а может, их положил так убийца, когда она уже была мертва. Он ведь задержался в спальне на какое-то время, чтобы уложить их так, как ему хотелось. Короче, руки у нее были все в крови.
— А в ванной ничего? — спрашивает Марино. — Если она порезалась раньше, то и там могла наследить.
— В ванной ничего. Но один из соседей показал, что накануне днем миссис Джордан была в саду. Предположительно, делала обрезку.
Я представляю дремлющий зимний сад за домом Джорданов, куцые ветки, поникшие побеги… все то, что видела на фотографиях.
Глория Джордан была не слишком умелой садовницей или же не успела толком поработать, быстро поранила палец и вернулась в дом.
— Не тот ли парень, у которого пудель? — спрашивает Марино. — Ленни Каспер, сосед, позвонивший в полицию после того, как заметил свет в окнах и разбитое стекло в задней двери?
— Да, кажется, он. Его окна выходят на двор Джорданов, так что он вполне мог видеть Глорию в саду. Вот и самое рациональное объяснение — порезалась, когда обрезала растения в саду. Пока шла к дому, кровь капала на землю. Наверное, руку держала на весу — отсюда и то расположение капель, которые ты видела на фотографиях. Она вошла в дом, оставила след на веранде, а потом еще и в коридоре, возле гостевой ванной.
— Возможно, — с сомнением говорю я.
— С такой раной жить можно, — добавляет Колин. — Посмотришь снимки, гистологию. У нее было высокое давление, возникла гранулема.
— Может быть. — Сомнения все же остаются. — Но почему она не наложила пластырь, не перевязала руку?
— Не знаю. Мне это тоже показалось немного странным. Но люди ведь горазды на странности. Вообще, большинство их поступков скорее странные, чем логичные.
— Может, хотела, чтобы рука подышала! — орет сзади Марино. — Некоторые так делают.
— Глория была замужем за врачом, который наверняка знал, что наиболее частое осложнение при открытой ране — это инфекция. Если только она не сделала прививку от столбняка и порезалась каким-то садовым инструментом, так бы, скорее всего, и случилось.
— Другого логического объяснения присутствия пятен крови на веранде и в саду не существует, — говорит Колин. — Кровь определенно Глории. Что бы там ни случилось, что бы ни послужило причиной кровотечения, к ее смерти в постели это отношения не имеет. Кстати, оба супруга принимали анксиолитики, седативные препараты, клоназепам. Применяется для облегчения приступов беспокойства и паники или как мышечный релаксант. Некоторые пьют его как снотворное, — объясняет он Марино. — Так что, будем надеяться, Джорданы умерли, ничего не почувствовав.
— Ты тоже считал, что мужа убили первым? — интересуюсь я.
— Определить порядок было невозможно, но логика подсказывает, что сначала убийца расправился с ним, потом с ней и только потом — с детьми.
— Рядом с ней убивали мужа, а Глория даже не проснулась? Много ж они приняли клоназепама, — говорю я.
— Полагаю, все произошло очень быстро. Так сказать, блиц-атака.
— А ее обувь? Если она шла из сада к дому с пораненной рукой и кровь капала на землю, то и на обуви должны были остаться следы. Кто-нибудь догадался проверить обувь?
— По-моему, у тебя пунктик насчет обуви, — отпускает свой комментарий Марино.
— На месте убийства она была в ночной сорочке и босая, так что об обуви никто и не вспомнил.
— Получается, что она поранилась днем и оставила кровь на веранде и в коридоре? — Мы уже проезжаем мимо оранжереи и цветочных клумб. — И что же, за весь день ее так никто и не смыл?
— Зимой верандой пользуются нечасто, и там темно-красная плитка. Пол в коридоре деревянный, тоже темный. Она могла не заметить или просто забыть. Я знаю точно, что ДНК — ее. Кровь — ее. Ты же не думаешь, что она оставила эти следы в доме и во дворе рано утром? У нас есть все основания считать, что с кровати Глория не поднималась.
— Согласна, предположить, что она была во дворе и на веранде, оставила там следы крови, а потом вернулась в спальню и легла в постель, чтобы получить множественные ранения, невозможно, — отвечаю я. Однако же сколько раз случалось так, что следствие не доводили до конца, посчитав, что убийца уже пойман.
Когда Лолу Даггет застали за стиркой окровавленной одежды в душевой, соответствующие выводы последовали незамедлительно, и никого уже не интересовало, верны они или нет. Кровь на веранде, порез на руке у Глории Джордан, неработающая сигнализация, неустановленные отпечатки пальцев — все это было уже не важно. Ложь самой Лолы, ее фантастические домыслы тоже сыграли свою роль. Дело объявили закрытым, убийцу предали суду и приговорили к смерти. Когда ответы есть, вопросы уже никого не интересуют.
20
Мы достаем из багажника «лендровера» чемоданчики с оборудованием для осмотра места преступления и защитные костюмы и идем по бетонной дорожке между цветущих кустов и клумб, пеструю яркость которых приглушает слепящее солнце. На контрольно-пропускном пункте, расположенном в здании с белыми колоннами, нас ждут надзиратель Мейкон и начальница тюрьмы.
— Боюсь, у нас неприятность, — приветствует нас Тара Гримм, чье поведение сегодня вполне соответствует фамилии.
Она серьезна, темные глаза смотрят на меня угрюмо, рот плотно сжат. Не в пример вчерашнему элегантному черному платью, сегодня на ней мешковатый светло-голубой костюм, пестрая блузка в цветочек с галстуком-бабочкой и туфли без каблуков и с открытыми мысами.
— Полагаю, вы с доктором Денгейтом, — говорит она мне, и я ощущаю недовольство и враждебность. — А я думала, уже вернулись в Бостон.
Она уже отправила меня на Север или считала, что я где-то далеко отсюда, по крайней мере по пути туда, и я вижу по глазам и выражению лица Тары, что она производит какие-то мысленные корректировки, словно мое присутствие неким образом изменило последовательность дальнейших действий.
— Мой главный следователь, — представляю я Марино.
— А вы зачем в Саванну пожаловали? — Тара Гримм даже не пытается быть любезной.
— Порыбачить.
— И кого ловите?
— В основном крокеров,[33] — отвечает Марино.
Если она и улавливает тут неуместный каламбур, то виду не подает.
— Что ж, мы очень признательны вам за то, что смогли уделить нам свое время и внимание, — обращается она к Колину, пока надзиратель Мейкон и двое других охранников в форме осматривают чемоданчики и снаряжение.
Когда они доходят до защитной одежды, Колин их останавливает.
— Это трогать нельзя, — говорит он, — если не хотите оставить на всех этих вещах вашу ДНК, а я полагаю, не хотите, поскольку мы не знаем, из-за чего умерла эта леди.
— Пусть проходят так. — В мелодичном голосе начальницы тюрьмы прорезаются жесткие командные нотки. — Ты со мной, — бросает она надзирателю Мейкону, — отведем их в отделение «Браво».
— Там должен быть Сэмми Чанг из БРД, — говорит Колин.
— Да, его вроде бы так и зовут. Осматривает камеру. Как вы хотите это сделать? — Она обращается к Колину совершенно другим тоном, как будто меня здесь и нет, как будто мы заглянули сюда случайно.
— Что именно? — Первая стальная дверь открывается и с лязгом захлопывается за нами. Затем следующая.
Надзиратель Мейкон, на десять шагов впереди нас, разговаривает по рации с главным дежурным.
— Мы можем организовать для вас транспорт.
— Думаю, для ясности и простоты мы сами позаботимся об этом, — отвечает Колин. — Один из наших фургонов уже в пути.
Коридор, по которому ведет нас Тара Гримм, создает иллюзию лабиринта — каждый угол, каждая запертая дверь и смежный коридор отражаются в больших выпуклых зеркалах, висящих высоко на стенах, вокруг сплошной серый бетон и зеленая сталь. Мы вновь выходим в знойную духоту дня, где женщины в сером молча, как тени, бродят по тюремному двору, вручную выпалывая сорняки вдоль дорожек; в траве, под мимозами, сидят и лежат, высунув от жары языки, три борзые.
Заключенные наблюдают за нами с бесстрастными лицами, и я не сомневаюсь, что новость о смерти Кэтлин Лоулер уже разлетелась по всей тюрьме. Одна из них, особа весьма известная и якобы переведенная в изолятор строгого режима из опасения, что кто-то всерьез ей угрожает, не протянула там, в условиях максимальной безопасности, и двух недель.
— Долго мы их на улице не держим. — Тара Гримм обращается наконец ко мне. Надзиратель Мейкон открывает ворота, ведущие в корпус «Браво», и до меня доходит, что начальница имеет в виду собак. — В такую погоду они большую часть дня остаются в помещении, разве что только в туалет захотят.
Представляю, что, должно быть, творится в тюрьме, когда такая вот борзая сигнализирует о своих потребностях.
— Они, конечно, к жаре привычные — поджарые, морды вытянутые. Подшерстка у них нет, а на ипподроме сами знаете какое пекло. Так что здесь им хорошо, но осторожность все же не помешает, — продолжает она, как будто я могу обвинить ее в жестоком обращении с животными.
Звенят ключи на длинной цепочке, пристегнутой к ремню надзирателя Мейкона; он открывает дверь, и мы ступаем в унылое серое царство. Я почти физически ощущаю усиливающуюся тревогу, когда мы проходим мимо второго уровня зеркально-стеклянной башни, где невидимые охранники наблюдают и контролируют внутренние двери. Вместо того чтобы свернуть налево, к комнатам для свиданий, где я была вчера, нас ведут направо, мимо пустой кухни, где все из нержавейки, потом мимо прачечной с рядами мощных стиральных машин промышленных моделей.
Миновав еще одну тяжелую дверь, мы попадаем в открытую пустую зону со столами и стульями, прикрученными к бетонному полу, уровнем выше — узкий мостик, а за ним камеры с зелеными металлическими дверями, и из-за каждой в маленькое застекленное окошечко выглядывает лицо. Женщины-заключенные смотрят на нас пристальными немигающими взглядами, а потом словно по команде начинается стук. Они стучат ногами по металлическим дверям, и грохот стоит такой, будто хлопают врата ада.
— Ни черта себе, — говорит Марино.
Тара Гримм стоит совершенно неподвижно, ее поднятые вверх глаза скользят вдоль мостика и останавливаются на камере прямо над дверью, в которую мы только что вошли. Выглядывающее бледное лицо неразличимо с того места, где я стою, но я замечаю длинные каштановые волосы, немигающие глаза и неулыбчивый рот. Палец упирается в стекло в неприличном жесте.
— Лола, — говорит Тара, удерживая взгляд Лолы Даггет в непрекращающемся ужасном грохоте. — Всегда такая мягкая, безвредная, невинная Лола, — с издевкой продолжает она. — Вот вы и встретились. Несправедливо осужденная Лола, которую, как некоторые считают, надо вернуть в общество.
Мы идем дальше, проходим стеклянную дверь, минуем тележку с библиотечными книгами, стоящую рядом с незаконченным пазлом Лас-Вегаса, детали которого, рассортированные на маленькие кучки, лежат на металлической столешнице. Надзиратель Мейкон, звеня ключами, отпирает еще одну дверь, и, как только мы входим, грохот прекращается и наступает полнейшая тишина. Над головой по шесть дверей с каждой стороны, изолированных от остального отсека. На блестящих стальных замках некоторых из них висят белые пластиковые корзинки для мусора, лица в окошках самые разные — от молодых до старых, а напряженная энергия в них напоминает дикого зверя, готового к нападению, и это ужасно. Они хотят выйти. Они хотят знать, что произошло. Я чувствую страх и гнев, ощущаю их в воздухе.
Надзиратель Мейкон ведет нас к камере в дальнем конце, единственной с пустым окошком и приоткрытой дверью. Мы ставим на пол наши чемоданчики, и Марино начинает раздавать защитную одежду. В камере размером меньше лошадиного стойла следователь БРД Сэмми Чанг изучает блокнот, который, по-видимому, лежал вместе с книгами и другими блокнотами на двух выкрашенных в серый цвет металлических полках. На руках у него перчатки. Чанг с головы до ног облачен в белый «тайвек», который Марино называет балахоном, — это пережиток той далекой эры, когда большинство следователей обходились хирургическими перчатками да виксом.[34]
Чанг смотрит на Марино, потом на меня и обращается к Колину:
— Почти все здесь сфотографировал. Не знаю, реально ли сделать что-то еще — доступ-то широкий.
Он имеет в виду, что в камеру Кэтлин заходили охранники и другой тюремный персонал, а до нее здесь держали бог знает сколько других заключенных. Снятие отпечатков и другие рутинные судебно-медицинские процедуры, проводящиеся обычно в случаях с подозрением на насильственную смерть, вряд ли помогут из-за сильного загрязнения. Смерть в тюрьме, как и дома, осложнена тем, что отпечатки пальцев и ДНК значат очень мало, если убийца регулярно бывал на месте предполагаемого преступления.
Чанг осторожен в выборе слов и не хочет открыто говорить, что, если к смерти Кэтлин Лоулер причастен кто-то из тюремного персонала, стандартная обработка камеры ничего не даст. Он не скажет в присутствии надзирателя Мейкона и Тары Гримм, что главной его целью по прибытии сюда была охрана камеры Кэтлин, чтобы никто, включая этих двоих, не трогал возможные улики. Конечно, к тому времени, когда Чанг приехал, защищать неприкосновенность чего бы то ни было могло быть уже слишком поздно. Мы ведь не знаем, как долго на самом деле Кэтлин пролежала мертвой, прежде чем о случившемся были извещены БРД и служба Колина.
— Тело не трогал, — говорит Чанг Колину. — Она так и лежала, когда я прибыл сюда ровно в час дня. По имеющимся у меня сведениям, к моменту моего приезда была мертва уже около часа. Но точного времени никто не назвал.
Кэтлин Лоулер лежит поверх смятого серого одеяла и грязной простыни на откидной, привинченной к стене узкой стальной койке под щелью зарешеченного окна. Ее тело наполовину завалилось на бок, глаза приоткрыты, рот разинут, ноги свешиваются с края тонкого матраса. Штанины брюк белой тюремной формы задраны выше колен, белая рубашка скомкалась на груди, возможно смятая во время неудачных попыток ее реанимировать. Или, может, она металась перед смертью, меняла позу, лихорадочно пытаясь лечь поудобнее, облегчить свои страдания.
— Реанимацию делали? — спрашиваю я Тару Гримм.
— Конечно, было сделано все возможное. Но она уже умерла. Все произошло очень быстро.
Мы с Марино и Колином надеваем белые комбинезоны, и тут я замечаю заключенную, пристально глядящую через стеклянное окошко камеры напротив. Немолодое уже лицо, рот с опущенными вниз уголками, плотная шапка курчавых седых волос. Когда я поднимаю на нее глаза, она тоже смотрит на меня и начинает говорить.
— Быстро? Черта с два это случилось быстро! — Голос из-за стальной двери звучит приглушенно. — Я кричала чертовых полчаса, пока кто-то соизволил явиться! Целых тридцать минут! Она тут задыхается, в смысле, я это слышу, и ору, ору, но никто не идет. Она хрипит: «Мне нечем дышать, я ничего не вижу, кто-нибудь, помогите Христа ради!» Чертовых полчаса! А потом затихла. Молчит, мне не отвечает, и я опять начинаю орать что есть мочи, чтоб кто-нибудь пришел…
Тара Гримм быстро подходит к камере и стучит в стеклянное окошко костяшками пальцев.
— Успокойся, Элленора. — То, как она это произносит, наводит меня на мысль, что до сих пор Элленора держала информацию при себе. Тара Гримм явно сбита с толку и рассержена. — Дай людям сделать свою работу, а потом мы тебя выпустим, и ты расскажешь, что видела, — обращается она к заключенной.
— Полчаса, никак не меньше! Почему так долго? Подыхай, стало быть, тут кто угодно, они и не почешутся. А если пожар, или наводнение, или я косточкой куриной подавлюсь, а? — вопрошает Элленора.
— Ты должна успокоиться. Мы скоро тебя выпустим, и ты сможешь рассказать им, что видела.
— Рассказать им, что видела? Да ни черта я не видела! Мне ее не видно было. Я ж уже говорила вам и всем им, что ничего не видела.
— Совершенно верно, — сдержанно и снисходительно говорит Тара Гримм. — Вначале ты утверждала, что ничего не видела. Теперь передумала?
— Да не могла я! Не могла ничего видеть! Она ж не стояла и в окошко не смотрела. Мне ее не видно отсюда, в том-то и ужас, только слышала, как она умоляет, страдает и стонет. Такие звуки, что прям кровь в жилах стынет. Вот так вот помрешь тут, и никто не придет! У нас же нету тревожной кнопки, чтоб можно было нажать! Они дали ей помереть в камере. Просто дали ей помереть там! — Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
— Придется перевести тебя в изолятор, если не прекратишь, — предупреждает начальница, и я вижу, что она не вполне понимает, что делать.
Тара Гримм не ожидала этой выходки, и мне приходит в голову, что женщина по имени Элленора, как многие заключенные, себе на уме. Когда тюремное начальство расспрашивало ее в первый раз, она вела себя как положено, потому что хотела дождаться подходящего момента и устроить сцену перед нами. Вздумай она сделать это раньше, ее, скорее всего, уже перевели бы в изолятор, а на самом деле в карцер или одиночную камеру для психически больных пациентов.
Поскрипывая обувью, Колин входит в камеру Кэтлин. Марино открывает чемоданчики на бетонном полу, и, пока он проверяет фотокамеры, я, прислонившись к стене, натягиваю бахилы поверх своих черных ботинок на толстой подошве. Надевая перчатки, чувствую на себе пристальный взгляд заключенной. Взгляд пульсирует страхом, почти истерией, и Тара Гримм снова стучит костяшками пальцев по стеклу, чтобы предупредить новый срыв. Испуганное лицо в маленьком окошке вздрагивает.
— С чего ты решила, что ей нечем было дышать? — спрашивает Тара Гримм громко, чтобы и мы слышали.
— Знаю, потому что она сама так сказала, — отвечает Элленора из-за двери. — У нее и боли были, и слабость. Так ослабела, что и двинуться не могла. Задыхалась. Кричала: «Мне нечем дышать. Что со мной такое?»
— Обычно, если человеку нечем дышать, он и говорить не в состоянии. Может, ты что-то не так поняла. Если ты не можешь дышать, то и кричать не можешь, особенно через стальные двери. Чтобы закричать, надо набрать полные легкие воздуха, — говорит Тара громко, в расчете на то, что я это обязательно услышу.
— Она так и сказала, что не может говорить! Трудно ей было разговаривать! Как будто горло распухло! — восклицает Элленора.
— Если ты говоришь кому-то, что не можешь говорить, то это уже противоречие, не так ли?
— Она так сказала! Клянусь Всевышним!
— Сказать, что не можешь говорить, все равно что бежать за помощью, потому что не можешь стоять.
— Клянусь Всевышним и Иисусом Христом, она так сказала!
— Но это бессмысленно, — твердит Тара Гримм по другую сторону толстой стальной двери. — Тебе надо успокоиться, Элленора, и говорить потише. Когда я задаю вопросы, ты должна отвечать на них, а не орать и не устраивать шум.
— Я говорю правду, и я не виновата, если она вам не по душе! — Элленора все больше входит в раж. — Она умоляла о помощи! Ничего ужаснее я в жизни не слыхала: «Я ничего не вижу. Не могу говорить. Я умираю! О господи, я не могу больше!»
— Довольно, Элленора.
— Я вам скажу, как она сказала. Ее же словами скажу. Хрипела и умоляла: «Ох, мать вашу, что ж со мной такое? Бога ради, помогите кто-нибудь!» Вот уж был страх Божий…
Тара снова стучит по стеклу:
— Довольно, Элленора. Не выражайся.
— Так это ж она так говорила, не я. Это не я говорю. А она сказала: «Мать вашу, да помогите же Бога ради! Должно быть, я что-то подхватила!»
— Интересно, не было ли у нее аллергии на какую-нибудь еду или на насекомых? — обращается ко мне начальница тюрьмы. — Может, на ос, пчел или еще что-нибудь, о чем она никогда никому не говорила. Не мог ли ее ужалить кто-то, когда она находилась во дворе? Это я так, просто подумала. Пчел в такую жару и духоту, когда все цветет, уж точно полно.
— Анафилактические реакции на укусы насекомых или употребление ракообразных, орехов и прочего, на что у человека часто случается аллергия, обычно очень быстрые, — отвечаю я. — Не похоже, что в этом случае смерть была быстрой. Это длилось дольше, чем несколько минут.
— Она мучилась с полчаса, не меньше! — кричит Элленора. — Какого черта они так долго не приходили?
— Вы не слышали, ее тошнило? — Я смотрю на Элленору сквозь толстое стекло. — Не было у нее рвоты или поноса?
— Не знаю, тошнило ее или нет, но она говорила, что живот крутит. А чтоб ее рвало, чтоб воду в туалете спускала, нет, ничего такого не слышала. Она кричала, что ее отравили!
— Ну вот, теперь ее отравили, — говорит Тара, скосив на меня глаза, словно молча призывает не забывать, от кого мы это слышим.
Лицо у Элленоры взволнованное, взгляд дикий.
— Она сказала: «Меня отравили! Это сделала Лола! Это сделала Лола! Это все из-за того дерьма, которое я ела!»
— Ну, хватит, прекрати, — резко бросает Тара, когда я вхожу в камеру Кэтлин. — Последи-ка за своим языком, — слышу я у себя за спиной. — У нас тут люди.
21
В стальном полированном зеркале, на которое жаловалась Кэтлин Лоулер, когда я разговаривала с ней вчера днем, я вижу отражение следователя Сэмми Чанга, он проходит позади меня и останавливается в дверях камеры.
— Побуду тут, что вам было посвободнее, — говорит он мне.
Унитаз и раковина из нержавейки соединены в одно целое без подвижных частей, за исключением кнопок смыва и регулятора воды. Ничто не указывает, что Кэтлин тошнило перед смертью, но я отмечаю очень слабый неприятный запах.
— Вы не ощущаете никакого странного запаха? — спрашиваю я Чанга.
— Да нет вроде.
— Что-то связанное с электричеством, но не совсем. Какой-то неприятный, необычный душок.
— Нет. Я, когда осматривался тут, ничего не почувствовал. Может, это от телевизора. — Он указывает на маленький, обернутый в полупрозрачный пластик телевизор на полке.
— Вряд ли. — Присмотревшись, замечаю в раковине пятна воды и слабый меловой осадок.
Наклоняюсь ближе — запах становится сильнее.
— Едкий, как от перегревшегося фена. — Я, как могу, пытаюсь объяснить. — Что-то вроде запаха от батарейки.
— От батарейки? — Он хмурится. — Не вижу никакой батарейки. И фена тоже.
Он подходит к раковине и наклоняется.
— Ну, может быть, — говорит он. — Да, пожалуй, что-то есть. Обоняние у меня не ахти.
— Думаю, неплохо было бы соскрести этот осадок из раковины, — говорю я. — У вас в криминалистической лаборатории есть электронный сканирующий микроскоп с энергодисперсионным спектрометром? Не мешало бы взглянуть на морфологию под большим увеличением, посмотреть, не растворенные ли это частицы какого-то вещества, и если да, то надо выяснить, что это такое. Металл или какое-то другое вещество? Какие-то химикалии, лекарство или что-то еще, что невозможно определить рентгеновской спектроскопией? Не знаю, какие еще детекторы есть у сканирующего электронного микроскопа в БРД, но, если возможно, я бы узнала насчет ИДИКС и ФТИР, чтобы получить молекулярный отпечаток данного вещества.
— Мы подумываем приобрести один из этих портативных ФТИРов, ну, знаете, их обычно используют при работе с биологически опасными материалами.
— Хорошая идея, тем более в наше время, когда приходится иметь дело и со взрывчатыми веществами, и с оружием массового уничтожения, и с химическими отравляющими веществами, белыми порошками. А еще было бы замечательно попросить вашего заведующего трасологической лабораторией сделать этот анализ побыстрее, лучше прямо сейчас. Они могут сделать его за несколько часов, если поставят в начало списка. Мне не нравятся описанные симптомы. — Я говорю тихо и осторожно подбираю слова, потому что не знаю, кто нас слушает.
Но не сомневаюсь, что кто-то обязательно слушает.
— Я могу быть очень обаятельным. — Чанг маленький и субтильный, с короткими черными волосами и невыразительным лицом, но глаза у него приветливые.
— Это хорошо. Немного обаяния сейчас не помешало бы.
— Думаете, ее рвало?
— Запаха не чувствуется, — отвечаю я, — но, судя по описаниям соседки, Элленоры, ее вполне могло тошнить.
Самое очевидное соображение по поводу дифференциального диагноза уже высказано теми, кто не уполномочен делать это и определенно не объективен. Кэтлин Лоулер умерла от внезапного сердечного приступа, вызванного физической нагрузкой в условиях, рискованных для женщины ее возраста, никогда не заботившейся о себе. Она была в костюме из синтетики с длинными штанинами и рукавами, а ведь на улице, по моим прикидкам, под сто градусов[35] и влажность по крайней мере шестьдесят процентов. Стресс усугубляет дело, а Кэтлин несомненно была угнетена и расстроена переводом в эту камеру, и я не удивлюсь, если мы обнаружим, что у нее было какое-нибудь сердечное заболевание от нездорового питания и злоупотребления наркотиками и алкоголем.
— А что насчет мусора? — спрашиваю я Чанга. — Я заметила, что на всех дверях висят мусорные корзинки, а здесь нет. Ни пустой, ни полной.
— Хороший вопрос. — Мы обмениваемся понимающими взглядами. — Если тут и была мусорная корзинка или какой-то мусор, то к моему появлению он исчез.
— Не возражаете, если я тут осмотрюсь? Я не буду ничего трогать без вашего разрешения.
— Я здесь закончил, так что прошу вас. Только возьму то, о чем вы говорили. — Проходя мимо меня к раковине, он открывает пластиковый пакет со стерильными аппликаторами.
— Я вам скажу, если что-то увижу, — говорю я, потому что по закону главный на месте происшествия — он. Тело и связанные с ним биологические следы или улики — дело доктора Колина, а я не более чем приглашенный гость, эксперт со стороны, которому требуется разрешение на все манипуляции. Если только случай не подпадает под юрисдикцию Службы медэкспертизы Вооруженных сил — другими словами, Министерства обороны, — у меня нет законных полномочий за пределами Массачусетса. Так что буду спрашивать, прежде чем хоть что-то предпринять.
В стену напротив туалета встроены две серые металлические полки, на них — книги, блокноты и разного размера прозрачные пластиковые контейнеры, которые должны предотвращать сокрытие контрабанды. Я открываю каждый и узнаю запахи масла какао, увлажняющего крема, бальзама для волос, мятного ополаскивателя для рта, мятной зубной пасты. В пластиковой мыльнице большой белый кусок мыла, в пластиковом футляре зубная щетка, а в пластиковой бутылке что-то похожее на гель для волос. Я отмечаю пластмассовую расческу, щетку без ручки и большого размера бигуди — возможно, они сохранились с тех времен, когда волосы у Кэтлин Лоулер были длиннее.
Тут и романы, и поэзия, и так называемые книги вдохновения, а также прозрачные пластиковые контейнеры с почтой, блокнотами и записными книжками. Никаких признаков обыска, никаких доказательств того, что надзиратели рылись в вещах Кэтлин. Но я и не ожидала их обнаружить. Если ее пожитки и осматривали до приезда Чанга, то искали не марихуану, нож или что-то еще, запрещенное в тюрьме. Искали что-то другое, но что, я пока понять не могу. Что мог искать тюремный служащий? Не знаю, но ее мусорный пакет убрали до приезда следователя не без причины, и мои дурные предчувствия все более усиливаются.
— Если вы не против, я бы хотела взглянуть. — Указываю на содержимое пластиковых контейнеров.
— Конечно. — Чанг берет мазок со стальной раковины. — Да, запашок есть, вы правы. И это вещество серого цвета. Молочно-серого. — Он засовывает аппликаторы в пластиковую трубку и помечает синий закручивающийся колпачок маркером.
Все блокноты разлинованы, со склеенным верхом и картонной обложкой, вероятно, куплены в тюремном магазине, где блокноты на пружинах не продаются, потому что проволоку можно превратить в оружие. Страницы исписаны стихами и прозой вперемешку с забавными рисунками и скетчами, но большая часть заполнена дневниковыми записями. Судя по всему, Кэтлин методично и скрупулезно вела дневник, и мне бросается в глаза отсутствие записей за последние дни. Пролистывая блокнот за блокнотом, убеждаюсь, что она последовательно вела подробные ежедневные записи, начиная с того времени три года назад, когда ее вернули в женскую тюрьму штата Джорджия за непредумышленное убийство. Но никаких записей после 3 июня, когда она исписала последний листок — с обеих сторон, четким почерком:
3 июня, пятница
Дождь, словно плетью, хлещет мир, который я потеряла, а вчера ночью, когда ветер ударил по стальной решетке на моем окне, звук был прямо как вой согнутой пилы. Нестройный, потом визгливый, как у натянутых стальных проводов. Как какое-нибудь металлическое чудовище. Как предостережение. Я лежала тут, слушала громкие металлические стоны и думала: «Что-то надвигается».
Я почувствовала это в пищеблоке за ужином пару часов назад. Не могу описать, что это было. Ничего осязаемого вроде взгляда или замечания, просто какое-то ощущение. Но могу сказать точно: что-то затевается.
Все они жевали это месиво из загадочного мяса и не смотрели на меня, будто меня там и не было, будто они скрывали какой-то секрет. Я не разговаривала с ними. Не видела их. Я знаю, когда надо никого не замечать, и они знают, что я это знаю. Здесь все всё знают.
Думаю, дело в еде и внимании. Люди убьют из-за еды, даже плохой, и убьют из-за кредита, жалкого «зачета», даже незаслуженного и глупого. Я опубликовала те рецепты в «Инклинге» и не дала кредита, потому что они точно того не заслуживали, да и в любом случае выбор был не мой. Решение принимала не я, и… да, я беспокоилась из-за того, что виноватой сделают меня. Здесь и небольшая провинность становится значительной. Что еще — не знаю. Мой журнал только что вышел — и вот, такая перемена.
Нас здесь шестьдесят, а микроволновка одна, и мы все готовим одно и то же на Маминой экспериментальной кухне. Мамина экспериментальная кухня — это про меня и мое кулинарное творчество. Так они обо мне отзываются, другие заключенные. Или отзывались. Больше, может, и не будут, пусть даже угощения и моя идея. Без меня, моей изобретательности никаких угощений и не было бы вовсе. Кто бы еще мог придумать такое, когда тут и работать не с чем — все одно и то ж, дерьмо и снова дерьмо.
Берем дерьмо в продмаге. Берем дерьмо в столовке. Говядина и сырные палочки, тортильи и порционное масло — я научила превращать их в поп-стикеры. Печенье «поп-тартс», булочки с ванильным кремом, клубничный «кулэйд» — получаем клубничный торт. Да, теперь его делают все, но только потому, что первой сделала я.
Мне все равно, кто что себе навыдумывал, — рецепты-то мои! Кто кого обучил искусству выемки ванильного крема из булочек? Кто кого научил взбивать этот крем с «кулэйдом», чтобы приготовить розовую глазурь? Кто показал им, как растворять «поп-тартсы» и растирать печенье в воде (воссоздание и обновление, как я постоянно им повторяю), а потом готовить в микроволновке?
Джулия Чайлд Тюремная[36], вот кто. То есть я. НЕ ВЫ! Я сделала это все, потому что прожила здесь дольше большинства из вас. Мои рецепты стали частью легенды, они стали чем-то вроде цитаты, клише или пословицы, происхождение которой давно забыто, а потому ее растаскивают все, кто только может, и прячут в своих невежественных умишках.
«Хорошего человека найти нелегко» — это не Фланнери О’Коннор [37]придумала, была такая песня. «Дом, разделившийся сам в себе, не устоит» — это не Линкольн, это Иисус[38]. Никто не помнит, откуда что пошло, и все хватают и пользуются. Крадут.
Я делала, что мне говорили, публиковала рецепты — мои рецепты — и не давала кредита никому, включая — вот же ирония! — себя саму. Это меня обманули. Все вы, дующиеся, хмурящиеся, лопающие свою баланду в холодном молчании, как будто это с вами обошлись несправедливо. За вашим столом нет места для меня, потому что его берегут для другой.
Только не думайте, что я не знаю, откуда ноги растут. Леммингов ведут в море.[39]
Свет гасят в пять. И вновь приходит тьма.
Помня о глазах и ушах за открытой дверью камеры, я ничего не говорю о том, что прочитала, как и о том, что здесь недостает по крайней мере одного блокнота-дневника с записями после 3 июня и, что еще важнее, после ее перевода в блок «Браво». Я не верю, что она вдруг перестала писать, тем более после того, как ее лишили привычного окружения.
В последние две недели она, напротив, должна была писать еще больше, поскольку ничего другого ей и не оставалось в этой крошечной камере, из окна которой не было видно абсолютно ничего, а телевизор показывал плохо. Кэтлин была изолирована от других заключенных и работы в библиотеке, от журнала и доступа к электронной почте. Что такого она могла написать, чего нам не следовало знать? Вопросов много, но я ни о чем не спрашиваю и не говорю о том, как поразила меня метафора про леммингов, которых ведут в море.
Быть может, лемминги — это другие заключенные, и если так, то кто их вел? Я мысленно представляю Лолу Даггет с неприличным жестом в адрес Тары Гримм — вполне возможно, что это она подстрекала стучать ногами по дверям. Дерзкая, агрессивная, несдержанная и недалекая. Кэтлин боялась ее. Но не Лола Даггет виновата в том, что Кэтлин лежит мертвая на кровати. И не из-за Лолы другие заключенные начали избегать Кэтлин в столовой. Откуда в других отсеках могли узнать, что думает или говорит Лола Даггет и с кем она не в ладах? Она точно так же изолирована и заточена в своей камере наверху, как и Кэтлин.
Я подозреваю, что Кэтлин имела в виду кого-то другого, и вспоминаю объяснение Тары Гримм — мол, Кэтлин перевели в отделение строгого режима из-за слуха о том, что она сидит за педофилию. Откуда взялся этот слух? Кто его распустил? Начальница тюрьмы возложила ответственность на других, указав в качестве источника информации телевизор, — кто-то услышал, кто-то подхватил и передал дальше. Я не поверила этому объяснению вчера, в ее кабинете, и не верю сейчас.
Мне кажется, я знаю, кто за всем этим стоит. Кто провоцировал заключенных, раздувал страсти из-за такой мелочи, как благодарность в журнале. В «Инклинге» ничто не делалось без одобрения Тары Гримм. За ней оставалось последнее слово, она решала, какие именно рецепты следует публиковать без указания имен, но заключенные видели в этом неуважение к себе и обижались, а мелкие обиды могут перерастать в открытую вражду. В результате Кэтлин перевели в блок «Браво». Возможно, в своем параноидальном, возбужденном состоянии она решила, что за этим беспрецедентным актом лишения ее свободы, актом, воспринимавшимся, должно быть, как наказание, стоит Лола Даггет. Или, не исключено, кто-то подбросил Кэтлин такую мысль. Возможно, тюремный персонал, вроде надзирателя Мейкона и других, мог дать ей понять, одновременно подшучивая и издеваясь, что угрозы исходят от Лолы. Возможно, угрозы и впрямь имели место, но это не важно. Потому что не Лола убила Кэтлин.
Я не говорю о своих подозрениях Марино, когда он протискивается мимо меня в белом защитном костюме и устанавливает термометр в изножье кровати, чтобы определить температуру воздуха. Второй термометр он передает Колину для измерения температуры тела. Хотя у нас и есть письменные свидетельские показания, в которых зафиксировано время смерти — приблизительно двенадцать пятнадцать, — мы сами рассчитаем его, основываясь на посмертных изменениях. Люди совершают ошибки. Они потрясены случившимся и могут что-то напутать. Некоторые лгут. Не удивлюсь, если в женской тюрьме Джорджии лгут все.
Я осматриваюсь повнимательнее — не обнаружится ли июньский блокнот где-то еще, оглядываю серые стены, оклеенные листочками с написанными от руки стихами и отрывками прозы, о которых Кэтлин упоминала в своих электронных письмах. Стихотворение под названием «Судьба», которое она присылала мне, висит над маленьким стальным столиком, прикрученным к стене. Рядом с привинченным к полу стальным табуретом — еще одна прозрачная пластиковая корзина с нижним бельем, аккуратно сложенной формой, пачками лапши быстрого приготовления и двумя медовыми булочками, должно быть купленными Кэтлин в тюремном магазине. Она говорила мне, что у нее нет денег, потому что она лишилась работы в библиотеке, однако, похоже, покупки все же делала. Хотя, может, они давнишние. Кэтлин ведь пробыла в отделении «Браво» всего две недели. Трогаю булочки пальцем. Они не черствые.
На дне пластиковой корзины лежат экземпляры журналов, несколько дюжин, включая и тот, за июнь, о котором Кэтлин упоминала в прочитанной мною дневниковой записи. На передней обложке сделанные в стиле Энди Уорхола портреты авторов самых интересных публикаций месяца, которые будут читать заключенные тюрьмы и все, кому журнал попадет в руки. На обложке, сзади, благодарности: арт-директору, команде оформителей и, разумеется, редактору, Кэтлин Лоулер, отдельные слова признательности — начальнице тюрьмы Таре Гримм за поддержку искусства, «за ее гуманность и просвещенность».
— Она еще теплая. — Колин присаживается на корточки рядом с койкой и смотрит на термометр. — Девяносто четыре и шесть.
— А у меня семьдесят три,[40] — говорит Марино, держа своими толстыми пальцами термометр, который был в изножье кровати. Он смотрит на свои часы. — В два девятнадцать.
— Предположительно, она мертва уже два часа и остыла примерно на четыре градуса, — замечаю я. — Быстровато, конечно, но в пределах нормы. Это все, что я могу сказать.
— Ну, она же одета, и здесь относительно тепло, — соглашается Колин. — Мы сможем определить лишь приблизительно.
Он имеет в виду, что, если Кэтлин умерла на полчаса или даже на час раньше, чем нам сказали, мы этого не узнаем по таким посмертным показателям, как температура тела и трупное окоченение.
— Окоченение только начинается в пальцах. — Колин осматривает пальцы левой руки Кэтлин. — На теле еще нет.
— Я вот думаю, не могла ли она перегреться во дворе, — говорит Марино, оглядывая приклеенные к стенам листки и ничего не упуская. — Может, получила тепловой удар. Такое ведь не исключено, верно? Она вернулась в камеру, и ей стало плохо.
— Если бы она умерла от гипертермии, — говорит Колин, поднимаясь, — то температура тела была бы выше и оставалась выше нормы даже через несколько часов, а трупное окоченение ускорилось бы и не соответствовало синюшности. Кроме того, симптомы, как их описывает заключенная из камеры напротив, не соответствуют продолжительному пребыванию на чрезмерной жаре. Остановка сердца? Что ж, вполне возможно. И это определенно могло быть следствием интенсивной физической активности на жаре.
— Но она всего лишь гуляла по клетке. И к тому же отдыхала после каждого круга. — Марино повторяет то, что нам сказали ранее.
— Понятие «интенсивный» для разных людей разное, — отвечает Колин. — Мы говорим о человеке, который большую часть времени сидит в камере. Она выходит на улицу, где очень жарко и душно, и теряет слишком много жидкости. Объем крови уменьшается, нагрузка на сердце возрастает.
— На улице она пила воду, — возражает Марино.
— Но достаточно ли? Достаточно ли она пила воды в камере? Сомневаюсь. В обычный день человек в среднем теряет около десяти стаканов воды. В крайне жаркий день при большой влажности можно потерять три галлона и даже больше, если сильно потеешь.
Колин выходит из камеры, и я спрашиваю Чанга, не возражает ли он, если я продолжу осматривать содержимое полок и стола. Возражений нет. Я беру прозрачный пластиковый контейнер с почтой и опять вспоминаю о письмах Джека Филдинга, которые он якобы писал Кэтлин, рассказывая в них, как тяжело со мной работать. Я ищу письма от него или от Доны Кинкейд и ничего не нахожу. Ничего, что могло бы оказаться важным, за исключением письма, которое, похоже, от меня. Я недоверчиво смотрю на обратный адрес, на логотип Кембриджского центра судебной экспертизы на белом конверте размером десять на тринадцать дюймов — Брайс заказывает такие для ЦСЭ в количестве пяти тысяч.
Кей Скарпетта, MD, JD [41]
Полк. ВВС США
Главный медэксперт и директор Кембриджского центра судебной экспертизы
Самоклеющийся клапан был прорезан, возможно, кем-то из тюремного персонала, просматривающего всю входящую почту; внутри лежал сложенный фирменный бланк моего офиса. Письмо напечатано и подписано, предположительно, мною, черными чернилами.
26 июня
Дорогая Кэтлин!
Я очень ценю ваши письма о Джеке и могу лишь себе представить вашу боль и страдания на протяжение этого тягостного заключения после вашего перевода в отделение строгого режима. С нетерпением жду 30 июня и возможности поговорить по душам об особенном для нас обеих человеке. Он, несомненно, оказал огромное влияние на жизнь каждой из нас, и для меня важно, чтобы вы знали, что я желала Джеку только добра и никогда бы намеренно не причинила ему боли.
Очень надеюсь, что скоро мы наконец встретимся после стольких лет для продолжения нашего общения. Как всегда, дайте мне знать, если в чем-то нуждаетесь.
С уважением, Кей.
22
Я чувствую присутствие Марино, и вот он уже рядом со мной, смотрит на письмо, которое я держу в руках — на них фиолетовые нитриловые перчатки, — и читает. Я встречаюсь с ним глазами и чуть заметно качаю головой.
— Какого черта? — бурчит он себе под нос.
Вместо ответа я указываю на «на протяжение». Неправильно. Должно быть «на протяжении». Но Марино не понимает, и сейчас не время объяснять, что я бы так не написала и что не подписала бы письмо «С уважением, Кей», если бы мы с Кэтлин Лоулер действительно были подругами.
Невозможно представить, чтобы я писала или говорила ей, что «никогда бы намеренно не причинила боли» Джеку Филдингу, словно подразумевая, что сделала это нечаянно. Припоминаю, что сказала накануне вечером Джейми. Дочь Кэтлин, Дона Кинкейд, называла Джека «агрессивным». Но Дона Кинкейд не могла написать это поддельное письмо. Находясь в психиатрическом госпитале Батлера, сделать такое невозможно.
Я поднимаю листок к свету, обращая внимание Марино на отсутствие водяного знака ЦСЭ, чтобы он понял, что документ фальшивый. Потом кладу листок на стол и начинаю делать то, что ему приходится видеть нечасто. Я снимаю перчатки и засовываю их в карман комбинезона, после чего фотографирую письмо на свой телефон.
— Хочешь «никон»? — спрашивает Марино с озадаченным видом. — Масштаб…
— Нет.
Мне не нужна ни тридцатипятимиллиметровая камера, ни макросъемка, ни штатив, ни какое-то особенное освещение. Мне не нужна размеченная шестидюймовая линейка для масштаба. Я снимаю с другой целью. Марино я больше ничего не говорю, но чувствую, что обязана сказать что-то Чангу, который пристально наблюдает за всем происходящим от открытых дверей.
— Полагаю, у вас есть лаборатория для установления подлинности документов? — Я подхожу ближе.
— Есть. — Он смотрит, как я набираю текстовое сообщение своему секретарю Брайсу.
— Образцы моей офисной бумаги, которые будут отправлены в вашу лабораторию ФедЭксом [42] сегодня же к вечеру. Кто за них распишется?
— Я, наверное.
— О’кей. Сэмми Чанг, Бюро расследований Джорджии, следственный отдел. — Я пишу и одновременно говорю. — Готова побиться об заклад, что сравнительный анализ покажет существенную разницу между подлинной бумагой ЦСЭ и этой. — Я указываю на листок на столе. — Отсутствие водяного знака, к примеру. Я попросила своего администратора немедленно выслать точно такой же бланк и такой же конверт. Вы сами сравните, и у вас будет неопровержимое доказательство моих слов.
— Водяной знак?
— Здесь его нет. Возможно, другая бумага, что можно установить с помощью увеличения или анализа химических примесей. Может быть, немного другой шрифт, не знаю. Ага, неприятный сюрприз. Здесь нет сигнала. Отправлю позже.
Сообщение и прикрепленные снимки сохранены как черновик. Я смотрю мимо Чанга и замечаю, что в стеклянном окошке камеры напротив пусто. Элленора больше не смотрит в окошко. И молчит.
— В тюрьме, само собой, проверяют полученную почту, — говорю я Чангу. — Другими словами, кто-то проверял этот конверт, когда его доставили. Просканировал или открывал в присутствии Кэтлин, в зависимости от правил. Не могли бы вы выяснить, что еще было в конверте? Доллар и семьдесят пять центов на почтовые расходы — это больше, чем нужно для единственного листка бумаги и большого конверта. Конечно, возможно, что тот, кто послал его, переплатил.
— Значит, вы не… — начинает он, оглянувшись.
— Разумеется, нет. — Я качаю головой. — Я не писала это письмо и не посылала его или что там еще могло быть в конверте… А где все остальные?
— Заключенную из камеры напротив повели куда-то, где доктор Денгейт сможет спокойно расспросить о том, что она видела. Конечно, ее история с каждым разом обрастает все новыми деталями. Но надзиратель Мейкон здесь. — Чанг говорит так, чтобы надзиратель Мейкон его услышал.
— Может, спросите его о почте, которую Кэтлин Лоулер получала в последние дни? — Я не рассчитываю услышать правду о письме или вообще о чем-либо происходящем здесь, но с Чангом своими сомнениями не делюсь.
Я надеваю свежие перчатки и беру письмо, написанное будто бы на моей офисной бумаге, еще раз поднимаю его к свету, но, к своему облегчению, не вижу водяного знака. Похоже, тот, кто подделывал письмо, не знает, что ЦСЭ пользуется недорогой двадцатипятипроцентной бумагой из вторсырья со специальными водяными знаками для защиты нашей корреспонденции и документов как раз от подделок. Если убедительно подделать факсимиле «шапки» моего фирменного бланка или любого документа вполне реально, то такую вещь, как водяной знак, подделать невозможно, если только у мошенника нет доступа к подлинной бумаге ЦСЭ. Мне приходит в голову, что тому, кто написал письмо, быть может, было все равно, удастся или не удастся ему обмануть полицию, экспертов или даже меня. Возможно, единственной целью фальшивки было заставить Кэтлин поверить, что письмо пришло от меня.
Я складываю письмо пополам, в каком виде и обнаружила его, и возвращаю в слишком большой для него конверт, вновь гадая, не было ли в конверте чего-то еще. Если так, то что якобы я могла прислать Кэтлин Лоулер? Что еще она получила в подтверждение того, что это от меня? Кто выдает себя за меня и с какой целью? Я вспоминаю вчерашние косвенные намеки Тары Гримм и упоминание Кэтлин о моей щедрости. Ее замечания меня озадачили, и я пытаюсь поточнее вспомнить, что именно сказала Кэтлин. Что-то о таких, как я, думающих о таких, как она, о моем якобы внимании к ней. Тогда я предположила, что она имеет в виду мой визит к ней.
Но на самом деле она имела в виду другое, что признательна за то, что я пишу ей и, возможно, что-то присылаю. Она должна была получить поддельное письмо до нашей вчерашней встречи. В Саванне его проштамповали 26 июня в четыре пятьдесят пять дня, а отправлено оно из какого-то места с почтовым индексом 31401. Пять дней назад, в воскресенье, я была дома и Люси водила нас с Бентоном в свой любимый текила-бар «Лолита Кочина». Персонал наверняка подтвердит, что я была там вечером, и не могла же я находиться тысячей миль южнее, в Саванне, в четыре пятьдесят пять, а в семь уже обедать в бостонском районе Бэк-Бэй.
— Пойду возьму кое-что да поищу комнату для мальчиков. — Марино протискивается мимо меня.
— Мне придется сопроводить вас. — Я слышу голос надзирателя Мейкона, и тут меня осеняет, что кто-то мог бы утверждать, что это Марино отправил письмо от моего имени. Он 26 июня был здесь или, по крайней мере, неподалеку, в Южной Каролине.
Я поворачиваюсь к Чангу. Он стоит в проеме открытой двери и внимательно на меня смотрит.
— Если вы не против, я бы проверила еще кое-что, а потом, когда закончу, покажу, что хотела бы взять, — говорю я ему.
Чанг смотрит на свои часы. Потом оглядывается — Мейкон отправился провожать Марино в мужской туалет.
— Фургон уже прибыл? — спрашиваю я.
— Прибыл и ждет.
— А что насчет Колина?
— Думаю, он рассчитывает, что вы сами закончите. Ему делать больше нечего, пока мы не доставим ее на место.
— Отлично. Тогда я надену пакеты ей на руки и сфотографирую ее, если не возражаете.
— У меня полно снимков.
— Не сомневаюсь. Но, как видите, я люблю перестраховаться.
— А как насчет настоящего фотоаппарата? И раз уж вы любите перестраховаться, не забудьте про ящик.
— Ящик? — Я оглядываю камеру и ищу то, о чем он говорит.
— У изножья кровати. — Он показывает. — Его не видно из-за постельного белья.
— Я бы хотела взглянуть.
— Давайте.
— Я быстро, так что можете войти и забрать те вещи, которые надо отдать в лабораторию. Полагаю, вам не терпится убраться отсюда.
— Только не мне. Я люблю тюрьмы. Напоминают о моем первом браке.
Я снова осматриваю стол Кэтлин: стопка дешевой белой бумаги и простые конверты, прозрачная шариковая ручка, самоклеющиеся почтовые марки и записная книжечка, похожая на адресную. Имена мне незнакомы, но я листаю страницы, ищу Дону Кинкейд и Джека Филдинга. Их нет. У большинства здешние адреса, и, когда я натыкаюсь на ранчо «Трипл Кью» под Атлантой, до меня доходит, какая старая эта книжка. «Трипл Кью» — это то место, где Кэтлин работала терапевтом, когда спуталась с Джеком во второй половине семидесятых. Прошло больше тридцати лет по крайней мере, думаю я, продолжая переворачивать страницы. Кому бы ни писала она в последнее время, его, скорее всего, здесь нет. А если у нее и была книжка с теперешними адресами, она исчезла.
— Это тоже надо взять, — говорю я следователю Чангу.
— Да, я заметил.
— Старая.
— Именно. — Он знает, что я имею в виду. — Конечно, может, ей уже больше некому было ни писать, ни звонить.
— Мне сказали, что она любила писать письма. — Я открываю книжечку с марками, отмечая, что шесть из двадцати отсутствуют. — Она работала в библиотеке, чтобы держать счет в тюремном магазине. И возможно, что-то получала время от времени от родных. Я имею в виду от Доны Кинкейд.
— От родных — нет, в последние пять месяцев или после того, как ее перевели сюда, в блок «Браво».
— И то верно. — Я согласна, что Кэтлин не имела возможности пополнять свой счет с тех пор, как ее перевели сюда, и конечно же Дона не могла делать это из Батлера, а до того — из кембриджской тюрьмы. — Интересно было бы посмотреть, сколько денег осталось на том счету и что она покупала в последнее время, — подсказываю я.
— Хорошая мысль.
Кроме прочего на столе карманный словарь и тезаурус, две библиотечные книжки стихов, Водсворта и Китса. Я перехожу к кровати. Присаживаюсь у изножья и, не забывая о свешивающихся с края ногах Кэтлин Лоулер, отодвигаю одеяло и простыню. Мое левое плечо задевает ее бедро; оно еще теплое, но не такое теплое, как при жизни. Тело остывает с каждой минутой.
Я открываю железный ящик, наполненный всякой всячиной личного характера. Рисунки и стихи, семейные фотографии, включая несколько снимков хорошенькой белокурой девочки, которая, повзрослев, становится красавицей, а потом вдруг превращается в соблазнительницу с роскошными формами и потухшими глазами. Я нахожу фотографию Джека Филдинга, которую отдала Кэтлин вчера, — лежит вместе с другими, как будто он — семья. Есть еще несколько его снимков, когда он был молодым, возможно присланных им в прежние годы; фотографии потертые, с порванными краями, как если бы их часто держали в руках.
Других дневников не нахожу, но есть буклет с пятнадцатицентовыми марками и почтовая бумага с веселой каймой из карнавальных шляп и воздушных шариков — странный выбор для заключенной. Возможно, осталась от того, кто использовал ее для приглашений на день рождения или какое-нибудь другое праздничное событие. Такая бумага вряд ли продается в тюремном магазине, и я предполагаю, что она могла быть у Кэтлин еще до того, как ее посадили за непреднамеренное убийство. Может, оттуда же и пятнадцатицентовые марки с изображением белого песчаного пляжа с ярким желто-красным зонтиком под голубым небом и чайкой над головой.
Последний раз я платила пятнадцать центов за марку по меньшей мере лет двадцать назад, поэтому либо Кэтлин хранила их по какой-то особой причине, либо кто-то прислал их ей. Кэтлин упоминала, как накладны почтовые расходы. В буклете было первоначально двадцать марок, и верхние десять отсутствуют. Я беру со стола тонкую стопку белой копировальной бумаги, поднимаю лист на свет, но не нахожу никаких отпечатавшихся углублений, которые могли остаться, если б на верхнем листе писали. Следующей пробую праздничную бумагу, подношу листок к свету, наклоняю в разные сторону и различаю углубления, довольно отчетливые и заметные: дата, 27 июня, и обращение, Дорогая дочь.
— …Да, потому что хотел бы поточнее узнать, что она делала, — слышу я голос Колина, обращающегося за открытой дверью камеры к Таре Гримм. — Нам сказали, что она прогуливалась по двору в течение часа, целого часа. Прекрасно. Очень признателен, но я уже сказал, что мне надо услышать это от надзирателя, который присутствовал там. Пила ли она воду? Сколько? Часто ли отдыхала? Не жаловалась ли на головокружение, мышечную слабость, головную боль или тошноту? Вообще на что-нибудь?
— Я обо всем этом расспрашивала и все вам передала слово в слово. — Тихий, мелодичный голос Тары Гримм.
— Сожалею, но этого недостаточно. Надо, чтобы вы нашли этого надзирателя и привели ее сюда или отвели нас к ней. Я должен поговорить с ней сам. И я бы хотел осмотреть двор для прогулок. Хорошо бы сделать это сейчас, чтобы отправить тело без дальнейших проволочек…
Мне удается разобрать на бумаге лишь отдельные слова, но не все. Определить, что именно Кэтлин писала в своем письме на пригласительной бумаге, невозможно — для этого нужны лучшие условия, чем зарешеченное окно и слабое потолочное освещение, которое, вероятно, регулируется из аппаратной, чтобы заключенные не могли выключить свет и напасть на входящего охранника. Я разбираю некоторые отпечатавшиеся слова, написанные уже знакомым изящным почерком:
Я знаю… шутка, да?.. поэтому я подумала, что поделюсь… от PNG… все сходится… пыталась подкупить меня и склонить на свою сторону… Как ты себя чувствуешь?..
PNG — это persona non grata? Нежелательное лицо или, выражаясь юридическим языком, кто-то, обычно дипломат, кому больше не разрешен въезд в определенную страну. Гадаю, кого могла иметь в виду Кэтлин, и слышу шаркающие шаги Марино — он возвращается в камеру. Марино ставит свой потертый герметичный кейс «пеликан» рядом с койкой.
— У тебя там наверняка есть лупа, — говорю я, когда он открывает тугие замки. — С десятикратным увеличением и подсветкой, если можно. А то здесь освещение плохое.
Он находит лупу с подсветкой, я включаю ее и начинаю медленно водить над бледными руками Кэтлин Лоулер. Гладкие розоватые ладони, пальцы и подушечки, морщинки на коже, рисунок папиллярных линий и тонкие голубоватые вены — в десять раз больше своего обычного размера. Чистые, ненакрашенные ногти с легкими бороздками, несколько белесых волокон под ними могут быть от формы или постельного белья, и намек на что-то оранжевое под ногтем большого пальца правой руки.
— Не мог бы ты найти пинцет и набор для порохового следа? Если у Колина нет, то, я уверена, у следователя Чанга найдется, — говорю я Марино и приподнимаю правую руку за фалангу большого пальца. Тело остывает, но все еще податливое, как при жизни.
Марино роется в содержимом кейса.
— Есть.
Будто ассистент хирурга, он кладет пинцет на мою обтянутую нитрилом ладонь, потом дает мне металлический штырек с диском клейкой ленты для снятия пороховых следов с рук и ладоней. Прошу держать лупу с подсветкой над ногтем большого пальца и с помощью пинцета вытаскиваю белые волокна и мельчайшие частички крошащейся пастообразной субстанции оранжевого цвета, подхватывая их клейким диском, который запечатываю в маленький пластиковый пакет для вещдоков. Подписываю.
Присев на корточки возле кровати, я начинаю осматривать обнаженные участки ног и стопы. Задерживаю лупу над тем местом левой стопы, где виднеются какие-то мелкие ярко-красные пятна.
— Может, покусали насекомые, — высказывает предположение Марино.
— Думаю, могла капнуть на себя чем-то горячим, — отвечаю я. — Ожоги первой степени, как если бы пролили на ногу какую-то горячую жидкость.
— Не вижу, чем она могла тут обжечься. — Он наклоняется к телу, разглядывает то место, о котором я говорю. — Может, водой из раковины?
— Открой и проверь, но я сомневаюсь.
— А можно открыть воду?
— С раковиной я уже закончил, — говорит Чанг из открытых дверей. — Если хотите, можете проверить, насколько вода горячая. Может, у нее было здесь что-то… что-нибудь электрическое? — предполагает он. — Не могло ее ударить током?
— Все возможно, — отвечаю я.
— Фен, плойка, если кто-то дал ей попользоваться, — выдвигает предположение Чанг. — Против правил, конечно, но это могло бы объяснить электрический запах.
— А куда бы она это включила? — спрашиваю я. Никаких розеток не видно, кроме защищенной настенной, к которой подсоединен телевизор.
— Что-нибудь такое, что работало на батарейках, могло взорваться. — Марино включает воду в раковине. — Если сильно перегрелось. Но если бы такое случилось, у нее были бы не только эти пятнышки на ноге. А ты уверена, что это все-таки не укусы насекомых? — Он подставляет руку под струю воды, проверяя, насколько она горячая. — Потому что это логичнее, ведь она была во дворе, после чего почувствовала себя плохо. Со мной такое бывало. Заберется чертова пчела в ботинок или носок и жалит, пока не помрет. Я как-то проехал на своем «харлее» прямо через пчелиный рой. Не очень-то весело, когда тебя кусают под шлемом.
— От укуса была бы небольшая отечность и припухлость. Эти же пятнышки выглядят как ожоги, причем свежие, ограниченные внешним слоем кожи, первая степень или, возможно, неглубокая вторая. Довольно болезненно, — описываю я.
— Но не от воды уж точно. — Марино закрывает воду. — Совсем не горячая. Чуть теплая.
— Спроси, не могла ли она как-то обжечь ногу.
Он шагает мимо Чанга и исчезает за дверью камеры.
— Док хочет знать, не могла ли она обжечься, — слышу я его вопрос.
— Кто? — Голос Колина.
— Кэтлин Лоулер. К примеру, кто-нибудь дал ей чашку очень горячего кофе или чая и она капнула себе на ногу.
— А что такое? — спрашивает Колин.
— Это невозможно, — отвечает Тара Гримм. — Заключенные в изоляторе не имеют доступа к микроволновкам. К тому же в блоке «Браво» нет микроволновок, только на кухне, а у нее, разумеется, не было туда доступа. Так что обжечься она ничем не могла.
— А почему ты спрашиваешь? — Колин появляется в дверях, уже без белого комбинезона, потный и недовольный.
— У нее ожоги на левой стопе, — отвечаю я. — Похоже на то, как если бы что-то очень горячее выплеснулось или капнуло.
— В морге посмотрим повнимательнее. — Он снова исчезает из виду.
— Когда ее нашли, были на ней ботинки и носки? — спрашиваю я, не обращаясь ни к кому конкретно.
В дверях камеры возникает Тара Гримм.
— Разумеется, нет. Мы бы не стали снимать с нее обувь и носки. Должно быть, сама сняла, когда пришла с прогулки. Мы ее не трогали.
— Похоже, надевать носок и ботинок на ожоги было бы не слишком приятно, — замечаю я. — Она не хромала во время прогулки? Не говорила, что ей больно?
— Она жаловалась на жару и усталость.
— Может, обожглась уже после возвращения в камеру. Она принимала душ, когда пришла с прогулки?
— Повторяю еще раз. Она не могла обжечься, — отвечает Тара монотонно, медленно и с нескрываемой враждебностью. — Ей просто нечем было обжечься.
— А у нее в камере случайно не могло быть какого-нибудь электроприбора сегодня утром?
— Исключено. В камерах отделения «Браво» нет розеток. Она не могла обжечься. Спрашивайте хоть сотню раз, я лишь повторю то же самое.
— Но она, похоже, все-таки обожгла левую ногу, — отвечаю я.
— Мне ничего про ожоги не известно. И это невозможно. Должно быть, вы ошибаетесь. — Тара смотрит на меня тяжелым взглядом и повторяет: — Здесь нет ничего, чем бы она могла обжечься. Наверно, это укусы комара, а может, пчелы.
— Это не укусы.
Я пальпирую голову Кэтлин. Прохожусь пальцами вдоль контуров черепа и вниз по шее, как я это делаю обычно, чтобы выявить незаметные на первый взгляд повреждения вроде трещины или рыхлого участка, который может указывать на кровотечение в скрытых волосами мягких тканях. Она теплая, и голова ее послушна моим рукам, губы слегка приоткрыты, как будто она спит и в любой момент может широко открыть глаза и что-то сказать. Я не нахожу никаких повреждений, ничего аномального, и прошу Марино дать мне фотоаппарат и прозрачную шестидюймовую линейку.
Я делаю снимки тела, сосредоточившись на руке, где обнаружила оранжевую субстанцию и белые волокна под ногтями. Фотографирую ожоги на голой левой ноге и надеваю на нее и на обе руки бумажные пакеты, закрепляя их на лодыжке и запястьях резинками, чтобы ничего не добавилось и не потерялось во время транспортировки тела в морг. Тара Гримм наблюдает за моими действиями уже с откровенным нетерпением. Она стоит в дверях, уперев руки в боки, а я все снимаю и снимаю. Во мне закипает злость, и я делаю больше снимков, чем нужно.
23
Колин открывает заднюю дверь региональной криминалистической лаборатории, и мы выходим под палящее, слепящее солнце. Гремит гром, летучее море черных туч все ближе. Сейчас начало пятого, и юго-западный ветер дует со скоростью около тридцати узлов, сдувая вертолет Люси назад, в прошлую неделю, говорит она мне по телефону.
— Пришлось приземлиться в Ламбертоне для дозаправки, и это уже в третий раз. Сначала пережидали ливень в Скалистых горах, потом была плохая видимость, — рассказывает она. — Такая скучища — сплошь сосны да свинофермы. Всюду дым, везде что-то сжигают. Думаю, в следующий раз Бентон поедет автобусом.
— Марино уехал в аэропорт несколько минут назад, и здесь, судя по всему, будет сильная гроза, — говорю я племяннице, шагая вслед за Колином по широкой бетонированной площадке, предназначенной для машин персонала и служб доставки. Воздух настолько насыщен влагой, что почти висит передо мной.
— Ничего, долетим, — заверяет меня Люси. — Летим по правилам визуального полета, будем на месте примерно через час — час пятнадцать. Если только не придется обходить Геймкок Чарли и следовать вдоль побережья от Миртл-Бич. Маршрут живописный, но длинный.
Геймкок Чарли — зона военно-воздушных операций, используемая для тренировок и маневров. Поэтому, когда там проходят учения, гражданским воздушным судам разумнее и безопаснее держаться в стороне.
— Я всегда говорю: никогда не спеши обзавестись проблемой.
— Судя по тому, что удалось поймать по радио, там жарко, — продолжает Люси, имея в виду переговоры военных или мониторинг УВЧ. — Мне как-то совсем не улыбается попасть в самую гущу радиоперехватов, маневров на низкой высоте, воздушной акробатики и всего такого прочего.
— Уж будь добра, не попади.
— А еще есть беспилотники, которыми управляют откуда-то из Калифорнии. Ты никогда не замечала, как много здесь всяких военных баз и режимных зон? Да еще охотничьих вышек. Я так понимаю, ты пока не знаешь, что случилось. — Она имеет в виду, что произошло с Кэтлин Лоулер. — Голос не очень-то радостный.
— Надеюсь, скоро узнаем.
— Обычно ты не только надеешься.
— Так и случай не совсем обычный. В тюрьме нас встретили в штыки, а голос невеселый, потому что радоваться нечему. — Я представляю себе лицо Тары Гримм, когда она стояла в дверях камеры и сверлила меня убийственным взглядом, и последовавший за этим разговор с женщиной-охранником, выводившей Кэтлин Лоулер на прогулку.
По словам надзирательницы Слейтер, крупной женщины с вызывающими манерами и злыми глазами, ничего необычного этим утром, между восемью и девятью часами, не произошло. Кэтлин вывели на прогулку, как всегда делалось после ее перевода в блок «Браво», сказала она нам на прогулочной площадке уже перед нашим отъездом. Я поинтересовалась, не заметила ли она, что Кэтлин уже тогда плохо себя чувствовала. Не жаловалась ли, к примеру, на усталость, головокружение или одышку? Не могло ее случайно ужалить какое-нибудь насекомое? Не хромала ли она? Упоминала ли вообще о своем самочувствии?
Надзирательница Слейтер сообщила, что Кэтлин ворчала по поводу жары, по большей части повторяя то, что мы уже слышали много раз.
Кэтлин прохаживалась в клетке, время о времени прислоняясь к проволочному забору, рассказала надзирательница Слейтер. Несколько раз наклонялась, чтобы завязать шнурок теннисной туфли; может, какая-то нога и беспокоила, но она ничего не говорила о том, что обожглась. Обжечься в блоке «Браво» невозможно, заявила надзирательница Слейтер с излишней горячностью, в точности повторяя то, что еще раньше говорила нам Тара Гримм.
— Так что я не знаю, откуда вы это взяли, — завершила свой рассказ надзирательница Слейтер, взглянув на начальницу. — Заключенные в отделении не пользуются микроволновками, и вода в кране не настолько горячая, чтобы обжечься. На прогулке время от времени Кэтлин просила попить и говорила, что в горле «царапает», может, от пыльцы или от пыли, а может, «подхватила что-то вроде гриппа и, кажется, упоминала, что ощущает сонливость».
— Что могла иметь в виду Кэтлин под сонливостью? — спросила я, и Слейтер, похоже, занервничала.
— Ну, сонливость, — повторила она, как будто уже пожалела о сказанном и была бы не прочь взять свои слова обратно.
Существует разница между сонливостью и усталостью, объяснила я. Физическая активность может вызвать усталость, как и болезнь. Но сонливость, по моему определению, указывает на вялость, когда у человека закрываются глаза, а такое может случиться как от недосыпания, так и при наличии определенных условий, таких как низкий уровень сахара в крови.
Кэтлин сетовала, что зря поела перед прогулкой, ведь на улице жара и духота, скосив глаза на Тару Гримм, пояснила надзирательница Слейтер. Может, от обильной еды у заключенной случилось несварение, или же у нее была изжога — кто знает? — так или иначе, Кэтлин вечно жаловалась на тюремную еду.
Из-за еды она «шумела» всегда — и когда ее приносили в камеру в блоке «Браво», и когда ела в тюремной столовой. Все время о ней говорила, ныла, что продукты плохого качества или порция слишком мала, «в общем, всегда была чем-то недовольна». Модуляции голоса надзирательницы и ее бегающие глаза вызвали у меня то же чувство, что возникло накануне, в разговоре с Кэтлин. Присутствие начальницы беспокоило надзирательницу Слейтер куда больше, чем правда.
— Что делает Бентон? — спрашиваю я Люси.
— Разговаривает с бостонским отделением.
— Что нового? — Я хочу знать о Доне Кинкейд.
— Насколько мне известно, ничего. Я, правда, не слышу, — он, как обычно, стоит на аппарели, — но вид у него напряженный. Хочешь поговорить с ним?
— Не буду вас задерживать. Поговорим, когда увидимся. Не знаю, кто может быть здесь. — Я предполагаю, что она может столкнуться с Джейми Бергер, которая до сих пор даже не потрудилась перезвонить.
— Думаю, это будет ее проблема, — говорит Люси.
— Я бы предпочла, чтобы это вообще не было проблемой. Тебе не нужны неприятные встречи.
— Надо заплатить за керосин.
Мы с Колином подходим к моргу, бледно-желтому шлакоблочному зданию без окон, зажатому между генераторной будкой, вентиляторной установкой и грузовым боксом. Я чувствую запах креозота и мусорных баков. За задним забором раскачиваются на ветру высокие сосны, вдалеке, в черных тучах, блестят молнии, на юго-востоке видны завесы дождя. Из Флориды сюда идет сильная гроза. Огромные двери-жалюзи поднимаются, и мы идем по пустой бетонной площадке еще к одной двери, которую Колин отпирает ключом.
— Мы проводим в среднем по два вскрытия в год и еще пять-шесть подписываем после осмотра. — Он продолжает разговор, прерванный звонком Люси, объясняет, какие случаи типичны для женской тюрьмы Джорджии.
— На твоем месте я бы перепроверила их все за те годы, что там распоряжается Тара Гримм, — отвечаю я.
— Речь в первую очередь идет о раке, хронических легочных заболеваниях, заболеваниях печени, сердечной недостаточности, — рассказывает Колин. — В Джорджии заключенного не принято выпускать, если он неизлечимо болен. Только этого нам не хватало. Осужденные преступники выходят досрочно, потому что умирают от рака, и грабят банк или кого-нибудь убивают.
— Если только заключенный умер не в хосписе, другими словами, если смерть не вызвала никаких вопросов, я бы перепроверила.
— Подумаю.
— Я бы пересмотрела каждый более или менее сомнительный случай.
— По правде говоря, никаких сомнений и не было, но теперь ты их пробудила. Шанья Плеймс, — говорит он. — Весьма печальная история. Послеродовые психозы, депрессия, галлюцинации, а закончилось тем, что убила своих детей, всех троих. Повесила на балконных перилах. Ее муж владел компанией по производству кафеля, иногда уезжал на рыбалку. Представляешь, каково ему было вернуться домой и увидеть такое?
В приемной, где имеются напольные весы, камерный холодильник и небольшое бюро с ящичками для входящих и исходящих документов, он просматривает большую черную книгу, регистрационный журнал.
— Она здесь. Отлично. — Колин имеет в виду Кэтлин Лоулер.
— Шанья Плеймс умерла в тюрьме внезапной смертью, — догадываюсь я.
— В камере смертников. Около четырех лет назад. Задушила себя после утренней прогулки. Воспользовалась штанами от формы, одну штанину обмотала вокруг шеи, другую вокруг лодыжек, вроде как связала себя, и легла на живот. Вес ног, свешивавшихся с края койки, создал достаточное давление на яремную вену, чтобы отрезать поступление кислорода в мозг.
Мы идем по выложенному белым кафелем коридору мимо раздевалок, ванных, разных кладовок и секционного зала с единственным столом и холодильно-морозильной камерой с двойными дверями. Колин говорит, что в условиях, где самоубийство почти невозможно, Шанья придумала весьма необычный способ и у него даже имелись некоторые сомнения насчет того, что этот способ действительно сработал, но проверять он не стал. Он пересказывает детали дела Шаньи Плеймс и припоминает еще об одном случае, с Реей Абернати, которую в прошлом году нашли в камере в странной позе: ее голова была в унитазе. Стальной край унитаза сдавил шею, причиной смерти стала позиционная асфиксия.
— У нее не было лигатурного следа, но его отсутствие объяснимо, если она действительно использовала для удушения широкую, относительно мягкую ткань, — говорит Колин о Шанье Плеймс. — Никаких повреждений внутренних структур шеи не было, и это тоже вполне обычно для неполного повешения или механического удавления без повешения. То же самое с Реей Абернати — никаких повреждений, никаких сомнительных деталей.
Как и в случае с Барри Лу Риверс, его диагнозы основывались главным образом на предыдущих наблюдениях и устанавливались путем исключения.
— Совсем не так хотел бы я практиковать судебную медицину, — мрачно говорит Колин, когда мы входим в приемную с глубокими стальными раковинами, красными баками для биологически опасных материалов, плетеными корзинами и полками с одноразовой защитной одеждой. — Чертовски обидно.
— А за что сидела Рея Абернати? — спрашиваю я.
— Заплатила кому-то, чтобы утопил ее мужа в бассейне. Должно было выглядеть как несчастный случай, но не вышло. У него обнаружили большой ушиб на затылке и обширную внутричерепную гематому. Умер еще до того, как упал в воду. К тому же с тем парнем, которого наняла, она еще и шашни крутила.
— А что насчет нее? Не могла же она утонуть в унитазе?
— Это было бы невозможно. Тюремные унитазы мелкие и удлиненные, вода ниже уровня унитаза. Сделаны так, чтобы было невозможно совершить суицид, как и все остальное в камере. Чтобы утопиться или задохнуться, пришлось бы засунуть лицо глубоко вниз, а это невозможно, если только кто-то не держит тебя насильно. Никаких повреждений, которые могли бы указывать на это, у нее не было. Объяснение сводилось к тому, что ее тошнило, что она попыталась вызвать рвоту. Предполагалось пищевое расстройство. Возле унитаза потеряла сознание, или же у нее случился приступ аритмии.
— Это если предположить, что она была жива, когда оказалась в таком положении.
— Не мое дело строить предположения, — ворчит Колин. — Но больше ничего не было. По токсикологии результат отрицательный. — Еще один диагноз по исключению.
— Обрати внимание на символизм, — говорю я. — Ее муж, предположительно, тонет, и она умирает с головой в унитазе — на взгляд непосвященного как будто тоже утонула. Шанья Плеймс повесила своих детей, потом повесилась сама. — Я вспоминаю, что Тара Гримм сказала о непрощении тех, кто причинил зло ребенку или животному, и что жизнь — это дар, который можно дать или отнять. — Барри Лу Риверс травила людей сэндвичами с тунцом и именно такой сэндвич ела в последний раз перед смертью.
Мы надеваем нарукавники и водооталкивающие фартуки, потом бахилы и хирургические шапочки и маски.
— В добрые старые времена никто этой ерундой и не заморачивался, — сердито ворчит Колин.
— Но не потому, что в этом не было необходимости. — Я закрываю нос и рот хирургической маской. — Просто другого не знали. — Надеваю защитные очки.
— Что сейчас больше причин для беспокойства, это уж точно, — говорит Колин, и я вижу, что он чувствует себя ужасно. — Я все жду какого-нибудь страшного бедствия, бича Божьего, о котором мы знать не знаем и с которым еще не сталкивались. Вроде химического оружия и вызванных им болезней. Плевать мне, кто что говорит. Мы просто не справимся с огромной массой зараженных трупов.
— Техника не в состоянии исправить собственные ошибки, и, если дойдет до худшего, решить удовлетворительно все проблемы мы уже не сможем, — соглашаюсь я.
— И это говоришь ты, с твоими-то ресурсами. Но факт остается фактом, человеческая природа неизлечима, — говорит он. — Когда видишь, что в наше время люди делают друг с другом, понимаешь, что обратно в бутылку этого чертова джинна уже не загонишь.
— Джинн, Колин, никогда и не был в бутылке. Не уверена, что она вообще есть, эта бутылка.
Мы проходим в открытую дверь рентген-кабинета, и я замечаю флюороскоп с С-дугой, которым давно уже не пользуюсь. Впрочем, будь в нашем распоряжении и современные технологии, вроде компьютерной томографии или магнитно-резонансного сканирования с обработкой изображения в формате 3D, они бы не помогли. То, что убило Кэтлин Лоулер, вряд ли будет видно на томографе или каком-либо сканере, и я надеюсь, что Сэмми Чанг уже отдал документы и пробы в лабораторию.
В секционном зале здоровенный молодой человек в испачканном халате и окровавленном пластиковом фартуке зашивает тело, как я предполагаю, жертвы сегодняшней автомобильной аварии. Голова деформирована, как сплющенная железная банка, лицо разбито до неузнаваемости, окровавленная плоть — и все это на типичном для моргов фоне стерильно холодного бетона и блестящего металла, почти полного отсутствия цвета и текстуры.
Я не могу определить возраст жертвы, но волосы у него черные, он сухощав и хорошо сложен и, возможно, тратил немало времени и сил на поддержание физической формы. Я чувствую пока еще первые намеки на запах разложения, распадающихся клеток и крови, отступающей перед тленом жизни. В верхнем свете блестит длинная хирургическая игла, капли из закрученного не до конца крана мерно стучат по стальной раковине. По другую сторону секционного зала на каталке лежит тело Кэтлин Лоулер в белом мешке.
— А почему делаем вскрытие, если могли ограничиться осмотром? — спрашивает Колин. У ассистента короткая стрижка и фирменная татуировка морпехов на шее — бульдог. — Если от головы мало что осталось, может, в него стреляли? По-моему, осмотра было бы достаточно. И что такого в обычном ДТП, что мы тратим деньги налогоплательщиков?
— У парня случился сердечный приступ, и он вылетел на встречную полосу в час пик. — Длинные стягивающие стежки оставляют на теле узор, напоминающий железнодорожный путь, от грудины до таза. — Проблемы со здоровьем у него были, на прошлой недели его даже госпитализировали из-за болей в груди.
— И что мы решили?
— Эй, решаю не я. Для этого мне слишком мало платят.
— Здесь никому не платят много, — говорит Колин.
— «Мак» его просто смял, так что парень умер от остановки сердца.
— А как насчет остановки дыхания? — хмурится Колин. — Познакомься, Джордж, доктор Скарпетта. Вы, по-моему, еще не встречались.
— Дышать он точно перестал. Приятно познакомиться. Это я так вывожу его из себя. Кто-то же должен. — Джордж подмигивает мне. — Сколько раз в неделю вам приходится твердить практикантам, что остановка сердца и дыхания не являются причиной смерти? В вас выстрелили десять раз, и ваше сердце остановилось, и дыхание остановилось, но убило вас не это, — ворчит он, передразнивая Колина, но тот даже не улыбается.
— Я сейчас закончу, — говорит, посерьезнев, Джордж. — Моя помощь понадобится?
Он обрезает толстую нить острым, изогнутым кончиком длинной иглы.
— Если нет, то я займусь утренними посылками, разберу там все и помою приемный бункер. А вот с ящиками так или иначе надо что-то делать, их уже столько скопилось. Мне и напоминать вам уже надоело. В конце концов полки просто не выдержат, все рухнет, и нас зальет формалином. Теснота да безденежье. Я как-нибудь песенку сочиню на эту тему, — говорит он мне.
— Ты же знаешь, как я не люблю выбрасывать вещи. Пошатайся здесь немного. Мы с доктором Скарпеттой начнем, а там видно будет. — Лицо у Колина суровое, взгляд жесткий, и я понимаю, о чем он думает.
Наверняка спрашивает себя, не упустил ли что. Все мы, те, кто заботится о мертвых, постоянно страшимся этого. Если мы ставим клиенту неверный диагноз, это может обернуться смертью для кого-то еще. Отравление угарным газом или убийство — дав правильный ответ, мы можем предотвратить повторение преступления. Мы редко спасаем кого-то, но работать мы должны так, как будто это возможно.
— Материалы по тем делам еще сохранились? — спрашиваю я, имея в виду дела Барри Лу Риверс, Шаньи Плеймс и Реи Абернати.
— Содержимое желудков, конечно, нет. Мне бы пришлось все замораживать.
— А ты об этом думал?
— Нет. Не думал. С какой стати? А теперь вот жалею.
— Каждый из нас о чем-то жалеет, и со всеми такое случается. — Я хочу успокоить его, подбодрить. — Даже если ткани сохранены в формалине, кое-что определить все-таки можно, так что надежда на успех есть. Все зависит от того, что искать.
— В том-то и дело. Что искать?
Мы идем по эпоксидному полу к трем дополнительным секционным столам, соединенным со сливными раковинами. Над каждым — вытяжной колпак с подсветкой, рядом столик-каталка с аккуратно разложенными хирургическими инструментами, пробирками и контейнерами, разделочной доской, электрической маятниковой пилой и ярко-красными контейнерами для использованных игл и прочих острых предметов. На стенах — ящички, лайтбоксы, дезинфекторы воздуха, сушильные шкафы. Чуть в стороне откидные столы и металлические складные стулья — для бумажной работы.
— Не я здесь главная, но в первую очередь следовало бы посмотреть, что на нее могло подействовать, — говорю я Колину. — Есть серовато-белый осадок с запахом перегревшейся электроизоляции. Надо как можно быстрее провести анализ того, что было в раковине. Запах определенно посторонний, в камере его быть не должно. Я не говорю тебе, что надо сделать, но если ты можешь повлиять…
— Повлиять может Сэмми, у него влияния побольше, чем у нас двоих. Документы, следы инструмента, отпечатки — это все теперь важно, на всем может быть ДНК, да только не все эта чертова ДНК решает. А вот попробуй сказать это прокурору или тем более полиции. Думаю, ребята в трасологической лаборатории сделают все как надо. Я никакого запаха не почувствовал, но поверю тебе на слово. И можешь указывать мне как хочешь — не обижусь. Не могу придумать ничего такого, что пахло бы, как перегревшаяся электроизоляция.
— Так что же это было? Чем ее таким угостили и каким образом это произошло? В блоке строгого режима. Она же не гуляла там с другими заключенными и не могла добраться до чего-то такого, что ей не полагалось.
— Очевидно, надо иметь в виду тех, кто имел к ней доступ. Когда кто-то умирает в тюрьме, они первые, о ком следует думать. Даже если обстоятельства вроде бы самые обычные, а здесь они из другой категории. Уже не обычные.
24
На столе, в ящичках, перчатки разного размера. Я беру две пары — на каждого из нас. Колин расстегивает мешок с телом, пластик шуршит и похрустывает.
Я помогаю перекатить тело Кэтлин Лоулер на стальной стол. Колин достает бланки из корзиночек на стене и прикрепляет их к металлическому планшету. Я тем временем снимаю резиновые бинты с ее запястий и лодыжек, бумажные пакеты с рук и ног и складываю все в мешочек — для отправки в трасологическую лабораторию. Потом отрываю большую полосу белой кровенепроницаемой бумаги из дозатора и накрываю ею соседний секционный стол.
Тело заметно остыло, но еще не закоченело и легко поддается нашим манипуляциям, когда мы начинаем снимать с него одежду, откладывая каждый предмет на соседний стол. Белая форменная рубашка на пуговицах с темно-синей надписью на спине — заключенная. Белые штаны на молнии и с синими буквами ЖТШД на штанинах. Бюстгальтер. Трусы. Я беру лупу с тележки, включаю хирургическую лампу и рассматриваю слабо выраженное оранжевое пятнышко — возможно, Кэтлин вытерла о трусики правую руку. Беру с полки фотоаппарат, помещаю рядом с пятном линейку и направляю на него свет.
— Не знаю, где тут у вас делают анализ пищи, — говорю я Колину. — Похоже на сыр, но надо уточнить. Мазок делать не буду, пусть в лаборатории сами возьмут. Под ногтем правого большого пальца тоже что-то оранжевое. Может быть, то же самое, до чего она дотрагивалась или что ела перед смертью.
— У Бюро есть частная лаборатория в Атланте, там они все анализы делают — косметика, потребительские товары, что угодно. Мне вот интересно, могут ли заключенные покупать в магазине сырные палочки или спред.[43]
— Желтовато-оранжевый след — это чеддер, сыр или спред. Ни сырных палочек, ни сыра я в камере не видела, но это не значит, что их не было раньше. Мы бы, конечно, знали больше, если бы не пропала мусорная корзинка. А что петехиальные кровоизлияния в глазах, на лице? Они в случае с Плеймс были? — спрашиваю я, возвращаясь к столу, на котором лежит тело Кэтлин Лоулер.
— Ничего. Но они ведь и не всегда бывают при суицидальном повешении с полной васкулярной компрессией.
— Судя по твоему описанию ее способа самоубийства, я не уверена, что полная васкулярная компрессия ассоциируется с полным — не частичным — повешением или полной лигатурной странгуляцией.
— Да, картина необычная, — торжественно объявляет Колин.
— Инсценировка?
— Тогда я об этом не думал.
— А с чего бы? Я бы, наверное, тоже не подумала.
— Я не говорю, что инсценировки быть не могло, — продолжает он. — Но я бы скорее ожидал свидетельств борьбы, доказательств того, что ее удерживали. Но ничего, даже синяка, не нашлось.
— Я вот думаю, не была ли она уже мертвая, когда ее вот так связали, а потом уложили как надо.
— Я сейчас о многом думаю, — мрачно говорит Колин.
Измеряю татуировку в левой нижней части живота — фея Динь-Динь размером в шесть с половиной дюймов от крыла до крыла. Учитывая, что изображение растянулось, можно предположить, что тату Кэтлин сделала в те времена, когда была постройнее.
— И если, когда ее положили на кровать, она уже была мертва, — я все думаю о Шанье Плеймс, — то перед нами другой вопрос: от чего она умерла?
— Притом что никаких признаков насилия или чего-то необычного не было. — Колин подтягивает висящую на шее маску, прикрывая рот и нос. — Ничего, что обнаружилось бы при вскрытии или токсикологическом анализе.
— Есть множество ядов, которые не обнаруживаются при стандартном токсикологическом скрининге. — Мы поворачиваем тело на бок, осматриваем спину. — Что-то быстродействующее, дающее симптомы, которые остаются неопознанными как таковые, потому что либо свидетели ненадежны, либо жертва изолирована и убрана с глаз долой, либо оба фактора действуют вместе. — Я измеряю вторую татуировку, в виде единорога. — А самое главное, это что-то смертельное. Что-то, после чего жертва не должна выжить. Чтобы никто не заявил о неудавшемся покушении.
— Таковых, насколько мы знаем, нет. Но мы бы в любом случае не узнали. Если в тюрьме кому-то становится очень плохо, но заключенный все же выживает, нам об этом не сообщают. О таких случаях нам не докладывают.
Колин прижимает пальцы к руке, к ноге под коленом и отмечает умеренное обесцвечивание. Поднимает веки, измеряет пластмассовой линейкой зрачки.
— Расширение одинаковое, шесть миллиметров. Теоретически при наличии опиатов мы можем наблюдать посмертное сокращение, но я этого не наблюдал. Другие наркотики дают расширение, но у мертвецов зрачки расширяются в любом случае. — Он делает быстрые разрезы скальпелем от ключицы до ключицы и сверху вниз по всей длине туловища. — Сейчас мы ее посмотрим. Как следует. По всем правилам. Проверим, не было ли сексуального нападения. На все проверим. — Он отворачивает ткани, направляя скальпель правым указательным пальцем, придерживая большим и манипулируя пинцетом в левой руке.
— Какой шкафчик? — спрашиваю я, и Колин указывает нужный окровавленным пальцем.
Я достаю комплект для сбора вещественных улик и осматриваю тело на предмет изнасилования, беру мазки, фотографирую, наклеиваю ярлычки на пакетики.
— Заодно возьму мазки из носа и рта, пусть токсикологи поработают. И волосы тоже.
Колин заканчивает с ребрами, когда входит Джордж с пленками в руке. Он прикрепляет их к лайтбоксам, и я подхожу посмотреть.
— Старая трещина на правой большой берцовой кости. Свежих повреждений нет. Типичные артритические изменения. — Я перехожу от одного лайтбокса к другому, скользя взглядом по ярко-белым костям и темным формам органов. — Пищи в желудке довольно много. Если она поела в пять сорок пять утра и умерла около полудня, то есть примерно через шесть часов, столько быть не должно. Задержка опорожнения кишечника. — Возвращаюсь к секционному столу, беру скальпель. — Перевариванию что-то помешало. У Барри Лу Риверс последний сэндвич тоже остался непереваренным. А у тех двоих? — Я имею в виду Шанью Плеймс и Рею Абернати.
— Трудно припомнить. Хотя… да. Непереваренная пища. В случае Барри Лу Риверс — точно. Я тогда списал это на стресс, — говорит Колин. — Видел такое раньше, тоже перед казнью. Последняя съеденная пища остается непереваренной из-за беспокойства и паники. Хотя поставь-ка себя на их место. Я бы, наверно, ничего съесть не смог. Лучше бы дали бутылку бурбона да коробку кубинских сигар.
Я разрезаю желудок и выкладываю содержимое в картонную коробку.
— Да, то, что она ела утром, определенно совсем не то, что нам сказали.
— Ни яиц, ни гритса? — Колин вынимает печень, кладет в стальную чашу электронных весов и бросает взгляд на содержимое коробки. Потом берет нож для вскрытия, с длинной ручкой и широким лезвием. — Двести восемьдесят миллилитров, кусочки чего-то похожего на курицу, пасту и… что-то оранжевое.
— Оранжевое, как фрукт? Может, ей принесли апельсин?
Он режет печень, как будто нарезает хлеб.
— Нет, на апельсин непохоже. И вообще на какой-либо фрукт. Оранжевый, как в цветовой палитре. Вроде сыра и одного цвета с тем, что было под ногтем и на трусиках. И где она могла взять курицу, пасту и сыр рано утром?
— Жировые изменения печени средней степени, ничего опасного. У одного из трех алкоголиков печень обычно нормальная. — Колин принимается за легкие. — Знаешь, кого считают алкоголиком? Того, кто пьет больше врача. Значит, насчет еды они соврали. Курица и паста? Даже не представляю. — Он убирает с весов легкое и вытирает руки полотенцем. — Если они ее хотели убить, то наверное же знали, что она попадет сюда и мы увидим, что она ела? — Он записывает показания весов.
— Не все такие предусмотрительные. Тем более что завтракают в отделении рано утром, без четверти шесть. — Я наклеиваю ярлычок на пакет с вещдоком, который отправится к токсикологам. — Скорее всего, полагали, что к тому времени, когда она умрет, все уже переварится. Так бы и случилось в обычной ситуации.
— Есть гиперемия, слабая отечность. — Колин режет легкое. — Застой в альвеолярных капиллярах, розоватая пенистая жидкость в альвеолярном пространстве. Типично при острой дыхательной недостаточности.
— А также при остановке сердца. У нее оно на удивление здоровое. — Я разрезаю сердце на большой разделочной доске. — Немного бледноватое. Шрамов нет. Сосудистая сеть раскрыта. Клапаны, сухожильные струны, папиллярные мышцы — в норме. Вентикулярные стенки уплотнены. Диаметр камер соответствует норме. Повреждений миокарда нет.
— Вот уж не подумал бы. — Колин снова вытирает руки и что-то записывает. — Значит, сердце в порядке. Все дороги ведут к токсикологии.
— Я бы сказала, что мы просто не видим ничего, что указывало бы на инфаркт. Можно проверить гистологию. Есть мнение, что сердечные миоциты делятся после инфаркта миокарда. При отсутствии анатомических улик я обычно настроена скептически. А улик не видно. В аорте наблюдается слабый атеросклероз. — Дверь секционной распахивается, и я поднимаю голову. — На мой взгляд, пока ничто не указывает на то, что Кэтлин умерла из-за каких-то проблем с сердцем. — В зал входит Джордж, и до меня доносится знакомый голос.
Узнаю ровный, мягкий баритон Бентона, и настроение моментально поднимается. Он в мятых брюках хаки и зеленой рубашке поло, сухощавый, подтянутый, красивый. Серебристые волосы приглажены — наверно, вспотел в фургоне без кондиционера. И уже не важно, что мы в секционном зале, где запах смерти, и что мой белый халат и перчатки в крови, и что на столе лежит вскрытое тело Кэтлин Лоулер, а ее органы сложены в ведерко под столом.
Я так рада его видеть, но не хочу, чтобы он подходил ближе. И не только потому, что мы в морге, где проходит вскрытие. Следом за ним появляется Люси, изящная и одновременно грозная в черном летном костюме, с рассыпавшимися по плечам темно-рыжими волосами, в которых вспыхивают, поймав луч света, золотые искорки. Оба останавливаются в другом конце зала.
— Оставайтесь там, — на всякий случай говорю я и чувствую по поведению Бентона: что-то случилось. — Мы не знаем, что с ней, но смерть от отравления первая в нашем списке. Где Марино?
— Не захотел сюда входить. Возможно, по той же причине, по которой и ты не хочешь, чтоб мы подходили ближе, — отвечает Бентон, и я окончательно убеждаюсь: что-то стряслось.
Я вижу это по его непроницаемому лицу, по напряженной позе. Он смотрит мне прямо в глаза, и лицо у него встревоженное.
— Дона Кинкейд в коме.
В голове у меня звенят тревожные звоночки.
— Я получил последнее сообщение, когда мы приземлились, и мне сказали, что мозг умер, но до конца они не уверены. — Бентон говорит так, чтобы мы с Колином услышали. — Вы же знаете, как оно бывает. Они всегда осторожничают, даже если на самом деле абсолютно уверены. Какова бы ни была причина, все выглядит очень подозрительно, — добавляет он, и перед глазами у меня появляется образ Джейми Бергер прошлым вечером перед тем, как я ушла от нее.
Сонная, и зрачки расширены.
— Все указывает на то, что кислород слишком долго не поступал в мозг, — продолжает Бентон, а я мысленно слышу Джейми, как она говорит, еле ворочая языком. — К тому времени когда в камеру пришли, она уже не дышала, и, хотя врачи поддерживают в ней жизнь, ее уже нет.
Я вспоминаю пакет с продуктами, который сама же принесла в ее квартиру, вспоминаю, откуда он взялся — мне вручила его какая-то незнакомая женщина, а я взяла, не подумав.
— Я думала, с ней все в порядке, — начинаю я, — просто приступ астмы…
— Доступ к информации ограничили, и сейчас об этом стараются не распространяться, — прерывает меня Бентон. — Вначале все выглядело как приступ астмы, но симптомы очень быстро осложнились, и медперсонал в Батлере попробовал ввести дозу эпинефрина, предполагая анафилаксию, но улучшения не наступило. Она не могла ни говорить, ни дышать. Есть опасение, что ее каким-то образом отравили.
Я вспоминаю женщину в мотоциклетном шлеме, ее велосипед у фонарного столба.
— Никто представить не может, где она могла взять что-то ядовитое, — говорит Бентон с другого конца комнаты.
Разносчица, передавшая мне пакет суши… Я смутно припоминаю, что почувствовала что-то не то, но тогда не обратила внимания на это ощущение — вчера столько всего произошло. Все, начиная с того, как Бентон отвез меня в аэропорт в Бостоне, шло из рук вон плохо, и теперь остаток дня медленно прокручивается у меня в голове. Джейми, входящая в квартиру после того, как мы с Марино проговорили почти час. Она, похоже, не помнила, что заказывала суши, а я об этом ее не расспрашивала.
Я откладываю скальпель.
— Кто-нибудь разговаривал с Джейми сегодня? Потому что я не разговаривала, и она не позвонила сюда.
Все молчат.
— Она должна была заехать сегодня в лабораторию. Я оставила ей сообщение, но она не ответила. — Я стягиваю шапочку и одноразовый халат. — А как насчет Марино? Кто-нибудь знает, он с ней разговаривал? Он собирался ей позвонить.
— Пробовал, когда мы ехали сюда, но она не отвечала, — говорит Люси, и по выражению ее лица я вижу, что до нее доходит, почему я спрашиваю об этом.
Я бросаю испачканную одежду в корзину для мусора и стягиваю перчатки.
— Позвоните «911», и если удастся отыскать Сэмми Чанга, пусть встретится с нами, — говорю я Колину. — И пусть вызовут «скорую». — Я даю ему адрес.
25
Две патрульные машины и внедорожник Сэмми Чанга припаркованы перед восьмиэтажным кирпичным зданием, но ни мигалки кареты «скорой помощи», ни каких-либо признаков трагедии или катастрофы не заметно. Я не слышу сирен ни поблизости, ни вдалеке, лишь гул мощного двигателя фургона и постукивание его новых «дворников». С закрытыми окнами в салоне душно, вентилятор гоняет горячий, влажный воздух, а дождь настолько сильный, как будто мы попали на автомобильную мойку. Гром грохочет вовсю, старый город окутан туманом.
Чанг и двое полицейских, сутулясь, прячутся от непогоды под козырьком на ступеньках той же двери, которая открывалась передо мной вчера, когда разносчица на велосипеде появилась буквально из ниоткуда, как привидение. Мы с Люси, Бентоном и Марино выходим из фургона под дождь и ветер, и я оглядываюсь в поисках «скорой», но не вижу и не слышу ее. Мне это не нравится, ведь я же просила, чтобы она приехала сюда. В качестве предосторожности нужна бы и команда спасателей. Чтобы сберечь время, если оно еще осталось и есть что беречь. Дождь заливает вымощенную кирпичом дорожку и стучит так, как будто громко хлопает в ладоши.
— Полиция! Есть кто-нибудь? Полиция! — говорит один из полицейских, нажимая на кнопку интеркома. — Не отвечает. — Он отступает и оглядывается, а дождь становится все сильнее. — Надо узнать, нет ли другого входа. — Смотрит на нависшее черное небо и косые потоки дождя. — Как всегда, оставил плащ в машине.
— Да к тому времени, как мы выйдем, он уже кончится, — говорит второй.
— Надеюсь, хоть града не будет. Однажды моя машина попала под град. Как будто кто-то прогулялся по ней на «шпильках».
— А что вообще нью-йоркский прокурор здесь делает? На отдыхе? В этом доме много местных, но они уезжают на лето, некоторые сдают свои квартиры на неделю-другую. Она здесь ненадолго или как?
— Кто-нибудь вызвал «скорую»? — громко спрашиваю я. Ветер раскачивает гигантские дубы, и испанский мох хлещет серыми плетьми, похожими на обтрепанные грязные тряпки. — Здесь нужна «скорая», — добавляю я. Мы вчетвером обступаем Чанга и двух полицейских с напористостью бури, которая приближается, грохочет уже почти над головой, а дождь колотит по дорожке и асфальту и сплошным потоком стекает с козырька над крыльцом.
— Интересно, нет ли тут конторы по найму, — говорит один из полицейских. — Ключ у них должен быть.
— В этом здании вряд ли.
— Их в большинстве старых домов нет, — подает голос Чанг. — Можно попробовать позвонить кому-то из соседей. Может…
Марино протискивается мимо нас с ключами, чуть ли не отталкивая с дороги полицейских.
— Эй, полегче, приятель. Ты кто такой?
Пока Марино отпирает дверь, я краем уха слышу, как Чанг объясняет, кто мы и зачем находимся здесь, и смутно ощущаю, насколько промокла моя черная полевая форма и ботинки. Зачесываю назад мокрые волосы, слышу отдельные слова: ФБР… Бостон и работает с доктором Денгейтом. Наконец все мы направляемся к лифту. Люси идет за мной, ее ладонь прижимается к моей спине, подталкивая и цепляясь, и я чувствую, что в этом прикосновении. Чувствую отчаяние. Так она делала, когда была маленькой, когда чего-то боялась, когда не хотела, чтобы нас разделили в толпе или чтобы я ушла.
Я говорила Люси, что все будет хорошо, но на самом деле не верю, что будет так, как мы надеемся, как хотим, как должно бы быть в идеальном мире. Мы ничего еще не знаем, напомнила я племяннице, хотя у самой меня и нет надежды. Я просто ее не ощущаю. Джейми не отвечает ни по сотовому телефону, ни по домашнему, ни на имейлы и эсэмэски. Ничего с тех пор, как мы с Марино ушли от нее в час ночи, но этому может быть логическое объяснение, сказала я Люси. И хотя мы и должны предпринять все возможные действия, это еще не значит, что надо обязательно предполагать худшее.
Но я предполагаю именно худшее. То состояние, в котором нахожусь я сейчас, болезненно мне знакомо, как печальный старый друг, мрачный спутник, бывший гнетущим лейтмотивом моего жизненного пути. В ответ на него возникает чувство, тоже слишком хорошо мне известное: усадка, окаменение, как остывание бетона, как будто что-то тяжело опускается в глубокий мрак, в бездонное темное пространство, недостижимое и запредельное. Именно это я чувствую перед тем, как войти туда, где смерть тихо и покорно ждет, чтобы я позаботилась о ней так, как умею только я. Что творится в голове Люси? Не знаю. Наверно, это не то же тяжелое предчувствие, что давит меня, но что-то беспорядочное, путаное, противоречивое и летучее.
Все двадцать минут, что мы добирались сюда, она держалась, оставалась собранной и здравомыслящей, но сейчас бледная, как будто ей плохо, и выглядит испуганной и злой одновременно. Я вижу проблески и вспышки эмоций в ее напряженных зеленых глазах, а по дороге услышала и душевное смятение в брошенной вскользь реплике. Она сказала, что последний раз разговаривала с Джейми полгода назад, когда обвинила ее в том, что та лезет куда-то, куда не надо. «Во что лезет?» — спросила я. «Лезет защищать и спасать людей, обращая, если потребуется, их ложь в правду, потому что именно это она делает с собой. Ей так удобно. Джейми, можно сказать, забралась на большую гору правды, но только лишь для того, чтобы скатиться с другой ее стороны, — ответила Люси сквозь шум начавшегося дождя, и голос ее звенел от страха и злости. — Я предупреждала ее, потому что прекрасно все понимала. Я обо всем ей так и сказала, но она все равно сделала по-своему».
— Иди вперед, — говорит Бентон Марино.
«Она все копала и копала, пока дело не приняло опасный оборот, — продолжала Люси, и голос ее слегка дрожал, как будто она запыхалась. — Зачем ей это было надо? Зачем?»
— У нее какие-то проблемы? — спрашивает Марино один из полицейских. — Личные, финансовые или еще какие?
— Нет.
— Бьюсь об заклад, она просто уехала куда-нибудь — может, достопримечательности осматривать — и никому не сказала.
— Только не она, — говорит Люси. — Ни черта.
— Забыла телефон, или батарейка сдохла. Знаете, как часто здесь такое случается?
— Какие, к дьяволу, достопримечательности! — рычит за моей спиной Люси.
Марино вытирает рукавом мокрое лицо, глаза его бегают, как обычно бывает, когда под бесстрастностью и грубостью он прячет крайнее расстройство. Дверцы лифта расходятся, и все мы, кроме Бентона и Люси, устремляемся в кабинку. Полицейские продолжают выдвигать предположения, стараясь разрядить гнетущую, тревожную атмосферу, но лучше бы им вообще ничего не говорить.
— Скорее всего, с ней все в порядке. Такое сплошь и рядом случается. Человек уедет куда-нибудь в гости, никого не предупредив, а люди начинают беспокоиться.
Они — обычные патрульные копы, и для них это не более чем рутинная проверка, может, чуть более драматичная, чуть более официальная, но тем не менее простая проверка. Полиция проводит их ежедневно, особенно в это время года, когда пик туристического сезона и школы на каникулах. Кто-нибудь звонит «911» и просит проверить, все ли в порядке с его другом или членом семьи, который не отвечает на звонки или от которого давно ничего не слышно. В девяноста девяти случаях из ста все нормально. В одном, когда что-то случается, это не трагедия. И очень редко бывает, что человек мертв.
— Я с вами, — говорит Люси.
— Мне нужно войти первой.
— Я пойду с тобой.
— Не сейчас.
— Я должна, — настаивает Люси, и Бентон обнимает ее и притягивает к себе — успокоить, и не только. Он делает это, чтобы она не помчалась вверх по лестнице и не попыталась ворваться в квартиру.
— Я позвоню сразу, как только войду, — обещаю я Люси. Створки лифта сходятся, и, когда они закрываются полностью, отрезая племянницу от меня, боль в груди становится невыносимой.
Лифт, натертое до блеска старое дерево и полированная медь, кренится, поднимаясь, и я объясняю полиции, что от Джейми Бергер целый день ничего не слышно и она приехала в Саванну не в качестве туристки. Она здесь не на отдыхе. Может, ничего страшного не случилось, и я очень надеюсь, что так оно и есть, но это не в ее характере, и сегодня она должна была появиться в офисе доктора Денгейта, а она там не появилась и даже не позвонила. Надо было вызвать «скорую», и неплохо было бы вызвать ее сейчас, и все время, пока говорю, я сознаю, что повторяюсь, что твержу одно и то же, а у полицейских, молодых ребят, есть свое объяснение происходящему.
Они определенно полагают, что Марино живет с этой приезжей, которая не отвечает на телефонные звонки и не с кем не контактирует. Иначе откуда у него ключи? Скорее всего, тут какие-то семейные дрязги, о которых никто не хочет говорить. Я повторяю, что Джейми — известный нью-йоркский прокурор, то есть на самом деле бывший прокурор, и у нас есть причины беспокоиться о ее безопасности.
— Когда вы видели ее в последний раз? — спрашивает Марино один из патрульных.
— Прошлой ночью.
— Ничего необычного?
— Нет.
— Все нормально?
— Да.
— Может, вы слегка повздорили?
— Нет.
— Может, немного поцапались?
— Чушь собачья.
— Есть кое-какие необычные обстоятельства, — говорит Чанг полицейским, когда лифт, дернувшись, останавливается, и это единственное объяснение, которое Чанг или мы можем предложить полицейским.
Мы не собираемся упоминать Кэтлин Лоулер или делиться соображениями, что ее отравили. Я не намерена рассказывать здесь о Лоле Даггет или об «Убийствах в клубе „Менса“» и не собираюсь выкладывать, что Дона Кинкейд, содержавшаяся под стражей в госпитале для душевнобольных преступников, теперь в коме и ее, возможно, тоже отравили. Я не буду рассказывать сейчас о вчерашней разносчице, доставившей суши, которое Джейми, похоже, не заказывала. Я не хочу ни говорить, ни объяснять, ни рассуждать, ни представлять. Я схожу с ума от беспокойства и в то же время уже знаю, что ожидает нас, или боюсь, что знаю. Мы выходим из лифта и спешим в дальний конец коридора, где Марино отпирает тяжелую дубовую дверь.
— Джейми? — гремит его бас, едва мы входим в квартиру, и я сразу же замечаю, что сигнализация не включена. — Черт! — Марино бросает взгляд на кнопочную панель у двери, отмечая ту же, не сулящую ничего хорошего деталь. Лицо у него потное и красное, форменное хаки посерело от дождя. — Она всегда ее включает. Даже когда сама здесь. Эй! Джейми, ты дома? Вот дерьмо.
Кухня выглядит точно так же, как и вчера, когда я уходила, не считая бутылки с антацидом на стойке. Ее точно здесь не было, когда я мыла посуду и убирала еду, а большая коричневая сумка Джейми висит не на спинке стула, где я ее видела, когда пришла с пакетом из «Броутон и Булл». Сумка валяется на кожаном диване в гостиной, содержимое разбросано на журнальном столике, но мы не задерживаемся посмотреть, что могло пропасть или что она искала. Мы с Чангом спешим за Марино по коридору, ведущему в спальню.
Через открытые двери я вижу широкую кровать, смятое зелено-коричневое покрывало и Джейми в бордовом банном халате, скомканном, без пояса. Она лежит лицом вниз, бедра повернуты в сторону, руки и голова свешиваются с кровати — не похоже на смерть во сне, зато очень похоже на смерть Кэтлин Лоулер, словно в последние мгновения обе сопротивлялись подступившей агонии. Прикроватная лампа включена, шторы задернуты.
— Вот дерьмо, — слышу я голос Марино. — Господи.
Я подхожу к ней и ощущаю запах горелых фруктов и торфа. То, что пахнет, как скотч, разлито на прикроватной тумбочке, и тут же перевернутый стакан, а рядом с ним база беспроводного телефона.
Я дотрагиваюсь сбоку до ее шеи, ищу пульс. Но она холодная, и трупное окоченение уже заметно. Поднимаю глаза на Чанга, потом перевожу взгляд на одного из полицейских.
— Сейчас вернусь, — говорит мне Чанг. — Надо взять кое-что из машины, — добавляет он, уходя.
Патрульный глазеет на тело, свешивающееся с правой стороны кровати, подходит ближе и вытаскивает из-за пояса портативную рацию.
— Не подходи и ничего не трогай, — рявкает, сверкая глазами, Марино.
— Эй, полегче.
— Ты ни черта не знаешь, — взрывается Марино. — И незачем тебе тут ошиваться. Ты ни черта не знаешь, так что выметайся отсюда к чертям собачьим!
— Сэр, вам надо успокоиться.
— Сэр? Что я тебе, рыцарь, что ли? Не называй меня сэром.
— Успокойся, — прошу я Марино. — Пожалуйста.
— Вот черт. Поверить не могу. Господи Иисусе! Что тут произошло?
— Лучше не приближаться, — говорю я полицейскому. — Мы действительно не знаем, с чем имеем тут дело, — добавляю я, и он отступает на несколько шагов, оставаясь в дверях.
Побагровевший Марино тупо смотрит на тело, потом отворачивается.
— Хотите сказать, тут может быть что-то заразное? — спрашивает полицейский. — Мы можем что-то подхватить?
— Не знаю, но вам лучше не подходить и ничего не трогать. — Я осматриваю то, что открыто взгляду, но не вижу ничего подозрительного. — Люси и Бентон не должны сюда входить, — говорю я Марино. — Незачем ей это видеть.
— Господи! Вот дерьмо!
— Пойди туда и проследи, чтобы она не попыталась войти, хорошо? Позаботься, чтобы дверь в квартиру была закрыта и заперта.
— Господи! Какого дьявола тут произошло? — Голос его дрожит, налитые кровью глаза блестят.
— Пожалуйста, убедись, чтобы дверь была заперта. А вы попросите напарника подежурить там, чтобы никто посторонний сюда не вошел, — говорю я патрульному с короткими рыжими волосами и глубоко посаженными голубыми глазами. — Мы не можем ничего больше сделать и не должны ничего трогать. Здесь смерть при невыясненных обстоятельствах, и мы должны вести себя как на месте преступления. Я подозреваю отравление, поэтому ничего нельзя трогать. Конечно, лучше бы вам здесь не находиться, потому что мы не знаем, с чем имеем дело, но вы мне нужны. Нужно, чтобы вы оставались со мной, — повторяю я полицейскому, когда Марино выходит, громко топая по паркету.
— Почему вы думаете, что это место преступления? — Рыжеволосый полицейский оглядывается, но от двери не отходит. После того, что я сейчас сказала, ему не хочется приближаться к телу. Ему не хочется находиться в этой комнате. — Разве что из-за ее сумки в гостиной? Но если она впустила кого-то, кто потом ее ограбил, то это должен быть человек, которого она знала, иначе как бы он открыл дверь внизу?
— Мы не знаем, был ли здесь кто-то.
— Значит, в квартире может быть что-то ядовитое?
— Да.
— Или, может, передозировка и она искала в сумке таблетки? — Патрульный остается на своем месте у двери. — Может, посмотреть в ванной? — Он поглядывает на приоткрытую дверь слева от кровати, но не делает ни шагу.
— Не стоит, и мне нужно, чтобы вы оставались со мной. — Я набираю номер Бентона.
— В прошлом году был у меня один такой случай. Передозировка окситоцина, и все выглядело ну почти как здесь. Везде порядок, кроме ящиков стола, где женщина искала наркотики, и сумки. Лежала мертвая поперек кровати, причем на одеяле, а не под ним. Такая красивая девчонка, танцовщица, а вот подсела на окси.
Я нажимаю кнопку вызова и смотрю в сторону ванной, но не подхожу к ней. Свет просачивается через приоткрытую дверь. Прикроватные лампы включены, и в ванной тоже горит свет. Прошлой ночью Джейми не ложилась в постель, а если и легла, то в какой-то момент встала.
— Сказали, несчастный случай, но лично я думаю, там было самоубийство. С ней только что порвал приятель. В общем, куча проблем, — говорит полицейский, и с таким же успехом он мог бы разговаривать сам с собой.
— Люси не должна сюда войти, — говорю я Бентону, как только он отвечает, и он понимает, что это значит, и молчит. — Не знаю, что предположить, — добавляю я, потому что действительно не знаю, что ему нужно сказать сейчас Люси.
Она все равно узнает, если уже не знает. Тут есть только два возможных варианта. Либо Джейми мертвая здесь, в квартире, либо нет, но Люси уже точно знает, что она мертва. В эту минуту до нее доходит, что Бентон слушает меня и, пока я описываю, что вижу, не делает ничего, чтобы рассеять ее страхи. Взгляд, улыбка, жест или слово могли бы прогнать их, но Бентон молчит и не двигается, и я представляю, как он смотрит прямо перед собой и слушает. Люси, конечно, догадается, и я понятия не имею, как быть, но заниматься ею сейчас не могу. Мне надо разобраться с тем, что произошло здесь. Надо разобраться с Джейми. Разобраться с тем, что может произойти дальше.
Я смотрю на тело на кровати, на распахнутый, скомканный вокруг бедер халат. Под халатом голое тело, и мне невыносима мысль, что рыжеволосый патрульный или кто-то еще видит ее такой. Но дотрагиваться до нее нельзя. Нельзя ни к чему прикасаться, и я стою возле окна. Я не хожу по комнате и не приближаюсь к кровати.
— Пожалуйста, оставайся с Люси, а я вернусь, как только смогу, — говорю я Бентону по телефону. — Если удастся увезти ее в отель, встретимся там, это было бы лучше всего. Нечего ей здесь оставаться, да и ты ничего сделать не можешь. — Мне плевать, что он фэбээровец. Плевать, кто он и какие у него полномочия. — Не здесь, не сейчас. Прошу, позаботься о ней.
— Разумеется.
— Встретимся в отеле.
— Хорошо.
Я говорю ему, что нам нужен другой номер. Если возможно, с кухней. Чтобы комнаты были смежные, потому что я уже предполагаю, что будет дальше. Я точно знаю, что нам придется делать, и самое главное — это держаться вместе.
— Сделаю, — обещает Бентон.
— Всем вместе, — повторяю я. — Это не обсуждается. Ты мог бы арендовать машину или попросить в Бюро. Нам нужна машина. Ездить в фургоне Марино нельзя. Не знаю, сколько мы тут еще пробудем.
— Я не уверен насчет него, — тихо, ничего не выдавая тоном, говорит Бентон.
Он имеет в виду, что если Джейми убили, то у Марино могут возникнуть сложности с полицией. Его могут счесть подозреваемым. У него ключи от подъезда и квартиры Джейми. Он, вероятно, знает код сигнализации. Он был близко знаком с ней, и полиция уже интересовалась, не могли они поругаться вчера вечером. Другими словами, предполагается, что они были любовниками.
— Я не вполне уверена, что произошло, — говорю я Бентону. — Есть подозрение, сильное, и я, конечно, разберусь с ним. Насколько мне это будет позволено.
Я даю понять, что Джейми, на мой взгляд, убили.
— Но не уверена ни насчет него, ни насчет кого-то из нас. — Хочу сказать, что у меня те же осложнения. Марино будет не единственным подозреваемым. Это я принесла вчера вечером пакет с суши. Возможно, это я принесла Джейми смерть в белом бумажном пакете. — Я здесь. И сделаю все возможное, чтобы помочь.
— Хорошо, — только и говорит Бентон, потому что с ним Люси и он очень осторожен в словах.
Заканчиваю звонок. Я одна в спальне с мертвым телом Джейми и местным полицейским, которого, судя по нагрудному значку, зовут Т. Дж. Харли. Он остается у двери, смотрит на тело, оглядывается, не имея четкого представления, что делать: искать ли что-то, оставаться ли со мной, как я попросила, или присоединиться к напарнику, а может, позвонить начальнику или детективу из отдела убийств. В его глазах читается сонм мыслей.
— Почему вы думаете, что здесь что-то не так, ну, кроме того, что в ее сумке рылись? — спрашивает он.
— Мы этого не знаем, — отвечаю я. — Она сама могла что-то в ней искать.
— Что, если не таблетки?
— Мы не знаем, была ли это передозировка.
— А у нее нет привычки носить в сумочке много наличных?
— Я понятия не имею, что у нее в сумочке и сколько наличных она обычно носит с собой.
— Если есть, то это могло бы быть мотивом.
— Мы не знаем, было ли что украдено.
— Может, ее задушили чем-нибудь?
— Нет ни странгуляционной борозды, ни петехиальных кровоизлияний. Никаких видимых повреждений. Но ее надо тщательным образом осмотреть. Надо сделать вскрытие. В данный момент мы не знаем, отчего она умерла.
— А что вы знаете о ее отношениях с другом? — Он имеет в виду Марино.
— Он работал на нее, когда служил в нью-йоркской полиции, и в последнее время помогал ей в качестве консультанта. Понятное дело, он расстроен.
— В нью-йоркской полиции?
— Следователем в отделе сексуальных преступлений. И в этом качестве работал и с ней.
— Так, может, между ними что-то было?
— Может, нам в первую очередь следует выяснить, заказывала ли она суши вчера вечером? — отвечаю я. — Вместо того чтобы предполагать очевидное и гадать насчет того, что происходило в ее личной жизни. Думать, что близкий ей человек убил ее.
— Хотя обычно так и бывает.
— Обычно? Я бы сказала часто, но не всегда и не обычно.
— Но очень часто. — Он уверен в себе. — Первым делом ищи среди близких.
— Искать надо там, куда указывают улики, — возражаю я.
— Вы ведь пошутили насчет суши, правда?
— Нет.
— А я подумал, вы имеете в виду, что она сырой рыбой отравилась. Лично я эту гадость и в рот не беру. А теперь и подавно не буду. Разливы нефти, радиоактивная вода… Может, вообще перестану есть рыбу, даже приготовленную.
— В мусорной корзине должны быть контейнеры из фастфуда, пакет и квитанция. Остатки в холодильнике, — говорю я. — Пожалуйста, ни вы, ни ваш напарник ничего не трогайте. Советую держаться подальше от кухни, и пусть этим занимается следователь Чанг или доктор Денгейт. Или тот, кого пришлют.
— Да, следователь — Сэмми, а не я, и я не собираюсь лезть в его дело. Хоть и мог бы. Может, тоже стану следователем, потому что, по-моему, я для этого дела подхожу. Знаете, внимание к деталям — вот что самое важное, а уж в этом я мастер. Я с ним работал, кстати, по тому делу с передозом. — Т. Дж. Харли включает рацию и произносит: — Возможно отравление. Ничего не трогай ни на кухне, ни в мусорном ведре, вообще нигде.
— Что-что? — доносится из рации голос его напарника.
— Просто ничего не трогай. Вообще ничего.
— Десять-четыре.
Я решаю не говорить больше ничего про суши и свои опасения. И не собираюсь рассказывать, что делала здесь прошлой ночью. Приберегу эту информацию для Чанга, Колина или еще кого-то. Я знаю, что нам с Марино придется по отдельности давать объяснения, вероятно, детективу из местного отдела убийств, но не патрульному Т. Дж. Харли, который хоть и славный малый, но наивный и слишком заигрался в детектива. Чанг позаботится, чтоб нас с Марино допрашивали те, кто имеет соответствующие полномочия, и, по всей видимости, расследование будет совместным. БРД и местная полиция будут работать сообща, следующим будет ФБР. Если смерть Джейми связана с тем, что произошло в Массачусетсе — в особенности с предполагаемым отравлением Доны Кинкейд, — тогда расследование выходит за границы штата и происходящим в Саванне займется ФБР. Вероятно, оно заберет эти дела, как и предыдущие.
Я отодвигаю в сторону штору и выглядываю на улицу, где Чанг достает из машины оборудование для осмотра места происшествия. Дождь колотит по крыше дома, как будто по ней стучат что есть силы мелкие камешки, и над низкой линией домов, исторических зданий и деревьев сверкает молния. Гром гремит, словно далекие литавры или артиллерийская канонада, с треском раскалывая воздух, и я знаю, что сделала бы, если б Кембридж не был в тысяче миль отсюда.
Я бы распорядилась пригнать сюда, в Саванну, нашу мобильную лабораторию. Но из-за значительного расстояния такой план непрактичен, если не невозможен, потому что Колин Денгейт не будет ждать два дня, да и не должен этого делать. Мы не хотим ждать. Мы не можем ждать. Нам нужна сыворотка крови. Нам нужны образцы тканей. Нам нужно содержимое желудка. Конечно, есть центры по контролю и профилактике заболеваний, например в Атланте, но Колин, вероятно, не станет их дожидаться. Мы побывали на месте происшествия, и с нами ничего не случилось. С другими вроде бы тоже все в порядке. Я была в тюремной камере Кэтлин Лоулер. Я дотрагивалась до нее, дышала тем же, что и она, воздухом и нюхала то, что было в раковине, брала у нее кровь и содержимое желудка. И не заболела. Марино, Колин и Чанг тоже. Нет никаких признаков того, что нам что-то угрожает.
Очевидно, Кэтлин и Джейми убил, а Дону Кинкейд отравил один и тот же токсин, который действует относительно быстро. Он останавливает пищеварение и затрудняет дыхание. Что-то такое, что парализует. Он был в пище или в напитках. Вспоминаю, как выглядела Джейми, когда я уходила от нее ночью. Веки тяжелые, зрачки расширены, сбивчивая речь. Я думала, что она просто пьяна, но антацид на кухонной стойке наводит на мысль, что ее беспокоил желудок, и на то же самое, если женщина из камеры напротив не врет, жаловалась Кэтлин.
— Знаете, они работают на каждом месте преступления, потому что прошли подготовку в судебно-медицинской академии в Ноксвилле, где есть Ферма трупов… [44] — говорит патрульный Харли.
Он все говорит, говорит, и я слушаю вполуха и смотрю на залитую дождем улицу, на раскачивающиеся на ветру деревья, на огни фар, ползущие по Абердин-стрит. Затем в поле моего зрения появляется «лендровер».
— Все следователи БРД там учились, все до единого, а значит, у нас самые лучшие эксперты по осмотру места преступления, может, даже во всех Соединенных Штатах, — хвастает патрульный Харли, как будто его ничуть не волнует тело на кровати, как будто не случилось ничего ужасного.
Патрульный Харли не знал Джейми Бергер. Он понятия не имеет, кто она, кто все мы и какие между нами отношения, и я чувствую, как во мне что-то меняется, когда Колин паркуется и выключает фары. Я ощущаю какое-то равнодушное спокойствие, отстраненность, как бывает, когда что-то выше моих сил, но нужно держаться и делать свое дело. Я знаю, что меня ждет, только дурак не знал бы, и, засовывая руки в карманы рабочих штанов, вижу силуэт Джейми, мелькавший за задернутыми шторами этой комнаты прошедшей ночью.
Мы с Марино сидели в его фургоне на улице внизу, и ее тень была то здесь, то там, словно она беспокойно расхаживала по квартире. Потом разделась. Одежда, в которой она была, сейчас лежит на стуле рядом с туалетным столиком, будто она уронила или бросила ее, как делает человек, когда пьян, расстроен, спешит или неважно себя чувствует. Джейми надела бордовый халат, в котором потом и умерла, и смотрела на нас из окна гостиной, когда мы отъезжали, а я не знала. Я даже не представляла, что сделала и какую роль, по всей видимости, сыграла в этом.
26
Я отворачиваюсь от окна — Джейми Бергер лежит все в той же застывшей, неестественной позе, свешиваясь с края кровати, как на картине Дали.
Ее биологическое существование закончилось, и плоть и кровь начали разрушаться — пьеса сыграна, декорации убирают. Она ушла навсегда, и этого уже не изменить. Теперь надо заняться всем остальным, и с этим я управляться умею. К тому же мною движет сильное желание помочь. Но есть серьезные осложнения.
— Я ничего не буду трогать или делать без должного разрешения, — говорю я патрульному Харли. — Доктор Денгейт только что подъехал, но вы должны оставаться здесь, со мной. Если я перейду в другую часть квартиры, вы все равно должны быть рядом. Меня должны сопровождать вы или следователь Чанг, и нужно, чтобы кто-то из вас смог потом подтвердить это под присягой.
— Да, мэм. — Он пристально смотрит на меня, словно не вполне уверен, чтó я могу сделать такого, за чем требуется наблюдать и потом присягать.
— Я была здесь прошлым вечером. Не в этой комнате, но в этой квартире, и, по всей видимости, я последняя, кто видел ее живой.
— В нашей работе вот так и бывает. — Он прислоняется к дверному косяку, и ремень скрипит, задевая дерево. — Никогда не знаешь, с кем или с чем встретишься. Бывает, приезжаешь на место происшествия, а жертва тебе знакома. Да вот недавно один парень разбился насмерть на мотоцикле — оказывается, вместе в школу ходили. Чудно.
Меня так и тянет подвинуть тело, прикрыть, переложить, поправить, чтобы Джейми не лежала, как булавка, свешиваясь головой и руками с края кровати. Лицо и шея лилово-красные — после прекращения циркуляции кровь стекла вниз под действием силы гравитации, — губы приоткрыты, верхние зубы обнажены, один глаз закрыт, второй чуточку приоткрыт. Смерть посмеялась над идеальной красотой Джейми Бергер, неприлично и гротескно исказив и искривив ее, и я не хочу, чтобы Люси видела ее такой, даже на фотографии. Я снова обращаю внимание на перевернутый стакан и пустую телефонную базу. Опускаюсь на пол и обнаруживаю трубку под кроватью, в нескольких дюймах от края, как если бы Джейми пыталась схватить ее и сбила с тумбочки. Я не поднимаю ее и ничего не трогаю.
— Я была в гостиной и в кухне примерно с девяти вечера почти до часу ночи, — сообщаю я полицейскому Харли. — Один раз перед уходом заходила в гостевую ванную. Пока была здесь, касалась руками многих вещей: бумаги, кухонной посуды. Я непременно дам знать об этом следователю Чангу.
— Значит, вы приехали из Бостона, чтобы встретиться с ней?
— Нет. Я приехала в Саванну по другой причине. Она пригласила меня к себе. — Я не собираюсь ничего больше объяснять, по крайней мере патрульному, который все равно не будет расследовать этот случай. — У нас долгая, довольно сложная история взаимоотношений, и я буду рада обсудить ее с кем надо, когда до этого дойдет. А пока просто оставайтесь рядом, чтобы у меня был свидетель того, что я тут делала и чего не делала.
— Конечно. Или, может, подождете снаружи, если хотите?
— Я уже здесь и намерена помочь, если смогу, — твердо говорю я.
В других обстоятельствах я бы уже ушла, но сейчас решительно отказываюсь даже рассматривать тот вариант, который некоторые коллеги сочли бы актом самосохранения. Я не обращаю внимания на внутренний голос, доказывающий, что мне следует немедленно уйти. Мне нельзя еще больше себя компрометировать. Ни один медэксперт не пожелал бы оказаться сейчас на моем месте, но если я могу помочь определить, что случилось с Джейми, если чувствую себя морально обязанной сделать это, то должна остаться. Дело не только в Джейми. Ее уже не спасти. Я беспокоюсь о других.
Убийства посредством отравления редки и очень опасны, потому что не всегда погибает намеченная жертва, а когда кто-то все же умирает, это может быть совсем другой человек. Барри Лу Риверс, скорее всего, было наплевать, кто съест ее приправленные мышьяком сэндвичи с тунцом. Какую бы жестокую и расчетливую цель она ни преследовала, продукты из ее кулинарии мог съесть любой. Яд не оставляет ни отпечатков пальцев, ни ДНК. Он почти никогда не имеет размера или формы, как пуля или нож, и редко оставляет след, который можно определить как рану. Мне за свою карьеру доводилось иметь дело с целым рядом таких убийств, и все эти случаи были сложными и пугающими. Охота на преступника превращалась в гонку со временем.
Чанг возвращается, ставит свой чемоданчик на пол в спальне и дает мне перчатки, как будто мы напарники. Я натягиваю две пары и прячу руки в карманы, когда в коридоре раздаются чьи-то шаги.
— Телефон под кроватью. — Я показываю, где именно, и в это время в комнату входит Колин, в клетчатой рубашке, светло-серых слаксах и темно-синей ветровке с буквами БРД. Стекла очков забрызганы дождем.
В руке у него тот же чемоданчик, с которым он был сегодня в тюрьме. Колин ставит его на пол и обращается ко мне:
— Что у нас тут?
— Никаких видимых повреждений, но я ее не осматривала и не должна это делать. Похоже, что она искала ощупью телефон и, возможно, перевернула стакан. Скотч, думаю. Она пила скотч, когда я уходила от нее ночью. Телефон под кроватью.
— Она сама наливала скотч? — Чанг наклоняется и приподнимает постельное белье рукой в перчатке.
— Да. И вино.
— Просто хочу знать, чьи отпечатки и ДНК могут быть на чем.
— Вы, ребята, больше здесь не нужны, — говорит Колин патрульному Харли. — Спасибо за помощь, но чем меньше здесь людей, тем лучше, хорошо? Не ешьте и не пейте здесь ничего — вы это и без меня уже знаете — и постарайтесь ни к чему не прикасаться. У нас уже несколько жертв, вероятно, их всех отравили, и мы пока не знаем чем.
— Так вы считаете, это не наркотики? — спрашивает Харли. — Ни пузырька с таблетками, ни еще чего-то я не заметил, правда, никуда особенно и не заглядывал. Я ничего тут не осматривал, потому что все время был с ней. — Он дает им знать, что присматривал за мной. — Могу проверить ванную, к примеру. Посмотреть аптечку, если хотите.
— Я уже сказал, что мы не знаем, что с ней случилось, — отвечает Колин. — Может, наркотики. Может, что-то еще. Может, черт возьми, ледяная пуля.
— Но ведь…
— Мы действительно не знаем, что ищем. — Колин оглядывает комнату. — И чем меньше здесь будет народу, тем лучше.
— Но ведь на самом деле ледяных пуль не бывает… Во всяком случае, не в такую жару.
— Теперь мы тут сами справимся, — обращается Чанг к патрульному, — но было бы неплохо, если бы кто-то, один из вас или вы оба, подежурил перед домом. Нельзя, чтобы сюда кто-то входил. И неизвестно, к примеру, у кого еще могут быть ключи.
— Когда мы с Марино обедали у нее вчера вечером, ей доставили суши… — Я пересказываю эпизод Колину и Чангу, оставаясь возле окна, чтобы не мешать фотографировать, не мешать Колину готовиться к осмотру тела. — Стоило бы проверить саваннскую «Суши фьюжн». Если вас смущает мое присутствие здесь… — Я уйду, если они скажут, хотя предпочла бы остаться. — Причина более чем очевидна. Я виделась вчера днем с Кэтлин Лоулер, и этим утром она мертва. С девяти вечера до часу ночи я была с Джейми, теперь и она мертва.
— Ну, если только ты не собираешься в чем-нибудь признаться, — говорит Колин, натягивая перчатки, — мне как-то не приходит в голову, что ты и есть причина смерти этих людей, и я чертовски рад, что ты жива-здорова. Как и Сэмми, и Марино, и я сам. При других обстоятельствах я бы сказал, что, поскольку ты знала ее и была с ней накануне, тебе лучше не присутствовать на месте преступления. Но ты уже здесь. И можешь что-то заметить. Тебе решать, уйти или остаться.
— Больше всего меня беспокоит следующая жертва, — отвечаю я. — Особенно если мы имеем дело с отравлениями. Думаю, ты знаешь, что меня беспокоит.
— И тебя, и меня тоже.
— Возможно, вы единственная, кто может сказать, все ли здесь на месте, — говорит Чанг, — так что вы здорово поможете, если осмотритесь вместе со мной. — Мелькает вспышка, и щелкает затвор, он фотографирует телефонную трубку под кроватью.
На самом деле он ждет от меня совсем иного рода помощи, и мне понятно, что он делает. Я узнаю его подход и считаю его правильным. За сегодняшний день Сэмми Чанг завоевал мое уважение; я отношусь к его мнению соответственно и ничуть его не осуждаю. В сущности, я этого и ожидаю. Он рассудительный следователь, умный, наблюдательный и очень опытный, он объективен и решителен. Что бы он ни думал обо мне, с его стороны было бы глупостью не попытаться выудить всю возможную информацию и небрежностью — не присматривать за мной. Ему ничего не остается, как воспринимать меня с профессиональной настороженностью и подозрительностью, даже если в его профессиональном взаимодействии со мной это никоим образом не проявляется.
— Пока что я не вижу ничего, что указывало бы на присутствие здесь кого-то еще после того, как мы с Марино ушли, — начинаю я.
— У них какие-то отношения? — спрашивает Чанг.
— Помимо работы? Мне об этом ничего не известно и представить такое трудно. Он взял двухнедельный отпуск, чтобы приехать сюда и помочь ей с делом Джорданов. Насколько я понимаю, в этой квартире они работали.
— А раньше? Было ли между ними что-то большее, чем просто профессиональные отношения?
— Даже представить себе этого не могу, — повторяю я.
Между тем Колин ставит на прикроватную тумбочку цифровой термометр и возится с закоченевшей правой рукой, пока ему не удается согнуть ее и сунуть второй термометр под мышку.
— Почему вам трудно это представить? — спрашивает Чанг, и я понимаю, что начинается допрос.
Я могла бы остановить его. Могла бы сказать, что не стану отвечать на вопросы без своего адвоката Леонарда Браззо. Но не буду.
— Ничто и никогда не указывало на то, что между Марино и Джейми были какие-либо иные отношения, кроме профессиональных. И уж точно не могу себе представить, что он замышлял что-то против нее.
— Да, но вы его знаете. Трудно быть объективным, когда мы знаем человека. Вам сложно думать о нем плохо. — Чанг на моей стороне. Старая, как мир, игра в доброго и злого полицейского.
— Если бы у меня была причина думать о нем плохо, я бы так и сказала.
— Но вы не знаете, что происходило между ними наедине. — Он смотрит на телефонную трубку, которую берет двумя пальцами, стараясь как можно меньше прикасаться к ее поверхности. — Возможно, только зря время потеряем. По всей видимости, она единственная, кто до нее дотрагивался. Но на всякий случай стоит проверить отпечатки. Вы согласны? Что бы вы сделали? — Чанг смотрит на меня.
— Я бы проверила ее на отпечатки пальцев и ДНК. И запросила бы дополнительный химический анализ соскобов.
— Кто-то мог отравить ее телефон? — произносит он с непроницаемым лицом.
— Вы спросили, что бы я сделала. Химические и биологические яды могут действовать трансдермально, через слизистую, через кожу. Хотя сомневаюсь, что это наш случай, иначе жертв могло быть больше. Включая нас.
— А вы случайно не пользовались этим телефоном? — Он нажимает кнопку меню.
— Прошлой ночью я не была в этой части квартиры.
— Номер «917» в час тридцать две пополуночи. — Чанг проверяет последний номер, который Джейми набирала на этом аппарате.
— Нью-Йорк, — отвечаю я и снова ощущаю характерный для скотча запах жженых фруктов.
— Похоже, это последний звонок, который она сделала, по крайней мере с этого телефона. — Он вслух называет остальные цифры, занося их себе в блокнот.
Номер знакомый, и через пару секунд до меня доходит почему.
— Люси. Моя племянница. Это был номер ее сотового, когда она жила в Нью-Йорке, — объясняю я, стараясь не выдавать своих чувств. — Переехав в Бостон, она его сменила. В начале этого года, может, в январе. Точно не знаю, но этот номер больше ей не принадлежит.
Джейми должна была знать, что у Люси новый номер. Когда она говорила Люси, что не хочет больше никаких контактов с ней, это были не пустые слова. До прошлой ночи.
— Есть соображения, почему она пыталась позвонить Люси в половине второго ночи?
— Мы с Джейми говорили о ней. Говорили об их отношениях и о том, почему они прекратились. Быть может, она расчувствовалась. Я не знаю.
— Что за отношения?
— Они были вместе несколько лет.
— В каком смысле «вместе»?
— Партнеры. Пара.
Чанг кладет телефонную трубку в пакет для улик.
— Во сколько вы ушли от нее?
— Около часа ночи.
— Получается, полчаса спустя она набирает старый номер Люси, потом пытается вернуть трубку на место и та падает под кровать.
— Не знаю.
— Можно предположить, что к тому моменту ей уже стало плохо. Или она была сильно пьяна.
— Не знаю, — повторяю я.
— Когда, говорите, вы в последний раз были здесь до вчерашнего вечера?
— Я уже говорила вам, что никогда не была в этой квартире до вчерашнего вечера, — напоминаю я.
— И вы никогда не бывали здесь раньше? Никогда не бывали в этой комнате, в спальне, до настоящего времени? Вы не заходили сюда вечером или ночью, перед тем как уйти? Быть может, пользовались ванной комнатой, телефоном?
— Нет.
— А Марино? — Чанг приседает на корточки возле кровати и смотрит на меня снизу, словно пытается дать мне ложное чувство превосходства.
— Я не знаю, заходил ли он сюда вчера вечером. Но я не находилась с ним все время. Он уже был здесь, когда я пришла.
— Интересно, что у него есть ключи. — Чанг поднимается и начинает прикреплять ярлычок к пакету для вещдоков.
— Они оба использовали эту квартиру как офис. Но о ключах вам лучше спросить у него. — Я жду, что в любую минуту Чанг выведет меня отсюда и зачитает мне мои права.
— Мне это представляется несколько необычным. Вы бы дали ему ключи, если это была ваша квартира? — спрашивает он.
— Если бы возникла такая необходимость, я бы доверила ему ключи. Понимаю, что мое мнение не имеет значения, поэтому буду придерживаться фактов, — продолжаю я, отвечая на его предположение, что я не могу быть объективной в отношении Марино. — А факты таковы, что, не считая суши, Джейми принесла провизию сама. Она подавала нам еду и напитки в гостиной. После чего — и это было приблизительно в десять тридцать или, может, без четверти одиннадцать — Марино оставил нас вдвоем. Он вернулся забрать меня от дома приблизительно в час ночи, и в то время Джейми вроде бы была в полном порядке, только пьяна. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что у нее, возможно, уже начинали проявляться симптомы, относящиеся к чему-то помимо алкоголя. Расширенные зрачки. Невнятная речь. Отяжелевшие веки. Это случилось часа через два с половиной или через три после того, как она поела суши.
— От опиатов зрачки расширенными не могут быть, но существует много других наркотиков. — Колин надавливает пальцами на руку, затем на ногу, отмечает обесцвечивание. — Амфетамины, кокаин, седативные препараты. И алкоголь, разумеется. Ты случайно не заметила, пока была здесь, не принимала ли она чего?
— Я не видела, чтобы она что-нибудь принимала, да и причины так думать у меня не было. При мне она пила. Несколько бокалов вина и несколько стаканов скотча.
— А что было после того, как вы ушли? Что вы делали? Куда поехали? — спрашивает Чанг.
Я не обязана отвечать на эти вопросы. Я могу сказать ему, что готова сотрудничать при определенных условиях, например в присутствии моего адвоката, но это не по мне. Мне нечего скрывать. И я знаю, что Марино не совершил ничего плохого. Все мы на одной стороне. Я объясняю, что мы некоторое время ездили по району, где жили Джорданы, обсуждая то дело, и около двух часов ночи вернулись в гостиницу.
— Вы видели, как он входил в свой номер?
— Он что-то забыл в машине и вернулся забрать. Я пошла в свой номер одна.
— Что ж, очень любопытно. То, что он пошел с вами, а потом вернулся к своему фургону.
— Там был служащий, который сможет сказать, вернулся ли Марино, забрав покупки с заднего сиденья, или снова уехал, — отвечаю я. — И с фургоном были какие-то там проблемы, поэтому утром Марино пришлось отогнать его в автосервис.
— Он мог пойти пешком. Гостиница минутах в двадцати отсюда.
— Вам надо спросить у него самого.
— Температура среды семьдесят один градус. Температура тела семьдесят три градуса, — говорит Колин, сдвигая тело Джейми с края кровати.
Ее руки и голова не слушаются, и ему приходится приложить усилия, чтобы добиться своего, и на это тяжело смотреть. Я делала это тысячи раз, не задумываясь, вынуждала мертвых отказаться от своих упрямых и неудобных положений. Но сейчас смотреть невыносимо. Я думаю о пакете с суши, который предложила отнести наверх, и виню себя за это. Ну почему у меня не возникло никаких сомнений в отношении той женщины, явившейся из тени на темной улице вчера вечером? Почему я не забеспокоилась, когда Джейми сказала, что не заказывала суши?
— Есть здесь что-нибудь еще, о чем, по-вашему, я должен знать? — Чанг продолжает задавать вопросы, которые имеют мало отношения к тому, что он на самом деле хочет знать.
— Опрокинутый стакан. И я бы взяла образец того, что похоже на разлитый на столике скотч. Но, возможно, вы захотите подождать, пока мы не проверим остатки еды и содержимое мусорного ведра. Со всем этим нужно распорядиться одинаково. Всем, что она могла съесть или выпить.
Я держу руки в карманах, когда мы приступаем к осмотру. Я говорю Сэмми Чангу то же самое, что говорила ему в тюрьме: осматриваю что-то только в том случае, если он одобрит, и ни к чему не прикасаюсь без его разрешения. Мы начинаем с примыкающей к спальне ванной комнаты.
27
Зеркальные медицинские шкафчики широко распахнуты, их содержимое разбросано по полкам и гранитной стойке, оно в раковине, по всему полу, как будто здесь пронесся ураган или ванную обшаривал злоумышленник. Маникюрные ножницы, щипчики, пилочки для ногтей, глазные капли, зубная паста, зубная нить, полоски для отбеливания зубов, крем от загара, продаваемые без рецепта болеутоляющие, скрабы для тела и лосьоны для лица. Тут и рецептурные лекарства, включая золпидема тартрат, или амбиен, и анксиолитик лоразепам, больше известный как ативан. Джейми страдала бессонницей. Она была беспокойной, суетливой и не могла смириться с возрастными изменениями, но никакое из подручных средств для облегчения ее обычных недомоганий и недовольств не победило врага, с которым она столкнулась в последние часы и минуты жизни, жестокого противника, неумолимого, сильного и невидимого.
По посмертным признакам и хаотичному беспорядку в доме мне стало ясно, что в какой-то момент среди ночи или рано утром она вдруг почувствовала себя так плохо, что начала лихорадочно искать что-нибудь, что могло бы уменьшить панику и облегчить физические страдания, которые, очевидно, были настолько сильными, что в результате ее метаний квартира выглядит сейчас так, словно неведомый злоумышленник разнес здесь все, а потом неведомо как убил и саму хозяйку.
Но никакого злоумышленника не было, была только Джейми, и я представляю, как она вытряхивает содержимое сумочки, надеясь, возможно, найти какое-то лекарство, которое могло бы облегчить ее страдания. Я представляю, как она бежит в ванную за каким-нибудь препаратом и, обезумевшая от муки, все раскидывает, сбрасывает вещи с полок. Только убивал ее не другой человек, по крайней мере он не делал этого непосредственно своими руками. Я убеждена, что это был яд, такой сильный, что превратил тело Джейми в ее худшего врага.
Меня здесь не было. Я не осталась с ней. Ушла раньше. Мне так не терпелось уйти, что я ждала на улице, в темноте под деревом, пока Марино заберет меня, и теперь не могу не думать, что, не будь я обижена и зла, могла бы заметить признаки отравления. Могла бы сообразить, что что-то не так, что она не просто пьяна. Я защищала Люси, а она всегда была моей слабостью, и теперь та, кого она любит, быть может, больше всего на свете, мертва.
— Если не возражаете. — Я показываю Чангу, что хочу посмотреть и потрогать, пока он фотографирует. Будь я рядом с Джейми во время кризиса, я могла бы спасти ее. Были признаки и симптомы, но я не обратила на них внимания и теперь не знаю, как объясню это племяннице.
— Конечно, — отвечает он. — Нет ли у вас причин подозревать, что у нее в квартире могло быть что-то такое, чем кто-то хотел завладеть? В гостиной я заметил несколько компьютеров и папки. Может, в них хранили какую-то конфиденциальную информацию? Как насчет секретных сведений в ее компьютерах?
— Понятия не имею, что у нее в компьютерах. И вообще ее ли это компьютеры.
Я могла бы вызвать «скорую». Могла бы делать ей искусственное дыхание, пока меня не сменили бы парамедики с аппаратом для искусственной вентиляции легких и не увезли бы ее в реанимацию. Она была бы сейчас в больнице. С ней было бы все в порядке. Она не лежала бы, холодная и окоченевшая, на кровати, и мне не пришлось бы говорить Люси, что я подвела Джейми и подвела ее. Не уверена, что Люси простит меня. И если не простит, ее трудно будет за это винить. Все эти годы она твердила мне одно и то же, снова и снова, повторяя одни и те же выражения, потому что я совершала одни и те же ошибки: Не сражайся вместо меня. Не чувствуй вместо меня. Не пытайся все исправить, потому что ты только делаешь хуже.
Теперь я сделала хуже некуда.
— Думаю, вам известно, чем Джейми занималась в Саванне, и, следовательно, известен характер документов, о которых вы упоминали. Но, отвечая на ваш вопрос, скажу: я не знаю, было ли что-то у нее в квартире, что могло кому-то понадобиться. Я не имею представления, что за информация в компьютерах.
— Когда вы здесь были, не создалось ли у вас впечатления, что она кого-то боится? Может, она что-то такое говорила?
— Только то, что надо усилить меры безопасности, — отвечаю я. — Но конкретно о том, что кого-то или чего-то боится, она не говорила.
— Не знаю, какие драгоценности и другие ценные вещи она могла привезти с собой из Нью-Йорка, но часы… вот они лежат. — Он указывает на золотые часы «Картье» с черным ремешком на стойке рядом со стаканом, в котором немного воды. — Похоже, дорогая вещица. Стоит того, чтоб ее украсть. Я начинаю думать, не рылась ли она тут сама в поисках лекарства или еще чего, когда была пьяна.
Я достаю из раковины коробочку с бенадрилом, отмечая, что верхушка оторвана, как если бы человек страшно спешил. На полу валяется серебристый пакетик, в котором недостает двух розовых таблеток.
— Теперь я не уверена, что она была пьяна. По крайней мере, так пьяна, как казалась. — Я смотрю на наклейку с ценой на коробочке с бенадрилом. — «Аптека Монка». Если она одна, то это в торговом квартале, рядом с женской тюрьмой, где оружейный магазин.
— Может, у нее была аллергия, — предполагает Чанг. — Вы не знаете, когда она приехала в Саванну и сняла эту квартиру?
— Говорила, что несколько месяцев назад.
— В апреле или в мае. Цветочной пыльцы этой весной было просто жуть. Все было как будто припорошено желто-зеленым. Одно время я ни бегать не мог, ни на велосипеде ездить. Надышусь всей этой гадостью, и глаза опухают, и горло. — Он ведет мирную беседу, добрый полицейский, болтающий со мной.
Сэмми Чанг играет в коллегу, и я знаю эту игру: расслабься, раскройся, я твой друг. Я и намерена относиться к нему как к другу, потому что я не враг. Мне нечего скрывать. Я пройду проверку на полиграфе. Я присягну в правдивости фактов. Мне все равно, что он не зачитал мне мои права, все равно, что он спрашивает. Я свободно признаюсь, что чувствую свою вину, потому что это действительно так. Но я не виновна в смерти Джейми Бергер. Я виновна лишь в том, что не предотвратила ее.
— Могу предположить, основываясь на разорванной коробке и пакетике на полу, что бенадрил она принимала этой ночью. Если приняла две таблетки, то, очевидно, симптомы были существенными, возможно, ей трудно было дышать. Но мы не узнаем этого, пока токсикологический анализ не установит присутствие дифенгидрамина.
— Быть может, у нее была сильная аллергическая реакция на что-то съеденное. Возможно, на суши. У нее не было аллергии на моллюсков?
— Или она думала, что у нее сильная аллергическая реакция, потому что ей было трудно дышать, глотать и держать глаза открытыми, — говорю я Чангу, подбирая другие туалетные принадлежности, чтобы посмотреть, где она их купила.
— Вы были несколько часов назад в тюрьме и знаете, что Кэтлин Лоулер после возвращения с прогулки испытывала трудности с дыханием. Можно предположить, что у нее закрывались глаза и были проблемы с речью. Симптомы схожи с теми, что бывают при атоническом параличе.
— Какие именно?
— Нервный импульс не передается мышцам, обычно это начинается с головы. Опущение век, пелена перед глазами, диплопия. По мере распространения паралича вниз возникают трудности с дыханием, затем наступает дыхательная недостаточность и смерть.
— А причина смерти? Что могло привести к описанной вами картине?
— Некий нейротоксин, это первое, что приходит на ум.
Я упоминаю Дону Кинкейд. Говорю, что у Кэтлин Лоулер есть биологическая дочь, которую обвиняют в нескольких жестоких убийствах в Массачусетсе и покушении на меня, что она содержится в госпитале Батлера и этим утром у нее возникли трудности с дыханием, за которыми последовала остановка дыхания. Сейчас она вроде бы в состоянии комы. Объясняю, что официальные лица подозревают отравление.
— О том, была ли у Джейми аллергия на моллюсков, мне ничего не известно, разве что развилась в последнее время. Хотя, действительно, анафилактическая реакция на моллюсков могла спровоцировать атонический паралич и смерть. Как, впрочем, и яды. По-моему, Джейми делала много покупок в «Аптеке Монка». Полагаю, следует обратить внимание на то, что она там приобретала. Не только на то, что есть в квартире, но и на то, чего мы не видим, но что она могла купить в прошлом, без рецепта. По крайней мере, чтобы исключить возможность того, что она сделала это сама или кто-то подмешал что-то в уже купленное ею.
— Вы имеете в виду, что кто-то подмешал что-то в аптеке?
— Нам нужно отработать все возможные версии, и нам необходим подробный список всего, что есть в квартире, — повторяю я. — Нельзя упустить потенциальный яд, который останется незамеченным и кого-нибудь убьет.
— Вы допускаете, что она могла покончить с собой?
— Не думаю.
— Или, может быть, она случайно приняла что-то?
— По-моему, вы уже знаете мое мнение. Ее отравили, и это было сделано умышленно. Для меня главный вопрос — чем?
— Ну, чем-то, что подмешали в пищу, — говорит Чанг. — Ваши предположения: что могло вызвать описанные симптомы? Что бы вы положили в чью-то еду, чтобы человек через несколько часов умер от атонического паралича?
— Я бы никому и ничего в пищу не подкладывала.
— Я же не имею в виду вас лично. — Чанг продолжает фотографировать вещи в ванной, все, что есть, косметику и моющие средства, даже мыло, и при этом все записывает. Я знаю всю эту процедуру.
Выигрывает время и собирает информацию, методично, терпеливо, по крохам. Чем больше времени мы проведем вместе, тем больше он узнает. Я отнюдь не наивна, и он это понимает. Игра продолжается, потому что я решила продолжать ее.
— Если нейротоксин, то какой? Дайте мне парочку примеров. — Он ищет информацию, которая указала бы, что Джейми Бергер убила я или это сделал кто-то, кого я знаю.
— Это может быть любой токсин, разрушающий нервную ткань. Список большой. Бензин, ацетон, этиленгликоль, кодеина фосфат.
Ничто из перечисленного не вызывает беспокойства. Ни бензином, ни антифризом Джейми не травили. Как не травили средством для снятия лака или каким-то пестицидом, подмешанным в суши, скотч или сироп от кашля. Такие вещи используют случайно, необдуманно, по глупости. Есть кое-что гораздо хуже, чего я и боюсь. Химические и биологические агенты террора. Оружие массового поражения, изготовленное из воды, порошка и газа. Оно убивает через воду, воздух, прикосновение. Или через еду. Я называю сакситоксин, рицин, тетродотоксин, сигуатеру. Можно подумать и о ботулотоксине, самой ядовитой отраве на земле.
— Люди ведь заболевают ботулизмом от суши, верно? — Чанг открывает дверцу душевой кабинки.
— Клостридии, анаэробные бактерии, вырабатывающие яд или нейротоксин, встречаются повсюду. В почве, в донных отложениях озер и прудов. Заражению может подвергнуться буквально любая пища или жидкость. Если Джейми заразилась этим токсином, то все произошло необычайно быстро. Обычно симптомы проявляются по меньшей мере через шесть часов, а бывает, что через двенадцать или даже тридцать шесть.
— Как с консервами. Покупаешь банку овощей, она вздулась от газов, и тебе говорят, что есть нельзя. Это ботулизм?
— Пищевой ботулизм обычно ассоциируется с несоблюдением гигиены, нарушением правил консервирования и хранения, когда в масло добавляется чеснок или травы, а потом продукт не ставят в холодильник. Другой источник — недоваренные овощи, запеченный на алюминиевой фольге и остывший на ней картофель. Возможностей много.
— Черт, что же я теперь буду есть? Итак, если вы плохой парень…
— Я — не плохой парень.
— Предположим, что плохой. Вы культивируете где-то эту бактерию, потом подкладываете кому-то в пищу и человек умирает от ботулизма?
— Я не знаю, как было в этом случае. Если речь о ботулотоксине.
— Опасаетесь, что мы имеем дело с ним?
— Это серьезный вопрос. Чрезвычайно серьезный.
— Его часто используют для отравления?
— Вовсе нет. Я знаю много случаев убийства посредством отравления, но ботулотоксин очень трудно обнаружить, если не искать целенаправленно, подозревая его применение.
— О’кей. Итак, ей трудно дышать, у нее все прочие симптомы, которые вы здесь описали. Но почему же она не набрала «911»? — Он фотографирует соли для ванны и свечи на ее бортике. Лаванда и ваниль. Эвкалипт и бальзамин.
— Удивительно, но такое случается часто. — Я показываю, что хотела бы взглянуть на лекарства, и Чанг, конечно, не против. Ему все равно, что я делаю, — он ведет меня по дорожке, которую сам же и выбрал. — Люди думают, что все образуется, что они справятся сами, найдут дома лекарства. А через какое-то время становится поздно.
Открываю пузырек с амбиеном. Судя по наклейке, лекарство было приготовлено десять лет назад в той же самой аптеке, возле тюрьмы, где я останавливалась вчера после звонка по платному телефону. Тридцать десятимиллиграммовых таблеток. Пересчитываю.
— Осталась двадцать одна. — Пересыпаю таблетки в пузырек и смотрю на ативан. — Заказ выполнен тогда же и в той же аптеке. Похоже, она почти все лекарства там покупала. «Аптека Монка». Фармацевт — Херб Монк.
Может, владелец? Я вспоминаю мужчину в лабораторном халате, у которого купила вчера адвил. Аптека с доставкой на дом — в тот же день прямо к вашему порогу. Может быть, домой Джейми заказывала не только продукты?
— Восемнадцать миллиграммовых таблеток. И то и другое выписал доктор Карл Диего.
— Те, что хотят покончить с собой, обычно принимают целый пузырек. — Чанг стаскивает перчатки и опускает руку в карман. — Посмотрим, кто такой Карл Диего. — Он достает «блэкберри».
— Ничего такого, что указывало бы на смертельную передозировку, — говорю я.
Открываю шкафчики и ящички, вижу парфюм и пробники, которые Джейми, должно быть, брала бесплатно в универмагах или в интернет-магазинах. Все с доставкой.
Саму жизнь приносили к ее порогу, а потом смерть перехватила пакет с фастфудом и вручила его мне.
— Наверно, нам не стоит так уж увлекаться версией о самоубийстве, когда убийца на свободе, — говорю я Чангу. — Смертей уже немало, и мы не хотим, чтобы их стало больше.
Я вполне ясно советую ему не тратить время зря, пытаясь повесить что-то на нас с Марино. Если слишком пристально смотреть на что-то одно, можно проглядеть другое.
— Какой-то нью-йоркский доктор на Восточной Восемьдесят первой. Может, ее терапевт. Выписывал лекарства оттуда. — Чанг проверяет сведения по интернету, а на самом деле дает мне возможность попасть в ловушку. — Если что-то намеренно подмешали в пищу, то эта штука должна быть без вкуса и запаха, так? Вы думаете, суши?
— Да. Хотя насчет первого это еще как посмотреть.
— Что вы имеете в виду?
— Разве мы знаем о том, что яд был без цвета и запаха? Нам ведь никто об этом не рассказал.
— Можете привести примеры ядов без вкуса и запаха? — Как будто я прячу в себе некую зловредную правду, которую он может выманить хитростью. — Что бы вы применили на месте убийцы? — Чанг усиливает нажим.
— Я бы не использовала ничего, потому что не хочу никого травить. Даже если бы знала как. — Я смотрю ему в глаза. — И я не помогла бы одному человеку отравить другого, даже если бы думала, что это сойдет нам с рук.
— Вы поняли меня слишком буквально. Я лишь спрашиваю, что, по вашему мнению, могло ее убить. Что же это может быть, без вкуса и запаха, что можно подмешать в суши? Кроме той бактерии, что вызывает ботулизм. Что еще? Например? — Чанг убирает «блэкберри» в карман, надевает свежие перчатки, кладет использованные в пакет и запечатывает.
— Трудно сказать, — говорю я. — В лабораториях создают по-настоящему жуткие химические и биологические вещества, которые берут на вооружение американские военные.
28
Мы выходим в спальню. Колин расхаживает по комнате, разговаривает по телефону и отдает распоряжения транспортной службе. Тело Джейми прикрыто одноразовой простыней — акт доброты и жест уважения, совершенно необязательный со стороны Колина, выказавшего ей куда больше внимания, чем она — ему. Какая ирония!
— И вам понадобится по крайней мере двойной мешок, — говорит Колин в телефон, проходя мимо все еще завешанного окна. Понять, какой сейчас час, трудно, но дождь все льет, стучит по крыше и растекается по стеклу. — Да, так, просто примите те же меры предосторожности, как при транспортировке зараженного. В любом случае для нас ведь каждое тело как инфицированное, так?
— Фентанил, рогипнол, известный также как «препарат насилия», вещества нервно-паралитического действия, такие как табун и зарин, оксилидин, антракс. — Я иду с Чангом по списку. — Но некоторые из них очень быстродействующие. Если бы ей в пищу подмешали рогипнол или фентанил, она не продержалась бы до конца ужина. Думаю, в первую очередь надо провести скрининг на ботулотоксин.
— Ботулизм. Ух ты, страшное дело. А почему вы думаете о нем, а не о чем-то другом? — Чанг кладет пакет с использованными перчатками на кровать.
— На основании описанных симптомов.
— Непривычно думать, что кого-то убивают с помощью бактерии.
— Не бактерии, а токсина, вырабатываемого этой бактерией, — объясняю я. — Так же поступают и военные. Бактерию нельзя использовать как оружие. Оружием служит токсин, который не имеет запаха, вкуса, который относительно легко достать и который трудно обнаружить. — Теперь у него еще больше оснований для подозрений. — У нас нет времени на метод постгипоксийных полицитемических мышей. Кстати, для мыши это вещь неприятная. Ей вводится сыворотка, а потом остается только ждать, когда она умрет.
Колин прикрывает трубку ладонью и поворачивается ко мне:
— Что там насчет ботулизма?
Я говорю, что надо провести скрининг.
— У тебя есть на примете какое-то место?
— Кое-какие мысли у меня есть.
Он кивает и возвращается к своей транспортной службе.
— Вот именно. Все как обычно — съемные носилки и чтобы мешки не протекали. Я знаю, что они у всех есть, но только не двойные или тройные. После использования — отправить в автоклав или сжечь вместе с использованной защитой, перчатками и всем прочим. Да-да, те же правила, что при гепатите, СПИДе, менингите и септицемии. Ради бога, не экономьте на мешках, никаких использованных. К этому и клоню. Все смыть и хорошенько продезинфицировать. И не жалеть раствора. Да. Буду.
— Ваша идея? — спрашивает Чанг.
— Вещество очень агрессивное. Атакует молниеносно. Нужен тщательный скрининг, и прежде всего на ботулотоксин, по всем серотипам. И сделать это нужно побыстрее. Другими словами, незамедлительно. В последние двадцать четыре часа умерли двое, третья — на искусственном жизнеобеспечении. Мы не можем позволить себе стандартную, старомодную процедуру, которая растянется на несколько дней. Есть современные, гораздо более быстрые методы. Моноклональные антитела, электрогенерированная хемилюминесценция. Можно обратиться в Исследовательский институт инфекционных заболеваний Армии США в Форт-Детрике. Если понадобится, я с удовольствием свяжусь с ними и помогу с тестированием. Но, думаю, будет практичнее и быстрее договориться с Центром контроля заболеваний. Я бы рекомендовала их. Намного меньше бюрократии, и у них точно есть анализатор, который тестирует нейротоксины, такие как ботулотоксин, стафилококковый энтеротоксин, рицин, антракс.
— ИИИЗ? — Колин убирает телефон. — Зачем нам военные? И что за разговоры про ботулотоксин? Да, я не ослышался, антракс?
— Это всего лишь предположения, основывающиеся не только на одном этом случае, но и на других, — отвечаю я. — Случаев три, и описываемые симптомы схожи, если не одни и те же.
— Думаешь, это вопрос национальной безопасности и терроризма? Потому что иначе военные нам не помогут. Конечно, у тебя, наверное, связи, знакомства…
— Мы не знаем, с чем имеем дело. Но у меня из головы не выходят те случаи, о которых ты упоминал. Барри Лу Риверс и другие, умершие внезапно и при невыясненных обстоятельствах в женской тюрьме штата. У всех остановка дыхания. У всех при вскрытии ничего не обнаружено. Стандартный скрининг ничего не дает, а на ботулотоксин ты их не проверял.
— У меня не было на то никаких оснований. И не только у меня, — отвечает Колин.
— Сейчас я беспокоюсь об одной заключенной. Надеюсь, мои опасения не подтвердятся, — говорю я и подробно описываю женщину из службы доставки, приезжавшую сюда накануне вечером.
Я говорю о том, что Джейми вроде бы не заказывала суши, а разносчица упомянула, что Джейми регулярно делает заказы в их ресторане и расплачивается кредитной карточкой.
— Вспоминая все это сейчас, я думаю, что разносчица выдала слишком много информации. Помню, у меня тогда даже появилось какое-то беспокойство. Что-то показалось мне странным.
— Может, она старалась убедить тебя в том, что она — разносчица, хотя на самом деле таковой не является, — рассуждает Колин. — Кто-то сделал заказ, забрал его, отравил содержимое и, притворившись разносчиком, доставил к месту назначения.
— Если этот кто-то работает в ресторане, установить его будет нетрудно, — замечает Чанг. — Но шаг слишком рискованный. Я бы сказал, даже глупый.
— Меня больше беспокоит, что эта женщина с суши могла и не быть служащей ресторана, — говорит Колин. — И найти ее будет чертовски трудно. Если она проворачивает такое не в первый раз, значит, далеко не глупа.
Чанг смотрит на укрытое тело.
— Нам нужно изучить ее образ жизни. Выяснить, где она заказывала продукты, что предпочитала и прочее. Марино не говорил, у нее есть в городе друзья или знакомые?
Я отвечаю, что он не ничего такого не говорил, и повторяю, что суши не было в меню прошлым вечером. Судя по всему, Джейми не собиралась есть суши и угощать им нас и знала, что мы оба не поклонники этого блюда. Я рассказываю, как поднялась в квартиру, где мне сказали, что Джейми отправилась в ближайший ресторанчик взять что-нибудь навынос, и как она вернулась с кучей продуктов, которых было более чем достаточно на троих. Тем не менее, узнав о суши, Джейми пошутила, что пристрастилась к нему, что заказывает их не реже трех раз в неделю с доставкой на дом.
— Кэтлин Лоулер тоже съела что-то, чего не было в меню, — напоминаю я. — Судя по содержанию желудка, на завтрак у нее были курица и паста, возможно, сыр, тогда как другие заключенные получили обычную порошковую яичницу и гритс.
— Ни курицу, ни пасту она в тюремном магазине не покупала, — говорит Чанг. — Мусорная корзина исчезла, и в раковине было что-то странное. Если яд, то он точно не был ни бесцветным, ни без запаха.
— Если только ей не подали завтрак где-то вне камеры. Может, пасту, курицу и, возможно, сырный спред доставили по заказу в камеру, — говорю я. — Вы, вероятно, заметили, что у Джейми установлены камеры наблюдения — снаружи и в самой квартире. Вопрос в том, велась ли запись. Детали должен знать Марино. Думаю, он их и устанавливал или по крайней мере консультировал по этому поводу Джейми. Может быть, вам удастся найти где-то рекордер, если таковой есть.
— А камеры индивидуальные? Та, что снаружи, она только эту квартиру обслуживает или весь дом? — спрашивает Колин.
— Камеры принадлежат Джейми.
— Отлично, — кивает Чанг. — Помните, как та разносчица выглядела? Можете ее описать?
— Было темно, и все произошло очень быстро. У нее был шлем с отражателями, велосипед и что-то вроде рюкзака, в котором были пакеты. Белая. Довольно молодая. Черные брюки, светлая рубашка. Она передала мне пакет, перечислила, что в заказе, а я дала ей десятку. Потом я вошла и поднялась на лифте сюда, в квартиру Джейми.
— Пакет обычный? — спрашивает Колин.
— Простой белый пакет с названием ресторана. Сшит степлером. Квитанция приложена. Марино открыл его, убрал суши в холодильник, а потом Джейми положила их себе и сама же почти все съела. Там были разные роллы и салат из водорослей. Один салат остался, и я поставила его в холодильник, когда убирала тарелки. Это было уже после полуночи, около половины первого или даже без четверти час. Надо взять контейнеры из мусорной корзины, собрать остатки еды.
— А заодно пакет и квитанцию, — говорит Чанг. — Отправлю в лабораторию, проверить на отпечатки и ДНК.
— По моим расчетам, она мертва уже не менее двенадцати часов. — Колин складывает инструменты и закрывает чемоданчик. — Получается, что умерла где-то ранним утром. Точнее сказать не могу. Ориентировочно между четырьмя и пятью часами. Ничего такого, что помогло бы понять, что случилось. А два других случая — тоже отравления? — Он имеет в виду Кэтлин Лоулер и Дону Кинкейд. — Но как это возможно? Как можно проделать это с двумя заключенными, разделенными тысячью миль, а потом еще и здесь? — Он бросает взгляд на тело. — Хорошая новость — если в таком деле может быть что-то хорошее — это способ введения яда или токсина. Он попал в организм с пищей, а не через дыхательные пути и не интрадермально. Так что, надеюсь, нам опасаться нечего.
— Обрадовал, — говорит Чанг. — Учитывая, что сначала мы побывали в камере одной жертвы, а теперь будем совать нос в мусорную корзину другой.
Я возвращаюсь в гостиную. На кофейном столике такое же разорение, как и в ванной. Похоже, Джейми вывернула содержимое сумочки и потом все разворошила. Пузырек с безрецептурным обезболивающим. Губная помада. Компактная пудра. Кисточка. Флакон духов. Мятное драже для свежести дыхания. Косметические салфетки. Несколько блистерных упаковок, все пустые, ранитидин и судафед. Чанг заглядывает в бумажник из крокодиловой кожи — кредитки и немного наличных. Вроде бы ничего не украдено. Я советую ему поискать оружие, и он находит его в боковом отделении большой коричневой кожаной сумки. Это «смит-и-вессон» тридцать восьмого калибра. Чанг направляет дуло в потолок и разряжает револьвер — на ладони у него шесть патронов.
— «Спир голд дот». Серьезно. Вот только то, что ее достало, пулей не возьмешь.
— Надо бы посмотреть мусорную корзину. — Я прохожу в кухню. — Могу разложить контейнеры по мусорным мешкам. Они у нее есть, я их видела, когда прибиралась здесь вчера. Чем прочнее, чем лучше. Тридцатигаллоновые мусорные мешки как раз то, что надо.
Я заглядываю в шкафчик под раковиной и разворачиваю мешки — по одному на каждый контейнер из суши-ресторана. Тем временем Чанг открывает холодильник. Смотрит, но ничего не трогает.
— У вас ведь есть с собой водонепроницаемая лента? — говорю я: из корзины доносится сильный запах разлагающихся морепродуктов.
— Фу, ну и вонь, — кривит нос Чанг.
— Мусор она вчера не выносила, и у меня такого желания тоже не было, чему я теперь только рада. Слава богу. Надо прежде всего позаботиться, чтобы ничего не протекло. Тем более что вы собираетесь везти вещдоки на своей машине.
— Может, есть вариант получше. — Чанг возвращается к своему кейсу, достает рулон ленты и кладет на стойку. Потом надевает маску и протягивает мне другую. — Тут ведь могут быть опасные биоматериалы.
— Я это прекрасно понимаю, поэтому и задержалась.
Я расстилаю на стойке мусорные мешки. Маску не надеваю. Мой нос — мой друг, пусть даже запах мне совсем не нравится.
— Я помогала ей вчера и перчатки не надевала — причины не было. Думаю, у Колина есть контакты в ЦКЗ, а если нет, то предлагаю позвонить туда, и пусть они решают насчет транспортировки. Речь ведь идет о потенциальных патогенах или токсинах, присутствующих в телесных жидкостях и тканях, взятых при вскрытии, а также пищевых контейнерах и так далее. Здесь нужен специальный контроль. Но нам сейчас надо в первую очередь упаковать все понадежнее — три слоя, не меньше — и все задокументировать. Не знаю, есть ли у вас с Колином специальные ярлыки для биоопасных материалов или плотная, вакуумная упаковка. В общем, это все нужно как можно скорее доставить в лабораторию и незамедлительно поместить в холодильник.
— Рад сообщить, что обычно мы с таким материалом дел не имеем. Никаких специальных боксов или контейнеров для хранения биоопасных веществ у меня нет.
— Тогда сделаем что в наших силах. Например, так. — Я достаю из холодильника контейнер с оставшимся с прошлого вечера салатом и проверяю, надежно ли он закрыт. — Это нужно положить в мешок. Я его перевяжу, обмотаю поплотнее лентой и положу во второй, повторю всю операцию и отправлю уже в третий, и последний, мешок. Падение с четырехфутовой высоты, возможно, выдержит, но испытывать удачу и устраивать тестирование лучше не будем. Я сделаю все сама, или можете подключиться и помочь. А нет — так стойте и смотрите. Или, если хотите, позовите Колина.
— Кому я тут нужен? — тут же доносится из коридора голос Колина.
— Есть мысль, как это все доставить в лабораторию? — спрашивает у него Чанг. — Кей говорит, это надо отправить в холодильник.
— Хочешь сказать, у тебя, в твоем вылизанном внедорожнике, места для ядовитого мусора не найдется?
— Не хотелось бы.
— Сам отвезу, брошу в багажник. Потом проветрю, помою — и все будет в порядке. Не в первый раз. Лишь бы кожаную обшивку не испортить.
Чанг переносит свой кейс к письменному столу, где лежат папки с разноцветными уголками, и приступает к работе с двумя лэптопами. Снимает отпечатки с клавиатуры и «мышки», берет мазки на ДНК — сделать это надо сейчас, чтобы не жалеть потом, когда, возможно, выяснится, что кто-то пытался влезть в компьютеры Джейми.
— Заберу с собой, — говорит он, — но сначала хочу заглянуть. Если только не защищены паролем. — Пальцы пробегают по клавишам. — Есть. Если ваша разносчица и впрямь существует, то сейчас мы с ней познакомимся. У этой малышки DVR-карта. Похоже, подключена к обеим камерам, к внешней, у входа, и к внутренней, той, что в квартире.
Я разворачиваю еще пару мусорных мешков, и мы с Колином упаковываем контейнеры, которые я прошлой ночью отправила в мусорную корзину.
— И аудио есть, — сообщает нам Чанг. — Наружная камера у нее крутая, с нее и начнем. Посмотрим, кого нам покажут. Хороший обзор, светочувствительность, дальность. Угол поворота триста шестьдесят градусов. Инфракрасная, так что видит в темноте, тумане и дыму. Вы когда пришли сюда вчера?
— Около девяти. — Я достаю из корзины палочки.
— Наверно, надо взять стакан из-под виски, — говорит Колин. — И соскоб с прикроватного столика, как ты и сказала. Ничего не забыли?
— Скотч здесь. — Я указываю на шкафчик. — Но бутылка уже была открыта. А вот и бутылка из-под вина. — Я вынимаю из корзины бутылку и укладываю ее в мешок. При мысли, что совсем недавно мы с Джейми пили «пино-нуар» и разговаривали, становится не по себе. Я перевожу дыхание.
— Ничего похожего на вчерашние морепродукты, — гримасничает Колин.
— Биск с креветками. Эскалопы.
— Запашок как у утопленника. Ну и гадость. — Он упаковывает пустой контейнер.
— Да, странно, — произносит Чанг, сидящий за столом. — Что, черт возьми, у нее с головой? Ну, такого я еще не видел. Черт! Вот так номер!
Мы снимаем перчатки и подходим к столу — посмотреть, на что сетует следователь.
— Секунду, только откручу назад, к тому моменту, когда она появилась. — Чанг постукивает пальцем по «мышке».
Изображение четкое и на удивление чистое в сером и белом оттенках. На экране входная дверь, железные перила, ступеньки, дорожка и деревья. Звук приближающегося автомобиля, свет фар, и вот она — далекая фигура на улице. Чанг ставит запись на паузу.
— О’кей. Она вот здесь, слева, прямо перед входом. — Чанг указывает на улицу. — Ее почти не видно. Ни ее, ни велосипеда. — Он подносит палец к левому верхнему углу экрана.
— А вот вы, нажимаете кнопку интеркома. Девица выходит, вон там, вдалеке. Но она не на велосипеде. Переходит улицу, — говорит Колин. — Да, немного необычно.
— И сигнальных огоньков не видно, — добавляю я, всматриваясь в экран. — Такое впечатление, что не хочет, чтобы ее заметили.
— Похоже на то, — соглашается Колин.
— Вот, теперь лучше. — Чанг снова касается «мышки», и «картинка» оживает. — Или, скорее, хуже.
Фигура снова движется по темной улице, я уже различаю ее, но лица пока не видно. Тень на сером фоне. Она вскидывает правую руку — ослепительная белая вспышка. Что-то напоминающее белый огненный шар скрывает ее голову.
— Шлем, — говорю я. — Она включила сигнальные огни.
— Зачем включать сигнальные огни, если ты идешь пешком?
— Незачем, — отвечает Колину Чанг. — Смотрите, она делает что-то еще.
29
Уже почти девять вечера, когда мы с Марино добираемся наконец до гостиницы. Багажник фургона заполнен пакетами с продуктами и прочими предметами первой необходимости; здесь пластиковые бутыли с водой, несколько кастрюль, сковородок и прочих кухонных принадлежностей, тостер и даже портативная газовая плитка.
После того как Марино подобрал меня возле дома Джейми, где Чанг и Колин еще работали на месте происшествия, я попросила его выполнить несколько моих просьб. Сначала мы заехали в «Уол-март», где я купила все, что сочла необходимым, чтобы, как я выразилась, «разбить лагерь». Затем настала очередь «Фреш-маркета», где были приобретены основные запасы продовольствия и где мы посетили винный магазин. Наконец, мы побывали в специализированном рынке на Дрейтон-стрит, который Джейми порекомендовала накануне вечером как место, где есть довольно неплохой выбор безалкогольного пива.
Я знакома с теорией хаоса, излюбленной теорией физиков о том, что Вселенная существует благодаря капризам Большого взрыва. Если взять ее за основу, то вполне можно ожидать, что человеческими жизнями будет управлять бессмысленный хаос. Но я не принимаю этого. Честно говоря, я в это вообще не верю. В природе все гармонично, у нее свои законы, даже если они и выходят за рамки нашего привычного понимания, и не бывает никаких случайностей. Есть лишь вехи и определения, к которым мы обращаемся за отсутствием любого другого способа постичь определенные события, особенно неприятные и ужасные.
«Чиппева-маркет» расположен всего в нескольких кварталах от квартиры Джейми и бывшего дома Джордана и недалеко от бывшего приюта на Либерти-стрит, где жила Лола Даггет, когда ее арестовали по обвинению в жестоком предумышленном убийстве. Но «Суши фьюжн» находится приблизительно в пятнадцати милях к северо-западу от того места, где жила Джейми, и фактически расположен ближе к женской тюрьме, нежели к историческому району Саванны площадью три с половиной квадратных мили.
— Думаю, эти места кое-что нам расскажут. В них заключается определенный смысл и даже послание, — говорю я Марино, когда мы выбираемся из фургона и окунаемся в вечернюю духоту. Вода журчит по водостокам и обильно капает с деревьев, а лужи на улицах города вырастают до размеров небольших озер. — Джейми оказалась внутри своего рода матрицы, на задворках зла, и это заведение с суши — тоже то еще местечко. Путь к нему лежит на северо-запад, как будто ты направляешься в аэропорт или… в тюрьму. Но почему тогда, если собиралась покупать продукты несколько раз в неделю, она не подыскала что-нибудь поближе к своему дому?
— Рекламируется как одно из лучших заведений такого рода в Саванне, — отвечает Марино. — Она как-то обмолвилась об этом при встрече, и в тот момент как раз принесли суши. Я тогда усмехнулся и заметил, мол, как она только ест эту дрянь. А Джейми в ответ и говорит, что местечко-то, между прочим, лучшее в городе, хотя и не сравнится с тем, какое было у нее в Нью-Йорке. По мне, так ни одно из них доброго слова не стоит. Наживка она и есть наживка, а ленточный глист — ленточный глист.
— А как оттуда развозят суши на велосипеде? Часть пути ведь идет по шоссе. Не говоря о том, каково добираться в такую-то погоду куда-то вдаль.
— Эй, мне нужна парочка тележек! — кричит Марино коридорному. — Не позволю, чтобы кто-нибудь тащил это дерьмо наверх, — говорит он мне. — Раз уж ты все это затеяла и не хочешь рисковать, то ничего нельзя упускать из виду. Необходимо исключить саму возможность постороннего вмешательства. Не хочу утверждать, что ты свихнулась, но, уверен, со стороны это выглядит именно так. Как семейка Брэди [45] на летних каникулах — не могут позволить себе выползти за бургером или заказать пиццу.
Я ничему не доверяю — ни чашке кофе, ни бутылке воды, — если не купила сама. До тех пор пока не будет понимания того, что происходит, мы останемся здесь, в Саванне, и не притронемся к ресторанной пище и напиткам, не воспользуемся обслуживанием номеров; мы будем держаться подальше от фасованных продуктов и есть только в номере. Я также честно предупредила, что никаких уборщиц не будет. Никто из посторонних не должен заходить в наши комнаты, если это не полицейский или агент, которым мы доверяем. При этом кто-нибудь должен обязательно находиться в номере, чтобы туда никто не входил и ничего не трогал. Ведь мы до сих пор не знаем, с кем или с чем столкнулись. Мы будем сами застилать постели, выносить мусор и убирать за собой, а есть только то, что приготовлю я. Все будет так, как будто у нас строгий карантин.
Марино катит две багажные тележки к задней части фургона, и мы начинаем перегружать кухонную посуду, принадлежности, воду, безалкогольное пиво, бутылки с вином, кофе, свежие овощи и фрукты, мясо, сыр, макароны, специи, консервы и приправы. Со стороны все это выглядит, наверное, так, будто мы промышляем разбоем и грабим товарные вагоны, никак не меньше.
— Не вижу здесь никакого совпадения. — Я продолжаю рассуждать о географии. — Нам нужно получить вид с высоты. Может быть, Люси удастся наложить спутниковую карту на телеэкран и мы сможем все подробно рассмотреть? Ведь должно же это что-то значить.
Мы катим перегруженные тележки через холл, мимо передней стойки и переполненного бара, и люди с любопытством глазеют на парочку чудаков в полевой форме, которые, по всей видимости, перебрасывают в отель целый аванпост. Мне и самой кажется, что так оно и есть.
— Но Джейми не было, когда случилось это убийство, — говорит Марино, подходя к стеклянному лифту. — Она не жила в той квартире внутри этой твоей матрицы, или на задворках зла, или где там еще. Ее не было здесь в 2002 году, когда убили Джорданов. — Он несколько раз нажимает на кнопку лифта. — Ты просто чудишь. Хотя насчет суши-ресторанчика и велосипеда утверждать не возьмусь.
— Все не так просто…
— Я так скажу. Если бы кто-то собирался отравить ее пищу, то особенного труда это бы не составляло, ведь она продукты и лекарства заказывала на дом. Это единственная связь, которую я здесь усматриваю. Есть какое-то место, куда она наведывалась постоянно. Где именно оно находилось — не важно.
— А как по-твоему, Джейми могла пользоваться этим местом постоянно и даже держать там счет, если не жила поблизости? В пределах досягаемости? Может, вас обоих тянуло к одному и тому же окружению?
— Откуда ты, черт побери, столько знаешь? У меня в черепушке уже никаких мыслей не осталось. А еще курить хочется до смерти. Да, признаю. Понимаешь? Говорю как есть. Пока мы мотались по магазинам, я сигарет себе так и не купил. Но, предупреждаю, сигарета мне сейчас требуется позарез, а еще я бы выдул пару упаковок «баклера», чего бы это мне ни стоило.
— Не могу даже выразить словами, как мне жаль, — говорю я снова.
Дверцы лифта распахиваются. Мы толкаем тележки с провизией в кабинку, и многочисленные полиэтиленовые пакеты едва не переваливаются через край.
— Плюс ко всему я голоден как собака. Бывают моменты, когда уже ничего не доставляет удовольствие. Что бы я ни делал, — добавляет он, с каждой минутой становясь все ворчливее и беспокойнее, словно ему неловко в собственной шкуре.
— Сейчас я на скорую руку приготовлю спагетти и салат из зелени.
— А мне, может, хочется, чтобы бездельники из обслуживания номеров принесли чизбургер с жареной картошкой! — Он раздраженно ищет кнопку нужного этажа, нажимает ее, потом шарит в поисках кнопки для закрывания дверей.
— Долго ждать не придется. Выдуешь свой «баклер» сколько влезет, примешь горячий душ. Сразу полегчает.
— Сигарету, чтоб ее, — вот чего мне хочется сейчас больше всего, — сквозь зубы отвечает Марино, и стеклянный лифт трогается, словно ленивый вертолет, медленно скользя вдоль этажей с увитыми зеленой лозой балконами. — И нечего повторять, что мне станет лучше. Я теперь понимаю, почему люди ходят на собрания. Потому что чувствуют себя дерьмово, и им хочется пришибить всякого, кто твердит, что скоро им станет лучше.
— Если хочешь попасть на собрание «Анонимных алкоголиков», думаю, это возможно.
— Ну уж черта с два.
— Какой смысл возвращаться к тому, что едва тебя не погубило?
— Слушай, не читай мне лекций. Я не в том настроении.
— И не собираюсь! Просто не кури, пожалуйста.
— Если мне нужно будет сходить в бар, побаловаться дымком, я пойду. Ты ведь не хочешь, чтобы я тебе врал? Поэтому и говорю. Мне по горло нужна сигарета.
— Тогда и я с тобой. Или Бентон сходит.
— Ну уж нет! На сегодня мне его достаточно!
— Хочешь погоревать — пожалуйста, — тихо произношу я.
— При чем тут горе? Не в этом дело, — вскидывается он.
— Именно в этом.
— Ерунда. Не говори, чего не знаешь.
Мы едва видим друг друга из-за всех этих пакетов и коробок и спорим, не желая уступать друг другу. Но я-то знаю, что в корне его гнева лежит боль, что он раздавлен. Он испытывал чувства к Джейми, о чем я догадывалась, но мне, наверное, никогда не узнать об их истинной глубине, как, возможно, и о том, было ли это простым увлечением, или же он влюбился в нее по-настоящему. Так или иначе, он связывал с ней будущее. Он собирался помочь ей и надеялся сделать это именно здесь, в этой части мира, где ему нравилось жить: его устраивал и образ жизни, и погода. Теперь все изменилось. Навсегда.
— Послушай, — говорит Марино, когда лифт останавливается на верхнем этаже, — иногда с этим ничего не поделаешь, как ни крути — лучше не станет. С ней сделали такое, что это выше моих сил, понимаешь? Меня просто бесит, как подумаю, что мы сидели с ней в ее собственной гостиной и понятия ни о чем не имели. Господи! Она ела эту отраву прямо у нас на глазах и уже готовилась умереть, а мы ни о чем не догадывались. Сначала ушел я, потом ты. Будь оно проклято! И она в полном одиночестве прошла через весь этот ад. Какого черта она не позвонила «911»? — Он повторяет тот же вопрос, который задавал Сэмми Чанг, — вопрос, который задал бы едва ли не каждый на нашем месте.
Мы катим свои тележки вдоль балкона, который окружает крытый дворик отеля, направляясь к номерам, составляющим наш «лагерь»: нашим с Бентоном апартаментам и двум комнатам — одна для Люси, другая для Марино.
— Она пила, — отвечаю я. — Что, конечно, помешало ей понять, что с ней происходит. Но более значимый фактор — человеческая натура: люди склонны откладывать на потом важные решения, такие как вызов «скорой». Странно, но в полицию звонят охотнее, нежели в службу спасения или в пожарное депо. А все дело в том, что нам неловко и стыдно, когда мы сами причиняем себе боль или случайно поджигаем дом. Нам удобнее натравить на кого-нибудь полицию.
— Да, у меня как-то случился пожар в дымоходе. Помнишь мой старый дом на Южной стороне? Я ведь тогда не стал звонить. Сам забрался на крышу со шлангом. Вот уж глупость.
— Люди всегда откладывают, — снова повторяю я, и мы катим свои тележки дальше, а свисающие повсюду лозы напоминают мне о Таре Гримм и том чертовом плюще, что она развела у себя в кабинете в назидание другим. Будьте осторожны, когда позволяете чему-то пустить корни, потому что это однажды разрастется и заполнит собой все вокруг. Что-то дурное в ней пустило корни, и все, что осталось, — это зло. — Люди часто надеются, что им полегчает, что смогут решить проблему самостоятельно, а потом достигают точки невозврата, — говорю я Марино. — Как та дамочка с ведром. Помнишь ее? Умирает от отравления угарным газом, но бросить ведро не может. Дом сгорает, и пожарные находят бездыханное тело рядом с этим дурацким ведром. Еще хуже обстоит дело у людей с профессией, сходной с нашей с тобой. Ты, Джейми, Бентон, Люси, я — никто из нас не стал бы вызывать полицию или «скорую». Мы слишком много знаем. Мы ужасные пациенты и обычно не соблюдаем даже собственных правил.
— Не знаю. Если бы не мог дышать, думаю, я позвонил бы, — отвечает Марино.
— Или принял бы бенадрил либо судафед, или поискал бы ингалятор либо «ЭпиПен».[46] А уж если бы ничего не сработало, то, скорей всего, уже и позвонить бы никуда не смог.
Бентон, должно быть, услышал наши голоса с открытого балкона, и дверь в номер распахивается раньше, чем мы до нее добираемся. Он делает шаг навстречу, придерживая створку. У него мокрые волосы, он уже переоделся, принял душ и заметно посвежел, но глаза омрачены случившимся. Больше всего, наверное, его тревожит Люси. Я не говорила с ней с тех пор, как мы расстались возле лифта в доме Джейми, перед тем как я поднялась за ответом, изменить который хотела бы всей душой.
— Как дела? — Так обычно я спрашиваю его о своей племяннице.
— У нас все в порядке. А вот ты выглядишь уставшей.
— Как сошедший с рельсов поезд. Самое подходящее сравнение, — отвечаю я. Бентон помогает затащить тележки внутрь. Улучив момент, разуваюсь. — Я только немножко приведу себя в порядок, а потом сама все разложу и начну готовить обед. Я в полном порядке. Просто весь день на ногах, в фургоне без кондиционера, под дождем, выгляжу чертом, пахну тоже не очень, ну и так далее. Но, повторяю, волноваться не о чем.
Как будто они никогда не видели, какой я бываю, возвращаясь с места преступления или из морга.
— Жаль, не смогла заглянуть в ванную, когда уходила из квартиры. — Я говорю, говорю, извиняюсь, потому что не вижу Люси, а это уже плохой признак.
Она, конечно, знает, что мы здесь, однако все равно не вышла к нам, и это опасный знак.
— Почти наверняка это связано с тем, что Джейми съела, — объясняю я. — Подозреваю ботулотоксин. И не только у нее, возможно, также у Кэтлин Лоулер. Экспертам из Массачусетской больницы необходимо проверить на этот счет Дону Кинкейд. Впрочем, они, по-видимому, уже позаботились об этом, и у них должно быть оборудование для флуоресцентных тестов, весьма точных и быстрых. Ты тоже, кстати, мог бы замолвить словечко. Намекнуть кому-то из агентов, занимающихся ее делом, — повторяю я Бентону.
— Похоже, она вообще ничего не ела, когда обнаружились первые симптомы, — говорит он. — Не думаю, что там примут версию с отравлением через пищу, но я передал твои подозрения относительно ботулизма.
— Возможно, яд был в питье.
— Может быть.
— Можешь получить подробный список всего, что было у нее в камере, и того, к чему у нее мог быть доступ?
— Сомневаюсь, что тебе предоставят такую информацию, — качает головой Бентон. — Мне, скорее всего, тоже откажут — по вполне очевидным причинам. Учитывая то, в чем тебя обвинила Дона Кинкейд.
— Зря ты не стукнула ее посильнее тем чертовым фонариком, — говорит Марино.
— По крайней мере, в том, что произошло с ней теперь, меня точно обвинить нельзя, — отвечаю я. — А как насчет суши-ресторана? Узнали о нем что-нибудь еще?
— Кей, кто бы мне что сказал? — терпеливо возражает Бентон.
— Да, все будут секретничать, а ведь мне всего лишь хочется помешать убийце убить кого-нибудь еще.
— Всем нам хочется одного и того же, — говорит он. — Но твоя связь с Доной Кинкейд, Кэтлин Лоулер и Джейми — не такая уж незначительная проблема, особенно когда речь заходит о том, чтобы поделиться информацией. Ты не можешь заниматься этими делами, Кей. Просто не можешь.
— Я, разумеется, вовсе не собираюсь переносить какой-нибудь нейротоксин, вроде ботулотоксина, с одежды или ботинок, но мне надо как-то от них избавиться. К сожалению, ни в одном номере нет стиральной машины с сушилкой, тут уж ничего не поделаешь. Попробуй найти мешки для мусора, которые я купила, — прошу я Бентона. — В один как раз и брошу рубашку и брюки. Отправлю в стирку, а еще лучше просто выброшу. Заодно можно выбросить ботинки и еще что-нибудь, не знаю. Найди, пожалуйста, мой халат.
— Я, пожалуй, пойду. — Марино прихватывает две банки безалкогольного пива и направляется через гостиную в свою комнату.
Нахожу в сумке влажные салфетки. Протираю лицо, шею, руки, как уже делала в этот день не раз. Бентон находит мой халат и разворачивает мешок для мусора. Я снимаю форму, которую носила с раннего утра: черные брюки карго и черную рубашку, которые Марино приготовил несколько недель назад, когда план еще только вырисовывался и все было не так, как он себе представлял. Джейми всех нас обвела вокруг пальца. Всего размаха ее обмана я не знаю, как не знаю ее мотивации, и, в конце концов, мне совершенно неведомо, какую цель она преследовала. То, что она делала, было неправильно, нечестно и во многом дурно, но смерти, да еще столь жестокой и мучительной, она не заслужила.
На мини-кухне есть шкафчики с посудой и столовыми приборами, холодильник и микроволновка. Я устанавливаю газовую плиту и тостер, и мы начинаем раскладывать продукты. От Люси по-прежнему ни звука. Ее комната справа от гостиной, и дверь в нее закрыта.
— Что я не успела, так это заехать в аптеку. — Я достаю кухонную посуду и снимаю ярлыки с купленных вещей. — Кое-какие лекарства нужно постоянно иметь под рукой, но после шести все было закрыто. Мне нужна была аптека, в которой продается домашнее медицинское оборудование и прочие вещи. Передам Марино список, может, утром съездит.
— Похоже, ты обо всем позаботилась, — спокойно говорит Бентон, но от его спокойствия я еще больше расстраиваюсь, как будто оно предвещает бурю.
Мешок Амбу [47] у меня, по-видимому, есть. Нехитрая штуковина, а ведь именно она порой может спасти человеку жизнь. Раньше всегда в машине лежала. Сейчас ее не видела, а почему, я и сама не знаю. Вообще, успокоенность — ужасная штука.
— Люси, кстати, была у себя в комнате, сидела за компьютером, — говорит Бентон. Я не спрашивала о ней, и он знает почему. — Выходила на пробежку, а потом мы вместе заглянули в спортзал. Она сейчас, наверное, в душе или, по крайней мере, была там несколько минут назад.
Я протираю новую разделочную доску и ополаскиваю две новые кастрюли.
— Кей, тебе придется постараться, — говорит Бентон, ставя бутылки с водой в холодильник. — С этим надо справиться.
— Справиться с чем? С ней? Или с тем, что случилось с Джейми? И как, по-твоему, мне с чем-то справиться, если никто не хочет, чтобы я совала свой нос в это дело?
— Пожалуйста, не надо. — Он берет из ящика штопор. — Не начинай обороняться.
— А я и не обороняюсь. — Я чищу луковицу и ополаскиваю водой зеленый перец. Бентон берет бутылку кьянти. — И даже не собираюсь. Всего лишь хочу проявить ответственность, делать то, что нужно, и не рисковать. — Режу лук. — Делать то, что могу. Признаю, это я всех вас втянула в это дело и теперь не знаю, как за это попросить прощения.
— Ни во что ты нас не втягивала.
— Но вы же здесь, ведь так? В номере отеля, в Саванне, штат Джорджия. За тысячу миль от дома. Мы даже воды выпить боимся.
Бентон откупоривает вино, и нас, похоже, ждет повторение нашего последнего вечера в Кембридже, перед тем как я, вопреки его желанию, улетела в Саванну. Мы в кухне, занимаемся стряпней, режем овощи, кипятим воду, пьем вино и горячо спорим, забывая о еде.
— Я не разговаривала с Люси весь день — сам знаешь, где была и что делала, — продолжаю я, и он молча наблюдает за мной, ожидая, когда я выскажусь. — Думала, что лучше всего поговорить с ней лично. Не по телефону, потому что в фургоне у Марино слишком шумно.
Бентон подает стакан вина, но потягивать по глоточку и смаковать как-то не хочется. Нет настроения. Хочется просто выпить залпом. Весь бокал целиком. Один глоток, и я тут же чувствую эффект спиртного.
— Не представляю, что с ней делать. — К глазам подкатываются слезы, и я уже готова расплакаться, потому что устала и едва держусь на ногах. — Даже не знаю, что она обо мне подумает. Насколько она вообще в курсе того, что произошло? Ей сказали, что у Джейми уже заплетался язык, что глаза закрывались, когда я сидела с ней прошлой ночью, и что я все равно ее оставила? Что я злилась на нее, была раздражена, а потому постаралась побыстрее уйти?
Я наливаю в кастрюлю бутилированную воду, но Бентон меня останавливает. Забирает бутылку. Отставляет ее и несет кастрюлю к раковине.
— Довольно, — говорит он. — Я все же сомневаюсь, что вода в кране отравлена. Ведь если это так, тогда нас бы уже ничто не спасло, верно? — Он наполняет водой кастрюлю, ставит на плиту и включает горелку. — Ты отдаешь себе отчет в том, что твоя бдительность чрезмерна? Понимаешь, что с тобой сейчас творится? Думаю, это вполне очевидно.
— Я могла бы повести себя по-другому. Сделать лучше и больше.
— Твой недостаток в том, что вот так ты воспринимаешь все, абсолютно все, и сама знаешь почему. Не хочу углубляться в прошлое, в твое детство и в конкретные события, которые на тебя повлияли. Сейчас это выглядело бы упрощением, и я знаю, что тебе надоело слушать, когда я все это говорю.
Я кидаю щепотку соли в кастрюлю на плите и открываю банки с томатами.
— Ты заботилась об умиравшем отце и, как ни старалась, не смогла его спасти. Так продолжалось большую часть твоего детства, — говорит Бентон, повторяя то, что я уже от него слышала не раз. — Дети принимают вещи близко к сердцу, совсем не так, как взрослые. У них это все откладывается. Когда случается беда и ты не можешь ее предотвратить, ты винишь себя.
Я подмешиваю в соус свежий базилик и орегано, но руки слушаются плохо. Горечь прокатывается через меня волнами, и я все больше разочаровываюсь в себе. Я знаю, что могла бы сделать все по-другому, лучше. Что бы ни говорил Бентон, я была невнимательна. Ладно, к черту мое детство. Я не могу на него возложить ответственность за свою беспечность. Этому нет никакого оправдания.
— Мне следовало позвонить Люси, — говорю я Бентону. — И если я это не сделала, то только потому, что не хотела проблем. Просто ушла в сторону, как только увидела вас вдвоем в доме Джейми.
— Это вполне объяснимо.
— Но это неправильно. Пойду к ней и поговорю, если только она не откажется со мной разговаривать. А откажется — винить не стану.
— А она тебя не винит, — говорит Бентон. — Со мной ей отнюдь не сладко, но тебя она ни в чем не винит. Я разговаривал с ней на эту тему, теперь твоя очередь.
— Я сама виновата.
— Ладно, прекрати!
— Я так разозлилась, Бентон. Просто вылетела оттуда.
— Тебе действительно надо остановиться, Кей.
— Я почти возненавидела ее за то, что она сделала с Люси.
— Твои чувства к Джейми вполне оправданны, учитывая, как она обошлась с тобой, — набравшись терпения, говорит он. — С Люси она поступила скверно, но ты не знаешь остального.
— Остальное — это то, что мы нашли сегодня в ее квартире. Она мертва.
— Остальное начинается в Чайнатауне. Причем это случилось не два месяца назад, как Джейми внушила тебе, как она внушила Марино, когда тот помчался к ней. Это началось еще в марте. Другими словами, вскоре после того, как Дона Кинкейд пыталась тебя убить.
— Чайнатаун? — Понятия не имею, о чем он говорит.
— Она заманила тебя сюда, в Саванну, чтобы заручиться твоей помощью. Она манипулировала ФБР. И она чертовски уверенно манипулировала Марино, — продолжает Бентон. — «Форлини». Знаю, ты помнишь это место, пару раз ты бывала там с Джейми.
Популярная забегаловка, куда заглядывают адвокаты, судьи, полицейские нью-йоркского управления и ФБР. «Форлини» — итальянский ресторан, кабинки которого названы именами боссов полиции и пожарной службы, а также политиков, которые, по утверждению Джейми, и прогнали ее с работы.
— Я, понятно, не в курсе всех подробностей, которые она, возможно, сообщила тебе вчера вечером, — говорит Бентон, — но того, что ты передала мне позже по телефону, оказалось достаточно, чтобы прояснить некоторые вопросы, изучить кое-что и узнать имена двух агентов, которые, предположительно, приезжали к ней и интересовались тобой. Они оба из нью-йоркского отделения, и ни один из них никогда не приходил к Джейми домой. Как-то вечером в начале марта она беседовала с ними в «Форлини» и взбаламутила воду, в чем она большой мастер.
— Взбаламутила воду информацией обо мне? Ты к этому клонишь? — Я мешаю пасту. — Подставить меня, чтобы потом показать, как сильно мне нужна ее помощь?
— Думаю, теперь ты более реально представляешь себе картину. — Выражение лица у Бентона суровое, но и печальное. Я вижу его разочарование в опущенных плечах и тенях на лице. Ему очень нравилась Джейми, и я догадываюсь, что он думает о ней сейчас.
— Довольно мерзко, — отвечаю я, — нашептывать фэбээровцам, что, мол, Доне Кинкейд было от чего защищаться. Что я психологически неустойчива и потенциально опасна и что мной руководила ревность. Одному только Богу известно, что она там наговорила. Но зачем? Для чего?
— Отчаяние, неудовлетворенность. Убеждение, что все ополчились против нее, все ей завидуют, стараются ее отодвинуть. На самом деле завидовала и оттирала других именно она. Мы можем анализировать ее поведение сколь угодно долго, но так и не поймем до конца. Но поступила Джейми дурно, непростительно — подставила тебя, подвергла опасности, заставила ради нее таскать каштаны из огня. И ты не единственная, с кем она обошлась подобным образом. Я поговорил с парой агентов, которые часто с ней общались, и много чего узнал.
— Но кто мог ее убить? Кто мог это сделать? Что знает ФБР?
— Скажу прямо, Кей. Мы ни черта не знаем.
Я давлю еще один зубчик чеснока и подливаю в соус оливковое масло, ищу контейнер с тертым «пармиджано реджано». Сыр в холодильнике — стоит на полке, куда его поставил Марино. Все продукты и приправы не на своем месте, и я чувствую, что начинаю ходить кругами и уже не в состоянии логично мыслить.
— Поможешь накрыть стол? — предлагаю я Бентону, и тут дверь справа от обеденной зоны открывается и я замираю.
Некоторое время мы все стоим молча.
Волосы у Люси еще мокрые и зачесаны назад. Она вышла босиком, на ней серая фэбээровская футболка, которую она носит с тех пор, как поступила в академию. Я хочу сказать ей что-то, но не могу.
— Тебе нужно кое-что увидеть. И заодно услышать, — говорит она мне как ни в чем не бывало, но я замечаю припухлость вокруг ее глаз и складки у рта.
Я всегда узнаю, когда Люси плакала.
— Я подключилась к камере слежения, — говорит она, и я тут же обращаю взгляд на Бентона. Лицо его не выражает ровным счетом ничего, но я знаю, какого он мнения о ее поступке.
Бентон не хочет ничего об этом знать, а потому поворачивается к нам спиной и начинает размешивать томатный соус.
— Я сам закончу, — говорит он. — Вроде бы еще помню, как готовить пасту. Позову, когда все будет готово. А вы пока поговорите.
— Марино дал тебе пароль? — спрашиваю я у Люси, входя вслед за ней в комнату.
— Ему об этом знать не нужно, — отвечает она.
30
Два красных буксира, обвешанные по бортам черными автомобильными покрышками, тянут грузовое судно по реке на запад. Разноцветные контейнеры, сложенные как большие кирпичи, не дают забыть о том, что мне еще предстоит. Справлюсь ли, хватит ли сил? Я не уверена, что все удастся, и молю Бога о поддержке.
О Господи! Я часто обращалась к Всемогущему, когда была ребенком, но не в последнее время. Если честно, то я даже не представляю себе, каков он, Бог, что Он собой представляет. Ведь у каждого, кого ни спроси, существует свое определение. Высший властитель, восседающий на золотом троне? Или простолюдин с посохом, странствующий по пыльным дорогам или по воде, проявляющий доброту к женщине у колодца и призывающий бросить в него камень тех, кто безгрешен? Или же это женский дух, присутствующий в природе или коллективном сознании вселенной? Не знаю.
У меня нет ясного определения, кроме представления о том, что нечто такое все-таки существует и оно вне меня. К этому «нечто» я и обращаюсь, думая про себя «Помоги мне, пожалуйста». Я чувствую, что недостаточно сильна. Недостаточно уверена в своей правоте, недостаточно уверена в себе. Я бы, наверное, просто умерла, если бы Люси поднесла меня к свету, как кристалл или драгоценный камень, и указала на изъяны, о которых раньше она и понятия не имела. Я бы увидела это неприятие в ее глазах, которые, как окна, затворились бы створками. Я смотрю в лицо смерти Джейми Бергер, и оно — зеркало, за возможность не смотреть в которое я отдала бы что угодно. Я вовсе не та, за кого меня принимала Люси.
Вдоль берега мигает цепочка огоньков, высыпали звезды, и луна светит ясно. В комнате Люси я с трудом переставляю единственное свободное кресло. Я тащу его от окна, выходящего на реку, через ковер, к столу, где Люси оборудовала рабочее место, или кокпит, как я это называю, и где есть ее собственная надежная беспроводная сеть.
— Не расстраивайся, — говорит мне она, когда я усаживаюсь рядом.
— Забавно, что я слышу это только от тебя. Нам нужно поговорить о вчерашнем вечере. Мне нужно.
— Я не просила Марино сообщить мне пароль, потому что не хотела ставить его в неловкое положение. И вообще мне от него ничего не нужно, — продолжает Люси, как будто пропустив мимо ушей мой намек на Джейми и на то, что я оставила ее, потому что рассердилась, а теперь Джейми мертва. — А Бентону придется побыть слепым, глухим и потерять память. Ничего, пусть потерпит.
— Нам нужно кое-что сделать… — начинаю я, имея в виду, что нужно сделать все правильно, но слова застревают в горле. Прошлым вечером я поступила как раз неправильно, и мне ли теперь говорить Люси, что и как нужно делать. Или любому другому. — Бентон не хочет, чтобы у тебя были неприятности, — добавляю я, и это звучит смешно.
— Я в любом случае посмотрела бы запись с камеры наблюдения. А ему пора бросить эти гребаные фэбээровские штучки.
— Значит, ты все уже видела.
— Сидеть сложа руки и ждать, играть по правилам, в то время как это дерьмо пытается тебя подставить! — не унимается Люси, уставившись в экран своего компьютера. — Она там свободна, как птица, а мы здесь окопались в отеле и боимся есть и пить. Она еще кого-нибудь убьет. Может, даже многих, если уже не убила. И не нужно быть профайлером или аналитиком, чтобы это понять. Я не хочу превращаться в Бентона.
Она злится на него, и я знаю почему.
— Что за дерьмо? Кто? — спрашиваю я.
— Не знаю. Но узнаю обязательно, — обещает Люси.
— У Бентона есть соображения, кто это? Он сказал мне, что пока ничего не знает. Что даже ФБР ничего не знает.
— Я собираюсь это выяснить, и я до нее доберусь. — Люси щелкает «мышкой» и быстро, так что и не разобрать, вводит пароль.
— Ты не можешь взять все в собственные руки.
Какой смысл? Она уже и так действует самостоятельно, и не мне ей указывать.
Я взяла дело в свои руки, когда приехала в Саванну, потом, еще раз, прошлым вечером и сегодня тоже. Я поступала так, как считала нужным или, проще говоря, как мне хотелось. Теперь Джейми мертва, и я, можно сказать, сама все испортила. А теперь уже ничего нельзя исправить. Джек Филдинг тоже мертв, и то, что он сделал, все так же отвратительно, но теперь я чувствую себя виноватой за всех, ведь еще несколько человек ушли из жизни.
— Бентон делал то, что считал лучшим для тебя. Знаю, ты расстроена, что он не пустил тебя в квартиру.
— Ты ведь не случайно оказалась у дома, когда она появилась там с пакетом, — говорит Люси, запуская принтер. По всему видно, обсуждать Джейми или Бентона она не настроена.
Она не позволит мне признаться, что я поступила беспечно. Но моя бездеятельность привела к печальному итогу.
— Эта разносчица специально передала тебе пакет, — продолжает Люси. — Хотела, чтобы ты отнесла это в квартиру. Чтобы там остались твои отпечатки пальцев, твоя ДНК. Это же совершенно ясно: ты входишь в здание с пакетом суши, которое сама же и заказала.
— Я заказала? — Я вспоминаю о поддельном письме, которое якобы послала Кэтлин Лоулер.
— Я позвонила в «Суши фьюжн» раньше всех.
— Не самая лучшая идея.
— Марино сообщил мне о доставке, а я позвонила и спросила. Прошлым вечером доктор Скарпетта заказала суши в самом начале восьмого. На сумму шестьдесят три доллара сорок семь центов. Ты еще сказала, что сама его заберешь.
— Я не делала заказа.
— Но в семь сорок пять его забрали.
— Не я.
— Естественно, не ты. Заказ не был оплачен кредитной картой. Его оплатили наличными. Несмотря на то что ее кредитная карта была зарегистрирована.
Она имеет в виду карту Джейми.
— Тот, кто доставил пакет, знал, что кредитная карта зарегистрирована. Она сама об этом упомянула.
— Я в курсе, — отвечает Люси. — Все зафиксировано на видеозаписи с камеры наблюдения. В этом смысле наличные деньги надежнее. Никаких последующих телефонных звонков. Никто не задает вопросов. Никому нет дела до того, что доктор Скарпетта вправе выставить счет на кредитную карту другого человека. Небольшой семейный ресторанчик, в котором не так много посадочных мест, и поэтому большая часть их бизнеса — это еда навынос. Человек, с которым я поговорила, не очень хорошо запомнил, как выглядела та особа, что забрала заказ.
— На велосипеде?
— Он не помнит, но подожди, не торопись. Через минуту дойдем и до велосипеда. Это была моложавая женщина. Белая. Средней комплекции. Говорила по-английски.
— Соответствует описанию той, с которой я столкнулась у дома Джейми.
— Можно было бы подумать на Дону Кинкейд, но у нее небольшая проблема: она к тому времени уже пребывала в состоянии комы в Бостоне.
— Откуда эта женщина могла знать, что я встречаюсь с Джейми, и как случилось, что она появилась ровно в тот момент, когда я открывала дверь, если я сама до последней минуты не знала об этой встрече?
Невозможно.
— Значит, она следила за тобой. Поджидала. Помнишь старый особняк и площадь на другой стороне улицы, которые занимают целый квартал? Это дом Оуэнса-Томаса — теперь музей, — ночью он, естественно, закрыт, и на площади довольно пустынно. Там много деревьев и кустов, много тени, где можно укрыться, если кого-нибудь поджидаешь, — продолжает Люси, а я вспоминаю, как стояла возле дома Джейми прошлым вечером в ожидании Марино, который должен был забрать меня на машине. Кажется, на противоположной стороне улицы перемещались какие-то силуэты, точно не помню.
Люси вынимает страницы из принтера, расправляет края, аккуратно складывает. На первой странице — фотография с камеры наблюдения службы безопасности. Увеличенное изображение в оттенках серого — переходящий через улицу человек с велосипедом и особняк на заднем плане, громоздкие и мрачные очертания которого выступают из ночной мглы.
— Либо за мной следили от отеля, — предполагаю я.
— Не думаю. Слишком опасно. Проще забрать заказанную еду, потом спрятаться в кустах на другой стороне улицы и просто ждать.
— Не понимаю, откуда ей было знать, что я собираюсь к Джейми.
— Это недостающее звено, — размышляет Люси. — Кто у нас общий знаменатель?
— У меня на это счет вразумительного ответа нет.
— Я тебе сейчас покажу. Надо же оправдывать репутацию, — решительно добавляет она.
— Видимо, я своей не слишком соответствую, — грустно замечаю я, но Люси как будто не слышит.
— Неуправляемая. Хакер. — Люси повторяет слова, которые я слышала прошлым вечером от Джейми.
— Когда мне пришлось выслушать это, я расстроилась, — продолжаю я, а она по-прежнему не обращает никакого внимания. — Я очень разозлилась, а не надо было.
Люси щелкает кнопкой на выплывающем меню. На двух других лэптопах работают поисковые программы, но смысл происходящего мне пока не ясен. Еще я замечаю смартфон «блэкберри», подсоединенный к зарядному устройству. Его назначения я не знаю. Люси вроде бы не пользуется смартфоном. По крайней мере, некоторое время точно не пользовалась.
— А что мы ищем? — Я наблюдаю за данными на экранах двух лэптопов: слова, имена, числа, символы, — но все мелькает слишком быстро, чтобы можно было что-то толком разобрать.
— Перед тобой мой обычный поиск данных.
— Можно тебя кое о чем попросить?
— Ты что, знаешь, чем лучше воспользоваться и какой способ применить?
Люси готова болтать о компьютерах, о камерах и поиске данных, о чем угодно, только не о том, что произошло между мной и Джейми, и не о том, что мне нужно оправдаться за ее смерть в глазах племянницы, которую я люблю как собственную дочь.
— Да нет, конечно, — отвечаю я. — Но, поскольку есть «Викиликс» и прочие подобные вещи, сейчас, наверное, многих тайн просто не существует и никакую информацию нельзя считать на сто процентов надежной.
— Статистика, — отвечает она. — Данные, которые собраны таким образом, чтобы мы могли отыскать схожие черты и предсказать, упредить. Почерк преступника, например. И правительство в этом случае не забывает финансировать твои работы, чтобы вовремя убирать плохих парней с улицы. Еще есть статистика, которая поможет продать продукт или, может быть, услугу, например охранного агентства. Создай базу данных на сто тысяч или даже на сто миллионов клиентов; организуй вывод гистограмм, которые выведут тебя на очередного клиента — на физическое лицо или на фирму. Имя, возраст, доход, стоимость недвижимости, местоположение, прогноз. Кражи, взломы, слежка, разбойные нападения, убийства, новые прогнозы. Предположим, ты переезжаешь в шикарный особняк в Малибу и открываешь собственную киностудию. По статистике, маловероятно, что кто-то ворвется в твое жилище или в офис, нападет на персонал, скажем, на автостоянке или изнасилует одну из сотрудниц на лестничной клетке, — если у тебя контракт с моей компанией. Я устанавливаю самые современные системы безопасности, а ты не забываешь ими пользоваться. Вот и все.
— Джорданы…
Она ищет информацию об обслуживавшей их компании.
— Данные о клиентах — золотая жила, и она продается постоянно, со скоростью света, — говорит Люси. — Эту информацию хотят иметь все. Рекламодатели, исследователи, Министерство национальной безопасности, спецназ, который выследил бен Ладена. Здесь есть любые детали твоих блужданий по сети, куда ты ездишь в отпуске, кому звонишь и кому пишешь электронные письма, какие лекарства покупаешь в аптеках, какие прививки делают тебе и твоим детям, твоя кредитная карточка и номер в системе социального страхования. Есть даже отпечатки пальцев и сканы радужной оболочки глаз, потому что ты предоставил свою личную информацию службе безопасности, у которой есть контрольно-пропускные пункты в некоторых аэропортах, и за определенную ежемесячную плату ты обходишь длинные очереди, в которых приходится стоять остальным. Если собираешься продать свой бизнес, то кто бы его ни приобрел, он обязательно захочет просмотреть твои данные о клиентах, и во многих случаях это все, что им нужно. Кто ты и как тратишь свои деньги? Приезжай и потрать их у нас. И эти данные перепродаются снова и снова.
— Но есть ведь брандмауэры… [48]
Я не хочу знать, как она их обошла.
— Нет никаких гарантий, что надежная информация не заканчивается в домене общественного пользования. — Люси не собирается говорить, насколько законно то, чем она занимается. — Особенно когда проданы активы компании и информация об этом оседает в чьих-то руках.
— Насколько я понимаю, «Саузерн кросс секьюрити» не была продана. Она обанкротилась, — замечаю я.
— Кажется, так. Компания прекратила оперативную деятельность и вышла из бизнеса три года назад, — отвечает Люси. — Но ее бывший владелец, Дэррил Саймонс, не обанкротился. Он продал клиентскую базу данных «Саузерн кросс секьюрити» одной международной фирме, оказывающей охранные и консультационные услуги. Еше она предоставляет телохранителей, контролирует установку систем безопасности или проводит анализ угроз и опасностей в случае, если вы подвергаетесь преследованию. В свою очередь, эта международная фирма, по-видимому, продала свою клиентскую базу еще кому-то и так далее. Я иду в обратном направлении, как будто разбираю на компоненты многоярусный свадебный пирог. Сначала нахожу этот «пирог» в «пекарне» киберпространства, потом ищу исходные компоненты, добытые при извлечении структур, представляющих интерес, из хранилищ данных.
— Сюда входит и информация о выставленных счетах. Или о ложных срабатываниях систем безопасности.
— Независимо от того, что хранилось на сервере «Саузерн кросс секьюрити» — а туда, конечно, поступали данные и о ложных срабатываниях, и о повреждениях на линии, и о реакции полиции, и вообще любые сообщения, — вся эта информация в итоге послужила основой для статистических исследований. Поэтому информация о Джордане наверняка где-то там. Это, образно выражаясь, чайная ложка муки, которую нужно как-то извлечь из нашего «пирога». В конечном счете я ищу внутреннюю ссылку, которую «Саузерн кросс секьюрити» использовала для связи с архивными файлами. Другими словами, мертвый участок, содержащий детальную информацию о счетах индивидуальных клиентов. Меня просто бесит весь этот процесс из-за его черепашьей скорости.
— А когда ты начала поиски?
— Только что. Но, прежде чем запустить программы, мне нужно было продумать алгоритмы. Теперь осталось просто ждать. Сейчас ты все видишь у меня на экране.
— Было бы неплохо включить в поиски Глорию Джордан, — предлагаю я. — Мы не знаем, на чье имя был выписан счет. Это могла быть и компания, например общество с ограниченной ответственностью.
— Мне не нужно как-то выделять Глорию Джордан, а ООО меня не волнует. Данные Глории будут автоматически привязаны к данным ее мужа, к их детям, а также к соответствующим кампаниям и налоговым декларациям, а также ко всем источникам в СМИ, к блогам в интернете, к уголовным архивам, если они есть, ко всему, что с этим связано. Вот такое дерево решений. Может, она о чем-то беспокоилась? Ее кто-то преследовал, за ней кто-то наблюдал? Может быть, она видела кого-нибудь в своем доме?
— Джейми… — Полагаю, Люси говорит о ней.
— Имеет значение любая информация, даже просто намек на кого-то, кто оставил странное ощущение? Или вел себя чересчур дружелюбно?
— Я не спрашивала.
— С какой бы стати ты стала спрашивать…
Люси не отрывается от экрана с бегущим потоком информации.
— Сигнализация и камера, — говорю я. — Кроме того, она начала носить оружие. «Смит-и-вессон» тридцать восьмого калибра.
Люси молчит, наблюдая за мелькающими на экране данными.
— Твое влияние? — спрашиваю я.
— Об оружии мне ничего не известно. Я бы никогда ей это не порекомендовала. Никогда не давала ей в руки оружие, никогда не учила с ним обращаться. Не тот человек.
— Не уверена, что дело просто в нервном перевозбуждении. Здесь, на Юге, она явно чувствовала себя не в своей тарелке, и мне следовало бы поинтересоваться ее состоянием и самочувствием. Спросить, не ощущает ли она какой-то угрозы со стороны. Но я этого не сделала. — Признание приносит огромное облегчение, и теперь я смущенно жду, что Люси обернется ко мне с упреками. — Равно как не удостоверилась, что с ней все в порядке, когда уходила оттуда вчера вечером. Помнишь, что я обычно говорила тебе, когда ты подрастала?
Люси молчит.
— Ты помнишь, что я всегда тебе говорила? Не уходи со злостью.
Она по-прежнему не отвечает.
— Не дай солнцу утонуть в гневе, — добавляю я.
— Что я, в свою очередь, обычно называла разговором мертвых. В основе всего — учет вероятности, что кто-то умирает или что-то становится причиной смерти, — отвечает Люси, не глядя в мою сторону. — Немыслимые предосторожности ради безопасности детей. Низкие балконные перила — опасны, ступеньки — опасны, леденцы — опасны, ведь ими можно подавиться. Не бегай с ножницами, карандашом или с чем-то острым. Не говори по телефону за рулем. Не ходи на пробежку, если пахнет бурей. Нужно всегда смотреть налево и направо, даже если это улица с односторонним движением. — Люси наблюдает за потоком данных, по-прежнему сидя ко мне спиной. — Не уходи сразу после ссоры. Что, если человек погибнет в автомобильной аварии, или его поразит молния, или у него разорвется аневризма?
— Какая я, должно быть, зануда…
— Ты зануда, когда думаешь, что лишена тех чувств, которые присущи остальным. Да, вчера ты, говоря твоими словами, «ушла со злостью». Я представляю, как ты злилась. Ты говорила об этом по телефону до трех часов утра, помнишь? Ты и должна была выйти из себя. Рассердиться в такой ситуации — вполне нормально. Я бы тоже рассердилась, если бы она говорила о тебе такие вещи. Или обошлась с тобой так…
— Мне нужно было остаться и во всем разобраться. И если бы я осталась, то, возможно, заметила бы, в каком она состоянии, и поняла бы, что ее симптомы не связаны с алкоголем.
— Интересно, существуют ли «Анонимные хакеры»? — размышляет Люси, как будто я ничего и не сказала. — «АХ», да, вот именно. Такие, как я, обязательно должны во что-то вляпаться. Если у тарелки сколот край, это уже не поправишь. Или живи с этим дальше, или выброси.
— Но ты же не тарелка с отбитым краем…
— Вообще-то она называла меня треснувшей чашкой.
— Это тоже неправда. Жестоко так говорить.
— Правда. И вот тебе живое доказательство. — Люси кивает на компьютеры у себя на столе. — Знаешь, как легко мне было проникнуть в ее DVR-карту? Во-первых, она слишком беспечно относилась к паролям. Неоднократно использовала одни и те же, чтобы не забыть и не блокировать себе доступ. IP-адрес — это вообще пустяки. Мне нужно было лишь отправить самой себе электронное сообщение с моего айфона в тот момент, когда я стояла под камерой. Так я получила статический IP-адрес этого соединения.
— Ты думала об этом, когда я была в ее квартире?
— Мы с Бентоном стояли там под дождем, под навесом.
Не знаю даже, что в такой ситуации лучше: изумиться или ужаснуться.
— Он держал меня за руку, но я была с ним вежлива и вела себя вполне цивилизованно. Ему тогда повезло со мной. Я ведь на самом деле совсем не такая. Ему чертовски повезло…
— Он пытался…
— Нужно было что-то сделать, — перебивает меня Люси. — Я заметила наружную камеру, которая выглядела совсем новой… в смысле, недавно установленную… отличная система с переменным фокусным расстоянием и прочими прибамбасами. В общем, Марино именно такие и нравятся. Но я не собиралась ничего у него спрашивать. Прикинула, что где-то поблизости должен быть DVR, а уж сидеть сложа руки я не собиралась. Да и кто, черт побери, будет ждать какого-то гребаного разрешения? Такие, как я, не ждут. Дерьмо, от которого все неприятности, не ждут. Она права. Меня не исправить. Наверное, я и сама этого не хочу. Нет, конечно. К чертям.
— С тобой все в порядке. — Я чувствую, как снова закипаю. — Primum non nocere. Прежде всего — не навреди. Я тоже давала обещания. Мы делаем все, что только можем. Прости, что подвела тебя.
Получается неуклюже и неловко.
— Ты и не навредила. Она сама себе навредила.
— Неправда. Не знаю, что там тебе наговорили…
— Она давно это сделала. — Люси щелкает «мышкой», и на экране «макбука» появляется дом Джейми и проходящая рядом улица. — Она сама разработала такой вот план полета, когда ступила на путь лжи. Все, так или иначе, закончилось бы катастрофой, даже если бы в «кресле пилота», когда это произошло, сидел кто-то другой. Я понимаю, что на самом деле ее убили, и моя философская точка зрения на этот счет сейчас не совсем уместна.
— Подозрение есть, но ничего еще не доказано, — напоминаю я. — Надо ждать результаты анализов из Центра контроля заболеваний. Или, может быть, раньше узнаем что-то о Доне Кинкейд, если, конечно, мы имеем дело с серией отравлений одним и тем же нейротоксином.
— На самом деле мы знаем, — категорически заявляет Люси. — Этот убийца считает себя умнее других. Общий знаменатель — это тюрьма. По крайней мере, должна быть тюрьма. Это то, что объединяет всех, с чем так или иначе связан каждый. Даже Дона Кинкейд, потому что там сейчас ее мать. Или была там. Они ведь переписывались, да? Все связаны через женскую тюрьму штата Джорджия.
Почтовая бумага и марки за пятнадцать центов. Кто-то прислал это Кэтлин. Кто-то извне. Может, она сама отправляла кое-что Доне. Я мысленно воспроизвожу неровный почерк и загадочные обрывки. Упоминание о PNG и взятке.
— Сейчас я до тебя доберусь, — говорит Люси, обращаясь к изображению дома Джейми на экране компьютера. — Ты даже не знаешь, с кем связалась… И если бы ты осталась с ней подольше, это ничего бы не изменило. — Это уже она говорит мне, но глаза по-прежнему прячет.
С тех пор как я к ней подсела, она ни разу на меня не взглянула. Это неприятно, и я расстроена, хотя знаю, как никто другой, что когда Люси плачет, то старается ни на кого не смотреть.
— Она была пьяна. — Люси говорит так, словно точно это знает. — Просто в стельку пьяна. Я так и поняла, когда она мне позвонила.
— То есть когда вы были вместе? Или уже потом?
Мое внимание снова привлекает лежащий на столе «блэкберри» — лишь теперь до меня начинает доходить, что все-таки произошло.
— Ты сказала, что она была пьяна или, точнее, что тебе так показалось, — говорит Люси, набирая какой-то текст. — Ты даже не подумала, что она могла заболеть, что с ней что-то не так. Значит, тебе не в чем себя винить. Но я знаю, что ты не находишь себе места. Надо было впустить меня в ее квартиру.
— Ты же знаешь, почему я не могла этого сделать.
— Почему ты все время меня опекаешь, как будто мне десять лет? Почему ты меня от всего ограждаешь?
— Я тебя не ограждаю, — отвечаю я и чувствую, как мою искренность уносит сладкий бриз добрых намерений. Ложь, замаскированная под нечто прекрасное и доброе. — Ну, хорошо, да, но дело не только в этом. — Я говорю правду. — Я не хотела, чтобы ты видела то, что пришлось увидеть мне. Я хотела, чтобы твои последние воспоминания о ней…
— …были какими? — перебивает меня Люси. — Чтобы я запомнила ее прокурором, объясняющим, почему я никогда больше не должна с ней контактировать? Мало было порвать со мной, ей пришлось сделать так, чтобы это походило на запретительный судебный приказ. Намек на то, что ты, мол, вляпалась по уши. Ты страшна, от тебя одни неприятности. Ты чокнутая. Исчезни.
— С точки зрения закона, ты не имела права там находиться, Люси.
— Ты тоже не должна была там находиться, тетя Кей.
— Я уже там находилась раньше, но ты права. Это создает определенные проблемы. Ты же не хочешь, чтобы в ее квартире обнаружили твои отпечатки пальцев или ДНК — что угодно, что могло бы вызвать интерес полиции. — Я говорю то, что ей и без того хорошо известно. — Джейми нельзя было так с тобой разговаривать. С ее стороны было нечестно создавать тебе проблемы, вместо того чтобы разбираться со своими. Но перед уходом мне все-таки следовало удостовериться, что с ней все в порядке… быть повнимательнее…
— Ты имеешь в виду более заботливой.
— Я сильно разозлилась и просто не подумала об этом. Мне так жаль…
— А почему это должно было тебя трогать? Тебе-то какое до нее дело?
Я ищу ответ, потому что если отвечу правду, то мне до Джейми действительно нет дела. Но мне все же следовало как-то позаботиться о Джейми, потому что всегда следует заботиться о ближнем. Так — правильно. Но я так не поступила. Мне, если честно, было действительно абсолютно наплевать на Джейми.
— Ирония в том, что твоя забота ей все равно не помогла бы.
— Мы не вправе выносить такие суждения в отношении кого-либо. Мне хотелось бы верить, что где-то впереди ее могло ждать прозрение. Люди могут меняться. Неправильно отнимать у них такой шанс. — Я осторожна и внимательна, как будто пробираюсь на ощупь по каменной тропе, где легко сбиться с пути и поломать кости. — Мне жаль, что наша последняя встреча оказалась такой неприятной, потому что были ведь и другие, совершенно на эту непохожие. Было время, когда она…
— Я все равно не прощу ее.
— Легче злиться, чем печалиться, — говорю я.
— Не прощу и не забуду. Она подставила меня и лгала мне. И тебя тоже подставила, и тебе тоже лгала. Лгала так много, что не осталось больше никаких ориентиров на правду. Она начала сама верить в ту чушь, что несла.
Люси перемещает курсор на «воспроизведение» и щелкает «мышкой». Начинается запись. Дорожка и ступеньки, железные перила — все в серых оттенках, гудки автомобилей, свет фар. Люси открывает еще одно окошко и кликает по другому файлу. Вдалеке появляется фигура на темной улице, с виду это женщина. Надо полагать, та самая, но только без велосипеда и одета не так, как вчера вечером. Она ступает на переход и вдруг ослепительно вспыхивает, как будто она — инопланетное существо или какое-то божество. Непринужденно подходит ко входу в здание, голова ее по-прежнему окружена белым сиянием.
— Она была в другой одежде, — говорю я Люси.
— Это репетиция, — отвечает моя племянница. — За предыдущие две недели я обнаружила пять таких сцен.
— Вчера вечером на ней была светлая рубашка. А то, что я сейчас увидела…
Меня прерывает голос Джейми Бергер.
«…Я понимаю, что снова нарушаю правило, которое сама же установила, — доносится знакомый голос из динамика, и Люси увеличивает громкость. Фигура на видеозаписи исчезает в темноте за домом Джейми. — Теперь ты знаешь, что Кей здесь и поможет разобраться с моим случаем. Мы только что пообедали, и я, боюсь, немного ее огорчила. Она всегда превращается в львицу, когда речь заходит о тебе, но сейчас это не помогло. О господи, да это никогда не помогало! Неудачная триангуляция, мягко говоря. Мне всегда казалось, что она где-то рядом, все равно где. Выключаем свет, эй, тетя Кей, ты здесь? Да. Меня от этого уже тошнит…»
— Постой, — прошу я Люси, и она останавливает воспроизведение обоих файлов. — Джейми позвонила тебе на новый номер? Когда это произошло?
Мне кажется, я уже знаю.
Голос ее дрожит, и некоторые слова она произносит невнятно. Таким ее голос был вчера вечером, когда я уходила. Только теперь в нем больше раздраженных, неприятных ноток. Я перевожу взгляд на подключенный к зарядному устройству «блэкберри».
— Твой старый телефон. Ты не сменила номер, когда перешла на айфон.
— У нее не было моего нового номера. Я никогда ей его не давала, а она никогда не спрашивала, — говорит Люси. — Я больше его не использую.
Она кивает в сторону «блэкберри».
— Но ты сохранила его, потому что она продолжала звонить на него.
— На самом деле это не единственная причина. Но она звонила. Редко, правда. В основном поздно вечером, когда напивалась. Я сохранила все сообщения в виде звуковых файлов.
— И прослушиваешь их на своем компьютере.
— Я могу слушать их где угодно. Не в этом дело. Их нужно сохранить и постараться никогда не потерять. Они очень похожи друг на друга. Как этот, например. Она ни о чем не спрашивает. Не просит перезвонить. Она лишь говорит что-то в течение нескольких минут, потом резко заканчивает, не попрощавшись. Она и с нами поступила так же. Что-то говорила и говорила, никого не слушая, а потом взяла и бросила трубку.
— Ты сохранила записи, потому что тебе ее не хватает. Потому что ты по-прежнему любишь ее.
— Я сохранила их, чтобы напоминать себе, почему мне не следует по ней скучать. И любить. — Голос Люси дрожит, в нем одновременно печаль, разочарование и гнев. — Я лишь пытаюсь донести до тебя, что, судя по голосу, ей не было больно, она не мучилась. — Люси откашливается. — Такое впечатление, что она продолжала пить и после твоего ухода. Примерно через полчаса. Так что, когда ты была с ней, она вряд ли выглядела уж слишком плохо.
— Она не говорила, что плохо себя чувствует. Что с ней творится что-то странное. Ничего такого.
Люси качает головой.
— Если хочешь, могу воспроизвести все записи, но на них одно и то же.
Я мысленно представляю Джейми в ее банном халате темно-бордового цвета; она расхаживает из комнаты в комнату, потягивая дорогой скотч и поглядывая в окно на отъезжающий фургон Марино. Не помню, во сколько мы точно уехали, но это случилось не более чем через полчаса после того, как она набрала старый телефонный номер Люси и оставила на нем сообщение. Ясно, что симптомы проявились позже: у меня перед глазами тумбочка с пролитым виски, пустая бутылка, валяющийся под кроватью телефон, разбросанные в ванной комнате лекарства и туалетные принадлежности. Может быть, Джейми заснула, а потом около двух или трех часов проснулась от внезапной нехватки дыхания и едва могла что-то проглотить или произнести. Наверное, в этот момент она отчаянно пыталась отыскать хоть что-нибудь, что могло бы облегчить ужасное состояние.
А ведь это состояние весьма схоже с тем, которое Джейми описывала, говоря о Барри Лу Риверс и о том, что может ожидать Лолу Даггет, если ее казнят на Хеллоуин. Жестокий и необычный, ужасный способ расставания с жизнью. По словам Джейми, преднамеренно жестокий. Возможно, в том, что она предполагала, было больше правды, чем в том, что она знала наверняка. Она не была смертельно напугана, но все-таки боялась.
— Разум бодрствует, но ты не можешь ничего произнести. Не можешь двигаться, не можешь пошевелиться, и твои глаза закрыты. Ты как будто без сознания. Но мышцы диафрагмы парализованы, и ты испытываешь боль и ужас от удушья. Ты чувствуешь, что умираешь, твой организм на пределе. Боль и паника. Не просто смерть, но садистское наказание. — Я описываю то, что Джейми рассказывала мне самой о действии смертельной инъекции и о том, что происходит, когда проходит анестезия.
Убийца подмешивает свой яд, который резко останавливает дыхание и лишает человека способности говорить и звать на помощь. Тем более если жертва заключена в тюрьму.
— Зачем кому-то посылать почтовые марки за двадцать или пятнадцать центов?
Я встаю со своего места.
— Почему бы не продать их? Разве они не представляют никакой ценности для коллекционеров? Или, может быть, они оттуда и появились. Может, их недавно купили у коллекционера или у филателистической компании. Никакой пыли, ничего не прилипло с обратной стороны; не сморщенные, не измятые, как часто бывает, если марки десятилетиями пролежат в шкафу и их периодически вынимают, мусолят в руках, а потом кладут обратно. Предположительно, они посланы мной в поддельном конверте, содержащем фальшивое письмо на поддельном бланке ЦСЭ. Возможно такое? Кэтлин Лоулер, наверное, думала, что я делаю это по доброте душевной. Большой конверт якобы пришел от меня, и в нем деньги на почтовые расходы. Но и что-то еще. Возможно, марки.
Люси наконец поворачивается, и я смотрю в ее зеленые глаза. Они потемнели, в них невыразимая печаль и гневный блеск.
— Прости, — говорю я, потому что понимаю, насколько ужасно представлять смерть Джейми так, как я только что ее описала.
— Что это за марки? — спрашивает она. — Опиши мне поточнее, как они выглядели.
Я рассказываю, что обнаружила в тюремной камере Кэтлин Лоулер, в шкафчике возле ее стальной койки. Блок из десятка недорогих почтовых марок. Обратная поверхность покрыта сухим клеем — как на клапанах почтовых конвертов, — и при необходимости их нужно было послюнить или увлажнить губкой. Я описываю письмо Кэтлин, которое, естественно, не писала, и странную почтовую бумагу, которую та никак не могла купить в тюремном магазине. Кто-то выслал ей все это, и этим некто мог оказаться человек, выдававший себя за меня.
И вот марка уже на экране компьютера. Широкий белый пляж с редкими кустиками зеленой травы. Зонтик с красно-желтыми полосками, торчащий из песчаной дюны. Безоблачное небо, и одинокая чайка над ярко-голубой гладью моря.
31
Уже полночь, и мы без особого энтузиазма ковыряемся в своих тарелках. Готовил Бентон и, конечно, умудрился все испортить — паста переваренная и выглядит вялой и раскисшей. Впрочем, настроение такое, что аппетита ни у кого и нет. По крайней мере, я легко могу представить, что уже никогда ни к чему не притронусь: на что ни посмотри, все потенциальный источник болезни и смерти.
Соус болоньезе, зеленый салат, салатная приправа, даже вино — все напоминает, что мирное, здоровое сосуществование на этой планете — вещь трагически хрупкая. Как же мало нужно, чтобы вызвать катастрофу! Сдвиг тектонических плит, рождающий цунами, столкновение атмосферных фронтов, приводящее к ураганам и торнадо, но хуже всего то, что могут натворить люди.
Около часа назад Колин Денгейт прислал электронное письмо с информацией, делиться которой он со мной, наверное, не имел права, но такой уж он есть — деревенщина, мужлан, по его собственному определению. Вооружен и опасен — это Колин тоже про себя. Гордо восседающий за рулем своего древнего «лендровера», мчащийся с ревом в жару и зной и не боящийся ничего и никого, включая бюрократов, или бюрозавров, как он называет тех, кто позволяет, чтобы политика и фобии вставали на пути правого дела. Он не собирается отстранять меня от расследования, тем более когда попытки подставить меня достаточно неуклюжи и очевидны, чтобы похоронить любые разумные сомнения относительно того, не я ли травлю людей в Саванне.
Колин сообщил, что Джейми, как и Кэтлин Лоулер, умерла вовсе не от болезни. Вскрытие не выявило ничего, что указывало бы на причину смерти, но содержимое ее желудка не переварилось, в том числе розоватые, красноватые и белые таблетки или пилюли, которые, как мы предполагаем, представляют собой ранитидин, судафед и бенадрил. Колин объяснил, что Сэмми Чанг передал результаты лабораторных исследований, которые, по-видимому, не имеют никакого значения, если только не допустить, что Кэтлин умерла от отравления тяжелыми металлами. Однако сам Колин определенно так не думает, и он прав. Ему также хотелось бы знать, говорит ли мне о чем-то присутствие в ее желудке в микроскопических количествах таких элементов, как магний, железо и натрий.
— Понимаю. — Бентон ходит взад-вперед возле окон, выходящих на реку. Противоположный ее берег усыпан редкими огоньками, на фоне темного неба высятся силуэты подъемных кранов судоверфи. — Но тебе нужно уяснить следующее. Они могут быть смертельно ядовитыми, — говорит он, обращаясь к специальному агенту Дугласу Берку из периферийного офиса ФБР в Бостоне.
Судя по тому, что мне удалось услышать, этот Дуглас Берк входит в состав оперативной группы, работающей по делу об «Убийствах в клубе „Менса“», и на вопросы Бентона отвечает не слишком охотно. Он лишь подтвердил то, о чем уже сообщило СМИ руководство Массачусетской больницы. У Доны Кинкейд ботулизм. Она в реанимации, но ее мозг больше не жизнеспособен. Бентон спросил напрямую, не могли ли почтовые марки с изображением пляжных зонтов каким-то образом появиться в ее камере в госпитале Батлера.
— Так или иначе, она подхватила токсин, — напирает он. — Иными словами, ее отравили, если только яд не проник в ее организм через пищу, в чем я серьезно сомневаюсь. Другие случаи ботулизма есть?.. Вот именно. Источником заражения мог оказаться клей на обратной стороне почтовых марок.
— Все было неплохо, но — пусть Бентон не обижается — ему лучше к плите не подходить. — Марино отодвигает тарелку с недоеденным соусом болоньезе и слипшейся пастой. — Диета для ботокса. Надо лишь думать о ботулизме. Лишний вес уйдет сам собой. Дорис имела обыкновение делать заготовки, — добавляет он, имея в виду бывшую жену. — Как вспомню, так в дрожь бросает. Знаешь, его ведь можно схватить даже от меда.
— Рискуют главным образом младенцы, — рассеянно отвечаю я, слушая разговор Бентона. — У них еще не развита иммунная система. Думаю, мед тебе есть можно.
— Ну уж нет. Сахар я не ем, всякие заменители тоже, а теперь уж точно не притронусь ни к меду, ни к домашним консервам, ни даже к салатным палочкам.
— Эту гадость можно получить из Китая. Всего по двадцать долларов за баночку. — Люси ставит «макбук» на обеденный стол в гостиной; одной рукой набирает что-то на клавиатуре, в другой держит кусочек хлеба. — Поддельное название, поддельная учетная запись электронной почты — и не нужно быть врачом или работать в лаборатории. Заказывай, что тебе нужно, прямо из собственного дома. Все это я могла делать, не сходя с места. Удивительно, что ничего подобного до сих пор не произошло.
— Слава богу, что не произошло. — Я мою тарелки, думая, не позвонить ли генералу Бриггсу.
— Самый сильный яд в мире, и получить его, должно быть, отнюдь не просто, — говорит Люси.
— Так и есть, — киваю я. — Но ботулотоксин типа А получил широкое распространение с тех пор, как стал применяться при лечении различных медицинских состояний. Не только в косметических процедурах, но и при мигрени, лицевом тике и других типах судорог, гиперсаливации, непроизвольных мышечных сокращениях, косоглазии, повышенной потливости ладоней…
— Допустим, я заказал баночку по интернету, а сколько его мне нужно? — Звякает стекло — Марино опускает пустые бутылки в ведро для мусора на кухне, куда притащился вслед за мной.
— Он существует в кристаллической форме, как белый порошок, сублимированные клостридии ботулизма типа A. Стоит только добавить воды. — Я открываю кран в раковине и жду, пока пойдет теплая вода. — И потом вводишь в пакет с пищей. Или в контейнер, если навынос. Все просто. Так просто, что страшно.
— То есть если раздобыть его побольше, то можно погубить тысячи людей. — Марино находит посудное полотенце и начинает вытирать за мной посуду.
— Да, если добавить его в фасованные пищевые продукты или напитки, которые не нагреты настолько, чтобы разрушить токсин, — отвечаю я: именно это меня больше всего и пугает.
— Что ж, думаю, тебе нужно позвонить Бриггсу. — Он берет у меня тарелку.
— Знаю. Но это не так просто.
— Конечно. Но все-таки позвони и введи его в курс дела.
— Тогда такое начнется, а мы еще и результаты из лаборатории не получили. — Я вручаю ему бокал.
— Дона Кинкейд подхватила ботулизм. Вот тебе результат лабораторных анализов. — Он открывает шкафчик и начинает убирать посуду. — По-моему, другого подтверждения и не требуется. Подумай, сколько еще у нас будет деталей, для которых тоже надо найти место в общей картине. Та хрень, например, из раковины Кэтлин Лоулер, так и просится в пару к ожогам у нее на ноге.
— Может, да, а может, и нет. Это всего лишь мое предположение.
— Вот и изложи ему свои предположения.
Он имеет в виду генерала Бриггса, начальника Службы медэкспертизы Вооруженных сил, моего начальника и давнего друга, с которым мы знакомы с тех пор, как я начала свою карьеру в Армейском медицинском центре Уолтера Рида. Марино хочет, чтобы я сообщила Бриггсу, что содержимое желудка Кэтлин Лоулер — а именно мясо цыпленка, паста и сыр, — возможно, отравлено ботулотоксином и что растровая электронная микроскопия и рентгеноспектральный электронно-зондовый микроанализ выявили в ее раковине наличие магния, железа и натрия. Ответ на вопрос Колина Денгейта о том, говорит ли мне о чем-то присутствие этих элементов в исследуемом образце, однозначен. Да, говорит. К сожалению…
Когда к пище, содержащей железо, магний и натрий или соль, добавляется вода, то результатом является экзотермическая реакция с быстрым выделением тепла. Температура при этом может достигнуть ста градусов по Цельсию, и именно такая технология лежит в основе изготовления беспламенных нагревателей, используемых для подогрева пищи в полевых условиях — теми же военными, например. Готовые к потреблению продукты выпускаются в широком ассортименте; среди них можно встретить и филе цыпленка с пастой, и сырный спред в коричневом пластиковом пакетике. Каждый из комплектов включает беспламенный нагреватель в прочной полиэтиленовой упаковке — хитроумное устройство, которое требует от солдата всего лишь срезать верх, налить немного воды и поставить для разогрева под дно пайка. Все это подробно описано в прилагаемой инструкции пользователя.
Я понимаю, что присутствию в раковине камеры Кэтлин Лоулер следов железа, магния и натрия могут быть другие объяснения, но данное сочетание улик дает просто кошмарный и однозначный ответ. Неприятный запах, напоминающий о перегоревшем фене или оплавленной электропроводке, представляется мне результатом высокотемпературной химической реакции. На левой ступне у Кэтлин обнаружены ожоги, которые она, согласно показаниям тюремных охранников, никак не могла получить во время заключения в блоке «Браво». Я, со своей стороны, полагаю, что она случайно пролила кипяток на оголенную кожу, и этим кипятком могла быть вода из беспламенного нагревателя.
Ожоги первой степени были получены недавно, и я, вспоминая ее одержимость пищей и определенные комментарии в разговоре со мной, не могу отделаться от тревожных мыслей. А если в пропавшем дневнике — или дневниках? — содержались записи о том, чем занималась, о чем думала и что, возможно, ела Кэтлин после перевода в блок «Браво»? Тара Гримм относилась к ней хорошо, и Кэтлин была более чем счастлива «наведываться в кухню». В камере у нее водились сладкие булочки и пакетики с лапшой, она знала, как превратить сладкий «поп-тарт» в клубничный пирог, воображая себя кем-то вроде тюремной Джулии Чайлд. Возможно, Тара Гримм следила за тем, чтобы Кэтлин время от времени получала некое угощение в обмен на сотрудничество или иные милости, а прошлым утром этим угощением стал такой вот паек, в который вместе с вкусной пищей каким-то образом попал и смертоносный яд.
— Вдобавок эта фигня с камерой наблюдения. — Марино продолжает давать мне наставления насчет того, как я должна поступить. — Наложение двух инфракрасных лучей друг на друга, крошечная полоска инфракрасного светодиода на мотоциклетном шлеме, если Люси не ошибается. Что бы ни делал этот человек, но на камеру чем-то воздействовали. Это факт. Голова засвечена до неузнаваемости, причем именно в тот момент, когда человек подошел достаточно близко, чтобы его можно было узнать. Люси говорит, что теперь запись уже не восстановить. Вот и чертовы китайцы точно так же слепят лазерами наши спутники-шпионы! Кей, тебе надо ему позвонить.
— Такая тревога может привести в Овальный кабинет, — отвечаю я, повторяя то, о чем уже говорила раньше. — Генерал Бриггс должен будет передать информацию по команде, то есть рано или поздно она обязательно попадет в Пентагон и в Белый дом. А мы пока имеем дело, если можно так сказать, с некими предварительными стадиями террористического заговора, — объясняю я, и тут появляется Бентон.
— Ничего толком не узнал. — Он рассказывает о своей беседе со спецагентом Дуглас Берк, который оказался женщиной. — Но если читать между строк, то да, ответ скорее положительный. В камере Доны Кинкейд обнаружены соответствующие нашему описанию пятнадцатицентовые почтовые марки. Блок из десяти штук. Три из них наклеены на конверт с письмом, которое она так и не отправила. Письмо адресовано одному из ее адвокатов.
— Вопрос в том, откуда она получила эти марки? — спрашиваю я.
— Вчера, во второй половине дня, Дона получила почту от Кэтлин Лоулер, — отвечает Бентон. — Дуглас, естественно, не подтвердила наличие в почте этих марок, однако сообщила мне о самом письме.
— Написанном на цветном бланке? — спрашиваю я.
— Ничего об этом не сказала.
— А она упоминала что-нибудь о PNG и о взятке? Об уничижительных комментариях в мой адрес?
— В такие детали Дуглас не вдавалась.
— Это те фрагменты, которые я смогла разобрать на листке в камере Кэтлин. Мне они показались саркастическими, и это понятно, если учесть, что Кэтлин думала, будто марки и почтовую бумагу прислала ей я. Прислала какую-то завалявшуюся дешевку, — задумчиво говорю я, вспоминая язвительный комментарий Кэтлин о людях, посылающих заключенным всякий хлам, старую одежду и продукты с истекшим сроком годности — в общем все, что им самим больше не нужно. — Что я пытаюсь умаслить ее или даже подкупить такими скаредными подачками. Только все это было не от меня. Поддельное письмо, вероятно приложенное к этим вещам, было отправлено по почте из Саванны 26 июня. То есть у Кэтлин было достаточно времени, чтобы отослать Доне листок с этими марками.
— Похоже, так и было, но Дуглас никакими подробностями не поделилась, и на тебя она, кстати, не ссылалась, — отвечает Бентон. — Хотя я, конечно, дал понять, что и поддельные документы, и вся кампания, направленная на то, чтобы бросить тень на тебя, не выдерживают никакой критики.
— Это просто несчастный случай, — решаю я. — Заключенная в тюрьму мать посылает почтовые марки своей дочери, тоже заключенной, с надеждой на переписку, при этом понятия не имеет о том, что в клей на обратной стороне марок добавлен яд. Кэтлин была слишком эгоистична, чтобы посылать хорошие марки.
— Что значит «хорошие»? — хмурится Марино.
— У нее в камере были марки подороже, по сорок четыре цента, но ими она делиться не пожелала. Рассталась только с теми, которые никому не нужны. С теми, которые, как она думала, были от PNG. То есть от меня.
— Вот к чему приводит жадность. Она отказывается от дочери, а тридцать два года спустя награждает ее ботулизмом, — говорит Марино.
Бентон выворачивает в корзину слипшуюся пасту, и она падает тяжелым комком.
— Очень жаль, — говорит мой муж, уже доказавший всем свою кулинарную несостоятельность. — Ополоснуть салат горячей водой было тоже не самой лучшей идеей.
— Надо было прокипятить хотя бы минут десять, чтобы разрушить ботулотоксин, который весьма устойчив к теплу, — говорю я ему.
— Только зря испортил салат, — усмехается Марино.
— Если Дона не была запланированной жертвой, это уже кое-что нам дает, — говорит Бентон.
— Кэтлин отравилась не марками. По-видимому, она даже не прикасалась к ним, и это тоже дает нам кое-что, — замечает Марино, когда мы возвращаемся к обеденному столу.
Люси по-прежнему сидит за компьютером, совершив единственный акт, который, по ее представлениям, попадает под определение преступления. Бумага. Она не доверяет распечаткам, но сейчас слишком много информации, которую нужно отсортировать, просмотреть и связать между собой. Изображения, платежные документы и журналы регистрации охранной компании, деревья решений, наборы данных… и поиск продолжается. Из уважения к остальным Люси отправляет файлы на принтер в другой комнате.
— Похоже, она умерла, что-то съев, так? Может быть, ту же курицу, пасту и сырный спред, а марки тут совсем ни при чем. — Марино берет себе стул и садится. — Это уже действительно кое-что. Может, ей даже повезло, ведь она так и не узнала, что ее дочь облизала те марки, которые наклеила на письмо адвокату. Сколько этого токсина можно нанести на три марки?
— Чтобы уничтожить все население планеты, достаточно всего трехсот пятидесяти граммов ботулотоксина, — отвечаю я. — То есть приблизительно двенадцать унций.
— Ничего себе!
— Значит, на марки нужно нанести совсем ничтожное количество ботулотоксина, чтобы получить сильнейший яд, способный вызвать быстрое проявление симптомов, — добавляю я. — Думаю, несколько часов Дона Кинкейд изрядно помучилась. Если бы Кэтлин использовала марки сама, когда получила их, то я не смогла бы побеседовать с ней, потому что к тому времени она была бы уже мертва.
— Возможно, задумка была именно такая, — говорит Бентон.
— Не знаю, — отвечаю я. — Но есть о чем подумать.
— Но убило ее что-то другое, и это странно. — Люси передает свежие распечатки. — Кто-то отправляет ей обработанные ботулотоксином марки, но при этом не ждет, когда она их использует. Почему? Мне кажется, рано или поздно она все равно использовала бы эти марки… и умерла.
— Это наводит на мысль, что тот, кто послал эти марки, не связан с тюрьмой. Он там не работает, — замечает Бентон. — Если у тебя нет доступа к Кэтлин или к содержимому ее камеры и ты не отслеживаешь входящую и исходящую почту, то приходишь к выводу, что марки неэффективны, не зная при этом, что их у нее просто нет. И тогда ты решаешь повторить попытку.
— Марки неэффективны? Черта с два, — комментирует Марино.
— А откуда вообще отравителю знать, что сработало, а что нет? — говорит Бентон. — На ком ты проверишь свой яд, чтобы удостовериться, что он действует? Не на себе же!
Зато можно тестировать яды на заключенных — такую возможность я анализировала в течение вечера, — и начальник тюрьмы, может быть, склонна допустить это в определенных случаях, особенно если ею движет потребность все контролировать и карать. Как раз такой я и представляю себе Тару Гримм. Мне запомнился ее жесткий взгляд, который не могло скрыть даже южное очарование, ее явное недовольство тем, что незаконно осужденная женщина, дата казни которой уже назначена, может выйти на свободу, что предпринимаются усилия по досрочному освобождению Кэтлин Лоулер. Тара, несомненно, негодовала по поводу вмешательства Джейми Бергер в жизнь заключенных, возмущалась тем, что та не считается с мнением и пожеланиями уважаемого начальника тюрьмы, дочери другого известного тюремного начальника, в свое время самолично разрабатывавшего проект заведения, которое Тара Гримм по праву считает теперь своей вотчиной.
Едва ли возможно, чтобы Тара Гримм не знала о «кайте», подброшенном мне Кэтлин. Определенно знала, однако не только не встревожилась, но и сочла мою встречу с Джейми своего рода приятным сюрпризом, идеальной возможностью перехватить меня с помощью «разносчика» с пакетом продуктов, который, как я подозреваю, содержал мощную дозу ботулотоксина серотипа А, введенного в салат из морских водорослей или суши. Тара заранее, за две недели до случившегося, знала, что я собираюсь явиться в ее заведение, а «разносчица» была уверена в том, что я направляюсь в квартиру к Джейми. Возможно, как предположила Люси, она поджидала неподалеку, скрываясь в темноте. Не исключено, что она так прождала всю ночь, наблюдая за жертвой, чей силуэт мелькал за окном, ожидая, когда погаснет, а потом снова вспыхнет свет.
Ожидая смерти.
Людей скрытно преследовали, за ними следили и шпионили, ими манипулировали, как марионетками, и это все делал отравитель — хитрый и дотошный, терпеливый и пунктуальный, расчетливый и холодный как лед. Трудно представить себе более уязвимую часть общества, чем заключенные тюрем. Им можно уготовить участь лабораторных крыс, особенно если сотрудник исправительного учреждения в сговоре с тем, кто тайно руководит таким зловещим исследованием, проверяет опытным путем, что эффективно, а что нет, и подготавливает намного более серьезную атаку, дожидаясь своего часа месяцами и даже годами.
Барри Лу Риверс умерла внезапно, ожидая казни. Рею Абернати обнаружили мертвой в камере, над унитазом, а Шанья Плеймс, по всей видимости, покончила с собой, удушившись тюремными штанами. Потом настала очередь Кэтлин Лоулер и Доны Кинкейд, а теперь — еще и Джейми Бергер; причем все эти смерти ужасающе походили одна на другую. При вскрытии ничего не обнаружено, диагноз ставился методом исключения. И никаких оснований, по крайней мере в более ранних случаях, подозревать отравление, не обнаруживающееся обычными токсикологическими методиками.
Почти два часа ночи. Я и не помню, когда в последний раз так поздно звонила генералу Джону Бриггсу. Всякий раз, когда случалось причинять ему такое неудобство, я всегда могла предъявить очень вескую причину. У меня были доказательства. Люси вручает мне кучу распечаток, и я беру их с собой. Возвращаюсь в спальню и закрываю дверь, представляя себе, как Бриггс хватает сотовый — спит он или работает, не важно. Он может сейчас быть на базе ВВС в Довере, штат Делавэр, в штаб-квартире АФМЕ или в морге, куда доставляют тела погибших в различных военных конфликтах и где их ждут сложные судебно-медицинские экспертизы, включая трехмерную компьютерную томографию и сканирование на предмет выявления взрывчатых веществ. Он может быть сейчас в Пакистане, Афганистане или в Африке, но вряд ли на космической орбитальной станции «Мир», хотя мы вполне допускаем и такую возможность, потому что военный судмедэксперт такого уровня может оказаться в любом месте, где смерть подпадает под юрисдикцию федерального правительства. Что Бриггсу сейчас точно не нужно, так это еще один повод для беспокойства. Ему не нужны ни я, ни моя интуиция.
— Джон Бриггс, — слышу я глубокий голос в беспроводном наушнике.
— Это Кей, — отвечаю я и быстро сообщаю о причине звонка.
— На чем основаны твои предположения? — спрашивает он.
Я знала, что именно так он и спросит.
— Вы хотите получить краткий ответ или все-таки подробный? — Усевшись на кровати, я подкладываю себе под спину подушки и продолжаю просматривать распечатки.
— Я сажусь в самолет в Кабуле, но у меня в запасе есть несколько минут. После этого ты не сможешь со мной связаться в течение приблизительно двадцати пяти часов. Предпочитаю краткие ответы, но… докладывай.
Я описываю Бриггсу истории болезней, начиная с подозрительных случаев в женской тюрьме, о которых рассказал мне Колин, после чего постепенно подвожу его к случившемуся за последние двадцать четыре часа. Я особо выделяю случай с Доной Кинкейд; здесь отравление ботулотоксином серотипа A предполагает расширенную систему доставки — с этим мы прежде не сталкивались.
— Хотя теоретически возможно, что вызванная ботулотоксином смерть или серьезное заболевание могут наступить в течение двух-шести часов, — объясняю я, — но обычно это занимает от двенадцати до двадцати четырех часов. А иногда и больше недели.
— Все потому, что мы привыкли иметь дело с пищевыми отравлениями, — говорит Бриггс, а мой взгляд задерживается на увеличенном снимке женщины, которая вчера вечером доставила пакет с суши.
Садистка, отравительница.
— Случаев отравления чистым токсином у нас нет, — говорит Бриггс. — Я лично ни одного вспомнить не могу.
Голова женщины и ее шея целиком засвечены, но Люси сделала очень резкие и увеличенные изображения всего остального, в том числе серебристого велосипеда, который та катила через улицу и прислонила потом к фонарному столбу. Она в темных брюках, кроссовках и носках, без пояса, в светлой блузке с короткими рукавами. Не прикрыты одеждой лишь предплечья и кисти рук. Все изображения инфракрасные, в оттенках белого и серого.
— Пища, загрязненная спорами клостридий ботулизма, которые и выделяют токсин, — говорит Бриггс, — проходит через пищеварительный тракт, где он обычно впитывается тонкой кишкой, после чего попадает в кровоток и атакует нервно-мышечные протеины, в основном поражая мозг и препятствуя высвобождению нейротрансмиттеров.
На видеозаписи у женщины на руке видны часы: по нескольким снимкам, распечатанным Люси, можно разобрать, что это наручные армейские часы фирмы «Марафон» с темным циферблатом, их корпус водо— и пыленепроницаем, изготовлены они по соглашению между американским и канадским правительствами.
— А что, если чрезвычайно сильный токсин соприкасается со слизистой оболочкой? — говорю я. Уж не связан ли убийца каким-то образом с военными? Может быть, реальная цель — там? — Вспомните о людях, наносящих наркотики на слизистую рта, вагины, прямой кишки, — добавляю я. — Взять хотя бы тот же кокаин. Мы знаем, что произойдет. Представьте только, какой эффект будет от ботулотоксина!
— Да, это действительно огромная проблема, — задумчиво произносит Бриггс. — Ни о чем подобном никогда не слышал, в моей практике не было ни одного случая — в общем, не с чем сравнить. Естественно, ничего хорошего ожидать не приходится.
— Чистый токсин на слизистой оболочке ротовой полости…
— Тогда микроб поглощается быстрее, чем от приема внутрь загрязненной пищи, — размышляет Бриггс. — Бактерии должны вырасти и выработать токсин, весь процесс занимает несколько часов, возможно, даже дней, после чего паралич поражает лицо и распространяется вниз.
— Джон, пищеварительный тракт затронут не был. Впечатление такое, что эти люди имели контакт с чем-то, что и вызвало гастропарез, — отвечаю я и вдруг понимаю, почему Люси привлекает мое внимание к велосипеду.
Легкий, с очень маленькими колесами и, как следует из скачанной из интернета статьи, складной велосипед. Итак, у убийцы связи с военными и складной велосипед.
— Гастропарез мог вызвать и серьезный стресс, — говорит Бриггс. — Срабатывает синдром инстинктивной реакции на угрозу, и пищеварение отключается. Но это было бы верно только в том случае, если бы начальные симптомы проявились очень быстро. И опять же — не с чем сравнить. Прямой удар по кровотоку, и все жизненно важные процессы начинают сворачиваться, я так полагаю. Глаза, рот, пищеварение, легкие…
Велосипед с переключением на семь скоростей, алюминиевая рама с быстроразъемными шарнирами. В сложенном виде его размеры 12×25×29 дюймов. На нескольких увеличенных снимках с камер слежения видна женщина, которая снимает рюкзак, открывает его и достает оттуда пакет из «Суши фьюжн». На следующем снимке — реклама спортивного сайта, на котором можно заказать то, что, по-видимому, представляет собой такой же рюкзак за 29,99 доллара. Не сумка-термос для перевозки продуктов, а рюкзак для переноски складного велосипеда.
— Но дело в том, что мы не знаем, каким может быть эффект от чрезвычайно мощных доз ботулотоксина, произведенного лабораторным путем, — продолжает Бриггс.
Я внимательно слушаю и одновременно просматриваю документы. Мои мысли разбредаются в разных направлениях, но в какой-то момент вдруг сходятся в одном.
Кто или что и почему?
— Как я уже сказал, о случаях смерти от таких вещей я не слышал, — добавляет Бриггс.
Люси считает, что складной велосипед — это не более чем уловка, бутафория, своего рода оправдание для шлема, который нужен, чтобы «слепить» камеры безопасности. И действительно, было бы подозрительно носить шлем с защитными светоотражателями, если у тебя нет велосипеда. Точно так же нелепо выглядела бы шляпа с подсветкой или обруч. Именно поэтому женщина и катила велосипед через улицу, когда она появилась в доме Джейми почти одновременно со мной. Она, наверное, вообще не ездила на велосипеде. Скорее всего, оставила где-то поблизости автомобиль.
— Дело в дозировке, — продолжает Бриггс. — Ядом может стать все что угодно, в том числе и вода, если вы употребите ее слишком много. Вы можете отравиться от обоев в собственной квартире, если в них достаточно много арсенида меди. Именно это и случилось с Клэр Бут Льюс. В ее бытность нашим послом в Италии, с потолка в ее спальне отваливались кусочки краски…
— Мне хотелось бы знать, есть ли новые разработки по использованию ботулотоксина в военных целях, — говорю я. — Речь идет о любых технологиях, которыми, предположительно, мог овладеть жестокий психопат. Какой-нибудь бывший агент. Вроде того армейского ученого, работавшего над созданием улучшенной вакцины от сибирской язвы и проводившего биоатаки, в результате которых погибло минимум пять человек.
— Всегда-то тебе надо уколоть армию! — сетует Бриггс. — Он хотя бы оказал нам любезность, покончив с собой до того, как за ним явилось ФБР.
— Но есть же другие ученые, которым закрыли доступ в лаборатории, где проводились подобные исследования? — не унимаюсь я. — Меня особенно интересуют те, у кого хорошие связи с военными.
— Если возникнет необходимость, то мы могли бы проверить, — отвечает Бриггс.
— На мой взгляд, такая необходимость уже есть.
— Я понимаю, что это твое мнение, иначе зачем бы тебе не спать и звонить мне сюда, в Афганистан.
— Итак, никаких новых технологий, о которых могли бы знать военные? — снова спрашиваю я. — Ничего секретного, о чем вам нельзя со мной говорить? Мне нужно знать, чтобы по крайней мере предусматривать такую возможность.
— Нет, слава богу, нет! Ничего такого, о чем бы я знал. Грамм чистого кристаллического токсина мог бы убить при вдыхании миллион людей. А чтобы использовать его в военных целях, нам понадобится произвести огромное количество аэрозоля. К счастью, эффективных методов для этого пока не существует.
— А как насчет небольшого количества аэрозоля с большой дистрибуцией? — спрашиваю я. — Или так: дистрибуция маленьких пакетиков с ядом, выпускаемых серийно как МРЕ.[49]
— Интересно, почему ты назвала именно МРE?
Я рассказываю ему о Кэтлин Лоулер, об ожогах на ее ступне, о составе известковых остатков в раковине и о том, что содержимое ее желудка представляло собой меню из курицы, пасты и сырного спреда.
— Но как, черт возьми, заключенная могла получить MРE? — спрашивает он.
— Вот именно. Отравить могли практически любую пищу, почему же тогда MРE? Если только кто-то не экспериментирует с ними, чтобы применить для более крупной цели.
— Это было бы ужасно. Здесь требуется систематический подход, организация на высочайшем уровне. Нужен кто-то, работающий на фабрике, где производятся и упаковываются продукты, иначе нам придется говорить о множестве упаковок с токсином, шприцах и транспорте для доставки.
— Систематический подход не потребуется, если целью является террор, — отвечаю я.
— Что ж, наверное, ты права, — задумчиво говорит Бриггс. — Сто, триста или сразу тысяча жертв одновременно на военных базах или в районах боевых действий — сильный дестабилизирующий эффект, сокрушительный удар по моральному духу, подрыв американской экономики.
— Значит, мы сейчас ни над чем подобным не работаем? — Мне нужно знать точно. — Не проводим никаких исследований, в которых было бы заинтересовано наше правительство и которые имели бы целью подорвать моральный дух и экономику врага? Запугать?
— Это непрактично, — отвечает Бриггс. — Россия, например, оставила свои попытки использовать ботулотоксин в военных целях, как, впрочем, и США, чему лично я весьма рад. Идея ужасна сама по себе, и я надеюсь, что никто никогда не раскроет эту технологию. Выброс аэрозоля из точечного источника — и десять процентов людей, оказавшихся с наветренной стороны на расстоянии до трети мили, будут надолго выведены из строя или вовсе погибнут. Не дай бог, если ветер занесет эту заразу куда-нибудь в школу или в торговый центр. Сейчас нужно выяснить следующее: почему одни умерли, а другие нет. Может, они не являлись намеченными целями?
— Мы не думаем, чтобы кто-то планировал убивать Дону Кинкейд.
— Что насчет ее матери и прокурора?
— Ответ положительный.
— Судя по тому, что ты рассказала, целью, намеченной изначально, была прокурор?
— Джейми Бергер и Кэтлин Лоулер. Да, я считаю, что их убили намеренно.
— Тогда, если, конечно, твои подозрения верны, эти двое могли и не быть частью того, что ты считаешь подготовкой, исследовательским проектом, как другие заключенные. Научный проект. Я бы не хотел превращать случившееся в банальность. Черт возьми, такой смерти врагу не пожелаешь.
— У меня такое чувство, как будто что-то изменилось. Тот, кто всем этим занимается, человек педантичный, и у него есть четкий план действий. Но затем вдруг произошло что-то, чего он не ожидал, что не было предусмотрено планом. Возможно, из-за Джейми. Кому-то не по душе то, что она делала.
— Ты полагаешь, что этот человек — женщина.
— Суши вчера вечером доставила женщина.
— Хорошо, если это подтвердится.
— Полагаю, так и будет. И что потом? — говорю я Бриггсу.
— Три случая смертельного отравления ботулотоксином, которые связаны с употреблением МРЕ? Начнется бог знает что, Кей, — отвечает он. — И тебе нужно держаться от этого подальше. За миллион миль.
32
Ослепительно яркое солнце на размытом безоблачном небе и удушливая жара, охватившие район Низины, дружно опровергают оптимистические заявления Колина Денгейта. Побывав здесь, в них трудно поверить. Не всякий привыкает ездить в такую погоду без кондиционера, хотя Бентон прихватил для меня летнюю одежду, хаки, так что я хотя бы не жарюсь во всем черном.
Суббота, 2 июля, почти десять утра, и у сотрудников Колина выходной, за исключением тех, кто на дежурстве, так что ему пришлось поторговаться и пойти на определенные уступки своим коллегам, чтобы я получила все, что хотела. Потом он забрал меня из отеля, потому как передвигаться самостоятельно я не могу. Марино уехал, прихватив список медикаментов, которые мне нужно постоянно иметь под рукой, и только что высадил Люси в местном представительстве «Харлей-дэвидсон». Она во время пребывания здесь решила ездить именно на мотоцикле, а я, в свою очередь, не хотела оставлять без автомобиля Бентона, хотя сейчас он намерен остаться в гостинице. Когда мы расставались, он как раз звонил по телефону, и теперь агенты периферийного отделения ФБР уже на пути из Атланты в Саванну. Поэтому, пока мы с нетерпением ждем известий из Центра контроля заболеваний, он вполне может ввести их в курс дела.
В содержимом желудков Кэтлин Лоулер и Джейми Бергер подтверждено наличие ботулотоксина серотипа А. Кроме того, этот токсин обнаружен и в пустом контейнере из-под салата из морских водорослей, а также в остатках суши в холодильнике — из того самого пакета, который серийный отравитель доставил в дом Джейми в четверг вечером. Я не сообщила последнюю информацию Бриггсу, который сейчас возвращается с Ближнего Востока на военно-транспортном самолете. Но мне он пока не нужен, потому что я и без него знаю, что требуется в данной ситуации. А требуется от меня одно: ничего не предпринимать. Выслушивать одно и то же уже в который раз нет ни малейшего желания, тем более что я не намерена подчиняться его указаниям. Во всяком случае, не в полной мере.
Расследование остановлено в ожидании предстоящей передачи дела под юрисдикцию Министерства национальной безопасности или ФБР — в зависимости от того, что решит федеральное правительство, — но я, когда мне советуют не вмешиваться и держаться от этого дела подальше, руководствуюсь собственным правилом. Я не стану приближаться к делам с отравлениями и всегда смогу ответить, даже Бриггсу, что я отстранилась от расследования. Девятилетней давности убийство целой семьи в Саванне и признанная виновной в нем умственно отсталая девушка в данный момент не интересны ни ФБР, ни Министерству обороны, ни Пентагону, ни Белому дому и едва ли кому бы то ни было еще.
Те дела по-прежнему закрыты, а Лола Даггет все так же ждет смерти, потому что Джейми так и не подала ходатайство об аннулировании приговора и отмене обвинения, карающегося смертью. Новые результаты анализа ДНК до сих пор пылятся в одной из частных лабораторий, ожидая, когда к делу подключится очередной адвокат и доведет до конца то, что начала в свое время Джейми Бергер. Дело об убийстве Джорданов предано забвению, и все внимание сосредоточено на серийном отравителе, который может оказаться хладнокровным и безжалостным террористом, планирующим массовое убийство. Проанализировав все случившееся, я все равно не перестаю задаваться вопросом: почему? Вот только вопрос мой обращен не к террористу, чей план направлен на уничтожение невинных людей, как штатских, так и военных. К сожалению, в мире найдется немало ненормальных, которые ждут не дождутся, когда же им выпадет такой шанс. Мое внимание сосредоточено на другом.
Если прежние смерти в женской тюрьме были частью своего рода исследовательского проекта для отравителя, планировавшего намного более масштабную атаку, то как согласуются со всем этим убийства Кэтлин Лоулер и Джейми Бергер? Зачем убили их? Повторное расследование Джейми дела Джорданов не должно было касаться отравителя-террориста, если только Джейми не наткнулась на что-то, что сильно его встревожило и подтолкнуло к решению убрать ее со своего пути. Убив Джейми и Кэтлин и по неосторожности отравив заодно и Дону Кинкейд, убийца, остававшаяся прежде в тени, лишь привлекла к себе внимание. Целая череда смертельных отравлений ботулотоксином, возможное использование военных сухпайков, — и вот уже американское правительство готово обрушить всю свою мощь на голову убийцы. В конечном счете ей не выйти сухой из воды, а ведь это после долгих лет кропотливой подготовительной работы! Чем оправдан риск? Такой срыв нельзя списать на потерю самообладания или болезненную потребность мучить и убивать. Случилось что-то неожиданное, незапланированное.
Патологи — и определенно я сама — больше сосредоточены на причинах, нежели на следствиях. Меня не столько интересуют запекшаяся кровь и разбросанные повсюду куски плоти, сколько угол входного отверстия, указывающий на то, что курок могла спустить и не жертва; я думаю прежде всего не столько о симптомах драмы, сколько о вызванных ею страданиях. Мой метод заключается в том, чтобы выявить заболевание, отодвинуть все, что отвлекает, и резать, если потребуется, до самой кости или же, как в случае с Джорданами, постараться как можно лучше воспроизвести картину преступления. Я намерена изучить все фотографии и все улики так, как будто до меня их никто не исследовал. Может быть, я даже нанесу визит в бывший дом Джорданов, если я пойму, что там сохранилось нечто важное и заслуживающее внимания.
— Те же отчеты, которые ты просматривала вчера, — говорит Колин, когда мы вместе идем по пустынному коридору со свисающими с потолка летучими мышами и костями. — Ничего нового. Нож, обнаруженный на кухне. Одежда и еще кое-какие вещи, которые я собрал на месте преступления и отправил сюда вместе с телами. Все они были представлены в качестве улик на суде, но прокурор посчитал, что они не имеют никакого значения. С тобой в комнате останется Мэнди. Хорошо, что она согласилась приехать, а то ведь платить за сверхурочные уже нечем. Все остальное как раньше. Я буду у себя в кабинете. Ты ведь предпочитаешь смотреть сама и не прислушиваться к чужому мнению. Разбирайся с уликами, анализируй и, я уверен, придешь к тем же выводам, но я дышать тебе в затылок не буду.
В конференц-зале Мэнди OPТул, облачившись в халат и надев перчатки, раскладывает на столе, покрытом белой кровенепроницаемой бумагой, две детские пижамы; папки с документами, которые я просматривала вчера, убраны и лежат на стуле.
— Это детские вещи… так тяжело… — дрогнувшим голосом произносит она, а я уже узнаю большую часть того, что видела на фотографиях.
На белой плотной бумаге аккуратно разложены две детские пижамы, на одной — Губка Боб, на другой — сложная композиция из шлемов и щитков футбольной команды «Джорджиа Булдогс». Трусы-боксеры и футболка — вот в чем, должно быть, спал Кларенс Джордан в свою последнюю ночь, когда был заколот в постели. А длинная голубая ночная рубашка с кружевами, очевидно, принадлежала его жене. Вся одежда в темно-коричневых пятнах запекшейся крови и мелких разрезах и проколах, нанесенных неким колющим орудием. Многочисленные дырочки там, где для анализа ДНК брали кусочки ткани.
Я беру из коробки перчатки, надеваю их и собираю ярлычки, которыми улики помечали на суде. Нож: я рассматриваю его внимательно, не вынимая из пакета. Лезвие приблизительно шесть дюймов в длину, рукоятка деревянная, испачкана запекшейся кровью. Несколько белых, слегка размытых неполных и один совершенно четкий отпечаток пальца остались на гладкой стали и лакированном дереве рукоятки. Возможно, убийца и держал этот нож в руках, но только лишь для того, чтобы приготовить себе бутерброд на кухне.
Такой нож называют «бабулиным», острие у него срезанное. Им удобно вырезать «глазки» из картофеля, очищать кожицу с овощей и фруктов. Для колющих ударов он не слишком хорош, и выбирать его своим орудием убийца бы не стал. Кроме того, ширина лезвия в самой широкой части составляет почти два дюйма, и это не согласуется с тем, что я видела на диаграмме тела в отчетах о вскрытии.
Я перехожу к противоположному краю стола и просматриваю сложенные на стуле толстые папки, перелистываю документы, пока не нахожу то, что уже изучала вчера утром — подробное описание ран.
Причиной смерти во всех четырех случаях являются многочисленные колотые раны, нанесенные острым предметом. Меня особенно интересуют раны на груди и шее, потому что участки тела, где есть и толстые ткани, и полости, могут помочь в оценке размеров и особенностей лезвия. Рана на правой стороне груди у Кларенса Джордана составляет один дюйм в длину и имеет глубину до трех дюймов; лезвие прошло через околосердечную сумку и сердце. На правой стороне след от раны очень длинный, лезвие проникло внутрь на глубину до трех дюймов, перерезав сонную артерию.
Размеры ран у других жертв позволяют сделать вывод, что длина лезвия составляла максимум три дюйма, а ширина — один дюйм. Рукоятка имела что-то вроде гарды, оставившей четыре параллельных, но неровных отметины с интервалами в одну восьмую дюйма. Такие раны нельзя было нанести ни ножом со срезанным острием, ни кухонным, и на тот момент Колин пришел к выводу, что они оставлены каким-то неизвестным орудием и не соответствующим чему-либо, что обнаружено на месте преступления. Похоже, убийца захватил с собой какой-то необычный режущий инструмент, а потом с ним же и скрылся.
На теле Кларенса Джордана не обнаружено резаных или защитных ран, которые указывали бы на сопротивление или борьбу с предполагаемым убийцей. Впечатление такое, что он даже не проснулся. Токсикологический анализ, выявивший в крови присутствие алкоголя в концентрации 0,04 и клоназепама в количестве, соответствовавшем терапевтической дозе, говорит о том, что глава семьи выпил пару глотков спиртного и принял умеренную дозу, возможно, миллиграмм, бензодиазепина — в качестве успокоительного и снотворного. Я обхожу стол. В пластиковом пакете, не отмеченном судебным ярлыком, собрано с полдюжины пузырьков с рецептурными средствами, и лишь на одном значится имя Кларенса Джордана — на пузырьке с бета-блокатором пропранололом. На всех остальных стоит имя супруги: здесь и антибиотики, и антидепрессанты, и клоназепам. Случаи, когда кто-нибудь принимает чужое лекарство, не так уж редки, но меня удивляет, что это мог делать Кларенс Джордан.
Будучи врачом, он имел свободный доступ к любым необходимым ему препаратам. Пользоваться чужими, отпускаемыми по рецепту лекарствами незаконно. Это, конечно, не значит, что он не трогал клоназепам супруги вечером 5 января, когда ближе к обеду возвратился домой из мужского приюта, где работал волонтером. Но это также не исключает возможность того, что он принял успокоительное не по своему желанию. Измельчить пилюли, подмешать в чей-нибудь напиток совсем не трудно, и у меня по-прежнему не выходят из головы записи в журнале регистрации охранной компании, которые я просмотрела ранее.
Согласно фактическим данным, полученным из внутренних архивов охранной компании, в ноябре 2001 года Джорданы неоднократно включали и отключали систему сигнализации, но в декабре картина изменилась. Проблемой стали ложные срабатывания, виновниками которых, как предполагалось, были дети Джорданов. За последний в их жизни месяц компания зафиксировала пять ложных срабатываний, причем всякий раз это было связано с одним и тем же участком охранной зоны — c кухонной дверью. Полиция на это не прореагировала, потому что сам абонент после звонка оператора сообщал о ложном срабатывании. В праздничные дни ситуация, судя по данным журнала регистраций, обострилась, но по ночам сигнализация включалась регулярно. Вот почему данные за субботу, 5 января, показались мне несколько странными. Объект не ставили на охрану весь день, почти до восьми часов вечера. Потом, около одиннадцати, сигнализацию снова отключили и больше уже не включали. Данный факт противоречит тем выводам и предположениям, которых все эти годы придерживались журналисты и полиция.
Картина вырисовывается следующая: доктор Джордан вернулся домой после волонтерской смены, включил сигнализацию, но затем, три часа спустя, кто-то деактивировал систему, и эта деталь, в совокупности с приемом успокоительных, предписанных отнюдь не ему, серьезно меня беспокоит. Я раскладываю фотографии со сценами кровавой резни в спальне Джорданов, рассматриваю семейную пару на кровати, одеяла, натянутые почти до подбородка, и это тоже меня тревожит. Люди — не манекены, и когда их убивают, тела не укрывают аккуратно одеялами, если только убийца или кто-то другой не делает это намеренно, по каким-то причинам психологического свойства, чтобы либо восстановить некий порядок, либо скрыть содеянное. Колин высказался в том смысле, что убийца хотел поиздеваться над жертвами. Я просматриваю другие фотографии, сделанные после того, как одеяла сняли, чтобы он мог осмотреть убитых супругов на месте.
Кларенс Джордан лежит на спине, головой на подушке, уставившись в потолок, с открытым ртом. Руки вытянуты по бокам, через ширинку в трусах выступают гениталии. Сомневаюсь, что именно в такой позе он и умер. Кто-то уложил его именно так, и чем больше я смотрю, тем лучше понимаю, какую ненависть должны были испытывать к Лоле Даггет полиция, прокурор и другие, когда представляли ее в этой комнате — возбужденную, упивающуюся содеянным, демонстрирующую презрение к жертвам и собственную полную деградацию.
Футболка и резинка на поясе трусов у доктора Джордана пропитаны кровью, которая просочилась под покрывало и растеклась большим пятном по простыне, захватив край матраца. Простыня под телом миссис Джордан тоже залита кровью. Доктору в общей сложности нанесли девять ударов в грудь и шею — и при этом не заметно ни малейших признаков борьбы или хотя бы попыток отразить эти жуткие удары ножом, оставившим на коже параллельные ссадины. Миссис Джордан лежит на правом боку, подпирая руками подбородок, отвернувшись от мужа к окну, которое выходит на улицу и старое кладбище. Я, естественно, не верю, что она находилась в такой позе в момент смерти. Ее тело тоже переложили, придав ему почти благочестивую позу, будто она молится, но при этом ночная рубашка задрана к талии, а груди обнажены.
Я поднимаю ее фланелевую ночнушку — с длинными рукавами, пуговицами до самой шеи и кружевным воротничком, — вполне соответствующую образу скромной и серьезной женщины на рождественском снимке, сделанном менее чем за месяц до этой фотографии, где она в вульгарной позе лежит на пропитанной кровью постели. На белую бумагу, которой покрыт стол, падают хлопья запекшейся темной крови. Я внимательно изучаю каждое отверстие и каждую прорезь, оставленные смертоносным лезвием убийцы, нанесшего ей в общей сложности двадцать семь ударов — в лицо, грудь, спину, шею — и вдобавок располосовавшего горло. Ночная рубашка пропитана кровью спереди и сзади, притом так сильно, что лишь по некоторым участкам на рукавах и нижней кромке можно понять, что изначально она была голубой.
Мэнди OPTул сидит в кресле, придвинувшись к окну, чтобы не мешать мне. Она пристально наблюдает за мной, когда я раскладываю окровавленную ночную рубашку на бумаге, возвращая на то место, с которого взяла. От спекшейся крови некоторые участки ткани загрубели. Мэнди не произносит ни слова и не вмешивается, а я тоже не делюсь с ней своими мыслями, которые с каждой минутой становятся, как грозовые тучи, все мрачнее и тяжелее. Я снова просматриваю папку с материалами по Глории Джордан. Изучаю диаграммы тела, лабораторные отчеты по образцам крови, взятым с ее ночной рубашки и подтверждающим наличие ее ДНК. Однако здесь же обнаружены ДНК мужа и их пятилетней дочери. Откуда кровь Бренды?
Из замеров и описаний Колина я вижу, что рана на шее у Глории начинается за левым ухом, откуда уходит под подбородок, ниже мочки правого уха — фактически горло перерезали сзади. Если она не видела, откуда наносился этот удар, перерезавший сонную артерию, это объясняло бы отсутствие следов борьбы, о чем упоминал Колин. Но тогда вопросов больше, чем ответов. Я беру еще одну фотографию Глории на кровати, сделанную более крупным планом. Верхняя сторона ступней забрызгана кровью, ступни тоже в крови, что выглядит странно, если в момент, когда ее кололи и резали, она лежала в постели. Хотя… трудно сказать. Всюду так много крови… У меня перед глазами обезумевший убийца, перерезающий сзади горло Глории Джордан, которая крепко спит, приняв дозу клоназепама.
Я иду по следам крови, которая повсюду, которой все измазано, испачкано, забрызгано и залито. На лестнице — капли, лужицы, полосы и брызги. Некоторые предполагают артериальное кровотечение, открывшееся, скорее всего, от резкого и сильного удара ножом — возможно, в шею. Может быть, как раз в шею Глории Джордан. Рисунок соответствует ритму сердечных сокращений, постепенно слабеющему, поскольку сердце уже вот-вот должно остановиться. Но вот только чье сердце? И в каком направлении двигался человек — вверх или вниз, от двери или к выходу? Даже самые опытные криминалисты, такие как Сэмми Чанг, не могут взять мазок с каждой капли и полосы, исследовать каждую лужицу крови на месте преступления, а эксперты из лаборатории тоже, наверное, не в силах все это проработать.
Спускаюсь по ступенькам вниз, к лестничной площадке, и задерживаюсь неподалеку от передней двери, где умерла Бренда. Я пытаюсь придумать логичное объяснение тому, как ее кровь могла попасть на ночную рубашку матери, которая, по-видимому, встретила смерть в постели. Я ищу любое подтверждение, любой намек на то, что предпринимались хоть какие-то попытки смыть кровь в холле, на лестнице, в прихожей или в любом другом месте в доме, но ничего такого не вижу, как не видела ничего и в просмотренных отчетах. Я то и дело возвращаюсь к тому месту, у двери, к телу Бренды, к той картине, которая, должно быть, привела в ужас полицейских, когда те подъехали к дому после звонка соседа Джорданов, заметившего разбитое стекло в задней двери и тут же набравшего «911».
Ни один нормальный человек не в состоянии спокойно смотреть на мертвых детей, тем более вблизи. На полу у передней двери — хаотичный узор из кровавых капель, лужиц и брызг, оставленных оружием убийцы, кровавых отпечатков обуви, а также следов, оставленных босыми ногами. Следы от пальцев и пяток слишком велики для ребенка, и я снова приподнимаю пальцами детскую пижаму с Губкой Бобом. Штанишки с закрытыми пятками, а значит, следы, оставленные босыми ногами, не могли быть следами Бренды, когда та бежала вниз, в переднюю, к двери. Я снова возвращаюсь к прежней головоломке: откуда взялся порез на левой руке ее матери?
Колин предполагает, что миссис Джордан порезала большой палец, работая в саду, и я отрабатываю эту версию, рассматривая другие фотографии и мысленно возвращаясь на застекленную террасу и в сад позади дома. Я снова рассматриваю округлые капли высохшей крови с приблизительно равными интервалами, около восемнадцати дюймов, оставленные на терракотовой плитке, бетонной дорожке и кустах. Это кровь Глории Джордан, оставленная раньше, никак не связанная с убийством и исключенная из числа улик. Такова общепринятая версия. Если предположение Колина верно, хотя я лично так не думаю, то выходит, что она должна была поранить палец сразу после того, как начала заниматься подрезкой в саду. Но ни на одной из фотографий нет никаких инструментов, срезанных веток, отростков. Вообще, сад производит довольно унылое, запущенное впечатление и явно требует внимания.
Когда Марино расспрашивал Ленни Касперa, бывшего соседа, случайно заметившего миссис Джордан в саду в субботу днем, 5 января, он ничего не сказал о том, что Глория поранила палец. Возможно, просто не заметил, но вообще-то человеку, выгуливающему собаку, трудно не заметить того, кто, истекая кровью, торопится в дом. Случайное наблюдение со стороны соседа и капли крови Глории Джордан, не укладывавшиеся в контекст жестоких убийств, подтолкнули следствие к выводу о том, что женщина порезала палец днем ранее. Она вернулась в дом, забыла подтереть кровь на террасе и в коридоре, около гостевой ванной, не перевязала рану и даже не дала взглянуть на нее мужу-врачу, когда тот вернулся домой с работы. Я в это просто не верю.
Согласно токсикологическому отчету, на момент смерти Глории Джордан содержание алкоголя и клоназепама в ее организме превышало соответствующие уровни у ее супруга, и еще она принимала антидепрессант, сертралин. После убийств эти лекарства были обнаружены в ванной комнате, на раковине, и, снова рассматривая их в пластиковом пакете для вещдоков, я замечаю деталь, ускользнувшую от меня ранее.
— Можете помочь мне кое в чем? — спрашиваю я у Мэнди, которая все время пристально наблюдает за мной.
— Конечно. — Она тут же поднимается с места.
— Мне нужно дело Барри Лу Риверс. Полагаю, оно есть в электронной форме и не распечатывалось, поскольку она умерла уже после перехода на безбумажное делопроизводство.
— Хотите, чтобы я распечатала? — спрашивает Мэнди.
— Необязательно. Но меня интересует один документ, и если вы сможете его отыскать…
— Подождите минутку, я только возьму ноутбук.
— Хорошо, я пока выйду, — отвечаю я и выхожу из конференц-зала.
33
Мэнди O’Tул возвращается с ноутбуком из гистологической лаборатории, и, пока она ищет дело Барри Лу Риверс, я осматриваю одежду Лолы Даггет, пытаясь разглядеть то, что, возможно, было упущено следствием.
Я изучаю ветровку, синюю водолазку и коричневые вельветовые брюки, которые она стирала в душе. Этот инкриминирующий акт стал единственным основанием для ее обвинения в многократном предумышленном убийстве и последующего смертного приговора. Большая часть крови была смыта, остались лишь отдельные следы — на бедрах брюк, на манжетах, на лицевой стороне ветровки и рукавах. Следы крови должны были остаться также и на обуви Лолы, и эта мысль не дает мне покоя.
— Вот ее досье. Токсикологический и прочие лабораторные анализы, отчеты о вскрытии, — говорит Мэнди, сидя возле окна с ноутбуком на коленях. — А что именно вас интересует?
— То, чего, возможно, нет у вас, но что точно было в случае с Джейми Бергер. Документ на одну страницу, приложенный к протоколу о вскрытии трупа и токсикологическому отчету, — отвечаю я. — Характеристика препарата, используемого при казни приговоренного к смерти. Предписание было заполнено, но так и не выполнено, потому что Барри Лу Риверс умерла раньше, чем ее успели казнить. Остался лишь странный листок бумаги, который не относится к вскрытию, но каким-то образом оказался там.
— Это мне больше всего нравится, — говорит Мэнди. — Детали, не подлежавшие учету. Но на самом деле они все-таки учтены.
Продолжая изучать одежду Лолы Даггет, я размышляю о том, во что были одеты жертвы в момент смерти и сколько там было крови. Неровные следы обуви на черно-белой кухонной плитке и деревянном полу говорят о том, что либо убийца разнес кровь по всему дому, либо это сделал кто-то другой. Или же убийца был не один. Рисунок не везде один и тот же. Наследили полицейские или у Доны Кинкейд все-таки был напарник в ее мерзких делах?
Но это была не Лола. Если бы Лола тем ранним утром разгуливала по дому Джорданов, на ее обувь обязательно попала бы кровь. Но никакой обуви в душе, когда к ней заглянула служащая приюта, не было. Она также не стирала свое нижнее белье и носки. Ее никто не осматривал на предмет наличия ран и повреждений, и не ее ДНК и отпечатки пальцев обнаружены на телах жертв и месте преступления. Весьма прискорбно, что на эти вопиющие факты никто не обратил внимания. Мне вспоминается реплика Кэтлин Лоулер о брошенных детях. Как будто у нее их было больше одного…
— Готово, — говорит Мэнди.
Я думаю о Мстителе.
Чудовище, которого, как все считают, Лола просто выдумала.
— Да, именно это мне и нужно, — отвечаю я, пробегаю глазами по документу на экране, рецепту смертельной инъекции, заполненному врачом-фармацевтом Робертой Прайс. Препарат был доставлен в женскую тюрьму, и Тара Гримм расписалась в его получении в полдень, накануне казни Барри Лу Риверс. Это произошло 1 марта, два года тому назад.
Из документа следует, что тиопентал натрия и панкурония бромид хранились в кабинете начальника тюрьмы, затем, в пять часов пополудни, препараты перенесли на место казни, но применить их так и не пришлось.
— Ну что? Мне кажется, вы напали на какой-то след, — не может удержаться Мэнди, когда я возвращаю ей ноутбук.
— Насколько вам известно, это единственное, что есть из одежды Лолы Даггет? — спрашиваю я в ответ и, взяв пакет с лекарствами, проверяю ярлычки на оранжевых пластиковых пузырьках. — Иными словами, обуви не было?
— Если здесь то, что получил Колин и что до сих хранилось в БРД, тогда больше ничего нет. Точно.
— Учитывая кровожадность нашего убийцы, трудно поверить, чтобы его туфли оказались вдруг незапачканными, — поясняю я. — Как можно стирать в душе одежду, но при этом забыть про обувь?
— С подошвы одной из туфель на высоком каблуке Колин соскреб жевательную резинку. В ней был обнаружен волосок, по которому определили ДНК убийцы. Нам потом сшили футболки с надписью «Колин Денгейт Туфля-в-жвачке».
— Вы, кстати, не против того, чтобы поискать Колина? Скажите, что я подожду его на улице. Хотелось бы проехать вместе кое-куда и заодно поговорить. Нанести своего рода ретроспективный визит.
Итак, Лола Даггет не мыла свои туфли в душе, поэтому ее туфель нет с подброшенной в ее комнату окровавленной одеждой. Она никого не убивала, и ее не было в старинном особняке Джорданов ни рано утром в день убийств, ни вообще когда-либо. Подозреваю, что эта проблемная девушка никогда и не встречала принадлежавших совсем другому кругу, известных и состоятельных людей Кларенса и Глорию Джордан и их очаровательных белокурых двойняшек. Она, по-видимому, и понятия не имела о том, кто они такие, пока ее не допросили по поводу их зверского убийства и пока ей не было предъявлено обвинение.
Я всерьез подозреваю, что Лола совершенно не знала, кто виновен в этом жутком преступлении, один человек или несколько. Что им — или ими — двигало? Наверное, нечто большее, чем наркотики, какие-то деньги или просто желание получить острые ощущения от самого процесса убийства. Злодей — или пара злодеев — разработал грандиозный план, который просто не мог уложиться в голове умственно отсталого подростка из приюта для бывших наркоманов. А если бы вдруг она что-нибудь узнала, то, вероятно, была бы уже мертва, так же как Кэтлин Лоулер или та же Джейми. Я подозреваю, что за всем этим стоит четко разработанный, скоординированный замысел, согласно которому вся вина должна была пасть на Лолу Даггет. Нечто подобное кто-то пытается проделать и со мной, и мне не верится, что подобные манипуляции — дело рук одной только Доны Кинкейд.
Я достаю из сумки телефон и набираю номер Бентона. Пока жду соединения, покидаю здание лаборатории, отыскиваю уютное местечко рядом с кустом полевого хвоща, усеянного ярко-красными цветами, где вижу парочку колибри. Жаркое солнце приносит некоторое облегчение. Как же там холодно! Я чувствую, что даже кости окоченели от долгого пребывания в кондиционированном помещении и работы с огромным количеством улик, столь очевидных, что, кажется, они вопиют, пытаясь донести до всех свои абсурдные тайны.
Я вполне могу рассчитывать на Колина, и, конечно, Марино и Люси тоже обратят внимание на мои заключения. Им обоим я отправила эсэмэски, в которых интересуюсь, говорит ли им что-нибудь имя Роберты Прайс, и прошу выяснить еще что-нибудь о Глории Джордан. Из просмотренных газетных материалов удалось почерпнуть совсем немного, лишь несколько деталей личного характера. При этом не встретилось ничего такого, что предполагало бы наличие проблем, хотя я уверена, что проблемы существовали, а время для их решения, к сожалению, было выбрано на редкость неподходящее.
Если бы Бентон не был моим мужем, то он, не сомневаюсь, не стал бы слушать то, что больше походит на историю из жанра «ужасы», на сенсацию или что-то в этом роде. То, что, как я подозреваю, произошло девять лет назад, едва ли будет сейчас представлять интерес для ФБР или Министерства национальной безопасности, и я понимаю почему, но кто-то ведь должен выслушать меня и так или иначе попытаться что-то предпринять.
— Похоже, подъехали твои друзья из Атланты, — говорю я Бентону, когда тот отвечает мне по сотовому телефону, и на фоне его голоса слышатся громкие голоса находящихся с ним рядом людей.
— Да, вот только что зашли. А что стряслось? — Бентон несколько рассеян и напряжен. Ходит с трубкой по комнате, в которой жужжат голоса.
— Может быть, ты и твои коллеги проверили бы кое-что?
— Что именно?
— Отчеты об усыновлении. Мне нужно, чтобы ты тоже к этому подключился. Я знаю, что о деле Джорданов многие давно забыли, но, думаю, не стоит его недооценивать. Мне нужно, чтобы ты обратил на него внимание.
— Хорошо, я так и сделаю, Кей. — В его голосе не слышно раздражения, но я-то знаю, что это не так.
— Речь идет о Кэтлин Лоулер и Доне Кинкейд, хотя, когда она родилась, ее звали иначе, а я понятия не имею о ее первой приемной семье. Дона воспитывалась в нескольких домах или семьях и в конечном счете попала к супружеской чете из Калифорнии, которая погибла. Предположительно. Имеет значение все, что ты сможешь выяснить и что еще пока не выяснило ФБР, в частности по поводу возможных контактов Доны с кем бы то ни было. В 2001 или 2002 году она связалась с кем-то, — возможно, с одним из агентств, — когда решила установить личности своих биологических родителей. Видимо, ей пришлось пройти тот же путь, который предстоит пройти любому другому, в том числе и нам.
— Ты не знаешь наверняка, что Кэтлин Лоулер говорила правду, и, вообще, было бы лучше обсудить это позже.
— Мы знаем, что в начале 2002 года Дона приезжала в Саванну, и нам нужно поговорить об этом именно сейчас, — говорю я в ответ, мысленно представляя Кэтлин Лоулер в комнате для свиданий. Она говорит о том, что ее заперли в большом доме, когда подошло время рожать, и я не перестаю думать о ее словах.
Ее держали взаперти, «словно дикого зверя», и вынудили «отдать своих детей», что она, как предполагалось, и сделала, отдав их двенадцатилетнему мальчику, Джеку Филдингу?
— Это также не доказано, — говорит Бентон: когда он спешит куда-то и не хочет ничего обсуждать, то всегда возражает.
— Повторный тест на ДНК указывает, что Дона была в доме Джорданов в 2002-м, — продолжаю я. — Но тебе придется запросить еще один тест. Она приехала из Калифорнии, чтобы встретить свою биологическую мать или у нее была и другая цель?
— Я знаю, что это для тебя важно, — говорит Бентон, давая понять, что для него предполагаемый визит Доны Кинкейд в Саванну в 2002-м имеет не такое большое значение. ФБР и правительство Соединенных Штатов, а возможно, даже сам президент больше озабочены потенциальной угрозой терроризма. Для них это важнее.
— Я предполагаю, что помимо матери она хотела встретиться еще с кем-то, — продолжаю я. — Возможно, где-то есть документы, в которые никто не удосужился заглянуть. Поверь мне, это важно.
Слышу, как Бентон ходит туда-сюда, как кто-то предлагает ему кофе. Бентон благодарит и снова прижимает трубку к щеке.
— Хорошо. Какие у тебя предположения?
— А вот какие. Как можно на месте преступления оставить кровавые отпечатки пальцев на рукоятке ножа и на бутылке с лавандовым мылом, если ты не имеешь к этим преступлениям никакого отношения?
— А как насчет ДНК на этих кровавых отпечатках? Результаты тестов?
— Это ДНК жертв и неизвестного донора. Имеются подозрения насчет Доны Кинкейд. Но отпечатки пальцев точно не ее, — отвечаю я. — ДНК, предположительно, супругов Джордан и Доны Кинкейд. А отпечатки принадлежат другому человеку.
— Это предположение или уверенность?
— Кровь переносится на различные предметы любым человеком, у которого выпачканы руки и который трогал ту же бутылку с жидким мылом. Но отпечатки пальцев не принадлежат Доне Кинкейд. Они не были идентифицированы. Возможно, они появились случайно, из-за того, что на месте преступления побывало много людей, в том числе и журналистов. Все там ходили, наступали на кровь, все трогали, собирая улики, ну и… наследили. Очевидно, на месте преступления не соблюдался должный порядок. Вот такое объяснение дали мне в свое время.
— Возможно. Например, если отпечатки кого-то из экспертов не хранились в архивах, а им приходилось перекладывать какие-то предметы на месте преступления… Знаешь, мне нужно идти, Кей.
— Да, возможно, особенно когда все, кто имеет к делу какое-то отношение, обеими руками за такое объяснение, потому что они уже сцапали Лолу Даггет и больше никого не ищут. По-видимому, это распространенная проблема — кто-то проглядел, кто-то не спросил, не копнул достаточно глубоко, потому что дело уже в шляпе, убийства наверняка совершил тот, кто отстирывал окровавленную одежду, а потом врал и нес полную чушь!
— Скажите, что я перезвоню через несколько минут, — говорит Бентон, обращаясь к кому-то из присутствующих.
Из здания лаборатории выходит Колин. Увидев, что я разговариваю по телефону, он жестом дает понять, что будет ждать меня в своем старом «лендровере».
— Короче, попробуй что-нибудь выяснить по поводу Роберты Прайс, — говорю я Бентону. — Это фармацевт, которая выписывала рецепты для Глории Джордан девять лет назад. Кто она и не связана ли с Доной Кинкейд.
— Хочу тебе напомнить, что имя главного фармацевта обычно присутствует на каждом пузырьке, выписанном по рецепту, даже если препарат готовил не он.
— Может быть, и нет, если документ истребован тюремным врачом или исполнителем приговора, — отвечаю я. — Если ты — главный фармацевт и не выполнял заказ, в котором фигурируют тиопентал натрия и панкурония бромид, тебе вряд ли захочется видеть там свою фамилию. Тебе не захочется, чтобы твое имя даже косвенно ассоциировалось со всем тем, что имеет отношение к казни.
— Никак не пойму, к чему ты все-таки клонишь.
— Два года назад врач-фармацевт по имени Роберта Прайс — по-видимому, та же самая, что выписывала рецепты для миссис Джордан, — также заполнила предписания на тиопентал натрия и панкурония бромид, эти препараты предназначались для смертельной инъекции Барри Лу Риверс. Но та, не дождавшись казни, успела умереть при загадочных обстоятельствах. Препараты были доставлены в женскую тюрьму штата, и в их получении расписалась лично Тара Гримм. Трудно представить, чтобы она и Роберта Прайс не были знакомы друг с другом.
— Это врач-фармацевт из «Аптеки Монка». Небольшая аптека, принадлежит Хербу Монку.
Бентон, должно быть, отыскал имя Роберты Прайс, пока слушал меня.
— Вот-вот. Там и Джейми Бергер покупала себе лекарства. Только имени Роберты Прайс на ее пузырьках нет. И мне интересно почему, — говорю я в ответ.
— Почему? Прости, я что-то запутался. — Судя по голосу, Бентону совсем не до меня.
— Это всего лишь догадка, но, возможно, когда Джейми приходила в «Аптеку Монка», Роберта Прайс ее не обслуживала, — добавляю я и вспоминаю мужчину в халате, который, продавая мне адвил, упомянул некую Робби, ту, которая, должно быть, была в аптеке минутой ранее, а потом неожиданно ушла. — Не думаю, что ты сможешь сообщить мне, какой автомобиль у Роберты Прайс и может ли он хотя бы отдаленно напоминать черный фургон «мерседес».
На том конце — долгая пауза.
— Нет, на ее имя не зарегистрировано никакого автомобиля. Может быть, такой автомобиль зарегистрирован на кого-то другого. А Глория Джордан получала лекарства в той же самой аптеке?
— В одной из аптек поблизости от дома. Сначала в «Рексале», потом в «Си-ви-эс».
— Значит, в какой-то момент после убийств Роберта Прайс, видимо, сменила работу и оказалась в небольшой аптеке в непосредственной близости от женской тюрьмы, — говорит Бентон, заодно предупреждая кого-то рядом, чтобы ему перезвонили. — Вряд ли кто-то преследовал фармацевта только потому, что она заполняла рецепты для Глории Джордан и выписывала препараты для женской тюрьмы, а заодно и для тысяч других людей и учреждений в этом районе. Я не говорю, что мы не будем этим заниматься. Отнюдь.
— Аптека, которая выразила согласие помогать в исполнении смертного приговора в женской, а может быть, и в мужской тюрьме штата. Довольно необычно, — замечаю я. — В основном фармацевты считают себя менеджерами препаратной терапии, работающими во благо пациента. Убийство пациента — это совсем другое.
— Говорить можно лишь о том, что Роберта Прайс не озабочена вопросами этики или просто считает, что добросовестно выполняет свою обязанности.
— Или находит в этом удовольствие, особенно если анестезия оказывается недостаточной или что-нибудь еще идет не так, как надо. Не так давно аналогичный случай произошел в Джорджии. Чтобы умертвить осужденного, понадобилось как минимум вдвое больше обычного времени, причем несчастный претерпел ужасные муки. Интересно, кто тогда выписал смертельные препараты?
— Хорошо, мы узнаем, — отвечает Бентон, но он явно не собирается заниматься этим тотчас же.
— И кому-то нужно связаться с лабораторией, в которую обращалась Джейми по поводу тестов на ДНК, — напоследок напутствую я Бентона, направляясь в сторону уже урчащего «лендровера». — Подозреваю, они едва ли в курсе новейших технологий, которыми пользуются военные.
Я имею в виду лабораторию ДНК-диагностики Вооруженных сил, расположенную на базе ВВС в Довере, где технологии идентификации ДНК вышли на совершенно новый уровень развития. Что происходит, если однояйцевые близнецы оказываются в районе боевых действий и при этом погибает один из них или, не дай бог, оба? Стандартный тест ДНК не сможет выявить разницу, и, хотя их отпечатки пальцев не одинаковы, может оказаться, что от пальцев по какой-то причине ничего не останется и тогда нечего будет сравнивать.
— СВУ или тяжелейшие ранения, в некоторых случаях почти полное уничтожение, — добавляю я. — Иногда от жертвы остается лишь несколько окровавленных кусков плоти, перемешанных с клочками ткани, или фрагменты сгоревших костей. Я знаю, что в ЛИДВС существует технология анализа эпигенетических явлений с использованием метилирования ДНК и ацетилирования гистона, после чего сравнение различных ДНК с помощью иных типов анализа становится невозможным.
— Но зачем нам проводить нечто подобное в этих случаях?
— Потому что однояйцевые близнецы могут в начале жизни иметь идентичные ДНК, но с возрастом у них появляются существенные различия в экспрессии генов, и чем дольше такие близнецы живут обособленно, вдали друг от друга, тем эти различия заметнее. ДНК определяет, кто ты такой, и в конечном счете ты определяешь свою ДНК, — объясняю я и открываю пассажирскую дверцу. Из турбокомпрессора рвется горячий воздух.
34
Мужчина, открывший дверь в ответ на звонок, вспотел. На больших, коричневых от загара бицепсах выступают вены, как будто своим визитом мы только что оторвали его от интенсивной тренировки.
Он явно недоволен, обнаружив у своего дома двух незнакомцев: мужчину и женщину. На мужчине свободные брюки и рубашка поло, а женщина облачена в летнюю униформу цвета хаки. Свой старый «лендровер» Колин припарковал немного поодаль, в тени дуба рядом с жасминовой изгородью, отделяющей участок от ближайших соседей.
— Извините, что потревожили, — говорит Колин и открывает бумажник, извлекая оттуда значок судебно-медицинского эксперта. — Будем весьма благодарны, если вы уделите нам несколько минут.
— А в чем дело?
— Вас зовут Гейб Маллери?
— Что-то не так?
— Мы здесь неофициально, и, не беспокойтесь, все в порядке. Просто решили зайти. Если потребуете, уйдем. Но будем крайне обязаны, если вы все-таки уделите нам пару минут, чтобы мы могли объяснить наше присутствие здесь, — спокойно продолжает Колин. — Итак, вы — Гейб Маллери, владелец этого дома?
— Да, это я. — К обмену рукопожатиями он явно не склонен. — Это мой дом. С моей женой ничего не случилось? Все хорошо?
— Ну, насколько я знаю, да. Простите, если мы вас так напугали.
— С чего вы взяли, что я напуган? Что же вам от меня нужно?
Вполне симпатичный, темноволосый, сероглазый, с мощным подбородком, Гейб Маллери одет в короткие тренировочные штаны и белую футболку, украшенную символикой морской пехоты и надписью: «Если видишь, что я бегу, уже слишком поздно». Своим могучим телом он перегораживает весь проход, явно давая понять, что не слишком-то жалует незнакомцев, заявляющихся без предварительного звонка, независимо от причин, которые тех сюда привели. Но ответить нам отказом у него, нынешнего хозяина бывшего дома Джорданов, нет ни единого шанса: мы настроены серьезно. Я непременно должна взглянуть на сад и выяснить, что делала в нем в тот злополучный день Глория Джордан.
Не думаю, что она собиралась подрезать деревья, и мне хочется знать, почему она возвратилась туда рано утром следующего дня. Возможно, она направлялась к старому погребу, возможно, ее заставили пойти туда в кромешной темноте примерно в то время, когда ее семья была убита. У меня есть предполагаемый сценарий, основанный на моей интерпретации имеющихся улик, и информация, присланная Люси по электронной почте, пока мы ехали сюда, лишь подкрепляет мое заключение: миссис Джордан не была невинной жертвой — и это еще мягко сказано.
Я подозреваю, что вечером 5 января она, возможно, подмешала клоназепам в напиток мужу, чтобы тот заснул непробудным сном. Около одиннадцати она спустилась и отключила сигнализацию, оставив сам особняк и семью беззащитными.
У миссис Джордан, вероятно, и в мыслях не было навредить своим детям и уж конечно себе; может быть, она не хотела даже зла своему мужу, которого, как я подозреваю, сильно недолюбливала, если не ненавидела. Возможно, она решилась сбежать от него, но, скорее, ей был нужен некий секретный источник наличности, свой собственный, и при этом убивать мужа было не обязательно. Ее незамысловатый план предусматривал имитацию ограбления, это должно было случиться той далекой уже январской ночью, когда погода была ненастной — гроза и дождь. Последнюю информацию мне, естественно, сообщила Люси. В такую погоду не всякий отправится делать что-то в саду, да и ничто не указывает на то, что в полдень перед смертью миссис Джордан срезала хотя бы одну веточку.
Что она делала возле осыпавшейся стены, которую я, глядя на фотографии, приняла за развалины старого погреба? Возможно, пыталась перехитрить своего сообщника или сообщников. По зловещей иронии судьбы, она все равно не выжила бы, даже если бы она и вела себя благородно. Она не разглядела дьявола в том, кто втерся к ней в доверие и с кем она подружилась. Должно быть, посчитала, что ей сойдет с рук, если сокровища, некоего золотого запаса, как я предполагаю, которым она пообещала поделиться, на месте не окажется, потому что она решила присвоить все себе и спрятала.
— Послушайте, я вас не виню, понимаю, никому не хочется, чтобы его беспокоили, — продолжает Колин, стоя на крыльце с величественными белыми колоннами, откуда открывается вид на кладбище времен американской революции. Порывы горячего ветра приносят запах скошенной травы.
— Да уж, — бурчит Гейб Маллери. — Вы и репортеры, а хуже всех — туристы. Звонят в дверь и требуют, чтобы им устроили экскурсию.
— Ну, мы не туристы, и никакая экскурсия нам не нужна. — Колин представляет меня, добавляя, что через пару дней я возвращаюсь в Бостон и хотела бы взглянуть на сад.
— Не хочу показаться грубым, но зачем, черт возьми? — не сдается Маллери, и позади него, через открытый дверной проем, видны деревянная лестница и площадка, где когда-то лежало тело Бренды Джордан.
— У вас есть все основания для недовольства, мы вас понимаем, — говорю я, — и вы вовсе не обязаны впускать меня в свой сад.
— Это вообще-то сад моей жены, и она полностью его перепланировала. Ее офис вон там. Поэтому, что бы вы там ни думали здесь найти, этого, вероятно, уже больше не существует. Не вижу смысла в вашем визите.
— Если вы не против, я все же хотела бы взглянуть, — отвечаю я. — Мне нужно проверить кое-какую информацию.
— О том жутком случае! — шумно и раздраженно выдыхает Гейб. — Знал же, что допускаю ошибку, приобретая этот дом, а теперь еще и эта казнь, назначенная — подумать только! — на Хеллоуин. Как здесь можно оставаться?! Закрыть к черту и вызвать Национальную гвардию. Если бы я мог, так бы и сделал, а сам переждал где-нибудь на Гавайях… Ладно уж, проходите. — Он неохотно отступает в сторону. — Смешно, что мы вообще об этом разговариваем, — раздраженно продолжает он, — но не на улице же, на виду у всего мира, беседовать. Надо же, купить этот проклятый дом! Господи Иисусе! Не надо было слушать жену. Я сказал ей, что мы окажемся прямо на туристическом маршруте. Не самая удачная идея, ведь она здесь большую часть времени проводит в одиночестве. Мне приходится много ездить по работе. Она, конечно, должна жить где хочет, и это справедливо. Знаете, мне жаль, что здесь погибли люди, но они мертвы, и с этим уже ничего не поделаешь. А то, что в мою личную жизнь вмешиваются посторонние, мне совсем не нравится.
— Вас можно понять, — говорит Колин.
Мы переходим в большую прихожую. Чувство такое, будто я бывала здесь раньше. Я представляю Глорию Джордан: вот она босиком, в голубой фланелевой рубашке, осторожно крадется в сторону кухни, где будет ждать сообщника. Или, может быть, она находилась где-то в другом месте, когда на двери разбилось стекло и чья-то рука потянулась к ключу, которого не должно было быть в замке. Не знаю, где была Глория, когда убивали ее мужа, но только не в постели. Нет, она находилась в каком-то другом месте, когда ей нанесли двадцать семь ударов острым колющим предметом и перерезали горло. Массовое убийство, которое лично я связываю с похотью и гневом. Вероятнее всего, нападение произошло в передней, где Глория наступила босой ногой на собственную кровь и на кровь ее убитой дочери.
— Вы, вероятно, догадываетесь, что я не местный, — говорит Маллери. Я уже подумала, что он, возможно, англичанин, но его акцент все-таки ближе к австралийскому. — Сидней, Лондон, потом Северная Каролина, где проходил специализацию по гипербарической медицине. В итоге оказался здесь, в Саванне. После убийств прошло уже немало времени, так что рассказы о случившемся здесь не так уж много для меня значили. Ни за что бы не приехал осматривать дом, когда его выставили на продажу несколько лет назад. Но… мы посмотрели друг на друга, и для Робби это была любовь с первого взгляда.
Брак не был заключен на небесах, написала в эсэмэске Люси, сопроводив этой фразой собранную информацию, позволявшую нарисовать портрет несчастной женщины с печальным прошлым, которая в 1997 году вышла замуж за Кларенса Джордана и вскоре родила очаровательную двойню, мальчика и девочку, которых звали Джош и Бренда. История Золушки — такой она, должно быть, казалась окружающим. В двадцать лет Глория стала работать секретарем-администратором у доктора Джордана, и, очевидно, так они и встретили друг друга. Возможно, он подумал, что сумеет ее спасти. На некоторое время ее жизнь, видимо, стабилизировалась. Позади остались годы хаоса и неприятностей, когда Глория, избегая преследований со стороны коллекторских агентств, едва ли не каждые полгода переезжала из одной съемной квартиры на другую. Сколько раз она обналичивала поддельные чеки и публично напивалась…
— Кингс-Бэй? — спрашивает Колин, предположив, что Гейб Маллери как-то связан с базой оснащенных ядерным оружием подводных лодок «Трайдент II» Атлантического флота. Это менее чем в ста милях отсюда.
— Военный врач-водолаз в запасе, — поправляет он. — Но сейчас работаю в местной региональной больнице. В отделении экстренной медицинской помощи.
Еще один врач в доме, размышляю я. Надеюсь, он счастливее Кларенса Джордана, всеми силами старавшегося контролировать свою жену. Он делал это осторожно, возможно используя связи с владельцем информационного агентства, которому принадлежал ряд газет, а также теле— и радиостанций. Очевидно, именно этому человеку доктор Джордан оказывал содействие в комитетах и благотворительных организациях; он, вероятно, имел возможность манипулировать материалами, которые могли появиться в прессе.
В итоге СМИ не проронили ни слова о рецидивах дурного поведения миссис Джордан. Череда грустных и унизительных событий началась в январе 2001 года. Глорию тогда арестовали за воровство — она спрятала у себя под одеждой дорогое платье и не удалила защитную этикетку. Я просматриваю присланную Люси почту, и в голове у меня звенит крик, требующий внимания, помощи, крик, в котором, если прислушаться, наверное, уже звучали вероломные, предательские нотки.
Миссис Джордан демонстративно стремилась наказать мужа, пренебрегавшего ею и имевшего четкие представления о роли и поведении жены. В ответ на его требования она приняла свои меры, выбрав в качестве мишеней его гордость, имидж и высокие нравственные стандарты. Не прошло и двух месяцев после инцидента в «Оглторп-Молл», как она въехала на своем автомобиле в дерево и была обвинена в «вождении под воздействием». А в июле, через четыре месяца после случившегося, вызвала полицию, утверждая, что в доме произошла кража. В своем заявлении Глория утверждала, что домоправительница украла золотые монеты стоимостью по крайней мере двести тысяч долларов, которые хранились на чердаке. С домоправительницы сняли все обвинения после того, как доктор Джордан проинформировал полицию, что не так давно перепрятал золото, которым владел в течение многих лет. Оно, по его словам, хранилось в доме в надежном месте.
Но что же произошло с золотом в период между июлем и 6 января? Возможно, доктор Джордан продал его, хотя цены в течение всего 2001 года оставались на небывало низком уровне и, как выяснила Люси, составляли в среднем менее трехсот долларов за унцию. Странно было бы думать, что Джордан не ждал повышения цен на золото, особенно если оно хранилось у него длительное время. Ничто не указывает и на то, что он нуждался в деньгах. В налоговой декларации за 2001 год показаны доход и дивиденды от инвестиций на общую сумму более миллиона долларов. Что бы ни произошло с золотом, оно, по-видимому, исчезло после убийств. В отчетах следствия нет упоминаний о пропавшей собственности, зато отмечено, что украшения и фамильное серебро, вероятно, остались нетронутыми.
Конечно, Глория Джордан не получила заветной добычи, поскольку, похоже, именно она и перепрятала золото в последний раз, за день до убийства, и хотя я не думаю, что кто-нибудь узнает наверняка, что именно произошло, у меня самой есть определенные предположения, основанные на известных сейчас фактах. Я думаю, что она инсценировала кражу, чтобы объяснить исчезновение того, что сама намеревалась украсть, а потом решила, что делиться украденным со своим сообщником или сообщниками не стоит, и притворилась, что не смогла найти золото. Ее муж, должно быть, снова перепрятал его, о чем она ужасно сожалела, но это была не ее ошибка.
Можно только гадать, что она сказала сообщнику или, скорее всего, двум сообщникам. Полагаю, в этом случае миссис Джордан столкнулась с такой силой зла, с таким коварством и жестокостью, каких не могла представить себе даже в самых жутких кошмарах. Думаю, рано утром в воскресенье, 6 января, ей пришлось показать тайник, где, по ее мнению, хранилось золото, и, наверно, где-то в саду ей и порезали руку. Возможно, то было предупреждение. Или, может быть, начало нападения, спровоцированного яростью. Она в ужасе бросилась обратно в дом, где и была убита, после чего ее отнесли наверх, чтобы выложить в непристойной позе рядом с уже убитым мужем.
— Ну так вот, мы ходим, все осматриваем, дом большой и, признаюсь, производит сильное впечатление, — рассказывает Гейб Маллери. — И вдобавок вполне пристойная цена! Затем агент по продаже недвижимости начинает рассказывать, что здесь произошло в 2002 году, и предлагает отличную сделку. Я, конечно, был не в восторге от кармы или как там это все называется, от какой-либо ассоциации с теми ужасными событиями, но я от суеверий не страдаю. В призраков я не верю. Но зато верю в туристов, в идиотов, у которых напрочь отсутствуют манеры и мозги, и не хочу, чтобы накануне ее казни здесь царила атмосфера карнавала.
Никакой казни не будет. Об этом я позабочусь.
— Какая досада, что все затянулось, что судья отложил дело. Мы хотели, чтобы с этим было покончено как можно скорее. Чтобы все поскорее забыть и вычеркнуть из памяти. Надеюсь, когда-нибудь люди перестанут приходить сюда как на экскурсию.
Я приложу все силы, сделаю все, что от меня зависит, чтобы Лола Даггет никогда не вошла в камеру смертников, и, возможно, наступит день, когда ей будет нечего и некого бояться. Ни Тару Гримм, ни чиновников из исправительного учреждения, ни Мстителя, ни окончательной расплаты с той, чье имя Роберта. Все может быть ядом, если этого у вас слишком много, даже вода, сказал генерал Бриггс. А кто знает о лекарствах и микробах и их жутких возможностях больше, чем фармацевт, тот самый злой алхимик, который способен превратить препарат, предназначенный для исцеления, в зловещую микстуру, обеспечивающую неимоверные страдания и смерть?
— Скажите, на что вы хотели бы взглянуть, — говорит Гейб Маллери. — Не знаю даже, смогу ли чем-нибудь помочь или нет. До того как мы купили этот дом, здесь проживал другой владелец, и я действительно не знаю, как выглядел дом и сад, когда погибли те люди.
Кухня совершенно неузнаваема, она полностью переделана, здесь новая встроенная мебель и современная техника из нержавеющей стали, а на полу плитка из черного гранита. Дверь сплошная, без стеклянных панелей, как и говорила Джейми. Интересно, откуда ей это было известно? Впрочем, на этот счет у меня есть предположение. Она бы без колебаний отправилась сюда и вошла, возможно изобразив из себя заблудившуюся туристку. А может, открыто объявила, кто она такая и что ее интересует. На стойке я вижу ноутбук, хотя место для работы не самое удачное. На столе — беспроводная клавиатура, на окнах — датчики. Видимо, это некая продвинутая система безопасности, которая должна быть еще оснащена камерами.
— Вы правильно сделали, что позаботились о надлежащей охране, — замечаю я, обращаясь к хозяину дома, — учитывая, какие люди сюда могут заходить.
— Да, она называется «Браунинг найн-мил». Моя собственная система безопасности, — усмехается он в ответ. — Моя супруга увлечена всякими гаджетами, датчиками движения, видеокамерами и прочими штучками. Беспокоится, что люди могут подумать, будто у нас здесь наркотики.
— Два городских мифа, — говорит Колин. — Врачи держат дома наркотики и зарабатывают кучу денег.
— Да я все время в отъезде, а она действительно продает лекарства. — Гейб открывает кухонную дверь. — Еще один городской миф: фармацевты якобы содержат дома притон, — говорит он, когда мы спускаемся по каменным ступенькам и выходим на плиты и траву.
На террасе я слышу музыку, которую, видимо, включили, чтобы позаниматься гимнастикой. Наверно, когда мы позвонили в дверь, Гейб Маллери был здесь. А до этого, похоже, подстригал траву.
Я узнаю красную терракотовую плитку за стеклом, там скамья и стойки для штанги и прочих тяжестей. Сбоку, у стены, два велосипеда с маленькими колесами и шарнирными складными рамами, один красный, с высоким сиденьем и рулем, другой серебристый — для человека менее рослого.
— Думаю, лучше всего дать вам возможность самим побродить вокруг и осмотреться, — говорит Маллери, и по его поведению можно с уверенностью сказать, что он ни капельки нас не опасается и даже понятия не имеет, что ему, возможно, следовало бы быть поосмотрительнее. — Садоводство — это не мое. Здесь хозяйка — Робби, — говорит он, как будто его и в самом деле совсем не интересует сад — ни нынешний, ни предыдущий.
Кусты османтуса, или душистой оливы, скульптуры, альпинарий и осыпающиеся стены заменены террасой из известняка, которая, как я подозреваю, проходит как раз на том месте, где раньше находился тот самый злополучный погреб. За террасой — небольшой флигель, окрашенный в бледно-желтый цвет, с черепичной крышей и дымоходом, у которого не слишком изящный, скорее, какой-то промышленный облик. Под карнизом видны миниатюрные видеокамеры. Пока я насчитала их три. Под навесом — система отопления, вентиляции и кондиционирования воздуха и еще небольшой резервный генератор. Окна закрыты прочными ставнями. Создается впечатление, будто супруга Гейба Маллери ожидает урагана и неминуемого отключения электричества, а также всерьез озабочена возможным проникновением непрошеных гостей на свою территорию. Здание с трех сторон отделено от посторонних глаз покрашенными белой краской решетками, которые обвиты темно-красной виноградной лозой и пиракантой.
— А чем же занимается ваша Робби в своем кабинете? — спрашиваю я, и в обычной обстановке это вполне нормальный вопрос.
— Пишет докторскую по фармацевтической химии. Занимается исследованиями в онлайне, перелопачивает литературу, ну и так далее.
Он никогда бы добровольно ничего не сообщил, если бы был в чем-то замешан. Этот большой и физически очень сильный мужчина понятия не имеет, с каким чудовищем живет.
— Дорогой? Кто здесь? — слышен голос женщины, и вот она появляется откуда-то сбоку. Идет спокойно, но решительно, причем направляется не к мужу, а прямо ко мне.
В льняных слаксах и блузке цвета фуксии, с откинутыми назад волосами… Нет, это не Дона Кинкейд, но она вполне могла бы за нее сойти, если бы Дона не находилась в состоянии комы в Бостоне и не была бы немного полнее. Я замечаю большие черные наручные часы и прежде всего всматриваюсь в ее лицо. По глазам и носу, а также по форме губ я вижу в ней Джека Филдинга.
— Привет. — Она обращается к мужу, но не сводит глаз с меня. — Ты не говорил, что у нас гости.
— Это судмедэксперты, заехали осмотреть место, где произошли те злополучные убийства, помнишь? — отвечает ее симпатичный супруг, врач в запасе, который много времени проводит в командировках, оставляя ее одну, предоставленную самой себе. — А ты почему сегодня так рано?
— Приехал какой-то пожилой полицейский, — говорит она ему, поглядывая в мою сторону. — И задает много странных вопросов.
— Кому, тебе?
— Обо мне. Я была на заднем дворе, но услышала разговор и подумала, что все это порядком надоело. — Она смотрит на меня глазами Джека Филдинга. — Покупал мешок Амбу и интересовался, нет ли у нас дефибриллятора, поболтал с Хербом, потом они оба вышли покурить. Я решила уехать.
— Этот Херб — просто болван.
— Столько травы, — жалуется она, но не оглядывается — пристально смотрит на меня. — Ты же знаешь, как мне это не нравится. Пожалуйста, убери ее получше. Мне наплевать, что это, как ты говоришь, хорошее удобрение.
— Не успел закончить. Не ждал тебя так рано. Думаю, пора нанять кого-нибудь для работы в саду.
— Почему бы тебе не принести нам немного воды и того печенья, что я испекла. А я пока проведу для гостей экскурсию.
— Колин, пока я осматриваю сад, точнее, то, что от него осталось, не мог бы ты передать Бентону сообщение? — обращаюсь я к напарнику, но не отвожу взгляд от женщины. И знаю, что Колин наверняка заподозрит неладное.
Я диктую ему номер сотового телефона Бентона.
— Сообщи, пожалуйста, что ему с коллегами действительно нужно увидеть, как Робби переустроила сад, как на месте старого погреба построила замечательный, функциональный офис, подобного которому мне и видеть-то не приходилось. Робби — это ведь уменьшительное от Роберты, не так ли? — нарочито медленно говорю я Колину, глядя на женщину, и слышу, как он разговаривает по телефону.
— Да, на заднем дворе, — спокойно объясняет Колин в трубку, но не сообщает адрес и не рассказывает, где именно мы находимся. Из чего я заключаю, что Бентон, наверное, уже в пути.
— Именно то, что я мечтала устроить у себя дома: небольшой офис на заднем дворе, неприступный, как Форт-Нокс. Место, где, возможно, и хранилось золото, перед тем как его украли, — говорю я прямо в лицо Роберте Прайс. — С резервным генератором и особой вентиляцией, большим количеством видеокамер, которыми можно было бы управлять прямо с рабочего стола. А еще лучше — дистанционно. Следить за тем, кто приходит и уходит. Вы ведь не возражаете, если сюда зайдет мой муж с коллегами? — спрашиваю я у Роберты, когда кухонная дверь закрывается. Интересно, есть ли у Колина оружие? — Итак, Прайс или Маллери? — спрашиваю я у нее. — Наверное, вы взяли фамилию мужа, то есть Маллери. Мистер и миссис Маллери, хозяева прекрасного исторического особняка, который хранит для вас особые воспоминания, — говорю я с каменным выражением лица и слышу отдаленный звук приближающегося автомобиля.
Она подступает ко мне ближе и останавливается. Я вижу, как в ней закипает ярость. Ей конец, и теперь она хорошо это понимает. А я снова думаю о том, вооружен ли Колин. И вооружена ли Роберта. Охваченная этими мыслями, я больше всего беспокоюсь о ее муже, который может вот-вот выскочить из дома со своим девятимиллиметровым. Если Колин направит на Роберту оружие или заставит опуститься на землю, то дело может кончиться тем, что его самого или изобьют, или подстрелят. Я также не хочу, чтобы Колин застрелил Гейба Маллери.
— Когда ваш муж выйдет из дома, — предупреждаю я, видя, что Колин уже на подходе, — вы должны сказать ему, что сейчас здесь будет полиция. Сотрудники ФБР тоже уже в пути. Вы ведь не хотите, чтобы он пострадал, но такое может случиться, если вы натворите глупостей. Бежать бессмысленно. Ничего не предпринимайте, иначе его подстрелят. Он даже ничего не успеет понять.
— Вам не выиграть. — Она сует руку в сумку, висящую на плече, и ее глаза стекленеют. Дышит с трудом, как будто сильно возбуждена или вот-вот бросится на меня. Звук двигателя еще громче — это мотоцикл. Муж Роберты, Гейб, выходит из дома с парой бутылок и тарелкой с печеньем.
— Уберите руку из сумки. Медленно, — предупреждаю я и слышу, что мотоциклист заглушил двигатель. — Лучше не провоцируйте нас, иначе будет хуже.
— Похоже, к нам еще гости. — Ее муж не спеша идет через двор, усыпанный свежескошенной травой. Бутылки с тарелкой летят на землю, как только Роберта Прайс вынимает руку из сумки и в ней оказывается баллончик белого цвета в форме ботинка.
Где-то у дома слышится выстрел.
Она делает шаг и падает. Из головы течет кровь. Рядом валяется ингалятор. Люси бежит через двор, держа обеими руками пистолет, и кричит Гейбу Маллери, чтобы он остановился.
— Стоять на месте и не двигаться! — Люси держит Гейба под прицелом, а тот, не в силах совладать с собой, беспомощно стоит на месте.
— Но мне нужно ей помочь! — кричит он. — Ради бога, позвольте мне ей помочь!
— На землю! — кричит Люси, и я слышу, как хлопают дверцы автомобиля. — Держите руки так, чтобы я их видела!
В этот туманный день независимости, который для некоторых из нас пройдет без фейерверков, колокол под золотым куполом звучит медленно и гнетуще. Сегодня понедельник, и, хотя мы планировали отправиться пораньше, уже полдень.
Быть на военно-воздушной базе Хэнсон, к западу от Бостона, получится никак не раньше восьми или девяти вечера, и причина задержки не погода, а ветры настроения Марино, порывистые и постоянно изменяющиеся. Прежде всего он должен вернуть в Чарльстон свой фургон, и нам по пути надлежит совершить там посадку, если ему захочется все же вернуться с нами домой, потому что окончательно он пока еще не решил. Может, задержится в Низине — порыбачить и подумать — и тогда возьмет подержанную лодку или, как он выразился, устроит «каникулы». А может, вернется в Массачусетс, трудно сказать. Рассуждая вот так и решая, что же ему с собой делать, он заодно и придумывал другие поводы задержаться в Саванне.
Ему надо больше кофе. Надо бы еще разок съесть местный бисквит со стейком и яичницей — на Севере таких не найти. Надо бы сходить в спортзал. Вернуть в агентство взятый напрокат мотоцикл, чтобы не напрягать лишний раз Люси. Ей и без того досталось — ФБР, полиция, вся эта бюрократия, как он выражается, из-за стрельбы да еще переживания: надо же, убиваешь человека, а он, оказывается, не оружие доставал, а, предположим, бумажник, водительские права или ингалятор. И пусть даже говнюк получил по заслугам, лучше бы, конечно, так не поступать, потому что всегда найдутся такие, кто усомнится в твоем здравомыслии — и так далее, и тому подобное, — и это, если ты честен перед собой, напрягает даже больше, чем то, что ты убил человека. Он уже не хотел, чтобы Люси ездила на мотоцикле, и начал сомневаться, что ей стоит лететь, потому что он представляет, что творится у нее в голове.
С Люси как раз все в порядке, это с Марино полная беда. Все утро он мотался по делам, а когда наконец собрался выезжать в Чарльстон, до которого ехать всего-то пару часов, вдруг решил, что хочет забрать все, что я купила, потому что в вертолете места все равно не хватит. Я в общем-то и не планировала тащить в Новую Англию кастрюльки и сковородки, консервы и газовую плитку, но Марино уперся — он все заберет, потому что на новом месте, в Чарльстоне, еще не обжился, вещи так и лежат в коробках, которые он прихватил из какого-то магазина. И чего только у него там нет: и уже открытые пакеты с чипсами, и фруктовые миксы, и жидкое мыло, и какие-то очистители, и дорожный фен, который ему, при лысой голове, вовсе и не нужен, и гладильная доска с утюгом, которым он никогда не пользуется.
Еще он прихватил пакетики со специями, несколько почти пустых банок с оливками, пикулями, пряностями и консервированными фруктами, бананы, крекеры, бумажные салфетки, пластмассовые вилки-ложки и тарелки, фольгу и стопку пакетов, а потом прошел по комнатам, собирая туалетные принадлежности и прочую гостиничную мелочь, как будто превратился в какого-то мелочного скупца.
— Как те «побирушки», как их по телевизору называют, — говорю я. — Роются во всем, что люди выбрасывают, в мусоре и все хранят. Новая компульсивность.[50]
— Страх, — отзывается Бентон. На коленях у него ноутбук, на столе, рядом с креслом, телефон. — Боится, что может избавиться от чего-то, потерять из виду и потом, когда потребуется, этой вещи не найти.
— Ладно, напишу еще раз. Хватит, пусть летит с нами домой. Не хочу, чтобы он оставался здесь один в таком состоянии. Сделаем посадку в Чарльстоне и, если пожелает задержаться, я сама отвезу его в квартиру.
— Выбор уменьшается, — говорит Бентон, просматривая какие-то файлы. — Ни выпивки, ни сигарет. Он не хочет набрать лишний вес, поэтому не может предаться чревоугодию. Вот и переключился на собирательство. Лучше бы на секс. Относительно недорого и никаких складских помещений не требует. — Бентон открывает очередной файл, насколько я могу судить, из ФБР, возможно, от агента по имени Пол, с которым мой муж разговаривал по телефону несколько минут назад.
Утро в нашем номере, нашем «лагере» с видом на реку и порт, прошло в делах и заботах. С самого рассвета мы с Бентоном начали готовиться к возвращению домой, одновременно просматривая поступавшую со скоростью света информацию. Для меня непривычно, когда расследование приобретает характер войсковой операции — многочисленные атаки сразу по всем фронтам и разными ведомствами и службами, армейскими и правоохранительными, проводящиеся с молниеносной быстротой и поразительной силой. С другой стороны, большинство дел, по которым мне приходится работать, не представляет угрозы национальной безопасности и не привлекает внимание президента, и следователи с криминалистами работают в полную силу.
Пока что информация поступает дозированно, и в прессу ничего не просочилось. ФБР и МНБ проводят тщательнейшие обыски и проверки — надо удостовериться, что никакие материалы, с которыми работала Роберта Прайс, не попали ни на военную базу, ни на подлодки с ракетами, ни на эсминцы и транспортные самолеты, ни в руки сражающихся где-то солдат. Сравнительный анализ ДНК и отпечатков пальцев показал, что Роберта Прайс и Дона Кинкейд и впрямь две стороны зла, однояйцевые близнецы, клоны, как называют их некоторые следователи, выросшие порознь и не знавшие друг друга, а потом, после воссоединения, образовавшие некий катализатор, который породил чудовищные технологии и вызвал множество смертей.
— Страх, — говорю я. — Потому Марино и носится кругами. Конечно, смерть он видит ежедневно, но когда с ней сталкиваешься в тех делах, по которым работаешь, создается впечатление, что ты ее контролируешь или так хорошо понимаешь, что с тобой это не случится.
— Выкурил сигарету у «Аптеки Монка», а удовольствия не получил, — говорит Бентон, и на столе звонит телефон.
— После того, что увидел в подвале? Да, наверное, — соглашаюсь я. — Он-то знает, что могло случиться.
— Могу предложить вариант подхода, — говорит Бентон звонящему, — основывающийся на том факте, что это некто совершенно уверенный в своей правоте. Она оказывает миру услугу, избавляя его от плохих людей.
Понятно. Речь идет о Таре Гримм. Ее арестовали, но обвинение пока еще не предъявили. ФБР готово пойти на сделку и вступить в переговоры в обмен на информацию о тех сотрудниках женской тюрьмы, которые, как надзиратель Мейкон, помогали ей карать заслуживающих того заключенных. И союзницей Тары Гримм была дьявольски ловкая отравительница, которой требовалась практика.
— Вам следует взывать к ее правде, — продолжает Бентон, — а ее правда состоит в том, что она не делала ничего плохого. Дала Барри Лу Риверс последнюю сигарету, фильтр которой был пропитан… Да, я бы так, напрямик, и сказал, но подал под тем соусом, что вы понимаете, почему она считает, что не сделала ничего плохого… Да, хороший вариант. Ее бы все равно казнили, она бы в любом случае умерла, а тут выход сравнительно милосердный, если учесть, как она обходилась с теми, кого регулярно травила мышьяком. Ну да… Дать сигарету с ботулотоксином означает обречь на ужасную смерть, но об этом лучше не упоминать.
Бентон допивает кофе, слушает, глядя на реку, и произносит:
— Ориентируйтесь на то, во что она сама хочет верить. Верно, вы тоже ненавидите плохих людей и можете понять соблазн взять правосудие в свои руки… Это только теория. Может быть, Тара Гримм, которую вам лучше называть начальницей Гримм, показывая, что вы признаете ее власть и влияние… Вопрос всегда в этом, во власти и влиянии. Что бы она ни делала, какой бы вариант ни выбирала, сигарету или последний завтрак, главным всегда оставалось одно: добиться, чтобы Барри Лу Риверс и другие получили по заслугам, отведали того же горького угощения, которым потчевали своих жертв, воздать им по принципу око за око плюс немножко сверху.
— Даже не знаю, что сделать, чтобы он проникся и понял, — говорю я, когда Бентон убирает телефон. Как бы ни переживал Марино из-за смерти Джейми, куда хуже ему из-за того, что нечто подобное могло случиться и с ним.
— По части понимания он не слишком силен, — отвечает мой муж. — И зачем было так глупо рисковать? То же самое, что напиться, сесть в машину и ехать по шоссе. Таких случаев немало, и чем они кончаются, хорошо известно. Надеюсь, Фил сделает так, как я ему сказал. — Фил — один из многих агентов, с которыми я познакомилась в последние два дня. — Вот случается что-то такое, и уже приходится брать в расчет их восприятие того, что они сделали. Потакать их нарциссизму. Они ведь оказывали услугу миру.
— Да, есть люди, которые в это верят. Гитлер, например.
— Просто Тара не выставляла свои услуги напоказ. Подавала себя как великого гуманиста, управляющего образцовой тюрьмой. Чиновники туда за опытом ездили.
— Да, я видела грамоты у нее на стенах.
— В тот день, когда ты там была, — добавляет Бентон, — туда же приезжала делегация из одной мужской тюрьмы в Калифорнии. Вроде бы даже подумывали предложить ей возглавить одну из тамошних женских тюрем.
— Будет забавно, если Тара попадет в блок «Браво», — говорю я. — Может быть, даже в бывшую камеру Лолы Даггет.
— Я передам твое пожелание, — сухо отвечает Бентон. — Как и предположение Люси насчет того, что Гейбу Маллери, как ближайшему родственнику, нужно передать право принять решение в отношении Доны Кинкейд: отключать ее или нет от системы жизнеобеспечения.
— Что там будет, не знаю, — говорю я, хотя понимаю, Гейб Маллери определенно не получит такого права.
Он, похоже, и не слышал о ней почти ничего и лишь смутно припоминает, что ее имя как-то связано с убийствами в Массачусетсе. Его жена, Роберта Прайс, воспитывалась в приемной семье в Атланте и изредка, по праздникам, встречалась с сестрой, но ничего больше он об этой ее сестре не знал.
— Думаю, ее все-таки переведут в другое заведение, где и будут поддерживать ее жизнь, пока не наступит клиническая смерть.
— Не обо всех жертвах так заботятся, — ворчит Бентон.
— Обычно так и бывает. Я только виню себя, что не послушала Марино, когда он указал на повышенный уровень адреналина и угарного газа и на то, что в тюрьмах курить запрещено. Не придала значения. Меня тогда больше другое интересовало. Может, если бы я сказала ему об этом, он не корил бы себя так за невнимательность и за сигаретой бы не потянулся.
— Может, ты и ко мне проявила бы большую снисходительность. — Бентон поднимает голову и перехватывает мой взгляд. Мы уже успели обменяться несколькими резкими словами по этому поводу. — Ты сказала мне что-то важное, а я думал о чем-то другом. Ситуация понятная.
— Сварю-ка я еще кофе.
— Свари. Извини, я был не слишком любезен.
— Ты уже говорил об этом. — Я поднимаюсь из кресла и вижу проплывающий за окном контейнеровоз. — Ты и не обязан быть любезным, когда дело касается работы. Просто принимай меня всерьез. О большем не прошу.
— Я всегда принимаю тебя всерьез. Просто в тот момент были вещи посерьезнее.
— Сначала Джейми, потом стреляет сигаретку, которая едва его не убила, — да, просто так это для него не прошло. — Я меняю тему разговора, потому что не хочу больше обсуждать извинения Бентона, и кухня вдруг предстает пустой и голой, как будто мы уже выехали отсюда. — И ему нужно обдумать все и сделать выводы, а то отчебучит что-нибудь в том же духе, напьется или бросит работу и будет сутками напролет рыбачить с этим своим приятелем-капитаном.
Мою кофеварку Марино уже прибрал к рукам, так что приходится довольствоваться тем, что предлагает отель.
— Курить рядом с аптекой, где работает отравитель. — Я качаю головой. — Конечно, наверняка никто не знал, но ведь он же расспрашивал о ней.
— Что ты ему говорила? Не пить и не есть ничего, пока не будешь уверен, что это безопасно.
Я вношу кофе.
— Это как с тайленолом.[51] Когда понимаешь, что может случиться, доверять больше ничему уже не хочется. Либо так, либо впадаешь в отрицание. После всего, что мы видели, я бы, наверно, выбрала второй вариант. — Я направляюсь в кухоньку приготовить вторую чашку и мысленно возвращаюсь в заброшенный подвал за милым старинным особняком, в котором Роберта Прайс несколько лет назад помогла убить целую семью. Ей было тогда двадцать два. — Или никогда больше не стану есть, пить и покупать что-либо с полки магазина.
Я не знаю, пользовалась ли она тем оружием, что было в подвале, — складным ножом со стальным лезвием шириной три дюйма и стопором в форме орлиных клиньев, оставивших странные параллельные ссадины на телах жертв. И все же, как мне кажется, резала и колола Дона, Роберта же предпочитала убивать на расстоянии, не пачкая рук. Нож был, скорее, сувениром или чем-то вроде реликвии, хранившейся в футляре из розового дерева в созданном под землей, оборудованном вентиляцией тайнике, где поддерживались нужная температура и влажность.
Попасть в бывший подвал можно было через прикрытый ковриком люк в полу офиса. Здесь хранились запасы сигарет, сухих пайков, автоинжекторов и прочих продуктов, с помощью которых Роберта намеревалась осуществлять свой план. Ботулотоксин серотипа А она получала из Китая, куда регулярно направляла заказы. И ни у кого даже вопросов не возникало. Помимо прочего обнаружились в подвале и старые конверты и почтовые марки, причем не только уже известные нам, с пляжем и зонтиками, но и другие, купленные через интернет.
Большинство из этих вещей предназначалось, по-видимому, заключенным; почтовые принадлежности пользовались большим спросом среди людей, лишенных свободы и жаждущих общения с внешним миром. Мы, наверное, не узнаем, сколько человек она убила, экспериментируя с различными средствами и способами, но предпочитая ту смерть, симптомы которой более всего напоминали острый приступ астмы, от которой страдали обе сестры. Они родились 18 апреля 1979 года, в нескольких милях от женской тюрьмы штата, в городской больнице Саванны. Разделенные в младенчестве, они не знали друг о друге вплоть до 11 сентября, когда Дона решила найти своих биологических родителей. Начатые поиски привели к интересному открытию: оказывается, у нее есть еще и сестра-близнец.
В первый раз они встретились в декабре 2001-го, в Саванне, обе отмеченные проклятием, охарактеризованным Бентоном как серьезные изменения личности. Обе личности психопатические, со склонностью к садизму и жестокости, и обе невероятно умные, они и выбор сделали почти одинаковый. Дона Кинкейд в разговоре с вербовщиком ВВС заявила о желании поступить после колледжа на военную службу и сказала, что интересуется кибербезопасностью и медицинской техникой, а ее сестра, жившая в тысяче миль к востоку, обдумывала возможность прохождения программы научной подготовки на флоте.
Обеим было отказано по причине астмы, и сестры продолжили обучение в аспирантуре. Дона подалась в Беркли, где увлеклась материаловедением, Роберта же поступила в фармацевтический колледж в Афинах, штат Джорджия, а в 2001 году начала работать в аптеке «Рексол», неподалеку от дома Джорданов. По выходным она посещала приют «Либерти», где раздавала метадон и где встретила Лолу Даггет, недавнюю наркоманку.
Последние заявления Лолы совпадают с тем, что она раньше говорила Джейми. Лола не знала, что именно случилось ранним воскресным утром 6 января, когда Роберта должна была принести из клиники метадон. Клиника, по стечению обстоятельств, находилась на одном этаже с комнатой Лолы, а замки в приюте не полагались.
Наркоманка с низким уровнем интеллектуального развития и проблемами в управлении гневом стала легким объектом манипуляций. Провести полную реконструкцию событий того дня уже невозможно, но, скорее всего, Роберта в какой-то момент вошла в комнату Лолы и взяла из шкафчика вельветовые штаны, водолазку и ветровку, в которых сестры и отправились ночью в дом Джорданов. Позже Роберта вернулась в приют и, воспользовавшись тем, что Лола спала, оставила вещи, уже испачканные в крови, на полу в душевой, а в восемь утра уже раздавала метадон.
— Смерть — событие сугубо личное, и к встрече с ней никто не бывает готов, как бы ни убеждал себя в обратном, — говорю я Бентону, садясь в кресло с чашкой кофе. — Так что Марино легче сосредоточиться на том, что, по его мнению, не так с Люси, или подумать, чем бы еще заполнить свои буфеты.
— Он сейчас сам с собой торгуется.
— Пожалуй. Если он забьет кухню под завязку всеми этими припасами, то думает, что он никогда уже не умрет, — говорю я. — Если сделать А и В, то С уже не случится. У него был рак кожи, и он вдруг решает стать частным подрядчиком и практически уходит от меня. Может, тогда тоже была какая-то сделка. Он круто меняет жизнь, а значит, у него есть будущее.
— Думаю, более важным фактором все же была Джейми. — Бентон проверяет имейлы. — А не рак кожи. Ей всегда удавалось показать ему рай на небесах. Самое лучшее еще впереди. Чудо ждет за поворотом. Будучи с ней, он проникался верой в то, что может обойтись без тебя, хотя он и таскался за тобой по пятам чуть ли не полжизни.
— Теперь я просто обязана показать ему рай на небесах, — говорю я, и в это время в дверь звонят. — Нельзя же допустить, чтобы он пришел к выводу, что впустую потратил полжизни.
— Я не говорил, что он потратил ее впустую. Я вот точно ничего не потерял. — Бентон целует меня.
Мы целуемся еще раз, обнимаемся и идем к двери. За порогом стоит Колин с багажной тележкой, которая нам уже не нужна, потому что весь багаж Люси забрала с собой, чтобы загрузить на вертолет.
— Ничего не знаю. — Он толкает пустую тележку к лифту. — У меня уже в привычку входит возить тебя по городу.
— Надеюсь, в следующий раз мы захватим что-нибудь получше.
— Вы, северяне, только говорите так. Переплавляете на ядра наши колокола, сжигаете наши фермы, подрываете наши поезда. Поедем чуть в объезд, не в аэропорт, а к старой больнице. Это не ближе, но Люси не хочет связываться с диспетчерами и всеми этими парнями в форме огуречного цвета. Не знаю, что это значит, надеюсь, ее не надо понимать буквально.
— Это военные, — говорит Бентон.
— Да, точно, у летунов форма зеленого цвета. Буду знать, а то я немного забеспокоился, когда она так сказала, все не мог сообразить, — говорит Колин, и мне вовсе не кажется, что он шутит. — Я так понимаю, все в порядке, и здесь, и в Хантере. Они сейчас, наверное, проверку проходят. Люси хочет поскорее вылететь. Дала четкие инструкции позвонить, когда будем подъезжать. Не хочет ждать возле госпиталя.
Мы входим, и стеклянная кабина медленно скользит вниз, мимо увитых зеленью балконов, а я вспоминаю женщин-заключенных, работающих в тюремном дворе и выгуливающих борзых, — все они призраки себя прошлых, попавшие в место, превращенное в тайное предприятие смерти. Я представляю Кэтлин Лоулер и Джека Филдинга, когда они впервые увидели друг друга на том ранчо для «трудных» подростков. Возникшая тогда связь привела в движение целую цепочку событий, лишивших жизни одних и навсегда изменивших жизнь других, в том числе и нашу.
— Возьмешь билеты на «Брюинс» или, лучше, на «Ред сокс», и я, может, подскочу как-нибудь, — произносит Колин.
— Только если ты когда-нибудь надумаешь уйти из БРД. — Мы проходим через фойе и ныряем в жару, где нас ждет лихая, с ветерком поездка.
— На работу я и не намекал, — говорит Колин.
Мы все садимся в «лендровер».
— Считай, что приглашение в ЦСЭ у тебя в кармане, — отвечаю я. — У нас и парикмахерский квартет приличный.
Он включает обогреватель.
— С такой штукой хоть в метель, хоть во льды.
Звоню Марино. Судя по шумам, он в фургоне, едет к Чарльстону. Или в противоположную сторону. Что у него на уме, одному богу известно.
— Ты где?
— В тридцати минутах к Югу. — Голос глуховатый, даже грустный.
— Мы должны быть в Чарльстоне к двум, и мне нужно, чтобы ты был там.
— Не знаю…
— Зато я знаю. Мы сегодня пообедаем, отметим 4 июля чем-нибудь вкусненьким и сходим вместе в приют, за собаками, — говорю я ему.
Впереди появляется здание старой больницы. Основанная вскоре после Гражданской войны, общественная больница Саванны, где тридцать два года назад Кэтлин Лоулер произвела на свет двух близняшек, представляет собой здание из красного кирпича с белым ободом. Здесь и сейчас оказываются все виды медицинской помощи, кроме неотложной. Вертолеты сюда прилетают нечасто, говорит Колин. Площадка заросла травой, на мачте бьется довольно потрепанный оранжевый ветроуказатель. Окружающие ее деревья волнуются и трепещут, когда над ними повисает, а потом легко опускается черный «Белл-407».
Мы прощаемся с Колином под разрезающими воздух лопастями, и я забираюсь на левое сиденье. Бентон устраивается сзади. Мы пристегиваемся и надеваем шлемы.
— Тесновато, — говорю я.
Люси, вся в черном, проверяет приборы и делает то, что получается у нее лучше всего, — бросает вызов притяжению и уходит от препятствий.
— Место старое, и деревья могли бы срезать, — слышу я в наушниках ее голос и чувствую, как мы отрываемся от земли и поднимаемся.
Больница уже внизу, у нас под ногами.
Колин уменьшается в размерах и машет. Мы уходим вертикально вверх, поднимаемся над деревьями, выравниваемся, поворачиваемся носом в сторону зданий и крыш старого города, к реке за ним и следуем вдоль нее к морю, а потом берем курс на северо-восток, к Чарльстону, и дальше — домой.
Примечания
1
Прекрасной еде (итал.). (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания редактора.)
2
Живой прекрасной кухне (итал.).
3
П а л м е р А р н о л ь д Даниэль (род. 1929) — американский спортсмен, один из наиболее известных профессиональных гольфистов.
4
К е л л и Брайанна К л а р к с о н (род. 1982) — американская и канадская певица и актриса.
5
Телешоу на телеканале «Фокс». Смысл передачи — соревнование на звание лучшего начинающего исполнителя в США.
6
К э т и П е р р и (род. 1984) — американская певица, композитор, парфюмер и актриса.
7
Бейсбольный клуб.
8
Л и н д б е р г Чарльз Огастес (1902–1974) — американский летчик, первым перелетевший Атлантический океан в одиночку.
9
Дом Оуэнса-Томаса представляет собою один из лучших примеров архитектуры времен английского регентства в Соединенных Штатах.
10
П о с т к о н к у с с и в н ы й синдром включает в себя комплекс симптомов, в том числе неспецифическое головокружение, головную боль, неспособность концентрации внимания, утомляемость.
11
В негритянском диалекте — вымышленный персонаж, рабски покорная негритянка, «женский вариант» дяди Тома. (Прим. перев.)
12
П р и е м Г е й м л и х а применяется для удаления инородных тел из верхних дыхательных путей и особенно эффективен при их полной обструкции (закупорке). Этот способ считается самым эффективным, поскольку при резком ударе, направленном под диафрагму, из нижних долей легких с силой выталкивается запас воздуха, который никогда не используется при дыхании.
13
«Красные» штаты — те штаты, которые на электоральной карте США традиционно отмечаются красным цветом, т. е. голосуют за Республиканскую партию. «Синие» голосуют за Демократическую партию. (Прим. перев.)
14
Услуга за услугу (лат.).
15
Познавательный процесс, формирующий субъективную картину мира.
16
Здесь: символ технологического прорыва, универсальное и эффективное решение.
17
КОДИС (англ. CODIS) — комбинированная система индексации ДНК. База данных ФБР. (Прим. перев.)
18
«Дом на полпути» (англ. Halfway House) — учреждение для реабилитации отбывших наказание заключенных, вылечившихся наркоманов, алкоголиков, психических больных. Другое название — Божий приют. (Прим. перев.)
19
Ситуационный центр (англ. Real Time Crime Center) — центр мониторинга и анализа преступлений в реальном времени. Действует при Управлении полиции Нью-Йорка. (Прим. перев.)
20
Д ж о н У э с л и (1703–1791) — английский протестантский проповедник и основатель (совместно с Джорджем Уайтфильдом) методизма.
21
Джулиус Генри «Г р а у ч о» М а р к с (1890–1977) — американский актер, комик, участник комик-труппы, известной как «Братья Маркс».
22
Национальный мемориал генерала Гранта — неоампирный мавзолей американского президента Улисса Гранта в манхэттенском парке Риверсайд.
23
«Грейтфул Дэд» (англ. «Grateful Dead», дословно — «Благодарные мертвецы») — американская рок-группа с солистом Джерри Гарсией, основанная в 1965 г. в Сан-Франциско.
24
Пуля для дульнозарядных винтовок, которая имеет сзади коническую выемку и, расширяясь при выстреле, обеспечивает надежное зацепление пули с нарезкой ствола винтовки.
25
Парикмахерский квартет — мужской квартет (парикмахеров) исполняет популярные песни без аккомпанемента в домашней обстановке. Такие квартеты пользуются популярностью в маленьких городках и даже объединены в ассоциацию. Музыканты одеты в традиционные полосатые пиджаки и носят шляпы-котелки. (Прим. перев.)
26
Линия Мэйсона — Диксона — граница, проведенная в 1763–1767 гг. английскими землемерами и астрономами Ч. Мэйсоном и Дж. Диксоном для разрешения длящегося почти век территориального спора между британскими колониями в Америке: Пенсильванией и Мэрилендом. Линия четко определила границы современных американских штатов Пенсильвания, Мэриленд, Делавэр и Западная Вирджиния. До Гражданской войны линия Мэйсона — Диксона служила символической границей между свободными штатами Севера и рабовладельческими штатами Юга.
27
Л у д д и т ы — группа английских рабочих, протестовавших в начале 1800-х годов против изменений, которые повлекли промышленный переворот, и считавших, что их рабочим местам угрожает опасность. В последнее время понятия «луддизм», «луддит» стали синонимами человека, который борется с достижениями индустриальных технологий.
28
УГМЭ (англ. OCME) — Управление главного судмедэксперта г. Нью-Йорка. (Прим. перев.)
29
«Губка Боб Квадратные Штаны» — американский мультсериал, выпущенный в эфир в 1999 г. и ставший одной из самых популярных анимационных программ телевидения.
30
IAFIS — Интегрированная автоматизированная система идентификации отпечатков пальцев.
31
«Звёздный путь» (англ. Star Trek) — популярный научно-фантастический франчайз, включающий на сегодняшний день шесть телевизионных сериалов.
32
Кукурузная каша.
33
К р о к е р (англ. croaker) — рыба-горбыль; здесь: ворчун, брюзга.
34
Здесь — антисептик.
35
Около 38 градусов по Цельсию. (Прим. перев.)
36
Д ж у л и я Ч а й л д — американский шеф-повар французской кухни, соавтор книги «Осваивая искусство французской кухни», ведущая на американском телевидении.
37
О’ К о н н о р Ф л а н н е р и (1925–1964) — американская писательница. Автор «готических» романов и рассказов о сельской жизни американского Юга, одушевленных религиозным пафосом и расцвеченных комическими штрихами.
38
В Евангелии от Марка сказано: «Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то; и если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот» (Мк. 3: 24–25).
39
Л е м м и н г и — относятся к отряду грызунов подсемейства полевковых семейства хомяков. Считается, что в отдельные годы, когда численность леммингов очень резко возрастает, зверьки следуют друг за другом или за одним из леммингов — «проводником» к пропасти или берегу воды, где и гибнут.
40
Соответственно 34,8 и 22,8 градуса по Цельсию. (Прим. перев.)
41
MD (doctor of medicine) — доктор медицины; JD (от Jurum Doctor) — доктор права. (Прим. перев.)
42
Экспресс-почта.
43
С п р е д — род пищевых продуктов на основе смеси растительных и молочных жиров, с массовой долей общего жира от 39 до 95 %.
44
Ф е р м а трупов (англ. body farm) — исследовательский центр по изучению процессов декомпозиции человеческих тел с целью совершенствования приемов получения информации (например, времени и обстоятельств смерти) из человеческих останков. Первая Ферма трупов была открыта при Университете Теннесси в Ноксвилле в 1981 г. (Прим. перев.)
45
«Семейка Брэди» — американский кинофильм 1995 г., экранизация одноименного комедийного телесериала 1969–1974 гг. Режиссер — Б. Томас, в гл. ролях — Шелли Лонг, Гэри Коул, Кристин Тейлор.
46
ЭпиПен (англ. EpPen) — медицинское устройство, автоматический шприц, с дозой эпинефрина (адреналина). Используется при острой аллергической реакции или для предотвращения анафилактического шока. (Прим. перев.)
47
Мешок Амбу (англ. Ambu bag) — ручной аппарат для искусственной вентиляции легких, применяемый к пациентам с нарушением дыхания. (Прим. перев.)
48
Система или комбинация систем, позволяющие разделить сеть на две или более частей и реализовать набор правил, определяющих условия прохождения пакетов из одной части в другую. Как правило, эта граница проводится между локальной сетью предприятия и интернетом.
49
MРE (англ. meal-ready-to-eat, MRE) — готовая к употреблению пища. Сухпайки разового употребления. (Прим. перев.)
50
Действия и поступки, совершаемые насильственно под непреодолимым влечением и побуждением, хотя и осознаются как неправильные (болезнь, особый склад личности, сложившаяся ситуация и другие причины). Навязчивое состояние, принимающее форму какой-либо двигательной активности, например периодического мытья рук, основанное на страхе заражения каким-либо заболеванием.
51
В 1982 г. в Чикаго несколько человек умерли от яда, подмешенного в таблетки тайленола, популярного болеутоляющего средства. Отравления вызвали массовую панику и страх перед лекарствами. Всего жертвами неизвестного отравителя стали 12 человек. (Прим. перев.)
-