Рассказ незаконнорожденной Жила семья ~муж с женой
Работа добавлена на сайт samzan.net:
Антон Владимирович Понизовский
Обращение в слух
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
1. Рассказ незаконнорожденной
Жила семья –муж с женой. У них было трое дочерей.
Дочери постепенно замуж вышли, у них стали свои дети нарождаться. А это послевоенные годы. Тогда ведь мало сидели с детьми: немножко посидят –и сразу работать надо идти. И их мать стала ездить и каждой дочери помогала сидеть с внучатами. И так она детям своим помогала.
А в это время отец был один и жил со своей матерью. А хозяйство все держат же, огороды. Мать старая, и она, конечно, не управлялась со всеми этими делами домашними, с хозяйством: огороды и так далее… И вот так получилось, что моя мама и согрешила с этим мужчиной-то. И я родилась незаконная, так сказать.
Она помогала по хозяйству?
Да, этому мужчине она помогала, и в итоге я родилась.
И получилось так, что умерла вот эта его мать, и он сам после этого тяжело заболел. И приезжает его законная жена. Немного пожили –и он умирает. Отец-то мой. А я-то еще не родилась –я родилась, когда он уже умер.
И когда жена законная распродавала там дом, хозяйство –он уже умер, а мама пока беременная была –и, мама мне говорила, «она мне не дала даже рваных сапог». Но ей же тоже, жене-то законной, было морально и больно и обидно…
И вот мама меня в роддоме родила третьего января тысяча девятьсот пятидесятого года, а она сама с девятьсот восьмого, значит, ей было сорок два года, видите, уже возраст. А дома своего нет. Куда ей идти? И осталась она при этой районной больнице Пичаевской, село Пичаево, райцентр. Она там санитарочкой стала работать, и так немножко она там жила при больнице.
А потом ей пришлось оттуда уйти, и она стала ходить по селам побираться. Туда в село пойдет, в другое село пойдет, и я за ней в хвосте, в хвосте постоянно –хожу побираюсь вместе с ней. Вот это я помню уже. Что я всегда с ней в хвосте ходила. В тот дом пошли, в другой дом пошли…
И вот помню: сентябрь, убирают уже картошку… Стоит лошадь, на этой лошади мешки с картошкой привезли –почему-то вот этот момент мне запомнился. И там соседская женщина говорит: приезжали из детдома и сказали, чтобы тебя подготовить к детдому.
Вы помните этот момент?
Да-да, я помню: осень, и вот меня оформляют в Канищевский детский дом, Пичаевский район Тамбовской области. И я там четыре года училась. Там было очень хорошее место: плодовые деревья, сады, своя земля была у детдома, высаживали овощи, фрукты –и всем этим потом нас кормили. Вишня, яблоки –все свое у нас было. Капусту рубили: кочерыжку вырезали и бросали в такие корыта –и прямо штыковыми лопатами рубили эти кочаны наши там… Ну, на хранение, чтоб кормить нас в детдоме. Свои ульи были, мед качали, медку нам немножко давали… Мы обирали смородину, вишню, потом отдавали на кухню, там все это готовили, и варенье давали нам из наших фруктов.
Мама ко мне приезжала в детдом. Приедет, гостиничек привезет, побудет со мной, платьице какое-нибудь мне купит… И летом –три месяца каникулы, она возьмет меня, может, на недельку, –у кого она жила, я около нее побуду, –и опять она меня в детдом…
А потом на базе этого детского дома решили организовать туберкулезный санаторий –а нас, детдомовцев, разбросали по всем детдомам Тамбовской области. И я в свою очередь попала в станцию Умет, Уметский район тоже Тамбовской области.
И вот когда из Канищевского детского дома нас отвезли в станцию Умет, мы когда туда приехали, –а там новое здание построено, все на взгляд так добротно, все хорошо… но что-то у нас случилось в психике –вот когда мы уехали от директора, от завуча, от своих воспитателей… какой-то перелом у нас произошел, когда вот так резко нас взяли и из одного гнезда пересадили в другое гнездо… ну, как-то мы не почувствовали доброту нового коллектива. И мы озлились, мы стали убегать. Воровали хлеб, жгли этот хлеб на костре… Там посадки были недалеко от детдома, и вот в этих посадках костер разводили, на костре хлеб коптили и ели его…
А учебный процесс-то уже начался, уже сентябрь –а нас никто не соберет, мы в разбежку: станция рядом –сели поехали на Тамалу, Тамалу проехали –дальше поехали… Нас никак не соберут, мы, в общем, разболтались окончательно.
Тогда приехал наш директор, Яков Гаврилович, который был у нас в первом детдоме, в Канищевском. Всех нас, воспитанников своих, собрал…
Как сейчас помню, был хороший солнечный теплый день осенний, и мы пешком пошли к водоему: там река протекала, и вот мы пешком идем, ему все рассказываем, на всех жалуемся –как нас обидели, как нас не выслушали, как нам чего-то не помогли, –мы ему как отцу всё рассказываем. А путь длинный до речки, до водоема –наверное, километров пять. Идем рассказываем –и пришли на этот водоем. Помыли пшено, картошки начистили, наварили на костре каши, она дымком попахивает, мы сидим разговариваем…
И вот он нас как-то объединил. Наверное, он сам был воспитанник детского дома и в свою очередь обладал этим вот педагогическим талантом. Как-то отогрел он нам душу. И мы вернулись когда после этого в новый детдом, мы как-то уже стали мягче, стремились уже учиться, какие-то у нас другие проблемы стали появляться… А то мы ведь вообще неуправляемые были…
2. Тунерзейский квартет
– Не слышно ничего, –сказала девушка с татуировкой на шее.
– Сейчас исправим! –с готовностью откликнулся мужчина постарше. –Федор? Лёлечке плохо слышно.
Ухоженная темноволосая женщина, жена мужчины постарше, посмотрела на мужа, перевела взгляд на девушку, приподняла бровь, но смолчала.
Федор, молодой человек с мягкой русой бородкой, что-то подкручивал в портативном компьютере.
Просторная комната была наполнена предзакатным светом. Очень большое, чисто вымытое двухсветное окно открывало вид на котловину, на озеро и на горные цепи за озером. Над горами стояли розовые облака. Дымок поднимался от крыши соседнего дома в темно-голубое сказочное небо.
Федя регулировал звук в своем старом лэптопе и от волнения путал клавиши. Удивительные события завязались вокруг него в последние дни.
Будучи студентом, затем аспирантом, а в последнее время и помощником профессора в Universite de Fribourg, Федя уже седьмой год почти безвыездно жил в Швейцарии: жил очень скромно, даже, пожалуй, скудно –и одиноко.
Сложилось так, что в конце декабря он оказался здесь, в «Альпотелe Юнгфрау». Гостиница не была роскошной –в сущности, пансиончик на шесть номеров, –но все же гостиница, и курорт, и поразительные –даже по меркам Швейцарии –виды… И никогда раньше Феде не приходилось живать в гостинице одному, без отца.
«Альпотелем» приятные неожиданности не исчерпались. Два старых, еще московских, приятеля, с которыми Федор пытался поддерживать угасавшую переписку, –вдруг, впервые за шесть лет, воспользовались его приглашением. Очевидно, Федору следовало благодарить снежную тучу, которая в целости миновала Австрию и Италию, но обильно просыпалась над Швейцарией –и сразу после Нового года в Беатенберг нагрянула компания московских «доскеров». Федор был несказанно рад и растроган: так хорошо ему было в шумной компании, болтавшей по-русски… Но через несколько дней пришла необычная оттепель, маршрут снежных туч поменялся –и компания так же внезапно разъехалась по соседним альпийским державам. На день-полтора задержалась в Беатенберге одна суровая девушка Леля: ей нужно было скорее вернуться в Москву. С Лелей Федор раньше не был знаком, да и в эти дни они не сказали друг другу двух слов –но, выполняя долг гостеприимства, Федор проводил ее на автобусную станцию; проследил за покупкой билета в аэропорт… и вдруг выяснилось, что из-за вулкана рейсы по всей Европе отменены.
При всей своей независимости и суровости Леля все-таки оставалась девятнадцатилетней девушкой, на неизвестный срок застрявшей в чужой стране… словом, Федор счел своим долгом взять над нею опеку. В «Альпотеле» как раз оказалась свободная комната. Федя даже выговорил у хозяина небольшую скидку.
На шее у Лели, пониже правого уха, был вытатуирован штрих-код. Федору любопытно было, что бы это могло означать, –но при знакомстве он, разумеется, не спросил, –а дальше стало еще неудобнее: такой «персональный» вопрос (по-французски размышлял Федор) мог быть истолкован как флирт, –а у него не было намерения флиртовать с Лелей.
Правда, время от времени Феде казалось, будто от нее исходит некий –не физический, а какой-то общий, нравственный что ли, –запах чистоты, напоминающий запах свежего снега, и ощущение это ему нравилось и удивляло его –но внешне она его совсем не привлекала: всегда была одета в один и тот же бесформенный балахон и угги, ходила немного вразвалку… и главное, он никак не мог попасть с нею в тон. Леля вообще отличалась немногословностью, но даже когда что-нибудь говорила (обычно кратко), он ее не понимал: не понимал, зачем она говорит сейчас именно это; что имеет в виду; что чувствует, –и даже простой, «первый» смысл сказанного часто не понимал.
Вчера Федор повел ее ужинать в дешевый –может быть, самый дешевый в Беатенберге –кабачок Bode-Beizli, с грубыми лавками вместо стульев и длинными дощатыми столами. В виде декора здесь были развешаны допотопные лыжи, а под тарелки подкладывались листочки со схемами горных трасс и подъемников. В кабачке было шумно, по соседству братались итальянцы и, кажется, англичане… Вообще, Федору показалось, что вулкан привнес в курортный быт некоторое оживление.
Когда в очередной раз молчание затянулось, Федя стал создавать видимость светской беседы, пересказывая свое позапрошлогоднее сочинение о Достоевском. Леля слушала –или не слушала, Федя не понимал.
Итальянцы с шотландцами, пошатнув пару раз тяжелые лавки, кое-как выбрались, и Федор с Лелей остались за длинным столом одни. Тут-то и состоялось важное и неожиданное знакомство.
В кабачок вошла пара –семейная пара, муж и жена, как иногда бывает видно с первого взгляда: он –среднего роста, плотный, она –маленькая, очень собранная и ухоженная; оба одетые дорого и хорошо: вошли –и на пороге как-то замялись… Может быть, не ожидали встретить настолько простецкую обстановку: за открытой стойкой на кухне громко жарилось мясо; низкая комната была набита битком –кроме ближайшего стола, за которым сидели только Федор и Леля. Помявшись, вошедшие все-таки втиснулись по соседству, обменявшись с Федором осторожными полуулыбками.
Федор плохо определял чужой возраст: на первый взгляд ему показалось, что эти люди близки по возрасту к его родителям –но помоложе, то есть им лет по сорок или чуть меньше.
Меню, состоявшее из одной ламинированной страницы, вошедшие начали обсуждать по-русски. Брюнетка заказала воду без газа и Sprossensalat , ее муж –мясо, пиво и кирш.
Федор по обычной своей застенчивости не решился вступить с соотечественниками в разговор. Поколебавшись, продолжил излагать Леле тезисы о Достоевском –и сразу почувствовал, что соседи прислушались.
Через короткое время Федор услышал, что слева к нему адресуются, причем каким-то ужасно знакомым образом: «А позволите ли… –начал сосед и сразу одернул себя, –нет, не так! А осмелюсь ли, милостивый государь, обратиться к вам с разговором приличным? ..» Федор повернулся –сосед весело улыбался ему: «Откуда цитата? помните?»
«Ах, он экзаменует всегда, невозможно!..» –воскликнула его жена, и Федя подумал, что люди они симпатичные.
Мужа звали Дмитрий Всеволодович Белявский, жену –Анна. Рукопожатие у Белявского было крепкое, теплое.
Выяснилось, что давным-давно, «при совке», Дмитрий Всеволодович и сам писал курсовую о Достоевском. Порадовались совпадению.
«Впрочем, –дипломатично оговорился Федя, –где, кроме Швейцарии, могут сойтись любители Достоевского?..»
«Какой у вас русский язык… необычный», –заметила Анна.
Федя пояснил, что, хотя в последние шесть с половиной лет он много читал по-русски, особенно классику, но современную разговорную речь подзабыл.
«Оно, может, и к лучшему?» –тут же вернула реплику Анна. Она вся была тонкая, острая, как струна: в ее присутствии Феде и самому захотелось выпрямить спину и произнести что-то сдержанно-остроумное.
Вероятно, знакомство и ограничилось бы маленьким разговором –тем более Леля уже как-то заерзала; Федор стал выбирать момент, чтоб откланяться, –но в кабачке произошло анекдотическое явление. Всем присутствовавшим оно показалось смешным и нелепым –но, как вспоминали по меньшей мере двое из очевидцев, без этого незначительного происшествия все дальнейшее –очень важное, самое важное для них двоих –не случилось бы.
Анна спросила Федора, что именно тот изучает в Швейцарии, какой предмет.
«Чтобы честно… Я несколько раз поменял факультеты, переходил…» –начал Федя, –и в этот момент на пороге (вход был низкий: приходилось даже чуть-чуть пригибаться под балкой) появилось семейство: отец, мать и долговязый подросток лет тринадцати или четырнадцати. Уставший, потный хозяин кабачка –краснолицый, с висячими, похожими на украинские, седыми усами, –пробегая мимо новоприбывших с подносом, ткнул в стол, ближайший ко входу –тот, за которым сидели Федор, Леля и двое их новых знакомцев. Семейство начало было опускаться на лавки, когда Федор продолжил: «Была славистика, компаративная культурология, теперь этнология по большей части…»
Лица новоприбывших выразили мгновенный ужас. Мать, сын и отец быстро переглянулись, и ужас сменился другим выражением, у каждого из троих собственным. Подросток изобразил нечто вроде сильной усталости, изнеможения; он даже слегка закатил глаза, как бы безмолвно стеная: «Ну во-от, опя-ать, сколько мо-ожно!..» Мать подростка взглянула на мужа с негодованием, как бы обвиняя его, мол: «Куда ты привел?!» Лицо мужа тоже выразило гнев, но с оттенком недоумения и досады: «Откуда я знал?» Как ошпаренное, семейство вскочило с лавок, отпрянуло обратно к двери, мужчина решительно крикнул: «Лец гоу!»2
–и они вышли вон.
Федя вытаращил глаза. Леля фыркнула. Дмитрий Всеволодович громко и заразительно, с треском, захохотал. В этот момент Федина симпатия укрепилась. Его восхищала чужая способность испытывать и выражать эмоции бурно и непосредственно.
«Что это было, –ровно проговорила Анна. –Их напугала… компаративная культурология?»
«Нет, их русская… русская речь… напугала! –крикнул Дмитрий Всеволодович, хохоча. –Вы видали? Нет, ну видали?!»
Сквозь хохот он рассказал, что уже примечал эту семейку –в поезде, который возил лыжников, и на подъемнике, –и был убежден, что они тоже русские: точно, в поезде между собой эти трое общались по-русски!
«Я так и знала, –сказала Анна с упреком. –Ты им что-то такое выдал, как всегда…»
«Нет! Нет! Нет! –возмутился Белявский. –И близко не подходил! Они просто услышали русскую речь, им в падлу сидеть рядом с русскими; если русские – значит, плохой ресторан!..»
Белявский махнул хозяину, заказывая всем по пиву.
«Ну что за народ?! –булькая, еще сбиваясь на смех, продолжал Дмитрий Всеволодович, –в чем загадка? Почему любые какие-нибудь американцы, датчане, да кто угодно –радуются, когда встретят своих? чуть не обнимаются –да и обнимаются тоже –а русские друг от друга шарахаются, почему?!.»
Игрушечная обида –и все же обида, которая была им, всем вместе, нанесена, –и то оживление, в которое Дмитрий Всеволодович сразу же превратил эту обиду, –все эти быстрые общие переживания превратили сидящих за длинным столом из случайных соседей –почти в приятелей. Федору расхотелось прощаться. Выпили пива.
За пивом заговорили о «русской душе», о «загадке русской души» –и тут Федор произвел впечатление на новых знакомых. Уже много месяцев каждый день –и сегодня –и не далее как часа два назад –он занимался не чем иным, как –буквально! –загадкой русской души. И можно сказать, имел открытый доступ к этой загадке.
Научным руководителем Федора был Николя Хаас, профессор культурной антропологии… то есть антропологии национальной культуры… Федор немного запутался в терминах: название дисциплины, в которой блистал доктор Хаас, не имело точного русского перевода.
Если коротко пересказать Федину речь –теория доктора Хааса заключалась в следующем.
Чтобы понять национальный характер –не важно, русский, турецкий или швейцарский –т. е. именно чтобы понять «народную душу», «загадку народной души» –нужно было (по Хаасу) выслушать les recits libres («свободные повествования») подлинных «обладателей» или «носителей» этой самой «души», т. е. простых швейцарцев, или простых португальцев, или простых косоваров… Главное –с точки зрения д-ра Хааса –следовало организовать интервью таким образом, чтобы повествование (le recit) от начала и до конца оставалось «свободным» (libre) . Ни в коем случае интервьюеру не дозволялось влиять на ход разговора: разрешено было лишь поощрять говорящего («дальше, дальше», «ах, как интересно»), а также –при соблюдении ряда строгих ограничений (с французской дотошностью перечисленных Хаасом) –задавать «уточняющие» или «проясняющие» вопросы. Le narrateur (повествователь) должен был рассказывать исключительно то, что хотел сам; как хотел; и сколько хотел.
Другим «пунктиком» доктора Хааса была нелюбовь к рассказчикам-горожанам, и особенно к горожанам с высшим образованием. Профессор решительно предпочитал людей «простых», выросших на земле –желательно в глухой деревне.
Когда доктор Хаас наконец получил правительственный грант на сбор полутысячи образцов «свободного нарратива» в Сербии, в Боснии, в Косове, в Турции и в России, Федор обрадовался, что его вот-вот отправят в командировку на родину –но выяснилось, что гораздо дешевле нанять интервьюеров на месте.
Вокруг новой –еще не написанной –книги Николя Хааса завязалась дискуссия; особенно живо обсуждались темы, связанные с иммиграцией, «интеграцией» и т. п. Многочисленные помощники и аспиранты профессора «расшифровывали» интервью –то есть записывали слово в слово десятки часов непрерывного говорения; переводили многие сотни страниц с турецкого, сербского и т. д. на французский; пытались прокомментировать множество иностранных «реалий».
Федору досталась большая часть русского урожая. Четвертый месяц он расшифровывал, переводил, комментировал ежедневно, по много часов, до головной боли и черных мух перед глазами.
Помимо растущей усталости, Федор столкнулся и с более важной помехой. Некоторые отечественные «реалии» он, естественно, помнил с детских и школьных лет. О чем-то способен был догадаться интуитивно. Очень многое находил в интернете. Но все-таки Федя вырос в московской «интеллигентной» семье, а с восемнадцати лет вовсе жил за границей: «реалии», фигурировавшие в «свободном повествовании» пожилых русских людей из деревни, были ему самому ничуть не понятнее, чем его швейцарским профессорам.
А выполнить эту работу Федя стремился как можно лучше: не только из-за своей обычной дотошности и уж точно не из-за денег (деньги платились мизерные) –а потому, что лучших помощников профессор пообещал внести в список младших соавторов книги. Федино воображение рисовало его собственную фамилию рядом с громкой фамилией доктора Хааса –и раскрывало веер научных возможностей…
Выпив пива и набравшись смелости, Федя спросил своих новых знакомых, не согласятся ли те оказать ему помощь: вместе послушать записи; может быть, поделиться соображениями?..
Дмитрий Всеволодович, осушивший к этому времени полграфинчика кирша и пару больших кружек Rugenbrau, бурно заверил Федю, что они с Анной снабдят Федю такими исчерпывающими комментариями, что уже не Федя станет соавтором Хааса, а сам Хаас будет проситься, чтобы его втиснули после Федора мелким шрифтом! Отличная разминка для мозгов: все равно они с Анной давным-давно должны были вылететь из Женевы в Москву, а теперь застряли тут неизвестно на сколько, кататься на лыжах поднадоело, тем более начинается оттепель… –как нельзя кстати придутся «свободные рециталы»!
Федя пригласил Анну и Дмитрия в Alphotel и, стесняясь того, что он, студент, позволяет себе жить в курортной гостинице, принялся путано объяснять, что благодаря некоторым обстоятельствам его поселили почти бесплатно… Гостиница только что открыла свой первый сезон, она никому не известна и не заполнена… хотя, в сущности, очень хорошая, недорогая…
«Насколько недорогая?» –быстро уточнил Дмитрий Всеволодович и показался Феде трезвее, чем буквально минуту тому назад. Федя припомнил цены.
«Вы говорите, хорошая? И свободные комнаты есть?..»
Погода наутро выдалась солнечная, не январская, теплая. Эри к, хозяин и управляющий, провел Белявских в большую гостиную (Эрик называл эту комнату salon а cheminee в честь гигантского прокопченного доисторического камина). За двухсветным окном перед Дмитрием Всеволодовичем и Анной раскрылся вид на три самые знаменитые швейцарские горы –Эйгер, Мюнх и Юнгфрау; на озеро Тунерзее; развернулась вся панорама горных цепей за озером… Эрик упомянул, что Шильтхорн («видите? посередине») –снимался в «Джеймс-Бонде», и обратил внимание посетителей на идеальную пирамидальную форму горы Низен («вон, справа, справа…»).
«La plus belle vue de toute la Suisse…» («Лучший вид… лучшие виды в Швейцарии…» –перевел Федя.) «…А mon humble avis», –скромно добавил Эрик. («…Полагаю».)
По лестнице с толстыми буковыми ступеньками, не скрипевшими, а как будто позванивавшими при ходьбе, поднялись на второй этаж, осмотрели комнаты.
Молча спустились.
Переспросили названную накануне Федором цену.
«С завтраком?» –уточнил Белявский.
«Да, но, –Эрик посерьезнел, –есть некоторая проблема…»
Белявские, как показалось Феде, почувствовали облегчение: «Альпотель» оказался не столь пугающе безупречен.
«Камин нельзя разжигать! –Голос Эрика дрогнул. –Ремонтируя крышу, рабочие сдвинули кирпичи и нарушили прилегание…» (Федор с трудом перевел «прилегание».) «…Но есть надежда, что буквально на днях появится мастер –хороший мастер! –камину двести пятьдесят лет, эту работу нельзя доверить первому встречному –и можно будет разжечь… Пока что –нельзя».
Дмитрий Всеволодович разделил скорбь хозяина: «Да, это существенный недостаток… мы должны хорошенько подумать…» –и подмигнул Федору.
Таким образом Alphotel Jungfrau оказался полностью «русским». Дмитрий Всеволодович и Анна заняли самый большой сдвоенный номер на втором этаже; Леля тоже жила наверху, через комнату от Белявских; Федор внизу; два номера в эти дни пустовали.
На исходе дня, после того как Белявские накатались на лыжах, Леля –на сноуборде, а у Федора голова привычно распухла от многочасовой работы в наушниках, –все постояльцы «Юнгфрау» расселись вокруг каминного столика.
Дмитрий Всеволодович пожинал плоды своего артистизма. Разыграв перед Эриком мучительные сомнения, он все же –«была не была!» –сделал выбор в пользу «Альпотеля», хотя и с –«увы!» –неработающим камином. Теперь на старинном черном буфете, отгораживавшем собственно «каминный угол» от большой гостиной, была в качестве так называемого «комплимента» выставлена внушительная стеклянная чаша с griottes au kirsch собственного производства. Тяжелая на вид жидкость сверкала темно-красными искрами.
– Ну попробуй, попробуй компотик! –подносил Дмитрий Всеволодович жене ложку с мочеными вишнями…
– Тьфу! Ди-ма! Это же водка!
– А как же? –веселился Белявский. –Специальный компотик! Выпивка и закуска в одном флаконе…
Дым, поднимавшийся в небо, сделался золотым на просвет; беленые стены комнаты приобрели теплый зефирный оттенок.
Федор долго выбирал, с какой записи начать, и остановился на самой своей любимой.
Бывало, что «расшифровки» давались мучительно –но речь этой женщины родом из-под Тамбова отличалась такой особенной внятностью, мерностью, рассудительностью, что Федор к ней прибегал как к лекарству: он расшифровывал записи этой Нины Васильевны, когда ни на что другое не оставалось сил. И все-таки даже настолько внятную речь приходилось прослушивать шесть, семь, восемь раз –так что Федор почти наизусть помнил все повороты сюжета. Теперь он следил за реакцией слушателей –так, как будто рассказывал сам.
3. Рассказ о матери
И находясь там в Канищевском детском доме и в Уметском интернате, мать ко мне туда приезжала. Она со мной связь поддерживала. Но я бывала у нее очень мало, потому что, во-первых, ей меня содержать было не на что, а во-вторых, и жить негде: она так и ходила по селам, по селам…
А когда я замуж выходила, я ее пригласила на свадьбу. Она на свадьбе очень переживала, плакала, что я замуж выхожу. Но мне уже было двадцать пять лет, я работала, материально ей помогала. Она ко мне приезжала, и мы пойдем с ней –я ей покупала и обувь, и одежду… Мы ткачами работали –норма обслуживания три станка, а я пять станков брала, я работала очень хорошо, отсюда в то время мы хорошо зарабатывали. Тем более кто хотел и у кого это спорилось. Поэтому я имела возможности и себя накормить, и учиться за эти средства, и мать содержать. Но она не в ущерб, как-то она не злоупотребляла. Она довольствовалась малым. Поэтому мне не трудно было ее тоже материально поддерживать…
А после свадьбы пришло письмо, что мать у меня тяжело заболела. Она жила в это время у одной женщины. И я выехала, и ее там нашла –она лежала парализованная…
Там вот как получилось. Одна женщина, монашка –она потеряла сына, он у нее утонул. И она взяла себе девочку, ну, такую… не очень здоровую в умственном развитии… и она ее поднимала. И этой девочке уже было пятьдесят лет, когда я приехала и узнала эту женщину-то. Эта монашка время от времени уезжала в крупные города: покупала свечи, покупала ложки, потом приезжала туда обратно в Пичаевский район и эти ложки-свечи продавала –такой приработок у нее был. А уезжая, она маму у себя оставляла, чтоб она печь протопила и чтобы за ней присмотрела, за этой пятидесятилетней женщиной. И вот в одну из поездок она поехала, эта монашка, а эта пятидесятилетняя женщина осталась вместе с моей мамой…
Вот я разыскала когда ее, свою маму-то, и увидела эту картину –мама лежит вся грязная на постели, а эта… не очень здоровая в умственном отношении женщина путем ничего не может сделать… (тяжело вздыхает) Она маму-то оставляла за ней присмотреть, а получилось наоборот –что эта больная смотрит за еще больней…
Я пошла нашла в этом селе фельдшера, с ним проконсультировалась, можно ли ее транспортировать в районную больницу или нет. Потому что я волновалась: вдруг в пути ей еще хуже будет? Фельдшер сказал, что ее транспортировать можно. Я выехала в район, пришла к главному врачу районной больницы, объяснила ему ситуацию. Что помочь некому, что я воспитанница детского дома, у меня тяжело больна мать, лежит в этом селе, с этой вот глупой женщиной, ухаживать за ней некому…
Он меня выслушал, вошел в мое положение, дал мне машину «скорую помощь», уазик, и я выехала в это село. Приехали –на госдороге есть дорога, а к селу не подъедешь. Там вот так идут посадки перпендикулярно асфальтовой дороге –и все забито снегом. И я пешком… ну, километра три, наверно, от госдороги –дошла, попросила там мужчину –у него лошадь: он запряг сани, и на санях мы ее довезли до госдороги, мать. Посадили в этот уазик… ну, не посадили, а на носилках… На уазике я ее привезла в больницу в Пичаевскую, в райцентр –и ее положила.
Паспортные данные я отдала главному врачу и сказала, что я ее не бросаю: ведь бывают такие случаи –бросили в больнице и все, правильно? Я ее не бросала, я дала все свои паспортные данные, объяснила, что я должна работать на фабрике, а тут такая накладка случилась…
Суббота-воскресенье –я ехала всегда в больницу, за ней там ухаживала и общалась с ней. У нее одна сторона отнялась, но она еще разговаривала со мной, общалась. У них там ванна –я на каталке ее подвезу, помою ее, покупаю, переодену, грязное белье заберу –и уезжала обратно в город работать.
И вот в одно прекрасное время среди недели меня вызывают на работе в отдел кадров и говорят, что ей стало хуже. Ее вторично парализовало, она уже не могла разговаривать, у ней язык отнялся –и тут меня уже окончательно отпустили с работы и дали больничный по уходу за тяжелобольной. И остаток времени я уже провела с ней рядом, в этой больнице в районной. Ухаживала за ней, как могла с ней общалась… И вот однажды за руку она меня обжала, одной рукой, которая у нее работала, она так сжала мне, и прямо на глазах у меня и ушла…
(пауза)
Там жили дальние-дальние родственники –я пошла, объяснила, что так и так –мама моя умерла, мне здесь обратиться не к кому, потому что я же там не жила, я в детдоме была, меня там никто не знает… И попросила по мере возможности помочь мне в похоронах. И вот эта женщина, тетя Лида, и дядя Семен –они мне помогли. Пригласили мужчин, гроб сделали при больнице, вырыли могилу –тетя Лида работала директором рынка в районном центре Пичаево. Я ей деньги дала, и она купила это… ну, на поминки всё… в общем, по-человечески мы ее помянули, похоронили: в церковь ее заносили, потом на кладбище похоронили, и там на кладбище я ей памятник поставила, и оградку, и каждый раз, когда мы туда приезжаем, первым делом иду к ней на кладбище.
Вот, казалось бы, она меня не воспитывала, а все равно вот… как вам сказать это… Родная кровь, что ли…
И, вы знаете, еще повезло мне, наверное, с мужем. Он всегда мне во всем помогает. Вот мать –казалось бы, она не помогала нам ничем, ни в чем… А тем не менее он все равно идет мне навстречу: мы с ним вместе едем, он там вырубает сорняк, оградку покрасит, так далее…
Вот у нас был директор в детдоме, Яков Гаврилович. Он всегда говорил нам: ребята, жизнь-то, она вас пошвыряет… (плачет)
И вот, казалось бы, сколько лет прошло… Пятнадцать лет мне было –и уже пятьдесят девять… (плачет) …а я эти слова помню.
И вы знаете, как по жизни бывает: так тебя к стенке прижмет –ну, думаешь, нету выхода. А потом –раз-раз, смотришь, все прокрутилось как-то, прокрутилось –и пошло опять своим чередом…
4. Пошло
– Э-м… Как это называлось?.. –Анна чуть-чуть наморщила лоб, –когда ребенок рождался после смерти отца?.. Дима! Было какое-то специальное слово…
– А пусть с нами Леля поделится! –вдруг повернулся Белявский. –Кто тут у нас человек двадцать первого века? Было вам интересно?.. Смешно? Непонятно?
– Непонятно «посадки». Жарили хлеб в «посадках»…
– Возможно, роща?.. –предположил Федор. –Искусственная рощица?
– Не рощица, –отмахнулась Анна. –Посадки –это когда высаживают посреди поля, в рядочек…
– Лесополоса. Ну а все же, –не отступал Дмитрий Всеволодович, –перед вами, как было сказано, аутентичная русская душа. Вот она –и вот вы, успешная, юная, из абсолютно другой реальности: что-то вызвало внутренний отклик? Что-то запомнилось?
– Как убегали. Как хлеб жарили на костре.
– Вот! Во-от! –подхватил Дмитрий Всеволодович, –глядите: все хорошие воспоминания заякорены на жратве! Хлеб, каша, капуста в корыте: все в жизни хорошее связано со жратвой…
– Время голодное, –кивнула Анна.
– Простые потребности, примитивные. Пирамида потребностей. Федор, фиксируйте: у русского человека положительные воспоминания –о еде! Считайте, уже первое наблюдение…
Воодушевившись, Дмитрий Всеволодович направился к буфету, наполнил розетку «грийотками» –и вдруг воскликнул:
– Постума!
– Что? Что?
– Помнишь, Постум, у наместника сестрица… А, Федор? Худощавая, но с толстыми ногами… Родившийся «пост», после смерти отца. Мужчина –«постум». Женщина –«постума»! Хэ, помню еще кое-что…
И –вот идея, –продолжил Белявский, двигаясь с полной розеткой обратно к камину. –Мы собираемся слушать разных людей… Представьте, что все рассказы –от лица загадочной русской души. Все это нам рассказывает –она. Душа. На разные голоса. А? Ракурс? Русская душа себя называет незаконнорожденной –забавно?..
– Возможно, каждая… –пробормотал Федор чуть слышно, –каждая душа в некотором смысле –незаконнорожденная…
– …забавно? Не то, понимаете ли, от викингов, не то от татаро-монгол… Нищая! Родилась нищая. В детстве –нищая. В раннем тинейджерстве забирают в казенный дом . Пыталась оттуда сбежать. Хлеб насущный себе –воровала! Ела этот ворованный хлеб – в посадках … Символы! Одни символы. Незаконнорожденная –незаконная –нелегитимная. И вся жизнь ее, начиная с рождения –незаконная… Интересно? По-моему, интересно. Ань, какие твои ощущения?
– Э-м… Мои ощущения? –Анна завела глаза к потолку. –В первую очередь –ощущение тьмы…
То ли тьма прошлого… тьма происхождения… или тьма забытого детства…
В сельской больничке, в пятидесятом году, зимой… врачи пьяные с Нового года… по щелям дует, тощие одеялка со штампами… За окнами тьма…
– А я слышу, –поднял голову Федор, –рассказ про терпение и про общность. Не только «жратва», совсем нет, много больше «жратвы»! Вы заметили: кашу они варят –вместе; капусту рубят, ягоды собирают, хлеб на костре жарят – вместе…
– А как же! Вся жизнь в коллективе! Советские…
– …здесь почти «преломление хлеба»…
– С какой целью рубили капусту? –строго спросила Леля.
– Квасить…
– Видимо, чтобы в бочку побольше утрамбовать…
– Ну, ребята? –потер руки Белявский, –дело пошло? Сейчас разберемся с русской душой, всю разложим по косточкам! Давай, Федор! Эту дальше, другую, какую?
– Может быть, пока другую, для разнообразия –а к этой вернемся позже?..
– О’кей, о’кей, заводи агрегат!
5. Рассказ о разбитой бутылке
В четыре года я такая матершинница была, ой!.. В четыре годика, ага. Меня доярки учили. В подол конфет насыпят мне: «скажи так-то и так-то». Иду ругаюся –они смеются!.. Только к девяти, наверно, годам начала понимать, что это нехорошо.
А я и коров в четыре года доила. У меня две любимые были коровы –Краля и Люба. Сижу на стульчике –стульчик маленький –она через меня перешагнет, хвостом р-раз! –корова. А я на нее ругаюся: «Ах ты такая-такая, стой, твою мать, стоять!..» Под ней перелезу, опять дринь-дринь-дринь: пальчики маленькие, я выдаивала до капелюшечки просто! Руками доили, а как же. Доильные аппараты нам только годах в восьмидесятых начали ставить.
Вставали в четыре утра. Папа мне вязаночку маленькую сделает, она здесь вот такая широкая, а здесь кончик. И вот, значит, сенце сюда накладываешь, этот конец закидываешь, в этот сюда продеваешь и так –раз! –затягиваешь. И на себя. Ну, упаду иногда с этой вязанкой… (смеется) А сено когда начинаешь дергать –мыши оттуда ка-ак побегут! И я их вилами: тинь, тинь! Вилы –те бывают трехрожковые, а есть четырехрожковые, они помельче: я шустрая была, много насаживала этих мышей. Они: «и-и!» –пищат, бегают от меня, интересно… Мама очень боялась, она и до сих пор мышей боится у меня.
Теляток кормили: поильнички с сосками были, круглые, черные такие; а то пальчик сували –он пальчик заглотит тебе, так интересно! –выкармливали теляточек. При родах помогали вытягивали. Зимой холодно, а к теляткам прислонисся –так это тепло, молочком пахнет, ну, этим, молозивом еще, когда только родятся… Батон хлеба возьмешь, сиськи это –дрынь-дрынь-дрынь –на хлеб теплое молоко, наедимся… Вообще, в деревне легче было с этим вопросом.
А в десять лет я уже сама на группе работала, группа знаете что такое? –по двадцать, по двадцать одной, двадцать две коровы на каждую доярку, по двадцать, как говорится, голов. Здесь группа, здесь группа, друг против друга, а между ними проходы, ну где мы кормили ходили. У нас не было ни транспортера тогда, ничего: ходили сыпали… Ограждения были не деревянные, а бетонные такие. В этом проходе маму бык укатал. Большой бык, с кольцом, очень страшно было, конечно. Забежал туда –а здесь тупик, он ее и придавил в тупике, на рога прям, рогами грудную клетку помял. Хорошо, пастухи за кольцо схватили его, оттаскивали, еле оттащили от нее. В больнице даже отлежала… Неудобно делали тупики, конечно: нет чтобы сквозные делать.
Нет, это, конечно, надо было видеть ту жизнь… Сейчас даже в совхозе в этом, «Россия», ни фермы уже, ни коров, нич-чего не осталось. Я вот езжу, смотрю, как деревня гибнет –просто душа кровью обливается. Сколько полей зарастает, деревьями все заросло, березами, уже, конечно, ни один трактор не возьмет, выкорчевывать надо…
И у нас в деревне –осталось четыре дома: прилетит аист, никого нет… И ходит он как хозяин по этому по озерку, по болотцу по нашему…
А раньше –помню, на озерко, на речку ездили отдыхали. Все молодые, все любили…
Любили –а замуж никто не предлагал. Вот как-то солнышко встречали на Петров день, а я говорю: кто первый приедет, за того замуж выйду. Серьезного такого ничего как бы не было. Как посмеялась вроде того что.
Ну, естественно, муж-то на «Яве» вперед приехал. А Шурка на «Восходе» поехал, да «Восход» сломался, –пока на лошади прискакал…
И такие разборки со всех сторон начались! Сразу всем стала нужна: почему не за меня?.. почему не пошла замуж за этого, за того? А я ж говорю: никто руку и сердце-то не предлагал.
Муж мне потом уже после свадьбы рассказывал. Говорит, его стрелять хотели на плотине. Да-а! Застрелить хотели, «если на ней женишься». А он говорит: «Ну стреляй». А он такой спокойный: «Ну стреляй». А кто, так и не рассказал. В секрете. Я до сих пор и не знаю.
Хвалиться не буду –а волосы у меня тогда были длинные, густые, шика-арные: муж на «Яве», я на своем «Днепре» –красный «Днепр» у меня был, еду, волосы по сторонам распущу…
На мотоцикле я даже не знаю с какого возраста. Наверно, как руль начала держать, так и ездила, как себя помню. Конечно, там милиция ездиет иной раз. Но я ничего не боялась, никакой милиции. Ну, брошу я этот мотоцикл и скажу: «Ну и что?» Что они мне сделают-то? (смеется) Ну правда?
Лет с десяти тоже на трактор села, потом на бульдозер, на ЗИЛ, «Беларусь»… правда, на «Беларусе»-то я боялась, они кувыркучие… Затем что было у меня? ЛиАЗ автобус… а, МАЗ! Брат работал на МАЗе, вот это очень была интересная ситуация, хотите, вам расскажу?
Родился у брата сын –мой племянник. Ну, положено как? обмыть. А у нас в деревне нету. Значит, куда? в район. Там все же к Туле поближе, цивильнее: магазины… Поехали на трех МАЗах: брата моего, друга и там еще одного. И заехали по дороге в кафе, возле железнодорожной платформы –есть такая ветка, Калуга –Ряжск. А что мы заезжали в кафе, не помню… не то выпить… Короче, первая машина пришла раньше, а мы с братом попозже приехали. И когда мы приехали, они там уже чего-то зассорились. Ну, раньше ж ребята как? Одно село –другое село, встретились, кто-то чего-то не так сказал, не так посмотрел –и понеслась: «Мы вас будем ждать там-то…» –разборки. А я-то не знала, мне-то не говорят. Чего мне там, четырнадцать лет. Ну ладно, поехали дальше, приезжаем в район. Денег ровно на две бутылки. Ребята мне говорят: на деньги, иди в магазин и заодно в машине возьми монтировку…
«Зачем?»
Не говорят. «Иди вот так, вкруг дома обойдешь, возьмешь, но чтоб тебя никто не видел».
А мне тогда родители пальто новое купили, красивое, бордовое такое, еще модные воротнички-то были… как они, мелкий мех-то… норочка, норочка! Шарфик так вот переплетался, волосы у меня всегда длинные мои, кудри… И, значит, вот так дорога, здесь магазин, а здесь дальше идет дом. И я не отсюда выхожу, а вокруг дома –гляжу, о-о-ой! у них уже потасовка! Брата моего двое бьют! И один как раз вытаскивает из сапога то ли отвертку, нож, что ли, или заточку, – что там раньше было у пацанов… Тут уж я, конечно, как заорала –бутылки две в одной руке, монтировка в другой руке: «А-а!!!.. –кричу матом, –поубиваю всех!!!» А бабы в подъезде стоят, говорят: «Там какая-то бешеная с ломом бежит». И затащили одного в подъезд, не пустили: «Чокнутая, –говорят, –какая-то с ломом бегает, она убьет», –это про меня… (смеется) А я хватаю эту бутылку и по голове ему –раз! –который хотел пырнуть! А мне брат потом рассказывает: чувствую, запах водки разлился… Как он заорет на меня: «Ты разбила бутылку полную?!» По нём же все потекло… А я горлышко от бутылки бросила, монтировку эту ему даю: «Давай!» –говорю…
А этот, который внизу был, схватил это горлышко и брату руку порезал! Мне брызнуло, шарфик-то мой в крови, всё, а брат как монтировкой этой начал его охаживать… Я испугалась, бежать!.. Прибегаю, залезла в МАЗ и поехала! Ну вот чего-то какой-то у меня испуг произошел: ну не знаю, что делать! Может, так у меня подсознание сработало: может, если они увидят сейчас, что МАЗ тронулся, может, бросят драться уже, побегут догонять, а то ж поубивают друг друга там… Короче, всё, на педали, через переезд переезжаю, метров через двести останавливаюсь, бросаю МАЗ –и на деревню бежать! Бегом, в слезах… А мама видит шарф-то этот в крови: «Ты где была?! –на меня: –хулиганка!..»
Вот такая была у нас эпопея. Но брату жизнь, может быть, и спасла…
Я когда за кого-то, все закипает сразу… Действительно говорят, что женщину лучше не трожь! (смеется) Ну не виновата я, что? Жизнь такая… Мама вон моя тоже –чего только ни делала: кирпичи клала, гаражи выкладывала, дома строила… Тоже и на грузовике ездила, на ЗИЛу : отец напьется пьяный –ей везти молоко на молокозавод. Раньше не было молоковозов, возили во флягах –бит оны такие большие, битоны. С-под бугор спустится: «Ой, мужики-и!.. Выехайте в бугор, я боюся!..»
А потом мама с папой совсем разошлись –нас трое осталось, мама с нами одна… Папа-то был у нас очень такой… жестокий…
(пауза)
Жестокий. Не хочу даже вспоминать, неприятно. Ну и царство ему небесное, а плохо не говорят о покойниках, пусть уже успокоится на том свете.
А с мамой у них судьба интересная получилась: он второй раз женился, с кем встречался в молодости, –и мама второй раз сошлась, с кем тоже в молодости встречалась. Этот дядя Степа, отчим, забавный был у меня.
Приходит бабка, рядом жила в совхозе в этом как раз, в «России»:
«Ой, –грит, –Степ, у мене у коровы-то бородавки на сиськах. Ох!.. я дою, а она ж, зараза, мне хвостом и ногой…»
«Да ладно те, мать, –дядя Степа грит, –сходим щас, я тебе все бородавки у ней заговорю».
«Ой, да што что ты пойдешь, да куда ты пойдешь?..»
Пошел, обнял эту корову и давай ей в ухо шептать.
«Ты че, пьяный напилси, што ль, че ты корову-то мою обнял?!. Ой ты паразит! Да отстань от коровы-то от моей, да иди ты к лихоманке!..»
Проходит время, бабка пошла корову доить –а бородавок нет!
Пришла опять, говорит: «Бородавки пропали! Гляди: отвалились все бородавки! Черт, колдун!» –на него… Ну как это?..
Озорной тоже был… Частушки всегда сочинял на ходу. Сидит-сидит –и что-нибудь такое отмочит… Говорил: «Как помру –на моих похоронах чтоб не плакали, а песню мне исполнили!»
И на тракторе перевернулся, погиб. Гидравлика отказала. Может быть, он и жив был, а когда стали краном поднимать, уронили еще раз на крышу… Его кислотой обожгло всего, вылилось там это на него, кислота, сожгло все… Вот на похоронах и пришлось ему песню петь.
…Какую-то русскую песню, не помню, даже не буду врать…
А вот сейчас у мамы спрошу! Спрошу даже, ага, как раз мне надо…
(набирает номер, ждет)
Она на даче сейчас: погода хорошая… она у меня цветочница, цветы любит…
Ну вот, телефон, наверное, не взяла…
Щас сестре позвоню…
(набирает номер)
Светлан! слышь, лапуль, а какую наш отчим на… помнишь, когда дядь Степ… Свет, ты меня слышишь, нет?! Ты выйди… Алло?!.
Ну, щас недоступная будет, в душкомбинате этом… Ну, я ж говорю: «недоступен», ага.
Я говорю, он на ходу, дядя Степа: поют там чегой-то, а он молчит-молчит –хлоп! опять чего-то придумает, запоет… «Я купил себе часы, а они не тикают… интересно посмотреть, куда девки сикают!» (смеется) Настолько был юморной…
(звонит телефон)
Ну чего ты там недоступная? Это не у меня, это ты: (передразнивает) «извините, связь прервала-ась». Ну слышно терь или нет? А ты где была?!. ну ладно. Слушай, ты помнишь, когда дядю Степу-то хоронили? Ну, дядю Степу, отчима-то, Первухина! Не помнишь? Ой, а чего ты не помнишь-то? А-а. Я хотела вспомнить, какую песню-то пели. Он все говорил-то: «песню мне спеть». То ли «По Дону гуляет», нет, не «По Дону гуля…» Какую-то песню пели… …Да на даче где-то копает… Ну, ладно, давай, ага.
У мамки, говорит, спроси. Ага, вон спроси поди…
А когда хоронили, спрашивали даже: «Кого хоронят?» Было, наверное, человек сто: столовую сняли в Алексине, в самом городе: «Кого хоронят?»
«Тракториста».
Удивлялись даже, что столько народу –простого тракториста.
Вот так… Интересно было, конечно…
6. Заточка и кувыркучесть
– А теперь обратите внимание, господа, –поднял ложку Белявский, –как четко у них развивается тема. Сначала она боится ездить на тракторе… «Беларусь»? «Беларусь», да: «они падучие»…
– «Кувыркучие».
– Кувыркучие. Затем наступает следующий момент: грузовик. Мать боится выехать на бугор. Сразу представьте эту дорогу. И третье предупреждение –безупречно! по всем голливудским канонам: чинит трактор –уродует себе руку, делается «неправильная рука». «Человек с черной рукой», мементо мори.
И жирный финал: в тракторе –погибает! Логично? Логично.
Глядите: казалось бы, безобидные механизмы… трактор, какой-то там грузовик молочный с бидонами –становятся смертоносными! Нужно их укрощать. Как коня-огня. Тоже, кстати, для Федора тема: «Русские –и механизмы». Пойдет?
– Вы знаете, –сказал Федор, –в одной русской книге был поразительный эпизод: рассказывалось, что все подростки в русской деревне –все до одного разбивались на мотоциклах. Едва в деревенской семье появляются деньги, первым делом надо купить мотоцикл: на машину не может хватить, но хватает на мотоцикл. И на мотоцикле –по ямам, без освещения, без фонарей… безусловно, аварии… Я держу в голове описание девушки после аварии: девушек возят на заднем сиденье, поэтому она осталась жива, но со сломанным позвоночником. Одна в темной комнате –занавески закрыты –постоянно она вспоминает последний вечер перед аварией, снова, снова, все подробности повторяет в уме…
– Да, вот кстати про девушек: как тебе, –обратился Дмитрий Всеволодович к жене, –как тебе понравилась эта принцесса? «Кто первый прискачет, за того выйду замуж». И ведь знает, хитрая, у кого мощнее «движок»! Притворяется, что само собой получилось: «судьба», мол. А если по сути-то –дарвиновский отбор! Не рога, не копыта, не кулаки –а «движок» у кого мощнее!..
– Зверьки, –вдруг процедила Леля.
– Что? Что? –удивился Белявский.
– Зверушки. Резвятся. Или сидят за решеткой, –немного щурясь, пояснила Леля. –А вы –человечище. Натуралист…
– Резковато… –улыбнулся Дмитрий Всеволодович. –Зверьки, животные? Резковато… Но разница-то –ведь и правда очень большая.
– В чем разница?
– А давайте мы с вами, Леля, пошире поставим вопрос: в чем вообще разница между людьми? Я считаю –в потребностях, по Маслоу. Я считаю, что если потребности человеческие –значит, передо мной человек. А если потребности скотские –то животное! И не важно уже: за решеткой, не за решеткой, в вольере… Лучше бы за решеткой.
Все просто. Если в канаве валяется и мычит –животное. Если лакает дрянь, нюхает, не знаю, лижет, колет… –животное!
– Ага. Ясно. А вы человек.
– Я человек, пока я веду себя по-человечески. Если я буду каждое утро жрать ханку –я тоже быстро стану животным. Но я ведь не делаю это, так? Я не пропиваю последние деньги. Я не валяюсь пьяный с утра, как отец этой бабы, моя жена вместо меня не идет на работу. Я не учу трехлетних девочек материться. Я не ношу заточки и монтировки… Да, кстати, Лелечка: вы вообще знаете, что такое «заточка»?.. Не знаете? А вы, Федор? Заточка?
– Отточенный… как сказать… прут?
– Вот именно, так и сказать: металлический прут, заостренный прут. Или толстая проволока: срезают наискось проволоку, заостряют. А «монтировка»?
– Монтировка? Другой способ сказать… арматура?
– Нет, арматура –она и есть арматура. А монтировка –это изогнутый лом. Гвоздодер представляете? Вот, наподобие. Особенно умиляет, когда кто-то кого-то стал монтировкой охаживать. Нормально, Ань? «Охаживают» в бане веником, тряпкой, не знаю, крапивой, –а представляете себе, как «охаживают» железным ломом? Что такое «охаживать» –это значит наотмашь, слева, справа, куда он бьет этим ломом? Лежачего человека. По голове? По спине, да? Ломом. Что при этом делается с тем, кого охаживают? С черепом, если по голове? С лицевыми костями? И главное, так мягко, нежно: «охаживает», тю-тю-тю –это у нас игра, баловство…
– Вы неправильно слышите! –возразил Федор. –Вы слышите злобу, но здесь беспорядочность, а не злоба! В рассказе –давнее прошлое: уже нет никакой ненависти, нет злопамятства –это в нашем национальном характере: пьянство –да, разгул –да, –но ведь и отходчивость, и прощение: она чистосердечно смягчает, не помнит зла, она просто…
– Она просто дает в руки железный лом и –«давай»! А злобы нет, зачем? Убьем, искалечим, кости переломаем, а в душе-то мы добрые, православные! «Охаживаем» полегонечку ломиком… Мы шалим. Что-то было еще такое… «Зассорились», «ребятишки зассорились»… «Пацаны». «Что там у пацанов-то бывает?» Ножик, «ножичек», да? «Заточечка», «потасовочка», как по молодости-то обойтиться без потасовочек?.. Тю-тю-тю! Это мы так журчим, незлобивенько… И частушечки припеваем… Добрый такой народец, в душе…
– Все не то, –с недоумением сказала Леля. –При чем тут вообще это «добрый», не «добрый»… «прощаем»… Она вообще про другое.
– Вот интересно, Лелечка: про что же она рассказывает, по-вашему?
– Ну… про фан.
– Кто профан? Я профан?
– Нет, –усмехнулась Леля, –она говорит про свой fun … ну, про радость, про… реальную жизнь. Эти все монтировки –просто часть жизни, это у нее входит в нормальную жизнь…
– Так вот именно! –простонал Белявский. –Вот именно в этом и ужас, что такая и есть их нормальная жизнь! Вы глядите: родную мать у нее бык поднял на рога, что она говорит? Она говорит «неудобно проходы сделали, надо было сквозные делать». Это максимум, что у нее в голове, потолок!.. Бык –нормально, проходы вот неудобные!..
– А какую реакцию вы бы ждали? –нахмурившись, спросил Федор.
– Ну хоть какой-то минимум понимания… я не знаю, гражданского, что ли… хотя бы проблеск какой-то!
Ведь это взрослая женщина говорит: ей уже не четыре года, наверно? Может она в своей голове понимать, что это безумие абсолютное: трехлетние дети в двадцатом веке таскают сено, коров доят руками… пещерная жизнь!.. Поножовщина –вы правы, Лелечка: просто нормальное бытовое явление! Может человек посмотреть и сказать: бог ты мой, в чем же мы все живем?! Хоть один человек?..
– У меня есть такой человек, –сказал Федя. –Вы хотите послушать?
– Я –да, я послушаю, если дамы. Милые дамы, вы выдержите еще?
7. Рассказ о двухтавровой балке, или Dies irae3
Ну а чо вам рассказывать-то? За жизнь мою? А чего, сами не видите, жизнь какая? Видите? Вот и напишите Путину, и этому, медвежонку его, детсад –штаны на лямках… че он нам сделал, Путин этот? Сколько лет пробыл у власти, а чего он нам сделал? Только бензин подорожал да жизнь. Работаем за копейки. Вон, тридцать шестой километр сдали мост –заплатили двенадцать тысяч ребятам: как?!. Ты скажи мне, как это? Зима!.. Холод ихний, снег ихний, дождь, ихнее всё, ветер ихнее, холод, всё ихнее!.. А эта падла сидит –инженер, Рыбаков, главный инженер –и еще у него два заместителя! На хрена?! А получают по сто пятьдесят тысяч, и это только окла-ад! Плюс каждый квартал прогрессивка, шестьсот-семьсот тысяч: он получил –он покупает машину себе. Я носки себе реже меняю, чем он машины меняет. Я ему говорю: «Ты получил семьсот тысяч премию –отдай ребятам сто тыщ, премию дай на участок», а он мне: «Деньги людей по-ортят». Я в глаза ему говорю: вот начнется, будет тебе беда, –перешагну, руки не подам. Не подам! Или добью даже.
Понял?
До этой, енай ее, перестройки –все было по науке: все люди работали, все трудились. Затунеядничал? –раз, тебя милиционер останавливает: та-ак, ваши документики… Вы не работаете? пройдемте… Оп-па! давай, родной: не хочешь по натуре работать, как все люди? заставят! Тебя в ЛТП или еще куда принудиловкой отправляли, не давали людям слабину!
А сейчас чего? одна наркота у нас в Одинцово: зайди в каждый подъезд –везде шприцы! Безработных восемесят процентов, подъезды все… на этажах стоят –им деться некуда, у них энергия кипит! Они ж молодые, им покачаться надо ребятам –а качка одна сколько стоит? Девчонкам где-то собраться в обществе, в клуб прийти… но бесплатно! Бесплатно! здесь тебе –танцевальный, здесь –пианисты, здесь всё… а где? нет же этого ничего! Куда деваться? некуда.
Пришли к нам на стройку с наших домов, с Новоспортивного, –вон я живу, красные дома –пять ребят молодых, вот как Дениска, сварщики все. Ребята здоровые, молодые –дай только работу им, дай работу! Пахали месяц, а начальник участка им закрывает –двенадцать тыщ.
Они приходят: «Дядь-Кость, ты гляди, сколько он нам закрыл! И как ты думаешь, мы будем работать здесь? Каждый день рискуя упасть, или разбиться, или ногу сломать или руку, или изуродоваться…»
Я начальнику говорю: «Почему ты так закрываешь? Почему ты ему двенадцать тыщ? Ты смотри, они какой объем сделали!»
«А я не могу больше, мне сказал главный инженер, начальник управления –закрыть им по стольку». Всё!
Ну, и что остается нам? Руки прям… ну распускаются руки, не держат, к работе нет стремления! Внуково это, мы бы давно уже аэропорт этот построили. А им двенадцать-четырнадцать тысяч, ребятам: живут в вагончиках –ни поесть, ни помыться, ни умыться… Арматуру эту таскают, вяжут, бетон принимают… Мужика чуть не убило: краном балку поднимали, швеллер знаешь что такое, не знаешь? Во, балка металлическая. В белой каске прораб подбегает: «Давай быстрей, вира, мне кран нужен!» А он второпях, и как следует не зацепил… Балка пятьдесят пятая, таврушка, двухтавровая… Он ее на чалку-то зацепил, парнишка, а прораб: «А! быстрей давай… Вира! Давай ее!» –и не смотрит. Ну, тот ее поднял на высоту, поворот дает, а она и поехала… Она ж короткая, ее не зажала чалка, –она выпадывает, и мужику прям по голове –тчпок! Прям вот на глазах. Двадцать метров… тридцать… по голове… И что ты думал? даже машину не дали! Кое-кое-как начальник выдал машину, чтоб увезти мужика в деревню захоронить…
А на фуганке работал парень?! Ему прораб: «А, че стоишь, давай быстрей! Мне брусок надо пилить!..» А у нас пила, и фуганок тут же. Парнишка растерялся –ф-фух! –пальцы –щщух! –ни одного! А начальнику доложили –он наверху стоял, со всеми вот с прорабами этими, с мастерами, он знаешь что им сказал? Он сказал: «А, ладно, мяса еще наберем». Повернулся –пошел. Сел в машину –спокойно уехал.
И как смотреть на это все?
С простого народа… народу –что надо нам, знаешь, нет? Нужен мужик настоящий, чтоб поднял, повел: поднимемся все, вся Россия-матушка, всех мочить будем сподряд, всех! Не то что в Киргизии –похлеще будет! Пойдет брат на брата, от мала до велика подымется весь…
Как на улице ни соберемся ли, на работе –один разговор: где бы ни собирались, компанией там по пять, по шесть человек, один и тот же разговор: ждем… Ждем! Не один я, все мужики ждут, только бы чуть-чуть вспышнет, как вот в Киргизии… –всё! будем всех, не разбирая… и начиная с этого, с медвежонком его… Ему в детский сад ходить в машинки играть на песочке, а он в правительство залез! Что это значит? Это значит масоны. Что такое масоны, знаешь, ну? А-а… Ты на стройке видел еврея хоть одного? Покажи нам! Да он на третий день… на второй день сбежал бы оттудова! Или где ты, допустим, еврея видел рабочего? Или командует, или где-нибудь мастеришкой… Я их всех перевешал бы до одного. Потому что сами не живут и другим не дают. Вот чуть-чуть бы, вот только чуть-чуть бы вспышнет –да я бы с больной ногой пошел стрелять их всех! И жалости б не было.
Жалко, нету такого руководителя, чтоб завел, нету такого, как типа, наверное, Сталина, чтоб за Россию смотрел, за всеми, чтоб не давал никому ничего! Был Баркашов. Но он руку поднял, как фашист. А народу это не понравилось. А был бы путный… не медвежонок этот, сюсю-мусю, а мужик настоящий, чтоб за поколение, чтоб учить бесплатно, чтоб одевать, сады, всё… вы в метро ездите же, в электричках? Раньше за пять копеек едешь –все улыбаются, рассказывают чего-то, шутят друг с другом, все как-то идет… с весельем. А сейчас –бабушке не уступят, никому не уступят… Бабульки у нас –нищета! Отработали честно по тридцать –по сорок лет, приходит в магазин, смотрит-смотрит, смотрит-смотрит… «Ты че такое высматриваешь?» –«Да вот хотела колбаски взять, да у меня денег нет, не хватает…» Это же вообще, срамотища! И вся Россия такая. Люди уж до того… меж собой такая усобица идет… Попомните мои слова: год-два-три –все равно вспышнет! Всех мочить будем не разбирая, что под руку попадет.
А вот был бы телевизор, я бы ему сейчас в глаза это все сказал, и Путину, и Медведеву. Они мне… я жизнь, считай, прожил: они мне до лампочки, я их раньше-то не боялся и сейчас не боюсь. Горбачев приехал тогда, получил в Свердловске по мусалам –жалко, Медведь не приехал с Путиным, тоже бы получил, хоть и каратист он, это… как его… дзюдоист…
Ну, чего еще?
Вот, а ты говоришь…
8. Гипноз
– Ну что, Анька? Домик на Кипре? –вздохнул Белявский. –Или квартирка в Хорватии?
– Ага, страшно? –съязвила Леля.
– Да как сказать, Лелечка… Не то чтобы страшно, а…
Федя уже замечал у Лели гримаску… нет, даже слово «гримаска» было бы слишком сильным для маленького, еле заметного мимического движения… Можно было сказать «презрительно фыркнула», но никаким звуком это движение не сопровождалось: оно складывалось из легкого расширения ноздрей и почти незаметного наклона шеи –мол, «а-а, ну-ну», «говори-говори»…
Короче говоря, Леля фыркнула.
– …А вообще страшно, конечно, –признался Белявский. –И главное, безнадежно. Ничего тут не сделаешь. Ни-че-го. Только валить. Мотать. И чем дальше, тем лучше…
– Простите, Дмитрий, –возразил Федя, –но разве так решится проблема?
– Ка-кая проблема? –прищурился Дмитрий Всеволодович.
– Мы слышали: в первую голову –проблема несправедливости. Тяжелый труд –тоже, да; в ужасных условиях; нищета; но больнее всего мучит русскую душу, разъедает ее, отравляет –неравенство, несправедливость! Если взять исторически –
– Водка плохая ее отравляет, денатурат! Если взять исторически. А мучит русскую душу –похмелье! А на остальное плевать хотела русская историческая душа. С колокольни. Ах-ах, мировая несправедливость, замучен в тяжелой неволе… Дядя Степа ваш этот –кто по профессии?
– Электросварщик. Его зовут дядя Костя…
– Так. Электросварщик. А сколько лет уже сварщиком, не говорил?
– Да, говорил: он на стройке с семьдесят… первого, кажется, года…
– То есть сорок лет. На стройке сварщик. О’ке-эй. Теперь: кто у него вызывает самую сильную злобу?
– Путин?
– Дах если бы… Путин –это как раз было бы и неплохо… Только это он с вами непримиримый, а покажи ему Путина метров за пятьдесят –он обгадится, ляжет на брюхо, на брюхе к этому Путину поползет и будет вылизывать языком, пока не отгонят пинками… Нет, главный враг дяди Степы –не Путин, а «белые каски». Прорабы и мастера. Кто повыше –но на ступенечку, на ступенечку!.. Он и сам бы… и про себя понимает: ах, мог бы, мог бы ведь! Не машины менять, хоть носки… за сорок лет из рабочего можно подняться как-нибудь до прораба? Вы как сами думаете? Ему сколько, если он сорок лет работает… шестьдесят? Под шестьдесят? а он даже в прорабы не выбился: что, масоны не дали?
А я объясню. Помните, он изображает: «затунеядничал –в ЛТП»?.. ЛТП, Лелечка? Знаете? Ну конечно не знаете. При совке хронических алкоголиков отправляли в так называемый «лечебно-трудовой профилакторий», их там лечили –ну понятно, как там лечили –и заставляли работать. По сути, зона-лайт. Ставлю банку, что дядя Степа отметился!
– Почему? –возмутился Федя. –Почему вы с такой уверенностью –
– А вы не слышите эти блатные присадки? «В натуре, слышь», «падла» –но главное, сама манера –наезд, навал: а-а-а, вира, майна, давай, греби, что-нибудь да сработает! всё, блатная манера!
– Хорошо: возможно, он сидел в этом эль-тэ-пэ –но что меняется по существу? Он говорит про ужасные случаи на производстве…
– Щщух –пальцы –ни одного? Левая нога хрусть, балка чпок, голова как орех? Ой, я вас умоляю, Федя…
– Нет, не может быть!.. Он правду говорит! Вы пытаетесь сделать вид, что не слышите этой правды… Нет, нет, пожалуйста, дайте сказать! Если даже вы правы, если некоторые детали он приукрасил, но в глубине –ведь он прав?! В глубине ведь все просто, все очень просто!
Им плохо живется –а нам хорошо! Они нищие –мы богатые! Они плачущие –а мы смеющиеся, причем изощренно смеющиеся, издевательски над ними же и смеющиеся!.. подождите, позвольте договорить!.. Мы здесь с вами в Швейцарии, или на Кипре, или на Адриатике, или даже в России –но все равно –в благоустроенном доме, в хорошем автомобиле, мы сытые, мы довольные –а они на холоде: всё как он говорит, на снегу, на ветру… Это так просто: им плохо, а нам хорошо!
Мы не можем от этого убежать, мы не можем от этого отшутиться, потому что au fond … dans le fond, в глубине, в евангельской глубине –это крайне несправедливо, неправедно!..
Дмитрий Всеволодович аккуратно выдержал паузу:
– Вы закончили?
Федя перевел дух:
– Я закончил.
– В самом деле? –с иронией переспросил Дмитрий Всеволодович. –Я могу говорить? Мерси.
Однако сразу не стал ничего говорить, а помял пальцами подбородок, потом быстро потер подлокотник кресла, как будто стирая невидимое пятно…
Федя внимательно следил за пальцами Дмитрия Всеволодовича. Пальцы были крепкие –коротковатые, но хорошей формы, с круглыми, аккуратно подстриженными ногтями.
Сам Федор стеснялся своих длинных рук, и если делал жесты, то не нарочно, а только в забывчивости: и когда вдруг ловил себя на том, что неопределенно помавает в воздухе, то спохватывался и руки прятал.
А Дмитрий Всеволодович жестикулировал много и с удовольствием: поднимал палец, тыкал им, щелкал, потирал руки, –и все получалось ловко и выразительно.
– Раз уж мы собрались –крупные знатоки Достоевского… –усмехнулся Белявский. –Тогда я поиграю немножко в Федор-Михалыча. Помнят все «Легенду об инквизиторе»? Федя помнит, конечно… Вот странно: самая ведь беспомощная глава! Севилья какая-то, инквизитор… кошмар, вампука –и ведь считается многими: лучшее, что написал Достоевский…
– И сам Достоевский считал так, –добавил Федя.
– Ну, сам автор вообще никогда не знает, что написал, на ФедорМихалыча тут кивать нечего… Эта Севилья –ну ведь абсолютно картонная декорация: ночь пахнет лимоном, бледный старик –ну ведь опера, оперные злодеи, пародия! У Пушкина за полвека до этого в «Дон Гуане» уже перепевка Байрона, вторая свежесть, а у Федор-Михалыча –уже получается не вторая, а третья свежесть, лубок, пародия на пародию… зато «идея»!
Вообще, закон искусства: желаешь провести «идею» –рисуй лубок; а еще лучше бери готовый, к которому за полвека привыкли… А хочешь художественно –прощай любая идея…
Так что я по примеру Федор-Михалыча возьму лубок, чтобы стала ясна идея.
Что является современным лубком? Как вы думаете?..
Кино, конечно.
Вот и представьте кино полувековой давности. Шестидесятые годы. Неореализм… А может быть, даже раньше, пятидесятые: кино черно-белое, по экрану штришки… Или даже сороковые; а может, вообще немое кино.
Декорация: порт. Европа, какой-нибудь там Марсель. Или Гамбург. Марсель. Рядом с портом –дешевое кабаре… Нет, трактир –но с остатками кабаре –самое-самое что ни на есть дешевое –как сейчас бывает дешевый стриптиз… За столами матросы, шлюхи… Все пьяные, дым коромыслом, га-га… На сцене танцовщицы –тоже нетрезвые, некрасивые, третий сорт… Вместо портьеры –какая-то грязная тряпка… Номер кончается, перерыв, танцовщицы в перерыве пьют пиво с матросами, прямо тут же, за столиками –а в это время на сцену, пошатываясь, забирается гипнотизер. Тоже обрюзгший, опухший… Но кое-что помнит. Остатки былого искусства. Ищет кого-нибудь в зале, жертву себе… находит взглядом –студента. Не знаю, правда, как там оказался студент…
– А если, –предположил Федор, –это был юнга?
– Студент. Ну, заходят студенты в портовую забегаловку: дешево, что бы им не зайти? Студент с тонкой шеей, с юношеским румянцем… Его втаскивают, вталкивают на сцену. Гипнотизер делает пассы, пассы –и вводит студента в транс. Глаза закрываются у студента, на лице блуждающая улыбка…
И вот начинается самое главное. Гипнотизер вызывает на сцену самого жуткого отвратительного пропойцу –вонючего, грязного, сального, без зубов… а студент под гипнозом, он спит… Он уверен, что перед ним –прекрасная девушка: ангел света, бутон! Юноша прижимает руки к сердцу, бледнеет, краснеет, страдает, поет серенаду и наконец –тянется поцеловать… а вокруг га-га-га! Га-га-га! Страшный гогот, до сблева!..
Ясна аналогия? Сами чувства –прекрасны! Чувства студента –прекрасны. И ваши чувства –прекрасны. Только –неадекватны объекту… Понятно?
– Понятно… –Федор помрачнел. –Неясно только, кого у вас представляет гипнотизер…
– Да целая свора! Пожалуйста, вся «великая русская литература»… Да вон сам Достоевский –крупнейший гипнотизер! Дипломированный! Все его униженные-оскорбленные; нежные бледные проститутки; убийца, который целует родную почву и кланяется на четыре стороны –это же а-хи-не-я, гипноз!.. или самогипноз скорее, чувство вины…
– И все же –хотя я в бреду, по-вашему, с идиотским лицом…
– Почему с идиотским?! С прекрасным лицом, с живыми глазами, прозрачными… Вы на родине где найдете такие глаза? Вы мне с первого взгляда понравились –вы и Леля –вы мне симпатичны, и ваши чувства, я повторяю, мне симпатичны, я даже завидую –но объект, объект ваших чувств –не могу, не хочу уважать!..
– Ребяточки… –попыталась втесаться Анна.
– Нет, не верю! –страдая, воскликнул Федя. –Вы рисуете русский народ как пьяное сборище, гогот и проститутки… Вы видите унижение –и еще унижаете: это неправильно!..
– Что такое «неправильно»? –утомленно сказал Белявский.
– Мы, сытые и богатые, –будем жаждать и алкать, а они, плачущие и нищие, – возрадуются и воссмеются…
– Ой, вот не дай бог они воссмеются! Они та-ак воссмеются, мало вам не покажется!..
– Ребятки, брэк! –Анна встала.
– Вам с вашей швейцарской бородкой народовольческой…
– Брэк, я сказала! Дима!! Ты что завелся с пол-оборота? Что с тобой? Ты вообще как себя ведешь?
Федя… Федя, скажите мне… вот что: я ночью слышала самолеты –
– Аня, мы не договорили!.. –с неудовольствием сказал Дмитрий Всеволодович.
– Отлично вы договорили. И даже лишку. Как же так, Федя, не знаете? Кто у вас тут летает, если аэропорты закрыты?
– Э-э… –Федя не сразу собрался с мыслями. –Вероятно, мираж…
– Не мираж! Я слышала самолеты!
– Нет, нет, Mirages, военные… истребители. Здесь поблизости авиабаза, в Майрингене…
– Какие еще «Миражи»? –Дмитрий Всеволодович был раздосадован тем, что его перебили. –«Миражи» устарели сто лет…
– А разве можно летать, если вулканический пепел? –Анна по-прежнему адресовалась к Феде.
– У вояк свои нормы… –ворчливо сказал Белявский. –Своя техника безопасности…
– Уф, теперь все понятно. Дима, можно, мы улетим отсюда на истребителе?
– Улететь улетим. Но, боюсь, над границей нас встретят… И багаж в бомболюке побьется…
– Скажите, Федя: есть у вас что-то более… позитивное? Я устала от ужасов. Я хочу сказку на ночь. Есть у вас для меня сказка на ночь? Или про любовь? Или что-то смешное?
– Да, сказки есть, в своем роде… И про любовь…
– Ну а что же мы ужасы слушаем? Я хочу про любовь!
9. Рассказ о любви
Мене все хотели замуж, но я не шла.
Парень к матери подошел: «Отдай мне!» А я не дружила с ним, ничего. Матерь «не, –говорит, –Верка моя молодая еще», –мне восемнадцати не было, –«вот Пашеньку я б отдала». Ну, он и женился на ей, на сестре. Она и рукодельная была, и шила, и все, и вообще хорошая по характеру. Я была похворсистей такая. Хворсистее: любила это одеться получше, с ребятами погулять на вечерах. Но я честная была: я женихами верьтела, но я с ними не связывалась никогда: мы замуж честные выходили.
С Никольского тоже парень предлагал замуж, но… как-то еще мы мало дружили, и он такой гордый был… –и я тоже гордая была. Он после говорил: «Она очень гордая». Я гордая была девчонкой…
Ну вот. А больше всех, конечно, я Шурку любила Мухина, это с детства, эта самая любов, она с детства. Самый первый он у мене был жених. С Федосовки, от нас за речкой. Но он такой тиховатый был… –как по-деревенски, тихой такой парень был… А играл!.. –он гармонист хороший был, как заиграеть, а я любила плясать! я так плясала хорошо, не хвалясь. А он как заиграеть прям, ой… а я так плясала здорово…
Корову пасу, а сама все время песни пою, все думаю об нем: ой, господи…
Но вот видишь как –не судьба, как говорять, не судьба…
Его в армию забрали, Шурку-то, он был в армии.
А у мене был сосед, а братья –они любили его, соседа. Такой уже в годах был, порядочный такой, на шесть лет мене старше. Братья все за него. Ну, я с ним год продружила-то, а ощущения от него никакого не ощущала.
Раз «я поеду, –говорю, –в Москву» (я говорю).
«И я с тобой поеду!» (сосед) «Я токо с тобой до Москвы», –вишь, какой хитруля? Я токо до Москвы.
А я такая ему говорю: «Иди ты!.. не буду, да и не поеду я с тобой».
И он мене замуж звал, а я два раза ему говорила: «Не пойду я за тебя замуж. У тебе там семья большая…»
А надо ж было сказать: «Я тебя не люблю» –и все. Надо было прямо, вот щас же прямо говорят, в кино показывають и все… а мы что видели в деревне-то, господи? Война как раз… что мы видели? Ничего. А кино –привезуть какую-то кино темное, загородют, показывают… Что раньше было-то? Ничего.
«Вот, у тебе большая семья, не пойду за тебя замуж» –ну что это за отговорка такая?..
Как было. Приехала я на октябрьские в деревню –тут уж я приоделася в Москве-то, приехала в деревню, кофточка у мене голубенькая была… И узнаю , что он с армии приехал, Шурка, в отпуск, что ли, на праздники на октябрьские. Ой, думаю, ну как мне его увидеть?!. Как мне его хочется увидеть…
А брат мой ездил туда в Федосовку, он работал в колхозе там, за соломой или за сеном: «Я, –говорит, –Шуру видел».
Я говорю: «Что ж ты не сказал, что я здесь?! он бы пришел».
«А мне (вроде) с воза высоко, и неудобно было…» Ну, не сказал.
А ему осталось три дня всего, Шурке-то, –в армию уезжать. Ну, думаю, теперь уж он не придет. Наверное, разлюбил…
И как раз пришел за три дня!
А ехал далеко, там у нас речка разливается –далеко, –с другом приехал. А у нас девчонки в общежитии гуляли, я пришла, вижу –и он тута! Я, правда, сразу к нему подошла, и мы с ним договорились, и ушли гулять. А брат тута же был, и сосед –это за кого братья-то мои… Ну, мы с ним все-таки, с Шуркой, ушли: они походили-походили –нас нигде не нашли. Вот мы хитрые были!
А назавтра утром мы с ним, с Шуркой-то, назначили свидание у моей сестре.
А этот, сосед-то, как пришел в восемь утра, я еще спала. И не уходит сидит: никуда не деться от него. Вишь, хитрун. И не отстал от меня, и я не могла открутиться: как-то надо было спрятаться –да, вишь, некуда от него…
Вот щас я в годах уже, я б сказала: «иди ты на хрен, я тебе не люблю». А тада не могла сказать, мне как-то жалко, что ли, было, или совестно как-то сказать, что «я тебя не люблю»… Я же с ним год продружила, и… и не могла сказать, что «я тебя не люблю», ну как вот можно так человеку?.. Надо было сказать, можеть бы он и отстал…
А так, вишь, пристал ко мне –и никуда. И поехали с ним, с братьями к своим близким, ну, к деревенскым нашим, гулять. И там даже заночевали мы: все отдельно, ребята отдельно, а мы отдельно, и заночевали там.
А он, бедный, приехал к сестре, ждал-ждал, ждал-ждал… Шурка-то. Ждал-ждал, ждал-ждал –не дождался.
Назавтра приехал днем. С другом приехал. Вино они купили, вино. И я подружку пригласила. Ну, сели мы. И брат мой был один.
А друг-то говорит: «Ой, Верочка-Верочка, какая ты была хорошая…» –а, мол, вроде как будто я в Москве избаловалась.
А брат мой его подсмехаить: «А у вас там в Федосовке, –говорит, –коломники одни…» Ну, коломники –это которые палками дралися. Там у нас была драка с федосовскими, ну и палками… но это не все ж одинаковые, это там два брата были… нехорошие, в общем. Он подсмехаеть, брат-то, –он за соседа за этого. А ему завтра, Шурке-то, уходить…
И до утра до самого мы так с ним и просидели.
А он смирный такой… я ж чувствую, он любил меня: чувствуем мы друг друга-то.
Я ему стала говорить: «А я, может быть, буду тебе ждать еще…»
А ждать было немало, и годов мне было уже двадцать два.
«Я, можеть, прожду, –я ему говорю, –да ты меня не возьмешь…»
А он мне ничего не сказал на это. Постеснялся, наверно. Он хоть бы мне пообещал бы чего…
Ну и так он уехал, а я взяла да и подала заявку замуж выходить.
Он пишет мне, а я говорю: «Я выхожу замуж, больше ты мне не пиши».
Он пишет: «Не выходи, я с баяном приеду».
А я заявку уже подала… Так вот и вышла за свово мужа.
А он к матери, как пришел с армии, Шурка-то, форма хорошая у него была, к матери моей пришел сразу: «Я, –говорит, –дурак был, –говорит, –надо было с Веркой мне расписаться».
Дурак, говорит, был… как не дурак… тихой был…
И все. И ни разу его не видела… а хотелось мне!
Вот, бывало, встану, все равно об нем думаю; ложусь –все равно думаю об нем. И он обо мне, видно, всю жизнь думал, часто икалось мне. И я точно знаю, что он мене любил и меня все время хотел видеть.
Мой же брат хорошо его знал, рассказывал: Шура говорит, «хоть бы одним глазком на нее посмотреть».
А такой тихий, взял бы да и пришел! Подумаешь.
Ну, мой-то –вот мой бы заревновал (смеется) дай боже… Он на виду не ревновал, но куда я поеду –и он со мной едет, он меня не отпускал, боялся, что как бы я не бросила его.
Уже вот когда, перед смертью, он на меня говорит: «Чтоб ты туда через дорогу не ходила, а то я тебя убью!»
Я говорю: «А почему это?»
А он приревновал к одному –ой-х! ему пятьдесят с чем-то, пузо вот такое… Я говорю: «Да зачем я ему нужна? и он мне не нужен. Ты что, соображаешь?»
«Я видел, как он на тебе смотрел!»
Ну ладно. Пошла за молоком, смотрю, а он тащится туда за мной, еле-еле, уже ноги плохо ходили: думал, что я где-нибудь там гуляю…
Ну, говорю, ходи сам за молоком, я не буду ходить.
А как-то один раз было такое. Я с маленькам ребенком была, а молодая же была еще тогда, говорю: «Пойдем гулять?» –а он гулять не любитель был, не идет. «Пойдем, пойдем» –не идет. Ну, и взяла да пошла одна. И долго-то я не гуляла: только иду –и он уже выходит и как даст мне вот в щеку! Да, ударил, синяк у мене был даже.
Написала ему на разводку… не помню уже, или на суд, или на разводку, поехала к брату, написала брату записку: «Ты меня сдавал замуж, ты и живи. Я жить с ним не буду!» И уехала, его не было дома. А он назавтра приехал, брат, и поехали за грыбами с ним, с мужем моим, и забыл про мене! Етить твою налево! отдал меня замуж, а сам все равно с этим, с мужем с моим…
Поехала к тетке: «Тетк, –говорю, –я не буду с ним жить, я разойдусь от него». Она грит: «Да куда ты разойдесси, кто разойдесси? Он-то найдет, а ты? останесся с ребенком». Ну в общем, тетка не посоветовала, так я и простила ему. Он после, правда, меня никогда не ударил. Другой раз и можно б было, но –боялся…
Так вот и жизнь прошла.
Разойтиться, видишь ты, не так просто. Квартира была –это надо делиться, проблема тоже… А так вроде живешь и живешь.
Любить, конечно, его не любила, а так мы в достатке жили. Все вроде нормально было… а вот как бы для жизни –он нет, совсем не подходил. И как мужчина был совсем… только, бывало, залезет –минуту, и все, и уже нет ничего. Не подходил совсем. Если б любила я, может быть, как-то быстрей бы что-нибудь успевала, а то… так, кое-как…
Ну, не подходил он для мене. Может быть, полюбила, если б он мене удовлетворял бы, или как-то лаской или чем… но вот не было у него этого. Хоть и любил, но не было у него этого.
А вот тот, с тем бы я, конечно… ну кто его знает. Может быть.
Да нет, с ним бы я плохо не жила. Ну, выпивать бы, можеть, и выпивал бы –дак и мой стал к концу выпивать. А так хоть бы по молодости я бы почувствовала себя бы. А то так… так, кое-как.
Щас они, молодежь, стали умнее. Щас как они? заранее начинают жить: ну, не подошли друг другу, да и разошлись. По идее оно и правильно: разошлись –ну и не расписаны, и ничего, другого себе найдут. У нас-то по-другому жизнь была. Мы замуж честные выходили, разве можно было нечестной выйти?
И вот сколько я с подругами ни говорила, тоже не нравится вродя. Многие: не подходит вот то одно, то другое… То любви нет, то так нет, никакой ласки.
Вон как стали читать эти книжки… в книжках тоже, конечно, напишуть там –но все равно же есть: хорошо живут муж с женой, любят друг друга, все их устраивает, бывает такое… но у меня такого не было.
Не судьба…
А того всю жизнь любила, всю жизнь. И всю жизнь я думала о нем. Все время думала. И всю жизнь я хотела его увидеть… А щас уже куда я, беззубая, старая, и он уже старый, щас не хочу. Не судьба.
10. Чуточку
– Ну, –энергично начал Белявский, –эта история, я считаю, про ин…
– Дим, отложим до завтра.
– Устала?
– Не хочется портить.
– Да? Вам понравилось?! –загорелся Федя.
– Очень. Очень, –сказала Анна значительно. –Федя, спасибо вам.
– А что же сказка? вы не послушаете?
– Завтра.
– А загадка русской души? –спросил со своей стороны Белявский. –Анют?
– Все завтра.
– Ну, Федор, –встал Дмитрий Всеволодович, –держитесь! Завтра здесь же, часика в три –в четыре –решительный бой!..
Когда прощались, Анна –незаметно, естественно, –оказалась к Федору почти вплотную и, чуть привстав на цыпочки, –само собой разумеющимся, «светским» жестом –подставила щеку для поцелуя.
Федор замешкался от неожиданности –и, чтобы сократить образовавшуюся неловкую паузу, поспешил наклониться, но, будучи на полторы головы выше Анны, не рассчитал расстояние и с размаху сильно –сильнее, чем полагалось «по-светски», –ткнулся лицом в подставленную щеку и очень громко чмокнул в нее –сконфузился еще больше и даже слегка покраснел.
Анна невозмутимо взяла мужа под руку и, больше не посмотрев на Федора, поднялась вместе с Дмитрием Всеволодовичем на второй этаж.
В свое время описывая одну «светскую» ситуацию, классик выразился так: «Ничего не было ни необыкновенного, ни странного в том, что…» (произошло то-то и то-то), «…но всем это показалось странным. Более всех странно и нехорошо это показалось…» такому-то (или такой-то).
В данном случае было бы преувеличением утверждать, что секундный эпизод с поцелуем «всем показался странным» –хотя, действительно, внимание Дмитрия Всеволодовича и Лели зацепилось за этот эпизод, как за какой-то маленький заусенец. Дмитрий Всеволодович улыбнулся, Леля –нет.
Однако и для Белявского и для Лели впечатление могло быть только сторонним и зрительным, в то время как Федор продолжал ощущать на губах гладкость и сладковатый пудреный запах чужой щеки.
ВТОРОЙ ДЕНЬ
11. Молодые люди
– Нет, сегодня все будет иначе! –торжественно пообещал Федя.
Они с Лелей стояли у двухсветного окна «каминной». Темнело. После полудня на горы начали наползать облака.
Федор видел при входе лыжи: значит, Белявские уже вернулись с катания, –но вниз в назначенный час не спустились.
– Сегодня я дам отпор… Дмитрий –хороший человек, умный человек, но он актер, он позирует… С ним трудно спорить, но я сегодня поспорю. Моя проблема в том, что я почти разучился общаться с другими людьми…
Федя не знал, что он не «разучился», а никогда и не умел общаться с другими людьми. В лучшем случае он был способен общаться с теми словами, которые произносили другие люди. Слова –и написанные, и сказанные –Федор принимал на веру. Например, если бы некрасивая женщина сказала ему, что производит на всех неотразимое впечатление, Федор, скорее всего, сразу в это поверил бы.
Он любил размышлять, преимущественно на абстрактные темы, –но почти совсем не умел понимать мотивы чужих поступков, если об этих мотивах не говорилось прямыми словами и, главное, если чужие мотивы отличались от его собственных.
В сущности, Федор, не отдавая себе в этом отчета, жил в неомраченной уверенности, что другие люди –по крайней мере, все нормальные и разумные люди –думают то же самое, что и он; чувствуют то же; хотят того же. Он мог бы еще допустить, что другой человек не сумел или не успел додумать какую-нибудь витиеватую мысль (недавно выношенную самим Федором), –но был уверен, что если прямо сейчас выразить эту мысль словами, то всякий умный человек немедля с ним, с Федором, согласится.
Откуда взялась эта душевная неразвитость, неспособность к сочувствию?
Родители Федора –молодые, красивые и «успешные», занятые собой и своей карьерой –кое-как дотянули до Фединого окончания школы и с облегчением развелись. Отец, бизнесмен средней руки, отправил сына учиться в Швейцарию, дал сколько-то денег и счел свои родительские обязанности завершенными. Четыре учебных года как-то сами собой растянулись на пять, шесть…
Феде хотелось домой –но в Москве у него больше не было дома. У обоих родителей появились новые семьи и новые дети. Не было ни малейшего шанса найти в России работу по специальности, для которой по-русски не было даже названия, –в то время как здесь, в университетском Фрибуре, всегда подворачивались маленькие подработки и маячили тоже маленькие, но предсказуемые перспективы. Федор свыкся с размеренной жизнью и уже начинал побаиваться перемен.
Иногда –к счастью, редко –он чувствовал такое лютое одиночество, что готов был побежать по улице с криком или причинить себе какую-нибудь сильную боль –но справлялся. В этом смысле хорош был учебный график, все шесть с половиной лет не оставлявший продыху…
Еще Федор не знал о том, что именно его одиночество и неприкаянность (в сочетании, правда, с хорошим ростом, с приятными, хотя не вполне определенными чертами лица и, главным образом, в сочетании с выразительными, задумчивыми серо-голубыми глазами) обращали на него внимание женщин, особенно женщин старше него. Его хотелось пригреть, пожалеть –и в то же время растормошить.
«Технически» он не был девственником еще с московских времен –да и здесь, в Швейцарии, у него было несколько (быстро угасших) влюбленностей, но гораздо больше возможностей он не увидел –по той причине, что об этих возможностях ему не сказали словами .
И вот уж чего Федор не мог даже предположить –что своим королевским житьем в «Альпотеле» он был обязан в первую очередь не профессору Хаасу, а его жене Жюли.
Ранней осенью в честь начала семестра профессор пригласил всех сотрудников так называемой «лаборатории» к себе в гости на аперитив, apero . К вилле примыкал сад. Раздвижные двери в сад были прозрачными –сплошь, от пола до потолка.
Когда Федя, о чем-то, по обыкновению, задумавшись, со стаканом в руке выходил к пожелтевшим деревьям –вдруг со всего разгона ему в лоб ударило армированное стекло!
Несколько следующих секунд или даже минут выпали у него из памяти: следующее, что он помнил, было ведерко –скорее всего, серебряное –с розовым льдом. Федя сообразил, что лед розовый от его собственной крови. Впрочем, крови вытекло совсем немного, несколько капель, зато шишка на лбу надулась внушительная.
Эта шишка быстро прошла –но чуть выше лба, под корнями волос, осталось уплотнение наподобие шрама, и когда Федор физически напрягался или даже долго и напряженно о чем-то думал –в этом уплотнении чувствовалась пульсация крови.
Но главное (о чем Федя не подозревал), Жюли Хаас с того дня регулярно справлялась у мужа о «бедном мальчике», о здоровье «русского мальчика» –и однажды спросила у мужа, «отчего бы не отправить мальчика пожить на ферме?» . Доктор Хаас подумал и согласился: Федор, который всегда был безотказной рабочей лошадкой, в последнее время выглядел совершенно замученным; пожалуй, ему полезно было бы, не оставляя занятий, несколько отдышаться в горах.
«Фермой» в семье назывался старинный дом в Бернских Альпах –действительно бывшая ферма, несколько лет назад унаследованная Николя Хаасом и его младшим братом Эриком. После долгих юридических проволочек дом был перестроен в маленькую гостиницу, Эрик переехал в Беатенберг, и перед самым началом рождественского сезона гостиница наконец-то открылась.
Постояльцев в первую зиму было немного. Впрочем, договорились, что если гостиница заполняется, Федор переезжает к Эрику на «хозяйскую половину» –а если какой-то из номеров пустует, то Федор живет в этой комнате за символическую плату.
Федор побаивался, что будет Эрику в тягость, но тот отнесся к нему тепло и первым делом устроил подробнейшую экскурсию по всему дому…
– Ты знаешь, что это? –теперь в свою очередь спрашивал Федор у Лели, дотрагиваясь до черной балки. Горизонтальная балка тянулась вдоль стены на уровне Фединых глаз, и, соответственно, чуть выше Лелиного роста. –Бывший потолок! В восемнадцатом веке комнаты строили такими низкими для экономии –экономить тепло. И конечно, окна делали совсем малюсенькими… Здесь, у камина, была жилая комната –а там хлев… Сверху был сеновал… Старый дом здесь заканчивался: все, что дальше, от лестницы и за лестницей, –все пристроил Эрик. Теперь он говорит, что если бы прежде увидел счета за отопление, то два раза подумал бы сооружать такую большую гостиную… Он говорит, этот дом уникальный для Oberland … для Альпийского региона: бывает, строят модерные виллы с большими окнами –и есть исторические дома, там окна крохотные. А здесь старый дом, восемнадцатого века –и такое огромное окно в гостиной. Но зато, конечно, он очень, очень гордится видом…
За окнами быстро двигались клочковатые облака.
Пошел дождь. Потемнел, почернел ельник на склонах. На фоне гор наискосок снижался маленький винтовой самолетик, помигивал красный сигнал.
– Я думаю, если бы Эрик был местным, он не запланировал бы такую колоссальную комнату. Но он fribourgeois , у нас все же более мягкие климатические кондиции… Я слышал даже, Эрик хотел положить пол из плитки –насилу отговорили. Они довольно упрямые, оба брата. К тому же Эрик, конечно, большой патриот: все должно быть именно так, как он привык во Фрибуре, лучшая кухня в мире –fribourgeoise … Но все-таки здешний альпийский дом, «ферму» –он очень любит. Очень гордится камином. Посмотри, сюда может въехать автомобиль. Не лимузин, но средних размеров –вполне… Видишь эти крюки? Здесь вешали туши, коптили… А этот буфет –Эрик называет его Le buffet rouge, «Красный буфет», хотя, видишь, он черный. Знаешь, почему такое несовпадение? Угадай. Он был выкрашен кровью. Раньше использовали для покраски животную кровь… кровь животных –свиней, коров… Очень старая мебель. Эрик рассказывает, что кровь оттирали песком и все равно не смогли до конца оттереть. Да-да, получается, под этой краской –кровь убиенных животных… А в вазе еще немало «компотика» для Дмитрия Всеволодовича… что-то он не идет?..
Федя уже привык к Лелиному молчанию –но по-прежнему не понимал, нравится ли ей его общество, или она вынужденно его терпит.
Когда один из московских приятелей (кажется, неравнодушный к Леле) случайно упомянул в разговоре, что Леле почти двадцать лет, Федор слегка удивился. При первом знакомстве ему показалось, что ей не больше шестнадцати. Впрочем, он плохо определял чужой возраст.
У Лели было чистое, кругловатое, почти детское лицо: круглые щеки, довольно пухлые губы… тем более странно выглядела татуировка (и сама по себе довольно загадочная) на нежной коже.
Пальчики у нее тоже были почти что детские, пухловатые… «Э, ты бы видел, как она рубится, –говорил Федин приятель, и в голосе его звучало нешуточное уважение: –Лелька киллер реальный…» («Киллером», как понял Федя, назывался такой сноубордист, чей стиль катания выделялся –даже на общем фоне –рискованностью и агрессивностью.) «Ты б сходил посмотреть?»
Федя, в отличие от своего отца, кататься почти не умел. Большинство швейцарских его сокурсников и коллег по лаборатории буквально с младенчества встали на лыжи; кататься для них было настолько же естественно, как, например, ходить в кедах или в ботинках; нечего было и думать с ними равняться; он и не пытался.
В последний день перед отъездом московских приятелей-сноубордистов Федя встретил их в холле гостиницы: «доскеры» возвращались с катания встрепанные, с красными лицами, с блестящими глазами; некоторые, переступив порог, сразу сбросили куртки и стали похожи на каких-то панцирных и пластинчатых ископаемых. Леля, которая была меньше всех ростом, напомнила ему черепашку в броне…
– Ну где они наконец?! –воскликнул Федя. –Уже почти пять часов! Я такие богатые записи подготовил… Хочу, чтобы Дмитрий оставил наконец свою позу. Он претендует, как будто не любит народ, к которому принадлежит, –но это невероятно… В конце концов, он не монстр, он живой, образованный человек… Неужели он променяет такое богатство на скучный Кипр? Непонятно. Я думаю, это поза, игра…
– Жена, –проговорила Леля сквозь зубы. –Ее идея.
– Да? Ты думаешь?.. –недоверчиво переспросил Федя. Ему такое в голову не приходило –но вот, слова были произнесены –и он сразу подумал: а может быть, правда?
– Без вариантов. Жена командует.
– Мне казалось, напротив: она и глубже, чем он, и тоньше… и неожиданней…
В этот самый момент зазвенели ступеньки, и на лестнице появились Белявские. Анна, раньше укладывавшая прическу с помощью сложной системы заколок, сегодня оставила свободный хвост. Волосы ее были влажными, она выглядела моложе.
– Ах, ах, прощенья просим! проспали! –воскликнула она весело. –Прилегли на минутку, смотрю на часы: ой-е-ей!..
Белявский молча переводил блестящие глазки с жены на Лелю, с Лели на Федора.
– Не пообедали, ничего… –посетовала Анна, уже подходя к каминному столику.
– Тогда, может быть, отложить? –вежливо, хотя и с разочарованием сказал Федор. –Лучше уж пообедайте…
– Не успеем, –откликнулась Анна и села. –Дима зарезервировал ужин на шесть. Табльдот. Ой-ей, мы вас не предупредили?! Фу, какие мы бестолковые. Федя, Леля, мы вас приглашаем. Федечка, вы обещали мне сказку!
12. Рассказ о встречах
Когда мне заболеть, у меня подруга в ресторане была, Зина. Мы с ней пятнадцать лет дружили. Касса у нас всё вместе, друг от друга никогда вот ни копеечки не украли, ничего. И очень она меня любила (ну как подругу), очень.
И вот раз мы сидим, мы обедать с трех до четырех закрывалися. Сидим, а она че-то приболела (она постарше меня на десять лет). И она говорит: «Рай, –говорит, –если я умру, то я, –грит, –буду стучаться, –(ну, шуткой грит), –стучаться буду к тебе».
Да-а?.. а вот слушай!
Говорит: «Я там без тебя не смогу».
«Да ты что, у меня четверо детей! Ты с ума сошла, что ли».
А у ней тоже трое. Ну, она постарше, у ней дети-то уже все были определенные. А у меня ж Маринка маленькая, я родила-то ее поздно. Вот. А она говорит: «Я там без тебя не смогу».
«Зин, да ты че, очертенела?» –я на нее прям вот так…
Ну и все, вроде шутка и шутка.
А потом она и умерла. Щас уже восемь лет. Ну, я и хоронила, и всё честь по чести, всё, и поминала, и так же вот и пощас: сажуся есть –и маму с папой, и всех там кого поминать своих… Даже не успеешь всех –говорю: помяни, Господи, всех моих сродичей всех по крови. А подружек надо так поминать, именами: и я ее, Зинку, всегда поминаю. А то забыла раз помянуть, и… ты слушай, слушай!
Снится она мне, значит, во сне… а так явственно!
Я иду вроде бы на свеклу тяпать. Раньше нас посылали на свеклу тяпать, и вот у меня там тяпочка, узелок это с молоком, с яйцами –с собой брали.
И речка. С этой стороны я иду, и девчонки все со мной с ресторана, и мы идем вдоль речки вроде работать.
А на том берегу сидит эта Зина, моя подруга, а около нее пустое место на травке. А через это место –сидит там, одну у нас соседку муж зарубил топором, Ельку. И вот она, Елька эта, там тоже с ней сидит, ее соседка. И там еще одна женщина умерла, эта, как ее… Люба звали, и муж ее этот, Эдик.
А Зинка мне прямо так, шумит мне: «Райк! я место тебе берегу, ты че там ходишь-то?» А я не почувствовала сразу, что она мертвая-то…
Да! а ноги-то у нее в воде! Ноги у нее в воде, ну, во сне-то…
А так явственно! Сидит –и мне прямо так…
Я ей: «Зин, да я тут не пройду, глыбако, как я к тебе пойду-то, вода холодная… переплывать –у меня продукты тут, намочу…»
А она: «А вон там немного мосточек обойдешь и сюда сразу придешь».
Я немного шагнула, шаг-два… –и вспомнила: «Ой-й! Она ж мертвая-то!..» И все соседи сидят –какие уже мертвецы!
И как начну с ней ругаться: «Ты чего ж, говорю, меня зовешь-то! Тебе чего, мою Маринку не жалко?! она еще маленькая!»
А она свое: «Я по тебе соскучилась, приходи…»
Тут я беру какие-то яйца из сумки, в нее вот так кидаю со злости, кидаю, ругаюся с ней во сне…
А она говорит: «Ну и ладно, ну и не надо тогда. Я другую себе тут подругу найду».
И очнулась.
А после этого я заболела оч сильно.
Я сюсюкаю-то почему. Семь часов операция была, наркоз-то: зубы эти были красивые –все повыпало, тут еще немного держатся, а там золотые повыскочили, там кошмар. Лысая была вся, щас отросло… Я год не вставала, лежала лежачая. Все руки были тут… потом их это… марлей, это… все в крови у меня было… ох…
Мне иконка одна помогла, Казанская божная мать. Или Тихоновская, по-моему… Она даже на столике там у меня была, в больнице на тумбочке, помогла мне, иконка.
И видите, как случилось. Как к слову она говорит: «Ой, как же я без тебя, не смогу…» Вроде шутка, а получилось вот так.
И потом стала стучаться мне. Ну, в окно: сплю –она стучится.
Я утром проснуся: у меня церковь –пять минут от меня ходьбы. Я с костылем прямо в церковь. Схожу, еще конфет там надо раздать, чтоб не снилось, раздам, всё, пришла, соседей к себе позову, еще ко мне подруга придет проведать, я чачу свою достану… Летом груш было много: груши, сахар –сосед армян научил: молоко банку, банку воды и вот эту… и в перегонке вторую делаешь –от молока остается просто такие пятнышки, все очищается: светлое, только немного грушей… О-о! нич-че на свете не надо. Вот ни коньяк тебе, ни дорогую водку за пятьсот, ничего. В ней шестьдесят, а пьется!.. ну как вам сказать, ее женщина даже выпьет пятьдесят грамм –сидишь, раскраснеисси… и такое вот ощущение –никогда ни голова не заболит, хоть ты ее перепей, хоть ты в доску ее напьесся!..
Да.
А что-то хотела еще… А! Про Зинку-то.
Значит, только забуду ее помянуть –стучит ходит в окно мне. Не просит ничего, ничего, просто в окно…
А я ей: «Зин, иди ради бога, ну че ты ко мне стучисси-то? Тут у меня, –говорю, –и так без тебя полон дом, иди отсюда!» –во сне начинаю ругаться с ней…
Ну а потом мне монашка одна помогла. Че-то там почитала, одна монашка там у нас. Она чето там почитала свое, и она больше не стала ко мне стучать… так просто, приснится во сне и все.
У нас очень церковь сильная в Дубово м. Село Дубовое, Липецкая область, Чаплыгино, село Дубовое. Там у нас святой колодец. Лечебнай. Его в революцию закапывали тракторами, но он все равно пробивал. Щас там всё уже сделали, там и иконы, купаются там и всё. И хорошая экология. Москву не сравнить –Москва грязновата. У нас все с Москвы люди едут лечиться. Даже землю купить хотели, но там нельзя: святое, не продают. И церковь. Батюшка Валерьян –это просто!.. Он мне сказал: «Первую воду компот отваришь…» Нет, он не так говорил. «Когда была война в Афганистане, то брали не русскую кровь нашим солдатам, а брали украинскую, потому что она сильней, потому что они пьют сухофрукты. –Батюшка Валерьян. –Первую воду ты, значит, компот сливаешь, второй заливаешь и кипятишь, и вот эта вторая вода очень сильная для желудка». Вот, я придерживаюсь. У меня ягод много замороженных дома, и я придерживаюсь.
Вот такие дела…
Что-то еще хотела вам рассказать самое главное…
А! Отец-то приснился мне! Отец родной, уже десять лет его нет.
Он такой тихой у меня был, несмелый… контуженый весь, с войны-то. Мать-то у нас боевая. Она любила в глаза чего-нибудь высказать: у меня другой раз совести не хватает… Она тоже на фронте была, мама моя, у ней был летчик жених –разбился. Любовь была у них. Мама красивая у меня, но маленькая росточком: в ней всю жизнь шестьдесят килограмм.
Они с отцом в один день поженились. После войны-то мужчин –кто без ног, кто без рук, а тут целый, только контуженый: привели и сразу сосватали, через родню, ну как в деревнях-то… Самогоночка, хлеб напекли, и вся свадьба.
И вот помню, мы приезжаем к ним, лет, мож, восемнадцать назад, мож, семнадцать, давно: заходим, гостинцы… ой!.. Мама всегда: «Ой, детишки слетелися! Ой господи, какой праздник-то! девки, как хорошо-то, детишки мои все слетелись…»
А дед (отец мой) сидит на сундуке, тихо так… А лысый был, я гляжу: у него тут вот так, ободрано немножко. Я говорю: «Мам, че это отец-то ободранный? Подрался с кем?»
«Да ну его туда, глухая тяпка! Все настроение мне испортил!»
«Мам, че это ты?»
А сидит –платок хороший на ней, с цветами, кофта в горох, сидит такая: «Да не люблю всю жизнь! Не люблю и не по любви вышла. Я любила кого –он разбилси. Всю жизнь не люблю. Тяпка глухая…»
«Мам, а ты ведь так не говори! Тяпка-тяпка, а шесть человек-то нас ро дили?»
«Ой, девки, простите меня… В азарт войдешь –ничего не помнишь…» Ха-ха-ха-ха! Мы посейчас вспоминаем: «в азарт войдешь –ничего, грит, не помнишь…» Боевая такая была упокойница, царство небесное, папе это… Николая и Александры…
Ну вот. Я пригляделася: у отца-то полоски две от ногти. А никогда они не дралися. Не было у них, чтоб дралися между собой.
«Мам, –говорю, –да кто ж его так ободрал-то?»
«А-а, если б вы знали-то! Под старость лет с ума сошел: наркоматик стал!..»
Ребята его научили в деревне: сажали –как ее называется, наркоманческая такая… да, конопля, конопля! И отец насажал им за баней. А она разрослась выше крыши, красивейшая такая…
Мама говорит: «Что ж я, не знаю? раньше в деревне она росла, мы с ней пряли да ткали, половики конопляные, полотенца: я думаю –ладно, мож, чего к делу она пригодится или чего…»
А он обрезал, половину ребятам отдал, а половину высушил, нарубил, на чердак все занес –и потихоньку добавлять начал… А че? ему хорошо. Вино даже не надо пить.
Бабка заметила: «Что ж махорку не курят, какую я насажала, а курят какую-то эту длинную…» Смотрит, что он какой-то… Ну, думает, это, мож, потому что старый, да и контуженый весь, с войны-то…
А как догадалась: «Ой-х! Ты погляди?! То молодежь курит, а этот с ума сошел, ну вообще! Наркоматик! Я ему лысину-то ободрала, будет знать! И спожгла у него всю эту структуру…»
Ну и всё, после этого дед не прикоснулся.
Другой раз приезжаем: всё тихо-мирно… Я деду всегда брала, отцу-то, бутылочку: перцовочку он любил, и «Стрелецкая» была раньше тоже. За колодец поставлю в крепиву, чтобы никто не лазил, руки-то не крепил.
Подхожу, моргаю отцу: «Там за колодцем-то, как обычно… шнапс».
Он улыбается, прям улыбается весь сидит… Пока мама на стол соберет нам садиться, он тихо пойдет туда, раз –и выпьет.
А мама: «О-о-ой!.. Эй-т, ты где это махнул-то?!.»
Сидит, молчит, улыбается… Он вообще такой смирный был…
«Ну тюлень, ох тюл-лень!.. тихой, глянь –где-то уже махнул!.. Ведь вот даже в навоз закапывала, в навоз бутылку! И там –ведь надо ж было, нашел!..»
Ну, он не алкаш какой-нибудь был: он работал, на печах клал, и крыши крыл, и дома, и срубы рубил, и конюшни, то, это –ну, на все руки. А выпить-то… в деревнях все ж такие…
Вот и снится он мне теперь во сне, дед, отец-то этот мой.
Выходит в сенцы меня встречать в голубой куртке: это у него в последнее время была болоньевая. Открыл двери, а сам отворачивается от меня.
Я говорю: «Папань, ты чего меня не встречаешь-то?»
Он молчит.
«Ты меня че не встречаешь-то, а?!» –говорю. Молчит. Ну, тут я догадалась: «Ах! Выпить-то я тебе забыла купить!..»
Он прямо так улыбнулся: мол, «да…» –и ушел в ту дверь: там двойная дверь, в деревнях-то…
Я скорей покупать да скорей поминать… мужу говорю, там еще судья в гости пришел, говорю: «Выпейте, ради бога, немножко, он там хочет, наверное, выпить-то…»
Видите, сны-то!
А говорят: «На свете вроде не-ет ничего…» Всё есть.
А как же. Всё есть.
13. Ключ
– «Всё есть», –крякнул Белявский. –Да, Федор… вы это не стирайте смотрите. Тут у вас просто памятники настоящие! Что дядя Степа, что эта –«второй компот сильный», «батюшка Валерьян»… Я слушал-слушал: какая же это эпоха, по европейским меркам? Сперва думаю: Средневековье? Нет, как дошло до компота –нет, все-таки первобытная хтонь: души предков… Представьте: русская степь, курган и на кургане –каменная баба. Она и есть, она и рассказывает, эта самая каменная б а б а! –вкусно повторил Дмитрий Всеволодович.
Федор насупился:
– Почему вы считаете, что «первобытная»? Я согласен, она необразованный человек, но она ходит в церковь…
– Зачем?
– Затем же, зачем и все, зачем и я…
– Э, позвольте! Вы –современный мыслящий человек, вы читали каких-то святых отцов, толкования на священный завет и так далее. А баба ходит –свечку поставить, тут пошептать, там покропить, покрестить, помахать, помакать…
– Вы слишком сильно идете здесь… вы сгущаете! –возразил Федор. –Вы правы, она неточно проводит границу между священным и бытовым, но…
– Какая граница? –расхохотался Белявский, –бог с вами! Вот сильная церковь: раздать конфет, чтоб не снилось. Святой колодец: макнуться. Компот: первый слить, второй отварить, проварить… Это у вас граница между святым и профанным, а у нее все цельное, целиковое, как литая болванка…
– Не болванка совсем, а живая душа –но простая душа, поэтому и вера тоже –простая!..
– Ну вот я и говорю: простая. Точней, примитивная. Первобытная…
– Если копнуть, –сказала Анна небрежно, –если копнуть, то у всех первобытная…
– Да, естественно! –согласился Белявский, –весь вопрос только в том, сколько надо копать. В чем вообще смысл цивилизации? В культурном слое. Он нарастает. Но медленно нарастает, веками, эонами… У Федора один слой –компаративная этимология. А у каменной бабы –другой слой. Точней, не слой, а пыльца, пудра: ф-фух! –и нету слоя, чистый палеолит! Вы думаете, –обратился он к Федору, –вы в одно здание ходите, значит, у вас с этим народом общая церковь? Ха-ха. У вас –святые отцы и Никейский догмат. А у народа –конкретное вуду! Хотите к народу –прощайтесь с отцами. Бейте в бубен, не знаю, сливайте компот…
– Дмитрий Всеволодович… –сменил тактику Федор. Он быстро побегал по клавиатуре. –Дмитрий, помните притчу о плевелах?
– Нет, не помню, –ответил Белявский с некоторой надменностью.
– Позволите, я отниму две минуты?
– Сделайте одолжение.
Федор приблизил лицо к экрану:
– «Другую притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы, и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? откуда же на нем плевелы? Он же сказал им: враг человека сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их? Но он сказал: нет –чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою».
– Так, прекрасная притча, –одобрил Белявский. –И что?
– Вера тоже бывает неоднородной. –Федор постарался придать голосу максимальную убедительность. –Есть чистое зерно, чистый хлеб слова Божьего. Но есть также и плевелы –суеверия. Если сразу их выполоть, можно выдернуть вместе с ними зерно…
– Да ведь тут не зерно! –засмеялся Белявский, –не путайте, Федя, зерно –оно, может, у вас зерно, а у них просто какой-то Мичурин! гибридный сорт!..
– Слушайте, мистика! –перебила Анна. –О хлебе –и сразу еду понесли…
Все расположились за большим столом у окна: Дмитрий Всеволодович напротив жены, рядом с Лелей; Федор, соответственно, рядом с Анной. Разрумянившийся от кухонного жара Эрик и его помощник –невозмутимый светловолосый атлет с серьгой –расставляли закуски а la fribourgeoise: густой молочный суп с картошкой, шпинатом и белой крапивой; салат из томленой моркови; пирог с шукрутой –и, разумеется, сыр грюйер во всех видах: порезанный палочками и завернутый в бекон; взбитый в суфле; запеченный в ramequin (керамической чашке), и он же –в пироге, в салате, в молочном супе…
– Assez4
, assez! –испуганно вскричала Анна, когда Эрик щедро отрезал ей пирога. –Дима, возьми у меня…
Федор скованно перекрестился и начал есть.
Белявский встряхнул темно-красную тканую салфетку:
– Ну что, коллеги? Мы выполнили задачу!
– Уже?
– Путешествие к центру души состоялось. Загадка –разгадана!
– Давай, просвети… –предложила Анна, но как-то не слишком охотно.
– Э не-ет, мне интересно сначала послушать ва-ас!.. –лукаво пропел Белявский, цепляя на вилку грюйерный рулет: –Ваши версии?
Вот –на данный момент мы имеем семь персонажей. Отдадим должное нашему… Федору: есть палитра. Все разные –но все семеро четко подводятся под один знаменатель. Вопрос: под какой? Есть ответ?
– Как ты любишь экзамены, –вздохнула Анна. –Есть много ответов…
– Так, так? Эрик, –обратился Белявский к хозяину, появившемуся с новым дымящимся блюдом, –кен ю гив пейпа? Райт? –Дмитрий Всеволодович перешел на язык жестов: –Райт? Пейпа? Пен?
Федор пришел ему на помощь, повторив просьбу по-французски.
– Пенсил?.. –не сдавался Дмитрий Всеволодович. –Я буду фиксировать!
– Э-м… Что прежде всего поражает –отсутствие мучика…
– Мученика? –не понял Федя.
– «Мучик» –это «мужчина», –перевел Белявский. –На Анином языке. «Жечка» –«женщина». Анна Вадимовна у нас крупный специалист по гендерным отношениям, социальным… Анна Вадимовна у нас человек государственный. Я-то мелочь, по мелочи помогаю Анне Вадимовне…
– Мучик в русской семье, –невозмутимо продолжила Анна, –потерянное звено.
Он ушел… причем ушел как можно быстрее, пока ребенок маленький, так что жека воспитывает ребенка сама. Сама кормит, сама обеспечивает, сама ростит …
Если он не ушел –значит, умер. Сам умер –как в первой истории, от болезни: от сердца, от рака, от туберкулеза… Погиб –в тракторе перевернулся. В драке зарезали, застрелили, на стройке упала балка. Погиб на войне.
Но даже если мучик остался в семье, все равно его нет. Жека –вот она, рулит: платок в цветах, кофта в горох, –она в доме хозяйка! А мучик где? Да где-то сбоку припеку, на сундучке, с ободранной лысиной: бутылку сунули ему –он доволен. Как соску…
Дмитрий Всеволодович, сидевший напротив Анны и рядом с Лелей, наклонился к уху своей соседки (как будто из вежливости –чтобы не перебивать жену) и тихо что-то сказал или спросил.
Анна приподняла подбородок –и ее голос тоже зазвучал несколько выше:
– Затем жека едет в Москву. Из деревни, из Липецка, из Тамбова; первопроходец –она! Завоеватель –она…
– Как pelerinage! –Федя увлекся сравнением. –Как… странствующий рыцарь!..
– Странствующая рыцарь. Она –рыцарь, она странствует и воюет –он дома прядет… то есть пьет, то есть соску сосет.
Но однажды она возвращается. В голубой кофточке. В ореоле. «С Москвы!» Она в центре внимания, на ней отблеск цивилизации…
– Тепло, тепло!.. –подал голос Белявский.
– И, вернувшись, что она получает как приз? Что она завоевала в итоге странствий? Мучика. Обратили внимание? мучик моложе ее на три года. Это статистика: чаще и чаще мужья –младше жен. И не у творческой интеллигенции, а в самом что ни на есть суконно-посконном народе. Как думаете, почему?
Потому что мучик быстро приходит в негодность. Он пьет. Он болеет. Его надо брать, пока еще что-то шевелится, –то есть теплого из-под мамки. Жека больше не выходит за -муж, за большого и сильного мужа –наоборот, она мужа берет под себя, подбирает: по сути, усыновляет мучика как ребенка…
– Горячо! –тыкнул вилкой Белявский, энергично разделывавший эскалоп. –Что-то еще у тебя, Ань?.. Все? Федор!
Федор глянул на Дмитрия Всеволодовича исподлобья.
– Я боюсь, что мы слишком… –заговорил он с некоторой запинкой, –боюсь, что вы смотрите на поверхность, одну поверхность –в то время как сущность кроется в глубине… Россию вы видите в первую очередь как страдающую. И вы правы: церковь тоже молится о России как о «многострадальной». Но также и «богохранимой»…
– Какой-какой?
– Богохранимой, –как можно тверже повторил Федор. –Россия –страна богохранимая.
– Как-то посредственно она «хранимая»… –хмыкнул Дмитрий Всеволодович.
– А в чем это проявляется, Федя? –внимательно уточнила Анна.
– В Православии. В вере. В терпении. В простоте. В Божьей искре…
– Федя, вы говорите «в терпении», –мягко прервала Анна. –Но по опросам –я видела в том числе и закрытые данные –больше трети российских жителей эмигрируют, если им предоставят такую возможность. Если брать образованных горожан трудоспособного возраста –больше пятидесяти процентов. Вы видите здесь «терпение»?
– Во-во, –подключился и Дмитрий Всеволодович, –что это за «богохранимое» государство, откуда все население хочет свалить? Храним для кого? Для китайцев?
– Боюсь, –не отступал Федя, –у ваших выводов ненадежная база: представьте, что к вам с опросным листком подходят на улице –разве станете вы исповедовать глубину? Совершенно напротив: эту внутреннюю глубину каждый истинный русский ревностно бережет! чтобы не загрязнить тот источник живой воды, который в этой глубине испокон веков бьет и никогда не иссякнет!..
Дмитрий Всеволодович закряхтел.
Анна, до сих пор довольно сочувственно слушавшая Федора, тоже как-то пригорюнилась.
Леля неподвижно созерцала огни, загоревшиеся на горах.
– Нелегко дискутировать, –развел руками Белявский, –получая в ответ на статистику проповедь за живоносный источник… Ну ладно. В конце концов, тоже позиция –она понятна. Теперь –Энигма!
Федя взглянул непонимающе.
– Ну кто тут у нас самый энигматический? Лель, скажи нам: в чем тайна русской души?
– Понятия не имею, –фыркнула Леля.
– Не спеши… –улыбнулся Белявский:
Нет, ты погоди, не спеши,
Ты погоди, не спеши,
Ты погоди, не спеши
Дать от-вет!
Жаль, что на свете
Всего только два слова,
Всего только два слова,
Всего «Да» и «Н-нет»!
Помните такую песню? Миронов пел… Ответь, Энигма!
– Мне сказать нечего, –повторила Леля.
Федю вдруг взяло зло –и на глупую песню, и на «Энигму», –причем разозлился он почему-то на Лелю, а не на Белявского.
– Ты согласна со мной? –Он подался вперед. –Или с Дмитрием? Или с Анной? Что главное? Что важнее? Вопросы пола? Поверхность? Или глубина? С кем ты согласна?
– Да не знаю я, –изумилась Леля, –чего?.. Я ни с кем не согласна. Вообще непонятно, как вы можете разделять, что «важнее», что «главное», что не «главное»… Вот в первой истории: привезли яблоки на телеге…
– Картошку, –поправил Федя.
– Не суть дело, картошку. Привезли на телеге картошку –и в этот же день ее забирают в детдом. Что тут главное? Какая-то твоя религия? Тут –про осень, что было тепло… Воровали хлеб, жарили, весело было, как в детстве…
– Во-о-от! Во-от! –вскинул палец Белявский. –Умничка! Я говорил, что Энигма провещевает? Как в детстве! Вот вам и знаменатель: самая главная черта русской души, все объясняет и все определяет –именно инфантильность!
Отпив из бокала, Белявский промокнул губы:
– Все помнят суперсемейку? Ну, позавчера –на чем мы вообще познакомились? в кабачке? С чего весь разговор начался, про русскую душу. Я видел раньше эту семейку –и в поезде и на подъемнике. Этот длинный парнишка, акселерат, ему лет двенадцать, наверное, –я всю дорогу смотрел, как его колбасило –ох, как же колбасило-то его! Прямо видно было через вагон, как родители его бесят –каждым словом, каждым… не знаю, всем своим видом! Мать что-то на нем пытается поправлять, он отдергивается… ну, тринадцать лет, все понятно. Я подумал еще: да-а, парень, веселый у вас получится семейный отдых… А потом –вы помните, как они от нас рванули, из этого кабачка…
– Bode-Beizli, –зачем-то уточнил Федя.
– Чего они испугались? Вы знаете? Я вам скажу. Себя самих! Повели себя в точности как их сын! Этот парень прыщавый (у русских вообще хреновая кожа) –ужасно боится, что родители что-то неправильно сделают… –почему он боится? Потому что в себе самом не уверен, себя самого стесняется, страшно стесняется, не знает, куда девать свои длинные руки-ноги –а вдруг еще и родители что-нибудь учудят?! Это будет уже вообще неподъемная ноша! Поэтому изо всех сил делает вид, что они к нему отношения –не имеют, он знать их не знает!
Русский на Западе есть подросток во взрослом мире. Мало, что сам толком не знает, как себя вести, мало того, что себя стесняется, –так тут еще и ты появляешься рядом точно такой же, русскоязычный: мало ли что ты выкинешь? Надо скорей продемонстрировать, что я сам за себя, а он сам по себе, я не имею к нему отношения, я за него не отвечаю…
Психологический возраст русских –ну, в большинстве –лет двенадцать-тринадцать. Вроде уже не ребенок. Вроде какие-то взрослые уже обязанности. Но как справляться? Как вообще ориентироваться на местности? –с этим полный туман! Страх –отсюда. Агрессия тоже отсюда, бессмысленная, и жестокость –бессмысленная, бесцельная, Леля права: сначала поубивают друг друга, а через полчаса пойдут вместе бухать. Кто жив останется. Эмоции –нелогичные, подростковые! И так в каждом рассказе, буквально во всех, по порядку, смотрите!
На принесенном Эриком листе с эмблемой «Alphotel Jungfrau» Дмитрий Всеволодович начертал энергичную единицу.
– Нищая в первом рассказе. Ну, нищенство –это вообще предел инфантильности. Не делаешь ничего, только просишь. По сути, страна вся поставлена в это нищее унизительное положение: в этой стране тебе не положено –ни-че-го! Могут дать –могут… послать: как получится. Как настроение будет. Ты можешь только просить, умолять: «пода-айте, дя-аденька, пода-а-айте-христа-ради…» Ей надо мать больную везти в больницу –что она делает? Она просит директора райбольницы, причем она же еще ему благодарна! Хотя он вообще-то обязан, он представитель лечебного учреждения –но она благодарна, что не послали. Рефлекс! Хотя не директор, а только она сама, с парой каких-то случайных людей, которых она опять, обратите внимание, упросила –сама должна волочить за три километра больную мать по снегу до «госдороги». Нормально?!
И вся страна так устроена. Да, ты можешь украсть. Это даже в порядке вещей: все крадут –ты кради. Можешь даже убить, тебя тоже поймут: «ребятишки зассорились». Но ты никогда нигде ничего не получишь по праву! ..
Назовем этот пункт «Правовая инфантильность». Или, может быть, так: «Инфантильность самосознания ».
Да, и жуткие эти похороны… Там и стыдно, и жалко, и обида на эту родину-мать, которая не заботилась, не кормила, бросила маленького беззащитного в казенном доме… И ни попрощаться с ней толком, ни толком похоронить… Словом –нищая, нищая родина…
Номер два. «В тракторе перевернулся». Помните, мы говорили? Я так формулирую: вот подросток пытается влиться во взрослую жизнь. Для этого ему нужно освоить взрослые навыки: водить машину, мыть руки, работать на тракторе…
Но он же –ребенок! Внешне кажется, ему двадцать лет, тридцать лет –а по сути, он на двенадцати остановился. Он просто психологически не справляется: он надолго внимание не способен сосредоточить; он обязательно куда-то полезет куда не надо, просто из любопытства –ему сухожилие перебьет, кислотой обольет –он ребенок! Поставим здесь «Инструментальная…» или, шире, «Предметная инфантильность».
Третьим номером у нас шел гегемон дядя Степа…
– Костя, –поправил Федор, но без особенной надежды.
– У дяди Кости есть политическая проблема: ему не нравится президент. Есть также у дяди Кости проблема экономическая: не устраивает зарплата. Проблема, как вы считаете?
По-моему, рядовая техническая проблема. Бывают такие проблемы в цивилизованном мире? Сколько угодно. Есть способы их решения? Масса: пожалуйста, забастовки; пожалуйста, выборы; профсоюзы –пожалуйста. Что выбирает из этого дядя Степа? Идет «мочить всех сподряд». Это взрослый ответственный человек? Никогда. Это тринадцатилетний арабский подросток, который в Париже идет жечь машины. И дядя Степа в свои шестьдесят –абсолютный подросток. Всё, полная «Политическая инфантильность».
Что дальше было у нас? «Не судьба». История про старуху. Хотела за одного, вышла за абсолютно другого, всю жизнь жалеет. О’кей. Вопрос: о чем думала, когда выходила? Ответ: не могла отказать, потому что пришел и сидит. Ну и что?! Ну пришел. Ну сидит. Решается твоя судьба: твой самый важный вопрос как для женщины, выбор супруга –почему ты в этом вопросе пассивна? Ответ: потому что ребенок. Ребенка берут и ведут –он не хочет идти, но идет –он не чувствует свое право –и тут точно так же. Это мы назовем «Инфантильность…», скажем, «матримониальная» .
Сны каменной бабы –«Религиозная инфантильность». И далее по всем пунктам.
Дмитрий Всеволодович положил карандаш и оглядел присутствующих победоносно:
– Я считаю, что это универсальный ключ. Инфантильность. Согласны?
– И что же делать? –спросил Федор очень серьезно.
– Я думаю, перекурить! –жизнерадостно отозвался Белявский. –Энигма! Пошли на терраску покурим?
– Я не курю, –ответила Леля.
– Ну хоть пьете? Напитки спиртосодержащие употребляете?
– Практически нет.
– Почему?
– А и так хорошо. Без веществ.
– Вот, новое поколение, уважаю! –признался Белявский. –А мы уж, с вашего позволения… Как это называется, Федя, –меня учили –в середине еды выпить что-нибудь крепкое?
– Coup du milieu.
– Точно, ку де мильё! Это как-то… «посередине»… «ударная»? Что «посередине»?
– Что означает un coup? Удар, выстрел… shot … Но, Дмитрий, я все же не понимаю. Допустим, вы правы, и русские инфантильны, такая у нас особенность, или даже дефект… но зачем? Где причина, что Бог позволил нам быть инфантильными? В чем миссия инфантильности нашей? В чем ее смысл?..
– О-о, нет, про «миссию» –без меня! Это вопросы, которые не имеют ответа…
– Почему? –вдруг подначила Анна. –Если тебе хватило полтора дня найти ключик к русской душе, слабо вычислить «миссию»?
– Да! –почувствовав неожиданную поддержку, Федя воспрял: –Вы говорите, что инфантильность –«ключ». Но что именно этот ключ открывает? Допустим, мы принимаем гипотезу: русские как народ –инфантильны. Допустим, но что с этим делать?
– Взрослеть, разумеется! Дорастать до больших, брать пример. Стояли на четвереньках, хватали из миски –пора за стол, пользоваться вот… –Дмитрий Всеволодович поднял и повертел нож и вилку, –благами цивилизации…
– А как быть, –спросил Федор, –если цивилизация несет не благо, а зло? Если она загрязняет –
– Ну что загрязняет?! –картинно запричитал Дмитрий Всеволодович. –Что у вас цивилизация загрязняет? Бискайский залив?!
– Нет, хуже, –Федя не обратил внимания на издевку, –гораздо хуже залива: живые души. Как быть в том случае, если цивилизация несет загрязнение для души?
– Это абстракция. Это я не понимаю.
– Ну почему же, есть совершенно конкретный пример, очень яркий: пожалуйста –
14. Рассказ стриптизера
Старшекурсник оказался земляк с Коврова. Первый год мы не знались, а на второй курс я перешел –и он меня к себе под гребеночку прижал.
Он мне говорит: «Поехали, я тебя свожу хоть раз в московский клуб».
Я говорю: «Да ладно, хорош».
«Нет, поехали».
Заплатил за вход, всё. И я полночи там зажигал, до упаду прям…
Я же в школе еще танцевал. Танцевальный коллектив «Улыбка». Он до сих пор числится во Владимирской области –первое место. Везде во Владимирской области. Мы тренировались как следует: и шпагаты и всё. Мне вот столько вот не хватало. Обидно было: все садились в шпагат, а мне больно, и всё…
Ну, короче, я в клубе в этом танцевал так!.. Они уже: «Хватит, –говорят, –энерджайзер, садись». А я и так и сяк…
Арт-директор меня замечает и говорит: «А вы не хотели бы… ну… вместе с нами?»
Я стесняюсь: че, парень с деревни…
Тогда он зовет меня в бар, наливает, по-моему, грамм пятьдесят…
Я же раньше не пил не курил. Спортсмен был. По соревнованиям занимал третье место. Только в восемнадцать лет начал: попробовал пиво, попробовал сигареты…
Короче, мне арт-директор: «Пошли!» И в баре: «Девушка, девушка, будьте любезны!..»
Пятьдесят грамм наливает и еще как-то со спрайтом делает –хлоп! Я выпиваю…
«Ну что, может, будете?»
Тут меня озарило сияние. Я говорю: «А че, можно».
И такая система: он меня переодевает в костюм, свет потухается, и я начинаю танцевать… Ну вот.
И людям понравилось.
Как бы людям понравилось. У меня и поклонницы были, и все было. Денюжки даже засовывали –ну, то есть, стриптиз. Вот. И я, значит, два года в стриптизе.
Меня даже чуть не отчислили из училища. Зам по воспитательной работе. Московское военно-музыкальное училище. Оно единственное в мире во всем. То есть в мире и в России единственное. И люди поступают по таланту. А москвичей и каких-то других там –за деньги.
Самые лучшие там у меня были годы!
Ну, первый год, конечно: «Иди, стрельни сигарету…»
Недели две-три я бегал. А потом сказал: «Нет, ребята, хорош».
У человека должно же быть свое «я», нет? «Хорош, я больше бегать не буду».
«Та-ак… Коровкин, после отбоя –в бытовку!..»
Знаете, че это, да? Каптерка, где гладят штаны и все такое. Захожу –а там эти доски, где гладят, –они же не прикрученные: тут четыре ряда, тут четыре ряда. Ну, мне как сунули, я вот так: дж! упал, и все четыре доски положил.
И каждый день: «Иди сюда! Сигарету».
Я: «Нету».
«На!..»
Сколько… недели две, наверное, я летал.
Потом старшекурсник, из них же, которые били, говорит: «Ладно, пойдем покурим со мной». Оказался земляк.
А те люди, которые так и бегали –они, я не знаю, может, и до сих пор бегают…
Говорили, я слышал, в Московском музыкальном дедовщины нету. Это ложь и брехня. Все это есть везде.
Но у нас был закон –как мы музыканты, да? –губно-зубной аппарат не трогать. В любое другое место, а лицо не трогать, потому что завтра придешь, скажешь «пошел умываться, упал об раковину, об ванну» –это все не канает.
То есть бьют не по лицу, а просто чисто по телу. Бывает, в душу пробьют, или… В душу, в душу –ну вот сюда.
Случай был. У нас флейтист был на курсе, с Питера. Все унижали, хотя пацан был хороший… ну, он и есть сейчас, может. Не знаю.
Короче, человек просто запоздал на отбой. А командир роты сказал: «Я не буду проводить проверку, пока лиц на месте не будет». Там у нас второй этаж, и все курсы стояли ждали на этаже. Старшекурсники в тапочках… Мы-то первый курс, все по форме, а старшекурсники в тапочках, в шортах: им-то –быстрей бы отбой…
Он забегает –и слышно уже: «Ну все, хана тебе, парень… после отбоя держись».
Про себя думаю: «Ну, труба».
Он встал –начинается проверка, от ног до головы: там «Сидоров, Петров, Иванов! –Я, я, я! –Всё, ребят, всем отбой».
И от старшекурсников слышен голос: «После отбоя Заславский –в бытовку».
А там у нас иркутские… ну, звери были. Они даже по инструменту, по специальности не профессионалы. Их взяли из-за того, что они из каких-то приютов… ну, дикари. Там полкурса было иркутских, дагестанцы даже не связывались с ними.
Потом люди рассказывали: он заходит в бытовку, а там их человек пять или шесть. И такая система, что эти берцы… ну, берцы, как у этих, скинхедов, вот эти высокие –одели на руки, вот так завязали… Ну, и вшестером оприходовали его. Как бы не насмерть, просто отбито все –и его сразу комиссовали.
Такие вот пироги.
Покурить нельзя у вас, нет?
Я хотел спросить: трудно ли привыкнуть танцевать стриптиз?
А что значит понятие «стриптиз»? Че стриптиз? Ну стриптиз…
Вам было стыдно?
Да не то чтобы стыдно… Но стремно как-то… Ну, неприятно, когда смотрят на тебя, допустим, триста человек или сто…
Нет, ну ты же идешь –ты же знаешь, зачем ты идешь. У нас выход, короче, –пятнадцать минут на сцене. Три-четыре выхода в ночь. Платят семьсот рублей выход. Плюс «вип» знаете что такое? «Вип-танец»? Во-первых, клиент не имеет права до тебя дотрагиваться –это раз! Человек сидит один, танец длится пять минут: песня –все. Человек платит сумасш… ну, не сумасшедшие, но по тем временам, допустим –сто долларов. Музыка, ты ее можешь всю, допустим, облапать там, вот. А она не имеет права пальцем… пальцем дотрагивается –все! Все, танец заканчивается, до свиданья.
Потом чего. Со временем уже видишь в толпе: оп! знакомая –«Привет- Привет!». И допустим, там на руках стойку –фью!.. фляк назад, кувырочек, на сцену сел, в оконцовочке ножки свесил, допустим, по щечке провел ей… То есть танцуешь –и у тебя есть поддержка зала.
Да, вот чего! Самое главное –поддержка.
Короче, заманивает само…
Да, ну и плюс с женой со своей где познакомился? Там же. Я танцевал стриптиз, а она в охране работала…
Ваша жена работала охранником?
Да. Она у меня пятиборка…
А раньше ведь там у нас каждый день… ну не то чтоб, как говорится, женщины низкого пола, но девчонки такие простые: «Презерватив есть? –Есть. –Пошли». Там внизу у нас были «кабинки релаксации» называется. В кабинке закройся и все. Че хошь, то и делай.
Но это пока с женой еще не знаком был. То есть так, переглядывались: «Привет-Привет», «Пока-Пока», ну, как всегда начинается…
Вот, про нее историю расскажу! Я тогда офигел.
Была воробьевая дискотека. Ну, детская: типа воробьев дети бегают, малыши. Так называется: воробьевая. Нам сказали: сделайте детям шоу. Мы сделали шоу: на стул садишься в майке, воду на себя раз! –все течет, им нравится –ну, дети маленькие…
А парковая же зона, дверь открыта: и –хоп! –ротвейлер забежал прямо в клуб. А там дети же, шухер, всё…
Вот жену-то когда я увидел.
Все охранники –они в галстучках, в белых рубашечках… И она, значит, галстучек свой снимает –берет на ротвейлера: ш-ш-шик –и на галстуке спокойненько его выводит!.. Весь зал такой: «У-у-у!!..»
И я такой: «Ни фига себе девчонка!»
Ну, и стали встречаться…
Сначала она боялась сказать. Не сама сказала, а через подругу. Отвела меня в сторону, говорит: «Вот такая система, что у нее есть дочка, ты знал?»
А откуда я… Нет, ну ты девушку видишь, откуда ты знаешь, есть у нее ребенок, нет, правильно? Выглядела, ухаживала за собой, стройненькая, хорошенькая, все.
Я говорю: «Ну а че? жизнь-то, она продолжается». Говорю: «Мне девушка нравится, ну и ребенка приму».
Вот. Короче, первый раз ее увидал и до сих пор люблю, и она меня любит. Может, она знает, что я ей не родной отец, но все равно. Они со Стасиком молодцы, но хотя два разных человека. Стасик в меня: глаза мои, телосложения мои, голова вот такая, а походки мамины, то есть, может, она приучает его… Я говорю: «Не надо! в попу не дуй!» В смысле не надо там дышать над ним… Надо –наказали! А то: один наказывает, второй жалеет, так нельзя тоже.
А Вику я, честное слово, больше люблю, потому что к ней внимания никакого. Вот вчера даже прихожу с работы, она мне: «А вот здесь, пап, я как разукрасила?» Я говорю: «Хорошо». «За линии не залезала?» Я говорю: «Нет».
Домой тоже ездили с ними на зимние… Поселок Малыгино, Владимирская область, Ковровский район. С Москвы до Владимира поезд, а с Владимира есть проходящий автобус, прям через поселок.
Дома я отдыха-аю! Я вот, допустим, живу в пятиэтажке, так? Вышел за дом –пошли гаражи. В гараже погреб –спустился, взял баночку огуречиков, картошку с погреба поднял, с маслицем отварил –а? шикарно?
А здесь, в Москве, банка огурцов скоко стоит? А картошка скоко стоит?
Домой я приезжаю –я деньги вообще не трачу. Ну, если только спиртное. И даже спиртное дешевле там. Ну сейчас не об этом.
А летом вообще! Заходишь в огород, вот тебе пожалуйста: горох хочешь? –покушай горошек, хочешь фасоль –покушай фасоль…
Москва-то –она провалится, я так чувствую…
«Провалится»? В каком смысле?
В прямом. Сколько рыть-то можно в Москве? Метро это… А потом, сколько уже случаев было, да? И взрывают…
Дома всё по-другому. Я даже не хотел уезжать, честно…
А, да! мне еще Ирина Евгеньевна позвонила! У нас была преподаватель, танцевальный коллектив «Улыбка». Зво нит: «Слав, ты знаешь, у нас юбилей. Надо танец поставить, сможешь?»
Я: «Не вопрос».
Жену обманул. Маме говорю: «Мам, она просто так не отвянет, придумай историю». Мама звонит ей, говорит: «Там в гараже че-то помочь надо, там это, погреб поднять…» Всё! три дня продлил, билеты на поезд поменял, всё. Прихожу ставить танец.
Захожу –ну а там как всегда, по старой схеме: «И-и раз, и-и два…» Три прихлопа, три притопа.
Я: «Сто-оп!» Говорю: «Ирина Евгеньевна, так уже не пройдет».
Я диск с собой –раз! О? музыка уже другая!
Показываю: вот такие движения и такие. Там сначала с медленными танцами –девушка с парнем, ла-ла, потом два рэпера приходят, парня отталкивают, девушку забирают и начинают с ней танцевать.
Короче, за два-три дня мы поставили танец.
Но репетиция –это одно, а когда на сцену выходишь –совсем другое, правильно? И мандраж какой-то, и всё…
Я говорю: «Ирина Евгеньевна, надо …»
Она: «Но вы станцуете?»
«Ирина Евгеньевна! –я говорю, –надо срочно …»
«Хорошо!» –побежала, купила нам.
Ну, и мы там зажгли. И в зал прыгали тоже. Я сначала боялся: в простых клубах ряды эти, лавки –а там и дети стоят, и это, а нам еще прыгать туда… Но нормально, все целы остались.
И главное, была комиссия с области –всё, понравилось, выдвинули на область. Я уехал, за меня брат танцевал –ну, и первое место во всей Владимирской области.
Вот –московская-то закалочка клубная.
Вот такие вот пироги.
15. Два –один
– И все-таки не понимаю, –не выдержал Дмитрий Всеволодович, –разве я не закрыл тему?
– Ну и что нам теперь, разойтись? –насмешливо сказала Анна. –Сидим общаемся. Какая разница –«закрыл», не «закрыл»…
– По-моему, различие вполне существенное, –возразил Федя. –Дмитрий видит спасение в цивилизации –
– Какое еще, –покривился Белявский, –«спасение»?
– Хорошо, не «спасение» –направление. Верное направление… Но вот мы только что слышали –человек. Мой ровесник. Жил в деревне Малыгино, жил не тужил, занимался в ансамбле «Улыбка». В один прекрасный день его встретила цивилизация (мы так ее превозносим) –западная цивилизация встретила его и растлила!
Трое Фединых слушателей задвигались и, как показалось Федору, даже будто бы заворчали.
– Почему не назвать вещи прямо? Что это, если не прямое растление, не разврат? Вот, допустим…
– «Разврат»? –переспросила Анна. –Федя, а что такое «разврат»?
– Ага, вот и я не въезжаю, –неожиданно присоединилась Леля.
– Кому «разврат», –добавил и Дмитрий Всеволодович, –а кому свобода.
– Снять трусы перед ста человеками? –поперхнулся Федя. –Это вы называете «свободой»?!
– Почему нет? –пожал плечами Белявский. –Имеет право.
– А допустим, если у человека такое… призвание? –задумчиво проговорила Анна. –Если он хорошо двигается? Если это красиво, в конце концов?..
– И кто-то платит, –присовокупил Белявский. –Тоже немаловажно…
– А кто-то другой хочет платить за убийства! –воскликнул Федя. –«Снэтч», «ститч», как это называется –убивают детей, снимают на пленку…
– Фу, Федя! –поморщилась Анна. –Это уж совершенно из другой оперы…
– А по моему убеждению, одно и то же!.. Нет, наоборот, убийство тела –гораздо менее тяжкое: тело –временное пристанище, иллюзорное временное пристанище в этом временном мире! Чуть раньше или чуть позднее иллюзия распадется –и тело умрет тоже, исчезнет. Убийство тела –всего лишь досрочное пробуждение от иллюзии, а вот растлевающий душу… –«лучше, если бы повесили ему жернов на шею и утопили в пучине»! Жаль, мы не способны видеть глазами, как душа человеческая болеет: если бы мы могли видеть душу –как она делается пористой, губчатой, распадается… как с ней происходит нечто ужасно необратимое, как она отмирает…
– Вы говорите про этого мальчика? –уточнила Анна. –У него –«отмирает»?
– Конечно! конечно!..
– А посмотрите: он принял чужую дочку. И даже говорит: «ее люблю больше, чем собственного ребенка, потому что ей –меньше внимания». Это, знаете ли, не часто встречается…
– И еще, Федя, вы пропустили важный момент, –Белявский, прищурившись, посмотрел на просвет розетку с «грийотками», –важный момент между деревней Малыгино –и стриптизом. Он, главное, вам рассказал все подробно. А вы пропустили. Его человек избивает, потом зовет покурить: «падем покурим» –и он идет –это что, не растление? При нем калечат невинного человека, а он со всеми молчит –не растление?
Я вам скажу, по сравнению с этим растлением любой стриптиз –тьфу!
А через это растление произволом проходят все-е. Через насилие проходят все: через армию… А потом Анна Вадимовна удивляется, что у нас с «мучиками» в стране плохо…
– Хорошо, пусть и это, но мы-то с вами, –гнул Федор, –мы с вами –несём ответственность перед ним? Или нас его жизнь не касается? Мы устроились, нам тепло, мы вкушаем блага цивилизации –а его эта цивилизация пусть унижает и уничтожает? Вы помните самый жалкий момент: как он пытается хоть за что-нибудь уцепиться, пытается оправдаться и сам не знает, за что ухватиться –не то за поддержку зала, не то за семьсот рублей… Помните, как он описывает этот «ви-ай-пи-танец»: «Она не имеет права дотронуться, а я всю облапаю» –какое здесь чувствуется ответное унижение, корчи –сначала его душу унизили и изнасиловали, и в ответ он пытается…
– Кто кого «изнасиловал»? –не выдержала Леля. –В чем проблема вообще? Ну стриптиз, ну и что? «Ах», «ох»!.. Что он –
– Людей посмотрел, себя показал… –ввернул Белявский.
– Что он, с голоду помирал? Нет, пошел добровольно…
– А, думаете, –чуточку улыбнулась Анна, –вы думаете, можно раздеться перед ста человеками добровольно?
– А вы как думаете? –приняла вызов Леля.
– Думаю, вряд ли…
– Есть опыт? –резко спросила Леля.
Мужчины притихли.
– Н-нет… –слегка побледнев, медленно ответила Анна, –опыта такого у меня нет…
– Ну и зря, –отрубила Леля.
– Э-м… вот как… –не сразу нашлась Анна. –А что, вы… подобный опыт… имеете?
– Да, имею, –четко ответила Леля.
Федя приоткрыл рот.
Дмитрий Всеволодович, наоборот, очень сильно сжал зубы и улыбался, не разжимая зубов.
Леля быстро прибавила:
– Но –не за деньги!
– Зачем же тогда? –плавно продолжила Анна.
– Просто фан.
– Просто fun … –отозвалась Анна эхом. –И… часто вы этот fun получали?
– Нет, пару раз.
– Удивительно интересно… –это было похоже на поединок, в котором Леля двигалась и наносила удары быстро, а Анна –замедленно, как бы пытаясь загипнотизировать, –ну и как… ощущения?
– А попробуйте сами. Бар «Голодная правда», с пятницы на субботу: стойки для всех желающих.
На протяжении этого диалога Дмитрий Всеволодович, любуясь, смотрел на Лелю. Его зубы блестели.
Федор чувствовал себя совершенно bouleversе –«опрокинутым», ошеломленным.
Он неожиданно для себя натолкнулся на общее сопротивление –и даже не мог взять в толк, каким образом могло произойти так, что умные и хорошие люди объединились против него в таком простом, очевидном вопросе. При этом его царапнуло замечание Анны о том, что рассказчик «принял чужую дочку», и это не вязалось с Фединым рассуждением о «разрушении» или «смерти» души. Федя чувствовал, что здесь ему встретилось некое противоречие –но не мог толком сообразить, в чем оно заключается. И главное, он никак не способен был соединить только что услышанное от Лели –и то ощущение чистоты, которое с ней было связано.
Леля натолкнулась на любующийся взгляд Белявского –и встретила этот взгляд с вызовом.
Дмитрий Всеволодович, тоже не отводя блестящих глаз, медленно, с удовольствием обсосал пару вишневых косточек и аккуратно сложил в розетку. Протянул руку и, стукнув, поставил пустую розетку на стол.
– Федя! –сочувственно воскликнула Анна и даже ущипнула Федора за рукав. –Ну что же вы так серьезно относитесь ко всему? Нельзя…
– Это молодость, –сладко вздохнул Белявский. –Нас с тобой, Анька, уже ни в стриптиз не возьмут… ни вон к Федору в моралисты.
Ах, Федя. Хорошо с принципами, когда прекрасен и юн. А представьте, вы женщина. И вам пятьдесят… восемь? Или шестьдесят шесть? Где же взять-то прекрасных и юных? Хорошо, появилась возможность: немножко денег –и хоть одним глазком поглядеть… Напоследок, вип-танец… Вам как бели веру5
надо, наоборот, иметь милосердие…
Пусть идет как идет. Все придет в свое место…
– В стриптиз-клуб, –сказал Федя убито.
– Кто-то –да, в стриптиз-клуб. А другой –в институт благородных девиц. Это и называется свобода, нет?
Мы тут, например, свободно распределились: кроме вас, все за стриптиз…
– Я воздерживаюсь, –поспешно отмежевалась Анна.
– Одна воздержалась, один –против, два –за.
…го января две тысячи …го года, в восемнадцать пятнадцать, в «Альпотеле Юнгфрау», Беатенберг, побеждает стр-ри-ип-ти-и-из-з-з!..
Федор, мои соболезнования. Компотику?
16. Рассказ о белой корове, добром генерале и запрещенном огурце
Когда война началася, отца забрали на фронт, мы осталися с матерью.
Мать наполовину слепая, отца нет, бедность жуткая! Вот такой голый дом, половина фанерой была отгорожена, там иконы висели, одна кровать и печка. Мы с сестрой на печке сидим, а на потолке мел –ну и начинаем баловаться. Мать берет, кочергой или веником нас: «Лихоманки! А печка обломится?! в чем мы хлебы-то будем печь?»
Вот говорят много о ветеранах, кто воевал –я им дань отдаю. Но ведь женщины-то, которые одни остались, –они-то что пережили?
Я помню, война была: выйдешь –волки ходили. Прямо вот –волков видели. Ночью корова во дворе: «ду-ду-ду, ду-ду-ду!..» Мать: «Ой, ой, у соседки вчера волк овец трех зарезал! И моих, наверное, всех…» –а во двор выйти боится: темно, да еще и слепая…
Утром встала, Богу молится… Выходим, смотрим –в заборе вот такая огромная яма! Волк прокопал. Корова стоит вся мокрая, дрожит, овцы под нее все забилися –они всегда под корову туда забиваются от волков…
Я это запомнила на всю жизнь: ночь холодная, зимняя, война, отец на фронте… Во двор боимся выходить: темнота…
Или, помню, теленок на улице перемерз: мать в дом его принесла, а он начал околевать… Боже мой! Как она упала перед иконой, как Богу молилася: «Господи! Спаси!» Если она теленка не сдаст –значит, семья на весь год голодными остается. Деньги-то не давали в колхозе, но хлеб какой-то давали, зерно давали…
Мы, дети, болели, с температурой валялись на печке –на нас никто внимания не обращал, а за скотину вот так она переживала…
Сейчас говорят: «В детдомах детям плохо». А я завидовала детдомовским детям. Они были ухоженные, даже во время войны, были чистенькие, они имели свой огород, свиней разводили… А мы ходили гнилую картошку искали по полю. Сестра с тридцать девятого года, я с тридцать седьмого. Она всегда радовалась, что мы больше всех понабрали. Мать из-под снега эту гнилую картошку –толкла, кашу какую-то нам варила…
И старшая сестра тоже –они три подружки ходили в поле работать. Копали картошку, копали капусту… Приносили кусочек капусты, чтоб щи сварить. А с поля нельзя было брать, вы знаете. Они прятали эту капусту вот здеся, под телогрейку. Осень, все ледяное. И обе эти старшие девочки умерли от воспаления легких.
Но самый-то голод –вы знаете, когда наступил? Уже война кончилась, это был сорок восьмой год. Ой, какой это голодный был год, это что-то невероятное. Из Саратовской области шли к нам люди, лягушек ели, и голубей ели, и грачей ели… Ребята пухли… Столько ходило голодных, нищих, на гармошке играли, просили… А больных людей –заставляли брать в дом. Если на улице человек лежит –насильно в дом приводили, и не имел права выгнать. А кормить-то их –чем?
Я помню, пришел брат и говорит: «Папань, там бабушка одна лежит у нас в сенях». Ну, отец бригадиром был, он пошел к председателю колхоза –ее у нас взяли…
Отец –огородник был страшный. Насажал, говорит: «Ребята! небось не помрем. Свеколка вылезла, и огурчик тоже один появился. Но вы пока не трогайте ничего».
А сестра маленькая была… (Нас всего девять было детей, я восьмая.) Сестре года три: она как услышала про огурец –а сорвать-то он ей не велел! Она пошла в огород, села на коленочки и съела половину этого огурца прям на грядке, а половину оставила, представляете?..
И я тоже, не помню, куда мать ушла… ну, куда-то ушла, а я на эти полки, где посуда-то лежит –ноготочкими всё выковыривала, думала: а вдруг кусочек крошечки там найду?..
Это вот сейчас мы живем, вроде все недовольные жизнью…
Я девчонкам своим говорю (они за границу ездили отдыхать) –говорю, не выбрасывайте, экономьте там на еде, на пакетах, –они даже слышать меня не хотят…
А напротив нас жила женщина, у нее мальчик, звали Егор. Она взяла с поля несколько картофелин, и ее посадили в остро х. Не «в тюрьму» говорили, а по-деревенски «острох». Ну, увезли –осталась бабка и этот мальчик.
Мы с мамой пошли посмотреть, что они там в доме-то у себя делают.
Заходим –у нас-то хоть пол какой-то дырявый был, а у них земля и больше ничего. А этот мальчик –он постарше меня был, в первом классе –сидит, привязал катушку такую обычную с нитками, натянул нитки и как будто звонит: телефон у него такой на печке. Говорит: «Алё!..» (А он картавый был.) «Аё! Буянкин?..» (Буланкин –это был у нас участковый района, милиционер.) «Буянкин, пйиежжяй! Бабка мне жъять не дает, а мне жъять хочется!..»
Ты понимаешь, (смеется) жрать ему хочется… Буланкин…
У меня очень жалость к этим детям к бедным. Особенно к деревенским. Они по своей природе умные, всё. Но вот этот быт ихний!.. Ведь это надо видеть, как люди живут там!
Свет электрический дали нам в каком… году в пятьдесят седьмом, наверное… А коротать вечера-то зимние надо в деревне? На пол стелили солому, мать на печке жарила горох, этот горох мы ели. Свету не было, у нас керосиновая такая коптюська. Отец в очках, засаленным пальцем читал книжку. Я плакала над этой книжкой… А как называлась, не знали: корочки не было. Отец ее обернул газетой и написал «Жан-Вольжан».
И еще была моего отца настольная книга –«Тихий Дон». Издание вот такое огромное. Он перелистывал, курил трубку, усы крутил и читал. Вот такая была огромная книжка. Я ее изучила от корки до корки. Аксинья для меня –это что-то!.. И все говорили, я была очень схожа с Быстрицкой. У меня была огромная коса, маленький лоб. В Москве у меня фотография Быстрицкой висела –одно лицо.
Я в Москве живу с четырнадцати лет.
Сестра раньше. В войну ее забрали на трудовой фронт. Окопы рыла, и так в Москве и осталась. А я школу окончила восемь классов, приехала к ней.
Ой, сестра у меня была такая салтычиха! Один раз я взяла семечки, она: «Ты что-о?! Всем показываешь, что ты дура деревенская?! Никогда не грызи семечек!»
Никогда с тех пор семечек не беру.
Жили мы с ней около ВДНХ. Вот так коридор и тридцать шесть квартир, все дети босичком бегали –ну как студенческие такие бараки, как общежитие.
Сестра мне давала десять рублей и говорила: «Иди на Выставку, купи арбуз. Только в табор не заходи!» Там цыгане были, капуста росла. А с этой стороны еврейские домики –всегда в белых этих пыльничках они ходили, я обожала. Москва была вся такая славная.
Но тогда был очень жесткий режим при Берии: три дня прожил в Москве –нужно зарегистрироваться. И пришел участковый оштрафовать мою сестру за то, что я незаконно с ней проживаю. Она говорит: а у нее отец умер, мать слепая, совершенно инвалид. «Не положено». И все равно оштрафовали.
Ну и что? обратно ехать в деревню корову доить? Сестра говорит: «Садись…»
Сестра у меня шустрая была, это что-то! Говорит: «Садись пиши письмо Маленкову». Я, представляете, пишу Маленкову, что я приехала к сестре, ищу в Москве работу, а меня не регистрируют, ничего.
Вы не поверите: не прошло две недели, приходит ответ! То есть мое это, можно сказать, детское письмо –дошло до Маленкова! Что прописать меня, зарегистрировать у сестры, Алексеевская двадцать семь, как сейчас помню, квартира шесть. Вот благодаря Маленкову я и осталась в Москве.
Устроили меня ткачихой в три смены. Фабрика была на Бауманской, где Аптекарский переулок. Меня туда взяли, а до станка-то я не доставала! Поставили мне такой подмосток –торчали только два бантика, и черная ситцевая юбочка. И прозвище у меня было –Букварь. Почему, я не знаю. Наверно, самая маленькая была девочка.
Работали мы в три смены, по восемь часов. Неделю утром, следующую –в вечернюю смену, и третья неделя ночная. И мы, дети, работали по восемь часов ночью. Женщина там пожилая одна говорила, что даже при царе такого не было, чтобы дети на станке ночью работали, только мужчины работали.
И была я всегда стахановкой, зарабатывала по тем временам двести шестьдесят рублей –это когда еще деньги такие были зелененькие, солдатики в касках были на них нарисованы. Шестьдесят рублей я за квартиру платила, и на двести рублей мне оставалось купить в электричку билет, и мы кушали: бутылку кефира –тридцать копеек она стоила, «городская» булочка семь копеек, и вот так выживали.
А когда Берию сняли, издали приказ, чтоб детей освободить от работы в ночное время. Я двумя руками вцепилася, меня оттащить не могли. Я думала: как же я буду платить за квартиру?
Я не стала городской, хоть и вела такую хорошую жизнь, накормленную… Душой, все мои мысли остались в деревне… (плачет) Я маме писала, когда устроилась на фабрику: «Мама, я лучше буду коров доить! Как я не люблю Москву! Возьми меня, мама, домой!»
Родина моя там, сколько бы я лет ни прожила в Москве…
Как-то еду в метро… Это я уже работала контролером на сорок пятом заводе. Ну, контролер –я ходила всегда с маникюром, следила за собой, все. И вот еду в метро: платформы у меня, там, педикюр, стою. И одна девочка едет с мамой, видно, что из деревни: с мешками… Эта девочка в метро как меня увидела и смотрит вот так: то на ноги, то на меня. То на ноги, то на меня. Я думаю: бедная девочка, если б я из деревни бы не уехала, и я такая бы тоже была…
Я в Москву-то приехала –девочки все учатся в десятом классе –а я восемь классов только окончила… Все одеты прилично…
Сестра говорит:
«Так! Садись за машинку, учись!» Научила меня на машинке, мы с ней вышивали…
«Ехай в ГУМ, купи только синельку!»
«Синелька» называлась –такая нитка пушистая. Мулине это всякое, тонкое…
Я еду туда… на каком троллейбусе… пятьдесят второй, что ли?.. Не помню, какой-то до «Революции» туда ходил. А с ночной смены –ну и уснула на заднем сиденье.
Просыпаюсь: о-о-ой! Под щекой –звезды! Погоны-то генеральские! А я сплю у него на плече!
А он мне говорит: «Спи-спи, у меня жена не ревнивая…»
Вы представляете? В трамвае можно было генерала увидеть рядом с тобой. В общественном транспорте ездили.
«Ты, наверное, –говорит, –с ночной смены?»
Я: «Ага».
«А у меня тоже, –говорит, –сын…»
То есть настолько люди проникновенно друг к другу все относились… Это вот кто попозже к власти пришел… ну ладно.
Вот, на сорок пятом заводе парень с нами работал, Юра, заливщик. Металл заливал, а я мерила температуру термоаппаратом: две тысячи градусов. У него дядька был министр тяжелой металлургии какой-то, а племянник его работал с нами. Вот чтобы проблемы какие-то были с ним? Чтобы он на нас накричал?..
Люди были другие. Добрейшие были люди!
Я в вечернюю смену работала, в час возвращалась, никто никогда не приставал, ничего этого близко не было…
При коммунистах жить было лучше, конечно. А вот то, что сейчас происходит, мне даже вообще непонятно. И вы знаете, я вам скажу –я сейчас обращаю внимание: кто на иномарках за рулем ездиет? Нету русских! Самые бедные люди – русские.
Правнук у меня пошел в первый класс –тридцать процентов москвичей, россиян –остальные приезжие. Чеченский ребенок сидит с переводчиком. Афганский ребенок сидит, из гостиницы возят. Он по-русски даже двух слов не может связать, а нашему бы ребенку пора уже дальше по умственному развитию, он и читает, и пишет, и всё… И мы вынуждены терпеть, нам говорят: «Будьте терпимыми». И всю жизнь так. И мама моя: «Чужого не брать!» Крапиву ели, а яблоки у соседей валялися –нельзя было поднять…
Ну не знаю, не знаю…
Как моя одна знакомая говорила: «Не везет нам на царей». Больше я ничего, сынок, не могу сказать: не везет нам на царей.
Если раньше я себя считала средним классом, теперь по сравнению я считаю, я нищая. Я! при Сталине пошла работать, двадцать лет отработала на авиацию и тридцать лет в космическом цеху –я имею пять тысяч пенсию! Ну да бог с ней –но вот у меня сейчас два мальчика: я помогаю внучке без отца растить двоих детей. Вот защитники родины –и кого они пойдут защищать? Мне вот непонятно: где моя родина?
А? Я к вам обращаюсь: где родина-то моя?
ТРЕТИЙ ДЕНЬ
17. Исповедь пылкого разума. У камина
Всю ночь шел дождь. Снег растаял и стал безобразным. Даже на высоте –катания не было из-за густых облаков.
Давным-давно рассвело, но между каминным проемом и черным сервантом как будто все еще медлила, не желала рассеиваться прошедшая ночь.
В комнате кроме Федора находилась сейчас одна Анна.
На ней был очень легкий шерстяной свитер с V-образным вырезом –и прямая серая юбка чуть выше колен. Она устроилась в кресле с ногами, закуталась в плед.
– …Сюда впервые –шесть с половиной лет тому назад, –рассказывал Федор. –Но по дороге мы заезжали в Париж: у отца были какие-то деловые переговоры.
Мы прилетели в Париж поздно вечером, я был крайне уставший: перед отъездом со всеми нужно было встречаться, прощаться, сборы, я двое суток почти не спал, и в гостинице сразу же отключился.
Отец ушел рано утром, и в номере я проснулся один. Было поздно: полдень, начало первого… Я в гостинице. Вокруг Париж. И… не знаю, как это объяснить, меня охватило странное ощущение: разумом я понимаю, что я в Париже. Но на самом-то деле –если верить моим непосредственным ощущениям –я просто в комнате, в квадратной комнате . Две кровати. Две тумбочки. Стул. Обои в лилиях. Я думаю… нет, не думаю, а непосредственно чувствую: здесь какой-то обман. Или заговор против меня. Мне обещан Париж, а на деле –квадратная комната…
Я, наверное, непонятно рассказываю?..
Хорошо.
Я вышел на улицу, пошел к реке… гостиница была почти в центре, на улице Монж –а все виды Парижа я с детства знал по картинкам в учебниках, я же с семи лет изучаю французский: вот стрелка Ситэ, Пляс Вандом, Пале-Руайяль –на взгляд все совпадало.
Но мне казалось, будто я в некоем tridimensionnel … три… трехмерном кино: как будто мне демонстрируют на экране изображение…
Назавтра мы прилетели в Женеву… Тоже красивое слово, правда? Geneve… Я люблю слова, все же я и филолог…
Ну да, Geneve –но комнатка оказалась та же! Разве только обои чуть-чуть изменились. Не лилии, а… не помню. Цветочки. Полосочки.
Зато тумбочки –в точности те же! кровати те же…
И знаете, что я понял тогда?
Я вдруг понял, что всю свою жизнь мы проводим в одной-единственной квадратной комнате. Она бывает чуть пороскошней обставлена… или чуть победнее. Чуть теснее или чуть просторнее. Может меняться пейзаж за окном. Но тем не менее это всегда –одна и та же квадратная комната…
– Федечка, надо больше кататься.
– Что-что?
– Катайтесь на лыжах каждые выходные. Когда едешь с горы, видишь небо –разве это похоже на комнату?
– Да! Конечно! В том-то и дело, что да! Даже небо, и много неба, и купол неба –все равно тесная, тусклая комната! В том все дело: пусть будут прерии, айсберги, океан –это не более чем другие обои… как это называется… фотообои.
Да, манят далекие страны. Манят пальмы и белый песок. Манят горы. Некоторых небоскребы манят… Но это всего лишь другой рисунок на фотообоях.
Я так устроен, что меня манят слова: «атолл Раротонга»… «Таити»… «Мурция»… «Мачу-Пикчу»… Ну хорошо, вот я увидел нечто такое, что именуется красивым словом –пусть не Раротонгу пока –но увидел, допустим, Монблан.
И первое ощущение –се, я вижу Монблан! Я доволен. Но это чувство быстро тускнеет, и остается… В сущности, ничего и не остается. Может быть, фотографии, если кто-то любит, мумии ощущений. Я –нет, не люблю.
Остается прежняя неразрешимая тяга –сосет изнутри, тянет, тянет… куда? Неужели на Раротонгу?
Я думаю, нет.
Раротонга и Мачу-Пикчу, Париж и Монблан –это только подставка… подменка. Нас тянут не дальние страны, а целый далекий мир. Тянут не горы, а горнее наше отечество. Тянут не странные, из необычных звуков составленные слова –а «неизреченные глаголы», небесные, а не земные…
На земле –мы всегда остаемся в маленькой комнате. Каждый, как черепаха, носит на себе собственную закостеневшую комнату.
В момент смерти –из комнаты открывается дверь. Стоит выйти наружу –и явятся нам такие сокровища и такие пейзажи, что по сравнению с ними все Мачу-Пикчу и Тадж-Махалы –такая бледность, серость и нищета…
И понимаете, совершенно уходит желание суетиться. Пусть на земле я не поднимусь к Мачу-Пикчу, какая разница? О чем жалеть? И Мачу-Пикчу, и мыс Доброй Надежды, и «Мурцию и Альбарацин» –всё покажут. Все, что я заслужу, мне покажут, и даже в одну секунду! Потому что и время будет другое…
– Какие мысли у тебя, Федечка…
– Здесь не мысли –во всяком случае, не умозрительные рассуждения –а внутренняя уверенность. Не мысль, а чувство.
Я перечитываю Достоевского –у него постоянно герои мучаются вопросом бессмертия: есть бессмертие? Или нету бессмертия? Или все-таки есть? И вот качаются на качелях до бесконечности… Ох, здесь я –самый плохой читатель для Достоевского. Я совершенно не в силах эти терзания разделить. Умозрительно понимаю –но остаюсь равнодушен.
Как мне допустить, что в этой плоской, скованной жизни –все завершается? Просто абсурд! Все, что здесь, –это только иллюзия, бледный образ, мелькнувший сквозь пыльное и кривое стекло. Ни на мгновение, ни на йоту не сомневаюсь: конечно, есть следующая жизнь! Это настолько твердое внутреннее ощущение… я даже не знаю, как им поделиться…
– Ты делишься.
Анна смотрела на Федора, широко раскрывая глаза, и голову наклоняла то так, то эдак, как бы стараясь получше его рассмотреть.
Федю это немного смущало, но и вдохновляло: он чувствовал, что речь его льется, что мыслям тесно:
– Представьте: вдруг зажигается яркий свет! Раньше был один тусклый фонарик, которым мы освещали дорожку прямо перед ногами –и это было наше линейное время. Как узенькая тропинка, как нитка, и мы на ней топчемся, дышим друг другу в спину. Мы видим только «сейчас». Прошлое уже исчезло во тьме, у нас сохранились смутные, разноречивые воспоминания. Впереди –мрак кромешный…
И вдруг со всех сторон вспыхивает свет –и становится видно все: и сзади и впереди… И даже не так! больше нету ни «сзади», ни «спереди», потому что вместо одной тонкой нитки мы видим огромный и полноцветный ковер. Это –время! Не наше линейное, иллюзорное время –а вечность. Вечность я понимаю не как бесконечное будущее, а как состояние, в котором нет ни будущего, ни прошлого, ни настоящего, а всё –как нитки, сплетенные в один узор. Когда говорят «перед смертью вся жизнь прошла перед глазами» –не может быть, чтобы все события жизни еще раз последовательно прошли –нет! вся жизнь, все время жизни будет увидено как ковер, как переплетение ниток, как связи, которые тянутся из детства в старость, и каждый поступок –как капля, которая капает на ковер: одна капля чистой воды –высыхает, не оставляя следов; а капля водки, может быть, разъедает нитки, подтачивает; а капля крови –как в сказке про Синюю Бороду –не смывается и расползается в будущее, и в прошлое, и даже в каких-то неведомых направлениях…
– Ох, Федечка… Пожалей мою слабенькую головку…
– Простите, Анна, мне так много сразу хочется вам сказать… Мне почему-то с вами очень легко! Главное, что меня вдохновляет –
– Нет, Федечка, подожди, подожди… Такой разговор надо перекурить…
С этими словами Анна скользнула к камину и извлекла откуда-то из глубин пледа тонкую сигарету.
Федор опешил: за шесть лет он отвык от того, что можно запросто закурить в общественном месте.
– Вы здесь… курите?
– Балуюсь, –как ни в чем не бывало ответила Анна и щелкнула зажигалкой. –Да не бойся так, Федечка! –рассмеялась она. –Смотри-ка, в лице изменился. Все вытянет. Это же просто труба: вон –труба-а… Что тебя вдохновляет?
– Меня… –Федя вспомнил не сразу, –пожалуй, больше всего меня вдохновляет отмена иллюзий. Отмена ложных противоречий. Я думаю, в будущей жизни, в подлинной жизни отменится противоречие между так называемым «мной-субъектом» и «им-объектом». Знаете, как я пришел к этой мысли? Я вам расскажу.
Представьте, что вы попадаете в рай…
– Я точно не попадаю.
– Представьте! А кто-то из ваших близких отправился мучиться в ад. Как вы можете наслаждаться в раю, зная, что кто-то –и даже любой известный вам человек –в это время страдает? Согласны?
И все согласны. А я вот думаю, это –сугубо земная, или, как писал Достоевский, «эвклидова» мысль: я думаю, после смерти должно исчезнуть противоречие между «субъективным» и «объективным», иначе сказать, между «я» –и «не-я»! Если я знаю кого-то, то он уже –часть меня. Даже если хотя бы я слышал о нем, слышал имя, читал в газете –значит, уже в этой маленькой мере он –часть меня, часть моей «субъективности», личности: например, вы –уже часть меня!
Анна склонила голову набок, и Федору показалось, что она смотрит на его губы.
– Значит, если я иду в рай, то все люди, которых я знаю, тоже вместе со мной идут в рай! Я –вмещаю в себя целый мир и весь мир приведу туда вместе с собой… или не приведу! Поэтому именно самоубийство –страшнейший грех: это убийство не одного человека, а всех, кого знаешь, убийство целой вселенной! И это не поэтический образ, не иносказание, вот в чем дело!..
– Подожди-подожди… То есть я существую только в твоей голове?
– Вы в моей, а я в вашей!
– А кто же из нас настоящий?
– Мы оба! Ах, знаю: ужасно трудно понять. Мы привыкли, что есть так называемое «реальное», «объективное», «существующее для всех одинаково» –или другое, презрительно называемое «субъективным», –и либо так, либо эдак, и мы не можем от этой привычки освободиться –как мы не можем освободиться от ощущения времени, от пространства… В действительности обман –уже в само м различении: ибо все –настоящее и в то же время все –субъективно! Оба мы суть настоящие: вы настоящая, и я тоже. Но если я встретил вас в своей жизни, то, значит, вы уже существуете во мне, внутри меня. И я –в вас!
– Я волнуюсь.
– В реальности…
– Федечка, ты такой умный… А где твоя девушка? –неожиданно спросила Анна.
– Кто?.. Леля? –сбившись, переспросил Федор с недоумением. –Леля не «моя девушка». Никогда не была ею.
– Да-а? Правда?
То-то я смотрю… Димка вернулся под утро, что-то в полпятого уже, пьяный в хлам… Пальто не брал. Не холодный. Значит, из дому не выходил… Где мог быть? У нее…
Но не шибко довольный. Пьяный в пень. Укладывался –все чего-то кряхтел… Не похоже, чтобы добился больших успехов. Хотя фиг его знает. Он обаятельный, когда хочет. Димон-то.
– И… что… вы думаете?.. –едва выдавил Федор.
– Думаю, –сказала Анна с ленцой, –думаю, трахнула бы она его, что ли.
Федя приоткрыл рот.
– Все бы и успокоились. Ему чего надо-то? Доказать, что еще ого-го… Ну и пусть напоследочки порезвится…
Вот у вас, Федечка, все так красиво… так сложно… –никем не прерываемая, продолжила Анна, туша сигарету, вкручивая ее в испод чугунных каминных щипцов, затем соскребая пепельный след и заворачивая окурок в фольгу. –А на самом-то деле люди –такие простые животные…
И, очутившись рядом с креслом, в котором сидел совершенно ошалелый Федя –перегнулась через подлокотник и поцеловала его в ухо, слегка прихватив за мочку острыми зубками, и, прижавшись губами к его губам, запустила цепкие пальчики Федору в волосы и принялась эти волосы ерошить, наматывать и куда-то тянуть.
Федор хотел было встать ей навстречу –но ограничился тем, что кое-как обхватил ее спину: когда она наклонилась, коротенький мягкий свитер задрался почти до лопаток, и под его ладонями оказалась обнаженная кожа.
Все беспорядочно взбаламутилось у Федора в голове.
Подобное с ним иногда случалось и раньше. Федор не понимал бессловесных сигналов, которые женщины ему посылали, и чаще всего, не получив никакого ответа, женщины оставляли попытки сближения –но иногда шли дальше на собственный риск –и в этих случаях Федор переживал подобное внутреннее сотрясение: чувство, что с ним происходит что-то невероятное.
Все дальнейшее –в данном случае, копошение цепких и грубоватых лапок –было менее важным: главным оставалось первое громовое эхо, как эхо удара…
Следующим –менее сильным –чувством была благодарность. Федор был благодарен всем (немногим) женщинам, которые у него «были», и всегда чувствовал себя обязанным им –хотя не вполне понимал, за что именно –и уж тем более неправильно понимали они…
Анна довольно чувствительно укусила его за губу.
Кроме «громового эха» и благодарности, в крутящемся, как в стиральной машине, сумбуре мелькала гордость: меня –меня! –выбрала взрослая и красивая женщина…
Но был скованный страх от того, что войдут и увидят неправильное, нехорошее: потому что происходящее –при всей радости, неожиданности, благодарности, лестности, победительности –все-таки ощущалось как нехорошее. Первый момент был прекрасен, а вот от всего последующего лучше было бы как-нибудь освободиться. Губы, целующие его, были ловкими и умелыми –но изо рта у Анны довольно сильно пахло табаком. Кожей головы Федя чувствовал острые ногти, когда его волосы собирали в горсть и тянули –это было слегка неприятно. Ладонями он ощущал прохладную влажность кожи, под кожей какие-то твердые кости… ребра? Из V-образного выреза (ее грудь оказалась совсем вплотную к его лицу, не защищенная ничем, кроме тонкого свитера) –из-под свитера сладко пахло духами и теплым телом –но к этому запаху примешивался запах женщины намного, намного старше него… Вдруг он вспомнил морозный и снежный запах, каким пахла Леля. В следующее же мгновение чужие губы отклеились от его губ, и Анна со вздохом выпрямилась:
– Бесполезно… Целую прекрасного мальчика… а думаю в это время о старом козле! Ах, как ты хорош, Федечка! –воскликнула она, сверкая глазами. –Весь чистенький! Так бы прямо и съела!
Федор почувствовал очень сильное облегчение. Все самое лучшее произошло, и даже повод для гордости появился –а ничего неприятного не успело случиться.
Анна вынула из сумочки тюбик и помазала губы прозрачным кремом:
– Дура твоя эта Лялька, Лелька… ей бы в тебя вцепиться…
Да не пережива-ай! Дура-дура, конечно, но на фига же ей старый козел?
Хорошая девочка, молодая. Мясистенькая… Все сложится!
18. Рассказ о трех ранениях
В нашем городе есть такая промзона. И в районе промзоны кафе, известное место.
Туда пришли… назовем так, солидные люди . Сели поговорить. Кафе на это время закрыли.
Заходит туда молодой человек. Они ему говорят: погуляй. Не видишь, люди сидят? Потом придешь поешь.
Он ушел –а минут через двадцать-тридцать вернулся и всех расстрелял.
Оказалось, что он воевал в Афганистане. Коллекционировал огнестрельное оружие. И сам дома мастерил.
Двух мужчин привезли к нам в больницу, и одного мы сразу взяли на операцию.
Особенность была в том, что револьвер этот, наган, –у него пуля была не обычная, семь шестьдесят две, а малокалиберная. А когда ранящий снаряд обладает высокой энергией кинетической, но малой массой, то, попадая в плотные ткани и ударяясь там о костные структуры, он свое направление изменяет. Получается раневой канал с неправильным направлением. И образуются большие пульсирующие полости раневые.
В данном случае эта пуля сначала попала в грудную клетку –потом ударилась в ребро –пробила диафрагму –вошла в брюшную полость, пробила печень в нескольких местах –потом еще она пробила толстую кишку! –почку! –и ушла в итоге так глубоко к позвоночнику, что мы не вытащили ее. Часов семь-восемь оперировали –но не вытащили. Пришлось этому мужчине удалять почку.
Он в итоге поправился –все хорошо, все нормально. Такой, действительно, серьезный человек: следит за своим здоровьем, заботится…
Не всегда у нас это встречается, честно говоря. Наши люди обычно плохо относятся к своему здоровью.
Вот такой я могу привести пример.
Привезли мужчину в состоянии сильного алкогольного опьянения, с ножевым ранением в область сердца.
Очевидно, какие-то там вместе с ним выпивали –и нанесли ему это ранение. В поселке Радиоцентра, тут рядом по Горьковскому шоссе. Привезли его к нам, наверно, минут через сорок.
Мы его сразу, конечно, взяли в операционную.
Было очень тяжелое проникающее ранение в сердце, очень больших размеров. Поврежден был левый желудочек.
Но самое интересное: когда мы начали зашивать –то есть когда сердечную ткань стали стягивать –она начала расползаться, и образовался большой дефект. Из-за того, что у него миокард совершенно был, будем так говорить, нездоровый –из-за образа жизни, так далее, –сердечная ткань у него никуда не годилась. Мы стягиваем –а она расползается, и мы ничего практически сделать не можем. Образуется очень большой дефект, где-то около пяти с половиной –шести сантиметров.
Больной, естественно, быстро теряет кровь. Эту кровь мы не успеваем ему перелить, потому что рук не хватает.
Анестезиологи наши, конечно, боролись: старались, чтобы давление у него не снижалось… Но мы думали, больной умрет. Потому что рану стягиваешь –а она расползается все равно.
И уже как последняя мера –я выкроил большой лоскут из перикарда и подшил к стенке сердца.
И самое интересное: кровотечение остановилось! Сердце продолжало сокращаться. Хотя он потерял больше четырех литров крови. Мы донорской крови ему перелили, какая была, но небольшое количество…
И, вы знаете, как ни странно, но этот больной поправился.
Мы его показывали, возили в «Пироговку» –в научный центр хирургии. Там его осматривали. Даже есть у нас видео. Сняли сердце с этой заплатой…
И дальше мы продолжали следить за судьбой этого больного, чтобы оценить состояние, работу сердца…
Ну что сказать?
Он жив, в общем-то, –но продолжает вести, скажем так, нездоровый образ жизни. Продолжает пить. Была информация, что он в поликлинику обращался: его снова избили, он получил сотрясение мозга…
Понимаете, жалко: вкладываешь-вкладываешь в этих больных –и душу там, и все что угодно. А потом они выходят –и все сначала…
Вот тоже была криминальная ситуация.
К нам привозят мужчину. Он сам, значит, таджик. Он кого-то там со своими друзьями насиловал. На квартире здесь где-то в Ногинске.
Но эта женщина как-то у них ухитрилась вырваться, схватила нож и ножом нанесла ранения ему –в глотку и в полость рта. Был язык поврежден, корень языка поврежден. Там находятся крупные сосуды, язычная артерия. Поэтому была тоже большая кровопотеря, и опять приходилось больному, в общем-то, спасать жизнь.
Зашили ему язык, подъязычную область. В таких случаях мы используем кетгут, кетгутовые нитки. Это не синтетический материал, а нитки, которые делаются из серозно-мышечного слоя крупного рогатого скота. Такая методика приготовления этого шовного материала. Швы потом постепенно рассасываются.
Все, спасли ему жизнь, выписали из больницы –и где-то через неделю опять он к нам поступает!
Видимо, эта женщина сообщила кому-то –друзьям своим или кому, родным, –чем он там занимался, насиловал ее. И те собрались его наказать. Уже из местных жителей –кто-то захотел ему отомстить.
Он испугался. Решил опять отлежаться в больнице. И сам себе эти нитки кетгутовые –раскусил.
Снова все то же самое, кровопотеря –литра полтора или два крови он потерял, снова к нам поступил, мы зашили…
Но на этот раз уже приехали его знакомые из Таджикистана, забрали его, увезли.
Вот такие вещи бывают.
И я вам вот что хочу сказать. Когда работаешь, то, естественно, просто стремишься быстрей спасать человека. Делаешь свое дело как можно лучше. Вот.
А на самом деле, конечно, дикость.
19. Боль
На столике перед Белявским стояла чашка кофе и две стеклянные бутылки воды «Кристальп».
– Поучительно, пра-авда? –пропела Анна хрустальным голоском. –Вкладываешь-вкладываешь –а они выходят –и всё снача-ала…
Белявский, прищурившись против света, взглянул на жену. Лицо у него было серое, под глазами мешки.
– Мы тут с Федечкой мно-ого успели, пока вы… отцуцтвовали.
Ах какая была история про таблеточку. Поучительная. Вот тебе бы понравилась. Мучик –мучику за шестьдесят –поехал со взрослым сыном в лес густой, озеро Жужица, Жижица… Отец с сыном. Соскучились в лесу, вызвали девок. Отец сперва не хотел: «Что я с ними, –говорит, –буду делать?» Сын покупает отцу таблеточку, что-то вроде виагры. Прогресс влияет, ты чувствуешь? Девка делает вид, что залет, –и готово: мужик в шестьдесят пять, что ли, лет –бросает семью и женится на б…ще. А все благодаря малипусенькой таблеточке…
Знаешь, что меня потрясает больше всего? Одноклеточность –ладно. Мозгов нету –ладно. Меня потрясает, что после всего –еще остаются претензии на уважение! «Ах, меня не слушают», «ах, мое мнение ничего не значит»… Так если ты ведешь себя как собачка: свистнули –побежала, все рыло в слюнях – какое потом «твое мнение»? Сначала слюни вытри…
Федор потянулся было, чтобы встать, как вдруг Анна залилась звонким смехом. Федор даже чуть-чуть испугался.
– Я вспомнила анекдот про динозаврика!.. –смеялась Анна. –Знаешь, Федечка, анекдот про динозаврика?
Идет динозаврик маленький, плачет.
«Ой, ну что же ты плачешь? Давай мы позовем твою маму…»
«Нет у меня мамы!»
«Ах, бедненький, что случилось, где твоя мама?»
«Я ее съе-ел…»
«Ай-я-яй! Какой безобразник! Пойдем тогда к папе…»
«И папу съе-ел!..»
«К бабушке пойдем, к дедушке, к дяде, к тете, к сестричке…»
«Всех, всех съе-е-ел!..»
«Кто же ты после этого?!»
«Сирота-а-а!..»
Вот точно. –Анна стряхнула слезинку –длинным ноготком, аккуратно, чтобы не повредить макияж. –Невинные жертвы… эмансипации…
Ах, ладно. Чего мы пугаем мальчика. У него еще все впереди.
Федечка, у тебя были вопросы.
– Я лучше пойду?..
– Сиди! –сверкнула глазами Анна. –Не смей уходить! Не бросай меня. Ты делаешь важное дело. Тебе нужны комментарии. Вон сидит комментатор. Все знает. Все понимает. Спроси его! Спрашивай! Что ты хотел спросить?
– Я хотел спросить… –Стараясь не смотреть на Дмитрия Всеволодовича, Федя побегал по клавишам. –О «промзонах» я вроде бы все нашел… Вот, хотел уточнить, что такое «солидные люди». Он имеет в виду местных чиновников? Или криминальных… преступников?..
– Авторитеты, –хрипло сказал Белявский.
– Спасибо…
– Так, Федечка, спрашивай дальше, –настаивала Анна.
– Вроде бы остальное ясно… Может быть, просто… общие мысли? Общее ощущение?..
– Любимый, –обратилась Анна к мужу, и Федор даже слегка поежился, так оскорбительно прозвучало это «любимый», –какое у тебя «общее ощущение»?
– Омерзения.
– Мало ли, –просияла Анна, –мало ли что у кого вызывает «омерзение»! Надо терпе-еть!..
– Омерзение, безусловно, –заговорил Федя, чтобы только прервать ее –и, как его научили в университете, попробовал выхватить нечто бесспорное в утверждении оппонента, с чем все были бы изначально согласны и на чем можно было бы развивать диалог, –омерзение, разумеется, очень сильное чувство… –продолжил он наугад, понимая только, что, пока он произносит какие-нибудь слова, Анна молчит и безобразная сцена не возобновляется, –сильное чувство обычно свидетельствует, что затронуто нечто важное…
– Затронуто? –нехорошо усмехнулся Белявский. –Я помню, толстая кишка затронута . Кал затронут , моча затронута, кровь затронута. Серозно-мышечное что-то такое затронуто. Что может затрогать анатомический справочник? Что мы слушаем? Вообще, о чем это все?! Зачем?!
Федор немного обиделся. Он проявил милосердие к поверженному противнику, а противник вместо благодарности огрызался.
– Я думаю, –ровно ответил Федя, –что все это –рассказ о боли. Крик боли. Страдания. Я уже говорил, что, на мой взгляд, страдание –ключевая проблема всей человеческой философии…
Всем своим видом Анна выразила одобрение и внимание. Федя невольно заговорил увереннее и чуть громче:
– В сущности, тема большинства записей –именно боль: душевная либо физическая, общая или личная, острая или тупая…
– Да, точно! –с энтузиазмом продолжила Анна и даже встала из кресла. –Я в прошлом году упала на Дьяволецце: приехала в госпиталь. Сижу в очереди, а передо мной пропускают и пропускают! Без очереди идут и идут. Я спрашиваю врача: что такое? Я раньше приехала! Он говорит мне: у них «акутер шмерц». Как это переводится точно? «Сильная»?..
– «Острая». «Острая боль». «С острой болью»…
– Вот-вот!..
Федору было немного досадно, что Анна его перебила какой-то не относящейся к делу глупостью, но в то же время он был благодарен ей за поддержку.
– Я говорю: у меня тоже очень акутер! А он мне, сучок, улыбается и ехидно: «Нет, фрау Бельяфски, у вас не акутер, у вас нормалер шмерц». Я ему говорю: откуда вы знаете, какая у меня шмерц, нормалер или не нормалер?! Каким местом вы вообще можете это знать?..
– Как верно! –зажегся Федя. –В детстве я был убежден, что осциллограф –это прибор для измерения силы боли! Чем выше прыгает эта зеленая вспышка –тем, значит, больнее… Может быть, так родители пошутили? Или какой-нибудь врач в поликлинике? Я в это верил долго-предолго, лет, может быть, до двенадцати, и был страшно разочарован: не мог поверить, что измерителя боли не существует. Столько сложных устройств! –вот, адронный коллайдер совсем рядом с нами, в ста километрах, –а такой жизненно необходимый прибор до сего дня никем не изобретен?
Вообразите, как интересно было бы посмотреть результаты! Допустим, зубная боль –сто единиц. А роды –тысяча единиц! Или семьсот пятьдесят? Или триста? Сколько дней зубной боли равняется одним родам?
А сколько боли один человек испытывает на протяжении жизни? В конце это как-то уравнивается у всех? Или нет?
А когда пробивают руки гвоздями –какой это «индекс» боли, какая величина?
А какая сильнее –душевная боль? Физическая?..
– Физическая, –буркнул Белявский. Все-таки ему трудно было молчать.
– Возможно! –с готовностью повернулся Федор. –Возможно.
Хотя Левинас –вы его знаете, тот философ, который пять лет был в концлагере, Эммануэль Левинас, –считал, что сильная физическая боль захватывает и душу; причем захватывает гораздо сильнее, чем так называемая чисто «душевная» боль, не связанная с непосредственными физическими страданиями. Потому что «душевная» боль позволяет нам подниматься над «здесь и сейчас»; даже наоборот, «душевная боль», как правило, отсылает нас в прошлое или в будущее –а боль физическая намертво привязывает к «сейчас», и Левинас считал, что невозможность вырваться из «сейчас» –это и есть наиболее сильное нравственное мучение…
Ну да как бы то ни было, теперь я считаю: недаром у людей нет такого устройства, которое обеспечило бы объективное измерение чужой боли. Здесь должна крыться некая фундаментальная тайна: человеку и не положено достоверно узнать, как болит у другого; кому больнее –другому или мне самому…
– Каждый думает, «мне больнее», –кивнула Анна, ужалив мужа взглядом.
– Во всяком случае, люди хвалятся болью, это известно. Любят вспомнить свои переживания… На первый взгляд это даже загадочно: почему? Помыслить холодно: почему одна женщина рассказывает, как она хоронила мать? А другая –как плакала из-за сына? А третья –как голодала? Почему они не рассказывают о том, как им было приятно и хорошо?..
– Это ваш мазохизм христианский, –брезгливо сказал Дмитрий Всеволодович. –Пострадал –получи «отпущение грехов»…
Как ни пытался Федор принять вид научной неуязвимости, его огорчало и ранило, что Дмитрий Всеволодович, буквально вчера такой компанейский, находчивый, симпатичный, теперь говорил с ним враждебно.
– Да? Вы считаете, мазохизм… Ну а как же тогда быть с маленькими детьми?
Я даже помню, в детском саду: «А смотри, какой у меня шрам ! А у меня еще больше рана !» Наши родители не были христианами, детей трудно было бы заподозрить в каком-то идеологическом мазохизме…
– Значит, инициация, –процедил Дмитрий Всеволодович. –Примитивное общество. Дикари. Мальчика посвящают в мужчины. Он должен вытерпеть боль. Отсюда все ваши «раны», «шрамы»…
– Татуиро-овки… –ввернула Анна.
Она плавно передвигалась по комнате, выписывая круги, и, в очередной раз очутившись у Федора за спиной, остановилась и положила руку ему на плечо. Федя испуганно глянул на нее снизу вверх: она, продолжая держать руку у него на плече, с ясной улыбкой смотрела на мужа.
Ее губы радостно улыбались, а неулыбающиеся глаза будто бы говорили: «Ну что, любимый? Хочешь что-то спросить? Ну попробуй, попробуй, спроси. Попробуй только».
Федя почувствовал, что его используют. Ему захотелось сбросить со своего плеча маленькую руку. Он даже повел плечом, но Анна держалась цепко.
– М-м-м… –Он все же потерял мысль. –Стало быть, мы обсуждали вопрос: отчего люди хвастаются болью? Вы говорите, инициация… Но ведь не только мальчики хвастаются, девочки тоже…
– Конечно! –Анна пожала его плечо.
– И главное, «инициация» предполагает, что человек хорошо перенес боль, ничем не выказал… А ведь хвастаются совсем другим. Очень часто –перенес плохо, плакал, и даже плачу сейчас, до сих пор –то есть, по логике инициации, потерпел поражение, не сдал экзамен…
Думаю, что гордятся самим фактом боли. Тем, что дано было ее почувствовать. В чем смысл этой гордости? Когда апостол Павел говорит: «Похвалюсь только немощами моими», то есть «страданиями», –в чем здесь смысл? Что он имеет в виду?
– Слушайте. –Дмитрий Всеволодович поднял голову, и глаза его были нехороши. –Самому-то бывало больно? Долго? и сильно?
– Долго? Сейчас не припоминаю…
– «Не припоминаете» –значит, не было. А когда лечите зубы, вам колют анестезию?
– Я редко бываю у стоматолога…
– Вы вообще живете неплохо, судя по вашим вопросам. И все-таки: когда сверлят зуб, нерв выдергивают –вам сначала колют укол?
– Да, но –
– И всё на этом! И не морочьте голову. Боль в цивилизованном мире –купируют. Нейтрализуют. Сильная боль превращает в животное человека, боль человека –дегуманизирует . Разрушает. В боли нет ничего хорошего, запомните, ни-че-го. Все эти досужие разговоры –пока у самого как следует не заболит. Тогда увидите, куда пойдет вся ваша философия. У боли есть одна философия –анестезия. Великое достижение человечества. Знаете, что практическая анестезия существует не больше ста лет? Всего! Сто лет! Знаете, что большинство хирургических пациентов сто лет назад умирало от болевого шока? В Лондоне до сих пор висит колокол –экспонат в больнице Святого Георга –знаете, зачем вешали колокол? Заглушать крики тех, кого резали без заморозки. Пастернаку в двадцатом веке чистили челюсть –кисту банальную чистили без заморозки, это было самое страшное воспоминание его жизни… О боже мой, о чем мы сейчас говорим?!.
Белявский откинулся на спинку кресла. Вид у него был измученный.
Федя потрогал языком нижнюю губу: она слегка вспухла.
– Вы знаете… –задумчиво сказал Федя. –Недавно к нам в лабораторию приезжал один очень крупный лингвист из Сорбонны.
В частности, он рассказывал о «пра-синонимах». Это понятия, которые в древности были синонимами, а по мере развития цивилизации разделились. Самое удивительное, что языки совершенно различные, даже из разных семейств –а синонимы те же.
Один из примеров, которые он приводил, было именно слово «страдание». По-французски peine . От латинского poena . По-гречески «по нос», ударение на первом слоге. У всех этих слов первое значение –«боль, страдание». А второе значение –«тяжелый труд».
И в древнеславянском языке слово «труд» означает «страдание». «Видишь труд мой елик» значит «видишь, как я страдаю?». Собственно, и наоборот: «полевая страда»…
На меня эта мысль произвела очень сильное впечатление: боль есть труд. Для современного цивилизованного человека странно: ведь у труда должен быть результат? Какая-нибудь «прибавленная стоимость»? Здесь –на первый взгляд нет результата…
Но я думаю: а вдруг действительно не-пережитая боль –как невыполненная, недовыполненная работа, висит, тяготит… Как будто ходишь по жизни –но удовольствия не получаешь: твоя работа не сделана, ждет, и все равно не отвертишься, твою работу никто не сделает за тебя…
И наоборот: не гордятся ли люди страданием пережитым –как выполненной работой? Как пройденной до конца «страдой», как хлебом насущным, добытым в поте лица?..
Федор Михайлович Достоевский тоже отметил эту таинственную гордость: «редко человек согласится признать другого за страдальца, точно будто это чин»…
– Так. Опять Достоевский, –оскалился Дмитрий Всеволодович. –Вижу, пора объяснить вам про Достоевского. Раз навсегда. Здесь у вас есть интернет?
Если одновременно искать –вы сможете в это время слушать свое? Тогда заводите, что там у вас по программе. А я пороюсь…
20. Куда ведет тропинка милая, или Правдивый рассказ о том, как Михаил Ходорковский обманывал государство
Ну вот я работала у Ходорковского.
Как его замели –и нас взяли всех, прямо в этот же день! Всех (смеется) по стенке поставили: «Кем работаете? Кем работаете?» Я говорю: «Да меня попросили прийти убраться! Я откуда знаю кем?! я никем не работаю здесь!»
«Ну ты Павлик Морозов!» –он мне говорит. А я: «А откуда мне, что мне, следить, что ль, за ними?! Машины ездют, –я говорю, –люди работают, вон дорожки метут, цветочки сажают; а кто здесь, что, кого охраняют –какое мне дело?! Я что, до них допытываться буду, „что это“ да „хто это“? Оно надо мне?!.» «У, Павлики, –говорит, –Мор-розовы собрались…»
Нам нельзя было ничего говорить, ты что.
Я работала горничной на КПП. Но меня и на территорию выпускали. В доме, когда ремонт или чего-то –приходилось мыть тоже, все эти там статуэточки протирать, окошечки… Но моющие, конечно, там были –о-о!.. И шуманиты, силиты, и… Все эти пемолюкс –это не чета вообще: там и… как они… чистить чем, эти блестели чтобы, краны: багиклин … ой! И даже таких я и в магазине-то не встречала, какое-то еще… кумкумит … ой, не знаю, чего там не было! Мыло камей, представляете, все это дорогое: и перчатки, и тряпочки –и одну за одной, сколько хотела, столько брала, вот эти желтые, по двадцать пять рублей тогда были, мягенькие, я ей сегодня помыла –и выбросила! Вот не считались, действительно, люди…
Но не дай бог прошел кто, следы, надо протереть сразу; то с пылесосиком, то запрыгну окошки помыть… (хихикает) Со всех сторон и зимой и летом всё протирали, чтобы вообще не было никаких, ни пылиночки –ни с улицы, ни с этой стороны…
Хотели старшей поставить горничной. Я говорю: «Э не-ет!..»
У меня ребята на КПП молодые, я им –то пирогов напеку, то приеду с работы каких-нибудь пряников быстренько напеку: подкармливала ребяток. А че мне? Какой-то стимул в жизни же должен быть? Прихорошишься, помолодеешь…
Иду, у меня шуба-то нараспашку, волосы эти длинные развеваются, а ребята (шепотом): «Глянь, глянь, Ритуська пошла!..» Наблюдают меня.
Ну, естественно, юбочка, здесь разрезик, колготочки все там эти с цветочками, босоножечки, юбочка… Моешь лестницу, со шваброй в этой юбочке возисся, а они с сумками… прут! Ребята, охрана-то: «Маргарита Иванна, дор-р-рогу!..» –
«По няла!» Поднимаюсь –а тут разрезик у меня… ой, кошмар!.. (смеется) Андрюшка потом говорит: «Слышь, Ритусь, ну ты что ж это со своим телом делаешь?! Нет, ну че ты делаешь-то с ним?»
Я так: «Че я сделала-то? Синяки, что ли, где?..»
«Ты смотри, –говорит, –ведь ребята бесятся ходят! Не дай бог че случится…»
Я говорю: «А че бесятся-то?» (смеется)
А тем более в сорок лет начинаешь еще издеваться-то над ребятами молодыми. Каждый день поменять себе что-то, какой-то имидж, где-то покраситься по-другому, одеться, причесочку… А это их заводило.
«Риту-сик! Па-дем перекурим!» Они меня уважали, меня молодые ребята везде уважают…
Но гоняли за это, вообще!
Начальство меня вызывает: «Вы не должны выглядеть лучше хозяев. Золото не носить, не краситься…»
Я говорю: «Может, мне еще это самое, платочек черный одеть?»
«Вот вы видите, как у нас Оксана работает горничная? Брючки, ботиночки…»
А ботиночки как в тюрьме –толстые со шнурками, и брюки такие стеклянные, синие… Я ей говорю: «Че ты ходишь боисся? Оксан!» –«Ой, что ты, что ты, мы не должны…»
Вызывает меня тоже: «Маргарита Ивановна, смотрите, чтоб вы не плакали горькими слезами». Фафа ходит, учит меня жизни.
Я говорю: «Дочь! Ты мене жизни-то не учи. Тебе двадцать пять лет. А мне уже, – говорю, –сорок пять». Ну вот такой разговор, чисто это самое… «Я-то плакать не буду, –я ей говорю, –у меня муж –двое детей. А вот у тебе детей нет да мужа: вот ты плакать будешь!..»
Но получали, конечно, мы по тем временам –триста долларов! По бюджетам по ихним было у нас, допустим, шестьсот тыщ или там восемьсот –ну, чтоб налоги маленькие платить. А тогда триста долларов –извините, для горничной очень даже хорошо получалось.
Но потом всё, его ж посадили… Не дай бог, думаю, заметут еще: ай, ну на фиг. Ушла.
Но он зря, конечно… Сам виноват. Че полез куда не надо?..
(звонит телефон)
А вот и мама…
Мамулик! Привет, где ты там?
Мам! слушай, во-первых, мне тут надо канистру тебе… Ага. Ага.
И вопрос тебе на засыпку: скажи, у деда… у отчима, у дяди Степы –какую песню-то пели на похоронах?.. Ну, какую он всегда любил песню?..
А-а, точно!.. Да тут, как говорится, корреспонденты у нас… ну да, вроде того. Рассказываю им историю. Что кричал: «На моих похоронах чтобы песню исполнили!»… Ну да, да… Ну ладно, мамуськ, целую, люблю, все, давай!..
«Куда ведет тропинка милая». Ну вот видишь? Не соврала.
«Куда ведет тропинка милая». Пели ему.
Он вообще интересный был, дед…
Я ж тебе не рассказывала: я ему тоже бутылкой-то съездила по башке! Вишь, бутылки-то у меня летали по головам…
В День молодежи гуляли у нас на терраске.
А свет-то раньше в деревне всегда воровали. И до сих пор все воруют. Счетчик –и там наверху, ну где это… провод такой делали оголенный, и с обоих сторон закидывали: кабанчики такие цепляли –и все.
Ну, и дед начал че-то к мамке по этому делу: «такая», «сякая»!.. И раз! –ее душить!.. и к этому счетчику –а там два провода эти торчат!.. Я хватаю бутылку! –пустую. Пустую бутылку можно даже об ведро не разбить –я об голову ему разбила!
Так он и не знал до сих пор, царство небесное, что это я. За голову так схватился: «Ох, дочка… дочка… мне это там… в голове… осколки вытащи…»
А я думаю: «Щас я тебе, старый, еще их поглубже туда засуну!..» Ага! (смеется) А что ты думал!..
Вот мамке-то моей, представляешь… (вздыхает) Первый муж резал-стрелял…
Да, отец мой. Нас с сестрой хотел застрелить. В деревенском доме поставил к стенке, ружье зарядил… Мама только вот так ружье успела вверх…
А когда маму пырнул, два миллиметра до сердца не достал. Ножом, ножом! Я маленькая была, помню. Светлана на руки прыгнула, сестра, прям в руки ему –и мама так вот падает… (вздыхает) Папа был жестокий у нас…
Так что я за мамку могла… Прямо все закипало внутри!..
Боевая, а че!.. (смеется) Мужа тоже вон один раз ка-ак толкнула в пруд –в чем в Москву ехать собрался…
Зато в обиду его не дала тоже, мужа-то…
Пил, конечно. Из гаражей из этих вылавливала –находила, кодировала, в больницу клала… Три раза кодировала. В девяносто пятом году думала, все уже, ему не жить.
В реанимацию положила сюда, а они не справлялись.
Я возвращаюсь с работы, бегу, а он: «А-а-а!!» –одеяло запутает: «Бежать отсюда!!» –всё рвёт, всё машет…
Я говорю: «Ну давай я тебе укольчик сделаю, сейчас посидим с тобой и домой пойдем…» Ну, как бы нормально: там ни скандалов ему, ни нотаций… Реланиуму кольну, говорю: «Ну, давай сейчас посидим, поговорим с тобой, ты мне расскажешь…»
Он успокоится и уже так мне: «Ну ладно. Иди! Я тут сам, без тебя. Нюрок! иди сюда, мы с тобой яблочко съедим…»(Сестре.) «Нюрок! –говорит, –иди яблочко есть…»
…Ой, да кого там было ревновать-та!
Думала, все, не выживет. Но вроде ему прокапали, пролечили, домой его перевезла, нарколога-психиатора вызвала, заплатила ей тоже денег… Денег не было в доме, конечно, двое детей…
Психиатор приехала, научила: говорит, чтоб никаких дома компаний!
А он опять где-нибудь спрячется от меня, я опять лазю ищу его…
Как собачонку в лес выводила. «Пойдем, говорю, прогуляемся, ну пойдем! Я тебе машину куплю, денег, говорю, дам, найду, только не пей…» Чем только ни уговаривала. Но не кричала никогда, не орала.
И он держался: первый раз шесть лет у нас продержался.
Второй раз три года.
Ну сейчас вот уже –давно не пьет.
Он уже может… –друзей-то много, и в парке автобусном –он уже: «А че это вы не пьете, че это вы?..» А раньше если увидит, что я выкинула бутылку пива, мог в окно выпрыгнуть за бутылкой.
Было оч тяжело. Я уже сама и уколы делала, обучилась полностью в медучилище, и работала тут на «скорой» у нас, ездила на вызыва . Вот не с этой стороны, а где морг теперь, там у нас раньше была «скорая». Я сестрой-хозяйкой работала тоже, ну и санитарила на вызывах сутками.
Ни в одной ситуации не растерялась, смело меня отпускали везде…
…Ой, в какие только ни попадала!.. Однажды едем…
Однажды едем, значит, на перевозку, вот тут на Можайке сто девятнадцать, этот угол, автобусная остановка, торговый центр. Гляжу: че-то мужик на дороге сидит. Садится –падает. Садится –падает.
Ну че, пьяный и пьяный, да? Но чего-то я говорю: «Володь, слышь, давай остановимся, с дороги хоть оттащим его…» Вот че-то меня кольнуло.
А холодно!..
Выскочила, подхожу к нему: «Че сидишь?»
А он мне только говорит: «Автобус –переехал –ноги».
Он с задней стал спускаться ступеньки и подскользнулся, упал, и ноги у него туда… Автобус поехал –и переехал ему. И уехал! А у него от боли… ну, болевой синдром, шок болевой –он сидит, за сумку держится, ни встать не может, ниче: подымается –ему больно, он падает.
Я без чемодана –ни обезболивающих, ничего: беру шину, под ноги ему подоткнули, халат порвала, тряпками этими привязала… Кричу: «Володь!» –он машину туда подгоняет, мы его в машину к себе, включили всё, все мигалки, орем!.. На встречку выруливаем, по встречке, с мигалкими со всеми с этими, всё, летим…
А раньше ж брали только по полюсам . Я ему говорю: «Где работаете?» Он говорит, какая-то организация замудрённая, предпринимательские какие-то… Я говорю: «Не в десятке?» Он: «Нет». А мы только десятку обслуживали. Я Володьке: «Давай в ЦРБ!»
Привожу в ЦРБ, там в приемном сидит врач не врач, или кто там, не знаю, фельдшер –такой уже, в годах, пишет: «Н-ну, ч-че случилос-сь?»
Я говорю: «Я санитарочка со сто двадцать третьей. Парня подобрала на дороге: ему автобус ноги переехал!»
А он мне: «Н-ну, давайте пос-смотрим, полю с-с какой у него, где рабо-отает… Может быть, он не на-аш…»
Как я здесь завелась! Кричу: «„Наш“, не „наш“! не кусок колбасы, делить не будем!»
И к мужику-то к этому моему –а он… все, отключился!! Голова уже на грудь –раз… кокнул! Все, он в коме уже у меня!
Как я там заорала на все приемное: «О н у м е н я у м е р!!!»
Тут все ка-ак подхватились! (смеется) Тут же ему наркотики, обезболивающее, каталку сразу –все нашлось! Все прибежали сразу!
А че, действительно: я ж привезла-то его в нормальном состоянии, он отключился-то у меня уже в приемном… Как можно у человека… а если кирпич на голову упадет, без сознания: «где работаешь» будут спрашивать, что ли?
Ну, тут же его отреанимировали, жив остался…
Ой, на «скорой» там чего только не прошла… просто сейчас некогда уже…
На дороге, я помню, тоже вон, –у «Дубравы» мужика сбило, парня. А мы ехали на перевозку, то ли с заправки мы возвращались… Я его забираю в машину, обрабатываю –у него все лицо было –вот он как катился, видно, в щебенке… А дипломат не выпускает из рук! Это когда начались эти, предпринимательские –он с деньгами откуда-то шел… Вцепился в этот свой дипломат, не отпускает. Я говорю…
(Звонит телефон) Сейчас…
Да, Тонечка!.. Так… Да-да-да… Да. Ну правильно!.. Так… Да… Вскрытие будет? Угу… Но они же должны заключение дать?.. Э-э-э… А кто вам даст свидетельство-то о смерти?.. А, морг даст! Хорошо… А забирать-то его из морга будете?.. А… Судебка, судебка!.. Но чтоб заключение сделали! Чтоб бесплатно сделали, слышишь? А то тоже деньги сдерут. И за хранение, и за то, что одевать будут… А ты скажи: мы соседи просто! Соседи мы! Он нам как бы никто. Он бомж! Всё, соседи, ага, соседи!.. Паспорт-то нашли у него?.. А у него был вообще паспорт-то?.. Ну и пусть сами тогда пробивают: действительно, что, бомж и бомж… Вы почему должны за него отвечать? Если милиция не справлялась… Мы принесли его: что, скажи, мы платить еще будем за это, что ли?!.. Ну да!.. В принципе у него есть сестра: пусть сестра на себя и берет, если что… Ах, она не хочет… Ах вот так…
Ну и гните на то, что он как бомж поступил, он никто, он ничейный!.. Вот, ты прозондируй почву, скажи: мы соседи, че дальше? У нас, скажи, и денег-то нету. Вот. Поговори с Коноваловым, вызови Коновалова. Давай, Тонечка, давай!
У моей подруги зять умер. Допился, все! Долги навешал на них, кварплату выплачивать за неизвестно сколько и щас теперь еще хоронить! Дочке остался должен сто пятьдесят тыщ одних алиментов.
А раньше был кэгэбэшником. Вот до чего докатился!
Он пил. Она развелась с ним. Щас все живут с матерью в однокомнатной: Лена, встречается щас с молодым человеком, если придет; дочка Ленына; бабка, и Тоня вот, –пять человек в этой комнате в одной, ютятся там неизвестно где… (вздыхает) Ой господи, беда прям…
А он один в двухкомнатной. Хорошо хоть одну комнату они забили, железную дверь поставили. А то он же все двери вообще поснимал, все попродал –это уж умудриться надо, чтобы продать двери межтуалетные! Мож, на дачу кому… До чего опустился! Туалет с ванной –всё, раковины –такую раковину умудриться, краны поснимал… (смеется) Вообще кошмар!.. Ну вот умер наконец, царство небесное.
В тюрьме сидел тоже два раза. Полез воровать: есть надо было чего-то, он через балкон к соседям залез… Ой, дочке оттуда написал, чтё-т-ты! Они там все… моей племянницы тоже муж –он щас, правда, освободился, по-моему… –ох, красиво там сочиня-яйю-ют!.. А больше-то заниматься чем?
Ну и все. Бомж бомжом был. Водил всех алкашей, отраву эту, всё, вши –это ж противно было смотреть! Эти вот наркоманы все, алкаши –стоят у помойки, и никакой управы на них, ни в Москве, ни нигде. Их, говорят, еще и кормют. А что с ними делать, если их даже заставь работать –они не будут работать. Они привыкли к такой жизни, всё. Ну вот, видать, или убили его, задушили, подушкой, мож, думали, он один, мож, квартиру хотел кто…
С утра была эпопея. Машина за машиной, милиция за милицией, эксперты, скорая, эта вся канитель целое утро. Вот только отвезли в морг.
А я научила: «Ты им говори, что он бомж: вы соседи!»
…А че жена-то? Он бомжевал! Сестра тоже, видишь, отказывается хоронить. А она и не будет! Если при жизни-то он ей не нужен был. Тоже, если так разобраться-то…
Ох, ну хоть, слава богу, он руки им развязал. Квартира приватизированная, на дочку на Леныну и на него: теперь все на дочку останется. Он как задолжник, сто пятьдесят тыщ только за алименты…
Я научила, его отвезли бесплатно уже… (смеется)
Вот в этом плане.
Видишь, как получается в жизни… Сказка!
21. Дыра
– Кажется, это у вас называется богохранимая? –осведомился Белявский. –Не путаю?
Он уже осушил две бутылки «Кристальпа» и только что вернулся к камину с очередной чашкой кофе и с третьей бутылкой.
– Послушайте, Федор. Вы вроде знаете там, куда обратиться: можете пролоббировать, чтоб поменьше хранили? ..
У Феди было тяжело на душе.
– Ах да! –не унимался Дмитрий Всеволодович. –У вас же пьяных бог бережет? Есть такая пословица «Пьяных бог бережет»? Тогда точно богохранимая!
Хомо сапиенс на восемьдесят процентов состоит из воды, хомо руссус –на сорок. Сорок –воды, сорок –спирта. Плюс хрящи.
Глядите: мы слушаем третий день. Ни одной, ни единой записи, чтоб эти люди не пили. Ребенок родился –что первое? Это. Обмыть. «Человек пришел в мир». Спасибо, отца в первый день не зарезали. Типа все впереди. Детский утренник –надо «это». «Ирина Сергеевна, надо э-то» . Как штык. Умерла –«помянули как следует». С того света приходят –зачем приходят? Не правда ли, глупый вопрос?..
– Нет, не глупый, –стойко возразил Федя. –Наоборот, очень важный вопрос: зачем русские пьют.
– А что они еще могут? Пруста читать?
– Надо думать, что русские пьют затем же, зачем и все люди…
– А вот ни фига! –снова перебил Белявский. –Нормальные люди в нормальных странах пьют, чтобы повеселиться, расслабиться… насладиться… Барьеры снять, за девушками поухаживать, потанцевать…
– А у нас?
– Чтобы сдохнуть скорее!
Федя не стал немедленно спорить. Вместо этого он решил поделиться своим наблюдением:
– Однажды я сопоставил два места в Новом Завете. В Послании к Ефесянам апостол пишет: «Не упивайтесь вином, а исполняйтесь… –то есть „наполняйтесь“ –Духом». Не правда ли, странно: апостол Павел буквально через запятую говорит про Дух Святой –и вино?
И этот момент –не единственный. Когда Дух Святой впервые сошел на апостолов, некие люди «ругающеся глаголаху» –то есть говорили, насмехаясь, –«яко вином исполнены суть» –то есть что апостолы напились сладкого вина, буквально по-гречески «наполнились сладким вином», «наполнились сладостью»… Два раза упоминается сходство между действием Святого Духа –и действием алкоголя!
Вы говорите, «повеселиться»: веселье, радость… «Расслабиться», «снять барьеры»: свобода… И «насладиться» –именно насладиться, наполниться сладостью, как будто сладким вином… Именно!
И даже когда вы говорите «сдохнуть»: в каком-то смысле тот, кто исполнен Духа, наполнен Духом –мертв для здешнего иллюзорного мира…
Разумеется, разница принципиальная: алкоголь дает временную иллюзорную радость –временную горьковатую сладость –и временную обманчивую свободу. В то время как Дух, то есть собственно Бог, преподносит свободу, и радость, и сладость –подлинную и вечную. Но при всех оговорках: вино, которое наполняет сосуд –представляется как некий образ Святого Духа…
Не зная Духа, человек обращается к этому образу, к этой подмене… да, грубой. Да, совершенно не… неудовлетворительной. Но все же –когда человек пытается себя наполнить, заполнить –что кроется в этом желании? Не означает ли уже само это желание, что человек ощущает внутреннюю пустоту, что она покоя ему не дает? Если бы пустота его не тревожила, он и не пил бы…
Если целый народ, вы говорите, по-черному пьет –может быть, именно этот народ сильнее других ощущает внутреннюю пустоту? Острую нехватку Бога?..
– Цинка.
– Что?
– Говорю: может, просто цинка нехватка? Вон у финнов, у шведов –северная проблема… Может, достаточно биодобавок? И бог, глядишь, не понадобится…
Ха-ха-ха! черт возьми, приятно вас озадачить…
Вы, Федор, все-таки очень молодой человек. Не в обиду будь сказано. Я эту песню слышал уже знаете сколько? «Пьяные…ные, зато духовные». Это очень вредная песня, поверьте. Лживая и гнилая. «На лицо ужасные, добрые внутри». Щаз.
Что-то у вас было еще в этом роде… А, да, «боль как фабрика»…
– Фабрика?
– Ну да, боль, которая что-то там производит. Что-то такое хорошее. То есть чем больше народ страдает, тем больше он этой субстанции производит. Мысль остроумная. Но, увы, не выдерживает проверки.
Кто у вас там рассказывал про сорок восьмой год? Бабка легла на пороге –хорошо, был отец бригадир –по блату договорился –забрали бабку. Сдохла где-то еще –не у тебя на пороге. Окей, голод. Я понимаю.
А сейчас? В наше время? Человек умер: хороший, плохой –человек. Жена не хочет его хоронить. Не хочет тратиться. Бывшая жена, окей, но у них общий ребенок, она носила от него ребенка. Родная сестра не хочет похоронить. Что это вообще такое?
Человека автобусом переехали –и уехали. Это что? Это где происходит? В степи? На Северном полюсе? Нет: она говорит, перед торговым центром, угол большого шоссе…
Да никакому Западу в страшном сне не приснится настолько мертвое отчуждение. Такое отсутствие личности. Я имею в виду, твоей личности –для другого. Тебя просто нет. Ты невидим. Ты ноль. Между тобой и другим человеком –не то что тепла нет: ноль, космос, космическая пустота!
А вы говорите, боль производит… Она ничего не производит. Ни одной факин’молекулы.
– Тогда зачем люди страдают?!
– А кто их знает.
– Зачем Бог позволяет людям страдать?
– Бога нет.
– Если вы говорите, что русские –это дети…
– Злые дети.
– …То, значит, страдания русских –это по сути и есть «слезинка ребенка», и не слезинка, а целое… море, поток! Зачем, по-вашему?
– Некорректный вопрос «зачем?». Ни за чем.
Корректней поставить вопрос: «почему?» По какой исторически-философской причине? И тут я отвечу. Русские –тупиковая ветвь. Русские провалились между двумя огромными цивилизациями…
– Между Европой и Азией?
– Шире! Между цивилизацией будущего –и цивилизацией прошлого. Ни туда, ни сюда. Цивилизация прошлого –не в хронологическом отношении, а в глобальном. В концептуальном. Можете называть «традиционное общество»: в Азии, в Африке, в Южной Америке, на Кавказе, даже отчасти в Южной Европе –человека поддерживает семья. Человек принадлежит роду . Человек под защитой своего Рода . Можно не знать таблицу умножения, но родных надо знать до седьмого колена. Тетка с отцовской стороны и с материнской стороны –это два разных слова, знаете, у армян до сих пор? Потому что твой род –твоя защита, опора. Традиционное общество. Цивилизация прошлого.
И есть –новая цивилизация, европейская, американская: человек может жить в одиночку. И выживать. Потому что он защищен государством. Со всех сторон. Его лечат. Его охраняют. Ему гарантируют сбережения в старости. Его хоронят. Его не переезжают автобусом!
Будущее –или прошлое. Род –или государство. У всех! Во всем мире. А русские –провалились промеж. Семьи нет, род разрушен. Про государство –вообще смешно говорить. От старой цивилизации русские оторвались, их там уже нет –а до новой ползком ползти лет четыреста! –получается, их нет нигде. Они в черной дыре. Нет защиты –вообще никакой!
Вы спрашиваете –«почему» бог?.. «Зачем»? Как он смотрит на это? Я думаю, если он вообще смотрит –то как на какой-то невероятный эксперимент…
Ладно, все. Дайте мне еще двадцать минут в интернете, я расскажу, откуда у вас с Достоевским весь этот «божественный замысел», «высшая правда»… Все вам расскажу. Заводите шарманку.
22. Рассказ снабженца
Смешно сказать: я когда пацаном был, пятнадцать лет, я мечтал всё, это самое, узконосые полуботинки. Знаете сколько? Девять рублей. Это большие деньги по тем временам. Если бутылка водки стоила два рубля восемьдесят семь копеек. Вырезка, настоящая вырезка –три рубля! Рыбой все завалено было: заходишь в магазин –изобилие! Коньяк был четыре двенадцать, тоже валялся запыленный –никто и брать-то его не брал…
А зарплата была у отца… скажу даже сколько: пятьдесят семь рублей. Во какие зарплаты были! Жили хреново, мягко сказано. Во многом нуждались –ну а что делать? Такова жисть.
И все-тки было интересно. Приходилось выкручиваться как-то-либо, пути искать, доставать, приспосабливаться…
Я уже с детства был человек предприимчивый вот в каком отношении: я стал копить. Раньше у всех у ребят была мода: хотелось купить обязательно мотоцикл. Легковую –там даже речи не может идти об этом, купить. Это пожилого возраста ездили на машине. А молодежь ездили на мотоциклах. Если мотоцикл купил, то это ты уже –во! –первоклассный парень. Ну, я копил-копил-копил –и накопил! Хотя вообще-то к технике равнодушен.
Мать мне говорит: «Сынок, а как же? Ведь денег нет…»
Я говорю: «Деньги есть».
Она говорит: «Не может быть!»
Я говорю: «Вот деньги».
«Откуда ты взял?!»
Я говорю: «Накопил на протяжении такого-то-такого времени».
Вот сейчас у вашего поколения такого нет, чтобы действительно к чему-то стремиться, добиться… У вас таких стремлений нету сейчас.
А у меня –прежде всего, я добивался положения в обществе. Обязательно добивался. Я работал в строительном тресте. Меня один человек увидел –такой, в годах уже, –и говорит мне: «Ты, –говорит, –прирожденный снабженец».
Я говорю: «Да какой, я в жизни никогда…»
«Иди работай в снабжение. Пойдет нормально, научишься». И что ты думаешь? научился!
У нас такая была Канатчикова база, на этой базе все было: пиломатериал, лес, изделия из него, паркет был… Тогда славился дубовый паркет. Это самый наилучший паркет был. И вот меня послали, молодого снабженца: «Давай ехай –привези дубовый паркет».
Я приезжаю туда. Ну, представляете, лет двадцать от силы… ну двадцать три… Прихожу, а там женщины сидят: здоро-овые…
«Чего пришел?»
Я говорю: «Вот у меня наряд на получение дубового паркета».
«А у нас его нету».
Я говорю: «Как это нету? Он у вас есть».
«А мы сказали, что нету».
Я вышел, думаю: как это нету, не понимаю ничего… Вроде бы есть –и нету? –ничего не понятно.
А там мужик был, тоже снабженец, ну, правда, постарше моего. Он мне говорит: «Ты чего приехал сюда?»
«Да за дубовым паркетом…»
«Ну и чего?»
«Не дают мне…»
«А как ты пришел?»
Я: «Как „как пришел“? Вот у меня разнарядка…»
«О, дружок! так не приходят. Надо было с собой торт взять хотя бы. Иди в магазин, бери торт, приходи».
Я так и сделал. И сразу дали что нужно –паркет.
Тогда же ничего не было –никаких ликбезов. Сами учились всему.
Человек к тебе обратился помочь –помогай! Потом тебе оказалась помощь нужна –ты приходишь ко мне: «Извини, вот такое случилось, мне нужна твоя помощь…» Я говорю: «Вопросов нет –пожалуйста». Один одно делает, другой другое делает. Вот, предположим, врач сделал операцию –все-е, благодарность у меня есть… А как? иначе нельзя.
Сейчас, конечно, время не то уже. Сейчас бутылку коньяка, чего-то там шоколад принести –это никому не нужно. Только надо деньгами. Деньги дашь –тогда делают. Легко и просто. Сплошь эта вот мелкая коррупция: в поликлинике, везде. И дефициту нет ничего.
И вся молодежь –вот все это споко-ойствие, равнодушие, наплевательское это: «Да ну-у… голову ломать себе…»
Ты посмотри, на проходных стоят кто? Молодежь! Ты молодой? Иди работай! Если у тебя голова на плечах –работай!
Вот я щас лежал с мужиком: «Ты работать работаешь?»
«Нет».
«Ну а где же живешь, с кем живешь?»
«Живу с мамой».
Выходит, мама пенсию получает, ты эту самую пенсию берешь, а бедная твоя мама занимает, чтобы чего-то покушать?
Я говорю ему: «Это же свинство, это ты негодяй. Такие люди –вас вообще убивать надо, блин!»
Разве ж можно?! Мать-отец заработали свою пенсию не для того, чтоб еще кормить этого балбеса!..
Я работал так!.. рассказать, так никто не поверит. Я себе не позволял, чтоб в обеденный перерыв поесть нормально как человек. Мог пожрать на ходу –и вперед! И вперед! И вперед! И вперед. Но я добился такого положения!.. Я исполнял обязанности начальника отдела снабжения треста!
Конкурентов я устранял.
Один приходит: «Ну что тут у вас, отдел снабжения? Я буду у вас начальник отдела».
Я говорю: «Приятно…»
А по нему видно –видно же по нему, что он алкаш! А его –ставят моим начальником!
Я сколько лет –всё «и. о.», «и. о.», «и. о.», «и. о.»! Потому что устав был такой: начальник отдела должен быть членом партии. Обязательно. И иметь высшее образование. Ну ладно, уж пусть я буду «и. о.», но не такого дурака все-таки надо мной ставить, который вообще без понятия…
Ну я его и убрал.
Говорю ему: «Слушай, это ж такое дело, –мол, –тебя назначили! Пойдем, это…»
Он говорит: «Ты что, нельзя…»
Я говорю: «Да по рюмочке –и кто знать-то будет? Сейчас немного отойдем, – говорю, –от здания, вмажем…»
Ну он –бац! –это, вмазал, потом еще: вм-мазал! –и несколько дней пил беспробудно!
Шеф: «А где он?»
А я говорю: «Откуда я знаю? Ну, может, где-то в компании были, выпили… за назначение…»
Через неделю приходит –в виде в тако-ом!.. Ну тупой человек, разве можно? Хоть бы в баню пошел отмыться… Тем более он в таком государственном тресте…
Шеф: «Ув-волить!! Немедленно!»
А я шефу, мол: «Парень-то молодой, всяко в жизни бывает…»
Хотели его по статье, я отговорил: отпустили по собственному желанию.
А чего? В жизни так и надо людей убирать –ненужный хлам, вообще…
Я свою жизнь не просто впустую гнал, как сейчас молодежь. Я действительно добивался. Был дефицит –я его преодолевал, доставал –мне удовольствие доставляло. У меня и сейчас все есть. Хотя уже возраст стал преклонный…
Но вот сын у меня –он особо не хочет мне помогать. Говорит: «Пиши дарственную на дачу, тогда я буду помогать». Сначала деньги ему. Не знаю, откуда у него характер такой. Не знаю. Он парень споко-ойный… Он ро-овный, никогда голос не повышает, он лучше просто уйдет и все.
Вот девчонка –она копия моя чисто, дочь. Ей надо бы мужиком родиться, а этому наоборот.
Дочь приходит: «Пап, сделай мне бюллетень?»
Я говорю: «Иди к маме. Она работает в поликлинике –тебе справку любую сделает моментально».
А та как: «Не! не! Мама говорит „Нет!“ –и все».
Ну что делать? Пошел, заплатил, сделал ей бюллетень на три дня…
То есть не было у меня, чтоб жена что-то сделала. Я все делал.
Дочери было нужно –кто в институт устроил ее? Только я. Лаборанткой.
Жена ничего не умела. Вопросы она не решала, не интересовалась ничем. Только я занимался своими руками. Жена за моей спиной все время была.
И такую мне сделала подлость. Это вообще невыносимо –порушила мою семью.
Ну как: бывает у человека мечта.
Мечта в чем? В том, что она работала с военными. Они получали в первую очередь квартиры. Квартиры хорошие, в любом месте –в Монине, на Лосино-Петровском… Обстановка в квартире была более лучше. Одевались получше. А у нее не было ничего. И все это годами, годами оседало, оседало, оседало: она ждала момент, когда какого-то-либо полковника подцепить.
Полковника не нашла, но нашла подполковника.
Я сказал ей: «А сможешь прожить-то?»
«Смогу! На кой хрен ты мне нужен такой –ни хороший, и ни плохой, никакой!»
Я тогда пил, конечно… конечно, пил. Год болтался вообще. Меня выбило из колеи.
А потом решил: хватит, все. Сам решил. Бросил водку. Сейчас вообще –ни водку, ни вина, ни пива –ничего. Мужики меня спрашивают: «Ты чего, закодировался?»
«Не кодировался, ничего».
«А как так?»
Говорю: «А вот так, сила воли».
«Ну, этого не может быть!»
Я детально рассказываю. Да, был тяжеловатый момент. Но я сам себя пересилил. В результате вот –шестой год. Уже пять лет и три месяца. Не тянет, ничего. А эти как продолжали –они так и пьют.
И жена тоже первое время: «Конечно, ты закодировался…»
Думала, все (про меня): мол, пойдет по всем этим злачным местам, будет пить там, валяться… Ну а исход известно какой –летальный исход.
А я пришел к ней –в костюмчике новом, рубашечка с галстучком… Она: «Ой-е… Какой у тебя костю-ум?!..»
Я: «А что я –не человек?»
Речь не то, что костюм: она не предполагала, что я на ноги встану.
А я встал на ноги!
А она –в результате что? –подполковник со своей семьей жил –и продолжает живет.
И толку? Теперь хочет вернуться –а я все, я уже не хочу. У меня уже отгорело все.
Мне посвятила другая женщина жизнь. Она в сотни раз ее лучше, и не хочу я менять. Та свою судьбу сама захотела, а эта для меня готова на все что угодно. Сейчас сказал, поеду в Шатуру –она бросит все и поедет со мной жить в Шатуру. Потому что такой человек. Ничего ей не надо. Ни денег не надо. Ни дача ей не нужна, ни квартира ей не нужна: ты мне нужен сам человек –и все. Вот бывают такие люди, скажите мне? Не бывают! Это редкость бывают такие люди.
А эта уже –пустой номер. Я всегда говорю: если человек раз изменил –он еще раз изменит. Хоть ты корми, хоть ты не корми –хоть мясом корми, уже не склеишь.
Вот так в результате кукует кукушечка-то одна-а-а. И на старости лет приткнуться-то надо –ну а к кому приткнуться-то? Не к кому!
Кто водички подаст? И того нет, оказывается.
Вот та-ак…
23. Разоблачение Достоевского, или Coup du milieu
– Герой, герой! –засмеялась Анна, но как-то невесело, через силу. –Победил жену…
– На мой взгляд, –сказал Федор серьезно, –это самый страшный рассказ из всех, самый бесчеловечный. Разве лишь под конец промелькнула… хотя бы обида, хотя бы какое-то живое чувство. А до этого –просто какая-то выжженная земля… Совершенно не русский подход! это мелкое накопительство, «убирать конкурентов» –совершенно какой-то Бальзак, Растиньяк… Мелкий, мертвенный –и не русский характер совсем, даже на удивление…
– Вот! –ткнул пальцем Белявский, –смотрите: когда людей убивают –люди спиваются –люди калечат друг друга –это не «самое страшное»! Смотрите все: «страшно» другое. «Страшно» –копить на ботинки! Это «не русский характер»… «Не русский…» –он перелистывал что-то в компьютере, –вот! цитирую: «Немцев надо душить. Пусть они там сильны в науках, а их все-таки надо душить… Все настоящие русские люди философы, а ты хоть и учился, а не философ –ты смерд»! Немцы –раз.
Есть еще про поляков: «Да и куда ему убежать-то, хе-хе! За границу, что ль? За границу поляк какой-нибудь убежит, а не он…» Поляки –два.
Америка! «Я эту Америку, черт ее подери, ненавижу. Я разве вынесу тамошних смердов?»
«Смердов», –смачно повторил Белявский: –«Я разве вынесу тамошних смердов, хоть они, может быть, все до одного лучше меня! Ненавижу я эту Америку уж теперь! И хоть будь они там все до единого машинисты необъятные какие, али что –и черт с ними, не мои они люди, не моей души! Россию люблю, Алексей, русского Бога люблю, хоть я сам и подлец! Да ведь я там издохну…»
Смотрите: здесь нет аргументов для русского превосходства. Немцы «ученые». Американцы «все машинисты», у них –машины, станки; они «лучше», и больше того! «все до одного лучше».
Но это неважно! Пусть они «там все машинисты» –и черт с ними, со смердами… Главное слово –даже не «смерды», а незаметное «там». «Они там». Это как про женщину сказать: «эта там…», «как ее…». Хуже нет…
Вот что мне это напоминает! Влюбленный уединился с… с объектом страсти –и вдруг кто-то «там», посторонний, без стука заглядывает к ним в дверь. «А ну вышел! Неважно, кто ты „там“, какой ты там –хороший, плохой, неученый, ученый: ты там –а мы тут. Вышел отсюда быстро!»
Анна хмыкнула:
– Жизненно…
– Вы всё талдычите, что «Достоевский любит русский народ». Ессесно, любит! А як же! Есть смысл говорить влюбленному про других женщин: «та умная –а та добрая –а та красивая»?
Да черт с ними! Я эту хочу!
«Почему –эту?»
Ну глупый же вопрос. «Почему?» Потому!
А чтоб не быть голословным –цитатки… цитатки…
«Воссияет миру народ наш!..»
«Пусть у других народов буква и кара: у нас дух и смысл, спасение и возрождение!..»
«От народа спасение…»
«От востока звезда сия воссияет…»
«Поражает меня в великом народе нашем его достоинство истинное, благолепное… Вижу наше грядущее: будет так, что даже самый развращенный богач наш устыдится богатства своего пред бедным, а бедный, видя смирение сие, уступит ему с радостью и лаской ответит на благолепный стыд его. Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство, и сие поймут лишь у нас. Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру…»
Ну скажите мне: это можно всерьез обсуждать?
Тут только выйти и дверочку за собой притворить…
– Почему здесь нечего обсуждать? –спросил Федор, мрачнея.
– «Почему»? «Почему», вы серьезно мне говорите? Посмотрите, как «лишь у нас» богатые устыдились, а бедные благолепно ласкают! Это бред настоящий.
Любовный бред. Вы же сами сказали: Федор-Михалыч «любит русский народ»…
Вам, кстати, это само по себе не кажется извращением?
Можно любить человека. Русского человека, вай нот. Русскую женщину. Или мужчину. Русскую музыку можно любить. Кто-то может, наверно, любить какой-нибудь русский пейзаж, не окончательно испохабленный: пашню там, лужу… не знаю, взгорок-пригорок… ну, может, нравится, мало ли…
Но любить целый народ?.. наро-од?
Белявский двумя руками как будто огладил в воздухе что-то круглое, размером с баскетбольный мяч.
– Вот, к примеру: «Чем беднее и ниже человек наш русский… –(Дмитрий Всеволодович произнес театрально: „русскый“), –тем и более в нем сей благолепной правды заметно…»
Или вот: «Для смиренной души русского простолюдина нет сильнее потребности, как обрести святыню…»
О ком это? Кто этот «благолепный простолюдин»? Это мелкий чиновник, какой-нибудь Мармеладов? Нет, Мармеладов ни разу не благолепный. А может, военный в отставке, какой-нибудь штабс-капитан Снегирев? Студент, Раскольников? Кто-то из Карамазовых? Семинарист, журналист?
Нет, конечно. «Простолюдин» –это крестьянин и землепашец, мужик. Мущикь. Про чиновника и журналиста так не напишешь: «смиренный», бла-бла-«благолепный»… Даже для Достоевского было бы слишком смешно. Тут, конечно, крестьянин в лаптях.
Но поскольку Федор-Михалыч –писатель, а не философ, значит, его инструментом должны не теории быть, не абстрактные формулы, а конкретные образы, лица. Давайте найдем в его творчестве образ смиренного и благолепного простолюдина. Где этот благолепный простолюдин?..
Его нет.
У Достоевского нет ни единого мало-мальски заметного персонажа простолюдина.
Вот весьма показательный эпизод. Сон Мити Карамазова. Зачитываю.
«Приснился ему… странный сон. Вот он будто бы едет в степи на телеге. Холодно будто, ноябрь, и снег валит крупными мокрыми хлопьями… И вот селение, виднеются избы черные-пречерные… А при въезде выстроились на дороге бабы, много баб, целый ряд, все худые… какие-то коричневые у них лица. Вот одна с краю, высокого роста, а на руках у нее плачет дитя…
– Чего они плачут? –спрашивает, лихо пролетая мимо них, Митя…
– А бедные, погорелые…»
Обратите внимание: «Лихо пролетая мимо». Хотя едет он –на телеге. Ладно на тройке бы «пролетал»: а телега-то –транспорт вполне тихоходный… Конечно, во сне и по воздуху можно лететь на телеге –а все-таки ощущение, как будто он не на телеге, а на каком-нибудь скоростном поезде, ТэЖэВэ6
…
Можно выхватить лицо, фразу –но невозможно остановиться и рассмотреть –как он рассматривает своих нормальных героев… А чего он летит-то, Федор-Михалыч? Зачем пролетает смиренного простолюдина?
Может, он просто в глаза не видал живого народа? –как множество русских писателей, и вообще так называемых интеллигентов? Поэтому и «летит»?
Никак нет. Четыре года в остроге, потом год в казарме… Все видел. Все знает. И даже, говорит, любит. Но живописать –не желает. Что-то тут не коннектится, вам не кажется? Почему не желает приглядываться, если «любит»?
А может, вопрос в том, как любит? Для разных людей это разное –«любит»… Что это такое для Федор-Михалыча, «любит»? «Любить»?
Вот вам маленький –дилетантский, без всяких претензий –анализ: как, кто и кого у Достоевского «любит»?
Чтобы не закопаться, берем две главные книги… Самые знаковые: «Карамазовых» и «Преступление и наказание».
Да, кстати, пока не забыл! Поглядите. Два главных писателя: Достоевский –Толстой.
У каждого –две главные книги: «Война и мир» –«Анна Каренина». «Преступление и наказание» –«Карамазовы». Раз –и два.
Название каждой книги –бинарное. Две книги с абстрактным названием: «Война –и мир». «Преступление –и наказание».
И две книги –по именам персонажей: «Анна Кар-ренина», «Братья Каррамазовы». А?
– Однако, –не без уважения сказал Федя, –как вы глубоко погрузились…
– Пользуйтесь.
Возвращаемся к теме. Любовь Достоевского. Или лучше: любовь у Достоевского. Берем две главные книги, гуглим. Что нам выдает поиск на «любит», «люблю», «любил»?
«Любите вы уличное пение?..»
«Я люблю, когда врут…»
«Я люблю наблюдать реализм…»
«Он любил эту церковь, старинные в ней образа…»
Куча мусора, ничего не понятно.
Попробуем тогда пойти по косвенным признакам. Что обычно бывает связано с любовью? Эротика. Есть эротика у Достоевского? Есть ли у него, например, поцелуй?
Я не поленился, проверил все поцелуи. В двух главных романах.
Целуются у Достоевского –сразу скажу –активно: сестры с братьями, братья с сестрами, братья с братьями, в том числе в губы (так было принято у мужчин в России), целуют руки, ноги… о да-а! Дико любят целовать ноги –не в эротическом смысле, а в смысле унизиться –ноги, следы этих ног, сапоги целуют неоднократно… Главные персонажи целуют родную землю –хотя автор вынужденно признает, что родная земля грязновата… «Как стоял –так и упал он на землю! Стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием…» Целуют письма, портреты, могилки, мертвую лошадь… Не помните? По-омните: «С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы…»
– Тьфу! –сказала Анна.
– Дарлинг, это дети в школе проходят. В девятом классе, если не путаю…
Но если все это пугающее разнообразие опустить –и ограничиться поцелуями между людьми а) разнополыми; б) не состоящими в родственных отношениях, –то останется в двух толстых романах –шесть эпизодов. Всего-о!
Шесть маленьких эпизодов. Всё строго поровну: в «Преступлении и наказании» три поцелуя –и в «Карамазовых» три поцелуя.
Мертвые лошади не считаются. Брат и сестра, муж и жена –не считаются. Только мужчина –и посторонняя женщина.
Вы представляете? На два здоровенных романа –один вообще эпопея четыре тома –по три поцелуя между мужчиной и женщиной. Просто рекорд.
В числе шести эпизодов –один особенный. Вот он.
Дмитрий Федорович Карамазов, Митя, двадцать семь лет, везет Грушеньку, двадцать два года, с бубенцами на тройках кутить, ну и целует, в процессе… Грушенька приговаривает в перерывах: «Целуй меня, целуй крепче, вот так. Любить, так уж любить!..» («Стрелять так стрелять» хочется добавить…) «…Раба твоя теперь буду, раба на всю жизнь!.. Целуй!.. Стой! Подожди, потом, не хочу так… –оттолкнула она его вдруг: –Ступай прочь, Митька, пойду теперь вина напьюсь… пьяная плясать пойду…» и так далее.
Не знаю как вам, а мне как-то не особенно эротично. Вроде идут по программе: на тройках приехали –ну, шампанское, пляски, это, цыгане, ну и поцелуи тоже в наборе… В ассортименте. Положено вроде: на тройках приехали… Но целуются –а сами думают о своем…
И все же, при всех оговорках, сцена с Митей и Грушенькой –это что-то особенное. Это что-то, я бы сказал, из ряда вон выходящее.
Знаете, что здесь особенное? Возраст женщины.
Двадцать два года –не то чтобы сильно много, но все-таки половозрелая…
– Как неприятно ты выражаешься, –сморщилась Анна.
– Да. –Дмитрий Всеволодович не то согласился с женой, не то заключил свою предыдущую фразу. –В то время как остальные пять из шести эпизодов… Я повторяю! это шесть эпизодов на два огромных романа, главных в творчестве автора: и из этих шести эпизодов в пяти –мужчина целует девочку. Не взрослую женщину, а –Достоевский подчеркивает это –девочку!
И пять раз из пяти –на фоне страдания, сопротивления, унижения, принуждения…
Номер раз. Тот же Митенька Карамазов:
«…в темноте, зимой, в санях, стал я жать одну соседскую девичью ручку, и принудил к поцелуям эту девочку, дочку чиновника, бедную, милую, кроткую, безответную. Позволила, многое позволила в темноте…»
Это –раз. Не говорится, сколько лет было «девочке», говорится только, что «девочка». «Бедная, безответная»…
Номер два. Это уже «Преступление и наказание». Раскольникова целует Соня. Юридически говоря, Соня –взрослая, хотя по самой нижней границе, ей восемнадцать –но в описании автор все время упорно подчеркивает: «…девушка, очень еще молоденькая, почти похожая на девочку… домашнее платьице… оробела, как маленький ребенок…» И снова, очень настойчиво: «…худенькое и бледное личико…» Вот! «В лице ее, да и во всей ее фигуре, была одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком». Главная, особенная, характерная черта: девочка, маленький ребенок. Это особенно важно автору, в первую очередь.
Три. Свидригайлов целуется с девочкой, ей пятнадцать: «Можете себе представить, еще в коротеньком платьице, неразвернувшийся бутончик, краснеет, вспыхивает… детские еще глазки, робость, слезинки стыдливости… Светленькие волоски, губки пухленькие…» Так…
Номер четвертый. Алеша Карамазов целуется с Лизой, четырнадцати лет… Лиза, если помните, инвалид, она не ходит…
И наконец, номер пятый –к вопросу о пухленьких губках –десятилетняя девочка Полечка. «Раскольников разглядел худенькое, но милое личико девочки, улыбавшееся ему и весело, по-детски, на него смотревшее… положил ей обе руки на плечи и с каким-то счастьем глядел на нее. Ему так приятно было на нее смотреть, –он сам не знал почему…» –прочитал Дмитрий Всеволодович с особенным выражением. –
«– А кто вас прислал?..» Бла-бла-бла… Вот:
«– А меня любить будете?
Вместо ответа он увидел приближающееся к нему личико девочки и пухленькие губки, наивно протянувшиеся поцеловать его… Тоненькие, как спички, руки ее обхватили его крепко-крепко, голова склонилась к его плечу… Прижимаясь к нему все крепче и крепче… Заплаканное личико…
– Всю мою будущую жизнь буду об вас молиться! –горячо проговорила девочка и вдруг опять засмеялась, бросилась к нему и крепко опять обняла его… Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес, и… девочка ушла в совершенном от него восторге».
Этот номер с девочкой Полечкой и пухленькими губешками особенно крут, если учитывать, что две минутки назад у девочки Полечки помер папочка.
Две минуты –буквально! Ну, пять. На глазах у ребенка умер отец! раздавленный, как все помнят, телегой. Раскольников произносит небольшой абзац текста –уходит –его на лестнице догоняет дочка раздавленного отца и ап! –«по-детски весело засмеялась», «тянется теплыми губками» и «ушла в совершенном восторге»!..
Смотрите: не просто «маленькие», не просто «слабенькие» –еще желательно, чтобы была инвалид, а еще лучше, чтобы отца задавило, чтобы было какое-нибудь унижение, чтобы слезинки поблескивали –вот тогда прямо совсем хорошо…
Дмитрий Всеволодович выпил воды. У Федора на душе было тяжко, но слушал он со вниманием.
– Надо признать, –продолжал Дмитрий Всеволодович, –что все эти эпизодики с детскими личиками и безответными губками –эпизоды короткие, не центральные. Ощущение, что все они где-то сбоку, наскоряк, в какой-то темной подворотне… то на лестнице темной узкой кривой… то в санях под пологом, в темноте, как-то криво все, наскоро, неудобно, негде автору от души развернуться…
Оно понятно: «Лолиту» когда у нас напечатали? Что-то лет через сто после «Преступления и наказания»? И то был страшный международный скандал. Так что Федор-Михалычу в тысяча восемьсот шестьдесят каком-то году тему пухленьких детских губок не стоило слишком уж развивать… Костей не собрал бы. Так что –по краешку… кривенько, маргинальненько…
Зато есть описания, где Федор-Михалыч дал жару уже –каламбур! –не по-детски. Есть описания, где уже не намеки по типу «много позволила в темноте» –а все смачно прописано, и что позволила, и кому, и куда; и непонятно, что это вообще такое: то ли ещё художественная литература, то ли уже что-то за гранью… добра и зла…
Чтобы не выглядело как предвзятость, я снова жестко привязываюсь к лексике.
В девятнадцатом веке, в каких-нибудь шестидесятых-семидесятых годах, не в ходу было слово «эротика», «эротичность». Не говоря уже «сексуальность». Использовались другие слова –«наслаждение» и, буквальнее –«сладострастие».
Я начну с более слабого, с «наслаждения».
«Знай, сударь, что мне таковые побои не токмо не в боль, но и в наслаждение бывают…» –говорит Раскольникову Мармеладов. «Ибо без сего я и сам не могу обойтись. Оно лучше».
Мне это нравится: «Оно лучше».
Жена «схватила его за волосы и потащила в комнату. Мармеладов сам облегчал ее усилия, ползя за нею на коленках.
– И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в на-слаж-дение, милостивый государь!..»
«В на-слаж-дение» Достоевский сам написал по слогам. Он подчеркивает: наслаждение связано с чувством вины. Алкоголика –а Мармеладов клинический алкоголик –наказывают, и в момент наказания он вместе с болью испытывает наслаждение.
Мы эту связь для себя помечаем: преступление –наказание –наслаждение… Здесь же, в скобках, запойный алкоголизм… И, не задерживаясь пока на этом, движемся дальше.
В том же романе –сцена публичного покаяния. В общем-то, психологическая развязка: «Он стал на колени посреди площади, поклонился и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием».
Обратите внимание, счастье и наслаждение здесь испытывает –кто?
Убийца.
Вообще, если вдуматься: кто главный герой двух самых главных романов Федор-Михалыча Достоевского?
Кому мы сочувствуем что-нибудь страниц пятьсот «Преступления и наказания» и тысячи так полторы страниц «Карамазовых»?
Это убийцы.
В первом случае –непосредственный и реальный убийца Раскольников, во втором случае –убийца, я бы сказал, мистически-коллективный: вы помните, к отцеубийству причастны по крайней мере три брата –Дмитрий, Иван –и Павел Смердяков, который тоже их единокровный брат. Парадоксально, что Дмитрий –ударил и в принципе физически мог убить. Павел реально убил. Но при этом мистически самый виновный –Иван, который в момент убийства находится вообще в другой географической точке –в деревне Чермашне. Чермашню тоже запомним.
Достоевский так строит логику повествования, что виноват в первую очередь Иван, поскольку он ненавидел отца больше всех. А что убил чужими руками –неважно, не суть.
Другой интереснейший момент в двух романах –это описание жертв убийства.
Жертвы в обоих случаях –отвратительные. Тошнотворные. Вы обращали внимание, насколько похожи Федор Павлович Карамазов и старуха-процентщица? Они страшно похожи!
«Старуха была подозрительна… Жиденькие волосы, жирно смазанные маслом, были заплетены в крысиную косичку… Крошечная, сухая старушонка, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом… На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу…» Бр-р. И кстати, вот еще важно: прямо перед убийством Раскольникову «показалось в ее глазах что-то вроде насмешки».
А вот Федор Павлович Карамазов, которому, между прочим, автор дал свое имя:
«Кроме длинных мешочков под маленькими его глазками, подозрительными и насмешливыми, кроме морщинок на его маленьком, но жирненьком личике, к острому подбородку его подвешивался еще большой кадык, мясистый и продолговатый, как кошелек, что придавало ему отвратительно-сладострастный вид… Обломки черных, почти истлевших зубов… Брызгался слюной каждый раз, когда начинал говорить…» Ну, понятно. Предел физического отвращения. Алкоголик, что важно. Свел в гроб мать Ивана и Алексея. «Завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство»…
Итак. Оба злющие, жирно-востренькие, мозглявенькие, подозрительные и насмешливые, с морщинистой шеей… Ни разу не жалко!
И кстати, знаете, почему из восьми романов Федор-Михалыча Достоевского –самыми главными оказались в итоге два? Как сами думаете? Я думаю, потому, что читатель чувствует, когда автор пишет по существу.
А по существу два романа написаны про одно: хороший, милый, красивый и тонко чувствующий молодой человек давит старую гниду. Потом весь роман мучается и страдает, читатель сочувствует. Ближе к концу со страдающим молодым человеком случается… что?..
А случается с ним –таинственная история!
В тот момент, когда убийство раскрыто –Митеньку Карамазова замели, Родя Раскольников сам признался, –в этот момент убийца испытывает удивительную расслабленность. Он –буквально –падает, припадает к родной земле –и как в сказке: ударился оземь и обернулся… взлетел ясным соколом!
«Все разом в нем размягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю… и поцеловал эту грязную землю, с наслаждением и счастием». Это Раскольников, мы читали.
И про Дмитрия Карамазова читали тоже –ему снится сон про дите именно когда его повязали и вот сейчас отправят в тюрьму: «…какое-то странное физическое бессилие одолело его… прилег на большой хозяйский сундук и мигом заснул». Фактически «упал», «упал в сон», «провалился»…
Ему снится сон про дите –коричневые погорельцы, бла-бла… –«загорелось все сердце его и устремилось к какому-то свету». И просыпается, «светло улыбаясь», «с каким-то восторженным чувством» и «с новым, радостью озаренным лицом»!
Упал он больно –встал здорово. Упал виноватый –взлетел абсолютно счастливый!
Теперь еще раз, чтобы не забыть, весь маршрут, вся последовательность.
Жертва. Предельно мерзкая, отвратительная. Ненависть к ней. Убийство –тайное! Чувство вины. Известие о наказании. Странная слабость, бессилие, размягчение –падает наземь –и счастье!
Что всё это означает?
Поблизости продолжают маячить униженные малолетние девочки, алкоголизм –и крестьянская группа с бурыми неразличимыми лицами. То есть русский народ, который, по Фединому утверждению, кто-то «любит».
Какой странный коктейль. Тем не менее каждый ингредиент –строго на своем месте. Коктейль «Достойевски». Минуту терпения –и мы имеем рецепт!
Федор снова взглянул на Лелю и на Белявского.
Леля слушала очень внимательно.
Дмитрий Всеволодович –как показалось Феде –несмотря на торчащие волосы, на глубокие морщины по сторонам рта, которых Федя раньше не замечал; несмотря на измятость, несвежесть, –выглядел злее и притягательнее, чем когда-либо раньше –и даже чем каких-нибудь тридцать-сорок минут назад.
Федор поймал себя на том, что Белявский ему даже нравится в этом расхристанном виде –и сразу испытал давление ревности: «Если Белявский может нравиться мне –значит, он может нравиться и Леле тоже?..»
24. Разоблачение Достоевского, или Coup du milieu (продолжение)
– От «наслаждения» –к «сладострастию»! –объявил Дмитрий Всеволодович. –По восходящей!
Смотрите: два ударных романа. В двух ударных романах –две ударные сцены. «Ударные» абсолютно буквально: в обеих сценах –секут. Плюс в обеих сценах –присутствуют дети.
В «Преступлении и наказании», как все помнят, бьют лошадь: «Миколка в ярости сечет учащенными ударами кобыленку…» Мне нравится вот «учащенными ударами», потом вернемся. «–Пусти и меня! –кричит один разлакомившийся парень из толпы… –Засеку! –И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения… –Секи до смерти!.. Засеку!..»
Все это время маленький мальчик –собссно, главный герой –порывается оказаться на месте лошади, заменить собой лошадь –ему попадает кнутом –через четыре страницы подробного истязания лошадь наконец дохнет –маленький мальчик к ней припадает, целует морду… короче, пытается с ней максимально идентифицироваться.
Но даже такое педо-зоо-некро –еще цветочки! А настоящие ягодки, вишенки –это, конечно, так называемый «Бунт Ивана».
В главе «Бунт Ивана» Иван Карамазов цитирует –якобы цитирует –якобы из газет –якобы судебную хронику. То есть Федор-Михалыч грамотно обставляется . Барьер аж тройной: во-первых, это не авторский текст. Как бы автор и ни при чем: говорит персонаж. Во-вторых, говорит персонаж на грани безумия –а может, уже за гранью безумия. То есть и персонаж не особо при чем. И в-третьих, даже этот безумный Иван вроде бы не сам выдумал, а вычитал из газет. Таким образом, защитившись тройным барьером, обставившись, Федор-Михалыч пишет что пожелает.
Чего ж он желает, наш любитель народа, интеллигентный наш господин? «Интеллигентный господин сечет собственную дочку, младенца семи лет, розгами… Папенька рад, что прутья с сучками, „садче будет“, говорит он, и вот начинает „сажать“… Я знаю наверно, что есть такие секущие, которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия…» Хотя вот прокольчик! откуда «знает наверное», если это внутренние ощущения человека, про которого он прочитал в газете? Откуда такая детальная физиология? В девятнадцатом веке не было газеты «Жизнь», тогда не писали так: «…с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с каждым последующим ударом все больше и больше!.. Секут минуту, секут, наконец, пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок не может кричать, задыхается: „Папа, папа, папочка, папочка!..“» Вот это мне тоже нравится: «дальше, больше, чаще, садче, папа, папа» –мне нравится этот ритм! Так же было с кобылой: «учащенными ударами». В «Преступлении и наказании» лошадь секли три-четыре страницы, при средней скорости чтения две минуты страница –значит, в сумме примерно шесть-восемь минут. В «Карамазовых» дается точное время: пять-десять минут. Куда прозрачнее?.. А вообще, и чего тут догадываться, о чем? Автор сам говорит однозначно: «до сладострастия, до буквального сладострастия». Современным языком это называется «сексуальное наслаждение». «Чаще-садче»…
Между братьями Карамазовыми происходит при этом чудный диалог: «–Мучаю я тебя, Алешка». –Дмитрий Всеволодович прочитал усеченно «Алешк». –«Мучаю я тебя, Алешк, ты как будто бы не в себе. Я перестану, если хочешь.
– Ничего, я тоже хочу мучиться, –пробормотал Алеша».
Не вопрос! Главное, автор тоже хочет еще! И еще! Уж у него и младенчиков режут, и девочку семилетнюю секут, и мальчика восьмилетнего –голого, что характерно, –затравливают собаками, и еще одну пятилетнюю девочку –тоже секут, запирают в отхожем месте, я даже детали тут опущу… Это уже Сорокин фактически. Мало, что автор далеко по ту сторону человеческой меры –если угодно, нравственной меры. У меня ощущение, что он меру художественную (что важней для писателя) напрочь уже теряет: все эти мальчики-девочки пяти-восьми-семи лет давят друг друга, мешают друг другу –а Федор-Михалыч все наворачивает, наворачивает, остановиться не может, все громоздит, громоздит!..
– Я не понимаю, –повысила голос Анна, –к чему это?!
– Сейчас молодые люди подумают, что мы с тобой репетировали. Нет, мы не репетировали. Хотя в точности ту же реплику подает Алексей Карамазов брату Ивану –пока оба не входят во вкус, или, как выражается автор, «разлакоми…», «разлакомливаются»: к чему это все?
Это все вот к тому самому, –Дмитрий Всеволодович кивнул в сторону Федора, –что именно любит Федор-Михалыч. Что такое вообще в его понятии «любит», «любовь». И соотвецно, в какой интересной компании оказываются русский народ и религия…
Обратите внимание! я не утверждаю, что Достоевский не любит русский народ. Или, кстати, что он не искренне религиозен. Ни в коем разе. И русский народ, и религия –для Достоевского еще круче, чем мучить маленьких девочек!.. если круче бывает…
Вот вы как сами считаете: круче –бывает? Может ли быть в природе что-нибудь круче, чем сексуальное наслаждение от продолжительных сильных мучений маленького ребенка?
Как ни странно, в случае с Федор-Михалычем –да. Ребеночка, как мы выяснили, имели пять-десять минут –а здесь речь идет о пяти секундах, даже не десяти, а именно о пяти: «В эти пять секунд я проживаю жизнь –и за них отдам всю мою жизнь, потому что –сто ят! Если более пяти секунд –то душа не выдержит и должна исчезнуть. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически. Это не земное… человек в земном мире не может перенести. Надо перемениться физически –или умереть…»
Федор, я вижу, знает, о чем тут речь. А девушек я еще потомлю.
Вот кусочек из воспоминаний: Федор-Михалыч на поселении в Семипалатинске. К нему приезжает старый товарищ. Как раз накануне праздника Пасхи. Цитата: «На радостях просидели всю ночь напролет, не замечая ни времени, ни усталости, говорили и говорили… Коснулись религии… „Есть Бог, есть!“ –закричал Достоевский, вне себя от возбуждения. В эту самую минуту ударили колокола соседней церкви, воздух весь загудел. „И я почувствовал, –рассказывал Федор Михайлович, –что небо сошло на землю и поглотило меня. Я реально постиг Бога, проникнулся им. ‘Да, есть Бог!‘–закричал я, –и больше я ничего не помню. Вы все, здоровые люди, не подозреваете, что такое счастье. Счастье испытываем только мы, эпилептики, за секунду перед припадком… Магомет уверяет в своем Коране, что видел рай и был в нем… Он не лжет! Он действительно был в раю в припадке падучей, которой страдал, как и я. Не знаю, длится ли это блаженство секунды, или часы, или месяцы –но верьте слову: все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него!“»
Речь идет о так называемой «ауре». Непосредственно перед припадком растет активность синхронизированных нейронов… не суть: начинаются галлюцинации. Зрительные, вкусовые; бывают мучительные, бывает, наоборот, эйфория. Михалычу повезло: эйфория. Как настоящий наркотик. Михалыч подсел и честно нам признается: «Все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него». Квинтэссенция жизни –припадок.
Человек-Достоевский говорит «жизнь отдам» за припадок. Достоевский-писатель даже само это слово «припадок» дрожащими пальчиками вставляет как драгоценность, как джювел7
… Это вам не какая-нибудь «любовь», которую можно транжирить направо-налево: уличное пение «любит», врать «любит», суп «любит», бла-бла: нет, припадок он с барского плеча дарит только главным героям…
Вот Карамазовы. Дмитрий, Иван, Алексей –и четвертый брат Смердяков.
Иван. Видит черта в припадке горячки.
Алексей. В первом томе с ним происходит припадок, которым он очень напоминает отцу свою мать. Та вообще называлась «кликуша» из-за припадков, которые с ней постоянно случались –от них, собсно, она умерла.
Даже Дмитрий, который вроде бы погрубее… Про Дмитрия: «…поднимается из груди его столько любви… до моления, до исчезновения… „И исчезну!“ –проговорил он в припадке какого-то истерического восторга».
Ну, Смердяков просто клинический эпилептик, понятно, –и самый сильный припадок случается после отцеубийства –вокруг чего, собственно, крутится весь сюжет…
«Припадок» мы бережем для своих, для торжественных случаев…
Когда Сонечка узнает, что Раскольников убил старуху, во-первых, она убийцу целует (что само по себе тоже важно: в случае с девочкой Полечкой тоже теплые губки совсем рядом со смертью) –целует, а убийце, в свою очередь, поручает поцеловать родную землю: «Пойдешь? Пойдешь? –спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке…» Раскольников от нее заражается: «…новое ощущение каким-то припадком к нему подступило и вдруг, как огонь, охватило всего. Все в нем размягчилось…» –после чего припадочный падает –и, натурально, целует грязную землю!
Смотрите, как все сливается вместе: земля, родная земля –религиозный восторг –и припадок. И умиление, растворение, исчезновение: «все в нем размягчилось…», «нежного до моления, исчезновения… и исчезну».
Точно такое же чувство –у Мармеладова, когда он описывает, как Христос зовет «пьяненьких»: «И прострет к нам руце свои, и мы припадем… и заплачем…» Обратите внимание: «при-падем», упадем…
У Дмитрия Карамазова, когда тот летит вверх тормашками, падает: «Пусть я низок и подл, но я все-таки и „твой сын, Господи, и люблю тебя!..“»
И точно такое же чувство Федор-Михалыч приписывает народу: «…неустанно верует народ наш в правду, Бога признает, умилительно плачет…»
Смотрите: не чем иным, как этим припадочным размягчением, «у-паданием», «при-паданием» Достоевский оправдывает целый русский народ.
Не мысль! не идея, не знания, не способности –это пусть американцы «там все машинисты», мы не машинисты, мы лаптем хлебаем; не нравственное достоинство –американцы пусть будут «там лучше все до одного»: ничто осязаемое –а исключительно это припадочное умиление, размягчение, которое –якобы –присуще русским и –якобы! –отличает русского от поляка, от немца, американца и прочего смерда. Я «подл и низок» –но зато припадаю и упадаю. Я весь в дерьме –зато падаю, плачу –и все. И –оправдан. И воссияю! И –русский народ!
Умиление, размягчение –«я твой сын» –плач, припадок, падение –русский народ. Зафиксируйте эту цепочку. Запомните это.
Потому что если еще внимательней посмотреть, как бы «зумом» наехать –проявятся неожиданные детали. «Есть секунды, всего пять или шесть: вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг говорите: да, это правда. Здесь только радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость…»
– Откуда эта цитата? –спросил, потирая лоб, Федор. У него запульсировало уплотнение на голове –в том месте, которым он осенью въехал в стеклянную дверь.
– Из «Бесов». Терпение! Всё! Последние два-три штриха –и переходим к постановляющей части!
На первый взгляд, то же самое. Мы уже слышали про гармонию, радость, бла-бла-благоговение… Но если внимательнее посмотрим –таинственный текст! «Вы не прощаете ничего…» Что «прощаете»? Кого прощаете? За что прощаете? При чем здесь вообще: припадок –и «прощаете»?
И дальше: «Всего страшнее, что ясно –и такая радость». Тоже странно: если ясно и радость –то почему «страшнее»? Что страшного в ясности?..
И в восемнадцатый раз: казалось бы, при чем здесь русский народ?
Мутно-белые массы тумана затапливали котловину. Отроги гор были похожи на мысы, ложбины –на бухты. Виднелись полузатопленные дома, деревья. Дорога скрылась, только желтые фары время от времени тускло просвечивали сквозь туман.
Вскоре туман поднялся до «Альпотеля», и все, кроме ближайших домов и елей, исчезло.
– В погожий летний денек, –в голосе Дмитрия Всеволодовича была вкрадчивость, –а может быть, денек был пасмурный –восьмого июня тысяча восемьсот тридцать девятого года Михал-Андреевич Достоевский, батюшка Федор-Михалыча Достоевского, сели в коляску и выехали инспектировать полевые работы в Черемашню. Или, в другом написании, в Чермашню. Родовое имение Достоевских. Вы помните –так называлась деревня, с которой Иван Карамазов и его единокровный брат Смердяков связывают убийство отца:
«– Так зачем же ты, –спрашивает Иван Смердякова, –в Чермашню мне советуешь ехать? Я уеду, и у вас вот что произойдет?!
– Совершенно верно-с…» –отвечает ему Смердяков.
«В это время в деревне Черемашне…» –это уже я цитирую другой источник –родного братца Федор-Михалыча, Андрей-Михалыча Достоевского: «В это время в деревне Черемашне на полях под опушкою леса работала артель мужиков. Дело было вдали от жилья. Выведенный из себя каким-то неуспешным действием крестьян, отец вспылил и начал очень кричать на крестьян. Один из них, более дерзкий, крикнул: „Ребята, карачун ему!..“ И с этим возгласом все крестьяне, в числе до пятнадцати человек, кинулись на отца и в одно мгновенье, конечно, покончили с ним».
То, что «покончили», –правда. Отец Федора… чуть не сказал «Карамазова» –отец Федора Достоевского был убит своими крестьянами и двое суток валялся в поле, пока не хватились.
Но само описание –малоправдоподобное. Откуда эти детали? «Карачун», «закричал „карачун“»… Кто это рассказал? Случайный свидетель? Свидетелей не было, были одни участники –он же сам написал: «все крестьяне набросились…» Кучер? Кучер сбежал, прихватив коляску и лошадей. И главное: тысяча восемьсот тридцать девятый год –это все же не тысяча девятьсот восемнадцатый. Как-то не принято было «кончать» помещика, если помещик на крепостных «накричал»…
Лет через восемьдесят, когда убийство помещика стало считаться делом богоугодным, в местной газетке «Красная нива» был напечатан рассказ. Рассказывали уже потомки тех мужиков: «Бить, конечно, не били: знаков боялись. Приготовили бутылку спирту, барину спирт в глотку весь вылили и платком заткнули. От этого барин и задохнулся».
Похожая версия и у дочери Федор-Михалыча –соответственно, внучки Михал-Андреича: «Его нашли позже на полпути, задушенным подушкой из экипажа. Кучер исчез вместе с лошадьми, одновременно исчезли еще некоторые крестьяне из деревни».
Окей, убили. Так, эдак: забили мотыгами, придушили подушкой, залили бутылку спирта –убили. Понятно. Но все же –за что? Как в любом детективе, требуется мотив. «Накричал»? Или все-таки было что-нибудь посущественней?..
Племянница Достоевского упоминает в числе убийц некого крепостного Ефимова и некого крепостного Исаева.
У некого крепостного Ефимова была племянница Катя. В возрасте неполных четырнадцати лет ее взяли в дом Достоевских в горничные. После того как умерла жена Михаила Андреича, то есть мать Федор-Михалыча –горничная Катя от барина –родила-а…
Другой крепостной, Исаев, имел дочь Акулину. Акулина была хороша собой. Ее взяли в барский дом, когда ей было одиннадцать лет…
Упоминалась также некая горничная Вера, из-за которой Михал-Андреич подрался с младшим братом своей жены. И так далее…
Вот вам маленькие беззащитные девочки, униженные, обиженные, «слезинки»…
Вот и понятно, почему сын убитого предпочел вегетарианскую версию про «накричал»…
Дальше! «Исчезли еще некоторые крестьяне из деревни. Другие крепостные моего деда показали, что это был акт мести: с крепостными старик обращался всегда очень строго. Чем больше он пил, тем свирепее становился…» Это все пишет Любовь Федоровна Достоевская. «Над крепостными своими глумился систематически. Любил незаметно, со спины подкрасться к работающему крестьянину, первым низко поклониться ему –а за то, что барин поклонился ему первым, отправить тут же на конюшню, на порку…» «На порку»! Помните: «Садче, чаще…» Раз.
Девочки маленькие со слезинками –два.
Алкоголизм –три! Не пьянство по случаю, а настоящий запойный клинический алкоголизм, тут все свидетельства сходятся: «Михаил Андреевич отличался крайней скупостью, подозрительностью…» –помните «подозрительность» у старухи-процентщицы и у Федора Карамазова? –«…подозрительностью и жестокостью. При этом страдал алкоголизмом и был особенно зол и недоверчив в пьяном виде. Близкие жестоко страдали…» Отец Достоевского мучил и унижал свою жену –то есть мать Федор-Михалыча, –и в тридцать семь лет свел ее в гроб –точно так же, как Федор Павлович Карамазов свел в гроб мать главных героев, Ивана и Алексея. Отец Федор-Михалыча Достоевского мучил детей морально, а крепостных –то есть тот самый искомый наш русский народ –мучил и унижал физически, сиречь сек.
Еще цитирую Любовь Федоровну Достоевскую: «Создавая тип Федора Карамазова, Достоевский вспоминал и о скупости своего отца, и об его пьянстве, как и о физическом отвращении, которое оно внушало его детям…»
Видите –вот и «физическое отвращение» подоспело…
Дмитрий Всеволодович вздохнул, отпил «Кристальпа» и вытер рот бумажной салфеткой.
– Летом тысяча восемьсот тридцать девятого года Федор-Михалычу Достоевскому было семнадцать лет. Когда до него дошло известие о насильственной смерти отца, с ним впервые –впервые! –случился приступ с конвульсиями и потерей сознания, позже определенный врачами как эпилепсия.
И вот здесь я еще раз –с чувством и с расстановкой… «Вдруг вы чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг говорите: „да, это правда, это хорошо“… Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость…»
– Но это же Фрейд! –не выдержал наконец Федя. –Старая статья Фрейда про Достоевского…
– Ну и что? –не смутившись, парировал Дмитрий Всеволодович. –Фрейд не Фрейд, но у каждого человека, как говорится, «есть или были родители». Отсюда вообще вся динамика человеческой жизни: борьба центростремительной силы –и центробежной.
Центробежная сила, стремление оторваться: с момента рождения, с перерезания пуповины –и дальше всю жизнь.
А с другой стороны –притяжение, связь: каждый из нас –даже чисто биологически –продолжает в себе родителей. В каждой клетке, в каждой молекуле… Знаете, например, откуда взялась эпилепсия? Папа Фёдор-Михалыча, Михал-Андреич, страдал клиническим алкоголизмом. Алкоголизм вызывает нехватку цинка –и у самого алкоголика, и у его потомства. Братья Федор-Михалыча –Михал-Михалыч и Николай-Михалыч –вслед за папашей стали запойными алкоголиками. А Федор-Михалычу природа выдала несимметричный ответ: ударила по алкоголизму эпилепсией!
Значит, не будь у Михал-Андреича алкоголизма –не было бы писателя Достоевского, и никаких «Карамазовых»… Но эпилепсия –это тоже дефицит цинка!
Наследственные болезни, внешнее сходство, способности, убеждения, любовь к маленьким девочкам… Куда деться? Куда уйти? Куда б ни ушел –все равно человек носит это в себе, в своих атомах, клетках, мышцах, как герпес… Ну? А вы говорите, «фрейдизм»…
Каждый привязан канатом, своей пуповиной.
И в то же время –каждый хочет ее перервать. Если ее не порвать –то не сможешь иметь своих детей, род человеческий прекратится.
Как порвать, как оторваться из этого притяжения, вырваться из гравитации? Надо ускориться, как космическая ракета. Для ускорения нужно топливо. Это могут быть разные негативные чувства: вплоть до «физического отвращения», до желания смерти родителям. Это чувства естественные –оторваться же надо? –но человек их боится, считает себя виноватым за эти чувства, плохим.
А в какой-то момент родители умирают. И –с одной стороны –возникает жгучее чувство мгновенного освобождения: никто не мешает! «гармония совершенно достигнута»!..
И –мгновенно же –страшное чувство вины: «я о нем плохо думал», «он вызывал у меня физическое отвращение», «я желал ему смерти» –и: «я –убийца»!
Это уже не ракета: это две половины атомной бомбы –и ядерный взрыв! Поэтому «больше пяти секунд нельзя выдержать»: атомный взрыв –и теряет сознание!..
Но при этом в самом что ни на есть эпицентре, в самой глубине сердца –и радости, и свободы, и страшной вины –он не один. С ним есть кто-то еще… Кто-то, кому он обязан и тем и другим: и эйфорией, и счастьем, и умилением –и запредельным чувством вины.
Вы помните, что убийц было несколько. Может, пять. Может, десять. По версии Андрея Михайловича, пятнадцать. Никто не знает. Их не нашли. Не судили. Для Федор-Михалыча –они остались безликими, безымянными. Это были какие-то мужики. Простолюдины. Крестьяне.
Это был –русский народ!
Вы понимаете, что в этой точке –все сходится? понимаете, почему он гонит из этой внутренней подсознательной комнаты –немца, поляка и американца? Ему с ними не о чем говорить. Они не виноваты.
И он перед ними не виноват. Не их –не поляков, не немцев, не американцев –его отец по пьяни порол, и не их дочек трахал –и Федор-Михалыч не перед немцами вину наследует, и не с немцами он сообщник в убийстве… вы понимаете, сколько всего тут намешано?!.
– Ох-х… –Федор даже встряхнулся, как будто пытаясь выбраться из-под груза. –Вы сводите к патологии…
– Почему «патология»?! Я же вам говорю: эта амбивалентность –у всех! У Достоевского –просто сильнее. Еще плюс талант…
– Тем не менее веру в Бога вы подчиняете эпилепсии, почему…
– Потому что…
– …почему не наоборот?
– Очень просто. Сейчас объясню.
Вообще, как я пришел к этой теме?
Началось абсолютно не с Достоевского.
Однажды –я был моложе, чем Федя сейчас, еще вовсю была советская власть –мне в руки попался сборничек приключенческих повестей –советский такой –пресоветский сборничек –тоненький, про каких-то разведчиков… назывался «Чекисты»…
25. Разоблачение Достоевского, или Coup du milieu (окончание)
– Сборничек назывался «Чекисты». Матерчатая обложка, на обложке тиснением –герб КГБ: золотом выдавлен щит и меч. Я пролистал: что-то такое возвышенное, романтическое, повести про разведчиков… Вдруг гляжу –фамилия-то знакомая?
Оказалось, что я отлично знаю одного автора –ну больше не самого , а дочку, семью, –но знаю точно, что у него в тридцать седьмом году мать расстреляли, отец в лагере был то ли двадцать лет… долго: а он –публикуется в сборнике про чекистов!.. Я был тогда диссидентски настроенный юноша, я просто ушиблен был: как, каким образом все это сочетается в голове?
– Видимо, –рассудил Федор, –страх?..
– В семидесятые годы? Какой там страх уже. Там не страх. И не ложь, самое главное! Не корысть! Вот что самое интересное. Говорю, я знал эту семью хорошо: и отца знал, писателя –светлый был человек, редких качеств: точно говорю, не страх, не расчет –а искренняя романтика!
«Страх»… А что, вы скажете, у Федор-Михалыча –тоже страх? Перед кем? Тут не страх: тут настоящий душевный подъем, пафос, гимн!
И советская интеллигенция –не ловчилы, а лучшая часть –замешена на том же подъеме и пафосе: вот, сравните!
«Воссияет как драгоценный алмаз всему миру…» Это мы с вами уже учили: Федор-Михалыч про русский народ… «Воссияет…»
«Свети из Кремля нам, сияй-пламеней! Всех солнц во вселенной наш Сталин ясней!» Это Павло Тычина. Вы и имени такого не слышали…
«Алыми звездами башен кремлевских…» –тоже не знаете. Это Евгений Аронович Долматовский, отца у него расстреляли в тридцать девятом году… «Родина слышит, родина знает…»
…что «от востока звезда воссияет»! А это кто? Долматовский тоже? Звезда у кого «воссияет»? Нет, это опять Достоевский, у которого тоже отца в тридцать девятом… –только на сто лет раньше!… И оба хором: «воссияет» и «просияет» –звездами от востока!.. «Сияет над миром…»
«Сияет над миром» –кто это? Достоевский? Опаньки, Лебедев-Кумач: «Сияет над миром наш герб величавый, победно горит боевая звезда!»
«Восстанут, пойдут на великое дело…» –а это? Тоже Лебедев-Кумач? «Вставай, страна огромная?» Ан нет, Достоевский! «От нас издревле деятели народные выходили… Те же смиренные постники и молчальники восстанут, пойдут на великое дело»! «Но мы подни-мем гор-до и сме-ло… знамя борьбы-ы за рабочее де-ло! Марш-марш впере-од рабо-чий народ!»
«И воссияет миру народ наш!» Федор-Михалыч!
У Федора голова пошла кругом.
– «Нам засияет во мгле»… Кто опять засияет?
«Ленинской правдой заря коммунизма! нам засияет во мгле»: Михалков, Сергей Владимирович! Различить невозможно: где Достотовский? Где Долмаевский? Где какой-нибудь Демьян Бедный? Михей Голодный? Иван Бездомный? Сплошной «засияет» да «воссияет», «взвейся» –«развейся»…
Кто обращал внимание, что Достоевский звучит как чистый соцреализм? за полвека до соцреализма: смотрите, как он весь выпучивается, несчастный Федор-Михалыч, весь как пузырь надувается… знаете, почему так беспомощно? Знаете, почему такой неестественный пафос? Потому что задача ставится –непосильная! Поднять себя за волосы –и не только себя, а целое мироздание поднять за волосы, опираясь на пустоту! Смотрите: я объясню, в чем секрет…
Белявский выбросил скомканную салфетку.
– Смотрите сюда. Человеку… ребенку в первую очередь, но и взрослому тоже –нужен определенный порядок. Это базовая необходимость, это даже не в мозговой коре, не в извилинах –а в каком-нибудь гипоталамусе, в мозжечке. Каждую минуту человек должен точно знать, где находится верх, где находится низ.
Вы знаете, что во время землетрясения люди массово сходят с ума? Не от страха! А от того, что стены колеблются и земля плавает. Человек точно знает: земля твердая, неподвижная –и вдруг она плавает, как вода. Человек твердо знает, с младенчества, как он в люльке лежал и смотрел: стены должны стоять вертикально, под девяносто градусов –а они наклоняются!.. Все, готово: человек сходит с ума. Человек не может жить без порядка. Лучше любой порядок: плохой, жестокий, любой –чем вообще без порядка. Такое устройство у человека. Дизайн психики.
Дальше вопрос: на чем строится миропорядок ребенка? Что –в основе миропорядка ребенка? Ессесно, родители. Это ось, ось земли. Мир –вращается вокруг этой оси. И вдруг –представляете, эту ось резко выдергивают, одномоментно, насильственно: в тысяча девятьсот тридцать седьмом, в тысяча девятьсот тридцать девятом, в тысяча восемьсот тридцать девятом –неважно: выдернули ось! Что это такое случилось? Это не просто «психологическая травма» –а это рушится мир! Нужно немедленно –я не говорю «сознательно», я наоборот говорю: в мозжечке, в гипоталамусе –нужно немедленно мир –перестроить! Весь образ мира, картину мира –нужно немедленно перестроить картину! И в первую очередь нужно понять: что случилось с родителями? Что случилось с отцом? Где он теперь находится, в этой новой картине?
Вспомните, как Достоевский любит про «скрытое», «тайное», «в уединении», «в недрах» –даже само слово, «недра»…
– «В недре отчем»… –почти против воли обронил Федор.
– Ось! –воскликнул Белявский. –Ось, вокруг которой вращался мир, не исчезла. Ее воткнули как спицу, вогнали в центр мира –всю целиком –она теперь в самом центре земли, в основании, в «недрах»… Весь видимый мир, новый мир, новый порядок –оп, каламбур –«новый порядок», нью ордер теперь строится над отцом, на отце, на основе отца. Федору как религиознику это должно быть понятно: отец не просто тупо убит, он заклан, принесен в жертву.
Чему? как вы думаете? Чему жертва?
Ответ прост: жертва –самому величайшему, что только можно себе представить. На что хватит фантазии. Вон, спасению мира. Всемирному торжеству справедливости.
В тысяча восемьсот тридцать девятом с этим понятно, двух мнений нет: бог. Самое большое на свете –бог.
И значит –кто получается русский народ? Бого-носец! Вы понимаете? Потому что народ –он технически эту жертву осуществляет, приносит в жертву отца: но он не просто убийца, он «богоносец», он жрец! Понимаете?
И через сто лет –ровно такая же жертва и тот же жрец –только бог поменялся: теперь он называется по-другому, «всех солнц во вселенной наш Сталин светлей!». Сталин, Ленин, заря коммунизма –неважно: главное, был бы канал, куда хлынут душевные силы –нужен противовес, чтобы порядок восстановился, чтобы земля больше не плавала, чтобы стены стояли.
Поэтому именно те, кто больше всех пострадал, у кого боль сильнее, невыносимее –вот они-то как раз громче всех воспевали: «заря коммунизма», и «просияй-воссияй», и «народ-богоносец» как жрец, как орудие нового бога, нового миропорядка –причем не для денег и не от страха, и даже не жизнь спасали, не надо их обижать –они спасали то, что даже важнее жизни: они спасали миропорядок и смысл!..
Достоевский был из них –первый! В чем его уникальность? Почему он востребован и в двадцатом веке, и по сей день, пока полмира –Россия, Китай, пол-Африки, пол-Америки –живет при тоталитарных режимах? Потому что весь ужас двадцатого века –и чувство вины за ужас –все было предварено в личном ужасе Достоевского! Судьба образованных классов, убитых народом, судьба всей, так скажем, интеллигенции –и дети этих же образованных классов, которые верой и правдой пытались служить этому же народу –всё, пожалуйста, в личной судьбе Достоевского!
Отцы –трахали и секли этот народ. Дети несут их вину, и еще страшнее –вину перед отцами, убитыми этим народом. На этом чувстве вины все замешено: и «торжество коммунизма», и религиозный экстаз…
– Подождите!! –взмолился Федор, –но вы же все время не с того начинаете!.. Вы говорите про материальное: про «гипоталамус», про «цинк», про «наследственность», про «эпилепсию», про «нейроны»…
– Я говорю про базовые вещи –
– Вот именно: вы утверждаете эти вещи как базовые, но это –ваш выбор! Вы говорите: любви нет, а есть сексуальная тяга, садизм и педофилия. Вы говорите: религиозного чувства нет, а есть «аура» перед припадком и чувство вины. Вы говорите, что Бог и любовь –фантазия, а синхронизированные нейроны –единственная реальность. Но это –ваш выбор!
Мне постоянно в последнее время встречаются эти статьи, где пишут: «британские ученые определили, что любовь –разновидность психоза, потому что в мозгу вырабатываются такие-то и такие-то вещества»… Они сами не видят –авторы этих статей, –что в этом утверждении скрытая аксиома: «материя первична, а дух вторичен», простой марксизм!
Почему вы не думаете, что все устроено совершенно наоборот? Бог первичен! Любовь –первична! Бог создал нейроны и гипоталамус, Бог синхронизировал эти нейроны, и сексуальность создал для того, чтобы человек в своем грубом животном облике, в своих грубых кожаных ризах –смог услышать хотя бы слабый отзвук любви…
Вы смакуете личный ад Достоевского –его болезнь, сексуальность, враждебность к отцу… Во-первых, я не уверен в фактической подоплеке, но главное: это его собственный, личный ад, его личное дело! может быть, он и должен был пройти ад, чтобы совершить свой писательский подвиг: в таких же, как сам он, страдающих и озлобленных, увидеть божественный образ, божественную любовь; чтобы весь Божий народ, страдающий и озлобленный, суметь увидеть в реальности как народ-богоносец!..
– Конкретнее! –перебил Дмитрий Всеволодович, –кто конкретно у вас «богоносец»? Этот, который копит на полуботинки –он «богоносец»?
– Ну нет, он-то как раз…
– «Нет»? Отлично! А тот, которого ткнули ножом собутыльники? Богоносец? А дядя Степа?
– В какой-то степени… Мы не можем сказать про конкретного человека «вот он», «вот этот», только про самого Христа; никто в отдельности, но все вместе…
– Вы всё сказали, –развел руками Белявский. –Мне нечего даже добавить. «Никто конкретно». Вообще то и се, и божественная любовь, и бла-бла, но –ни-кто кон-крет-но! Вы себя слышите? И Достоевского заодно? «Богоносец» и «драгоценный алмаз», «просияет» и «воссияет», а конкретно, сию минуту, сейчас –никого! Поэтому и летите вы на телеге, чтобы все лица сливались в неразличимые пятна. Потому что стоит в одно-единственное лицо вглядеться –сразу лезут полуботинки за девять рублей!
А я вас спрошу: что ужасного в узконосых полуботинках? Знаете? Я скажу. Самое для вас с Достоевским ужасное –это реальные люди.
Если обпился древесного спирта, если в канаве валяется и мычит –вам нормально! только мычит пусть как можно нечленораздельнее, тогда вы сможете на него проецировать свои идеи: мол, «мычать-то мычит, зато сердце знаете у него какое? О-о! Золотое! Народное! Знаете что в душе-то у него? Глубина-а!» Вы сами себе вырастили фантом –и целуетесь c ним. А реального человека – вы видеть не можете, вы корежитесь и дымитесь, вы гоните его: «Это не русский! Не русский народ!» Да ну? А какой?
Нет, Федор, таких русских, как у Достоевского и у вас –нет в природе. Никто ничего в глубине не хранит и алмазами не сияет: все бред собачий. Народу эта ваша риторика –«Бог», «миссия», «искупление» –до полной фени… Знаете, что ослепляет вас с Достоевским? Чувство интеллигентской вины –и интеллигентского ужаса перед насилием. Чем острее вина и ужас, тем больше пузырь! Достоевский надул из себя пузырь: «народ-богоносец». Советская интеллигенция надула пузырь: «великий могучий советский народ –строитель»… чего-то там… Нет такого народа и не было! Нет «богоносца» и не было никогда! Было чувство вины за отца, боль и ужас, и радость освобождения –а «народ-богоносец» –фан-том! Сколько можно фантомов?!.
– Нет. Сколько. Можно. Слов! –произнесла Анна.
Федя повернулся к ней –с внезапной надеждой, что вот сейчас она как-нибудь сможет разогнать весь этот ужасный туман.
– В чем ваша ошибка, –властно продолжила Анна, –
26. Звонок
Да, Тонечка? Ну, что там у тебя?
С утра, да… Нет, сегодня уже нет, вскрывать не будут: время уже хорошее, все домой… А чего? к девяти мы спокойно… Да, в девять –в десять, и я подойду тоже, и Конова… Что?.. Не, вскрытие-то часов, наверно, в одиннадцать. В десять –в одиннадцать. В принципе-то они начинают с утра, потому что им заключение сдавать в милицию…
Да, одежду возьми. Возьми какую-нть старую простынь, мыло какое-нть найди, тоже нуж… А тоже нужно будет, когда они будут мыть его, обмывать, как бы говорится, обтирать, всё это… ага… мыло кусок, расческу там положите, бритву-станок у него если есть, всё туда побросайте и принесите. Трусы, носки, тапочки любые…
Чего?.. с пятками?.. Ой, да какая разница-то ему! Еще спасибо скажет, что тапочки положили домашние! Здесь продаются такие вот одноразовые дешевые, прямо в морге. Спасибо пусть скажет, что тапочки еще положут, а не голого в целлофановом пакете, вот чего!
Все равно это или в братскую могилу пойдет… Ну да, да: всех вот этих бомжей, они… безымянные могилы называется. А конечно, конечно! Так прям бросили в целлофановом пакете, крест поставили –закопали и всё… Куда кремировать-то еще? Кремировать –это, знаешь, тоже деньги хорошие…
Да? …смотри… ну смотри… ну как хочешь…
Гробы дешевые есть. Что-то даже в пределах двух тыщ можно найти договориться. Я позвоню попрошу, чтоб дешевый сделали… здесь, в лесу…
Да! Да! Да. Деревянный гроб просто, там без обивки, без ничего… Или здесь с девочками, или на Власихе договоримся, сделают подешевле, собьют: ты им только скажи рост, размер там… Если сжигать тем более все равно… И он че вам? денег, что ль, состояние что ли оставил, мль?.. Ну?!
Ага…
Давай, Тонечка… Да, давай, хорошо… Я сама вопросы решу по поводу морга…
Да, а завтра мы с Коноваловым поговорим. Всё, давай…
Все, до завтра, ага.
26. Тьма и Мокошь
– Кто летал ночью на самолете –но не на запад, а на восток? На север? Куда-нибудь над тайгой, над лесами? Зимой? –Анна подняла глаза к потолку. –Еле-еле тусклые огоньки… пустота… Темнота… Темно десять минут… двадцать… сорок…
Вспомните, как она говорила: электричество дали в пятидесятых годах. А до этого? тысячу лет в темноте…
Коротенький перерывчик –июнь-июль, там и ночи-то нету, так, сумерки –«солнышко на Петров день встречали», свиданки… Летняя ночь –пустячки…
Хотя эта земля полностью даже на лето не отмерзает: холодная, мокрая земля ночью, туманы…
А вот с осени, с октября –уже раньше темнеет: приехала за ребенком, а нет ни ребенка, ни мужа… еле-еле нашла, как-то наспех одела, схватила, бежит по рельсам, морось осенняя, и муж гонится, поезд гремит… Дальше: седьмое ноября –не зря ноябрь, почти полярная ночь –брата забрали вечером, в слякоть, грязного, мокрого –и забили в ментах…
В ноябре спать ложатся с ножом. В ноябре ночью пьют в гаражах.
Но даже осень –присказка. Настоящая ночь наступает зимой. Настоящая тьма. Когда круглые сутки не «между собакой и волком» –а между волком и волком. Вот это –Россия… А по-настоящему –даже и не Россия, а Чудь и Мокошь.
Летом –лес, сырая земля месяца два-три, три с половиной… А все остальное –зима, ночь, холод и лед, между волком и волком…
Над какой там империей солнце не заходило?..
А у нас –восемь месяцев не восходит. Даром, думаешь, самая незаселенная территория? Думаешь, рулят Москва и Питер –а остальное так себе, приложение? Черта с два!
Рулит Чудь. Территория тьмы.
Вы всё плачетесь, что людям плохо живется. А как им житься, если эта страна –не людская, она устроена не для людей. Это страна –для пустоты, для метели.
Все пригнано плохо одно к другому, везде дует, все дребезжит –почему? Почему везде щели? все тонко и рвется?
Даже в городе –почему на каждом углу подворотни и темные закоулки? «Все криво», «все через зад», все воруют и пьют в подворотнях. И вообще, пьют –почему?
Этот ваш «цинк», «радость», «смысл» –это все ерунда.
Нет ни радости, и нет смысла. Пьют, чтобы на трезвую не ходить через ночь. Лучше сразу в беспамятство. Лучше пусть принесут с разбитой башкой. Провалиться под лед.
В гаражах –это чтобы закрыться, приникнуть поближе к тьме и к земле. Тут не «радость»… Ха, «радость»!
Какая радость для шамана есть грибы? Его рвет с них. И смысла шаман не ищет. По крайней мере, он знает, что нет словесного смысла. Есть тьма, и шаман в нее ходит.
Когда русские пьют –они все шаманы. Это древнее-древнее, в тысячу раз древнее вашего христианства.
Даже если живут теперь не в деревне, а в Бибиреве, в панельной многоэтажке… Войдите в любую квартиру –не в центре, «дизайнерскую» с искусственными людьми, а в любом Мончегорске… да или даже в Москве –только подальше, в Печатниках, в Марьине, в Капотне, –откройте полупустой шкаф с тряпьем, на кухню пройдите, чтобы клееночка липкая, чтобы в линолеуме дыра, и за дверью бачок течет ржавой струйкой –что , вы думаете, это? бедность?
Нет. Это калиточки, это тропиночки и закоулочки в ночь. В ночь кривая дорожка –короткая, а удобный пролаз –это щель. Мы мордва. Мы всегда возвращаемся в ночь. Ночь ледяная и черная, но зато нет надежды. Ночь всегда та же самая, одна и та же –а свет ненадежен и слаб. Если теплится огонечек –значит, чужие люди придут, будут сидеть за столом, говорить: «Ты хорошая девочка, мы приехали за тобой…» А ты должна руки вот так положить и сидеть. И кричи не кричи –кругом ночь…
– По описанию… –хрипловато, с усилием засмеялся Федя, –по описанию –какой-то ад?
– Нет. В аду жарко, кучно. А здесь –то, что было раньше, чем ад. Здесь –та ночь, которая была сначала…
– С начала, –вежливо поправил Федор, –было, как известно, Слово.
– Сначала была ночь, –повторила Анна с нажимом. И, вероятно приняв Федино молчание за согласие, кивнула сама себе и повторила значительно: –Да. Сначала была –ночь…
27. Рассказ о братьях и сестрах
[Николай]
Ночью кто-то стучится в окошко.
Мать просыпается: «Это кто?»
«Мам! –говорит. –Да это же я, твой сын Николай».
Она говорит: «Да ты что, он у меня три года уж как погиб!» И дверь не открывает –вот как сейчас помню…
А дед какой-то был нищий, ночевал. Говорит: «Да не бойся –давай открывай, я с топором за дверью тама…»
Открыли –а это брат! Представляете, три года ни письма, ничего: мать три года его за упокой поминала…
А он, оказывается, в Польше был, попал в плен… как-то там все это было сложно… (шепотом) Он во власовских войсках был, по-моему…
Он никогда о себе не рассказывал.
А знаете, за что его посадили-то?
Война кончилася, и пригнали к нам дизеля … ну эти самые… трактора, трактора! А он в присутствии своего родственника сказал: «А на дизелях-то –с американских танков гусеницы содранные…» Вот за эти слова его взяли.
Я помню, пошли мы в Рязань со снохой. Мать дала нам бутылку молока, буханку черного хлеба и сколько-то яиц. Я босяком, все ноги потерла… что мне там? десять лет.
Приходим, а нам отвечают в окошко: «Врагам народа передачу не передают».
И когда следствие шло, его спрашивают: «А почему ты сдался, а пулю себе не пустил?»
А он говорит: «А мне жить хотелось, мне было пятнадцать лет».
Ему говорят: «Ты врешь. Как ты мог в пятнадцать лет воевать?» И дали ему пятнадцать лет, трибунал.
У него жена молодая –красавица, мальчик сын. Ну, жена его не дождалась: пятнадцать лет она его не собиралась там дожидаться, она вышла замуж. Всё продали после него…
И вот он три года уже отсидел, пишет маме письмо: «Мам, ты не переживай, я больше армии здесь не пробуду».
И что вы думаете?
С ним сидел какой-то там генерал. Ну все сидят –кто за что. И генерал его спрашивает: «А тебя-то за что?»
Брат сказал ему.
«А в деревне ты кем работал-то?»
«Пастухом».
«А ну, –генерал этот ему говорит, –садись давай пиши письмо на имя Жукова!»
И он пишет на имя Жукова письмо…
А отец говорит: «Мать, чего-то нашим Колькой интересуются?»
Из района запрос пришел, а отцу шепнули: он был бригадиром.
Начали проверять.
Моя мама считалась мать-героиня: она имела значок с младенцем на груди.
Ей говорят: «Как же это у тебя могли два ребенка через четыре месяца родиться?..»
И подтвердилось!
Он говорит: «Я себе года-то приписал. Мне было только пятнадцать –а Родину защищать –написал восемнадцать».
Ой, это такая история –что-то невероятное!..
Жуков рассматривает его заявление –и в двадцать четыре часа на волю ему!
И, говорит: вот ночь, поле –выходи, и всё. Куда хочешь, туда и иди…
И вот так он вернулся. Потом сняли ему судимость, всё…
И я вам скажу, вообще, то, что выпало на долю России… Вот я… наша Рязанская область… вы представляете, пережить!..
[Павел]
После войны, я помню, отец лежал с мамой на печке, а мы, дети, –на куднике. Это пристройка такая из досок, и сено там –ни одеяла, ничего не было, называлося кудник. И отец с матерью начали перечислять, сколько у нас не вернулись с фронта. В каждом доме почти –по три-четыре человека.
Помню, брата в армию провожали. Он был мне двоюродный брат.
Я когда в сорок восьмом-то году приезжала в Москву, дядька мой –он в Кремле работал –он жил в гостинице «Москва», окна выходили на музей Владимира Ильича Ленина.
Я ему говорю: «Дядя Жора, а я ведь помню, как вашего Павлика в армию провожали».
Он на меня смотрит: «А сколько же тебе лет? Как ты помнишь?»
Я говорю: «Я ничего не помню, я только помню, мамка сказала: пойдем крестна Павлика в армию… Я его лицо не запомнила, –говорю, –нобыла кудрявая копна волос рыжих…»
И дядька заплакал.
(плачет)
Говорит: «Да, он был рыжий, кудрявый, это мой сын был…»
[Мария]
А еще вот вам расскажу про сестру свою старшую.
Когда война началася, она уже была замужем. Муж у нее был танкистом, на фронте погиб. Она жила от нас восемь километров –там деревня была побогаче, мельница была, и там части стояли у них.
А немцы шли на Сталиногорск, чтобы шахты угольные захватить, город Михайлов и Тулу, и отрезать Рязанскую область от топлива –от угля, и от хлеба.
А моя сестра –ну ей лет двадцать, наверное, было –она собирала раненых.
Я помню, она отцу рассказывает: «Папань, он раненный в нужное место –перевязку делать не дает, стесняется, молодой…»
И, она говорила, их завозили в школу, раненых этих, складывали штабелями, никакой помощи не оказывалось им, и они и умирали там штабелями…
И были, вы знаете, люди –боялися на фронт идти.
Она рассказывала отцу моему: нужно было идти в разведку –а мальчик один испугался и напился пьяный –а пьяного в разведку не посылали.
И, она сказала, вывели его в двадцать четыре часа к яблоньке и расстреляли.
И она потихоньку его отнесла в братскую могилу. Братская могила есть тама. Я приезжала в отпуск, была постарше –мы всегда цветы носили туда.
[Валентин]
А мой брат –он с двадцать восьмого года, вот умер недавно –ему было пятнадцать лет, и их комсомольцев брали в такой… «истребительный батальон» назывался. Они по ночам вылавливали дезертиров.
Многие же годами –в подвалах просиживали, чтобы в армию не идти, в лесу тоже скрывалися…
Придет ночью весь мокрый, вот так в окошко постучит: может, кто стакан молока даст или кусочек черного хлеба…
Я помню, была война… конец войны, что ли. Какой-то дед ночевал у нас. Он моей матери говорит: «Мы пойдем с ней грибочков пособираем». Пошли. Лес далёко, кило метров восемь. И вот –это я на всю жизнь запомнила –мы вот так кусты раздвигаем… –а там лежит человек в кустах! У него борода черная, заросший весь…
Были случаи нападений на женщин.
А было еще, когда из соседнего села, с Малиновки –это родственник моей матери, то ли двоюродный брат какой-то, то ли не знаю кто –он на фронт не пошел, а скрывался, в скирда х ночевал. И когда скотник пошел брать сено, он вилами ткнул –и услышал крик. Его поймали.
И что вы думаете? Его привели на квартиру проститься с матерью. Но расстрел почему-то не дали: он отсидел и вернулся. Женился на медицинской сестре, и венчался, и в церковь ходил…
А вот эти мальчики, комсомольцы, –они по наводке ловили этих, по деревням… Ну, война есть война.
И получается, брат –ему было тогда пятнадцать лет, потом шестнадцать исполнилось –он был в армии, в этом вот батальоне. А когда война кончилась –его год только начали призывать.
И получилось, что он пробыл в армии восемь лет, мы его и не видели. Он закончил уже где-то в Чите, что ль, его занесло…
И когда я была в этом селе в интернате, мне говорят: «За тобой брат приехал». А я его и в глаза не видала, только что фотография детская: знала, что у меня есть брат Валентин, но в лицо –восемь лет… Он заехал за мной в интернат, взял меня, приезжаем в деревню.
Я помню, он так вот меня толкает в бок и говорит: «Покажи, где отец-то?»
Он даже отца своего не признал, представляете?
Вот такая судьба.
[Александра]
А другая сестра во время войны заболела. Она вымыла голову и пошла на поле работать. Ей было шестнадцать лет.
Я ее лицо не помню, но говорят, она была очень красивой: с длинной косой, с родинкой. И мама всегда говорила: она несчастливая, потому что родинка у нее на левой щеке.
У нас было положено собираться на Вознесение и на Троицу. Девочки ходили в лес. Это был как такой летний отдых: цветы рвали, веночки плели…
И сестра старшая, Маша, ей из соседней деревни принесла платьице сшила какое-то. И говорит: «Шура, вот тебе платье». Она говорит: «Нет, мне уже ничего не надо».
Она болела уже. «Воспаление мозговой оболочки» –это значит, менингит у нее был.
Врачи маме сказали: «Бабушка, девочку нужно везти в Рязань операцию делать. Ей надо череп вскрывать: или она у вас умрет, или выздоровеет». А мама верующая была: «Ой, как „череп снимать“?» Не дала.
Привезли ее домой. Жара страшная. А у нее, видимо, температура высокая, она метается.
И вот мама меня… Сколько же лет мне было? Может, пять, может, шесть… Мать посадит меня, говорит: «Чеши спину ей». Я чешу –она молчит. Только я отошла-убежала –она с кровати падала, разбивалася, плакала, грызла свои серьги, бусы, помощь мамочки просила… А матери нет, я одна. Уже и отца забрали на фронт, и два брата на фронте, и эта сестра заболела, и кур надо кормить…
И вот эта сестра моя умирает –это я хорошо запомнила: одна кровать только была, мать поставила под икону –ну как кладут в деревне-то под иконами, под образами –и все-все женщины собрались около нее: у всех мужья на фронте, а кто уже вдовы –и эта девочка, она предсказывала. Она говорит: «Вот мой крестный лежит весь в крови, раненный в живот». И еще кого-то она назвала. Она мертвых увидела.
Когда война кончилася, мужчина откуда-то из соседней деревни пришел к моей тетке и говорит: «Ваш муж умер у меня на глазах –он был ранен в живот, я его перевязывал».
То, что умирающая эта девочка предсказала, –все это сбылося.
И вы представляете, вот она умирает –и говорит: «Мама, ведь смерть ко мне идет! Спаси меня!» И вот так закрывается в одеяло!
Потом, когда она умерла, мать с сестрой не могли никак руки разжать, чтобы обмыть ее…
Умерла, ну а гроб-то делать кому? Только мальчики по пятнадцать лет, кто еще в армию не пошли. Оторвали эту фанеру, которая как-то в прихожей была отгорожена, сбили гроб. А везти на подводе надо было четыре километра. И вот кляча какая-то –ехали-ехали, нас все шатало-шатало –и гроб этот по дороге у нас развалился…
Мать не помнила, как хоронили.
Ох, сколько лет она по ней плакала! –я домой не хотела идти. Она самая была любимая эта Шурочка –ее Шурочкой звали –мать моя не могла пережить…
Она нищих кормила все: мама была очень сильно верующая…
[Розовое одеяло]
Когда мои девочки… праздник какой-нибудь, веселятся –я им начинаю рассказывать, у меня дочка так говорит: «Начало-ося!» Они не хотят это слышать.
А я расскажу. Никогда не забуду.
Я помню, в войну одно лето картошка была урожайная, крупная. Мы, дети, накапывали и таскали все это на себе ведрами.
И моя мама наварит этой картошки-то целые чугуны –и солдаты идут: шли, шли, шли… А мама была возмущена, почему офицеры наши им не давали брать ничего.
И мама вот так ведрами… ведрами она на снег кидала эту картошку горячую –они хватали ее по карманам…
Пришла одна женщина, она маме моей говорит: «Бабушка, я портниха из Ленинграда. Вы за ведро картошки купите у меня детское одеяло –розовое, посмотрите, красивое какое, атласное».
А мама говорит: «Ой, у меня столько детей… Нет, ведро картошки –это жалко: вдруг самим есть нечего будет…»
Она ее покормила –мы всех кормили.
И тогда эта женщина ей говорит: «Бабушка, я вижу, вы верующий человек…
(плачет)
Молитесь за меня: я съела своего ребенка!»
(громко плачет)
Поверьте мне: я это запомнила на всю-всю жизнь свою –«…ребенка!..» .
28. Быдло
–Так! Хватит! –взревел Дмитрий Всеволодович. –Все!
Скажите мне: как можно жить в этом? Кто может жить в этом?! Как это все можно терпеть?! Невероятно!
– Дмитрий, простите, но где же альтернатива: не жить?..
– Все, я понял, в чем «миссия»! Все! Вы спрашивали, в чем миссия? –отвечаю вам: пугало!
Ясно вам? Это пугало для всего мира, страна-пугало и народ-пугало: будете себя –
– Но это же и –
– Будете себя плохо вести –будете вот такие! Понятно?
– Но это же и ваш народ тоже! Вы тоже –
– Мо-ой?! –захохотал Дмитрий Всеволодович, –э не-э-эт!
– …Как же это так, «не ваш»?
– Чем он мой? Где он мой? И не мой и не ваш этот народ, не надейтесь! Смотрите: все разное! лица разные, кожа разная, глаза разные: у вас осмысленные глаза, у Лёли вон осмысленные глаза, а не свиные –ровно ничего общего между нами!
– А как же язык? Если мы говорим на одном языке…
– Ай, конечно, мы не говорим на одном языке! «ЛТП» выясняли: в вашем языке нет ЛТП, в их языке нет –что там было? –компаративной этимологии. И Достоевского никакого нету в их языке! И церковных этих… Три матерных слова в их языке, все! Мы раз-ны-е!
– Типа низшая раса, –с кривой усмешкой переспросила Леля, –и высшая раса?
– Именно! Именно. Раса, да, каста, да! Каста, раса, конечно!
– Ага. Вы еще и фашист?
– От как я обожаю эти названия: «фашист», «фрейдист» –ярлык прилепили, и радуемся, и довольны! Идите скажите Америке: пусть не будут фашистами, пусть откроют границу, пустят к себе Сомали, миллиона четыре, Судан, и посмотрим, что будет с Америкой –вон она уже вся трещит! Вон идите скажите Швейцарии, пусть откроет границу, пусть сюда приедут Тува и Коми, посмотрите, что останется от Швейцарии, покатаетесь на скейтборде, да-да!
Рим –и варвары. Пока держали границу –был Рим, а прорвали границу –все, нету Рима! Элементарно, как разные уровни, шлюзы: никогда нижний уровень не подымается к верхнему, всегда падает верхний! Нет, не-эт, только шлюз, только стену бетонную, и колючую проволоку под током, и автоматчиков –и тогда еще кое-как, кое-как еще можно надеяться…
– И комфортно вам за бетонной стеной? –По всей видимости Леля решила на этот раз прояснить позиции до конца.
– Да, мне –очень комфортно!
– А на той стороне пусть загнутся, не жалко…
– Во-т это поразительно! –Белявский развел руками и даже стал озираться, как будто ища поддержки у многочисленной аудитории, –вы же юные люди, откуда в вас эта зараза?! Вы не видите, что они на этом и насосались, все это совковое быдло… Да, быдло! –крикнул Белявский. –Почему не назвать быдло быдлом, если оно суть есть –быдло! И вы его сами кормите этим своим безумием интеллигентским –оно и сосет вас уже почти что сто лет, и радо, над вами же издевается!
А если собственную историю знать не хотите –где наибольшая смертность от преступлений? В какой стране? В мирное время –где больше всего изнасилований, убийств, разбойных, увечий, на единицу, на сто человек населения? знаете?
– Тоже в России? –проговорил Федор угрюмо.
– Нет, представьте себе, подкачали, второе место всего у России, увы: нас юаровцы обогнали, ЮАР –попробуйте угадать, с какого года? С тысяча девятьсот девяносто четвертого года. Что произошло в девяносто четвертом году? Не догадываетесь? Отмена апартеида! Тоже такие же белые юноши с врожденным чувством вины и со взором горящим: долой фашизм! Долой апартеид! –а задумался кто-нибудь, что такое апартеид? «А парт», «а партэ», разделение, шлюз: если белые люди живут в двадцать первом веке, а эти бьют в бубен, обмазанный свиной кровью, –что им вместе-то делать? У одних компаративная этимология, у других ЛТП –на каком языке говорить? Если тут вон в Швейцарии демократия с тысяча сто девяностого года, а у нас при живом поколении на коровах пахали –где мы, где они? Куда лезем? Надо минимум триста лет сидеть тихо, не рыпаться, минимум!
Но нет, как же! У нас благородное негодование: ах, все люди равны! Ах, фашизм! Ну добились, сломали, сломали апартеид: результат? Результат, что в ЮАР насилуют восьмимесячных, не восьмилетних, подчеркиваю, –а восьмимесячных девочек, шестимесячных –и это не что-то из ряда вон выходящее, это распространенное преступление: из коляски крадут белых младенцев –зачем, знаете? Знаете? Если ты изнасиловал белую девственницу, то ты выздоровеешь от СПИДа! А СПИДом больна, есессно –треть черного населения! Поэтому там что изнасилование, что убийство –по оконцовке одно и то же! Машины не останавливаются на красный свет, потому что если ты остановишься, тебя легче убить… И больше всех, разумеется, убивают не белых, а режут негры друг друга: то есть себе-то они вредят хуже. А кто виноват? Юноши интеллигентные! Равенства захотели? Прогнулись? Нате!
Поймите: нельзя им давать ни-че-го! Это рыла тупые, это животные: им не строить, им только ломать, размножаться, и гадить, и гадить!..
– По поводу «размножаться», –сказал Федя тихо, –вы сами цитировали статистику, что русский народ, наоборот, вымирает…
– И хорошо! И прекрасно! Чем меньше русских, тем меньше проблем!
Федор, вы здесь –и сидите вы здесь, и вцепи тесь здесь изо всех сил, держитесь, найдите себе работу нормальную, Достоевского выкиньте в мусорное ведро: в России больше нет ничего, все сгнило, все умерло! Русскую душу?.. Пусть ваши профессора ищут русскую душу в русской литературе, в России нет русской души! И никакой души нет! Душа –здесь, где нормальные люди, –вы обернитесь вокруг, посмотрите вы на нормальных людей, как живут нормальные люди!..
– Это внешнее, –сказал Федя. –Это земное царство.
– Нет, точно психоз! –изумился Белявский. –Надо же так извратить все! Кто сказал вам, что в земном царстве нельзя по-человечески жить? Кто сказал, что надо жить в земном царстве по-скотски? Что же: чистые, вежливые, и порядочные, и ответственные –это, значит, «земное царство», а пьянь и срань –«небесное», что ли, так?! Тогда не надо небесного никакого! Я вам говорю, можете сообщить по инстанции: царства небесного мне –не надо! И никакого –не надо!
А что кому «жалко» –«не жалко», –ткнул Белявский в Лелю, –запомните: когда «жалко», то очень много бывает крови! А чтобы не было крови –надо не «жалко», а стену бетонную, колючую проволоку и ток! и овчарок! и ждать триста лет!
Для меня закончен этот разговор, все!
С этими словами Белявский встал, сгреб пустые бутылки из-под «Кристальпа» и вышвырнул с грохотом в металлическое ведро.
29. Рассказ пловца-подводника
(говорит громко, с подъемом) Как спасатель-пловец-подводник я знаю: шесть-семь минут –и разлагаются клеточки головного мозга! Значит, обязательно надо дать –вот… у меня всегда есть, я сейчас покажу… это пчелопродукты.
Рекламируют все что угодно, а в таблетках ничего нет. Самая действенная штука… вы знаете, что это? Это тоже пчелопродукты. Удивительное создание! Вот такого размера –а лечит не то что отдельные узлы: целые агрегаты! Я имею в виду органы и организм в целом.
(радостно) Видите, я тут всё-всё-всё написал: «Нахожусь в гипогликемии», врач-эндокринолог, кто меня ведет, это моя дочка, ее рабочий телефон, сотовый. И для всех я подчеркиваю: гипогликемия –это когда ниже не три и три –пять и пять, как у здорового человека, а два и семь –два и два! Я общаюсь с врачами только при помощи измерений: вы видите, к чему это привело? Привело к дисциплине и к самоконтролю. Я похудел на двадцать четыре, я ему там написал, килограмма: я ходил вниз и взвешивался. Местные аборигены были поражены: почему? У меня на кроватке лежит вот такой кусок цепи. Массажер на ниточках –рвется. Он рвется. А цепь –это, знаете ли, по-мужски! Они свидетели. С этой цепи можно начать другую личную жизнь, я образно говорю.
(с торжеством) У меня нет алкогольной зависимости! Местных аборигенов я поразил тем, что бросил курить. Я живу по морали, по чести, по совести, по заповедям Господа Бога, по деткам Порфирия Иванова… Вы слышали про такого? Это мужчина седой, который ходил в трусах. Я когда прочитал энциклопедию его, «Детки», я был поражен. Почему? Потому что, во-первых: не плюйся, не сквернословь, родителей почитай как положено, зимой не бойся выйти на минутку на снежок босыми ножками: мать сыра земля тебе болезни не даст. Она укрепит твой дух и укрепит физическое тело. Постись, не каждый день кушай: от голода ты не умрешь, но ты будешь счастлив, что ты близок духом к Господу Богу…
Я вас немножечко отвлекаю, используя вашу, будем так говорить, доброжелательность. Да, да, да! видите? это мой машзавод города Электросталь, девяносто лет славных традиций, флагман атомной промышленности России. Видите, я пишу: «Я умею любить и прощать. Завод –это промплощадка, здесь необходимо строжайшее соблюдение производственных отношений, субординация. Атомный флагман…», так далее, тому подобное: вы простите меня (смеется от радости), я прыгаю как заяц, у меня столько впечатлений!
Я хотел быть врачом, а стал слесарем. С детства в Горьком хотел быть врачом. Я закончил подготовительные курсы после смерти папы: в пятьдесят пять лет уходить из жизни –рано!
Пятьдесят шесть –это мой дед –это рано.
Другой погиб на фронте в сорок три –это ужасно!
Я знаю, что Сеченов, Павлов, наши светила –сказали: человеческий организм рассчитан на жизнь более ста пятидесяти лет. И если человек уходит… исполнилось ему пятьдесят лет, допустим, пятьдесят пять, а его несут на погост –это неправильная жизнь! Живи по заповедям Господа Бога: не пей, не кури, не ходи на помойку купаться… это я называю так водоем. Потому что приходят, вы знаете, там и курят, и пьют, и бросают грязь. Вот я называю это –«помойку». Окурки, бумажки, напьются дряни, валяются, потом приходится вызывать милицию, чтобы его отправить туда в вытрезвитель… Меня как диабетика повезли в вытрезвитель… Ошибка! Надо смотреть по глазам! Я смотрю по глазам, можно вернуть человека к жизни или нельзя. Вот я вижу: мужчина прилично одетый –его не спутаешь, как говорят, с «синяком»… не алкоголик, не пьяница, не бездомный –лежит. Я нагнулся, смотрю: уходит жизнь из него! Глаза тускнеют закатываются, бледность… ну, основные признаки. Я говорю: если у тебя диабет, моргни. Он глазками –раз… Как спасатель-пловец-подводник я знаю, как заниматься спасением человека. Когда сахар резко падает вниз… вот по таблицам я вам показываю –это очень опасно. Это требует знания как бороться, терпения, опыта, веры в успех!
Подождите, я вам покажу! Вот я написал начальнику цеха, объяснительная от шестого четвертого девяносто четвертого года. «Лихо меня придавило по жизни: терплю, не каждому такое под силу. Работая на сдельно-премиальной оплате труда, я мог свободно, уперевшись, заколотить по нарядам…» такую вот сумму. Почти пятьсот пятьдесят четыре тысячи, это тогда были очень большие деньги. «Но после унизительного перехода на повременную оплату труда в этом месяце я не заработал девять с половиной тысяч…» Разница большая, да? «Мою зарплату получает дочь, погашая ссуду грабителю банку, девятнадцать процентов годовых…» Мне подсказали умные люди: максимум семь-восемь процентов, когда и волки целы, и овцы сыты. «Я обязан соблюдать строжайшую дисциплину, диету: диабет –неприятная штука. Я должен носить светлые носки –почему? Для сбережения здоровья ног. В черных носках можно год ходить и не видеть, как сгнили твои ноги…» Наши врачи –я имею в виду, свои –не могли вылечить гангрену, трофическую язву. Я смог, я доказал в этой клинике! Сейчас! Вот разработка морячков, которые под водой трудятся: называется биостимулятор. Смотрите: вот так он работает… Видите, как я хожу? Я должен быть без ног без обеих! Ампутация была первого апреля две тысячи восьмого года, а третьего у меня день рождения. Эту ногу спасли мне! Вот моя благодарность, читайте! Читайте! «Коллективу ОГХ-4 234-й КБ под руководством к.м.н. Шполянского Михаила Зиновьевича, низкий поклон вам за профессионализм, человеческое отношение, счастья вам, благополучия и всех благ. С уважением Пузырев. Электросталь, 2008». Моя благодарность. А это подарок мой коллективу, стоит в кабинете Михаила Зиновьича. Рыба-врач, гара-руффа. Рыба-хирург. Из каштана, все сделано из каштана. Хобби! У меня есть все рыбы, которые есть на земле! Акула-нянька, акула-мако, акула-пчела… воббегонг… гигентура… Ученые приходили ко мне: чтобы сделать коллекцию, надо вырезать тоже, которые жили пятьсот миллионов лет!.. трилобиты. Потом надо вырезать –хордовые, триста миллионов назад! Потом –океанские, морские, речные по глубине и промысловые наши. У меня книги… Я вырезал семь трилобитов. Один сейчас черный остался. Почему? Потому что я никому не отказываю никогда, стараюсь сделать быстро, красиво и дешево, беру только то, что потратил сам. За работу беру сущий мизер. Могу ли я взять деньги с женщины, которая одна без мужа воспитывает трех дочерей, младшая кнопка семь лет, второй класс? Нет, конечно! (смеется)
Всё-всё, долго времени нет… Это личный рекорд: четырнадцать с половиной минут. Рыба-нож… рыбоножка… Кузнецы ребята работают с раскаленным металлом, это очень и очень важно для атомной промышленности! Кузня проспорила мне ведро коньяка, я не взял. Но столкнуться пришлось с бюрократией. Мне сказали: «Вы пишете заявление, и завтра вас на рабочем месте не будет».
Вот мой ответ: «Своим хобби я занимаюсь в личное время. Обед, регламентированные перерывы, не включая оборудование, используя молоток и острейшие, словно бритва, ножи. Смекалка и отработанная технология, которую никогда нельзя нарушать. Ничего постыдного я не делаю, все покупая за личный счет в магазинах, использую также отходы от производства, которые идут на выброс. Валерий Богданович, ваше право, как поступить в данном случае. Я все понимаю, как должно быть. С уважением Пузырев. 14 апреля 2004 год». Это я так общался с начальником цеха.
Вам надо идти, я рассказываю очень быстро. Меня гоняли как инвалида, вторая группа, подняли мне давление до двести десять на сто пятнадцать, вот здесь все записано. Мне было плохо, сердечко работало через раз. В итоге временно освободили. Теперь внимание: я занимаюсь секретными разработками. Вы записываете, но учтите, что это сотрется. Барокамера –первый вид оздоровления человеческого организма. Второй –медицинская пиявка… Минуту!
(с горячностью) Слышали такой город Балашиха? Выезжаешь из города Железнодорожного, автобус двадцать девятый, триста тридцать четвертый, по-моему, до… сейчас скажу… до через трубу! Там остановка эта, «Пучино», мы называли «Пучина», под полотном труба, и ходят автобусы –проезжаешь и едешь до остановки «Онкологическая больница». Московская областная клиническая онкологическая больница. Потому что диагноз «рак молочной железы» –это моя жена Любочка. Представляете себе, какая травма! Оставшись дома с двумя детьми. Сын и дочь. От любимой женщины только любимые дети. Субботу-воскресенье накручиваю сумку, беру ребятишек и еду! (восторженно) Вы знаете, это радость, это поддержка огромная! Дети чистенькие, накормленные, маму увидели: «Мамочка, ну ты скоро приедешь? Нам скучно одним без тебя». –«Как, Саша, ты учишься, Ксюшка?» И муж трезвый, не загулял! Это огромная моральная поддержка!
Я просто показываю, и вы сразу идете! Смотрите: сын. По гражданской специальности повар. По военной –механик-водитель БМП, первая Чечня, девяносто пятый –девяносто шестой год, ни одной царапины. Погиб в мирное время. Завистники отравили. Поэтому я в конфликте с милицией. Осталась у меня от семьи одна Ксюшенька. При отце-пьянице закончила политехникум, бухучет-аудит с красным дипломом. Работает на шестом этаже, основные фонды. Вот ей девять лет, она родилась в День погранца. Первый раз, когда не отметили ей день рождения. Просто вот так подошли и сделали (чмокает) … Ксюшка. Сейчас ей двадцать семь будет. Вот уже сколько она без мамы. Любочка, рак молочной железы, она прожила немножко. Это было шестого апреля девяностого года, а второго июля девяносто второго года ушла из жизни. Я был не согласен с врачами, я стал оспаривать их лечение, я не очень сладко сказал лечащему врачу… Людмила Олеговна Рыбина была. А потом она изменила фамилию, стала Окулова.
(очень громко, почти кричит) Подождите! вы знаете, здесь есть храмовая комната на втором этаже, сегодня я был там, я получил хорошую информацию! Я всех простил, это огромнейшая победа над личностью! Я очень прошу прощения, отойдите немножко… Мы делаем так… Вот… Можно ниже… Я вам поклонился. Простите за то, что я вас заговорил, пишите все что угодно, я буду рад.
Только вот посмотрите! (ликуя) Я вам не показывал, уникальные: пепельная акула, акула-слон… Вот акула-банкир –она светится!.. Смотрите только, «Курьер» –газета, видите, написали –сейчас… на девяностой странице… Вот! Дальше, видите? (в упоении) «Деревянная сказка», все про меня… Рыба-стол… Это вы видели… Это дерево мне подарили с Кавказа такое веселенькое… Сейчас, сейчас! Я вызову, вас отвезут… Минуту! Одну минуту! я вам не сказал, с какой целью сюда поступил! Вы слышали такое слово –регенерация? Это восстановление мышечных тканей и костных тканей на микроклеточном уровне. Если в нас заложено вот такую лапку иметь –она будет! Если у меня нет ноги –значит, здесь в полушарии какой-то орган на уровне ДНК заблокирован. Его разблокировать –и тогда вырастет! Как у ящерки хвостик! Я над этим работаю каждый день! Я рад каждому дню, каждой мухе, каждому лучику солнца… А Королев –это вообще удивительный город! Вам надо поговорить здесь с людьми! Это, знаете, просто другая Россия! Идите, идите! Меня –простите, а вам –удачи и доброй дороги! Я вам –благодарен!!!
30. Лишний
В сплошном тумане смутно маячила мачта с обвисшим швейцарским флагом. За ней еле-еле угадывался контур ближайшего дома.
Эрик самолично внес блюдо с дымящейся бараньей ляжкой. Анна втянула носом и на удивление приветливо спросила:
– Розмарин?..
– Romarin, sans aucun doute8
! –пылко подтвердил Эрик.
– Шалфей? –продолжила Анна и –чего Федор раньше за нею не замечал –помогла Эрику переставить тарелки, освобождая место для блюда с бараниной.
Дмитрий Всеволодович с отвращением посмотрел на гору блестящего и шкворчащего мяса.
Расселись –дамы лицом к окну, Дмитрий Всеволодович и Федор –спиной: Анна напротив мужа, Леля напротив Федора. Между Белявским и Федором –и, соответственно, между Анной и Лелей –оказалось по одному свободному стулу.
Анна ловко орудовала ножом, нарезая себе почти прозрачные ломтики. Федор вновь подивился, как ювелирно она с помощью мелких, на первый взгляд чисто внешних действий умела менять ситуацию: так скрипач-виртуоз исполняет сложнейшую партию, почти не передвигая пальцы по грифу, или борец в захвате делает маленькое движение –а соперник уже стучит по полу ладонью. Отсядь Анна дальше –через два стула –это выглядело бы вызывающе, демонстративно. А сейчас все оставались как будто в едином пространстве, но, чтобы обратиться к соседу или к соседке по диагонали, требовалось преодолеть дополнительное расстояние, чуть-чуть повысить голос… Какое бы то ни было приватное общение кроме как с визави оказывалось исключено.
Белявский налил себе из графинчика (руки его при этом подрагивали), выпил, налил еще, шлепнул на тарелку шмат баранины, стал угрюмо жевать.
Федор видел сбоку, как двигается его ухо во время жевания, как лоснится лицо.
– Илья звонил, –буркнул себе под нос Дмитрий Всеволодович, ни на кого не глядя, жуя.
– Лазебный? –заинтересовалась Анна.
– Угм, из Кортины…
Федя подумал, что если сейчас он поднимется и уйдет, то они на него и не взглянут.
– Эрик! –Хозяину, заглянувшему посмотреть, всё ли в порядке, Дмитрий Всеволодович указал на пустой графинчик: –Репит9
.
– На старые дрожжи? –мягко укорила Анна.
– Нормаль-нормаль! –отмахнулся Белявский, накладывая себе еще мяса с картошкой.
– Подожди, был же прямой поезд из Ниццы?..
– Забудь! Скупили за две минуты. Люди реальные деньги делают…
Супруги Белявские говорили одновременно о двух вещах. О том, каким транспортом они могли бы вернуться в Россию (все аэропорты по-прежнему были закрыты из-за вулкана), –и о некоем общем знакомом и женщине, с которой тот встретил в Италии Новый год.
– …Да помнишь ты эту Ольгу! –убеждал Дмитрий Всеволодович, а на щеках у него расцветали темно-красные пятна. –«Мечта юности»!
– Ах, эта жуткая?.. –смеялась Анна. –Все-таки уломал?..
– Поехала с ним в Кортину, –давился Белявский в ответ, –неделю закатывала трагедии, он плюнул, выгнал на фиг ее… Обратно к мужу…
В этот момент у него зазвонил сотовый телефон. Заговорив, Белявский важно нахмурился, как бы весь погрузился в звучащее в трубке, и поднял палец, показывая «не мешать!».
Федор мельком взглянул на Анну –и остановился: его поразило ее лицо. Она смотрела на мужа с тревогой, нежностью и состраданием. Между бровями пролегла глубокая складка. Федя, не веря своим глазам, посмотрел на Белявского –на его лоснящийся лоб, толстый нос с крупными порами –и обратно на Анну.
Закончив разговор, Дмитрий Всеволодович щелчком сложил телефон –и в то же мгновение складка между бровями разгладилась, и лицо Анны приняло прежнее, легкое и прохладное выражение.
– Открыли Софию, –сказал Белявский значительно. –Все, надо звонить Черносвитову. –Он дожевал, отвалился на спинку стула, дыша. –Сейчас… Сейчас пойду…
– Если будет лишний билетик, вам взять? –вдруг обратилась Анна к Леле, улыбнувшись, как показалось Федору, издевательски.
– Отчего не взять, –ответила Леля в тон, –если «лишний».
«Старшая женщина меньше всего хочет сближения между мужем и юной соперницей, –подумал Федя. –Другая женщина лучше умрет, чем воспользуется предложением первой. Но обе делают вид…»
Ему было печально и одиноко. Даже Белявского кто-то любил. А его, Федора, здесь никто не любил.
Выпив еще одну рюмочку, Дмитрий Всеволодович замурлыкал:
– Ты погоди, не спеши дать от-вет… Жаль, что на свете всего лишь два слова… –глаза у него при этом были пустые, –…всего только два слова, всего «да» –и «н-нет»… Ну ладно. Пока не пронюхали, надо скорей… –слегка пошатнувшись, Белявский поднялся из-за стола, –звонить.
Вслед за ним встала Анна и, погрозив Федору наманикюренным ногтем, пропела:
– Про фотографию –жду-у!
На столе осталась неряшливая тарелка, мятые скомканные салфетки.
«Все прошло, –думал Федя. –Все кончилось. Все было зря…»
31. Рассказ еле слышным голосом, или Tabula Rasa
[Армия]
Больше всего армия мне запомнилась.
Даже на самолете удалось полетать.
[Пятидесятидневка]
Вот, служил в морской авиации, а моря не видел.
Я в полку служил, в штабе. Ночевать ходил в базовскую казарму.
На базе нас дембеля ненавидели, полковых, избивали.
Потом был один такой день, пятидесть… пятидесятидневка.
Я в первый раз-то не понял: иду в столовую, впереди дембеля –смотрю, они куда-то в кусты убежали.
Вечером прихожу в казарму –они в курилке сидят. Я зашел –они разбежались, место мне уступили!
Я не пойму: чего это они шарахаются все по кустам, по углам? А мне говорят: так сегодня же пятидесятидневка. Это праздник такой у молодых, когда молодые становятся на сутки дембелями, а дембеля на сутки становятся духами. То есть молодые гоняют стариков: заставляют их полы мыть, сказки рассказывать на ночь…
Дембеля заставляют же молодых все делать. А тут молодые могут себе позволить командовать: вот такой один день, одни сутки.
После этого, конечно, молодые прячутся уже: дембеля-то злятся…
Ну, я сел в курилку, гонять их начал –сигареты чтоб мне принести, постель заправить, откидочку: чтоб пришел –уже кровать расстелена: лег, и все.
Я одного там затронул –а он никогда молодых не гонял. Я его поднял, говорю: «Иди мне кровать перестели, у меня простынь порванная».
После этого он начал гонять молодых: «Меня, –говорит, –полковой поднял ночью, теперь и я вас буду ночью поднимать…» Ну ничего: отслужили ребята нормально.
[Полет]
Вначале жалел, что попал. Первые полгода было… не очень. Потом смирился. Даже интересно стало.
После двух месяцев, правда, нашелся один годок, он за меня заступился. Это свой парень, говорит, его не трогать. После этого меня уже не стали трогать.
Нам этот годок говорит: «Чего, хотите на самолете полетать?»
А я не летал ни разу, мне интересно.
Он нас учил: «Сейчас летать будете, вас тошнить начнет». Потому что его тошнило –он думал, что и нам будет плохо.
Долго чего-то нас не выпускали… потом взлетели.
Я в окошечко-то, в иллюминатор этот, смотрю… На высоте пять тысяч метров не было облаков вначале –а когда поворачивать начали, то пошли облака –и над облаками солнце… Вот это красиво… Понравилось.
[Рыба]
Нам в столовую привозили красную рыбу. Горячего, холодного копчения. Вот я никогда не поверил бы, чтобы матросов кормили так!
Они там наловят ее, накоптят –потом с севера прилетит самолет –под шасси эту рыбу развешивают, продают.
То, что не продали, куда девать? Не выкидывать же –в столовую. А столовая у нас общая.
А так под шасси развешивали. Вот такая рыбка –сорок рублей. Ну иногда матрос какой-нибудь пройдет –бесплатно дадут рыбку целую. Нормально так.
[Непейпиво]
До моего коменданта был подполковник один. Как раз полгода прошло, как он умер. Дембеля его помнили. Он здоровый был, говорят: все бегали от него прятались.
Гарнизон же закрытый. Едет машина. И чтоб заехать туда торговать –мешок картошки ему разгружают. Тогда: «Все, заезжай». Никого просто так не пропустит.
И фамилия у него была –Непейпиво. И пиво не пил он. Зато водку много пил. А пиво –нет, не пил никогда.
[Новая Земля]
Командир был добрый у нас… кричать тоже любил. Кто-нть один натворит –а кричит на всех: «Всех на Новую Землю сошлю!»
А Новая Земля, мне рассказывали: мишки ходят. Белые. И вокруг море. И никуда не денешься.
Мишки бегают маленькие –но их трогать нельзя. Если мама учует запах твой, придет в село –ну туда, где служат, –найдет. По запаху почует. Нельзя трогать медвежат этих, ни в коем случае.
Рассказывал прапорщик.
Они были на Новой Земле, ехали на уазике. С ними ящик сгущенки. И тут мишка бежит! Там же снег, это… Надо от него как-то уехать: они –сгущенкой в него кидаться. Он смотрит –банка. А силы-то сколько: он ее раз! и сплющил. Сгущенка у него по морде, сладенькая… так он за ними и бежал. Пока они всю сгущенку-то не повыкидывали.
Целая коробка была сгущенки –пришлось отдать все медведю.
Был тоже случай: дембеля уволились, уже два месяца сидят, домой хотят. Самолета нету и нету. И они решили пойти на паром. Ушли. И не дошли до парома, замерзли все.
Ну нельзя там ходить. Там когда снег пойдет –вообще не видно. В туалет по канату ходят: держишься и пошел. Отпустил –все, сам виноват. Там либо на технике на какой-нибудь гусеничной специальной, либо на самолете только выберешься оттуда.
[Летнее утро]
Вот еще мне в армии что запомнилось.
Утро раннее было…
Тогда еще лето было жаркое. Я еще молодой боец был. Рано утром мы приходили в штаб убираться. Подмести плац там, всё, чтоб чистота была…
И выходим мы на крыльцо покурить –старшина (он ночь в штабе дежурил), я и второй матрос со мной. Только солнышко встало, никого нету.
Вдруг грохот: я вообще не понял сначала, чего за грохот такой. А это вот такой заяц, прямо с аэродрома бежит на нас. Он так топает сильно –ну по асв альту –и мимо нас: чуть свернул и к гостинице побежал. К офицерской гостинице, там была. И никто даже не среагировал. Посмотрели, как он побежал, и все.
[Форма]
Я с армии вышел –побольше был, чем сейчас. Сейчас я уже как-то уменьшился, все обвисло…
А там-то я накачался, домой приехал в белой парадной форме красивой… Меня соседка увидела –захотела со мной сфотографироваться.
[Девушка]
У меня была девушка, я с ней жил.
У нее ребенок родился, но не от меня. Я его два года воспитывал.
Он прибегал, «па-па-па-па»… потихоньку учился уже говорить. Мать его вообще обожала.
Но она была эпилептик. Попала в больницу.
Ребенка у меня забрали: бабушка забрала, та бабушка.
С детской комнаты мне говорят: «Ты его не усыновил, ты ему никто».
А она месяц в коме пролежала и умерла.
[Помянули]
Я даже не мог домой приходить: я думал, приду –я не выдержу, слезы пойдут.
Когда она умерла, я уехал оттуда.
Приехал к дядьке в Костромскую область. А дядька тоже сына недавно похоронил. Ну мы с ним и помянули… Так помянули, что…
Обратно денег хватило только до Ярославля. А с Ярославля пошел до Москвы пешком.
Но домой не дошел. Меня милиция загребла, загремел в больницу.
Ну такая больница… кто с алкоголем там… у кого последствия белой горячки. Там очень много. Там почти весь Ярославль перележал.
[Санитаром]
Меня вывели из состояния, я говорю: давайте я санитаром у вас останусь. Хоть заработать немножко. Чтоб дальше ехать-то.
Поработал два месяца –насмотрелся!
[На вязках]
Поначалу, когда их только привозят, –вот такие бывают маленькие, худенькие –а сил! Не знаю, откуда силы берутся. То ли адреналина у них в крови много… Крутим, вертим, на вязки привязываем: руки, ноги к кровати, грудь, голову даже привязывали иногда. И капельницу с реланиумом, снотворное, чтоб засыпали.
Если не засыпают –они сами себе хуже делают. Не уследил чуть-чуть –дернулся, и начинает вена вздуваться. Я быстро капельницу перекрываю, вызываю уже медсестру.
Кто-нибудь выступать начинает, еще привязанный: «Я сейчас отлежусь –я тебя, –говорит, –убью!»
Я говорю: «Ну ничего, поспишь –завтра придешь меня убивать». Привяжем его посильнее, чтобы не отвязался. Утром приходим, смотрим –вроде пришел в себя, адекватен. Отвязываем, чтобы он в туалет мог сходить… Уже не помнит, что он говорил вчера. А даже и если помнит –он не признается.
Потому что такое наговорят, такое наслушаешься от них…
[Интересно]
Один с птичками разговаривает. «Птицы, –говорит, –прилетают и разговаривают со мной». Другой в вентиляцию смотрит и разговаривает там с кем-то.
Кто говорит: «Отрезайте мне руки!»
«Зачем?»
Он говорит: «У меня что-то с руками плохое, отрежьте мне руки!»
Кто-то просто орет. Кто чего. Интересно работать.
[Молодой]
Один парень лежал вообще молодой –семнадцать лет. И вот тоже туда загремел.
Мне-то было уже двадцать два, я армию прошел –а он еще даже не знал, что такое армия. Еще несовершеннолетний. Вот это меня удивило, конечно.
[Палаты]
Получается, первая палата общая, кто на вязках. Потом двое-трое суток они ничего не понимают: как зомби ходят.
Потом приходят в себя, и их переводят в другую палату. Большие такие палаты.
[Второй этаж]
На втором этаже дураки лежали –вот это кошмар. К ним вообще посещение даже было запрещено. Это мы –вышли, пошли погуляли, нам легче.
[Женское отделение]
Напротив у нас было женское отделение –здание двухэтажное.
Мы туда женщину занесли на носилках. Ну туда-то мы нормально зашли.
А обратно пошли –как они все с палат прибежали! Парень со мной, санитар, –он вперед успел к двери, а меня к носилкам прижали, и все. И мне не выйти. Они лежат –по три –по четыре месяца мужчин не видят. На улицу не выходят, никто их не выпускает, они одичали там… Каждая ухватить, попотрогать хочет мужчину… кошмар.
Хорошо, с нами старая санитарка была: она дернула за носилки –и меня на улицу за носилки за эти вытащили. А то все, затоптали бы…
Я думал, больше туда никогда не пойду.
[Перчатки]
Меня утром будят: «Давай надевай перчатки, пошли».
Ну, перчатки надевать –это я уже понял: что-то не то. Захожу в палату –а он там уже накрыт, и носилки подкатаны.
Положили его, отнесли.
Вечером еще видел его: человек разговаривал, курить ходил, всё… переодевался… Лег и ночью умер.
Но нас ночью не стали уже поднимать –его просто накрыли. Два часа он должен как-то там закоченеть. В течение двух часов нельзя трогать. Через два часа можно уже уносить.
Я не знал, научили.
[Вернулся]
Два месяца там поработал –вернулся снова домой.
[Выстрел]
Отец был прапорщик, получил квартиру тут в городке. У нас прямо с кухни часть видно.
Однажды я в окно выглянул –и слышу выстрел.
А вечером мне рассказывают. Там один отнял у часового автомат, нацелился в него: «Щас, –говорит, –застрелю».
Он говорит: «Да застрели».
А часовой передернул затвор и забыл.
Ну, он нажал на курок –и плечо ему прострелил. Случайно просто.
Но ничего, парень выжил.
Суда не было, ничего не было.
[Где мы живем]
Мы в квартире с отцом, а мать сейчас не живет с нами. Она с другим человеком живет, напротив. Прибегает навестить нас.
Городок небольшой: пять пятиэтажных домов и пять двухэтажных. Остальные, в общем, бараки одноэтажные, на четыре квартиры. И все. Скучно жить. Как будто в болото попали, и больше не выберешься оттуда. Те, кто туда попадает, «лучше, –говорят, –мы бы сюда не приезжали».
32. Радужная оболочка
«Заяц… Жаркое лето, раннее утро…»
«Увидел солнце –пять тысяч метров –красиво…»
Что-то в этом слышалось Феде, что-то нащупывалось: Это образы, просто образы… –внутренне бормотал Федя, не думая при этом, что именно здесь «простого» и что вообще значит «просто».
Просто иллюзии, образы; в каждом –своя красота… В каждой жизни –своя собственная красота, в т. ч. трагическая красота… –думал Федя уже поувереннее; а точнее, ему само думалось –может быть, приходило на ум что-то слышанное или читанное… –А страдание?
Он немного запнулся.
Как же быть со страданием? С болью? Вообще, почему столько боли?..
Что-то выпятилось, как бы не застегивалось, не сходилось в попахивающем сажей сумраке.
А страдание –просто краска в общей картине… –возобновилось успокоительное бормотание. –Боль –нота в симфонии… Боль сама по себе не реальна…
Все необходимо для цельности образа. Главное –не анализ, и не попытки понять, а цельность и красота образа!..
Эта последняя мысль очень воодушевила Федю, как будто выход был найден.
Не додумав ее до конца, он глубокомысленно произнес:
– Посмотри, какой образ!
Когда-то, сто лет назад, были деревни: люди селились по крайней мере вокруг чего-то естественного –хозяйство, скот… урожай…
Потом началась гонка вооружений, построили эти «военные городки»: уже изначально было заложено нечто арти… искусственное –но все равно в этом чувствовалась некоторая укромность: представь, тайное поселение где-то в лесу… Даже романтика: как фактории на Диком Западе. В одном интервью очень ярко описывали такой «городок»: если залезешь на крышу, на самый высокий дом –во все стороны только тайга –и лишь где-то на горизонте –город Магнитогорск…
Но когда СССР развалился, их бросили: где-то танки ржавеют, а где-то –шахты с ракетами; кто-то из жителей успел уехать –а остальные так и застряли посреди леса…
Какой яркий, красивый образ для всей страны!..
Увлекшись, Федя не обратил внимания на то, что в комнате посветлело.
Вдруг Леля встала и, обогнув лестницу и обеденный стол, вышла к окну.
Туман кое-где опустился, оплыл: над неровной мутью выступили острые, покрытые шершавым ельником склоны, скалы с замерзшими водопадами, а еще выше, над редкими припорошенными елками, над обрывами –показались торжественные вершины.
Солнечный свет потеплел, порозовел. Проявились все снежные складки, все трещины, сколы; казалось, что на снегу можно различить следы лыж.
Там и здесь горы заволакивались клубящимся дымом: пейзаж казался недорисованным –одни фрагменты были готовы в мельчайших деталях, другие размыты небрежными пятнами…
Все менялось: исчезли только что ясно видные Мюнх и Юнгфрау –зато развернулся на фоне глубокого предзакатного неба, в косо падающих лучах, небесный город. Обнесенная стеной крепость. Башни с бойницами. Снежный подвесной мост.
Сказочный город казался одушевленным, почти невозможно было поверить в его нерукотворность. У Феди стеснило дыхание.
– Какое-то чувство они вызывают… не эстетическое, а прямо нравственное… –промолвил он. –Непонятно, что это вообще такое: еще земля? или уже «горний мир»…
Взглянул на Лелю –и сбоку, в теплом, выпуклом свете впервые увидел ее лицо в мелких-мелких подробностях.
На губах –впервые увидел морщинки и складки: посередине –поглубже и попрямее, а ближе к нижнему слегка обветренному краю –угловатое сложное пересечение.
На обращенной к нему правой щеке –впервые увидел нежный, просвеченный солнцем пух.
Правый глаз оказался и вовсе необычайным. Никогда раньше Федя не думал, что структура человеческого глаза настолько неоднородна; что радужная оболочка вся состоит из удивительных кристаллических перегородок с вкраплениями, с разноцветными вставками –серыми, голубыми, и бирюзовыми, и золотистыми: Федя даже подумал, что свет, попадая вовнутрь таких хризопразовых глаз, должен был бы там много раз преломляться и задерживаться, сохраняться надолго –излучаясь наружу лишь постепенно…
Он вдруг почувствовал что-то тугое и будто бы угловатое между легкими и животом, в средостении: это что-то заняло почти все место, так что стало трудно глотать –и дышать приходилось очень мелкими вдохами, потому что места для воздуха внутри осталось совсем чуть-чуть.
33. Рассказ женщины с животом
Я сама армянка по нации, у нас так принято, что особенно все хотят мальчика. Особенно отцы –желают мальчика больше.
Я вышла замуж –как полагается, все с нетерпением ждали первенца. Родилась девочка. Ну что, девочка –тоже рады. Самое главное –чтоб здоровым… здоровая родилась. А так –тоже все рады очень, ребенок желанный.
На второго мы не рассчитывали. Потому что условия жизни… ну нету.
Сама я не местная –я с Анапы. Сами понимаете, курортная зона. Купить что-то хорошее нереально. Купили домик –в домике ни воды, ни света. Тем более ребенок маленький, еще нету годика. А впереди зима. Постоянной работы у мужа нет тоже. То есть условия жизни не позволяли.
И вот я плохо себя почувствовала. Ну и признаки все… Но не верила. Не могла просто поверить. Я даже боялась купить тест на беременность: думала, если покажет, что положительный, –что мне делать?
Потом думаю: нет, надо все-таки убедиться. Вдруг мало ли? Может, просто задержка?..
Тест показал положительный результат.
Первым делом, естественно, сказала мужу. Он говорит: «Ну куда нам еще? Мы не знаем, что нас ждет впереди. Еще эту растить. Куда второго?»
Я и тяжести даже таскала… Думала, говорят же, нельзя, может, у меня будет это… но нет.
И лекарства пила… тоже не помогло.
Но аборта боялась. Больше боялась из-за того, что грех. Так-то верю я в Бога –это очень большой грех: сколько раз и телефоны давали мне, и убеждали – не бойся, там, это не больно, все под наркозом… Пыталась несколько раз, даже вот телефон был –рука не лежала, чтоб позвонить и договориться с доктором: вот Господь не давал.
Но уже ближе к трем месяцам опять что-то нашло на меня: я представила, что меня ожидает вот в этом домике, где никаких условий для жизни, еще родится –я не смогу просто физически!
Думаю: нет, пойду на УЗИ, чтобы точно узнать, какой срок –и пойду делать аборт.
А что делать?!
Прихожу на УЗИ, говорю: хочу просто определить срок беременности. Я не сказала, что аборт хочу.
А она сама меня спрашивает, врач: «Хотите, мы вам покажем?» Они повернули экран –полностью сформированный ребенок перед глазами. Сказали, двенадцать-тринадцать недель. И еще… Я ничего даже не спрашивала у них, они мне сами сказали: «Похоже на мальчика. На сто процентов не можем –пуповина закрывает…» У меня слезы потекли. Врач сама поняла, говорит: «А ты что, решила делать аборт?» Я: «Да…» Она говорит: «Ну, вообще срок-то уже большой… И сформированный, и не каждый врач возьмется за это дело».
Но, конечно, увидев этого ребенка –и тем более, может быть, мальчик… уже об аборте речи идти не могло.
То есть я в слезах, в ужасе, я не знаю, что делать, сказала мужу. Он говорит: «Успокойся, забудь про аборт».
Он и до этого не хотел. Хоть он сам первый и предложил… но в душе не хотя. А потом говорит: «Ну а вдруг потом не будет детей? Все-таки второго опасно делать…»
Ну и все, я смирилась: значит, уже придется рожать и… смирилась. Раз так Бог дал, значит, он чем-то поможет. Удача какая-то мне придет.
Но переносила я тяжело. Стало сердце болеть, и тошнота очень сильно…
Но чувствовала –и не только из-за того, что по УЗИ так сказали, а я и сама чувствовала, что мальчик. Вещи приглядывала для мальчика, думала –вот родится… уже представляла… Даже как будто не второй у меня ребенок, а первый. Ощущения почему-то такие были.
И живот у меня стал быстро расти. К пяти месяцам у меня был такой живот, который у меня с первой был в девять месяцев. И шевеление было.
И я начала уже с ним разговаривать.
Теперь –у брата была помолвка в Калининграде.
Чтобы я там не поприсутствовала –невозможно. И муж, и свекровь мне не могли запретить. Такая радость все-таки, торжество… «Но, –говорят, –как же ты поедешь в таком состоянии?»
Решили купить на самолет, чтобы быстро –тем более и ребенку, дочке, всего год и два месяца –чтоб поездом не мотаться…
Самолет тяжело я перенесла.
Приехала в Москву к маме. Неделю себя плохо чувствую.
В Калининград из Москвы должны были мы полететь вот –семнадцатого числа.
Уже купили билеты –и в последние три дня у меня боли в низу живота. В одном месте. Прям схватывает, бросает…
Позвонила двоюродной сестре моей. Она сама врач-гинеколог. Она говорит: «Как ты можешь с такими болями? Три дня почему молчишь? Срочно надо к врачу!»
Я говорю: «Да ладно, пройдет».
«Нет!»
Через час звонит: «Собирайся. Я уже позвонила, договорилась».
Приехали на осмотр.
Посмотрел меня врач –мужчина, не знаю, как его зовут: сказал, что эрозия. Сделали опять УЗИ: определили пять месяцев. То есть двадцать недель. Мне было интересно, уже такой срок большой, я говорю: «Вы мне скажете пол?»
Он говорит: «Я не обратил внимания. При поступлении еще будут делать УЗИ, тогда спросишь».
А я сначала не поняла, что они хотят в больницу меня положить.
Я говорю: «Нет, вы знаете, я сейчас не могу. У меня уже куплен билет на самолет».
Он говорит: «Самолетом лететь –я категорически против. В любой момент могут отойти воды, это опасно для жизни».
Я говорю: «Со мной ребенок маленький, она не привыкшая к этим… к этой бабушке… Она без меня не сможет…»
«Ну, пишите отказ. Ваше право. Но я вас предупредил, что это большая угроза».
Я написала отказ, а потом думаю-думаю… а вот мало ли? Что-то если случится –что мужу скажу? Они же начнут не меня даже винить, а моих родителей: «Вот, ее повезли –и такое случилось…»
Ну, думаю, ладно. Все-таки еще не свадьба… Как говорится, пораньше лягу –пораньше выйду… Придется ложиться.
Домой приехала, собралась, подготовилась, уложила ребенка спать и где-то в двенадцать часов ночи сюда, в эту больницу, приехала. Это было… три дня назад.
Меня приняли –уже другая врач посмотрела: «Нет, –говорит, –эрозии у тебя нет. У тебя что-то серьезное».
Сделали тест. Видимо, тест показал –очень плохо.
«Давление, –говорит, –низкое у тебя, магнезию пока не будем ставить. Поставим но-шпу».
Сделали мне укол но-шпу, еще, как они мне сказали, магний бэ-шесть я выпила и легла. Места, правда, в палатах не было –в коридор.
Я говорю: «Согласна. Без разницы, куда ложиться». Легла. Все медсестры ушли. Понятное дело: час ночи, кто там будет с нами сидеть?
Но укол-то сделали они, чтобы облегчить боль, –а у меня, наоборот, резко начались боли. И через каждые три минуты схватывает. Я терплю. Думаю: пройдет-пройдет…
Как-то идти будить мне неудобно было. Они там у себя, как я их разбужу?..
И терплю. Я такая вообще терпеливая к боли.
Смотрю на время: четыре часа… без двадцати пять часов… пять часов уже время. Думаю, ну вот час еще потерпеть –и в шесть часов процедуры, они сами встанут…
Потом смотрю: боль такая схватила, что просто уже ни секунды не отпускает.
Лежу и думаю: «Господи, как же я буду рожать, если уже сейчас такие боли?»
«Нет, –думаю, –не могу!»
Пошла к медсестре, разбудила ее, говорю: «Совсем плохо».
«Да? –говорит, –ну подожди, я врача позову».
Врач пришла, посмотрела живот: «Все нормально».
Я говорю: «Вы знаете, у меня даже при первых родах такой боли не было».
Поставили капельницу магнезию, и врач эта ушла.
Я медсестре говорю: «Может, вы мне сделаете обезболивающее? Потому что я не могу терпеть, это боль просто невыносимая».
Она говорит: «Нет, тебе ничего не поможет. Вот капельница».
«Ну хоть через сколько у меня пройдет эта боль?»
«Пусть покапает минут пять».
Я говорю: «Вы знаете, я хочу в туалет по-маленькому. Я чувствую, мне что-то давит на мочевой пузырь».
«Нет, тебе это кажется».
«Вы знаете, я вот чувствую, я сейчас помочусь, и мне полегчает».
«Ну что, снимать тебе капельницу?»
«Я не знаю!»
«Может, это… давай тебе…» –как это называется… –«судно?»
«Давайте попробуем».
Подложила мне судно и пошла сама в соседнюю палату.
Я эту боль терплю, стараюсь, думаю: вот сейчас полегчает… потому что такая боль давит на мочевой пузырь, как будто он сейчас лопнет.
Я потужилась –вспомнила, как при первых родах мне говорили «тужься», вот точно такое состояние у меня было –потужилась второй раз, и у меня что-то вылезло!
Я рукой дотронулась до живота, и почувствовала там такой пузырек… испугалась! кричу, зову опять эту сестру, говорю ей: «Смотрите, у меня мочевой пузырь вылез! Я не знаю вообще, что это! Посмотрите, он сейчас лопнет!»
Она посмотрела: «Ничего страшного, –говорит, –это у тебя выкидыш. Пойду врача позову».
С такой легкостью –типа, ничего страшного, ну выкидыш и выкидыш.
Тогда я уже поняла, что это был не пузырь, а голова ребенка. Я вспомнила, что при первых родах схватки были каждые три минуты. И сейчас, даже по времени, у меня через каждые три минуты схватки, роды! Вот как сто лет назад люди рожали… вот как в лесу оказаться родить, так же я –без уколов, без всякой помощи, сама у себя принимаю роды!
Когда голова вылезла, самое основное –уже боли у меня прошли, полегчало –потом я почувствовала ручки, ножки… и все упало туда, в судно это. Оно же там глубоко. И кажется… я не знаю, то ли это у меня шок был… даже почувствовала сердцебиение у ребенка. Пару раз стукнуло, остановилось и все.
После этого уже не та врач пришла, которая ночью смотрела: пришел тот первый мужчина.
Я у него спрашиваю: «Что у меня?»
Он ничего не сказал, дает сразу листок мне –подписывай. Я не читала, сразу все подписала, и все. Ну в такой ситуации что ты сделаешь? не откажешь… И сразу меня повезли в реанимацию.
После наркоза я долго не приходила в себя.
И в первую очередь –я в сознание даже толком еще не пришла, в первую очередь звоню мужу. Он даже не знал, что я в больнице. Я звоню, говорю: «Я в больнице!»
Он: «Что случилось? –мне –что случилось?..»
А я еще от наркоза не отошла. Я говорю: «Нету нашего ребенка!»
Напугала его: он подумал, что я про первого…
Он мне: «Успокойся…», так, сяк… Он и сам-то не может еще разговаривать, не то что меня успокоить… ему самому тяжело…
Я ему не сказала, конечно, что мальчик. Он меня спрашивал, но я сказала, не знаю. Скажу, что девочка. Потому что иначе такой будет шок… Будут думать, что все из-за этой поездки…
Вот я сейчас вам рассказываю и не верю, что это случилось. Как будто это во сне было со мной или в книге я прочитала…
Просто очень мало времени прошло: может, я пока еще в шоковом… в шоке, можно сказать. Прошло всего лишь три дня. Это сейчас я еще с вами спокойно, а вот когда иду в туалет, вижу койку –там эта койка как раз –мне настолько больно смотреть…
Мне все говорят: «Ты забудешь».
Да, боль-то забудется: боль ерунда, уже забылась почти, –но вот этот момент, когда я ощутила это сердцебиение, когда, можно сказать, при тебе погибает…
Чтобы я врачей особо винила –нет. Наоборот, у нас в Анапе медицина намного отстает. Может быть, даже Бог сделал наоборот, чтобы я попала сюда, в Москву. Случись бы это со мной дома –я даже не знаю, я выжила бы или нет. Так что нет, я не думаю, чтобы Бог сделал хуже.
Я не говорю, что я прямо такой верующий человек, но… если оно суждено, то, наверно… как говорится, все, что случается, –к лучшему…
Кто же знает, как бы я его родила… с осложнениями с какими бы… Так что нужно суметь пережить. А потом переживешь и сам скажешь… даже поблагодаришь: «Слава Богу, что так получилось».
Но сейчас пока –тяжело…
Я рассказываю в палате, рассказываю –и как будто мне легче становится.
Я знаю, думают: «А, люди переживают и не такое… даже до девяти месяцев и донашивают, и рожают, и оказывается мертвый». Да, есть, кому еще хуже, чем мне, но… Но мне все равно как-то, мне только бы высказаться…
Успокаивают еще: «Ну чего, ну бывает, ну выкидыш…» Но на самом деле это не выкидыш был, а это роды были, причем тяжелые! Мне бы десять раз лучше родить, как я первый раз родила, чем вот это…
Не то тяжело, что я столько вытерпела, пережила… И пять месяцев –это ерунда тоже: но сам этот процесс… то, что я ощутила это сердцебиение, как он пошевелился и сразу остановился… вот это… не знаю… мне кажется, никогда не забудется.
И тем более что был мальчик. Я потом уже в истории прочитала: триста пятьдесят грамм, шестнадцать сантиметров. То есть для такого срока достаточно крупный ребенок был. Мне даже иногда кажется, что он еще в животе. Я боюсь на живот лечь, потом вспоминаю: ведь уже можно… То есть, видимо, у меня еще шок…
И еще –мутно помню –когда медсестры меня в реанимацию привезли, я пела песню как будто. Не песню, а вот колыбельню. Вот как обычно, когда я ребенка, девочку свою, укладываю: «А-а, а-а», –не то что песню, а именно вот такую пою колыбельню… И медсестра говорит мне: «Ну пой, пой…»
34. Запах
Вдруг Федор увидел, что Леля как-то странно отвернулась к спинке кресла и –ему показалось –нюхает спинку кресла, сильно втягивая в себя воздух.
«Аллергическая реакция?! –грянула почему-то первая мысль. –Приступ?! Не может вдохнуть!..»
Одним прыжком Федя вскочил с кресла, бросился к Леле: шея, щека покраснели, щека блестела –и только тут Федя сообразил, что Леля просто плачет.
Бормоча какие-то слова вроде «не надо», «не надо», «что ты» и т. п., Федя дотронулся до ее плеча –плечо Лелино под бесформенным балахоном оказалось совсем-совсем тонким.
Он был изумлен тем, что Леля, до сих пор казавшаяся ему совершенно непробиваемой, плакала. От нежности он был почти готов и сам вместе с нею заплакать –и в то же время почувствовал себя сильным, хотелось ее защитить…
– Немв… –невнятно пробормотала Леля, –поедев…
– Что? –не понял Федя, –не можешь?.. что?
– Поедем взорвем всё… Не могу… больше слышать…
– Да-да… всё-всё-всё…
Он попытался мягко ее отклонить от спинки кресла, в которую она утыкалась, привлечь к себе, под защиту –но, почувствовав неподатливость, не решился настаивать, а обнял ее вместе с креслом, вдыхая запах, которым пахли ее волосы, –очень свежий, похожий на запах снега или, может быть, запах талой снежной воды.
– Ну как же помочь…
– Да, всё, всё… Завтра: я обещаю, что все истории… хеппи-энд! Только хеппи-энд, да?.. ты согласна?..
– Я знала, что плохо все… –всхлипнула Леля. –Но что настолько…
Полный смешанного горячего чувства, в котором была и нежность, и гордость, и радость, и изумление, Федор осторожно обнимал кресло и тонкое плечо, вдыхал запах горячей кожи, слез и снежной воды.
– Завтра –только хорошее… –повторял он. –Завтра весь день –хеппи-энд!.. Целый день будет все только хорошее… хеппи-энд…
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ
35. Рай, рай
Весь день над озером висело сонное золотистое марево.
Солнце просвечивало сквозь весеннюю дымку –совершенно весеннюю, несмотря на январь. Блестели извивы дороги на том берегу, пересверкивала озерная рябь…
– Может быть, мы –в раю?.. –фантазировал Федор, глядя на светлые облака. –Мы в раю, мы сидим на красивой горе –а перед нами проходят разные души, рассказывают свою жизнь… мы внимаем… Пытаемся их познать… как Адам!
Известно тебе, что делал Адам в раю? Он возделывал сад, ел и спал –но самое непостижимое: он давал имена.
Бог приводил к Адаму животных… нет, написано так: «…приводил всякую душу живую» –и каждую эту душу живую –Адам называл. Все живое, что Бог сотворил, –то Адам называл.
Здесь, очевидно, был некий таинственный и волшебный процесс. Представь: Бог приводит к Адаму нечто маленькое и серенькое –и нечто огро-омное серое. Адам только смотрит на маленькое –и говорит: «Ты, маленькая серенькая, называешься… мышка!» Оп-ля! –и на веки вечные она мышка. И цвет у нее мышиный, мышастый, и шкурка у нее мышья, и шуршит она мышкой, и юркает мышкой, и зубками грызет как мышка… «А ты, огромный и серый… ну-ка, поворотись…»
Леля засмеялась.
– «…Ты же типичный слон! Так, записываем: „Сло-о-он…“ Все, свободен…»
И видишь, он не называет слона –«мышка», и мышку не называет –«слон»: здесь выбор не акцидентальный…
– Какой?
– Не… случайный выбор, не произвольный: он каждому существу, каждой «живой душе» выбирает единственно точное имя…
А что такое вообще –«назвать»? «назвать имя»? Я думаю, это значит: почувствовать в называемом какую-то главную суть… И не только почувствовать, но и найти ей обозначение, выражение, символ… все сразу!
Можно отчасти сравнить с тем моментом, когда родители называют ребенка. Бывают традиционные семьи, когда называют еще до рождения –в честь дедушки или бабушки… Но в современных семьях бывает: ребенок родился –и остается какое-то время без имени. Пока был в утробе, планировали, предположим, «Виталик» –но вот выскочил на поверхность, родители смотрят: ан нет, не похож на Виталика, не Виталик…
– Не личит.
– Что?
– У меня там одна говорит: «Тебе худи10
не личат»…
– Да-да: не к лицу, не подходит… Конечно.
А дальше родители смотрят: да ведь ты не Виталик, какой ты Виталик? Ты истинный Петр!
Понимаешь, какой здесь момент? Требуется, чтобы родители были свободны от всяких взаимных обид, от амбиций, –мало ли, мама хочет назвать в честь кого-нибудь из своих предков; отец, наоборот, как в его роду принято, и принимаются перетягивать этот канат…
Нет, родители должны чистым сердцем услышать своего ребенка… Но это сложно! Для современного человека осо бенно сложно: вокруг нескончаемый шум… Можно представить, как внутреннее существо новорожденного ребенка –что-то самое главное и уникальное в его личности, самая сокровенная его сущность им посылает свой позывной –но негромко, как будто издалека: «Петр, я Петр, Петр, как слышите меня, прием?.. Петр, меня зовут Петр, как слышите меня, прием?..» –а телевизор орет, пиво какое-нибудь в голове шумит –водка, семейная гордость стучит в сердце, как пепел Клааса, деньги шуршат, громко-громко, гремят –никто не слышит.
Даже родители родные –не слышат! Хотя казалось бы: кого уже и услышать-то, если не собственного ребенка, свое плоть от плоти? Родители своего ребенка носили, вынашивали, рожали… –Федору показалось, что Леля слегка потемнела лицом, но он не понял причину, –рожали –должны быть настроены на его частоту: но не слышат, никак!
А Адам слона встретил впервые –и слышит!..
Кроме того, –летел Федя, –родители имеют время. Они могут выбирать и неделю, и две, и месяц…
– Я знаю одних: полгода дочка лежала без имени. Звали «малюск»…
– Вот-вот-вот! Точная ситуация.
А первому человеку имя являлось –мгновенно! Я не могу здесь представить творческих мук: Адам ходит по раю, взвешивает варианты… Нет, здесь было прозрение, моментальное попадание, как в дзен-буддизме, не целясь…
И в-третьих, родители выбирают из ограниченного набора имен. Максимум максиморум, из ста. А обычно –если учитывать определенную страту, обычаи –тридцать-сорок имен, не больше.
И все эти имена готовы на выбор –их звуковой рисунок известен, и зрительное написание всем известно: родители не рискуют, не открывают новое имя, не сотворяют новое имя, а лишь выбирают из очень узкого, ограниченного ассортимента… –и все равно, как видим, такая большая проблема!
– Может, поэтому и проблема?
– Да, но Адам-то творил каждое имя с нуля! Не было у него ящиков с картотекой: «хоботные»… Elephant, elephantus vulgaris…
– Элефан… –повторила Леля, и Федор ею невольно залюбовался.
Сегодня она иначе себя вела и даже выглядела иначе –как будто вдруг стала младше на несколько лет.
Раньше Федор почти никогда не встречался с Лелей глазами: разговаривая, он чаще смотрел на нее, а она куда-нибудь в сторону, –а сегодня он то и дело ловил на себе веселый и в то же время требовательный взгляд. Даже глаза у нее –казалось Федору –стали круглее. Куда-то девалась обычная кривая усмешка.
Федя чувствовал что-то вроде давления; чувствовал на себе давление ожидания. Но поскольку ему прямо не говорили, чего именно ждут, –он и не торопился вдумываться, а просто купался в этом интересе к себе… И требовательности тоже радовался –после стольких лет, когда никто ничего от него не требовал и не ждал.
– Элефан –по-французски?
– Да, да… По-латыни, вообще-то. Да, элефан, элефант… Величественно…
– По-французски всегда в конце ударение?
– Разумеется! Ты была бы «Лёля», или лучше «Ляля» –французы повторяют слог: Mimi, Tata, Lala…
– По-моему, из нас двоих «Ляля» –это ты, –Леля чуть-чуть усмехнулась на прежний манер, но не обидно. –А «мышь» по-французски?..
– Souris.
– Сури?
– Да. Какие-то в этом слове есть зубки, остренькие, грызут что-то в укромненьком месте… И в то же время улыбка: sourire, un sourire по-французски «улыбка»! Чуть-чуть оскаленная улыбочка, зубки –но все же улыбка.
Он не называет ее le rongeur, э… «грызун». Если бы у Адама были какие-нибудь продовольственные запасы и склады и он испугался бы, что мышь испортит эти запасы, он бы ее назвал un rongeur. Или даже nuisible, un animal nuisible –«вредитель».
А если бы он испугался, что слон может его раздавить, он назвал бы его не «Слон», а «Давило». «Дави-Дави». Или «Туша». Не «Слон».
А если бы Адам озаботился, как бы слона подрядить… э… воспользоваться слоном в своих целях, он бы назвал его, скажем, «Носи-Носи», «Таскай-бревна».
Но ты понимаешь, чему это было бы имя? Это было бы имя его собственной озабоченности, или жадности, или страху –в конечном итоге страху! –но никак не живой душе мышки или слона. В этом имени не было бы уникальности –потому что «грызун» –это и белка тоже, «вредитель» –и саранча тоже, «носи-носи» –лошадь или верблюд…
Здесь закон: если я пожелаю поюзать других, применить их в своих интересах –или, наоборот, боюсь, как бы они меня не использовали, не раздавили, не съели, –все эти другие делаются для меня одинаковыми! Все становятся на одно лицо. Перестают быть душами живыми.
И самое главное –моя собственная душа перестает быть душою живой! Только живая душа может увидеть другую живую душу, услышать другую душу, назвать по имени…
Как только я отнимаю у чужой души уникальное имя, как только я называю ее общим словом «вредители», или «хищники», или «вьючный скот», как только я превращаю ее в объект, я убиваю ее для себя –и тем самым я убиваю себя, часть себя… Я полностью жив, только пока отношусь ко всем как к субъектам, как к душам живым. Едва я вношу разделение между субъектом-собой и объектами-остальными –моя собственная душа перестает быть живой!
Ты помнишь, еще после самой-самой первой истории? –тебе понравилось, как беспризорники жарили хлеб: убегали из детского дома и в этих… в «посадках» жарили хлеб. Знаешь, почему тебе так понравилось?
Это рай! Образ рая: все вместе, все преломляют хлеб, все –живые!
Начиная с Адама, внутренняя конструкция человека, «дизайн» человека предполагает общность, отсутствие разделения на «субъект» и «объект»… Это естественное состояние человека!
– Не замечала.
– А потому что мы строим перегородки!
Мы строим перегородки от собственного иллюзорного страха перед страданием, перед болью; но в сущности мы боимся иллюзии! Все страдание в конечном счете –от страха, а страх…
– Не всегда.
– Точно, точно! Мы строим, в отличие от Адама, который был совершенно свободен от всяких перегородок: он полностью был открыт –весь открыт –и мышке, и… чебурашке, и льву, и слону, и микробу –и поэтому каждому находил уникальное имя, мгновенно! Он не отделял от уникальной живой души мышки –свою собственную живую душу… –и ровно поэтому его душа и была абсолютно живой! В этом, собственно, и заключался –рай!
– А ты знаешь, что ты псих настоящий? –с уважением сказала Леля.
36. Рассказ про рубашку с пуговками
Когда ко мне ваша девушка подошла –я сразу знала, что расскажу именно эту историю. Потому что это история всей моей жизни.
Для меня главное в жизни –дети, как и всегда должно быть для любой матери.
Первая родилась дочка, и второго мы очень хотели сына. Очень сильно ждали его.
Когда он родился, это было в июне –рядом, я видела, девочка лежала, ху-уденькая! –а мой парень такой толстенький! сразу видно, что все нормально. Но вот проходит какое-то время… и через два дня –не приносят мне моего малыша кормить.
Я спрашиваю у медсестры, что случилось: почему его не несут?
А она мне спокойно так говорит: «А вы знаете, у него непроходимость кишечника, такие дети вообще не живут. То есть вы готовьтесь, что он у вас жить не будет». Как будто в порядке вещей!
Я ей говорю: «И что, будем ждать, когда он умрет?!»
Требую, чтобы мне его принесли. Его приносят, я вижу –у него лицо какого-то… земляного, что ли, цвета, темного: обычные новорожденные красненькие, румяненькие –а мой черненький, как негритенок.
Мы с мужем его заворачиваем –и везем на другой конец города. Мы тогда жили в городе Сызрани Самарской области.
Привезли его в детскую хирургию –и там сразу стали готовить его к операции. Систему поставили, лекарства всякие –я смотрю, он опять вроде порозовел…
Сделали операцию. Удалили непроходимость кишечника.
Доктор спрашивает меня: «Вы сможете ухаживать за ребенком?»
Я говорю: «Конечно, буду ухаживать! Куда же я его брошу?» Сама чуть живая, конечно…
И, вы знаете, вот мы пробыли в реанимации четверо суток –и все это время с нами там этот врач находился. Я все думала, как же так он домой не уходит? А видимо, он из-за маленького ребенка –помогал ему, чтобы ребенок выжил. Вот такие бывают хорошие люди. Ведь это чудо какое-то, что ребеночку всего два дня –и сделать ему операцию! Представляете, это крошка какая…
Потом нас выписали, и мы поехали вскоре на БАМ. Муж у меня –помощник машиниста тепловоза, мы поехали по договору в Северобайкальск. И работали там на БАМе три года.
Но скоро нам стало видно, что наш сыночек… в общем, он развивался не как все дети. Он и ходить начал позже всех… И живот у него был, огромный живот.
Но врачи говорили, что все нормально: непроходимость-то у него убрали. А я же вижу, с ним что-то не так, что-то ему мешает…
И вот исполняется ему три годика. А он уже такой вяленький стал, чуть живой.
Мы приехали как раз с отпуска, денег не было.
Муж говорит: «Давай через год его свозим в больницу. Накопим деньги –ты отпуск возьмешь и поедешь».
А я говорю: «Нет, год он у нас не проживет».
И в декабре взяла его и поехала с ним в Москву. На поезде ехали мы с ним пять суток.
Выходим –мы же с Сибири приехали, там морозно –а в Москве всегда слякоть, ребенок в валенках –я поставить его не могу, все мокрое под ногами –в метро, из метро на улицу… Тащу на руках: в одной руке сумка с одеждой, в другой ребенок, на нем шуба тяжелая… Куда ехать, не знаю, в городе никого не знаю… Смотрю, останавливается такси. Говорю: «Вот, ребенку надо на операцию. Вы в любую больницу меня отвезите…»
Приехали –было вечер уже, четыре часа.
Мне говорят в приемном покое: «Сегодня мы вас положить не можем: завтра».
Я говорю: «Я с поезда, у меня здесь ни родных, никого…»
И они меня принимают! Сейчас, в наше время, мне кажется, даже не было бы разговора: «Завтра!» –все. А ты там хоть умирай. Раньше какие-то другие люди были, мне кажется.
Нас посмотрели, поставили нам диагноз. Оказался диагноз «болезнь Гершпрунга» –это значит непроходимость толстого кишечника.
Через три дня нам сделали операцию. Был кишечник восемьдесят сантиметров –шестьдесят сантиметров из них удалили.
И вот, я помню, когда после операции что-то нужно было срочно спросить –я в шоковом состоянии, вся несусь! –и примчалась прямо к нему в кабинет –к профессору, который нам операцию делал.
А он раздет.
То есть он снял эту одежду свою хирургическую специальную –штаны эти белые, или какие-то там голубые –сам в плавках стоит –а я даже сначала не понимаю, я спрашиваю, как ребенок чувствует себя, что с ним?
Он натягивает брюки и мне спокойно все объясняет: мол, не волнуйтесь, вот это так, это так, все нормально с ребеночком вашим…
А до меня вдруг доходит, что я же не постучала, не попросила, можно ли мне войти, ну вообще –воспитания ноль… Воспитания –ноль!
А он –вроде профессор, такой важный человек –он ведь мог меня выставить, а вместо этого все объяснил, успокоил: он понял, что да –ребенок в реанимации, мамочка в стрессовом состоянии… Он сказал мне: вы молодец, не побоялись ребенка взять, через всю страну… Спросил, кто нам делал первую операцию –вот когда двое суток нам было. В Сызрани. Я фамилию доктора назвала. А профессор мне говорит: это мой ученик! Он говорит мне, теперь таких нет днем с огнем. Потому что эти вот операции на кишечнике –самые сложные, даже сложней, чем на сердце: нужно всё вымыть, прочистить… Он говорит: мне теперь даже дело свое некому передать, потому что никто не хочет этим всем заниматься.
Профессор Щетинин.
Фамилию помню. И на лицо его помню. Сейчас мне бы очень хотелось поехать, снова на него посмотреть, показать своего сына… Вот какие бывают врачи. Это хорошо, что они есть. Иначе бы Тёмки моего не было.
И еще что запомнилось: когда меня пустили к ребенку в реанимацию –а у него раньше был огро-омный живот –и вдруг этого живота нет, и вот так ребра видно! Животик пустой!
И потом, когда мы вернулись в Северобайкальск –дома рубашка была, пуговицы не застегивались –первым делом дома надели эту рубашку: застегиваются пуговки!
Теперь сынок у меня большой, взрослый, ему двадцать четыре года. Красивый, высокий… Здоров.
Вот моя история.
37. Закат
Без пятнадцати пять солнце село за горную цепь Низенкетте. Небо на западе расцвело, стало нежным, горячим и выпуклым –а на востоке погасло.
Долина лежала вся в светлых туманах. Восток оцепенел. Три горы –Эйгер, Мюнх и Юнгфрау –начали постепенно врастать в потускневшее лунное небо.
Федя стоял перед высоким окном, смотрел на закат. Он ощущал какое-то нравственное давление, как будто эта красота чего-то требовала от него.
– Ты знаешь, –проговорил он торжественно, –о чем я хотел бы тебе сказать в эту минуту… Она пройдет. Но мне хотелось бы, чтобы мы вместе запомнили –полосу от самолета, закат… Чтобы это в нас сохранилось. Даже если сейчас ты со мной не согласишься, просто оставь пока, опусти на дно души…
Федя чувствовал, что Леля его внимательно слушает, но не смотрел на нее.
Вся сцена –волнующая картина, пейзаж; возвышенная речь, сопровождаемая чьим-то пристальным вниманием, –все это напоминало что-то прочитанное или виденное в кино.
– Я хочу сказать о реальности рая.
Я понимаю: вся эта тема может уже вызывать раздражение. Будто я фантазирую про какой-то забытый миф…
Но в том-то и дело, что рай –это наша подлинная реальность! она настолько близка… ближе кожи… Она в самом центре сердца… –и в центре памяти!
В центре памяти –потому что каждый из нас был младенцем. А каждый младенец, в сущности –тот же Адам…
Федя чувствовал себя так, как, наверное, чувствовала себя Лёля на своей planche а neige11
–мысль скользила, слова находились легко:
– Младенец не знает границы своего «я» –и само понятие «я» ему чуждо. Младенец не знает, где «я» заканчивается и начинается что-то «другое»: мать, одеяло… «Мое я» и «Весь мир» для него –совершенно одно и то же…
Я слушал лекции о примитивных народах, о ритуалах: когда охотник танцует охотничий танец и надевает рога антилопы –он сам становится антилопой. Нет современного отношения между «субъектом-охотником» и «объектом-добычей», наоборот: становясь антилопой, он думает как антилопа, чувствует как антилопа, знает, куда побежит антилопа; он полностью на ее волне: точно так, как Адам! который мгновенно настраивался на укромность и малость и «мышкость»: его душа принимала сигнал в этом диапазоне –и в то же время он был способен услышать «слоновость» как мощный, громкий, тяжелый сигнал… Называя имена мышки, слона, антилопы, он называл не объекты, не что-то внешнее и чужое: он называл –себя самого! Артикулировал свою душу, части своей души. Его душа все вмещала, всех слышала, без конфликта, без внутренних разделений: малое не подавлялось большим, или слабое мощным –и мир был раем! потому что он сам, внутри себя самого –имел рай… Называя себя, свои чувства по имени, артикулируя эти чувства –он называл целый мир. Он называл мир по имени –и мир ему отзывался!..
Тут Федя увидел воочию, будто бы и ему самому внешний мир «отозвался»: слабый розовый отсвет, до сих пор незаметно лежавший на западном склоне Юнгфрау и тлевший в нескольких прорезях Мюнха, вдруг начал набирать силу.
Это было тем более поразительно, что солнце зашло почти уже полчаса назад, и небо вокруг трех знаменитых гор, и сами эти горы давным-давно потускнели и посерели. Вероятно, последние солнечные лучи пробились сквозь не видимую отсюда расселину или долину.
Быстро –с каждой секундой –розовое мерцание раскалялось, оно подожгло и Эйгер, и вот уже все три горы ярко пылали на фоне серого неба неправдоподобным огнем!
– Без ненависти, без страха, без разделений на «внутреннее» и «внешнее», на «себя» и «других»… –Федя не мог отвести глаз от розового пылания. –Я помню, как меня поразила мысль апостола Павла: «Каким судом судишь –себя осуждаешь, таяжде бо твориши судяй». Значит, «себя осуждаешь, потому что ты делаешь именно то же самое, за что судишь другого». На первый взгляд, странная мысль… Но ведь верная, верная! Если Дмитрию везде чудится «чувство вины» –ты заметила? он по любому поводу говорил про «чувство вины» русской интеллигенции, –это значит только, что чувство вины мучит его самого…
– За что «вины»?
– За бетонные стены! Он строит внутри себя стены, он ищет рациональные объяснения: мол, «другой» –алкоголик, «другой» сам виноват в своей боли, он грязный, он –«быдло»…
Но душу-то не обманешь рациональностями! Душа требует общности. Ее внутренняя конструкция, ее «дизайн» хочет общности. Живая душа хочет вместе с другими живыми душами жарить хлеб на костре… И значит, чтобы переломить ее, заглушить, надо крикнуть еще громче: «Быдло!» И матом! И хлопнуть дверью, и эти… бутылки швырнуть погромче, чтобы гремело! уйти! Понимаешь, если мы вместе жарим хлеб на костре –о чем нам кричать? Если нет разделения –нет и чувства вины. Чувство вины –это р е а к ц и я н а р а з д е л е н и е!..
Федя так разогнался, что слова уже не поспевали за мыслями, а опережали: он сам толком не знал, что скажет в следующую секунду, и это было захватывающе. Федя почувствовал, как на словесном сноуборде закладывает новый лихой, красивый вираж:
– Надо помнить, что впереди нас ждет подлинная реальность, где нет разделения… Надо все принимать, не противиться; помнить, что все существующее сейчас –только видимость, а точнее, проекция, образ, иллюзия, мара , поток бытия!.. Надо просто подняться над этим потоком, над «мирским слитием», видеть образы в их полноте, красоте, созерцать их оттенки… Вот мы слышали женщину: она боится поставить ребенка в метро, на ребенке валенки без галош, а под ногами мокрая слякоть, –казалось бы, мелкое, неприятное чувство, тревожное: можно разгневаться, испугаться или поддаться чувству вины –а можно подняться над этим, и с высоты увидеть все целиком, ощутить уникальную красоту: представляешь, вот валенки –и, если впитается мокрое, валенок потемнеет, потяжелеет, запахнет… Сложное чувство, красивое чувство!.. А вот она говорит «пуговки застегнулись» –помнишь, пуговки на рубашке? раньше они не застегивались, а теперь застегнулись –и в этом есть чувство пуговки, попадающей в петлю: как будто мяч попадает в ворота или в корзину или бильярдный шар в сетку –как можно назвать это чувство? Может быть, «чувство гола»? И к этому чувству, знакомому миллионам и миллиардам, прибавить тактильное ощущение этой фланелевой –или как называется эта дешевая… байки, байковой! –мягкой застиранной этой рубашечки –и ощущение детского тела под ней, чистой кожи, гладкого детского бока… и пуговка застегнулась!.. Это ведь уникальное чувство, не менее сложное, и уникальное, и прекрасное, чем… весь этот закат!..
Но такое же скоротечное. Все, что видим, что чувствуем здесь и сейчас, –все исчезнет: что радует; что пугает; что кажется страшным или уродливым –постоянно меняясь, проходит, как блики заката…
– Это вас в христианстве такому учат? –прервала Леля.
– Ну почему сразу «учат»? –чуть-чуть обиделся Федя. –Я способен на собственный теологумен…
– Чего?
– Мое личное богословское мнение, мировоззрение… Здесь немножко и от буддизма, и что? Я же мыслящий человек… Я не должен отказываться, ненавидеть, страдать…
Любое страдание нас привязывает к «сейчас», при… приторачивает к «сейчас», а зачем это допускать? Ведь «сейчас» –нереально! Реальна –вечность, в нее надо вырваться, к ней подняться…
Федору показалось, что словесный сноуборд разгоняется по трамплину и действительно вот-вот вынесет его вместе со слушательницей –если не сразу в вечность, то в некое новое и прекрасное будущее: может быть, через несколько дней, когда уедут Белявские? послезавтра?.. а может быть, прямо завтра?..
Между тем за окном творилось что-то уже несусветное.
Отпылав считаные минуты, Эйгер, Мюнх и Юнгфрау погасли –но затем небо за ними –небо, которое более получаса темнело, тускнело, серело и становилось ночным –сначала сделалось сиреневатым, а потом стремительно начало розоветь, распаляться до цвета истошного, исступленного лосося!
Федор прожил в Швейцарии шесть с половиной лет. Он знал, например, что эти дугообразные облачные хвосты, стоявшие почти перпендикулярно горам, –признак ветра сирокко, дующего из Африки. Федор видал не один живописный закат и не два –но тут у него на глазах творилось что-то из ряда вон выходящее даже по местным открыточным меркам.
Розовый свет пылал ярче и ярче. От неба как будто шел звон.
– Невероятно… –сдавленно проговорил Федя. –Просто невероятно…
…И только представить, что вся эта мощь –лишь далекий, призрачный образ бу дущей мощи, и по длинной красоты… То, что сейчас поражает, радует или пугает… И здешнее счастье… И здешняя боль –все ведь, в сущности, нереально… Земные судьбы… Страдание –мимолетно… и иллюзорно… И боль –иллюзорна…
– Чужая особенно, –отчеканила Леля.
Федя впервые за долгое время взглянул на нее –и увидел, что Леля перестала быть нежной, юной и ожидающей. Ее глаза перестали быть круглыми, смотрели жестко, с насмешкой.
– Там сын умирает, а у тебя оттенки пейзажа. «Поток иллюзий», –передразнила она довольно обидно. –Вот в этом и разница между нами. Для тебя всё иллюзии –а из меня кишки вынули. –Она сделала жест, как будто держала перед животом тряпку или полотенце и, скручивая, выжимала.
– Нет, нет, нет! –испугался Федор. –Ты не поняла!
– Поняла, что тебе их не жалко, –сказала Леля.
– Почему?! Просто я-то стараюсь не с сиюминутной позиции –а с точки зрения рая!.. как будет в раю!..
– Я не знаю, как будет в раю. И будет ли. Это ты знаешь. Я –нет.
– Посмотри свысока!.. то есть нет: с высоты, с высоты!..
– Да, конечно: сидеть на горе и смотреть, как внизу копошатся. Курортная философия.
Как Федор ни был обескуражен, он удивился качеству формулировки, подумав: «Ишь ты! Откуда в ней это?» Но попытался поправить:
– Я говорю только: не возмущаться, не помрачаться, не осуждать!.. а смотреть с точки зрения вечности…
– А как можно не возмущаться? У этой армянки, когда сначала «эрозия», а потом «нет, инфекция», а потом «а, выкидыш, все нормально» –как не возмущаться?! «Поток иллюзий»? Я загрызла бы за такие иллюзии!..
– Там врачи вообще не виноваты! Мы же слушали не целиком: у нее отрицательный резус-фактор, уже были необратимые… Люди болеют, и что ты сделаешь с этим? Кого ты «загрызла» бы, объясни? Ты не видишь, что это ненависть, снова ток и бетонные стены!..
– А у тебя –стеклянные стены, –сказала Леля. –Вот и вся разница. Я не права, хорошо. Да. И Дима не прав. Хорошо. Только он с неправдой –живой и здесь. А ты с правдой –вот только где ты? И что ты чувствуешь? Тебе кого-нибудь жалко? Кроме себя? Ты что-нибудь чувствуешь вообще?
– Bon… хорошо, тогда скажи мне про «Диму», который «живой и здесь»… кстати, у вас что-то было с ним?
– А у тебя с ней?
– С кем?! –делано удивился Федя. –С кем «с ней»?..
– Ты знаешь с кем. С паучихой.
– У меня не было –ничего!
– А в честь чего она тебя называет на «ты»? «Федечка», «Федечка»?
Федя смешался:
– Я тебе говорю, ничего!..
– Ну тогда и у нас «ничего».
Леля встала… и Федор остался один.
Он был ошарашен тем, что его прочувствованные слова привели к какому-то совершенно непредсказуемому результату –и главное, потрясен скоростью и необратимостью, с которой это произошло. «Где я ошибся, когда? –думал он: –Что случилось вообще?.. Где случилась ошибка?»
Луна стала ярче.
Небо, перецарапанное военными самолетами, наконец совершенно погасло и потемнело.
Далеко впереди, на обзорной площадке Юнгфраухо х, зажглась яркая флюоресцентная точка. Другой огонек, потусклее, затеплился справа, на пике Шильтхо рн.
На дальнем берегу озера множились и подрагивали огоньки.
Дольше других на темном небесном своде был виден один самолетный след – но в конце концов растворился и он.
Без пятнадцати шесть окончательно наступила ночь.
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ (продолжение)
38. Зубки
Федор услышал хлопнувшую дверь и веселые голоса: Белявские вернулись после катания –и после ужина, судя по позднему часу.
Федор сидел один перед погасшим компьютером. Он никак не мог успокоиться и примириться с тем, что такой красивый и мощный «разгон по трамплину» закончился такой глупой «chute». По-русски «падение», «поражение» прозвучало бы как приговор, думать «une chute» почему-то было полегче…
Честно пробовал поработать –не смог.
Подумал было уйти прогуляться или поесть –но есть не хотелось, да и сохранялась призрачная надежда, что Леля одумается и придет –а он глупо с ней разминется… С другой стороны, сидеть здесь и ждать было еще глупее…
Но сидел и сидел, уставившись в темный экран монитора и погружаясь все глубже в бессмысленное раздражение и томление –когда к нему «за уголок» заглянула Анна: снова довольная, энергичная. Подойдя, по-хозяйски его потрепала по волосам коготками.
Всколыхнувшаяся досада и раздражение так взбаламутили Федю, что некоторое время он даже не вполне понимал, о чем она говорит: с кем-то они встретились в ресторане, с каким-то важным Ильей…
Но Анна, не замечавшая или не желавшая замечать Федину мрачность, была так оживлена, так молодо и свежо выглядела после лыж, что, несмотря на досаду и мрак, Федя почувствовал и шевельнувшуюся гордость: все-таки эта опытная, взрослая и красивая женщина была к нему не вполне равнодушна… если бы вчера он пошел ей навстречу, то, может быть…
Постепенно он начал прислушиваться к рассказу.
– Чей заместитель? –переспросил он.
– Прозорова! Правая рука Прозорова по пиару!..
Анна рассказывала об ужине в самой, как она выразилась, «топовой» (т. е. самой престижной и дорогой) местной гостинице «Виктория Юнгфрау»: достав из сумочки новый айфон, Анна продемонстрировала фотографии Дмитрия Всеволодовича и белесого недовольного человечка на фоне каких-то золотых росписей, пальм и колонн. Человечек был товарищем юности («из прошлой жизни», как выразилась Анна), теперь –приближенным известного (даже Федя знал эту фамилию) русского олигарха.
Олигарх содержал ряд спортивных команд в разных странах –и в частности, национальную сборную РФ по беговым лыжам. По счастливому совпадению, сегодня в Монтре заканчивались сборы («Qu’est-ce que c’est que des12
cборы?» –«А я сама не знаю! –заразительно рассмеялась Анна. –Какие-то тренировки?..») –и нынешней ночью, в одиннадцать или в начале двенадцатого, автобусы с лыжницами отправлялись в Москву.
– Представляешь спортивную сборную? Да, я тоже не представляла, мне мальчики описали: в одном автобусе лыжницы –лыжи, палки… В другом автобусе тренеры, массажисты, врачи, все такое. В третьем автобусе спонсоры. В четвертом друзья спонсоров. В пятом подруги спонсоров. В шестом подруги друзей… В общем, дивизия! Караван! Отличные комфортабельные автобусы абсолютно бесплатно…
– Бесплатно?..
– Ну я же тебе говорю-у! –Перегнувшись через подлокотник, Анна слегка шлепнула Федю по лбу. –Илья нас берет с собо-ой! Он правая рука Прозорова, за ним вообще всегда самолет присылают, но ты же знаешь: Женева закрыта, Лозанна закрыта, Цюрих, вообще все закрыто –поэтому только автобусом! Когда будут подъезжать к Берну, Илюша нам за часок-полтора подтвердит –мы подскочим в «Викторию», и –прямой наводкой в Москву! Тебе надо в Москву? М? Бесплатно? В хорошей компании? Места есть! А что? Ну подумай! Ну ладно. Тогда –коротаем последнюю ночку…
Тут до Феди дошло, что уже этой ночью они с Лелей останутся во всей гостинице –одни.
– Кста-ати! –Анна снова пришлепнула по его подлокотнику. –Ты мне хотел показать фотографии! Что-то старинное, летопись?
– Летописный фрагмент. Да, да, летопись… –Феде послышалось наверху движение. –Дайте адрес –я вам брошу le lien… ссылку, ссылку…
– Бросишь льян? –ласково улыбнулась Анна, показывая остренькие симпатичные зубки и будто не замечая Фединой торопливости и раздражения. –А я думала, ты-ы мне прочтешь… как-никак, наша последняя ночка…
– Нет, сейчас не могу.
– Ты уходишь?
– Не ухожу.
– Очень занят?
– Да! Нет…
В этот момент зазвенели ступени: по лестнице стали спускаться серые угги.
– Тогда почему же не можешь?.. –улыбнулась Анна еще умильнее, и Федя наконец догадался, что она прекрасно все понимает. –Ах, жалко… Ну что ж поделать, тогда запиши адресок… –Пока Леля спускалась по лестнице, Анна медленно диктовала адрес: –…джи-эм-эй-ай-эл точка си-оу-эм. Бонсуар, –она приветливо кивнула Леле, проходившей мимо по направлению к кулеру.
– А вам, юноша, –вполголоса, не снимая улыбки, обратилась Анна к Федору, –будет наука на будущее… Жекам нельзя давать обещания –ни-ког-да, никаких обещаний… –(«Когда же, –подумал Федя с тоской, –вы наконец уберетесь отсюда!») –но если пообещал –то изволь выполнять. А то крупно можете по-жа-ле-еть…
В это время Леля вернулась к камину с пластиковым стаканом воды.
– Водичка! –воскликнула Анна. –Отличная мысль. Федечка? принеси мне водички.
Федор взялся за подлокотники, но не для того чтобы встать, а как будто наоборот: как если бы посторонняя сила тащила его из кресла, а он захотел удержаться… но тут же подумал, что если сейчас он откажется выполнить невинную просьбу, это будет выглядеть перед Лелей каким-то глупым и вызывающим хамством и вызовет еще худшие подозрения… и в нерешительности поднялся. Глупо, глупо! как глупо все!..
– Хочешь? –Он чуть было не бросился к Леле, –Я тебе тоже… могу еще принести?..
– У меня есть, –пожала плечами Леля.
– Да, Федечка! Только возьми стеклянный бокальчик. Пожа-а-алуйста!..
«Ну нет!.. –задыхаясь от ярости, подумал Федя. –Нет! Вот уж –нет!.. Не получишь… Что, без конца думаешь издеваться?..»
Оторвав от перевернутой пирамидки мягкий, мнущийся пластиковый стакан (и чувствуя, что расчленяет что-то суставчатое, почти живое), Федор набрал –чуть больше чем наполовину –холодной воды и, вернувшись, шмякнул этот стаканчик так, что несколько капель вылетели на стол.
Анна едва взглянула в Федину сторону: она успела придвинуться к Леле и что-то показывала ей в айфоне, весело щебеча. Не прерываясь и даже почти не глядя, она промокнула мокрое на столе бумажным платком.
– Я просила стеклянный, –сказала она брезгливо. –Ты не расслышал.
«Ты не расслышал» было произнесено без знака вопроса –как констатация: мол, «какой ты тупой и неловкий». Даже не пригубив из стакана, Анна обратилась к Леле –судя по всему, в завершение разговора:
– …и даже не думай! Вообще не проблема. Ну что? Пойдем перекурить это дело? –
И когда Леля помедлила, Анна, к огромному удивлению Федора, ухватила ее за запястье и потащила из кресла, как будто они были закадычными подружками:
– Подём-подё-ом!
К еще большему Фединому изумлению, Леля послушно, понуро последовала за ней.
«Что она ей сказала?.. В принципе… Нет, что такого она могла ей сказать?..
Стоп! –вдруг осенило Федю. –Леля не курит.
Она это говорила –и даже подчеркивала…»
В ту же секунду –как будто он не подумал это, а произнес вслух –Анна обернулась к нему и ослепительно улыбнулась, показав ряд белых зубок с остренькими выступающими клычками.
39. Рассказ про обиду, армрестлинг и про коня Каракуша
Это было два года назад, двадцать третее февраля, помню все как сегодня. Я еще в Москве месяцев три –вся еще с открытым ртом ходила… Пока Москва мне уроки не дала.
Какие уроки?
Первый урок был, что этот азербайджанец начал меня на зарплате обманывать. За копейки работала –и все равно обманули.
Второй урок был, когда у меня из кармана выручку утащили. И телефон утащили.
Третье было, что мы на квартире жили с людьми –я зарабатывала, собирала маме отправить, двенадцать тысячи собрала… нет, обманула: двенадцати не было. Одиннадцать было с копейками. И украли эти одиннадцать тысяч. Я вся в слезах, в горести…
Соседи украли?
Девочка, с кем я жила. Я дома выросла так: если вместе живешь, один хлеб делишь –это уже как член семьи. У меня дома двери не закрываются! В большой селе, две тысячи население в одной селе –никогда двери не закрываются. Я родилась там, где самая высокая гора, Эльбрус!..
Как называется ваше село?
Джингирик. Я сама карачаевка. Но по предкам –грузинка. У меня Абашидзе предки. Если взять до семи поколений. У нас своих предков положено знать: дед, прадед положено знать, хочешь не хочешь. Это любой нормальный человек должен знать, правильно?
Если есть такая возможность…
Значит, вы родились на Кавказе, все детство там провели?..
Свое детство я вспоминаю всегда с отцом. Вот сейчас у меня одна мать –но детство я всегда помню только с отцом: лошадя…
Вот я вам ситуацию расскажу. Один раз –я была в седьмом классе –отец новую необъезженную лошадь привез, говорит: кто сядет на нее –я этот лошадь той подарю. Брат не захотел сесть –а я села! Я знала, что не смогу объездить, потому что лошадь был очень дикий. Но все равно я села. Он побрыкался-побрыкался, я упала. Она меня хотел топтать в огороде! Но этот лошадь уже был мой все равно. Я стремилась всегда –если, например, мой брат сделает что-то для папы, чисто мужское, –я старалась сделать в два раза лучше его! Я не знаю почему, я всегда с ним напоперек хотела идти…
Как назвали коня?
Каракуш.
Это значит –?
Черный орел. Он был черный: вот черный прямо, блестел! Я ему всегда чи-истила, всегда корми-ила, всегда вот такими кубичками сахар давала, конфеты давала, я этот лошадь больше всего любила!
А почему вы старались делать, вы говорите, «чисто мужское»?
Не знаю, но я старалась всегда за мальчиками ходить. Я с ними дралась в детстве, я с ними ругалась… Вот у нас в селе горка есть, мы зимой меряли, у кого санка дальше покатится. Если у меня санка дальше не шло, я всегда нервничала, всегда ругалась: «вы подтолкнули!» –ну не по правилам, одним словом… Их побить –это для меня в детстве первое место было! Я вообще сама мастер спорта бывшая по ручспорту…
По какому спорту?
Ручспорт, армспорт, ну армрестлинг…
Вот это да!
Да. Но я не любила свой спорт, я признаюсь. Мне хотелось на бокс, карате, а отец не пускал на карате. Он меня записал на ручспорт…
Потом я приехала с тренировок –я от города недалеко живу, три-четыре кило метра –домой зашла: у меня дома люди. Говорят: у твоего отца инсульт. Это был, наверно, самый большой шок в моей жизни…
Отца не стало.
Но он очень хотел –мой отец всегда очень хотел! –чтобы я была мастером спорта. Поэтому я старалась тренироваться. Но каждый день не давали тренироваться –давали через день только. Потому что тяжелый спорт: кисти качаешь, мышцы качаешь… в основном верхняя часть тела качается. Вы, наверно, видали, да? Железный столик вот так, там две ручки и два… как подушки: вот моя сторона и ваша сторона. Рукой можно держаться. Ногами можешь упираться…
А борются стоя?
Конечно стоя! Там сидя никак нельзя: раз! –и все, даже не обернешься! Ручспорт –такой моментальный вид спорта: не успеешь глазом моргнуть, что тебя уже поставят…
Что значит «поставят»? положат руку?
Ну да, да, положат! Когда начинаются схватки вот на замок, или вот грудевое, к груди вот так –это чисто по силе идет: а в основном –быстро, по резкости!.. Вот осетинки: они что мальчики по борьбе, что девочки по ручспорту, –они резкостью больше берут, чем силой. Мне одна девочка сделала срыв: мы в Архызе участвовали, собирались на абсолютное ехать в Питер…
Абсолютное первенство?..
России первенство. Мы боролись, у нас был один-один. И последний раз –у нас обмотали руки –уже три, четыре минуты, в последний момент она поняла уже, что я не с резкости, а я просто силой, весом хочу ее поставить, –и она вот так встала, привстала и рукой хоп! и мне с плеча руку выдернула!
Нарочно?
Не нарочно! наоборот… ну как вам сказать… и нарочно и не нарочно. От нервов.
Ну там уже на операцию надо было, чтоб ковшик на место поставить, чашечку… После этого я оставила спорт.
Мне тренером предлагали, я не захотела. Не знаю. То, что могла, я все сделала. Может, так было угодно Богу, что мне пора было остановиться.
Когда вы закончили бороться?
Я закончила полностью в двух тысячах третьем году. Я еще в лицее училась.
Потом уже подросла –надо матери помогать. А то мама –у ней три тяжелые операции: почек нет, желчного пузыря нет… Аппендицит элементарный чуть не умерла: лопнуло внутри –еле успели…
Я всегда говорила ей: мама, давай я поеду в Москву?
Она говорила: нет, нет.
У нас родственница в Москве, живут с матерью на Царицыно, там две комнаты в коммуналке. Она мне всегда звонила: давай, приезжай к нам, то-се. Я говорю: мама, можно, я в гости поеду?
«Нет, нет».
Я говорю: мама, можно, месяц я поработаю? не понравится –уеду.
И вот приехала…
Понравилось?
М-м… Не сказать то, чтобы мне понравилось… В Москве трудно выжить.
Тем более рынок –это тяжелая вещь. Я сначала пошла туда на Царицыно. Там работала за четыре тысячи в месяц. И –я как сегодня помню –у меня недостача вышла тысяча шестьсот рублей. Но я знала, кто брал. Хотя она знала, та девочка, которая у меня брала: если ей надо будет, она попросит, я бы ей помогла. Она знала это. Для меня не настолько деньги обидны были, мне было обидно ее отношение: я за четыре тысячи, грубо говоря, как поп пашу там стою…
Как поп?
Ха-ха-ха, вы не поняли! у нас слово «поп» –это типа как «раб». Я работала –я уходила в семь, приходила в двенадцать, и без выходных: работа –дом, работа –дом… Я домой приходила чисто как зомби, ложилась, думала «сейчас встану искупаюсь, сейчас встану искупаюсь…». Глаза открывала –уже шесть утра! А мне в семь надо быть на работе…
Трудно было. Много было таких ситуаций…
Ну самую –вот из-за чего я хотела даже домой поехать –ситуацию вам могу рассказать.
Я жила тогда с этой девушкой на Царицыно, но ее матери дома не было, мать уехала.
У этой девушки, где я жила, был… мужчина, как говорится, с кем она… имела какие-то отношения. Он не жил на квартире, но отношения у них были.
Я с работы пришла, как обычно –ну, искупалась, легла.
Вдруг… там был, наверное, час, два –но больше двенадцати, потому что в двенадцать я только легла –я проснулась от того, что открылась дверь, слышу.
Открывает вот этот пацан. Он говорит мне: пойдем с нами пить –ну, типа, праздник, двадцать третее февраля.
Я говорю: извини меня (он азербайджанец мальчик), извини, мне на работу утром, то-се.
Он говорит: давай пойдем.
Я говорю: нет, не «пойдем». Извини, как-нибудь в следущий раз. (Ну так, культурно.)
А он начинает: тебе западло с нами выпить? Что, в падлу тебе? –вот эти дешевые фразы. Нормальный человек себе такие фразы…
Рынок нас заставляет и материться, и нервничать, и орать, потому что рынок –это очень трудная вещь, –но я не думаю, что я где-то в тюрьме лежала, чтоб так со мной разговаривать: «в падлу» –«не в падлу», вот эти его движения рук вот этих, вот эти пальцы нагибать…
Я так на него смотрю и говорю: слушай, мой дорогой. Во-первых, я сказала: я не хочу! –это первое. Во-вторых, –говорю, –ко мне брат мой в комнату не заходит, когда –я –сплю!
(Там, где я выросла, ко мне брат не зайдет даже в майке. В рубашке заходит, в обычной маечке не заходит: у нас надо, чтоб у мужчины плечи были закрыты. Я даже к отцу на кровать никогда не садилась.)
И я ему говорю: ко мне брат родной не заходит. А может, я без одежды сплю?
И он мне тогда матом! «да мне пофиг», короче.
Я говорю: слушай, выйди, я переоденусь.
А он: нет, вот ты сейчас пойдешь с нами –что, в падлу? скажи, если тебе в падлу…
Вот это слово «в падлу» он разов сто употребил, пока мы с ним разговаривали.
Я: выйди!
Он говорит: я не выйду, скажи, если в падлу… И дальше маты, не маты… короче, он мне говорит, типа: я твою маму, я твою папу, я твою породу…
Я говорю: слушай, говорю, это ваша порода привык своих матерей материть, сестер –у нас так не положено, я не хочу не то что сидеть пить с тобой, я тебя не считаю за человека!
Я знаю, что это грех. Я тоже была в эмоциях, мне тоже руку в рот не клади. Я сама знаю… но зачем сидеть сейчас лицемерить, из себя ангела делать, правильно? Какой я есть, я не скрываю. Я знаю все свои недостатки… и в то же время достатки.
Я ему говорю: слушай, выходишь, нет?
А он мне: да я тебя… там то, се…
А я вот так на диванчи… на кресличке лежала, которое так выскакивает и раскрывается –я в одежде, только в ночной.
И он подскакивает, короче…
Я говорю: ты тупой?! –говорю, –ты вообще больной?! Тварь, –говорю, –выйди отсюда!
Вот такие фразы я озвучила.
И он на меня опять: да я твою маму…
До моей мамы, –говорю, –тебе, –говорю, –урод, далеко, чтобы ты ее… вообще имя ее произносил! Это твоя мать, –говорю, –такая, что такого урода как ты родила и сейчас спит спокойно!
Как я это сказала –как он меня здесь схватил, а я в ночнушке была, так, сюда… Это было первый раз в моей жизни, кто-то меня сюда взял… Ну, ночнушка вот так у меня была… и, короче, вот так у меня на столе нож от хлеба. Я не знаю, как я до этого ножа… я вот так вытащила этот нож… Ну, может, или бы напугать… я не то что прям дикая… Я вот знаю, я буйная –да, я буйная: слово скажешь –я два, подерешься –подерусь! Но я тоже знаю, что у меня не хватило бы силы воли человеку нож сунуть: я на каких нервах бы ни была, я на это очень слаба, я на кровь очень слабая. Ну вот вы: в каком бы бешенстве ни были –вы же понимаете, что вы ножом даже кошку не тронете, там, собаку, не то что человека… Я от испуга схватилась, я этим ножом –я хотела его напугать, и в это время сестра вошла, вот эта, с кем он… и он меня отпускает, вот так ее берет и на меня кидает! –ну, свою девушку, кто моя родственница…
И я от страха вот это кидаю, нож, вся в истерике, плачу, как будто я их порезала!.. Я испугалась: хоть там секундно было, я испугалась! А если бы она быстро вошла, нож ее бы задел, я от испуга испугалась, понимаете? И заплакала, заплакала!
А она говорит: че ты плачешь. Он ко мне в гости пришел. –И вот ее фраза, сестры фраза: «Ты у меня дома живешь: изволь уважать моих гостей».
Вот это уже был предел!
Я схватила летние тапочки резиновые, на ногах нет носков, по дороге схватила гамаш, куртку, выскочила, трясусь…
Гамаши –это чулки?
Ну как колготочки, да, но без пятки, вот без носочка без этого… как лосины. Выскочила и рыдаю, рыдаю…
А дело зимой?
Это двадцать третее февраля было! И я плачу, знаете, прямо на улице, выскочила на улицу, меня вот так трясло всю: пять, десять минут, зимой много там постоишь? И я бегала вокруг дома, чтоб не замерзнуть… У меня слезы до губ не доходили, они мерзли у меня прямо вот по щекам…
Потом обратно в подъезд зашла. У них в подъезде здесь мусорный бак, и батарея идет. Например, первый этаж и второй, между ними там батарея. Я там сидела у батареи… они не вышли, меня не искали: им как-то без разницы было. Матери нет, лафа –ее друзья, его друзья там…
И уже в шесть часов я зашла там, оделась, ушла на работу. Там на работе еще стояла ждала, пока контейнер открылся –зашла в контейнер к себе. Пока чай выпила, пока то-се…
Потом уехали из этой квартиры?
Я сразу уехала. Я больше вообще… я ее не могла даже видеть. И я уехала оттого, что боялась, что у меня кто-то дома узнает. Если дома узнали бы, что у нее ночью дома мужчина, то-се… такие вещи уже… ей бы плохо было.
Убили бы?!
Нет, конечно, убить не убили бы… кто ее убьет. Просто бы от нее отказались родители, родственники. Она бы нормального мужа достойного, который может себе заработать… ну не пьянчужка какой-нибудь, а нормальный пацан на нее не посмотрел бы уже. Потому что у нас город маленький…
Может, я из-за этого… третий год я все это держала. И сейчас я вот с этих стен –встану, выйду –об этом никто не узнает. Это вот первый раз, что я высказалась про ту ситуацию…
Спасибо.
Может, просто скопилось так… Может, первый раз у меня кто-то спросил: ну как у тебя дела? Что у тебя произошло в жизни?..
Так что вот, душевно вам рассказала.
40. Пора!
– …Ты знаешь, –через полчаса радостно говорил Федя Леле, –я слушал сейчас и думал: я обещал истории с хеппи-эндом и чуть не первой взял именно эту историю –почему? В ней нет ни хеппи-энда, ни вообще какого бы то ни было «энда» –но отчего-то настолько чистое, позитивное ощущение… Столько в этом рассказе чего-то живого…
Федя говорил громко и счастливо, хотя внутри до сих пор не рассеивался какой-то туман. Анна ушла наверх, Леля вернулась к камину одна: ни слова не говоря, примостилась на своем прежнем месте, дослушала рядом с ним рассказ карачаевки Гули… Федя уверен был, что ему снова придется преодолевать ее недоверие, сопротивление, –но вот она была рядом, какая-то незащищенная, тихая, как никогда раньше –но отчего-то подавленная, обессиленная, как будто смазанная…
– И кажется, я догадался! Помнишь, мы задавались вопросом: отчего люди охотно рассказывают, как страдали? А почему вспоминают из всей прожитой жизни какой-нибудь эпизод, жест, какие-то идиотские «узконосые полуботинки»?
Почему вспоминают про детство? Даже старенькие –например, та старушка, которая съела пол-огурца… не она, а сестра –ну, ты помнишь: ей семьдесят лет, а она вспоминает про детство… я теперь сформулировал, почему!
Человек в первую очередь вспоминает моменты, в которые чувствовал себя максимально живым! А уж плохо ли, хорошо ему было –это уже почти все равно!
Видимо, столько времени человек проводит ни жив ни мертв –столько времени он вообще отсутствует в этой реальности, что даже боль лучше, чем ничего! Даже боль дает человеку почувствовать, что он есть, есть сейчас, существует!..
– Ты же вроде был против «сейчас», алё? –спросила Леля и на минуту стала похожа на себя предыдущую –но все равно ее голос был каким-то немного смазанным… –«Сейчас –иллюзия», ты говорил…
– Да, иллюзия! Да, иллюзия… –повторил Федя не так уверенно. –Хотя вот только что я подумал, что Церковь… в церкви мы восклицаем «и ныне, и присно, и во веки веков»… В первую очередь мы же говорим «ныне», то есть «сейчас»? И только потом –«присно», «всегда», «до конца всех времен», и уже как итог –«во веки веков», то есть в бесконечной реальности, после того, как исчезнет линейное время… –Федор задумался на секунду, потом тряхнул головой: –Нет, «сейчас» –не реальность, «сейчас» –иллюзия! Вот соседи наши –живут в «сейчас», исключительно! Они внешне красивые, умные, они могут что-то красивое говорить, что-то интеллектуальное –а на самом-то деле они оживают только соприкасаясь с деньгами… с пищей, с сексом, с вином –с чем-то настолько грубым, грубо материальным… это такое страшное искажение всей природы!.. и, главное, смотрят на тебя так, будто и ты такой же… Как будто все точно такие же, только некоторые притворяются, а вообще всем важны только деньги и грубое благополучие, поразительно!..
Разогнавшись, Федя совсем не заметил Анну, спустившуюся до середины лестницы.
– Все, пора! –победоносно сказала Анна. –Лелька, марш собираться. Через два часа будет такси.
Федор оборвался на полуслове… медленно повернулся от Анны к Леле… –и вдруг ему стала понятна Лелина необычная мягкость, покорность… виноватость… И быстро-быстро, болезненно запульсировал шрам надо лбом.
– Но ведь… ты говорила, что не поедешь? –проговорил он, неосознанно трогая голову.
– Я говорила? –искренне удивилась Леля. –Когда?
Федя сообразил, что действительно: только он, он один, сам решил за нее –и даже не то решил, что Леля не едет с Белявскими, –а решил, что они ее приглашают сугубо формально… Но Анна-то могла переиначить… И явно переиначила, только чтобы его проучить…
Тем временем Леля встала из кресла.
Проходя мимо Феди, приостановилась и –в первый раз –мягко дотронулась до Фединого плеча, почти погладила.
Он поймал ее руку и, глядя снизу вверх, проговорил:
– Как ты думаешь… может быть, имеет смысл… задержаться?..
– Ты меня спрашиваешь? –Леля чуть-чуть улыбнулась.
– Ну да, тебя… –пробормотал Федя в недоумении. –Задержаться буквально на несколько дней? День-другой?..
– Зачем, Федя? –мягко ответила Леля.
Федор сообразил, что она в первый раз назвала его по имени.
Но в следующую же секунду ее лицо стало прежним, и, усмехнувшись, Леля сказала:
– Нет. Тем более, все равно я иллюзия.
41. Рассказ со счастливым концом
Бывает в жизни такое чудо: когда родился у нас ребенок –он был еще совсем маленький –мой муж попал в очень серьезную аварию. Друг его насмерть разбился, а муж остался жив, инвалидом.
И я хочу вам сказать, как же я теперь рада этой аварии!
Как я называю, типичная история медсестры: «он лежал –она работала…» Или наоборот, тут у нас у фельдшера одного: «он работал –она лежала…» Здесь же дом наш, в больнице –вся жизнь у нас тут протекает. Поэтому, я говорю, все типично: муж лежал, я работала медсестрой –у нас был с ним бурный роман, расписались, и у нас родился ребенок.
Но еще когда было у меня беременности шесть месяцев, муж у меня начал пить.
Очень сильно стал пить –вот как будто бы подменили…
А может, он такой и был –потому что я его мало знала-то. Он постарше меня намного: ему было тридцать четыре, а мне, считай, двадцать один. Родители мои были против. Но бабушка мне всегда говорила: «Ален, посмотри, какой у тебя муж замечательный, какой он у тебя споко-ойный: он поработал, приходит пьяный и спит…»
Но я капризничала и хотела уже разводиться.
А потом вся эта произошла ситуация.
Было солнце, пекло такое –как раз картошку сажать. Мы живем-то в Уваровке, там у нас свои огороды –и надо уже картошку сажать, а мы опять поругались.
Мне свекровь звонит и говорит: «Ален? че ты делаешь там?»
Я говорю: «Я че делаю! Вон родители едут картошку сажать, мне-то как неудобно: ребенку два месяца, я тоже не могу его бросить, мне ему кушать надо готовить, а этого опять нет, опять где-нибудь пьет, гад, мне не помогает…»
«Ну, ты его так сильно-то не ругай, он в травме лежит…»
А я еще никак не пойму, говорю: «Ни фига себе, еще в травму попал!» –а потом только до меня дошло.
Оказалось, он был не в травме, а в реанимации.
Вообще-то в реанимацию не пускают, но я ведь тоже в больнице работала –меня пустили. Я к девчонкам там подошла, говорю: «Девчонки, где мой лежит?»
Они говорят мне: «Ну ты нашла себе!.. Такой пьяный –и еще за руль сел: на ЗИЛу прям в кувет, на этого, на попутчика –у него моментальная смерть, а твой в машине застрял, автогеном его вырезали. Ну, ждите, все у вас впереди –повестки, все это, –говорят, –иди полюбуйся».
Я иду, смотрю: женщины лежат, мужчины… Моего нет.
Я назад, говорю: «Нету моего, девочки: чего, вынесли?»
Они: «Смотри лучше!»
Я опять туда, сюда –никого… Даже думала, какой-то розыгрыш.
Тогда они сами пошли со мной, прямо к койке меня подводят: «Чего, не узнаешь?»
А я вижу –ну вот лежит старик семьдесят лет. А еще глаза когда открыл –мама мия! –вообще там такие бордовые… Видать, его придавило, в грудь вдавило еще: я говорю, лежал как будто восемьдесят лет старик! То есть вообще не узнаваемый человек…
Там приезжали родственники того… посмотрели: господи, говорят, кого там судить-то? ему жить осталось два дня. И дело закрыли на него, написали, что руль отказал.
У него мама фельдшер тоже, у мужа: смотрим с ней на динамику –ну, все понятно… Мы уже ему и костюм в гроб купили. Готовились к похоронам.
Но потом мы к Матрене поехали, помолились ей. Фотографию повезли –только не к экстрасенсам, не к бабушкам, а вот в Питер к этой, святой… блаженная Ксения, да. В храмы всякие… Ну не знаю: может, поэтому чудо произошло.
В общем, было у меня в жизни две коляски одновременно: ребенок и муж. Ребенку два месяца –мужу тридцать пять лет.
День я с ребенком; мама в пять часов приходила с работы, меняла меня, и я в ночь ехала к мужу: считай, сама еще молодая –и за таким ухаживать, поворачивать, о-о!.. это что-то с чем-то…
Потом в шесть месяцев мальчик у меня начал сидеть –и муж начал сидеть вместе с ним. Сын пошел –и муж у меня сделал на костылях первые шаги…
И сейчас я хочу сказать: слава Богу, что эта авария произошла.
Мы поняли, что такого есть ценного в жизни: когда такая беда, то не надо бросать, а надо верить друг другу. И все. Мы друг друга не бросили, не разошлись, и теперь у меня муж непьющий вообще. Он поклялся, и в храм мы ходили. Теперь у нас двое детей. Младший маленький –десять, а старший… о, мама мия, старший наш –что-то с чем-то! Учиться мы не хотим, мы ничего не хотим, мы хотим выпить, хотим погулять… Я мужу говорю: «Ром, наверное, твои гены уже начинаются?»
Он говорит: «Мы договорились, чтобы эту не трогать категорически тему».
Кстати, он прям поклялся, и все нормально… Ходячий, то есть динамика положительная у нас.
А если бы этой аварии не было, у нас точно развод произошел бы.
Очень трудно было, но я довольна, потому что это Господь нам послал эту трудность, и сейчас у нас прямо медовый месяц, которого не было после свадьбы.
Каждый год мы свадебное путешествие делаем –даже где-нибудь здесь поедем, по этому по Можайскому по району… Это глупо, наверное, со стороны –но иногда я его прошу: «Ром, ты сделай мне какое-нибудь романтическое свидание, придумай, куда меня пригласить…»
А вы знаете, надо самим что-то вытворять спонтанно. Потому что когда будни –это все очень надоедает, я хочу вам сказать.
Вот даже год назад все вообще удивились: я работаю тридцать первого июля, и он мне зво нит с работы тоже (он в Голицыне работает, логист, у шведов здесь недалеко, в Голицыне, ездиет) –зво нит мне, говорит: «Завтра в Сочи летим».
Я думаю –о! ни фига себе, как же я соберусь?..
Надо что-то такое, мне кажется, романтичное делать, выдумывать…
Поэтому вот не знаю… может, мои слова достучались там до кого-то…
Мы спим, я ему говорю: «Ром, как хорошо, что ты у меня есть, ты дышишь возле меня…»
В общем, я говорю: рассвет жизни! За все наши страдания, за все муки, за всё…
42. Ясность
Горы слабо светились под звездами.
Тысячи звезд подрагивали, помигивали, мерцали –но их соединенный свет, отражавшийся в ледниках, был совершенно ровным.
Прислонившись лбом к холодному оконному стеклу, Федя понемногу, с усилиями, дышал. Дышать было нелегкой задачей, как на морозе.
Ни о чем толком не думал, ничего определенного не вспоминал. Может быть, только имя… да и имя –не повторял, а оно само собой то и дело повторялось, отзывалось внутри, как будто капала капля. Но никаких внешних образов в памяти не возникало. Если бы Федю сейчас попросили нарисовать ее или даже подробно ее описать, он вряд ли хорошо справился бы с этой задачей.
И вообще не Леля сейчас занимала его внимание, а странный вертикальный стержень, сформировавшийся между грудью и животом –от середины груди до желудка. Этот стержень причинял неудобство: мешал согнуться, мешал дышать. Если бы для какой-то цели потребовалось перевести этот стержень на словесный язык, то самым точным переводом, наверное, оказалось бы слово «нет».
«Нет» застряло внутри Федора, посередине: стояло колом. Оно было простое, холодное и бесцветное –как был лишен цвета ночной пейзаж за окном.
По мере того как привыкали глаза, неземное свечение становилось отчетливей и отчетливей. Никакой весны –ни малейшего даже следа –больше не было в мире: только подзвездный лед, цепенеющий в свете звездного льда.
В этой вечности, неподвижности, однородности было что-то лечебное, анестезирующее. Даже не верилось, что несколько часов назад горы были облиты теплым, многообразным солнечным светом; каждый выступ имел свой оттенок, каждое углубление –неповторимую тень…
Теперь мраморное свечение распределялось без предпочтений и заполняло всю панораму ровным бесстрастным сиянием. Так должна была выглядеть какая-то умственная абстракция –или даже логика как таковая, формальная логика.
Неподвижные горы –гладкие, полированные ледники, окруженные ореолом, –это было красиво… и даже больше: торжественно и прекрасно.
На все был дан правильный, точный, исчерпывающий ответ: «Нет».
Странное чувство сейчас приходило к Феде: ему казалось, что он очень быстро, буквально с каждой минутой, взрослел. Как будто многие множества сложных слов и мыслительных построений отваливались от него, как какие-то бесполезные корки –и оставалось, как в глупой песенке, всего лишь два слова, всего только два слова: всего «да» –и «нет».
Тянущая, неудобная боль не унималась, пульсировала во лбу и давила холодом на желудок –и даже, кажется, постепенно росла –но вместе с нею росла и устанавливалась наконец ясность. Почти невыносимая ясность –и чистота.
ПЯТЫЙ ДЕНЬ
43. Рассказ беженки
Ми в Абхазии жили –в Грузии. У нас есть гора. Оттуда ходили босиком, ми ничего не взяли, ни одежды, ничего. Один дочка у мене маленький была, один дочка замужем положение, а сын немножко взрослый была. У меня сын убили двадцать один год. Такой положение. Мы убегали, отец не ушла. Мой отец говорит: «Не пойду, –говорит, –пусть меня здесь убивают. Я мой жизнь здесь оставил!» Мы ждали-ждали –может, папа тоже придет?.. Потом сказали, что папа-мама убили. Отец знаешь как убили? ее мучили! вот так провод засунули электро, и так и убили отец. Отец у мене было семьдесят восемь лет. Когда ее убили –дом тоже сожгли и отец бросили туда, на этих… огон! мы не могли похоронить.
Отец-мама меня вырастила. Папа маме говорит: «Я когда умру, –говорит, –я буду знать, что она мене будет плакать». Почему? потому что мене свекруха умерла –я плакала как моя мама родная. «Ой, я не боюсь уже, –отец мать говорит. –Свекруху как она плачет! так дочка родная не будет, –он говорит. –Я уже буду спокойньше, что моя дочка мене будет плакать». А я не могла ни мама, ни папа плакать. Я за них капли не могла этих, слез.
Мы двенадцать дней мучения было у нас! Вот такой гр-ряз!.. Снег идет гора, трактор чистит, сколько люди мертвый лежал на дороге, вот такий маленький, прям там дети мертвые оставили убегали… где могли похоронить?! Вот так копали чуть-чуть земли, маленький ребенка, вот грудний ребенка –копали, так и оставили –и так крестик: может быть, вернемся, может быть, потом будет похоронить… Кто это не видела –пусть не видит такий горя никто! Такой трудных, сердце заболит, такой горе. Два месяц, больше, на этой больнице лежала, не кушала после моей сын, не пила, босиком ходила. Насильно кормила дочка: «Мама, –говорит, –если ты будешь умирать, я тоже буду умирать». Ох-х, такой положение… Вот сижу тебе разговариваю, уже на моей сына идет в голове: почему мене сын убили? Почему нужно убиват?! Никому плохого не сделала. Не пила, не курила, не воровала, старший-младший знала… Сейчас я смотрю: старший-младший не знают здесь! Я нервничаю: мой сын так не делала, я говорю. Мой сын тихий была, воспитанный, хороший парень. Такой сын мене больше где есть? Нет. Фотография дома смотрим –и ничего: могилу не можем ходить. Ох мучения, ох мучения…
«Я уже ее не могу смотреть! –моя муж говорит, –от сына сколько мучит моя жена». Муж инфаркт получила. Я думаю: деньги надо, чтоб выручить человеку –один лекарство три тыщи рублей отдавали, три тыщи рублей один, массаж две тыщи. Моя муж… Меня муж говорит: «Столько деньги моя жена не может уже заработать. Нет! Вы мене не можете помогать!» Когда инфаркт получила, своя руки не может, машина не может: «Жена возит-возит товар, ее деньги куда я возьму? –говорит, –мои укол, что ли? Я на ее глаза не могу смотреть!» Он сам себе повесила. Мы думали, она дома сидит. «На улице вышел, свежий воздух», –она говорит. А сосед говорит: «Твой муж уже повесила». Он сам себя повесила. Вот такой положение. Такой трудный.
Моя муж так сделала, я говорю: «После сына мене жить зачем надо?»
«Ты что! –дочка мне говорит. –Мама: ты умрешь –ты смотри, я второй день тоже буду там». Я живу сейчас ради моей дочка, чтоб дочку ничего не было. С зятом живу. У нас обычай такой: отдельно жить не могу, сейчас с зятом живу. Мой зят очень хороший. Хороший –такой сын родной не будет. Всегда на моих глазах смотрит он: «Почему мама не кущает? Почему мамэ настроения нету? Кто маму обидел?» Дочку говорит: «Маму не обижай! Может быть, ругал маму?»
Я говорю: «Мене никого не ругала».
«Нет, мама сейчас успокоит, –дочка говорит, –ему никто не обидел. Придет потом покушает…»
За зяту говорю сейчас, хороший очень. Я болела, аллергия дала ночью, нервы, не спала никак от нервы, всё чешет. Зять позвонила везде, кожаный позвонила везде –без очереди мене пустили сразу! Этот врач –ее друг там имеет, профессор хороший. Из Абхазии тоже, только они грэки. Он от нас ничего деньги не взял: «Я такой женщину как могу деньги брать?» –говорит. Выписала –девятьсот рублей стоит один ампула, это неделя один раз надо сделать, германский лекарство. Вот это сделала –лучше стало. Нервы спокойный, не чешет, ничего. У меня много помощь от зяту.
«Хватит мне, –говорит, –что моя тесть так сделала…»
Я говорю: «Я тоже, может быть, сделаю так».
«Как ты сделаешь так?! –говорит. –Уже шестнадцать лет твоя сын умерла. Надо ради ее! –говорит. –Ты сама церкв идешь…» Церкв иду, сама свечки, сама пишу, все пишу, чтоб ему хорошо было там. Я очень боговерующий. Он мене говорит: «Мама, ты почему босиком? Я не могу босиком, у меня ноги мокрые», –говорит. Тогда я босиком ходила, не одевала, дождь идет, снег идет… он мне говорит: «Мама, холодно ноги».
«Ага, –я думаю, –если моя сына холодно, зачем так буду ходить?» Я одевала –ему хорошо было. Да. После этого я начала уже одевать.
Потом у нас вот такой черный платье, вот так одевала: «Мама, –говорит, –я ничего не вижу, тёмно сижу». Я снимала платок.
Я ему говорю: «Сынок, тебе там кушать есть?» Он говорит: «Когда свет горит, мне все есть». Я ему горю свечки, и я довольный, что там ему светла и всё хорошо: светла, чиста, –Бог его хорошо держит. Потому что ребенок была –чистый ребенок, от Бога чист: не курила, один грамм не пила, экономический факультет учила моя сын, всегда по тону вот так: «пожалуйста, мама, пожалуйста», –слова лишний не слышала. Ох-х… Такой положение, очень трудно, очень плохой… Это целый история говорит…
Я всегда на работу иду –первый место туда церкв иду, это маленький церкв. Я семь лет там хожу, свечки ставлю, я каждый этих пишу там все, «упокой», все пишу. Я хочу, чтобы своима рукама, своима деньгама –мои сына, мужа свечки поставить, мои мама, мои отцу, –все надо своим рукам. Что я буду дома сидеть? Все равно, я думаю, легче будет на рынке –здесь люди, много не думай. Если дома буду сидеть, я, наверное, в сумасшедшей больнице буду. Думаю, может быть, мене здесь чуть-чуть хорошо будет. Вышла здесь на работу, работаю –иногда голова не работает. Иногда линия на электричку другой иду –думаю: куда я иду? «Донской» надо выходить! Я выхожу другое метро, думаю: куда иду? Обратно спрашиваю: «Пожалуйста, скажите мне, на какой дорога „Донской“?»
«Ой, „Донской“ метро, женщина, не сюда –переходи, пожалуйста, другой линия…»
Прихожу одиннадцать часов, двенадцать часов дома. Если там не показывали, наверное, не могла даже домой приходить. Такой трудных… Когда вижу, сын говорит: «Мама, мене там все есть, мене там все хорошо, почему ты плачешь?»
Я говорю: «Сынок, мне трудно».
«Я дома тебе всегда. Ты мене не видишь, я всегда с тобой стою», –говорит.
Я так видела –не во сне: вот как свечки горит, я уже как закрываю, так хорошо ее видела –так светла, бела, белий.
На работу потом утром приду, товар вылаживаю, говорю: «Сынок, ты со мной? Давай мене со мной рядом. Я надеюсь на тебе, что ты со мной всегда рядом будешь». Вот так разговариваю…
Вот, дочка, такой история у меня. Это много история, очень трудно высказать человеку. Такой положение.
44. Наглядная агитация
– Чем это ты увлекся, мой друг?.. –Анна перегнулась через стол. –Иероглиф рисуешь?
– Иероглиф… –довольный, проурчал Дмитрий Всеволодович. –Всем иероглифам иероглиф…
Ваша беженка из Абхазии, так? Кто-то помнит, как в древности называлась Абхазия? При древних греках?
– Таврия?..
– Таврия –Крым, дерёвня.
– Колхида?
– Колхида. А кто жил в Колхиде? Кто жил в Колхиде?
– Эм… Золотое руно?..
– То есть бараны, ты хочешь сказать? «Руно». Руно –само собой. Кто еще жил в Колхиде?
В Колхиде жила Медея. Чем знаменита Медея? Кроме руна?
Эх вы. Медея –убила своих детей.
Теперь пишем: «Медея»… Разрезаем напополам… Так.
Дальше, в этом же Медитерранском13
бассейне –примерно в это же время –другой известный мифологический персонаж, тоже женщина и тоже связанная с детьми?.. Нет идей?
Даю подсказку: Федор-Михалыч ее упоминает. Ну? Старец Зосима. Нет, ничего? Ну кто «плачет о своих детях»?
– Рахиль.
– Федор знает. Праматерь Рахиль. Наконец-то. Так. Пишем РАХИЛЬ… И тоже режем ее пополам: РАХ и ИЛЬ. Берем первую половинку отсюда… РАХ… а вторую берем от Медеи… Складываем…
– Паранойя, –констатировала Анна, с любопытством, однако, заглядывая в листок.
– Что получается? РАХЕЯ
А? Никому ничего не напоминает?
– Трахея?
– Сама ты трахея. РАХЕЯ… Рассея!
Помнишь, ты рассказывала анекдот: «Маму съел, папу съел… Ы-ы-ы… –Кто же ты после этого?! –Сирота-а!»
«Рахиль плачет о своих детях и не может утешиться, ибо нет их». А куда они подевались? А она сама их убила!!. –торжествующе закричал Дмитрий Всеволодович. –Рахея, Рассея –это такой гибрид: Рахиль плюс Медея! Сначала своих детей пожирает –а потом плачет, «ибо их нет»!.. Ха-ха-ха!..
– И к чему это? –медленно спросил Федор.
Вопрос прозвучал в настолько не свойственном Федору тоне, что, хотя Федя спросил негромко, все повернулись к нему, и даже сиявший самодовольством Дмитрий Всеволодович слегка побледнел:
– Что такое «к чему»?
– К чему, –твердо и даже как будто с угрозой повторил Федор, –направлено рассуждение ваше?
– Да ни к чему оно не «направлено»! –с неприятным удивлением сказал Белявский. –Какой-то дикий вопрос. Как будто мысль непременно должна быть куда-то «направлена»!
– Безусловно. И мысль, и буквально каждое слово –направлено…
Федя вдруг перестал быть похожим на себя прежнего: выговаривая слова медленно и даже с усилием, он как будто внимательно вслушивался во что-то внутри себя: даже казалось по временам, он совсем забывает о том, что вокруг присутствуют другие люди, и только пытается не отвлечься от важного внутри.
Этим он сейчас очень отличался от Дмитрия Всеволодовича, очевидно рассчитывавшего на внешний эффект: парадоксальным образом, при том что Федя, может быть чуть ли не в первый раз, совершенно не заботился ни о чьем внимании, –все слушали его гораздо внимательнее, чем когда-нибудь раньше.
– Позвольте я тоже. –Федя завладел листочком бумаги с набросками Дмитрия Всеволодовича
– нарисую одну картинку…
Чуть ниже «Рассеи» Федя прочертил длинную горизонтальную линию.
– затем с двух сторон этой линии написал: слева «НЕТ», справа «ДА».
– и пририсовал над горизонтальной линией букву «Я».
– Это я, –показал Федя на букву «Я». –Я хороший.
Я умный. Я человечный. Я не делаю ничего беззаконного. Если поставить где-нибудь здесь условную середину –
– …то я окажусь на той половине, где «ДА».
А вот… –Федя задумался на секунду, –например, дядя Костя из ЛТП, который говорил «только вспышнет –и будем мочить всех сподряд, не разбирая»…
– Дядя Костя –или, может быть, тот человек, которого собутыльники ткнули в сердце ножом –это «ОН». «ОН» –плохой. Объективно плохой человек. Много хуже меня.
А я –очень хороший.
Допустим даже, что в этом –моя собственная заслуга. Допустим, нам нету дела, что он потомственный алкоголик с врожденными аномалиями: нет, он единственно по своей вине оказался внизу, а я благодаря моим собственным совершенствам –на самом верху.
И теперь «Я» –вот здесь, а «ОН» –там. Я –хороший, ОН –очень плохой.
Но однажды ОН делает ма-аленький, незаметный шажочек…
Федор нарисовал стрелку справа от «ОН».
Представим, что дядя Костя идет к своему мастеру на строительстве и говорит –не себя защищая, не думая про свои интересы, а ради правды, –вступается за «ребят из красных домов»: «Ты такой-сякой, почему ты так дешево закрываешь наряды ребятам из красных домов? Почему ты так мало им заплатил?»
Представим еще, что в эту минуту им движет не жажда скандала и не кураж, а искреннее негодование: представим, что он –пусть в одну эту минуту –искренне переживает за совершенно чужих, посторонних ему людей…
Ну допустим хотя бы, что жажда правды в эту минуту сильнее, чем жажда скандала.
И в это мгновение –когда он делает свой шажок –пускай маленький, микроскопический, протягивает свою «луковичку» –вдруг сердечный удар, инфаркт, и линия жизни его –обрывается.
…
«Линия жизни» –конечно, не как в хиромантии, а просто –линейное время жизни…
Известен так называемый «аграф» –высказывание нашего Господа, не записанное в Евангелии… По-моему, самое страшное из всего, что я слышал: «В чем застану, в том и буду судить».
Раньше я понимал «в чем застану» как статическое положение на прямой.
Если я нахожусь справа от черточки –значит, после Суда я автоматически отправляюсь дальше направо, в рай. А если я слева от черточки –то проваливаюсь в окончательный ад.
Так мне виделось раньше.
А вот в последнее время мне стало казаться, что в этих словах –«В чем застану» –имеется в виду не точка, а вектор…
– Что?
– Вектор, вектор!
Вектор душевного устремления. Вектор воли. Движение воли.
Пока я живу –моя воля в движении. Пусть в слабом-слабом, пусть сонно ворочается –но моя воля не может не двигаться, не способна не двигаться, пока я жив.
Правда, нужно учесть, что любое движение моей воли усиливается –или гасится –внешней средой.
Может быть, многократно усиливается –а может быть, и совсем тормозится.
Среда –очень плотная. У нее свои собственные течения. Например, я сейчас проживаю в Швейцарии, я работаю во Фрибурском университете, и окружающая меня среда не допускает агрессии: наоборот, располагает к сугубому миролюбию; однако значит ли это, что миролюбие –моя собственная заслуга?
Сравним с дядей Костей: агрессия и нетерпимость, которую мы от него видим, –что это? его собственное волевое движение, или течение в его среде?..
Но как бы то ни было, вдруг инфаркт –и в одно-единственное мгновение всякая плотность среды исчезает!
Это мгновение застигает нас –каждого –в некоем движении. Ибо воля не может бездействовать. Пусть ничтожном, но все же в движении или в эту сторону, или в ту –или к «ДА», или к «НЕТ».
Вдруг оказывается, что «Я» –такой хороший, такой возвышенный, так близко уже подобравшийся к цели –оказывается, меня просто подталкивала среда, а сам я –немного ленился, немного играл в компьютер, немного скучал, то есть мой вектор –мой собственный, личный вектор –был направлен вовсе и не вперед, а назад, не к «ДА», а к «НЕТ» –пусть чуть-чуть, чуть-чуть –но когда сопротивление внешней среды совершенно исчезло, то мне осталось только мое собственное волевое движение, мой личный вектор.
И меня с этим вектором, в этом векторе застал Бог. Он застал меня за игрушкой в компьютере.
А дядю Костю, такого на первый взгляд глупого, злого и агрессивного, Бог застал в глупом и агрессивном желании правды –но все же в желании правды, то есть все-таки при попытке чуть-чуть приподняться над обстоятельствами!
Вот у дяди Кости линия жизни –
– и вдруг, в одно мгновение, линия исчезает –
– и дядя Костя оказывается в пустоте. Пустота не имеет никакой плотности. Она не оказывает никакого сопротивления. Это удобно.
Единственное неудобное обстоятельство: нет возможности изменить вектор. Ни направление вектора, ни величину: «В чем застану, в том и сужу».
Дядя Костя оказывается в пустоте –и начинает плыть в пустоте с постоянной заданной скоростью, в одном раз и навсегда заданном направлении…
Если его волевое движение было слабым –а допустим, оно было слабым, поскольку было внутренне противоречивым: заботясь об этих парнях из красных домов, он все же хотел и скандала, –значит, он будет плыть очень медленно, очень-очень-очень медленно, «квадриллион лет» –и от этой медлительности будет очень страдать: но ускориться невозможно. Впереди вечность, и в этой вечности все-таки он очень медленно плывет вверх…
Значит, пусть даже медленно, пусть даже через «квадриллион» –но он все-таки доплывет…
– Докуды? –не вытерпел Дмитрий Всеволодович, –я никак не пойму…
– До райских обителей.
– А-а… Опять вы свой… опиум для народа…
– Погоди, погоди-те, –сузила глаза Анна. –То есть всю жизнь делаем гадости –а в зачет идет только последний момент?
– Нет! –возразил Федор. –Не так! Например: если вы разгонитесь на машине со скоростью сто километров в час, и вдруг увидите впереди пропасть, и резко затормозите –то «маленький вектор», сиюминутный маленький вектор у вас будет –назад, торможение, и даже резкое, сильное торможение –но главный-то вектор у вас был направлен вперед! Может быть, вы успеете как-то замедлиться –и полетите в пропасть не сто километров в час, а пятьдесят или даже пусть десять, –но все равно «главный вектор» у вас пересилит «маленький вектор»… Важен итог, итоговая динамика: или в ту сторону, или в эту.
Важно, куда направлено ваше итоговое усилие, результирующее усилие вашей жизни –и варианта лишь два: или к «ДА», или к «НЕТ».
Проблема, что мы всегда судим других по положению на прямой, по видимому результату. Приходим на рынок и видим женщину… бабу, грузинскую грубую бабу: глаза у нее неживые, голос грубый, вы слышали: злая торговка… если судить по внешнему. Но разве мы ее знаем? Одно только то, что она продолжает двигаться; только то, что она своими ногами дошла до этого рынка –это уже такой человеческий подвиг, это уже настолько мощнейшее «ДА!» –
– Что за «да»? Чему «да», я никак не пойму? –рассердился Белявский. –Чему?
– «Да святится имя Твое, Да приидет Царствие Твое, Да будет воля Твоя». Воле Божией –вот чему «Да»…
– То есть этому всему кромешному ужасу она должна кланяться, ставить свечки и говорить «да-да-да»?!
– А вы заметили, что она ни разу не говорит «Нет»?
Поразительно: мы с вами слушаем и говорим в себе «Нет, Нет, Нет!» –а она? Что она говорит?
Она говорит: «Тяжело».
Она говорит: «Почему?» «Зачем надо было убивать?»
Но она даже ни разу не проклинает убийц! Может быть, ей гораздо легче было бы сказать «Нет» и тоже повеситься, как и мужу, –но она-то живет…
– Между прочим –
– живет, объясняет, что ради дочери, –но этим самым уже говорит настолько мощное «Да!» –
– Кстати, кстати! насчет «повеситься», –уцепился Дмитрий Всеволодович, –ее муж повесился –это «грех»? Как считается там у вас?
– По логике, самоубийство –есть жизнь, прерванная в момент абсолютного «Нет»…
– А я считаю, мужской поступок, –сказала Анна.
– То есть, он –в ад, по-вашему? И с женой на том свете не встретятся?.. –подковырнул Дмитрий Всеволодович.
– Вот, вам, мучикам, лишь бы сбежать…
– Меня поражает, –продолжил Федя, думая не о Дмитрии Всеволодовиче и не об Анне, –меня поражает, насколько большинство из рассказчиков далеки –не только от мысли о самоубийстве, но даже и от уныния. Почти все они прожили жизнь в нереально тяжелых условиях… Взять самую первую, Нину Васильевну: родилась без отца, с матерью побиралась, детство провела в детском доме, работала на ткацкой фабрике, а единственный сын… неужели у нее была легкая жизнь? Но она говорит «Я довольна». «Мне повезло». «Мне встретились хорошие люди». Она говорит: «У меня была жизнь –хорошая»! Поразительно! Вы ругаете их, презираете, называете «быдлом» –а какое у них терпение и какой стержень, несмотря ни на что! Не все, но большинство говорит «Да», «Да», «Да».
Я заметил, что так называемые объективные обстоятельства –ни при чем. Все зависит только от человека. Один человек, как завод, все хорошее перерабатывает в плохое –а другой человек, наоборот, самый ужас кромешный каким-то образом перерабатывает в хорошее: и даже эта Хатуна –она соглашается потерпеть ради дочки, этим она говорит «Да» своей дочке; она находит какой-то общий язык со своим мертвым сыном; уже одно то, что она продолжает двигаться, –это подвиг! Нам с вами достаточно мелочи: не ту отметку поставили, оплату урезали, контракт не переподписали, –достаточно, чтобы закричать «Нет, Нет, Нет!» –а она-то что терпит шестнадцать лет? Неужели вы думаете, что ей не больно? Не страшно, не непонятно? Но мы с вами –не принимаем, мы говорим «Нет», а она –каким-то сверхчеловеческим образом говорит «Да»! –
– Смерти собственного ребенка, –уточнила Анна.
– Не смерти ребенка, а Божьему замыслу!..
– Садистский у вас божий замысел, –сказала Анна.
– Короче, «тяжелое палажение, ощень трудна», –подытожил Белявский. –Ты алоэвый гель положила? Стоял на полочке…
– Выбор прост. –Все, что Федя говорил до сих пор, он говорил только для Лели, но избегал обращаться к ней прямо, и старался на нее не смотреть. Теперь Анна, Дмитрий и их алоэвый гель не оставили ему выбора. –Выбор прост. Или «Да», или «Нет». Так просто, что даже обидно. И в каждый момент –в каждый, в каждый мельчайший момент –только «Да» или «Нет»…
– А «иллюзия»? –перебила Леля.
– Я лгал про «иллюзию». Себе лгал. Не нарочно –я просто боялся. «Иллюзия» –в сущности то же, что «нет». Примитивная маскировка. Ты совершенно права: «быдло» –это бетонное «нет», а «иллюзия» –это стеклянное «нет». Но и то, и другое –конечно, «нет»…
И еще я лгал про «сейчас». «Да» и «нет» –говорится сейчас. В каждое маленькое мгновение есть выбор, у каждого человека…
– А у тебя?
– Ну естественно… в том числе у меня.
– Сейчас.
– В каком смысле? О чем ты?
– Это я тебя хотела спросить: ты о чем-то конкретно? У тебя есть выбор сейчас?
– У меня? Я не знаю…
– Что происходит сейчас?
– Сейчас ты уезжаешь.
– Допустим. И что с того?
– Гляди-ка! –заинтересовалась Анна. –В ведерке полешки.
– Ты только заметила? –добродушно сказал Дмитрий Всеволодович. –Еще с утра гремели на крыше. Кирпич вставляли…
– Я просил тебя задержаться… –неуверенно проговорил Федя.
– Нет, ни разу ты не просил, –отрезала Леля. –Ты спрашивал, может быть, я останусь? Но ты ничего не просил.
– Но они же сырые! –вознегодовала Анна. –Они откровенно мокрые! Как они будут гореть?!
– Плохо, –авторитетно заверил Дмитрий Всеволодович. –Плохо будут гореть. Но мы это не увидим.
– Тогда… –сказал Федя тихо, –сейчас я прошу.
– Что? –не расслышала (или сделала вид, что не расслышала) Леля.
– Я прошу, чтобы ты осталась. Сейчас. Я делаю выбор. Я говорю тебе: «Да».
– Вы о чем, молодые люди? –поморщилась Анна.
В этот момент зазвонил сотовый телефон Дмитрия Всеволодовича.
– Ну вот Илья наконец!
Он немного послушал, поулыбался, кивая, изредка отвечая пониженным, бархатным голосом, и, отняв трубку от уха, красивым жестом бросил телефон в карман пиджака:
– Немного задерживаются, –объявил Дмитрий Всеволодович во всеуслышание. –Примерно, говорит, через час –минут через пятьдесят. Можем звать такси.
– Хватит еще на одну историю, –быстро сказала Анна, с неудовольствием глядя на Лелю и Федора.
– Да, напутственную… –рассеянно махнул рукою Белявский, –на ход ноги…
45. Новый рассказ о любви
В девяностом году нам дали участки по девять сотки. Пользовались мы четырнадцать лет. Вдруг решили подстанцию –вот на клубничном поле подстанцию строить. Не сообщили, ничо. Не предупредили, ничо. Р-раз, приехали, разломали заборы, разломали всё, кусты выкопали… А у мене облепиха была –это чудо, чудо облепиха! «он» и «она». А «он» красиве й «ее»… Да, цветов было море, я даже вот онкологу этому привозила цветы, прямо море у меня было цветов. Мне говорили, надо тебе корс… пондентов вызвать. Вот. Этот… как его… фамилию уже забыла. У мене там и огородик был, балаганчик был, дочери приезжали ко мне, и чай пили, и цветы рвали, и всё, и клубника была, и ягоды… Четырнадцать только смородины было черной, мужа покормить хоть.
У меня у мужа-то первая группа. Инвалид первой группы. В Балашихе нашли рак прямой кишки. Это три года назад. В Балашихе взяли, всё просмотрели, проверили, сделали операцию, потом сделали этот… ну, химию и облучение, там неделями как-то. Неделю не делают, а на второй неделе делают. Или через десять дней… что-то такое, вот. В общем, почти что год делали. Мы-то думали, они делают как положено свое дело. Мы думали, они знают же, чего делать. А они делают так: вот десять, всё! Или там сколько… восемь! А может, которому человеку надо, может быть, пять? или шесть? А они сразу десять! Так же химию, так же эту… как ее, еще делають процедуру… Вот он ездил, сказали, что в тесто превратилось все, мочевой пузырь, в тесто превратилось! Теперь если делать еще операцию, значить, надо кожу где-то искать… Не берутся. Боятся. «Не зна-аем… –говорят, –надо большие де-еньги»… И то им «деньги большие», то «не возьмемся», то «боимся»: «люди, –говорят, –не выдерживают…» Тем более у него сколько, три этих… и вот разрезано, вот разрезано… А щас грыжа растет… А потом эти… и это… Три грыжи вырезал, эту вырезал, в общем, резаный весь, на нем живого места нет. Он боится, что он не выдержит. Он с тридцать пятого у меня –вот, семьдесят пять лет! Но крепыш. Посмотрите, сколько он операций выдержал, крепыш. Хотя у него и с давлением там не ладится, то высокое, то низкое. Еще и выпьет…
Так-то он у меня здоровый мужик, добротный мужик, что ни накажешь, он сделает, он мне шторы повесит, и всё, и в магазин сходит, и приготовит, всё. Он готовит –так в ресторане не готовят, как он готовит! Раньше вот, когда поженилися, это пеесят два года назад, –и вареники он у меня лепил, и блины пек, вообще… и дочку купал, белье вешал, и гладил, всё… Это вот песят два года назад. Я тогда жила в Переделкине. В песят пятом году приехала, жила в общежитии, а потом у хозяйки.
А я водитель, вожак я была! И в деревне вожак была. Всех девчат просмотрю, чтоб ни ниточка не висела, ни рукав какой-нибудь такой был, прическа… Та-ак, просмотрела всех: «Куда едем на танцы?» Командовала. «Так, девчата, поедем сегодня в это… в Перхушково!» Или, то есть –«в Рассудово!». Куда только ни ездили.
Один раз ребята нас уходить не пускали. Я говорю: «Девчат, как мы сделаем…» Танцуем-танцуем, и по одной, по одной на улицу, по одной –и ка-ак двинем домой! Всё, потеряли ребята нас! А они ревновали, ребята, что мы уходим. Красивые ребята ходили все, гармонисты! А мы все равно в другую деревню пойдем… Идем по лесу, поем песни, веселимся –лесом же, никого нету! Вдруг видим: кладбище, и лежат это… в белом!.. Ой, мы как дернули! Каблуки теряли, что было!..
А одна ни с места! Спугалася. Мы: «Лиза! Лиза!»
Уже ребята: «Да это я, Лешка!.. –А это я, Гришка!..» А она никак не очнется.
Это просто ребята переоделися в это самого…
Лесом бегали, каблуки теряли, потом утром находили… О-ой, было делов…
А вот подошло время –сейчас одно воспоминание.
У меня красота была, все было на месте, и за мной много-много гонялись ребята, много. И журналисты мне находились. Переделкино-то –это же журналистика.
Я на танцы пошла, и журналист ко мне привязался. Ну, познакомилися, через три дня назначили с ним свидание, он привел мене к своим друзьям к журналистам. Привел меня –а там здание-то большо-ое такое!.. двор большо-ой такой!.. Ведет, а я боюся!.. Он привел, а там сидят нога за ногу, культурные такие, красивые, разукрашенные, курят! Я посмотрела: нет, это мне не годится. Говорю: «Посадите меня с краю». Потом там уборщица, что ли, какая-то, я говорю ей: «Скажите, а где здесь выход?»
Она говорит: «А зачем вам?»
Я говорю: «Мне надо выйти».
«А вот там и там…»
Ну, я как-то туды, сюды и за поворот. Он-то думал, может, я в туалет, или мало ли я чего. А я выбежала –как дунула бегом! А он кричал-кричал, а я бегу-бегу –а потом уже калитку открыла, закрыла калитку и помахала рукой. И всё, и на этом конец.
Я, можно сказать, была очень невлюбчивая. А богатые много заглядывали. Только я не хотела, например, за богатого замуж, потому что у меня ничего не было. У меня двое штанишек было и рубашечка –или одна, или две. Ну, лапти, может. И всё. Не, косы у меня были! косы у меня хорошие были.
А один был –о, боже мой, как он привязался ко мне, ужасно! А я все это: «Ой, да мне некогда…» Да мне «то», да и «другое», да «третье»… А он по пятам: вот повернуся –он идет, повернусь –он идет… Но отвязалася: за такого богатого я не хотела.
В общем, я в Переделкине, и три года прошло, я уже у хозяйки жила. Хозяйка хорошая была, Таисия тоже, тезка –и он появился. С другом. Друг ездил там к одной девочке, она в одном крыле жила, эта Маша, а я в другом крыле. Этот друг говорит: «Я могу взять с собой? у меня парень знакомый, и этого парня взять. Потому что один –ездить ночью-то страшно…» И вот он его привез, а я, значить, не знала. Мы с этой Машенькой собралися на танцы: «Так, Маша, ты собирайся, я тоже щас искупаюся, все это такое сделаю…» А в одном доме жили. Ну, я собралася, а черный хлеб взяла, черный хлеб –ну, краюху такую! –и бегом к ней. Думаю, пока добежим до станции, я его съем. Хлеб откусила, к ней забегаю, там: «Маш, ты едешь?» –его увидела. Хлебом даже подавилась, выплюнула… и вот так познакомились.
Но он сначала мне как-то совсем не понравился: ну, деревенский парень, просто одетый… Он бохом ходил, как я всегда выражаюсь. Бохом –ну эти… ягодицы видны были. Вот так. Но я подумала: а что? он бедный, я бедная –а в целом пара. В общем, и поженились. Как помню, ему в комиссионном ходила костюм покупать, на работу ходить… Бедность же была. Бедность была: что он там получал? или я получала? –копейки…
Но главное, я могу им командовать как хочу. И он слушается меня. Слушается! Он советуется со мною, вот что бы ни было, он советуется. А я если «да» –то да. А «нет» –а он: «точно!», «правильно!». А людям так: «Как Таська». Детям: «Как Таська». Всё. Он «Таська» меня называет. «Как Таська». Вот так. Ха-ха-ха…
Говорю: в магазин иди за морковкой. «Коля, морковки нету!» –«Да, щас». Он на подъем… пусть в дымину будет пьяный сегодни –а завтра он как часы! Как часы, всё, будет помогать, всё делать будет, как будто он и не пил. Он такой, исполнительный. Но вот –выпить. Вот это у него загвоздка. Песят два года живем, песят два года мучаюсь. Они ж на шахте, подзёмка. Вылезуть –одни зубы! А помылись –«Ну что, по сто?..» А то двести. А с получки вообще по бутылочке…
Вот что значит барак. Я всегда говорила так: «поженилися –ключи дайте! Дом постройте на пустом месте и ключи дайте, чтоб жили молодые –отдельно». Тогда хорошо.
А барак –что барак? С работы, сразу: «Ну что, в домино? –В домино-о!..» А потом еще какую-то сику… Ну вот и пошло. И пошло. И вообще, всё –и сбился с пути человек.
Вот щас даже, иду, вот понервничала с ним в этих… –выпил!
Я: «Что-о тако-ое?!»
«Пришел друг, мужчина, и я четвертинку выпил».
Я говорю: «Ложь! пол-литра».
«Нет, четвертинку… Поллитра –да, но мы ж вдвоем ее выпили…»
Отругала его. Извинился и: «Все, –говорит. –Я не буду. Я больше не буду. Вот, по твоему приказу. Вот скажешь, разрешишь –я куплю, нет –так нет».
А неделя прошла: «Ну что, может быть, это… шкалик, а?..»
«Ну давай, что ж с тобой…»
«А то я же ночь не спал…» –говорит. Он же мокрый у меня ходить целый день.
Семь месяцев пролежал там, две операции сделали. Здесь вот, здесь вот… И ничего толку. Лечат, лечат, лечать одно –а получается опять другое.
Теперь заведущий, сожалея его, направил по адресу в институт, всероссийский там институт, на «Калужской» метро. Он направил его от имени сво… себя, такой добрый, очень. И телефон дал, и сказал, обратиться от имени… ну, его. Но его не сразу взяли… а потом взяли. Проверили всё, сделали операцию. Теперя у него щас из попы свищ. Свищ: дырку сделали для кала, дырку сделали для мочи. И здесь… в это… в канал вставили, чтобы писать. Сказали, через полтора месяца приезжайте, катетер вставим, и всё. И катетер поставили. А катетер и пропускает, и всё. И он всю жись теперь мокрый ходит. И первая группа. И каждый день мне зво нит и говорит: «Я жить не могу. Я не буду, я… ну, чего-нибудь сделаю…» (плачет)
Я говорю, мене ж парлизовало от этого. Я семь месяцев ходила день в день, вот в больницу эту, ну вот, и вот на нервной почве. Парлизовало в январе, январь-февраль. Потома двенадцатого марта… в общем, я не разговаривала. Я не… В голове кирпичи какие-то валяются, я не разговаривала вообще. Потом через неделю что-то получше стало. Ну вот, сейчас разговариваю –но плохо. Я буквы теряю. Хоть в первый класс иди: вот читаю, а эту букву не прочитала! Читаю –а уже впереди буквы, что ж я ту-то не прочитала?! Хоть крупныя буквы, хоть мелкия –теряю буквы. Потом забуду чего-нибудь, потом вспомню, и у меня связки какой-то нету. Которой я бы связала речь… связки нету. И что-то брать встану и не попаду ногой… а потом попаду. Вот такое вот.
А мне дочки мои говорят: «Мам, ходи! Мам, ходи давай!» У мене дочки строгия. «Мам, вяжи! чтоб я пришла, ты связала два ряда» там или «тры»… вяжу, мучаюся до слез! Боже, опять вяжу, вяжу… Говорю: да зачем вы нужны мне такие строгие?!. ха-ха-ха… Хочу выписаться скорее. Хоть дома там простирнуть что-то, погладить что-то, сготовить… Но только вот без огорода теперь. А хочется же: укропчик посеять, петрушечку, больше ничего… ну, лучок, может, где-нибудь суну… Вот дали бы мне клочок. Вот такой маленький, я бы сидела там и пахала бы… Нет, всё, ничего нет. А елка была, какая красивая елка, полтора или два метра –всё… В общем, всё разломали на свете, забор поломали, ворота поломали, ни ямки, ни любки. Я говорю: «А где замок-то мой?»
«Вот… хто ломал –тот замок предоставить».
Спросила одного –нет, другого спросила –нет, третьего спросила –«Подумаешь, замок!.. Я куплю».
Покупает день, покупает два, покупает тры. Через несколько дней с подружкой собрались. Собрались. Я говорю: «Пойдем!» Уже вагончик стоит. Мужчина вышел, я говорю: «Такой лысый работает?»
«Ну работает».
Я говорю: «Вызовите его».
«А что вам надо?»
Я говорю: «Мне замок надо».
Он говорит: «А его нету». И пять тысяч пообещал. И ничего: ни замка, ни пять тысяч. Ну вот и все.
Я скандалила за замком, потому что уж очень хороший. Думаю, может быть, я где займу и заборчик поставлю, замочек повешу. Скрытый замочек, хороший замочек. Две или три тыщи стоил тогда, а щас я не знаю. Ну, в общем, всё! Ни замка, ни денег, ничего нет. Совсем ничего.
Правда, помогает государство. Подкладные эти… как их… памперсы! Двести штук привезли. Третий размер. Я меняю, меняю, а не успеваю менять. Ладно здесь выделения, здесь ладно кал –но дырка-то, моча льется, он мокрый… Вот сейчас выйду с больницы, и дочь там вроде договорилась с врачом, они ему какой-то новый катетер поставят. Какой-то, сказали, вроде бы хороший катетер поставят, и будет все хорошо. Ну дай Бог. Но мне кажется, нет.
Все ж-таки я виню врача, который в Балашихе назначал эти… химию, я вот виню его, и все. Вот виню его, виню… И которые в институте, они обещали его исправить. Зашить и дырку эту, и все… Но потом «не зна-аем…» –ну все понятно. Не знаю, чего получится.
Говорит, «то я ночи не сплю, а выпью –посплю». Пьет, конечно, но потому что мучится же человек! Я не знаю, не знаю, чем это кончится. Он сказал: «Я не выдержу». Вот и все.
Я ему говорю: «Да ты что?! А я что буду делать? Живи ради меня! Привыкай!»
Но а как привыкать, кто же знает? Если он постоянно мокрый… Я ему говорю, поешь –он не ест… (плачет)
Вот, горе такое, горе, большое горе… А как от него отцепиться, кто знает? Он мучается, мучается у меня, Коля… Он говорит «поменяй», ну а сколько же я могу менять, я меняю, а она льется… Такое горе.
46. Большевик
Посередине комнаты между обеденным столом и черным сервантом стояли четыре чемодана Chelsey –и рядом Лелин спартанский багаж: рюкзак и сноуборд в чехле.
Как Федор ни повзрослел за последние часы –ему было темно и грустно. Чемоданы даже издалека пахли кожей и скорым отъездом.
Федор смотрел на большие, темные, по виду мокрые поленья в чугунном ведре –и думал, как трудно, долго будут они разгораться…
– А политическое убежище из-за вулкана даю-ут?.. –спросила Анна, зевая.
– Кому, исландцам?.. –откликнулся со смешком ее муж.
– Не дают?.. –рассеянно, невпопад проговорила Анна.
Из внешней тьмы донесся гул самолета, надавил на черные стекла.
– Разлетались вояки…
Ну где они застряли опять! –Дмитрий Всеволодович достал телефон.
– Нет! Не звони. –Остановила Анна.
– Ненавижу ждать. –Белявский поднялся из кресла. –Еще, что ли, послушать, не знаю?.. из жизни народа…
– Мне надоело, –сказала Анна. –Сказки ко-ончились, хеппи-энды ко-ончились…
– А, какие там «хеппи-энды»! –махнул Белявский. –Дырка для кала –и весь хеппи-энд. И гуляй…
Он сделал было два шага к буфету, но, как будто вспомнив о чем-то, вернулся к камину:
– Ты обратила внимание, с чего она начала, эта бабка? Отняли у нее шесть соток там или десять… Просто отняли! Нет, они сами, конечно, все это незаконно заняли, распахали –но все равно, никто даже не удосужился предупредить: приехали-разломали и все. И нормально! Ты видишь, что нет никакого понятия о собственности воп-ще? Стоит ли удивляться, что нет понятия о правах, о достоинстве личности: приехали, всё отняли –и все утерлись! И главное, чем с ними жестче –тем легче утрутся! Будут потом… вилять: «хоть замочек оставили бы…» Хоть замотик остявили… –передразнил, раздражаясь, Белявский, –да «хоть клочочек бы дали», клотётик… Ох, как я все это ненавижу! Страна рабов. Можно ждать от них что-то хорошее? Нет, скажи, можно, в здравом уме находясь, видеть в этой стране что-то хорошее? Это бред! натурально, психическая болезнь. Циклотимия, пожалуйста –как у Гоголя: «птица-тройка» –пожалуйста вам, реальная галлюцинация! Эпилепсия тоже пойдет –как у Федор-Михалыча: «народ-богоносец» –такая же галлюцинация, аура, бред припадочный…
– Я проверил вашу теорию про начало припадков… Вашу с Фрейдом, –мстительно сказал Федор.
– И что?
– Выяснилось, что, по многим свидетельствам –и по словам самого Достоевского, –первые эпилептические припадки случились с ним после каторги, на поселении. В 1854 году он писал: «припадки, похожие на эпилепсию, и однако же, не падучая». А в 1857 году уже более определенно: «доктор сказал, настоящая эпилепсия»…
– Ну и что? –повторил Белявский с презрением.
– Тогда при чем же здесь смерть отца? После каторги –ему тридцать пять лет, уж никак не семнадцать. Как-то рушится все основание…
– Чего?
– Вашей стройной теории.
– Ну и рушится, ну и что? –гадливо скривился Белявский. –А старик Фрейд вообще считал это не эпилепсией, а истерией! Почему рушится?
Федя подумал вдруг, что не удивился бы, если бы Белявский сейчас сделал движение, чтобы его, Федю, ударить… или, скажем, схватить за ухо, ущипнуть, укусить… Он даже снизу вверх осмотрел туловище Белявского на предмет возможной схватки. Белявский выглядел крепким, плотным. Тяжелей Федора килограммов минимум на пятнадцать… «Одна надежда на скорость… Если ударить первым? Нет, все равно вряд ли получится повалить…»
– За что же вы его любили? –спросил Федя, бессознательно повторяя презрительную гримасу Белявского. –Не припомните?
– Кто? Я? Я? Я говорил вам, что я любил Достоевского?
– Но он вам нравился? Вы писали о нем работу?
– Ну да, работу! Можно писать работу о плоских червях, про лишай можно писать работу… Как вообще может «нравиться» Достоевский, кому? Достоевский –это… не знаю, ну –как подмышку понюхать…
– Ди-ма… –вяло одернула его Анна.
– «Нравится»? Вроде нет, неприятно. Но хочется почему-то понюхать еще –
– Дима, фу…
– Ну а что «Дима», «Дима»? Я правду говорю! Все эти униженные-оскорбленные –это, по сути, подмышки! Может чужая подмышка «нравиться»? ее можно «любить»? –
– Ах, конечно! –Федя встал тоже, и сразу оказался выше Белявского почти на голову. –Можно любить лишь красивое! Молодое! Фертильное! А если человек стар, слаб, болен, если из него катетер –ах, это же некрасиво! Как это вы говорите? «убого», да? Разве можно любить «убогое»? –
– Э, не надо, не передергивайте, не на-адо! «Некрасиво» не потому что старый. А некрасиво, потому что вместо пяти циклов химии дали десять! Вам все русским языком говорено. И потому что катетер дерьмовый –как все всегда дерьмовое в этой стране! –а дерьмовое, потому что всем наплевать друг на друга: ты дохнешь? дохни! Ты ноль. «Вошь дрожащая или право имею?» Конечно, ты вошь, какие еще вопросы?! Какие права у тебя?! Ты вошь! Ты в дерьме дохнешь, обо. анный и обо. анный –ну и все так! Живут в дерьме, умирают в дерьме –а вот еще государство родное выделит двести памперсов, так мы ему еще в ножки покло-онимся, спасибо, батюшки, ах спаси-ибо!..
– При чем же тут «государство»? –взвыл Федя. –При чем же тут «право»? В каком государстве у человека есть право не умирать? Не болеть? Не стареть? Вы хватаете первое, что удобнее, –«государство!» –и успокоились –и как будто уже есть ответ! «Государство» –это никак не ответ, ни с какой стороны не ответ! Здесь больше, чем государство, здесь человек! Человек смертен: внезапно смертен –и длительно смертен, мучительно смертен, уродливо смертен и унизительно смертен –и никаким «государством» вы это не объясните! –
– «Унизительно» –нет, не в любом! И «уродливо» –не…
– Вам все не дают покоя напудренные букольки? А под пудрой-то –все равно запах старости, запах мочи и катетер –и не работают ни «права» ваши, ни ваше «достоинство», ни «красота» –в вашем понятии о красоте, ни «любовь» –в вашем понятии о любви: «как можно любить Достоевского?» Да, конечно: можно любить только сладкую булочку –если путать «любить» с «наслаждаться», с «употреблять»… только ведь любое животное будет любить, где тепло и фертильная самка: что в этом –я уж не говорю «божественного» –что в этом человечного? Какая в этом заслуга? Какая победа? Человечное начинается, когда… Может, брак для того и придуман, чтобы люди вместе старели, заболевали, делались некрасивыми! Чтобы из этого постепенно –хоть к одному человеку! –рождалось не потребление или взаимное потребление –а настоящая жертвенная любовь: когда не сильные, молодые, здоровые и красивые –а когда муж немощный и больной, когда жена старая и некрасивая –
– Сядьте, мачики, –с неприязнью сказала Анна. –Федя, сядьте. Чего вы орете?
– И точно так же –народ! –не унимался Федя. –Да, такой нам попался отец, муж, жена, близкий родственник: вот такой, да –больной, изувеченный, пьющий, пьяный, с катетером, от него плохо пахнет –что сделаем? Скажем «фу, от тебя плохо пахнет»? «Ты пьяный»? Он пьяный, потому что лекарства не помогают –или они недоступны, он их название не понимает, а водка дешевая –ну? что? плюнем в него? посмеемся? скажем, что он похож на животное?..
– Какое-то бесконечное извращение… –пробормотал, передергиваясь, Белявский.
– Мне на-до-е-ло… –пропела Анна. –Мне все это –уже очень давно –на-до-е-ло…
– А вы не думали никогда, что «не-красота», может быть, нам дана для подв… нет, «для подвига» –слишком сильное слово: для усилия, преодоления –
– Обождите! –нашелся Белявский, –то-то, чувствую же, не вяжется: то у вас «богоносец», то пьяный-вонючий –с катетером…
– Что вы вперились в этот катетер, тьфу! –плюнула Анна.
– Не знаю, спроси его, что он вперился. Ну так, может, как-нибудь определитесь? А то что-то концы не сходятся. В ваших прочувствованных речах. Какой-то у вас обо. анный богоносец, ха-ха…
– Была, –сказал Федя своим новым «тихим» голосом, думая, как и прежде, о Леле, но ни к кому особенно не обращаясь, –была такая картина в двадцатых годах, «Коммунист»: великан с красным флагом шагает через дома…
– Не «Коммунист», юноша, а «Большевик»! Я даже сейчас вам скажу… Кустодиев! Точно, Борис Кустодиев! Между прочим, на Сотбисе один из самых –
– Вы ведь именно так представляете «богоносца»? Перешагивает дома, проливы? Только вместо красного флага –хоругвь. Весь могучий, величественный… Ведь вы так себе воображаете?..
Белявский прищурился, но ничего не ответил.
– Нам рассказывали, –продолжил Федя, –рассказывали на сравнительной культурологии про Франсиса Ксавье. Он был первым миссионером в Японии. Когда в шестнадцатом веке японцы впервые увидели христианское Распятие –знаете, как они реагировали?
Они смеялись. Они видели человека в позорном и унизительном положении, в неестественной позе: им было смешно.
Все забыли –уже скоро две тысячи лет как забыли: распятие –это было позорно и некрасиво. Давным-давно распятие превратилось не только в объект поклонения, оно превратилось, как это ни ужасно, в объект искусства, в объект –прости меня, Господи! –эстетический, то есть в вашем смысле «красивый»: какой-нибудь Рафаэль: изгиб тела, мягкие позы… Брюллов… Все красиво –«красиво» по-вашему, все «значительно» и «прекрасно», предмет восхищения…
А современники –те, кто видел воочию; те, кто тыкали пальцами и говорили «Уа! уа!» –они видели теми же точно глазами, что и японцы: они смеялись. В распятии и в Распятом не было, по-славянски, «ни вида, ни доброты» –то есть буквально: ни красоты, ни величия. «Доброта» –с церковнославянского переводится как «красота»: то есть буквально –в распятии не было красоты, оно казалось уродливым, отвратительным; не было «вида» –не было ничего значительного –наоборот, казалось позорным и жалким, как –прости меня, Господи! –как катетер…
Вот что на самом деле несет богоносец: страдания и позор. А не знамя… Знаменем это явится в другой жизни; а в этой жизни «Я ношу язвы Господа моего на теле моем», то есть ношу страдания и позор…
С потребительской точки зрения, с «у-потребительской» точки зрения –это полный абсурд. Но ведь самое-то поразительное: про себя лично любой человек это прекрасно чувствует и понимает! И ни малейшим абсурдом не кажется! Когда дело доходит до лично меня –я хочу, чтобы в любом моем унижении –внешнем –во мне продолжали видеть внутреннюю значительность: я ведь на самом деле значительный, я не пустое место… Я хочу, чтобы даже с катетером, с трубкой для кала, в любом состоянии, в пьяном, в униженном –кто-то продолжал во мне видеть, что я на самом деле прекрасен! И даже не просто я этого «хочу», а, в сущности, мне это нужно больше всего на свете. Я больше всего на свете хочу, чтобы кто-то –хоть один-единственный человек! –видел меня любящими глазами –то есть видел меня настоящим, видел во мне настоящее (как, между прочим, Федор Михайлович Достоевский видел русский народ): я хочу, чтобы кто-то смотрел на меня любящими глазами!
И ведь знаете что?
Всегда есть кто-то, кто смотрит такими глазами. Мой Бог на каждого смотрит такими глазами. Здесь, по эту сторону, только жена на мужа –и то не всегда посмотрит; а мой Бог на каждого человека смотрит любящими глазами…
– Я уже говорил: бога нет, –механически отозвался Белявский.
– Да-а, ребятки… Ну вы разошлись. Во втором часу ночи… то с этим катетером, блин…
Зазвонил телефон.
– Слава богу! –воскликнула Анна. –Так, Лелька, вставай… Димон, не спи! Федор, все. Спасибо вам за… приятное время… за лекцию… Не забудь зонтик, Дим, там на вешалке…
– Между прочим, –полуобернулся Белявский от чемоданов, –если совсем серьезно: спасибо нашему… юному моралисту. Так с народом не пересекаешься десять лет –и стирается ощущение. А вот послушал –и утвердился… в некоторых решениях. В общем, полезно. Тошно, правда, но в целом полезно. Девчонки! за мной.
– Лель, подъе-ом! –подняла брови Анна. –Ты едешь?
– Нет, –сказала Леля.
– Что это такое, «нет»? –остановился Белявский.
– А… послезавтра? –спросила Анна о чем-то ведомом только им двоим. –Где же ты будешь встречать послезавтра?
– Здесь, очевидно, –пожала плечами Леля.
– Я с первым зам Прозорова договорился! Какой еще «нет»? Это что, шутки вам?! –заревел Дмитрий Всеволодович.
Анна взглянула на Лелю, на Федора –и неожиданно Федору показалось, что ее взгляд не лишен одобрения.
– Та ла-адно… –Она потрепала мужа по толстому пузу, как будто большую собаку, –уж так-то… не переживай. Остаешьсясо старой женой…
Громко хлопнула дверь, и Белявских не стало.
Федя чувствовал себя как человек, который долго захлебывался, барахтался –и вдруг обнаружил себя стоящим на твердой плоскости. Как-то даже не мог сообразить, что теперь ему чувствовать.
Снова хлопнула входная дверь, и перед камином, к пущему Фединому удивлению, явился Эрик –всклокоченный, в затрапезной рубашке, в которой Федя раньше его ни разу не видел, и с пачкой газет.
Буркнув что-то малочленораздельное, Эрик вытащил из ведра мокрые бревна –каждое в две руки толщиной –сложил на колосниковой решетке и принялся комкать цветные газеты, подпихивать их под поленья.
– О, Эрик? –сказал Федя. –Вы бодрствуете в такой поздний час?..
– Да, гостей проводил. –Эрик взялся за торчавший из каминного основания грубый крюк, и вытащил этот крюк на себя. Чиркнул спичкой, огонь побежал, язвочками разъедая бумагу. –Хочешь, выключу верхний свет? –буркнул Эрик, не глядя на Федора и не отрываясь от своего занятия.
– Это было бы весьма уместно… –ответил Федя, чувствуя, что внутреннее одеревенение быстро проходит. –Прекрасная мысль.
С бревен закапало, зашипело. По колосниковой решетке –толстой, с округлыми прутьями –снизу вверх потянулись дымные струйки, подпрыгнули синие язычки.
Вопреки Фединым ожиданиям, поленья, казавшиеся насквозь мокрыми, сразу же занялись. В выпуклой мокрой пятнистой коре отразилось пламя; блестя и шкворча, дерево быстро закапало на решетку огненными тяжелыми каплями.
Послышался свист. Кора обросла ярко-красными щупальцами, отслоилась; в ней появились сверкающие царапины.
Поленья захлопали, застучали, как дождь по железной крыше. Эрик поправил бревно: завиваясь, взлетели искры.
Убедившись, что все сделано правильно, Эрик достал из серванта толстую свечу в подсвечнике и, зажегши, поставил на стол. Неожиданно потрепав Федора по плечу, он кивнул Леле и удалился.
Где-то щелкнуло –и в темноте осталась лишь свечка и разгорающийся камин.
– Зачем он выключил? –настороженно спросила Леля. –Ты его попросил?
– Нет, ты что? –соврал Федя. –Он только спросил, не возражаю ли я, чтобы он зажег свечку… Я сказал, почему бы и нет.
Феде было приятно, что Леля подозревает их с Эриком в мужском заговоре против себя.
– Вообще, он замечательный! –воскликнул он убежденно. –Так обрадовался, что наконец может похвастаться своим камином! В два часа ночи прийти разжигать… да вообще, в это время не спать –ты не представляешь, какой для швейцарца подвиг!.. Он так любит свой дом, с такой любовью относится… ко всему! Так заботится о гостях!..
Феде хотелось еще и еще говорить о достоинствах Эрика, но он заставил себя притормозить… и вдруг понял, что усталости как не бывало; что его распирает радость; что Леля близко; что пламя в камине свистит; что они оба молоды, и что ночь будет долгой-долгой.
47. Олл дыд, или Рассказ про красивую вещь
В восемьдесят пятом году –соответственно, это была война в Афганистане –нас после Первого меда несколько человек отправили в интернатуру в Центральный военный госпиталь, в город Подольск.
Туда привозили ребят из Афганистана, где-то по шестьдесят человек каждый месяц. В основном была минно-взрывная травма: отрывы нижних конечностей, отрывы верхних конечностей… больше нижних. Ребята здоровые, молодые –без ног, без рук… Вообще, мины, минная война –это страшно. Очень тяжелые повреждения.
Рабочий день начинался с того, что потоком шли перевязки. Если знаете, гнойная хирургия характеризуется тем, что нужно больных перевязывать минимум один раз в день, а некоторых больных и два раза, и три.
В первый день я запомнил одного раненого –он был вообще не военный, он был инженер… наверное, инженер-электрик, не знаю. Гражданский. Они подвозили какое-то оборудование. Ну, сказали ему, что хорошо оплатят эту поездку… Жене он сказал что-то вообще другое –что «я еду на электростанцию» там какую-то –а поехал в Афганистан.
В общем, от правой ноги осталась у него верхняя треть бедра. А вторая нога –ему сделали экзартикуляцию, то есть вычленили из тазобедренного сустава…
И вот мы его перевязываем, а он говорит: «Только не сообщайте жене, ради бога, не сообщайте родным…»
Там начальник был отделения у нас, полковник, он ему говорит: «Не переживайте, все будет хорошо, все будет хорошо…»
А он плачет и говорит: «Я не нужен такой… Ради бога, родным никому не сообщайте…»
Потом, после работы, выходишь –и вроде все нормально, кругом мирная жизнь… В общем, первые дни было сильное впечатление.
Смотришь –парень сидит, у него нету ног. Вот. Ног нету. Ранение позвоночника, это значит, нарушена функция тазовых органов. То есть в туалет по-большому сходить он не может сам. Помочиться не может. Естественно, не может двигаться.
И –смеется, мне анекдоты рассказывает! «Ну а что? –говорит. –Жить-то надо…»
В общем, эти люди… ну в большинстве своем… ну вот как вам сказать… многие были какие-то необыкновенные.
Я не знаю, то ли их что-то такое объединяло, общее дело… или какая-то сила духа… Вот да, наверное: сила духа была в них.
За этим парнем, который мне говорил «жить-то надо», ухаживала одна девушка. И потом в этом госпитале была свадьба. Со стороны невесты свидетель, со стороны жениха, как положено… Брат ее приезжал… На невесте фата…
Вот не помню, во что жених был одет. Но на невесте фата была, это точно. Длинное платье белое, всё, цветы, много цветов…
И, я помню, раненых вывозили на этих каталках в актовый зал… Вытащили колонки, поставили там проигрыватель и поставили диск группы «Куин» –я не знаю, вы интересуетесь? –семьдесят седьмой год, «Ньюс оф зе волд» диск называется, группа «Куин».
Первая вещь –«Уи вил рок ю»: Та-та-та! Та-та-та! Уи-уи-уи-вил-рок ю!.. Потом «Мы чемпионы»…
А третья там идет –такая вещь… Я даже сейчас скажу вам название… сейчас… ну как же… диск «Ньюс оф зе волд», лицевая часть, третья песня… Тэ-тэй… тэ-таа… тэ-дададам… «Олл дыд»! «Олл дыд»! Тэ-тэй, тэ-таа, тэ-дададам, ты-тэй, тэ-та, тэ-тэм… «Олл дид ю»! Она так и называется. Медленная вещь, Брайан Мэй ее исполняет.
И вот под эту вещь жених пригласил невесту на танец. Вывезли его в коляске. Он обездвиженный. Ну и, значит… кружили коляску. Вот так кружили коляску.
И понимаете, что меня поразило: большой актовый зал… там где-то идет война… а все слушали так… и какое-то такое чувство умиротворения…
Потому что, действительно, такая хорошая была вещь: «Олл дыд, олл дыд, тада-дым-та-да…»
Очень, очень красивая вещь.
48. Огненные языки
– Не «All Did». Я еще удивился: бессмысленное название, что оно означает? «Все сделано»? Тогда было бы All Done. «Всё сделали»? Что такое All Did?. . Посмотрел: оказалосьне All Did, а All Dead!
All dead all dead, / All the dreams we had, / And I wonder why I still live on… Тывсепонимаешь? All dead and gone, All dead and gone –Всеумерли, ихбольшенет –All dead all dead, / All the dreams –Гдевсенашимечты? –Аll the dreams we had, / And I wonder –Нашимечтыпогибли, ивотязадаюсьвопросом, никакнепойму: why I still live on –какэтополучается, чтояживдосихпор? –All dead all dead, / And alone I’m spared –Всеумерли, выжиляодин, но! –My sweeter half instead / All dead and gone –Явыжил, нояразделен! погибламоялучшаяполовина, еебольшесомноюнет –лучшаяполовина, буквально my sweeter half, «сладчайшаяполовина»! Это слушают люди, у которых буквально нет половины –причем нижней половины, которые, например, никогда не смогут иметь детей: my sweetest half… И наверняка ни один человек в этом актовом зале не понимает, о чем поется –ты можешь себе такое представить? Расскажешь кому –не поверят, скажут, придумал…
All dead all dead,
Их больше нет,
Все умерли, их больше нет,
All dead and gone,
All dead and gone…
При свете огня Лелины глаза казались черными.
А волосы, наоборот, очень светлыми: на фоне черной комнаты каждая прядь, просвеченная огнем, была видна отчетливо, до волоска.
Тонкий свист, которым пламя свистело вначале, стал звучать ниже, сильнее, как корабельный ветер, как плотная ткань, треплющаяся и бьющаяся на ветру.
Огненный ветер хлестал древесную кору: ошметок коры отделился, как омертвевшая кожица, затрепетал, оторвался, перелетел лепестком…
Кора пошла трещинами, разломилась и обнажила древесные внутренности.
Тени на потолке двигались и ходили –а Лелино лицо было освещено ровным светло-пламенным светом. Странно было, что, с одной стороны, это по-прежнему было Лелино, и ничье другое, лицо –но в то же время все оно состояло из ровного пламени.
Стало жарко.
Древесная плоть покраснела и стала похожа на разрезанное мясо –похожа вплоть до каких-то хрящей, трахей, ребер…
Другие поленья, уже прогоревшие более основательно, почерневшие, кое-где обметались белым налетом, как будто солью.
– Так вот что значит «огнем осолиться»! –прянул Федя. –Смотри: ты видишь –огонь и соль: ведь в точности же соль!.. А я все думал, что значит?.. Интуитивно-то вроде понятно –но когда видишь глазами, совсем по-другому: «огнем осолится», «ибо всякий огнем осолится»…
Ведь ты понимаешь: о чем он рассказывал –это же тоже огонь: сжигающий, изменяющий… огонь страдания… и огонь со-страдания тоже –жжет душу, и тело –буквально сжигает, даже если не на войне, а медленней, даже в течение долгой жизни –тело тоже сгорает, чернеет, твердеет и превращается в скорченную головешку… Все разделяется –сразу или постепенно, –но все, чему надо сгореть, сгорает…
Один замечательный современный священник, владыка Антоний Сурожский, когда был еще молодым человеком –а он был врач по профессии и во время Второй мировой войны участвовал во французском Сопротивлении, –у него был один пациент, прошедший концлагерь. Он попал туда тоже совсем молодым человеком, а вышел… в общем, вышел физически уничтоженным, физически полной развалиной. И он сказал будущему владыке Антонию: «Ничего от меня не осталось. Они выжгли буквально все. Ничего не осталось –ни знаний, ни сил, ни памяти… Осталась только любовь».
Вот я слушаю эти истории –у них разная форма, структура, разный размер – как у этих поленьев, –а ведь огонь везде один и тот же… любовь та же самая… боль та же самая… То быстрее, то медленнее, то внезапно, то вроде бы ожидаемо –но все должны пройти через этот огонь, через боль –чтобы сгорело все, кроме любви…
– Почему обязательно «через боль»? –спросила Леля.
– А помнишь, я читал притчу про плевелы?
– В общих чертах…
– Господь говорит своим ангелам: соберите плевелы и сожгите, а зерна сложите в житницу, в Мой небесный амбар. Плевелы –это плоть. Зерна –дух. Иными словами, любовь. Плоти надо сгореть, чтобы любовь, как огненные языки, поднялась в небо, к Богу. Две тысячи лет назад огненные языки спускались и разделялись, как будто в обратной съемке. Теперь у каждого –свой «язык». Каждый должен, как огненный язык, подняться обратно и слиться со всеми… Понятно?
– Нет.
Тогда Федя немного подумал и сказал по-другому:
– Вот ты не хотела остаться. А потом захотела. Ты хотела, чтобы я изменился. Но я не изменился бы, если бы мне не было больно. Не только сегодня больно –а долго, целые годы…
– Отчего тебе было больно долгие годы?
– Наверно, от одиночества… Нет, сейчас не хочу отвлекаться, потом расскажу. Я все думал, со мной происходит какая-то несправедливость, пытался сбросить с себя, затушить, заглушить, –а оказалось, все было правильно, необходимо. Иначе я ничего бы не понял –и ты бы сейчас не осталась со мной.
Помнишь, мы говорили, почему люди гордятся перенесенной болью? Вот я нашел у апостола объяснение, прямо по полочкам, посмотри: «Хвалимся и скорбями»… –то есть буквально, «гордимся страданиями», «гордимся перенесенной болью», –
«зная, что от скорбей происходит терпение,
От терпения опытность,
От опытности надежда,
А надежда не постыжает»… –то есть «не обманывает», –
«Потому что любовь Божия излилась в сердца наши»!
«Любовь Божия» –это тот же огонь, «огнь поядающий»: все в конце концов разделится на зерно –и на плевелы, на огонь –и на пепел, огонь поднимется в небо, а пепел развеется и исчезнет… Останется только любовь, без которой страдание и терпение не имели бы ни малейшего смысла…
– Ох, я плохо все это понимаю… –вздохнула Леля.
– А ты думаешь, я хорошо понимаю? Мы вообще в большинстве своем страшно тупые, мы, как правило, головой вообще ничего не понимаем –мы только на собственной шкуре… –Федя даже прихлопнул себя по загривку –и тут же осекся, потому что Леля быстро на него взглянула, и ему в глаза бросилась темная татуировка под ее правым ухом –практически в том же самом месте, по которому он себя только что хлопнул. Федя страшно смутился: –Ты не подумай только… я не в обиду… Это скорее образ…
– Ну почему же, –ухмыльнулась Леля. –Тупые –значит тупые… Зачем отрицать?
– Спрошу тебя! –отважился Федя, чувствуя, что она не обижена. –У тебя что-то там зашифровано, в этом штрих-коде?
– Я не говорила? –искренне удивилась Леля.
– Мне? Нет.
– Это мой день рожденья.
– И все-е?! А я думал, какая-то страшная тайна!.. Слушай, ну и когда же у тебя день рождения?
– Послезавтра… Нет, строго говоря –уже завтра.
– Как?.. Завтра тебе двадцать лет?! И что, ты не поехала даже домой?!
– А ты считаешь, должна была? –хитро спросила Леля.
Вместо ответа Федя соскользнул с кресла и стал целовать ее руку. Лелина кожа по-прежнему пахла снежной водой.
– Не спеши. У нас много времени… Много-много…
Пламя скрипело, шуршало: звук был похож на хрустение дождя по гравию или по листьям.
Смыкались и размыкались огненные перепонки.
Лицу было жарко, как будто вслед за огненными языками под кожей двигались и расширялись горячие волны.
Федя почти не спал прошлой ночью (вообще, получалось, что за последние полтора суток он спал два часа), довольно давно не ел –и теперь пребывал в блаженном изнеможении… Тек огонь –и он тоже тек вместе с огнем; поднимались, витали искры –и мысли так же витали: «Все это –про нас… Почему хочется бесконечно смотреть на огонь? Потому что –про нас… мы сгораем… и исчезаем в огне… мы питаем огонь… Мы сгораем, а он остается… один и тот же… Мы разные, а он –тот же… во мне… но и в ней… тот же самый… как долго… Мы думали, мы для себя –а на самом деле мы для него… Вот и дерево –для огня… Весь смысл дерева –только в огне… оно в нем проявляется, осуществляется… даже строение дерева –проявляется… только надо внимательно… Что-то было еще… надо вспомнить… Как удивительны огненные языки: ни одного повторяющегося момента… красиво… Да! важно: красиво… да… очень красиво… Красиво –наверное, чтобы мы повнимательнее смотрели… а мы не смотрим… Но что-то было еще, такое простое… простое-простое… Только надо внимательно… что-то еще…»
Верхняя плаха сломилась, и облако искр полетело в трубу. Головешки стреляли и хлопали, несколько щепок упали вниз, сквозь решетку колосника, и теперь вся решетка снизу была облита огнем.
Камин зазвучал новым тоном, как будто наверху летел самолет.
Угли переливались, словно над ними шли облака; колыхались актинии, точь-в-точь подводный мир…
И в душе у Феди что-то текло, что-то расплывчатое, горячее; что-то растапливалось: растапливался ледяной стержень, намерзший и смерзшийся от одиночества –постепенно растапливался, было больно, но больно-приятно, как после мороза отогреваться в тепле… и в то же время покой, как будто впервые за много лет –дома… Огонь позванивал, перезванивал, как ручеек… лился, тек… «Удивительно, –текли мысли, –как раньше не замечал, что огонь и вода так похожи… текут… жизнь течет… утекает… и время течет… и огонь… Вот: ведь можно смотреть на огонь и на воду –а это одно и то же, оказывается… про нас… Как истории –тоже текут –утекают… горят и сгорают –и надо внимательно… Что-то, да: ведь еще какая-то мысль… что-то простое… про нас… про меня… чтобы не пропустить… это важно, да, важно: это самое важное!.. Это важно, а все остальное –лишь узконосые полуботинки, алоэвый гель, полугель…»
Федору почему-то ужасно понравилась мысль про «алоэвый полугель». «Это важно, а остальное –всего лишь полуботинки и полугель». Он подумал, что эту мысль нипочем нельзя упустить, а нужно немедленно зафиксировать. Он напрягся и произнес:
«Узколоевый полугель».
«Что?» –переспросил кто-то.
«Гель, –убежденно повторил Федя. –Полубоевый… гель».
«Да ты спи-и-ишь!» –засмеялся кто-то.
Федя посмотрел –и увидел рядом с собой, близко-близко, лицо с черными при неустойчивом свете огня глазами. Еще не очнувшись, еще не вернувшись в себя, он вдруг ясно –до страшного ясно –почувствовал, что каким-то неведомым образом вся его жизнь –и сам он, весь он –принадлежит этому человеку, зависит от него –от нее –и даже больше того: не только «принадлежит», а каким-то непостижимым образом является с этим другим человеком –единым целым. Они были разделены, между ними было физическое расстояние –и в то же время они были единым целым. Он видел, что этот другой человек рядом с ним –эта почти совершенно ему не известная девушка с черными в тенях глазами –в сущности, он сам и есть. Вокруг двигались тени. Он понял, что происходит, о чем он мечтал, не смел даже мечтать. Все осуществлялось сейчас. Горел огонь, двигались тени. Он много-много раз, много-много раз думал и говорил о «любви», но не знал, что любовь –это так прямо и страшно.
49. Рассказ о Степном гнезде
Когда я замуж вышла в двадцать пять лет, у нас с мужем восемь лет не было детей.
У меня всё в порядке, у мужа в порядке –а детей нету и всё.
И вот одна женщина мне предложила, что надо сменить обстановку. И как-то она убедила меня, и мы поехали с мужем на Дон. У нас была большая спортивная база при фабрике. Мы взяли палатку, спальники, и на машине… –муж тогда работал в сельхозуправлении, а там молодым специалистам была льготная очередь, ему дали «москвич», –мы поехали с ним на Дон, в районный поселок Иловля. Прямо около Дона палатку поставили, был бархатный сезон: помидоры, арбузы, дыни… Вы не поверите: три рубля –целое ведро помидоров! Побыли там, наверно, дней десять…
И представляете, с той поездки он у меня и родился! Вы представляете?
Врач мне говорит –акушерка: «Вы кого ждали, девочку или мальчика?» А я же вижу, этот свисток-то у него торчит… я уж ей ничего не говорю, стесняюсь: «Да мне все равно, мальчик или девочка…» –а сама в душе ликую: сынок родился! Казак донской!..
Вы обещали рассказать, как сына в армию провожали.
Да?.. (вздыхает) Нет, я могу рассказать.
Он закончил школу неплохо. Неплохо. И мне хотелось как матери, чтобы он поступил в институт. Он занимался, старался, поступил в Тамбовский государственный университет. Я за него радовалась.
А потом там что-то произошло… или он с ребятами познакомился не с теми… Начал прогуливать. Я, конечно, за ним контролировала. С методистом встречалась не раз, с руководителем университета…
Но… меня сын не слышал. И в конце концов он оставил университет. Это было в конце апреля. А в середине мая пришла повестка из военкомата. Ну, у нас настрой был в семье неплохой: пойдет в армию, возмужает…
Он вообще в юности занимался славяно-горицкой борьбой, еще когда в школе учился. И вот однажды мы с мужем пошли за него болеть в Дом культуры. На сцене маты, и там они, эти ребята, между собой в спарринге борются. И я даже не знала, что его так много знает пацанов –тех, которые болеют в зале: когда он выходит и начинает бой –вдруг зал взрывается, и кричат: «Володя!.. Мочалов!.. Мочи!..» А они в шлемах, у них такая одежда, спецодежда для борьбы… Мы с отцом сидим, у меня внутри все вот так… –волнуюсь! ему ведь тоже поддают… и он эти соревнования выигрывает! Потом заинтересовался карате, стал ходить на карате… Мы всё это приветствовали. Потому что мальчишка –ему для развития надо…
И вот он уходит в армию. Мы с мужем его провожали на станции, станция Тамбов. Подъехал состав. Там очень много молодежи, уже они экипированы… А он высокий, под два метра парень, у него большой размер обуви –пятьдесят с чем-то… Пятьдесят с чем-то, да. Очень широкая нога, подъемистая и длинная. Он все смеялся, говорил мне: «Мам, мне сапоги не найдут!..»
И вот я смотрю: выходят они –и в толпе этих ребят, хотя они все были одинаково одеты, я его, конечно, узнала. И на нем такие сапоги, как лыжи, и идет он… кирзовые сапоги.
Когда их там распределяли –мы спросили у этого… (тяжело вздыхает) у этого капитана –он приезжал с Ростовской области и набирал себе группу. Он сказал, что их повезут в Ростовскую область в город Батайск, и там у них в течение трех месяцев будет школа…
Конечно, наш дом опустел.
А когда у них была присяга, он нас пригласил –и я поехала на присягу. Приехала туда –жара… Ростов город мне запомнился: солнце палящее и большая влажность –прямо дышать невозможно. Я не могу в жару. Вот когда холодно, мне полегче. А когда жарко, я изнываю, и у меня нет трудоспособности.
Вот. Нашли мы этот Батайск. Нас, родителей, в одну комнату всех собрали и проводили с нами беседу. Потом экскурсию проводили по части, показывали, как они там живут в казарме и как в столовой питаются. Потом беседу продолжил генерал-майор Мухин. Он рассказывал нам про спецназ. И сказал: если у кого будут какие трудности по мере этой двухгодичной службы, вы можете позвонить на мой сотовый телефон. И нам, всем родителям, сидящим в зале, дал свой телефон! Потом мы посмотрели на построение, потом были праздничные номера –борьба вольная, карате… Я брала с собой фотоаппарат и всё снимала на память.
И так я уехала. Он был довольный, веселый, такой жизнерадостный, ему это нравилось… и как-то он к трудностям был приучен. Тем более у меня свекровь живет недалеко от Моршанска, где мы проживаем, и мы у нее все время ведем хозяйство. А отсюда он был приучен к труду, и ему ничего не составляло полы там помыть, другими делами заняться… он как-то весело все это воспринимал.
А потом с этой учебки, когда закончили они, их перевели в Степное гнездо. Тоже в Ростовской области, уже в общую часть. Он мне пишет письмо, что все хорошо, со стариками познакомились –все нормально… А потом раз –и мне приходит письмо от их руководства, что он попал в госпиталь в Новочеркасске, недалеко от этого Степного гнезда.
Ну, я сразу же выехала туда в часть, в Степное гнездо. Там мне на КПП дали адрес, сказали, что нужно оформить, чтобы я могла в госпиталь к нему попасть. Я поехала в Новочеркасск. И там еще долго искала: все так запутано, незнакомое, не у кого спросить… Но потихоньку я все-таки разыскала этот военный госпиталь.
Приехала, думаю: сейчас я вызову его, он ко мне выйдет… Я как-то вот так в душе себя подготавливала. Но тем не менее мне говорят: пройдите туда-то, на такую-то улицу, и там вы оформите пропуск в военный госпиталь и пройдете. Я нашла административное здание, все объяснила и документы все показала. Они созвонились, дают мне временный пропуск –и я уже прихожу с этим пропуском в их приемный покой. Ну, думаю, вот сейчас я пройду, повидаюсь с ним… а мне опять говорят: мы сейчас созвонимся с неврологическим отделением и узнаем, какой он у них там, ходячий или неходячий. А во мне-то уже все дрожит, я-то переживаю, я думаю: он сейчас ко мне выйдет, мы сядем здесь в вестибюле с ним побеседуем, поговорим, я гостинцы ему принесла и так далее…
А что с ним, вы не знаете.
Ничего не знаю. Ничего не знаю. Потом мне объясняют, что… он лежачий… (пауза) но меня можно туда пропустить.
Я прохожу в этот неврологический корпус, и говорю лечащему врачу, что я мать, приехала к своему сыну-солдату. Он сказал, в какой он палате. Халатик я получила, прошла в палату. В палате где-то человек восемь лежало ребят молодых, в том числе и мой сын… Сын, конечно, не ожидал, что я так быстро приеду. Он мне только сказал: «Мам, ты только не волнуйся!..»
В общем, такая большая кровать, и там на ней, на этой кровати, топчан, и он лежит. Врач лечащий мне объяснил, что у него травма позвоночника, и он будет лежать долго.
Я попросила этого лечащего врача, чтобы меня там оставили в качестве санитарки. Я говорю: мне деньги не нужны, мне только важно, чтобы я всегда присутствовала со своим сыном, ему помогала, а также следила еще за больными, которые с ним в палате лежали. Все ребята там были тяжелые, не вставали. У каждого по-своему случилось заболевание. Кого старики обидели, кто-то ногу натер –пошло сильное нагноение, у кого-то другие проблемы…
Он мне разрешил, этот врач, и я стала ухаживать за больными ребятами: приносила покушать им, ну и личные надобности у кого возникали… Другие там судно не могут вынести –а мне судно помыть, обработать больного, сменить простынь, какую-то еще работу –не в тягость. Меня как-то, наоборот, к этому подвигает –оказать помощь. И по коридору по общему убирала, и что попросят эти медсестры –все выполняла, лишь бы быть рядом с сыном, и чем могла помогать ему… Мне не в тягость. Мне нравилось помощь оказывать.
А через некоторое время еще начались события эти, в Баксане… Помните, в Баксане была заварушка-то? Не Баксан, а этот… забыла, как называется… Тоже на «Б»… а, Беслан, вот, Беслан! Наш лечащий врач туда улетел самолетом. И пока я там находилась –а я долго с сыном была, четыре месяца, –оттуда начали молодых ребят привозить. Шли машины –«Уралы», брезентом вот так накрытые… На носилках несли их, несли и несли, кого куда, кого куда, кого куда… А в госпитале был лечебный корпус многоэтажный, и там грузовой лифт –и пассажирский лифт. Пассажирский частенько был занят, и тогда приходилось пользоваться грузовым. Вот в грузовом лифте я видела этих ребят, которых везли с операции или на операцию. Все они очень сильно были перебинтованы. У кого ноги нет, у кого руки нет, у кого проблема с лицом, глаз поврежден, голова… И эти впечатления –они мне запали в душу. Такие ребята молодые: наверно, не очень они еще… опытные, чтобы принимать участие в этих военных действиях… Но вот они были направлены в эту горячую точку, и вот так сильно они пострадали, эти молодые ребята…
Я помню, лежал один молодой паренек. Я у него спрашиваю: «Ваши родители знают, что вы здесь лежите?»
Он говорит: «Нет».
Я говорю: «Почему?»
«А я, –говорит, –не хочу огорчать их. У нас большая семья, мы живем очень бедно. У них нету денег приехать меня навестить…»
Но проходит время, и потихоньку начал мой сын выздоравливать, стал потихоньку ходить… С Новочеркасска его перевели в Ростов, в центральный окружной госпиталь. Всех, кто связан с Чечней, отправляли туда. Оказывали им там помощь: и ампутировали, и лечили, и восстанавливали, и так далее…
Но многие тяжелобольные ребята, которые с ним в палате лежали, плохо выходили из этого болезненного состояния. Им в этом ростовском госпитале уже ничем не могли помочь, и очень многих даже в Москву самолетами отправляли. Я там долго жила, и я все это видела.
Мне лечащий врач выдал такую бумажку –свободный вход-выход в военный госпиталь. А недалеко от госпиталя была оптовая база. И там я подешевле им покупала покушать. Чай куплю, печенье с чаем попить, а так их три раза неплохо кормили в госпитале. Я к сыну ходила и всем ребятам попутно –то им мороженое принесу, то водички какой-нибудь газированной: ведь жара… Ну, печенье, бараночки –чтоб они вечером помимо ужина могли чаю попить… И тоже к этим ребятам я привязалась. Ребят, которым ноги ампутировали –я их на колясочке возила. Спущу их на грузовом лифте, а там у них… ну как бы парк перед госпиталем. Там я их прогуливала. Беседовала с ними. Они мне открывались в разговоре, и я тоже старалась их как-то морально поддерживать…
Через несколько месяцев сына комиссовали. Нужно было опять ехать в часть, где он в Степном гнезде находился, и оформить уже окончательное увольнение.
Я поехала туда одна. Обратилась к генерал-майору Мухину. Встречу с ним я предварительно согласовала звонком. Я приехала и объяснила, что сын тяжело все-таки болен, ему тяжело бегать тут по всем этим инстанциям обходной оформлять, чтобы дали ему окончательное увольнение. Генерал-майор Мухин помог: дал команду, чтобы меня везде принимали. И постепенно я стала ходить по всем этим… (вздыхает) по всем этим заведениям, собирать подписи на увольнение. И вот что мне запомнилось: одни люди как-то не очень бывали со мной откровенны… –а некоторые с душой отнеслись, как говорится, к болезни к моей материнской. Одна женщина мне подсказала: вы можете обратиться в Минобороны, и вам заплатят… как это называется… ну, страховку. Что он был в армии и получил вот такое увечье. Эта женщина мне объяснила, что документы у меня примут по месту жительства, а затем их отправят в Минобороны и на счет сына придет за увечье вот эта сумма.
Поэтому я пришла в наш районный военкомат, чтобы решить вопрос о его нетрудоспособности. В военкомате дали мне информацию, что нужно сначала идти к лечащему врачу. Я пошла к лечащему врачу, в районную поликлинику. Там дали мне направление в область. Приехала я вместе с сыном в Тамбов. Несмотря на то что из госпиталя была документов целая кипа, сказали, что надо сделать ему томографию. Где-то в пределах восемьсот рублей тогда было. Сделали томографию и пришли к врачу-невропатологу с томографией. Врач ее посмотрела и говорит: вам нужна операция.
Сын говорит: я операцию делать не буду.
Потому что он в госпитале общался с ребятами: некоторым ребятам делали операцию на позвоночнике, и вот как-то… неблагополучно. И такие молодые парни стали прикованными к коляске. Отсюда он говорит: нет, на операцию я не лягу.
Я тоже засомневалась: что делать? Какое решение принимать? Настаивать на операции или нет? Пошла к главному врачу этой областной больницы. Поделилась с ним. Он мне сказал: он уже взрослый молодой человек, он должен сам принять решение. Потому что если… в случае неблагополучного исхода он будет винить вас, что вы настояли, вы его, как это говорится, принудили. И в итоге на операцию он не лег.
А отсюда врач-невропатолог пишет: «Трудоспособен». Так как он не согласился на операцию. Группу ему не дают. Хотя у него травмирован позвоночник и он болен на самом деле. Тем не менее он этот крест так один и несет. Хотя я его здоровым в армию отдавала.
Все пять лет он постоянно жалуется на боль в позвоночнике. Я постоянно его пролечивала. Делали ему массаж, то обкалывание, то еще там лечебные всякие процедуры, ложили в стационар… Мы же с мужем работаем для чего? Чтоб помочь ему по здоровью: группы нет, а работать он толком не может. И вот мне сейчас пятьдесят девять лет, мужу шестьдесят два –мы работаем, чтобы ему помогать: взрослый парень –покушать, одеть-обуть и в тоже время лечить, все это нужны средства… Поэтому мы и ездим сюда в Москву торговать. Сами вяжем носочки, потом продаем. Осенне-зимний сезон заканчивается –уезжаем на родину…
Скажите, пожалуйста, а все-таки что с ним произошло?
Как он мне объяснял, у них были учения… и они как-то там лазили по веревке. И он соскочил с этой веревки и упал на спину. И повредил позвоночник. Потом он пролежал какое-то время в санчасти. Но защемление не проходило. Его перебросили в Новочеркасск. Но пока он лежал в этом госпитале, эта грыжа у него разрасталась, и разрасталась, и разрасталась. Ему предложили ложиться на операцию. Он отказался, а почему –я сказала. И сейчас он с диагнозом так и идет…
И я скажу вам, что я себя подготовила к худшему варианту: что он потеряет свое движение.
Я не знаю, как к этому отнесется невеста –пока что она молодая… Парню нашему двадцать пять лет, а невесте всего девятнадцать. Ну я как-то по-матерински сказала ей: не рановато ли? ты еще учишься… Одновременно учеба, семейная жизнь –это будут накладки… Но она вроде трудностей не испугалась. Хорошая девушка, учится на бухгалтера. Рослая, полненькая, красивая –не то что посмотришь на нашу тут молодежь: смотришь, идет –непонятно, чего на голове, идет курит, сама вся как спичка… А эта –она не курит, не пьет, степенная –это же хорошо? Домашняя девушка –она с сына может и постирать, и накормить, и чего-то там предугадать… И она мне понравилась.
Но с диагнозом сына я все-таки подготовлена к худшему. Я читала про это и долго вопросами этими занималась. И я себя давно уже подготовила: где-то он перетрудится или что-то произойдет –и он потеряет способность передвигаться. Я в беседе своей никогда ему это не говорю –но я готова в душе, что мне долго придется за ним ухаживать…
Так что… Жизнь-то, она пошвыряет –прав был Яков Гаврилович… Я с чего начала? что я с детского дома. И вот уже незаметно подошла к пенсии –я четыре года на пенсии. И я довольна, что мне по жизни повезло встретить хороших людей. Они меня часто поддерживали –и я, в свою очередь, старалась отдать молодежи, чему меня научили. И сына поддерживала в трудную минуту, и его ребят, с которыми он в госпитале находился. И вот сейчас, казалось бы, уже возраст, да? пятьдесят девять –а я не чувствую свои года, меня опять куда-то несет, работать, общаться… Вот я сюда прихожу на работу, на рынок –не только чтоб заработать: да, это тоже важное дело, –но главное, что у нас здесь как будто семья. Мы все собираемся, говорим: почему Гули нет?.. А почему Хатуна на работу не вышла?.. Какое-то братство у нас сложилось здесь в коллективе. И как будто опять я в своем детском доме, опять мы все вместе, друг друга знаем…
И знаете… Я скажу, что по жизни мне все-таки повезло.
50. Обращение в слух
– Ты еще не устала?
– Я нет. Ты устал?
– Да. Неважно. Мне хорошо… Слышишь?
– Ага.
– Как будто дождь прошел.
– Звякает.
– Капает. Ты меня видишь?
– Тень вижу. На потолке. Вижу нос.
– Я тебя люблю.
– Огоньки.
– Похоже на город. Если смотреть с высоты.
– И рулончики.
– Что?
– Типа осиные гнезда.
– Да, точно. Или пергамент. Вон буква «Л».
– «А».
– Мне кажется, «Л».
Посмотри: каждая горстка пепла, каждый рулончик –рассказанная история. Отгоревшая. Сначала она нетронутая, сырая. Покрыта корой. Потом ее начинают рассказывать, и она разгорается. Раскрывается. Становится видно, что у нее внутри. А потом догорает и гаснет. И остается только маленькая кучка пепла: «Ехал на белой лошади и кричал: „Ем телят и маленьких ребят“». Удивительно: от целой жизни –так мало пепла.
Ты почему молчишь?
– Слушаю.
– Ты молодец. Ты одна слушаешь. Без иронии говорю. Это самое главное –слушать. Вообще самое главное. Ну, по крайней мере, самое первое.
– Ты считаешь?
– Не я.
Есть рассказ в Евангелии. Бог Отец, скрытый в облаке, говорит громовым голосом: «Сей есть Сын мой возлюбленный, Его послушайте». Бог из облака говорит: «Слушайте».
А потом сам Христос проповедует, и много-много раз повторяет: «Имеющий уши слышать да слышит». По-моему, нет другой фразы, которую Он повторял бы так часто. Иногда даже в течение одного короткого эпизода –рассказывает, например, притчу и говорит и в конце, и в начале: «Имеющий уши –пусть слышит». А иногда написано, что не просто «сказал», а написано «возгласил», то есть «повысил голос», практически «закричал». Ты можешь себе представить, Господь Вседержитель кричит. Бог кричит. Повторяет. Бог просит: у вас есть уши? Слушайте ими. Используйте по назначению.
Не хотим.
Он только начинает: «Человек некий», –а мы: «Знаем, знаем. Всё знаем про вашего человека. Быдло ваш человек».
Или по-другому: «Да, знаю, знаю. Твой человек –русский христианин, богоносец. Я знаю. Я понял уже, спасибо, достаточно, не надо дальше, я знаю. Это значит вот это, а то значит то. Знаю все, что Ты скажешь».
Не слушаем. Не желаем. Желаем говорить сами. Интерпретировать. Реагировать. Комментировать. Поправлять.
Даже этот всегдашний вздох сожаления, якобы сожаления: «Ах, как же они тяжело живут, ужас». Эта реакция: «Ах, если бы на пять минут раньше». «На пять минут позже». «Ах, если бы врач был другой». Это все то же самое. Это попытка поправить Бога. Не допустить в себя, не понять, что происшедшее –это единственная реальность. Рассказ Бога –мне. Притча, которую лично Он рассказал лично мне.
– Чем пахнет?
– Сажей?
– Нет, чем-то копченым.
– Тут раньше была коптильня. Въелось, наверно. За триста-то лет.
– Ты хоть что-нибудь видишь?
– Кажется, ручку кресла.
– Где?
– Вон.
– Нет, не вижу. Почему «притча»?
– Что?
– Ты говоришь, «притча».
– Это не я говорю, это сказал Николай Велимирович: «Весь мир –бесконечное собрание притч». Все, что случается, –Божья притча. Я окружен ею.
Все, что со мной происходит, любая мелочь –в конечном итоге, слова, которые Бог говорит лично мне.
– «Притча» –сказка?
– Нет, не обязательно. Образы. Цельные образы. Иносказания.
– Зачем «ино»?
– Я думаю, чтобы мы приложили хотя бы маленькое усилие.
Помнишь, я говорил, что, мне кажется, Бог нас судит по вектору.
Притча требует маленького усилия. Чтобы я хоть полшага, но сделал сам. Хоть прислушался. Повернул голову к Говорящему. Обратился.
В это мгновение Он меня хочет застать. «В чем застану, в том и сужу». Он не хочет застать меня отвернувшимся. Хочет застать меня обратившимся. Поэтому Он все время рассказывает мне свою притчу. В любую секунду, сейчас.
Как будто мы посреди хлебного поля. Невероятный избыток, мы ими все время окружены, этими притчами, этими зернами, этим хлебом. Нам протягивают этот хлеб, отламывают и дают –мы отворачиваемся и умираем от голода. Хотя хлеб –вот, везде. Можно жарить его на костре. Можно есть его вместе. В райских посадках.
Но мы не слушаем. Бога своего собственного –не слушаем.
– Я не понимаю, что значит «Бога не слушаем». И я вообще не уверена, что верю в Бога.
Ну вот, я тебя огорчаю?
– В первом веке жил очень возвышенный богослов. Самый мудрый и недостижимо возвышенный. Потом состарился. И уже когда был совсем старенький, то повторял одну очень простую фразу. Он даже не говорил: «Верьте в Бога». Он говорил: «Детки, любите друг друга». По-славянски это особенно трогательно звучит: «чадца». «Чадца, любите друг друга».
Эти истории, которые нам рассказали, вообще все эти люди –такое богатство. Такая сказочная пещера. Как будто приданое нам с тобой. Все живые.
А мы их не слышали. Мы их перебивали, пытались их интерпретировать, объяснять. Мы жалели их. А я теперь думаю: может быть, даже не надо сразу жалеть. Чуть попозже: жалеть, возмущаться, сочувствовать –но сначала услышать. Такими, как есть.
Это самое важное: не такими, как хочется, не придуманными –а такими, как есть. Просто слушать. Заставить себя замолчать.
– Снова капает.
– Звякает. Это металл остывает.
– Ну вот, все порушилось.
– Но мы можем попробовать еще раз.
– Я не против.
– Ты меня еще видишь? Хоть что-нибудь видишь?
– Я даже себя не вижу.
– Всё правильно. Всё по плану. Мы превращаемся в слух.
– Значит, нас больше нет?
– Я тебя люблю.
– Я тебя.
– А давно?
– Что «давно»?
– Ну вот что ты сказала сейчас: «Я тебя». Ты не помнишь, с какого момента?
– Как увидела.
– Эх. Господь мой и Бог мой!
– Что-что?
– Говорю, непонятно, за что мне такое счастье… Ну? Слушаем?
– Да.
Вот я вам расскажу… значит, как получается… Когда я была еще маленькой, я толком, в общем-то, не понимала, что произошло. А когда уже стала постарше, я стала сопоставлять и тогда поняла…
– Тебе слышно?
– Все слышно.
Жила семья, муж с женой. У них было три дочери. Дочери вышли замуж, у них родились свои дети, и…
И они обратились в слух.
2 Let’s go – Пойдем, уходим (искаж. англ.).
3 День гнева, Судный день (лат.).
4 Хватит, достаточно (фр., фам.) .
5 Верующему (от англ. believer).
6 TGV – скоростной поезд (фр.) .
7 Jewel – зд. драгоценный камень (искаж. англ.) .
8 Розмарин, несомненно! (фр.) .
9 (англ. Repeat) – повтори(те).
10 Толстовка с капюшоном (балахон, анорак) (англ. Hoodie).
11 Сноуборд (фр. книжн.).
12 Что такое (фр. книжн.)
13 В Средиземноморском (от англ. Mediterranean, фр. Mediterraneen и др. яз.) .
2. а Геометричний розрахунок Діаметр ділильного кола визначається за формулою де кількість зубів
3. реферат дисертації на здобуття наукового ступеня кандидата медичних наук Київ~ Дисертац.html
4. Элементарные частицы в космических лучах
5. Тема 13. Рынок природных ресурсов Вопросы для самопроверки Что понимают под фактором земля в широком и
6. Основные фонды предприятия
7. Признаки положенные в основу классификации вирусов- 1
8. Инфляция как многофакторный процесс
9. Cинтез белка
10. Воспитательный процесс в школе
11. Историческое наследие города ’ в сердцах лицеистов.html
12. Реферат- Основные отрасли психологии и их характеристика
13. МакКей Энвилоуп В 26 лет Маккей приобрел фактически прогоревшую фирму занимавшуюся производством конв
14. 24] 4 Длина шейки матки см] 4 34 12
15. на тему- Природні стихійні лиха
16. а 2 2 2 2
17. Концептуальные и нормативно-методические основы экологического менеджмента
18. РЕФЕРАТ дисертації на здобуття наукового ступеня кандидата економічних наук
19. Тема 1- ФИЛЬТРАЦИЯ ОДНОМЕРНЫХ СИГНАЛОВ
20. Тема 6 Статистика праці та заробітної плати