Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Содержание
1. Правление Бориса Годунова 2
2. Первые признаки кризиса 4
3. Появление Лжедмитрия I и смерть Бориса Годунова 6
4. Смерть Федора Годунова и воцарение Лжедмитрия I 11
5. Свержение Лжедмитрия I 14
6. Воцарение Василия Шуйского 17
7. Восстание Болотникова и появление Лжедмитрия II 20
8. Польская интервенция 22
9. Низложение Василия Шуйского и «Семибоярщина» 24
10. Изгнание интервентов и воцарение Романовых 25
11. Окончание Смуты
Список использованной литературы 27
1. Правление Бориса Годунова.
Термином «Смутное время» в российской истории обозначается период с 1604 по 1613 годы, характеризующийся тяжелым политическим и социальным кризисом Московского царства. Политические предпосылки этого кризиса, однако, появились задолго до начала Смутного времени, а именно – трагическое завершение царствования династии Рюриковичей, и возведение на престол боярина Бориса Годунова.
Как известно, Борис Годунов был приближенным советником царя Иоанна IV Грозного в последние годы его жизни, и вместе с Богданом Бельским имел на царя большое влияние. Годунов и Бельский находились рядом с царем в последние минуты его жизни, и они же с крыльца объявили народу о смерти государя. После Иоанна IV царем стал его сын, Федор Иоаннович, слабый и безвольный, неспособный управлять страной без помощи советников. Для помощи царю был создан Регентский совет, в который вошли: Бельский, Юрьев, Шуйский, Мстиславский и Годунов. Путем придворных интриг Годунову удалось нейтрализовать своих недоброжелателей: Шуйского (отправлен в ссылку в 1586 году, где и был убит спустя два года) и Мстиславского (изгнан из Регентского совета в 1585 году, и умер в опале), и занять главенствующее положение в совете. Фактически, с 1587 года Борис Годунов правил страной единолично.
Годунов не мог не понимать, что его положение у власти устойчиво только пока жив царь Федор. В случае смерти Федора престол должен был наследовать его младший брат, сын Иоанна IV, царевич Димитрий, а учитывая слабое здоровье царя, это могло произойти не в самом отдаленном будущем. По всей вероятности, Годунов не ждал от смены государя ничего хорошего для себя. Так или иначе, но в 1591 году, царевич Димитрий погиб в результате несчастного случая. Следствие по этому делу вел боярин Василий Шуйский, который пришел к заключению, что царевич играл со сверстниками в ножички, когда у него произошел эпилептический припадок. Случайно упав на ножик, царевич закололся этим ножиком насмерть. Он прожил на свете чуть больше восьми лет.
Современники Годунова не сомневались, что этот несчастный случай был на самом деле замаскированным политическим убийством, поскольку расчищал Годунову дорогу к трону. В самом деле, у царя Федора не было сыновей, и даже единственная дочь умерла в годовалом возрасте. Учитывая его слабое здоровье, было весьма вероятно, что и сам царь не проживет на свете долго. Как показали дальнейшие события, все именно так и произошло.
С другой стороны, вина Годунова в смерти Димитрия не представляется такой уж очевидной. Во-первых, Димитрий был сыном шестой жены Иоанна IV, а православная церковь, даже и в наши дни, признает законными только три последовательных брака («Допуская повторные браки мирян, Православная Церковь не равняет их с первым, «девственным» браком. Прежде всего, она ограничила повторяемость брака лишь тремя случаями, и когда один император (Лев Мудрый) женился в четвертый раз, Церковь долго не признавала действительность его брака, хотя он был нужен в государственных и династических интересах. И продолжительная тяжелая борьба между Церковью и государством из-за этого брака закончилась актом, категорически запрещающим четвертый брак на будущее время» [1]). По этой причине, формально говоря, Димитрий не мог считаться законнорожденным сыном Иоанна IV, и следовательно, не мог наследовать трон. Во-вторых, даже в случае устранения Димитрия, перспективы самого Годунова на занятие трона, были туманны – он не был ни самым знатным, ни самым богатым из возможных претендентов, и то, что он в конце концов стал царем, это в значительной степени счастливая случайность.
Так или иначе, в глазах современников, эта смерть была настолько на руку Годунову, что мало кто сомневался в его виновности. Смерть царевича Димитрия стала настоящей миной, заложенной под режим Бориса Годунова, и этой мине было суждено взорваться через двенадцать лет, в 1603 году, не без помощи «друзей России» извне.
В 1598 году умер номинальный государь, Федор Иоаннович, и Годунов остался один на один с нарастающей недоброжелательностью знати. Загнанный в угол, он однако же сумел найти неожиданное решение: попытался закрепить трон за вдовой царя Федора – Ириной Годуновой, своей сестрой. Согласно обнародованному в церквях тексту присяги, подданным предлагалось принести присягу на верность патриарху Иову и православной вере, царице Ирине, правителю Борису и его детям. Иначе говоря, под видом присяги церкви и царице, Годунов фактически потребовал присяги себе и своему наследнику.
Дело, однако, не выгорело – по настоянию бояр, Ирина отказалась от власти в пользу Боярской думы, и удалилась в Новодевичий монастырь, где и приняла пострижение. Тем не менее, Годунов не сдавался. Он, видимо, хорошо понимал, что ему невозможно в открытую тягаться с более знатными претендентами на опустевший трон (прежде всего – Шуйскими), поэтому попросту удалился в хорошо укрепленный Новодевичий монастырь, откуда и наблюдал за расколотой борьбой за власть Боярской думой.
Благодаря интригам Годунова, Земский собор 1598 года, на котором его сторонники оказались в большинстве, официально призвал его на трон. Это решение не было утверждено Боярской думой, но и встречное предложение Боярской думы – учредить в стране боярское правление – не было утверждено Земским собором. В стране сложилась патовая ситуация, и в результате вопрос о престолонаследии был вынесен из думных и патриарших палат на площадь. Противоборствующие партии пускали в ход все возможные средства – от агитации до подкупа. Выйдя к толпе, Годунов со слезами на глазах клялся, что и не мыслил посягнуть на «превысочайший царский чин». Мотивы отказа Годунова от короны нетрудно понять. Во-первых, его смущала малочисленность толпы. А во-вторых, он хотел покончить с обвинениями его в цареубийстве. Чтобы вернее достичь этой цели, Борис распустил слух о своем скором пострижении в монахи. Под влиянием умелой агитации настроения в столице стали меняться.
Патриарх и члены собора постарались использовать наметившийся успех. Убеждая Бориса принять корону, церковники пригрозили подать в отставку, если их ходатайство будет отклонено. С аналогичными заявлением выступили и бояре.
Общий клич создал видимость всенародного избрания, и Годунов, расчетливо выбрав удобную минуту, великодушно объявил толпе о своем согласии принять корону. Не теряя времени, патриарх повел правителя в ближайший монастырский собор и нарек его на царство.
Годунов, однако же, не мог принять венец без присяги в Боярской думе. Но старшие бояре не спешили с выражением верноподданных чувств, что и вынудило правителя вторично удалиться в Новодевичий монастырь.
19 марта 1598 года Борис впервые созвал Боярскую думу для решения накопившихся дел, не терпящих отлагательств. Таким образом, Годунов фактический приступил к исполнению функций самодержца. Получив поддержку и столичного населения, Борис без кровопролития сломил сопротивление феодальной знати и стал первым «выборным» царем. Первые годы его властвования не сулили ничего плохого.
«Первые два года сего Царствования казались лучшим временем России с XV века или с ее восстановления: она была на вышней степени своего нового могущества, безопасная собственными силами и счастием внешних обстоятельств, а внутри управляемая с мудрою твердостию и с кротостию необыкновенною. Борис исполнял обет царского венчания и справедливо хотел именоваться отцем народа, уменьшив его тягости; отцем сирых и бедных, изливая на них щедроты беспримерные; другом человечества, не касаясь жизни людей, не обагряя земли Русской ни каплею крови и наказывая преступников только ссылкою. Купечество, менее стесняемое в торговле; войско, в мирной тишине осыпаемое наградами; Дворяне, приказные люди, знаками милости отличаемые за ревностную службу; Синклит, уважаемый Царем деятельным и советолюбивым; Духовенство, честимое Царем набожным - одним словом, все государственные состояния могли быть довольны за себя и еще довольнее за отечество, видя, как Борис в Европе и в Азии возвеличил имя России без кровопролития и без тягостного напряжения сил ее; как радеет о благе общем, правосудии, устройстве. И так не удивительно, что Россия, по сказанию современников, любила своего Венценосца, желая забыть убиение Димитрия или сомневаясь в оном!» [2]
Ничто не предвещало беды, а до начала Смутного времени оставалось всего лишь шесть лет.
2. Первые признаки кризиса.
Инициатором кризиса стали последовательные неурожаи 1601 и 1602 годов. На протяжении всего лета 1601 г. по восточной Европе шли сильные холодные дожди, начиная с июля – вперемешку с мокрым снегом. Весь урожай, разумеется, погиб. По свидетельствам современников, в конце августа 1601 года начались снегопады и метели, по Днепру ездили на санях, словно зимой.
«Среди естественного обилия и богатства земли плодоносной, населенной хлебопашцами трудолюбивыми; среди благословений долговременного мира, и в Царствование деятельное, предусмотрительное, пала на миллионы людей казнь страшная: весною, в 1601 году, небо омрачилось густою тьмою, и дожди лили в течение десяти недель непрестанно так, что жители сельские пришли в ужас: не могли ничем заниматься, ни косить, ни жать; а 15 Августа жестокий мороз повредил как зеленому хлебу, так и всем плодам незрелым. Еще в житницах и в гумнах находилось немало старого хлеба; но земледельцы, к несчастию, засеяли поля новым, гнилым, тощим, и не видали всходов, ни осенью, ни весною: все истлело и смешалось с землею. Между тем запасы изошли, и поля уже остались незасеянными.» [2]
Это же, хотя и в меньших масштабах, повторилось в 1602 году. Вследствие этого, не помогло даже теплое лето 1603 года, так как крестьянам просто нечего было сеять – из-за двух прошлых неурожаев, не было семян.
К чести правительства Годунова, оно как могло пыталось смягчить последствия неурожаев, раздавая земледельцам семена для посадки, и регулируя цены на хлеб (вплоть до создания подобия «продотрядов», выявляющих спрятанные запасы хлеба, и заставляющих продавать их по установленной правительством цене). Чтобы дать работу голодным беженцам, Годунов начал перестраивать каменные палаты московского Кремля («…пристроил в 1601 и 1602 годах, на месте сломанного деревянного дворца Иоаннова, две большие каменные палаты к Золотой и Грановитой, столовую и панихидную, чтобы доставить тем работу и пропитание людям бедным, соединяя с милостию пользу, и во дни плача думая о велелепии!» [2]). Он также издал указ о том, что все холопы, оставленные своими хозяевами без средств к пропитанию, автоматически получают вольную. Но этих мер было явно недостаточно. Жертвами голода стало около трети населения страны. Спасаясь от голода, люди массово бежали «в казаки» - на Дон и в Запорожье. Надо сказать, что политика «вытеснения» криминальных и потенциально неблагонадежных элементов на северo-западные границы, практиковалась еще Иоанном IV, и была продолжена Годуновым («Еще Иоанн IV, желая населить Литовскую украйну, землю Северскую, людьми годными к ратному делу, не мешал в ней укрываться и спокойно жительствовать преступникам, которые уходили туда от казни: ибо думал, что они, в случае войны, могут быть надежными защитниками границы. Борис, любя следовать многим государственным мыслям Иоанновым, последовал и сей, весьма ложной и весьма несчастной: ибо незнаемо изготовил тем многочисленную дружину злодеев в услугу врагам отечества и собственным.» [2]). Действительно, вся эта огромная масса на рубежах России стала опасным горючим материалом, готовым вспыхнуть от малейшей искры.
Эти неурожаи закономерно закончились крестьянским восстанием 1603 года под руководством атамана Хлопка. Крестьянская армия направлялась к Москве, и разгромить ее удалось лишь ценой больших потерь правительственных войск, причем сам воевода Иван Басманов погиб в бою. Атаман Хлопок был взят в плен и, по одним источникам, умер от ран, по другим же был казнен в Москве.
Помимо крестьянских волнений, жизнь Годунову непрестанно отравляли заговоры знати, как подлинные, так и воображаемые. Можно было подумать, будто Годунов заразился паранойей от своего первого патрона – царя Иоанна IV. В 1601 году был репрессирован его старый соратник и друг Богдан Бельский – Годунов приказал пытать его, после чего сослал в «один из низовых городов», где тот и находился до самой смерти Годунова. Причиной репрессий стал пустяковый донос на Бельского от его слуг – будто бы тот, служа воеводой в городе Борисове, позволил себе пошутить: «Борис царь в Москве, а я – царь в Борисове». Незамысловатая шутка обошлась Бельскому весьма дорого.
В том же, 1601 году, более масштабный процесс был затеян против семейства Романовых, а также их сторонников (Сицких, Репниных, Черкасских, Шестуновых, Карповых...). «Вельможа Семен Годунов, изобрел способ уличить невинных в злодействе, надеясь на общее легковерие и невежество: подкупил казначея Романовых, дал ему мешки, наполненные кореньями, велел спрятать в кладовой у Боярина Александра Никитича и донести на своих господ, что они, тайно занимаясь составом яда, умышляют на жизнь Венценосца. Вдруг сделалась в Москве тревога: Синклит и все знатные чиновники спешат к Патриарху; посылают окольничего Михайла Салтыкова для обыска в кладовой у Боярина Александра; находят там мешки, несут к Иову и в присутствии Романовых высыпают коренья, будто бы волшебные, изготовленные для отравления Царя.» [2] Последствия этой провокации были для Романовых и их сторонников самые печальные – все они были частью насильно пострижены в монахи, частью сосланы, имущество их было конфисковано.
«Не одни Романовы были страшилищем для Борисова воображения. Он запретил Князьям Мстиславскому и Василию Шуйскому жениться, думая, что их дети, по древней знатности своего рода, могли бы также состязаться с его сыном о престоле. Между тем, устраняя будущие мнимые опасности для юного Феодора, робкий губитель трепетал настоящих: волнуемый подозрениями, непрестанно боясь тайных злодеев и равно боясь заслужить народную ненависть мучительством, гнал и миловал: сослал Воеводу, Князя Владимира Бахтеярова-Ростовского, и простил его; удалил от дел знаменитого Дьяка Щелкалова, но без явной опалы; несколько раз удалял и Шуйских, и снова приближал к себе; ласкал их, и в то же время грозил немилостию всякому, кто имел обхождение с ними. Не было торжественных казней, но морили несчастных в темницах, пытали по доносам. Сонмы изветников, если не всегда награждаемых, но всегда свободных от наказания за ложь и клевету, стремились к Царским палатам из домов Боярских и хижин, из монастырей и церквей: слуги доносили на господ, Иноки, Попы, Дьячки, просвирницы на людей всякого звания - самые жены на мужей, самые дети на отцов, к ужасу человечества! «И в диких Ордах (прибавляет Летописец) не бывает столь великого зла: господа не смели глядеть на рабов своих, ни ближние искренно говорить между собою; а когда говорили, то взаимно обязывались страшною клятвою не изменять скромности». Одним словом, сие печальное время Борисова Царствования, уступая Иоаннову в кровопийстве, не уступало ему в беззаконии и разврате» [2]
Ничего удивительного нет в том, что Годунов так старательно пытался устранить, или хотя бы отстранить тех, кто мог оспаривать у него трон, то-есть более древние или знатные боярские фамилии. Будучи не уверенным в собственном праве на престол, он делал все возможное для того, чтобы обеспечить передачу трона своему наследнику, и создать условия, когда ничто не будет угрожать основанной им новой династии. Эти мотивы были красочно описаны А.К. Толстым в его поэме «Царь Борис», и Пушкиным в трагедии «Борис Годунов».
3. Появление Лжедмитрия I и смерть Бориса Годунова
Популярность Годунова в народе сильно упала, а череда бедствий оживила слухи, и без того ходившие в народе, что Борис Годунов – не законный царь, а самозванец, и оттого проистекают все эти беды. Настоящий же царь – Димитрий – на самом деле жив, и скрывается где-то от Годунова. Разумеется, власти пытались бороться с распространением слухов, но особого успеха не имели. Существует также гипотеза, что к распространению этих слухов приложили руку некоторые бояре, недовольные правлением Годунова, в первую очередь – Романовы. Во всяком случае, народ был морально подготовлен к появлению «чудесным образом воскресшего» Димитрия, и тот не замедлил появиться. «Как бы Действием сверхъестественным тень Димитриева вышла из гроба, чтобы ужасом поразить, обезумить убийцу и привести в смятение всю Россию.» [2]
Согласно общепринятой версии, выдать себя за Димитрия попытался некий «бедный боярский сын, галичанин Юрий Отрепьев», который «...в юности лишась отца, именем Богдана-Якова, стрелецкого сотника, зарезанного в Москве пьяным Литвином, служил в доме у Романовых и Князя Бориса Черкасского; знал грамоте; оказывал много ума, но мало благоразумия; скучал низким состоянием и решился искать удовольствия беспечной праздности в сане Инока, следуя примеру деда, Замятни-Отрепьева, который уже давно монашествовал в обители Чудовской. Постриженный Вятским Игуменом Трифоном и названный Григорием, сей юный Чернец скитался из места в место; жил несколько времени в Суздале, в обители Св. Евфимия, в Галицкой Иоанна Предтечи и в других; наконец в Чудове монастыре, в келии у деда, под началом. Там Патриарх Иов узнал его, посвятил в Диаконы и взял к себе для книжного дела ибо Григорий умел не только хорошо списывать, но даже и сочинять каноны Святым лучше многих старых книжников того времени. Пользуясь милостию Иова, он часто ездил с ним и во дворец: видел пышность Царскую и пленялся ею; изъявлял необыкновенное любопытство; с жадностию слушал людей разумных, особенно когда в искренних, тайных беседах произносилось имя Димитрия Царевича; везде, где мог, выведывал обстоятельства его судьбы несчастной и записывал на хартии. Мысль чудная уже поселилась и зрела в душе мечтателя, внушенная ему, как уверяют, одним злым Иноком: мысль, что смелый самозванец может воспользоваться легковерием Россиян, умиляемых памятию Димитрия, и в честь Небесного Правосудия казнить святоубийцу! Семя пало на землю плодоносную: юный Диакон с прилежанием читал Российские летописи и нескромно, хотя и в шутку, говаривал иногда Чудовским Монахам: «знаете ли, что я буду Царем на Москве?» Одни смеялись; другие плевали ему в глаза, как вралю дерзкому. Сии или подобные речи дошли до ростовского Митрополита Ионы, который объявил Патриарху и самому Царю, что «недостойный Инок Григорий хочет быть сосудом диавольским»; добродушный Патриарх не уважил Митрополитова извета, но Царь велел Дьяку своему, Смирнову-Васильеву, отправить безумца Григория в Соловки, или в Белозерские пустыни, будто бы за ересь, на вечное покаяние. Смирной сказал о том другому Дьяку, Евфимьеву; Евфимьев же, будучи свойственником Отрепьевых, умолил его не спешить в исполнении Царского указа и дал способ опальному Диакону спастися бегством (в Феврале 1602 года), вместе с двумя Иноками Чудовскими, Священником Варлаамом и Крылошанином Мисаилом Повадиным.»[2]. Здраво рассудив, чем такие заявления могут быть ему чреваты в российских пределах, Отрепьев решил бежать туда, где ему будут рады – в Польшу (точнее, Речь Посполитую – мощное государство, занимавшее нынешнии территории Польши, Прибалтики, Белоруссии, части Украины и западных областей России). «Там древняя, естественная ненависть к России всегда усердно благоприятствовала нашим изменникам, от Князей Шемякина, Верейского, Боровского и Тверского до Курбского и Головина.»[2] Таким образом, выбор Отрепьева был вполне естественным, и он рассчитывал найти там помощь и поддержку. В.О. Ключевский пишет об этом так:
«В гнезде наиболее гонимого Борисом боярства с Романовыми во главе, по всей вероятности, и была высижена мысль о самозванце. Винили поляков, что они его подстроили; но он был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве. Недаром Борис, как только услыхал о появлении Лжедимитрия, прямо сказал боярам, что это их дело, что они подставили самозванца. Этот неведомый кто-то, воссевший на московский престол после Бориса, возбуждает большой анекдотический интерес. Его личность доселе остается загадочной, несмотря на все усилия ученых разгадать ее. Долго господствовало мнение, идущее от самого Бориса, что это был сын галицкого мелкого дворянина Юрий Отрепьев, в иночестве Григорий. Не буду рассказывать о похождениях этого человека, вам достаточно известных. Упомяну только, что в Москве он служил холопом у бояр Романовых и у князя Черкасского, потом принял монашество, за книжность и составление похвалы московским чудотворцам взят был к патриарху в книгописцы и здесь вдруг с чего-то начал говорить, что он, пожалуй, будет и царем на Москве. Ему предстояло за это заглохнуть в дальнем монастыре; но какие-то сильные люди прикрыли его, и он бежал в Литву в то самое время, когда обрушились опалы на романовский кружок.» [3]
Жизненный путь Отрепьева от момента его бегства и до того, как он объявился в Речи Посполитой при дворе князя Вишневецкого, покрыт мраком. Как утверждает Н.М. Карамзин, прежде чем объявить себя чудесным образом спасшимся царевичем Димитрием, Отрепьев обосновался в Киеве, в Печерском монастыре, где «...вел жизнь соблазнительную, презирая устав воздержания и целомудрия; хвалился свободою мнений, любил толковать о Законе с иноверцами, и был даже в тесной связи с Анабаптистами» [2]. Но и такая монастырская жизнь ему, видимо, наскучила, поскольку из Печерского монастыря он ушел к запорожским казакам, к атаману Герасиму Евангелику, где получил воинские навыки. У казаков, однако, он также не задержался - ушел, и объявился в Волынской школе, где изучал польскую и латинскую грамматику. Там он был замечен, и принят на службу к богатому польскому магнату князю Адаму Вишневецкому. Вероятно, ему удалось добиться расположения Вишневецкого, который оценил его познания и воинские умения.
Несмотря на хорошее отношение Вишневецкого к Отрепьеву, для того немыслимо было просто заявиться к магнату и поведать о своем «чудесном спасении» - ясно, что никто не поверил бы в такую чушь. Отрепьев решил действовать более тонко.
«Заслужив внимание и доброе расположение господина, хитрый обманщик притворился больным, требовал Духовника, и сказал ему тихо: «Умираю. Предай мое тело земле с честию, как хоронят детей Царских. Не объявлю своей тайны до гроба; когда же закрою глаза навеки, ты найдешь у меня под ложем свиток, и все узнаешь; но другим не сказывай. Бог судил мне умереть в злосчастии». Духовник был Иезуит: он спешил известить Князя Вишневецкого о сей тайне, а любопытный Князь спешил узнать ее: обыскал постелю мнимоумирающего; нашел бумагу, заблаговременно изготовленную, и прочитал в ней, что слуга его есть Царевич Димитрий, спасенный от убиения своим верным медиком; что злодеи, присланные в Углич, умертвили одного сына Иерейского, вместо Димитрия, коего укрыли добрые Вельможи и Дьяки Щелкаловы, а после выпроводили в Литву, исполняя наказ Иоаннов, данный им на сей случай. Вишневецкий изумился: еще хотел сомневаться, но уже не мог, когда хитрец, виня нескромность Духовника, раскрыл свою грудь, показал золотой, драгоценными каменьями осыпанный крест (вероятно где-нибудь украденный) и с слезами объявил, что сия святыня дана ему крестным отцом Князем Иваном Мстиславским» [2].
Не вполне понятно, был ли Вишневецкий действительно обманут, или он просто решил воспользоваться подвернувшимся случаем для своих политических целей. Во всяком случае, Вишневецкий сообщил польскому королю Сигизмунду III о своем необычном госте, и тот пожелал увидеть его лично. До этого Вишневецкий также успел подготовить почву, распространив информацию о «чудесном спасении Иоаннова сына» по всей Польше, в чем ему помогали брат Константин Вишневецкий, тесть Константина сандомирский воевода Юрий Мнишек, и папский нунций Рангони.
Существует версия, отчасти подтвержденная документами, что первоначально Вишневецкие планировали использовать Отрепьева в своих планах дворцового переворота, имевшего целью низложение Сигизмунда III, и возведение на трон «Димитрия». Тот, будучи как потомок Иоанна IV, Рюриковичем, а значит и родственником польской династии Ягеллонов, вполне подходил для этого трона. Но по каким-то причинам от этого плана было решено отказаться.
Король Сигизмунд отнесся к «воскресшему Димитрию» прохладно, как и многие его сановники. Гетман Ян Замойский, например, высказался по этому поводу так: «Случается, что кость в игре падает и счастливо, но обыкновенно не советуют ставить на кон дорогие и важные предметы. Дело это такого свойства, что может нанести вред нашему государству и бесславие королю и всему народу нашему.». Впрочем, король все-таки принял Отрепьева, обращался с ним вежливо (у Карамзина написано, что он принял его в своем кабинете стоя, то-есть признавая в нем равного себе), и назначил ему денежное содержание 40000 злотых ежегодно. Другой помощи от короля Отрепьев не дождался, но учитывая политическую обстановку в тогдашней Речи Посполитой, тот и не мог ее предоставить. Дело в том, что король в Речи Посполитой был, в основном, номинальной фигурой, реальная же власть принадлежала аристократии (Вишневецким, Потоцким, Радзивиллам и другим богатым и знатным домам). В Речи Посполитой не было также королевской армии, как таковой - лишь пехота из 4000 гвардейцев, содержащаяся на личные доходы короля. Таким образом, признание королем "Димитрия" имело лишь морально-политическое значение.
Отрепьев имел также и другие важные встречи, в том числе - с представителями католического ордена иезуитов, имевшего в Речи Посполитой большое влияние. Он даже написал письмо тогдашнему Папе Римскому, Клименту VIII, в котором обещал в случае своего «возвращения на престол» присоединить православную церковь к католической, и получил ответ с «удостоверением его в своей готовности вспомогать ему всею духовною властию Апостольского Наместника» [2]. Для укрепления отношений, Отрепьев дал торжественное обещание Юрию Мнишеку жениться на его дочери Марине, и даже официально обратился к королю Сигизмунду за разрешением на брак.
Воодушевленные успехом, Вишневецкие начали собирать войско для похода на Москву, имевшего целью возведение на трон «Димитрия». Карамзин пишет: «Ополчалась в самом деле не рать, а сволочь на Россию: весьма немногие знатные Дворяне, в угодность Королю, мало уважаемому, или прельщаясь мыслию храбровать за изгнанника Царевича, явились в Самборе и Львове: стремились туда бродяги, голодные и полунагие, требуя оружия не для победы, но для грабежа, или жалованья, которое щедро выдавал Мнишек в надежде на будущее.» Иначе говоря, войско состояло, в основном, из тех самых беженцев, запорожских и донских казаков, которые в свое время бежали из России в результате политики Иоанна IV и Бориса Годунова, хотя к формируемой армии присоединились также и некоторые польские шляхтичи со своими дружинами. Не все, однако, соблазнились возможностью отомстить ненавистному Годунову - как пишет Карамзин, немало было таких, кто не пожелал участвовать в интервенции, или даже активно ей противодействовавших. «Достойно замечания, что некоторые из Московских беглецов, детей Боярских, исполненных ненависти к Годунову, укрываясь тогда в Литве, не хотели быть участниками сего предприятия, ибо видели обман и гнушались злодейством: пишут, что один из них, Яков Пыхачев, даже всенародно, и пред лицом Короля, свидетельствовал о сем грубом обмане вместе с товарищем расстригиным, Иноком Варлаамом, встревоженным совестию; что им не верили и прислали обоих скованных к Воеводе Мнишку в Самбор, где Варлаама заключили в темницу, а Пыхачева, обвиняемого в намерении умертвить Лжедимитрия, казнили.»[2]
Эти приготовления, не могли пройти незамеченными Годуновым. Разумеется, первым, что пришло ему в голову, было предположение об очередных интригах его врагов из числа бояр. Судя по его дальнейшим действиям, он был сильно напуган «воскресением» царевича Димитрия. Для начала, он приказал доставить к нему мать Димитрия, Марфу Нагую, давно постриженную в монахини и помещенную в Новодевичий монастырь. Его интересовал только один вопрос - жив ее сын, или мертв. Марфа Нагая, видя какой страх внушает тень ее сына Годунову, несомненно не без удовольствия, ответила: «Не знаю». Борис Годунов пришел в бешенство, а Марфа Нагая, желая усилить эффект от своего ответа, стала рассказывать, будто бы она слышала, что ее сына тайно вывезли из страны, и тому подобное. Поняв, что толку от нее не добиться, Годунов отступился от нее. Скоро ему, все-таки, удалось установить личность самозванца, и он приказал обнародовать историю Отрепьева, поскольку дальнейшее молчание было опасно, так как побуждало народ к мыслям, будто бы самозванец и правда спасшийся царевич Димитрий. В то же время, было направлено посольство ко двору короля Сигизмунда, во главе с дядей самозванца Смирновым-Отрепьевым, целью которого было изобличение самозванца; другое посольство во главе с дворянином Хрущовым было отправлено на Дон к казакам, чтобы убедить их отступиться. Оба посольства успеха не имели. «Вельможи Королевские не хотели показать Лжедимитрия Смирнову-Отрепьеву и сухо ответствовали, что им нет дела до мнимого Царевича Российского; а Козаки схватили Хрущова, оковали и привезли к Самозванцу.»[2] Более того, перед лицом неминуемой смерти, Хрущов пал перед самозванцем на колени, и признал его царевичем Димитрием. Третье посольство с дворянином Огаревым было отправлено Годуновым непосредственно к королю Сигизмунду. Тот принял посла, но ответил на его просьбы, что сам он, Сигизмунд, не стоит за самозванца и не собирается нарушать мира между Россией и Речью Посполитой, но и не может отвечать за действия отдельных шляхтичей, поддерживающей Отрепьева. Огареву пришлось возвращаться к Борису Годунову ни с чем. Кроме этого, Годунов потребовал от патриарха Иова написать польскому духовенству письмо, в котором печатями епископов удостоверялось, что Отрепьев - беглый монах. Такая же грамота была направлена киевскому воеводе князю Василию Острожскому. Гонцы патриарха, доставлявшие эти грамоты, были, вероятно, схвачены в пути людьми Отрепьева, и своей цели не достигли. «Но гонцы Патриарховы не возвратились: их задержали в Литве и не ответствовали Иову ни Духовенство, ни Князь Острожский, ибо Самозванец действовал уже с блестящим успехом.»[2]
Армия вторжения концентрировалась в окрестностях Львова и Самбора, во владениях Мнишеков. Ядро его составляли шляхтичи с дружинами, хорошо обученными и вооруженными, но весьма малочисленными - примерно 1500 человек. Остальную часть войска составляли примкнувшие к нему беженцы, как пишет Карамзин, «без устройства и почти без оружия». Во главе войска стояли сам Отрепьев, Юрий Мнишек, магнаты Дворжицкий и Неборский. Под Киевом к ним присоединилось около 2000 донских казаков и собранное в окрестностях Киева ополчение. 16 октября 1604 года это войско вступило в Россию. Поначалу этому походу сопутствовал успех, было взято несколько городов (Моравск, Чернигов), и 11 ноября был осажден Новгород-Северский.
В Новгород-Северский Годуновым был прислан опытный и отважный военачальник Петр Басманов, сумевший организовать эффективную оборону города, в результате чего штурм города войском Отрепьева был отбит, с большими потерями для штурмующих. «Отрепьев посылал и Российских изменников уговаривать Басманова, но бесполезно; хотел взять крепость смелым приступом и был отражен; хотел огнем разрушить ее стены, но не успел и в том; лишился многих людей, и видел бедствие пред собою: стан его уныл; Басманов давал время войску Борисову ополчиться и пример неробости иным градоначальникам.»[2] «Пример неробости», однако, не был подхвачен другими «градоначальниками» - 18 ноября путивльский воевода князь Рубец-Мосальский вместе с дьяком Сутуповым перешел на сторону Отрепьева, арестовал годуновского эмиссара окольничего Михаила Салтыкова, и сдал Путивль неприятелю. Сдались также города Рыльск, Севск, Белгород, Воронеж, Кромы, Ливны, Елец. Осажденный в Новгороде-Северском Басманов, видя отчаянность своего положения, начал переговоры с Отрепьевым, и обещал ему сдать город через две недели. По всей вероятности, он пытался потянуть время, ожидая подкреплений, собираемых в Брянске воеводой Мстиславским.
В это время, над Годуновым продолжали сгущаться тучи. Не помогали ни свидетельства Василия Шуйского на Лобном месте в Москве, что царевич Димитрий доподлинно мертв (Шуйский был главой комиссии, расследовавшей гибель Димитрия), ни грамоты, рассылаемые по городам патриархом Иовом. «Никто из Россиян до 1604 года не сомневался в убиении Димитрия, который возрастал на глазах своего Углича и коего видел весь Углич мертвого, в течение пяти дней орошав его тело слезами; следственно Россияне не могли благоразумно верить воскресению Царевича; но они - не любили Бориса! ... Бессовестность Шуйского была еще в свежей памяти; знали и слепую преданность Иова к Годунову; слышали только имя Царицы-Инокини: никто не видался, никто не говорил с нею, снова заключенною в Пустыне Выксинской. Еще не имев примера в истории Самозванцев и не понимая столь дерзкого обмана; любя древнее племя Царей и с жадностию слушая тайные рассказы о мнимых добродетелях Лжедимитрия, Россияне тайно же передавали друг другу мысль, что Бог действительно каким-нибудь чудом, достойным Его правосудия, мог спасти Иоаннова сына для казни ненавистного хищника и тирана.»[2]. В качестве последнего средства, по приказу Годунова, патриарх Иов велел во всех церквях читать заупокойные молитвы по царевичу Димитрию, Григория Отрепьева же предать отлучению от церкви и проклятию. Однако, по-видимому, не слишком надеясь на действенность этих средств, Годунов приказал объявить нечто вроде мобилизации - с каждых двухсот четвертей обрабатываемой земли выставить по полностью вооруженному конному воину - грозя за невыполнение своего приказа конфискациями земли и имущества. «Сии меры, угрозы и наказания недель в шесть соединили до пятидесяти тысяч всадников в Брянске, вместо полумиллиона, в 1598 году ополченного призывным словом Царя, коего любила Россия!»[2] Иначе говоря, и эти меры успеха не имели.
Интересно, что король Швеции, враждовавший с Речью Посполитой, предложил Годунову военную помощь. На это Годунов ответил, что Россия не нуждается во «вспоможении иноземцев», и что при Иоанне Россия успешно воевала и со Швецией, и с Польшей, и с Турцией, и не боится «презренного мятежника». Вероятно, он рассудил, что горстка шведских воинов в любом случае не поможет в этой войне.
18 декабря русское войско дошло от Брянска до Новгорода-Северского, где войско Отрепьева осаждало город, но не решилось атаковать сходу, и встало лагерем поблизости. В течение трех дней ни Отрепьев, ни русские воеводы не решались сделать первый ход, наконец 21 декабря произошел бой. В ходе боя, польская конница сумела пробить линию русских войск в центре, воевода Мстиславский был тяжело ранен, и только личная дружина спасла его от попадания в плен. Положение выправил удар немецких конных наемников, атаковавших с левого фланга, а окончательно спас русское войско от поражения воевода Басманов, вышедший с войском из города и ударивший неприятелю в тыл. Отрепьев, видя что эту битву уже не выиграть, приказал своим войскам выйти из боя.
На следующий день русское войско отошло к Стародубу-Северскому для перегруппировки. Войско самозванца, также сильно потрепанное, отошло к Севску, заняв в нем оборону. Ситуация снова стала патовой - никто не мог решиться первым возобновить боевые действия. Русские военачальники долго не решались сообщить Годунову о результатах сражения, а когда тот узнал о ее результатах от других, он отправил к раненому Мстиславскому своего приближенного чашника Вельяминова, чтобы объявить Мстиславскому личную благодарность. «Когда ты, совершив знаменитую службу, увидишь образ Спасов, Богоматери, Чудотворцев Московских и наши Царские очи: тогда пожалуем тебя свыше твоего чаяния. Ныне шлем к тебе искусного врача, да будешь здрав и снова на коне ратном» [2] Прочим воеводам царь велел объявить о своем неудовольствии их преступным молчанием, Басманова же вызвал в Москву, организовав ему торжественную встречу и щедро наградил его («тяжелое золотое блюдо, насыпанное червонцами, и 2000 рублей, множество серебряных сосудов из казны Кремлевской, доходное поместье и сан Боярина Думного»[2]).
Удаление Басманова от войска, возможно, было серьезной ошибкой Годунова. Вместо Басманова был назначен князь Василий Шуйский, который «не имел ни ума, ни души вождя истинного, решительного и смелого; уверенный в самозванстве бродяги, не думал предать ему отечества, но, угождая Борису как Царедворец льстивый, помнил свои опалы и видел, может быть, не без тайного удовольствия муку его тиранского сердца, и желая спасти честь России, зложелательствовал Царю»[2]. 21 января состоялось новое сражение, после которого войско Отрепьева отошло к Рыльску, а затем - к Путивлю, заняв там оборону.
Осада русскими войсками Путивля и других, перешедших на сторону самозванца городов, стычки и вялотекущие сраждения тянулись до весны 1605 года, когда 13 апреля неожиданно умер Борис Годунов. Точная причина смерти осталась неизвестна. «Борис 13 Апреля, в час утра, судил и рядил с Вельможами в Думе, принимал знатных иноземцев, обедал с ними в золотой палате и, едва встав из-за стола, почувствовал дурноту: кровь хлынула у него из носу, ушей и рта; лилась рекою. Врачи, столь им любимые, не могли остановить ее. Он терял память, но успел благословить сына на Государство Российское, восприять Ангельский Образ с именем Боголепа и чрез два часа испустил дух, в той же храмине, где пировал с Боярами и с иноземцами. К сожалению, потомство не знает ничего более о сей кончине.»[2] Есть предположения, что Годунов мог быть отравлен заговорщиками из числа личных врагов – такие предположения высказывали В.О. Ключевский и Н.И. Костомаров. Любопытно, что буквально через несколько дней после смерти Бориса, согласно неистребимой русской традиции, поползли слухи о том, что вместо Годунова в гробу лежит «кованый из железа ангел», а сам царь жив и где-то то ли скрывается, то ли странствует. Правда, слухи эти очень быстро заглохли сами по себе.
4. Смерть Федора Годунова и воцарение Лжедмитрия I
После смерти Бориса Годунова престол занял его сын Федор. Поскольку он был очень молод (16 лет), было решено отозвать из армии ему в помощь опытных вельмож – князей Мстиславского, и Василия и Дмитрия Шуйских. Также, восстанавливая справедливость, вернули из ссылки Богдана Бельского. Главным воеводой был назначен Петр Басманов «ибо не было сомневающихся ни в его воинских дарованиях, ни в верности, доказанной делами блестящими». Это оказалось первой серьезной ошибкой Федора и его советников. До сих пор непонятно, что могло толкнуть обласканного Годуновыми Басманова на путь измены, но факты таковы, что вернувшись в войска он вступил в переговоры с Отрепьевым, и, в конце концов, перешел на его сторону.
«Удивив современников, дело Басманова удивляет и потомство. Сей человек имел душу, как увидим в роковой час его жизни; не верил Самозванцу; столь ревностно обличал его и столь мужественно разил его под стенами Новагорода Северского; был осыпан милостями Бориса, удостоен всей доверенности Феодора, избран в спасители Царя и Царства, с правом на их благодарность беспредельную, с надеждою оставить блестящее имя в летописях - и пал к ногам расстриги в виде гнусного предателя? Изъясним ли такое непонятное действие худым расположением войска? Скажем ли, что Басманов, предвидя неминуемое торжество Самозванца, хотел ускорением измены спасти себя от уничижения: хотел лучше отдать и войско и Царство обманщику, нежели быть выданным ему мятежниками? Но полки еще клялися именем Божиим в верности к Феодору: какою новою ревностию мог бы одушевить их Воевода доблий, силою своего духа и закона обуздав зломысленников? Нет, верим сказанию Летописца, что не общая измена увлекла Басманова, но Басманов произвел общую измену войска. Сей честолюбец без правил чести, жадный к наслаждениям временщика, думал, вероятно, что гордые, завистливые родственники Феодоровы никогда не уступят ему ближайшего места к престолу, и что Самозванец безродный, им (Басмановым) возведенный на Царство, естественно будет привязан благодарностию и собственною пользою к главному виновнику своего счастия: судьба их делалась нераздельною и кто мог затмить Басманова достоинствами личными? Он знал других Бояр и себя: не знал только, что сильные духом падают как младенцы на пути беззакония! Басманов, вероятно, не дерзнул бы изменить Борису, который действовал на воображение и долговременным повелительством и блеском великого ума государственного: Феодор, слабый юностию лет и новостию державства, вселял смелость в предателя, вооруженного суемудрием для успокоения сердца: он мог думать, что изменою спасает Россию от ненавистной олигархии Годуновых, вручая скипетр хотя и Самозванцу, хотя и человеку низкого происхождения, но смелому, умному, другу знаменитого Венценосца Польского, и как бы избранному Судьбою для совершения достойной мести над родом святоубийцы; мог думать, что направит Лжедимитрия на путь добра и милости: обманет Россию, но загладит сей обманее счастием!»[2]
После измены Басманова, всякая надежда удержать Федора Годунова на троне была потеряна. 1 июня 1604 года гонцы посланные от Отрепьева были приняты в Москве, где зачитали с Лобного места обращение самозванца «к Синклиту, к большим Дворянам, сановникам, людям приказным, воинским, торговым, средним и черным»:
««Вы клялися отцу моему не изменять его детям и потомству во веки веков, но взяли Годунова в Цари. Не упрекаю вас: вы думали, что Борис умертвил меня в летах младенческих; не знали его лукавства и не смели противиться человеку, который уже самовластвовал и в Царствование Феодора Иоанновича, - жаловал и казнил, кого хотел. Им обольщенные, вы не верили, что я, спасенный Богом, иду к вам с любовью и кротостию. Драгоценная кровь лилася… Но жалею о том без гнева: неведение и страх извиняют вас. Уже судьба решилась: города и войско мои. Дерзнете ли на брань междоусобную в угодность Марии Годуновой и сыну ее? Им не жаль России: они не своим, а чужим владеют; упитали кровию землю Северскую и хотят разорения Москвы. Вспомните, что было от Годунова вам, Бояре, Воеводы и все люди знаменитые: сколько опал и бесчестия несносного? А вы, Дворяне и Дети Боярские, чего не претерпели в тягостных службах и в ссылках? А вы, купцы и гости, сколько утеснений имели в торговле и какими неумеренными пошлинами отягощались? Мы же хотим вас жаловать беспримерно: Бояр и всех мужей сановитых честию и новыми отчинами, Дворян и людей приказных милостию, гостей и купцев льготою в непрерывное течение дней мирных и тихих. Дерзнете ли быть непреклонными? Но от нашей Царской руки не избудете: иду и сяду на престоле отца моего; иду с сильным войском, своим и Литовским, ибо не только Россияне, но и чужеземцы охотно жертвуют мне жизнию. Самые неверные Ногаи хотели следовать за мною: я велел им остаться в степях, щадя Россию. Страшитесь гибели, временной и вечной; страшитесь ответа в день суда Божия: смиритесь, и немедленно пришлите Митрополитов, Архиепископов, мужей Думных, Больших Дворян и Дьяков, людей воинских и торговых, бить нам челом, как вашему Царю законному»[2]
Зачитанное с Лобного места обращение вызвало сильнейшее смущение в народе, и в Москве начался погром. Мятежники захватили Кремль и посадили под стражу Федора Годунова, его сестру Ксению, и вдову Бориса Годунова Марию. Дворец был разграблен, как и многие богатые дома в Москве. Утихомирить мятеж удалось только после того, как погромщикам пригрозили немилостью «царя Димитрия». Сторонники Годуновых были схвачены и разосланы по тюрьмам отдаленных городов, включая патриарха Иова, низложенного и отправленного в Старицкий монастырь. 10 июня были тайно убиты Федор и Мария Годуновы, народу было объявлено, что они покончили с собой. Их тела были захоронены в монастыре святого Прокофия на Сретенке. Дальнейшая судьба Ксении Годуновой точно неизвестна, существует две версии. По одной, Ксения была убита вместе с матерью и братом; по второй – была заключена во Владимирском монастыре, где и находилась до самой смерти.
20 июня Лжедмитрий вступил в Москву. На всем пути к Москве его встречали толпы народа, подносившие ему хлеб-соль и богатые подарки. По-видимому, народ был вполне уверен в том, что это действительно царевич Димитрий, их законный царь. После прибытия в Москву, Лжедмитрий демонстративно посетил церковь Архистратига Михаила, в которой был похоронен Иоанн IV, где «лил слезы и сказал: «О родитель любезный! Ты оставил меня в сиротстве и гонении; но святыми твоими молитвами я цел и державствую!»[2]. Стремясь обеспечить поддержку знати, заняв престол, он первым делом восстановил в правах и наградил многих из тех, кто был репрессирован за время царствования Бориса Годунова.
Дальнейшие действия Лжедмитрия, как на странно, меньше всего напоминают действия авантюриста, озабоченного лишь набиванием карманов. Он начал проводить государственные реформы.
Реформы, проводимые Лжедмитрием, были весьма обширны, и насколько можно судить, напоминали более поздние реформы Петра I. Он объявил свободу торговли, промыслов и ремесел, отменив все прошлые ограничения. Вслед за тем, он уничтожил «всякие стеснения» тем, кто хотел выехать из России, въехать в нее или свободно передвигаться по стране. Сохранились свидетельства незаинтересованных лиц, англичан, писавших, что «это был первый государь в Европе, который сделал свое государство до такой степени свободным». Многим вернули имения, отобранные еще Иоанном IV. Иным князьям разрешили жениться, что было запрещено в свое время Годуновым из опасения, что слишком много станет тех, в ком течет кровь Рюриковичей. Были ужесточены наказания для судей за взятки, судопроизводство было сделано бесплатным. В Россию стали во множестве приглашать иностранцев, знающих ремесла, которые могут оказаться полезными для государства. Кое в чем Лжедмитрий пошел даже дальше, чем его предшественники: при прежних царях высшее православное духовенство приглашалось в Боярскую Думу лишь в исключительных случаях, но Лжедмитрий отвел патриарху и архиереям там постоянные места. По воспоминаниям современников, самозванец с видимым интересом и удовольствием председательствовал в думе, где не без остроумия решал запутанные дела, а заодно не прочь был упрекнуть бояр в невежестве и предлагал съездить в Европу, чтобы подучиться там чему-нибудь полезному.
Очень важными были новые законы о холопстве. При Годунове человек, запродавший себя в холопы, «по наследству» вместе с прочим имуществом переходил к наследникам своего хозяина, мало того, все его потомство автоматически становилось холопами. Согласно указу Лжедмитрия, эту практику отменили – со смертью господина холоп получал свободу, а запродаться в «кабалу» мог только сам, его дети оставались свободными. Кроме того, было постановлено, что помещики, не кормившие своих крестьян во время голода, не смеют более удерживать их на своих землях; а помещик, не сумевший изловить своего беглого крепостного в течение пяти лет, теряет на него все права.
Именно Лжедмитрий первым стал строить планы покорения Крыма, к тому времени, превратившегося в источник постоянных бедствий для России. Началось ускоренное производство оружия, устраивались маневры – но со смертью Лжедмитрия эти замыслы были надолго отложены.
Вопреки утверждениям дореволюционной официальной российской историографии, не похоже на то, чтобы Лжедмитрий был марионеткой в руках польских магнатов. После занятия Лжедмитрием престола, Москву приехал польский посол Гонсевский, официально – чтобы поздравить нового царя с восшествием на престол. Неофициально же - чтобы напомнить тому о данных Сигизмунду обязательствах. Однако от некогда обещанных королю территориальных уступок Лжедмитрий отказался, уверяя будто «недостаточно крепко сидит еще на царстве, чтобы принимать такие решения». Более того, самозванец выказал свое неудовольствие тем, что король титулует его «великим князем», и потребовал, чтобы в дальнейшей переписке его называли «цесарем императором». В тогдашней дипломатии это было чрезвычайно важно, и означало, что Россия претендует на более высокое иерархическое положение, чем Речь Посполитая. Неудивительно, что эта «мелочь» стала предметом жарких дебатов. «Узнав о таком гордом требовании, Сигизмунд изъявил досаду, и Вельможные Паны упрекали недавнего бродягу смешным высокоумием, злою неблагодарностию; а Лжедимитрий писал в Варшаву, что он не забыл добрых услуг Сигизмундовых, чтит его как брата, как отца; желает утвердить с ним союз, но не престанет требовать Цесарского титула, хотя и не мыслит грозить ему за то войною. Люди благоразумные, особенно Мнишек и Нунций Папский, тщетно доказывали Самозванцу, что Король называет его так, как Государи Польские всегда называли Государей Московских, и что Сигизмунду нельзя переменить сего обыкновения без согласия чинов Республики. Другие же, не менее благоразумные люди думали, что Республика не должна ссориться за пустое имя с хвастливым другом, который может быть ей орудием для усмирения Шведов; но Паны не хотели слышать о новом титуле…»[2]
Такое же разочарование постигло и эмиссаров Папы Римского Павла V, предшественнику которого Лжедмитрий некогда обещал воссоединение православной и католической церквей. А в ответ на письмо Папы, в котором тот напоминал самозванцу о данных его предшественнику Клименту VIII обещаниях, он полностью игнорировал вопросы веры, и вместо того предложил Папе совместный поход на турок. «…Самозванец в учтивом ответе, хваляся чудесною к Нему благостию Божиею, истребившею злодея, отцеубийцу его, не сказал ни слова о соединении Церквей, говорил только о великодушном своем намерении жить не в праздности, но вместе с Императором идти на Султана, чтобы стереть Державу неверных с лица земли, убеждая Павла V не допускать Рудольфа до мира с Турками, для чего хотел отправить в Австрию и собственного Посла. Лжедимитрий писал и вторично к Папе, обещая доставить безопасность его Миссионариям на пути их чрез Россию в Персию и быть верным в исполнении данного ему слова, посылал и сам Иезуита Андрея Лавицкого в Рим, но, кажется, более для государственного, нежели церковного дела, для переговоров о войне Турецкой, которую он действительно замышлял, пленяясь в воображении ее славою и пользою.» [2] Ясно видно, что Лжедмитрий, в совершенно нехарактерной для авантюриста-временщика манере, думает о благе своего государства, и активно занимается международной политикой. Он совершенно прагматичен, и вопросы веры для него на втором, если не на десятом месте. «Папа … однако ж имел причину не доверять ревности Самозванца к Латинской Церкви, видя, как он в письмах своих избегает всякого ясного слова о Законе. Кажется, что Самозванец охладел в усердии сделать Россиян Папистами, ибо, невзирая на свойственную ему безрассудность, усмотрел опасность сего нелепого замысла и едва ли бы решился приступить к исполнению оного, если бы и долее царствовал»[2].
5. Свержение Лжедмитрия I.
Царствование Лжедмитрия продолжалось менее года, а именно – 331 день. За время царствования, против него был сплетен серьезный заговор, во главе которого стояли князь Шуйский и его братья Дмитрий и Иван. Примечательно, что этот заговор был своевременно раскрыт, а заговорщики арестованы, отданы под суд и приговорены, но затем Лжедмитрий почему-то помиловал их, заменив смертную казнь ссылкой и конфискацией имущества. Милосердие самозванца дорого обошлось ему в будущем. «Тут вся площадь закипела в неописанном движении радости: славили Царя, как в первый день его торжественного вступления в Москву; радовались и верные приверженники Самозванца, думая, что такое милосердие дает ему новое право на любовь общую; негодовали только дальновиднейшие из них, и не ошиблись: мог ли забыть Шуйский пытки и плаху?»[2] В довершение своей ошибки, после шести месяцев со дня приговора, Лжедмитрий вернул из ссылки Шуйского и прочих, взяв с него «письменное обязательство в верности». Шуйский, разумеется, не простил ему пережитого страха и унижения, и пустился в заговоры с новой силой. Петр Басманов, до конца верный Лжедмитрию, неоднократно сообщал ему о признаках готовящегося мятежа, но тот не предпринимал в ответ ничего. «В четверг, 15 мая, какие-то русские донесли Басманову о заговоре. Басманов доложил царю. "Я этого слышать не хочу, - сказал Димитрий, - не терплю доносчиков и буду наказывать их самих".»[4]
17 мая 1606 года в Москве начался мятеж, возглавляемый князем Василием Шуйским. «17 Маия, в четвертом часу дня, прекраснейшего из весенних, восходящее солнце осветило ужасную тревогу столицы: ударили в колокол сперва у Св. Илии, близ двора гостиного, и в одно время загремел набат в целой Москве, и жители устремились из домов на Красную площадь с копьями, мечами, самопалами, Дворяне, Дети Боярские, стрельцы, люди приказные и торговые, граждане и чернь. Там, близ лобного места, сидели Бояре на конях, в шлемах и латах, в полных доспехах, и представляя в лице своем отечество, ждали народа.»[2] Лжедмитрий был блокирован в Кремле, Басманов с небольшим отрядом немецких наемников-телохранителей пытался защитить его. По словам очевидцев, он в отчаянии обратился к Лжедмитрию со словами: «Все кончилось! Москва бунтует, хотят головы твоей, спасайся! Ты мне не верил!».
«Сам Лжедимитрий, изъявляя смелость, выхватил бердыш у телохранителя Шварцгофа, растворил дверь в сени и, грозя народу, кричал: «Я вам не Годунов!» Ответом были выстрелы, и Немцы снова заперли дверь; но их было только 50 человек, и еще, во внутренних комнатах дворца, 20 или 30 Поляков, слуг и музыкантов: иных защитников, в сей грозный час, не имел тот, кому накануне повиновались миллионы! Но Лжедимитрий имел еще друга: не находя возможности противиться силе силою, в ту минуту, когда народ отбивал двери, Басманов вторично вышел к нему - увидел Бояр в толпе, и между ими самых ближних людей расстригиных: Князей Голицыных, Михайла Салтыкова, старых и новых изменников; хотел их усовестить; говорил об ужасе бунта, вероломства, безначалия; убеждал их одуматься; ручался за милость Царя. Но ему не дали говорить много: Михайло Татищев, им спасенный от ссылки, завопил: «злодей! иди в ад вместе с твоим Царем!» и ножом ударил его в сердце. Басманов испустил дух, и мертвый был сброшен с крыльца»[2]
Пытаясь спастись, Лжедмитрий выпрыгнул в окно, но сломал себе ногу и был обнаружен караульными стрельцами. Судя по всему, стрельцы и другие, оказавшиеся при этом люди, не были так уж уверены в том, что тот действительно самозванец, поскольку они оказали ему помощь: «…они взяли расстригу, посадили на фундамент сломанного дворца Годуновского, отливали водою, изъявляли жалость.»[2] Однако, Лжедмитрий не потерял присутствия духа, и требовал у скопившегося вокруг него народа, среди которых были и участники заговора, чтобы привели вдову Иоанна IV Марфу Нагую, которая засвидетельствовала бы, что он действительно Димитрий. Он требовал также, чтобы его доставили на Лобное место, и там обвинили в самозванстве принародно. «Шум и крик заглушали речи; слышали только, как уверяют, что расстрига на вопрос: «кто ты, злодей?» отвечал: «вы знаете: я - Димитрий» - и ссылался на Царицу-Инокиню; слышали, что Князь Иван Голицын возразил ему: «ее свидетельство уже нам известно: она предает тебя казни». Слышали еще, что Самозванец говорил: «несите меня на лобное место: там объявлю истину всем людям». Нетерпеливый народ ломился в дверь, спрашивая, винится ли злодей? Ему сказали, что винится - и два выстрела прекратили допрос вместе с жизнию Отрепьева»[2]
С.М. Соловьев излагает такую версию происшедшего: «В ожидании ответа от Марфы заговорщики не хотели остаться в покое и с ругательством и побоями спрашивали Лжедимитрия: "Кто ты? Кто твой отец? Откуда ты родом?" Он отвечал: "Вы все знаете, что я царь ваш, сын Ивана Васильевича. Спросите обо мне мать мою или выведите меня на Лобное место и дайте объясниться". Тут явился князь Иван Васильевич Голицын и сказал, что он был у царицы Марфы, спрашивал: она говорит, что сын ее убит в Угличе, а это самозванец. Эти слова повестили народу с прибавкою, что сам Димитрий винится в своем самозванстве и что Нагие подтверждают показание Марфы. Тогда отовсюду раздались крики: "Бей его! Руби его!" Выскочил из толпы сын боярский Григорий Валуев и выстрелил в Димитрия, сказавши: "Что толковать с еретиком: вот я благословлю польского свистуна!" Другие дорубили несчастного и бросили труп его с крыльца на тело Басманова, говоря: "Ты любил его живого, не расставайся и с мертвым". Тогда чернь овладела трупами и, обнажив их, потащила через Спасские ворота на Красную площадь; поравнявшись с Вознесенским монастырем, толпа остановилась и спрашивала у Марфы: "Твой ли это сын?" Та отвечала: "Вы бы спрашивали меня об этом, когда он был еще жив, теперь он уже, разумеется, не мой".»[5]
После убийства Лжедмитрия, в Москве начался погром иностранцев, в первую очередь поляков. Было убито более тысячи человек, не только поляков, но и немцев, итальянцев, да и не вовремя подвернувшихся русских. Погром закончился только на следующий день, в 11 часов утра.
«Потом Басманова погребли у церкви Николы Мокрого, а самозванца - в убогом доме за Серпуховскими воротами, но пошли разные слухи: говорили, что сильные морозы стоят благодаря волшебству расстриги, что над его могилою деются чудеса; тогда труп его вырыли, сожгли на Котлах и, смешав пепел с порохом, выстрелили им из пушки в ту сторону, откуда пришел он.»[5] Так завершилось недолгое царствование Лжедмитрия.
По свидетельству немецкого пастора Бера, некий старец, бывший в Угличе слугой при дворе царевича, на вопрос был ли убитый действительно царевичем Димитрием, ответил так: «Москвитяне клялися ему в верности и нарушили клятву: не хвалю их. Убит человек разумный и храбрый, но не сын Иоаннов, действительно зарезанный в Угличе: я видел его мертвого, лежащего на том месте, где он всегда игрывал. Бог судия Князьям и Боярам нашим: время покажет, будем ли счастливее». Счастливее, однако, не стало, что и показали дальнейшие события.
Кем был на самом деле Лжедмитрий? Общепринятая версия, она же официальная – что за царевича Димитрия выдавал себя беглый дьякон Отрепьев. Однако, например, Н.И. Костомаров возражает на это так: «Во-первых, если бы названый Димитрий был беглый монах Отрепьев, убежавший из Москвы в 1602 году, то никак не мог бы в течение каких-нибудь двух лет усвоить приемы тогдашнего польского шляхтича. Мы знаем, что царствовавший под именем Димитрия превосходно ездил верхом, изящно танцевал, метко стрелял, ловко владел саблей и в совершенстве знал польский язык: даже в русской речи его слышен был не московский выговор. Наконец, в день своего прибытия в Москву, прикладываясь к образам, он возбудил внимание своим неумением сделать это с такими приемами, какие были в обычае у природных москвичей. Во-вторых, названый царь Димитрий привел с собою Григория Отрепьева и показывал его народу. Впоследствии говорили, что это не настоящий Григорий: одни объясняли, что это был инок Крыпецкого монастыря, Леонид, другие, что это был монах Пимен. Но Григорий Отрепьев был вовсе не такая малоизвестная личность, чтоб можно было подставлять на место его другого. Григорий Отрепьев был крестовый дьяк (секретарь) патриарха Иова, вместе с ним ходил с бумагами в царскую думу. Все бояре знали его в лицо. Григорий жил в Чудовом монастыре, в Кремле, где архимандритом был Пафнутий. Само собою разумеется, что если бы названый царь был Григорий Отрепьев, то он более всего должен был бы избегать этого Пафнутия и прежде всего постарался бы от него избавиться. Но чудовский архимандрит Пафнутий в продолжение всего царствования названого Димитрия был членом учрежденного им сената и, следовательно, виделся с царем почти каждый день. И наконец в-третьих, в Загоровском монастыре (на Волыни) есть книга с собственноручною подписью Григория Отрепьева; подпись эта не имеет ни малейшего сходства с почерком названого царя Димитрия.»[4] И далее: ««Самый способ его низложения и смерти как нельзя яснее доказывает, что нельзя было уличить его не только в том, что он Григорий Отрепьев, но даже и вообще в самозванстве. Зачем было убивать его? Почему не поступили с ним именно как он просил: почему не вынесли его на площадь, не призвали ту, которую он называл своей матерью? Почему не изложили перед народом своих против него обвинений? Почему, наконец, не призвали матери, братьев и дядю Отрепьева, не дали им с царем очной ставки и не уличили его? Почему не призвали архимандрита Пафнутия, не собрали чудовских чернецов и вообще всех знавших Отрепьева и не уличили его? Вот сколько средств, чрезвычайно сильных, было в руках его убийц, и они не воспользовались ни одним из них! Вместо того, они отвлекли народ, науськали его на поляков, сами убили царя скопом, а потом объявили, что он был Гришка Отрепьев, и все темное, непонятное в этом вопросе объясняли чернокнижеством и дьявольским прельщением».
Капитан иностранных наемников Жак Маржерет, лично знавший Лжедмитрия, писал о нем в своих воспоминаниях: ««В нем светилось некое величие, которое нельзя выразить словами, и невиданное прежде среди русской знати и еще менее среди людей низкого происхождения, к которым он неизбежно должен был принадлежать, если бы не был сыном Иоанна Васильевича». Значит, и он сомневался в том, что Лжедмитрий был Григорием Отрепьевым.
Позднее, в XIX веке появилась гипотеза, что Лжедмитрий был неосознанным орудием в руках некой боярской группировки (скорее всего – Романовых), которая, подыскав примерно подходящего по возрасту молодого человека, уверила его в том, что он и есть чудом спасшийся от убийц сын Иоанна IV, отправила его в Польшу, после чего тонко рассчитанными маневрами парализовала сопротивление правительственных войск, подготовила москвичей, убила Годунова вместе с женой и сыном, а впоследствии, когда Лжедмитрий начал им мешать, ликвидировала и его. В пользу этой гипотезы свидетельствуют действия предпринятые Лжедмитрием во время царствования – решительно все в них говорит о том, что он собирался править всерьез и долго, что он сам был уверен в своих правах на престол. Даже его фраза «Я вам не Годунов!», выкрикнутая им в запале боя, может означать, что в отличие от невесть откуда появившегося на царстве Годунова уж он-то сам имеет на престол все права, и не собирается отдавать их никому. И даже попав в руки мятежников, он не теряет присутствия духа, не умоляет о милости, а твердо требует, чтобы ему дали возможность обратиться к народу, к матери, и к другим людям, которые могли бы подтвердить его права.
Но, вероятно, теперь уже никто никогда не узнает в точности, как же все было на самом деле.
6. Воцарение Василия Шуйского
Можно предположить, что Шуйский затевал мятеж не только чтобы посчитаться с Лжедмитрием, но и с более далеко идущей целью. «Легко было предвидеть, кто возьмет сию добычу, силою и правом. Смелейший обличитель Самозванца, чудесно спасенный от казни и еще бесстрашный в новом усилии низвергнуть его: виновник, Герой, глава народного восстания, Князь от племени Рюрика, Св. Владимира, Мономаха, Александра Невского; второй Боярин местом в Думе, первый любовию Москвитян и достоинствами личными, Василий Шуйский мог ли еще остаться простым Царедворцем и после такой отваги, с такою знаменитостию, начать новую службу лести пред каким-нибудь новым Годуновым?»[2]. Иначе говоря, он заранее предвидел, что будет наиболее вероятным кандидатом на опустевший престол (как самый знатный, и вообще прославивший себя избавлением страны от самозванца). «Имея силу, имея право, Шуйский употребил и всевозможные хитрости: дал наставления друзьям и приверженникам, что говорить в Синклите и на лобном месте, как действовать и править умами; сам изготовился, и в следующее утро, собрав Думу, произнес, как уверяют, речь весьма умную и лукавую: славил милость Божию к России, возвеличенной самодержцами варяжского племени; славил особенно разум и завоевания Иоанна IV, хотя и жестокого; хвалился своею блестящею службою и важною Государственною опытностию, приобретенною им в сие деятельное Царствование; изобразил слабость Иоаннова наследника, злое властолюбие Годунова, все бедствия его времени и ненависть народную к святоубийце, которая была виною успехов Лжедимитрия и принудила Бояр следовать общему движению»[2]. Немногие голоса, говорившие что надо бы собрать Земский собор, и что нельзя выбирать нового царя одной лишь Боярской думой, быстро и эффективно заставили замолкнуть. 19 мая Василий Шуйский был избран царем.
Василий Шуйский, в чем согласны и Карамзин и Ключевский, был, судя по всему, малоприятной личностью. «Это был пожилой, 54-летний боярин небольшого роста, невзрачный, подслеповатый, человек неглупый, но более хитрый, чем умный, донельзя изолгавшийся и изынтриганившийся, прошедший огонь и воду, видавший и плаху и не попробовавший ее только по милости самозванца, против которого он исподтишка действовал, большой охотник до наушников и сильно побаивавшийся колдунов. Свое царствование он открыл рядом грамот, распубликованных по всему государству, и в каждом из этих манифестов заключалось по меньшей мере по одной лжи. … Тем не менее, воцарение кн. Василия составило эпоху в нашей политической истории. Вступая на престол, он ограничил свою власть, и условия этого ограничения официально изложил в разосланной по областям записи, на которой он целовал крест при воцарении.»[3]
Последний момент очень важен – Василий Шуйский этой «записью» ограничил власть самодержца, чего прежде не было в русской истории. Помимо прочего, в ней царь брал на себя обязательство «без вины опалы своей не класти». Как выражение хозяйской воли государя, опала не нуждалась в оправдании, и при прежних царях принимала порой формы дикого произвола, превращаясь из дисциплинарной меры в уголовное наказание. При Иоанне IV одно лишь сомнение в преданности долгу службы могло привести опального на плаху. Таким образом, Василий Шуйский дал смелый обет (которого впоследствии, впрочем, не исполнил) применять дисциплинарные наказания только за конкретные провинности, которые, кстати, надо было еще доказать посредством суда.
Помимо этого, в «записи» было сказано, что анонимные доносы более приниматься к рассмотрению не будут, что заведомо ложный донос будет наказываться «смотря по вине, взведенной на оболганного» (то-есть, в зависимости от тяжести ложного обвинения), что дела об уголовных преступлениях (караемых смертью и конфискацией имущества) будут рассматриваться судом царя вместе с Боярской думой. Иначе говоря, «запись» была направлена на ограждение личной и имущественной безопасности подданных от произвола сверху.
«…царь Василий отказывался от трех прерогатив, в которых наиболее явственно выражалась эта личная власть царя. То были: 1) "опала без вины", царская немилость без достаточного повода, по личному усмотрению; 2) конфискация имущества у непричастной к преступлению семьи и родни преступника - отказом от этого права упразднялся старинный институт политической ответственности рода за родичей; наконец, 3) чрезвычайный следственно-полицейский суд по доносам с пытками и оговорами, но без очных ставок, свидетельских показаний и других средств нормального процесса. Эти прерогативы составляли существенное содержание власти московского государя, выраженное словами Ивана III: кому хочу, тому и дам княжение, и словами Ивана IV: жаловать своих холопей вольны мы и казнить их вольны же. Клятвенно стряхивая с себя эти прерогативы, Василий Шуйский превращался из государя холопов в правомерного царя подданных, правящего по законам.»[3]
Причиной столь прогрессивного шага были, видимо, все-таки не высокие личные качества Василия Шуйского, а тот простой факт, что власть Шуйского не обладала даже той сомнительной легитимностью, которой обладала власть Лжедмитрия, и уж ни в коей мере – той, которой обладала власть Бориса Годунова, призванного на царство Земским собором. Шуйский был не более чем креатурой Боярской думы, узкого круга аристократии, и прекрасно понимал, что может быть смещен с престола так же легко, как и назначен на него. По этой причине он был вынужден искать опору в земстве. «Обязавшись пред товарищами накануне восстания против самозванца править по общему совету с ними, подкинутый земле кружком знатных бояр, он являлся царем боярским, партийным, вынужденным смотреть из чужих рук. Он, естественно, искал земской опоры для своей некорректной власти и в земском соборе надеялся найти противовес Боярской думе. Клятвенно обязуясь перед всей землей не карать без собора, он рассчитывал избавиться от боярской опеки, стать земским царем и ограничить свою власть учреждением, к тому непривычным, т. е. освободить ее от всякого действительного ограничения.»[3]
Стремясь убедить народ в нелегитимности предыдущего правления, Шуйский разослал по областям грамоты от своего имени, в которых объявлял о гибели Лжедмитрия, с точным изложением причин, в частности объявлял о бумагах, найденных у самозванца. «Взяты в хоромах его грамоты многие ссыльные воровские с Польшею и Литвою о разорении Московского государства»[5]. Впрочем, о содержании этих «грамот» в посланиях Шуйского ничего не было сказано. Шуйский приводит также свидетельства об обещаниях самозванца, данных Мнишеку и королю Сигизмунду о территориальных уступках Польше, и заключает: «Слыша и видя то, мы всесильному Богу хвалу воздаем, что от такого злодейства избавил». Также, от имени Марфы Нагой была разослана вторая грамота, в которой говорилось: «Он ведовством и чернокнижеством назвал себя сыном царя Ивана Васильевича, омрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей и нас самих и родственников наших устрашил смертию; я боярам, дворянами всем людям объявила об этом прежде тайно, а теперь всем явно, что он не наш сын, царевич Димитрий, вор, богоотступник, еретик. А как он своим ведовством и чернокнижеством приехал из Путивля в Москву, то, ведая свое воровство, по нас не посылал долгое время, а прислал к нам своих советников и велел им беречь накрепко, чтобы к нам никто не приходил и с нами об нем никто не разговаривал. А как велел нас к Москве привезти, и он на встрече был у нас один, а бояр и других никаких людей с собой пускать к нам не велел и говорил нам с великим запретом, чтобы мне его не обличать, претя нам и всему нашему роду смертным убийством, чтобы нам тем на себя и на весь род свой злой смерти не навести, и посадил меня в монастырь, и приставил ко мне также своих советников, и остерегать того велел накрепко, чтоб его воровство было не явно, а я для его угрозы объявить в народе его воровство явно не смела.»[5]. Примечательно, что имена «советников» не указываются, что может означать следующее: либо этих советников не существовало вовсе, либо после переворота эти советники стали так могущественны, что нельзя было открывать их имен. Известно, что Лжедмитрий посылал за Марфой князя Скопина-Шуйского, который почему-то не только не подвергся никаким репрессиям после свержения Лжедмитрия, но и продолжал успешную карьеру при дворе – например, направлялся во главе посольства к королю Швеции, а впоследствии командовал войсками, воевавшими с Лжедмитрием II. Вероятно, все время правления Лжедмитрия он оставался человеком князя Шуйского, и наверняка принимал самое деятельное участие в заговоре, направленном против него.
Против ожидания, эти грамоты не только ни в чем не убедили народ, но и породили новые сомнения. «Легко можно представить, какое впечатление должны были произвести эти объявления Шуйского, царицы Марфы и бояр на многих жителей самой Москвы и преимущественно на жителей областных! Неизбежно должны были найтись многие, которым могло показаться странным, как вор Гришка Отрепьев мог своим ведовством и чернокнижеством прельстить всех московских правителей? Недавно извещали народ, что новый царь есть истинный Димитрий; теперь уверяют в противном, уверяют, что Димитрий грозил гибелью православной вере, хотел делиться с Польшею русскими землями, объявляют, что он за это погиб, но как погиб? - это остается в тайне; объявляют, что избран новый царь, но как и кем? - неизвестно: никто из областных жителей не был на этом собрании, оно совершено без ведома земли; советные люди не были отправлены в Москву, которые, приехав оттуда, могли бы удовлетворить любопытству своих сограждан, рассказать им дело обстоятельно, разрешить все недоумения. Странность, темнота события извещаемого необходимо порождали недоумения, сомнения, недоверчивость, тем более что новый царь сел на престол тайком от земли, с нарушением формы уже освященной, уже сделавшейся стариною. До сих пор области верили Москве, признавали каждое слово, приходившее к ним из Москвы, непреложным, но теперь Москва явно признается, что чародей прельстил ее омрачением бесовским; необходимо рождался вопрос: не омрачены ли москвитяне и Шуйским? До сих пор Москва была средоточием, к которому тянули все области; связью между Москвою и областями было доверие ко власти, в ней пребывающей; теперь это доверие было нарушено, и связь ослабела, государство замутилось; вера, раз поколебленная, повела необходимо к суеверию: потеряв политическую веру в Москву, начали верить всем и всему, особенно когда стали приезжать в области люди, недовольные переворотом и человеком, его произведшим, когда они стали рассказывать, что дело было иначе, нежели как повещено в грамотах Шуйского. Тут-то в самом деле наступило для всего государства омрачение бесовское, омрачение, произведенное духом лжи, произведенное делом темным и нечистым, тайком от земли совершенным.»[5] Иначе говоря, легитимность установившейся власти была для народа под большим вопросом, что и привело к дальнейшим событиям, усугубив наступающую смуту.
7. Восстание Болотникова и появление Лжедмитрия II.
В день гибели Лжедмитрия, из Москвы удалось бежать одному из его приближенных, Михаилу Молчанову. По дороге он распускал слухи, что в Москве на самом деле был убит другой человек, а на самом деле Димитрий спасся, и намеревается вернуться в Москву чтобы покарать узурпатора Шуйского. Этими слухами, по-видимому, получившими широкое распространение, воспользовался другой приближенный Лжедмитрия – князь Григорий Шаховской, отправленный Шуйским в почетную ссылку воеводой в Путивль. Учитывая, что Путивль долгое время служил Лжедмитрию основной базой, хуже этого он не мог ничего придумать. Оказавшись в Путивле, Шаховской немедленно объявил, что Димитрий жив, после чего Путивль и многие другие Северские города восстали против Василия Шуйского. Начались волнения и в самой Москве.
Для успеха мятежа, Шаховскому был совершенно необходим новый «царевич Димитрий», который стал бы знаменем для восстания. Стать новым Димитрием было предложено Михаилу Молчанову, но тот отказался, вероятно потому, что был слишком хорошо известен в народе. Однако как раз у Молчанова нашелся нужный человек – Иван Болотников, человек непростой судьбы. В молодости он был у князя Телятевского «боевым холопом», то-есть наемным воином в дружине. Каким-то образом он попал в плен к татарам, и был продан ими в рабство туркам. Несколько лет он был гребцом на турецкой галере. В стычке с венецианским боевым кораблем, его галера была захвачена, а все гребцы-христиане получили свободу. Получив свободу, Болотников как раз пробирался из Венеции через Польшу в Россию, и по дороге попал в стан к Молчанову.
Болотников также не подходил в «царевичи Димитрии», возможно из-за возраста, поэтому его решено было сделать «царским поверенным». «Болотникова ... представили Молчанову, который увидал в нем полезного для своего дела человека, обдарил его и послал с письмом в Путивль к князю Шаховскому, который принял его как царского поверенного и дал начальство над отрядом войска. Холоп Болотников тотчас же нашел средство увеличить свою дружину и упрочить дело самозванца в преждепогибшей украйне: он обратился к своим, обещая волю, богатства и почести под знаменами Димитрия, и под эти знамена начали стекаться разбойники, воры, нашедшие пристанище в украйне, беглые холопи и крестьяне, козаки, к ним пристали посадские люди и стрельцы, начали в городах хватать воевод и сажать их в тюрьмы; крестьяне и холопи стали нападать на домы господ своих, разоряли их, грабили...».[5]
Попытка правительственных войск навести порядок, успеха не имела. «Тогда боярин князь Иван Михайлович Воротынский осадил Елец, стольник князь Юрий Трубецкой - Кромы, но на выручку Кром явился Болотников: с 1300 человек напал он на 5000 царского войска и наголову поразил Трубецкого; победители - козаки насмехались над побежденными, называли царя их Шуйского шубником. Московское войско и без того не усердствовало Василию, следовательно, уже было ослаблено нравственно; победа Болотникова отняла у него и последний дух; служилые люди, видя всеобщую смуту, всеобщее колебание, не хотели больше сражаться за Шуйского и начали разъезжаться по домам; воеводы Воротынский и Трубецкой, обессиленные этим отъездом, не могли ничего предпринять решительного и пошли назад. При состоянии умов, какое господствовало тогда в Московском государстве, при всеобщей шаткости, неуверенности, недостатке точки опоры, при таком состоянии первый успех, на чьей бы стороне ни был, имел важные следствия, ибо увлекал толпу нерешительную, жаждущую увлечься, пристать к чему бы то ни было, опереться на что бы то ни было, лишь бы только выйти из нерешительного состояния, которое для каждого человека и для общества есть состояние тяжкое, нестерпимое. Как скоро узнали, что царское войско отступило, то восстание на юге сделалось повсеместным.»[5]
Опорой армии Болотникова стала Комарицкая волость, где скопилось к тому времени много казаков, поддерживавших Лжедмитрия I. Из Кром Болотников и двинулся в свой поход на Москву, летом 1606 года. В его армии, подобно армии Лжедмитрия I, помимо казаков, крестьян и горожан, было немало дворян, во главе с Прокофием Ляпуновым. Воеводы Путивля (Шаховской) и Чернигова (Телятевский) объявили, что подчиняются «царскому воеводе» Болотникову. Выступая в этом качестве, Болотников разбил правительственные войска под Ельцом, занял Калугу, Тулу, Серпухов, и в октябре 1606 года подошел вплотную к Москве, остановившись у села Коломенское.
Положение Болотникова, однако, затруднялось тем, что он был как бы воеводой не при ком. Явление «царевича Димитрия», ввиду отсутствия подходящей кандидатуры, все не происходило. «Положение Болотникова с товарищами было, однако, очень затруднительно: долгое неявление провозглашенного Димитрия отнимало дух у добросовестных его приверженцев; тщетно Шаховской умолял Молчанова явиться в Путивль под именем Димитрия: тот не соглашался.»[5] Наконец, после битвы с правительственными войсками, Болотников потерпел тяжелое поражение, и отступил к Калуге. Важную роль в этом сыграла измена дворянских отрядов. «К счастью Шуйского, в полчище Болотникова сделалось раздвоение. Дворяне и дети боярские, недовольные тем, что холопы и крестьяне хотят быть равными им, не видя притом Димитрия, который бы мог разрешить между ними споры, стали убеждаться, что Болотников их обманывает, и начали отступать от него. Братья Ляпуновы первые подали этому отступлению пример, прибыли в Москву и поклонились Шуйскому, хотя не терпели его. Болотников был отбит Скопиным-Шуйским и ушел в Калугу.»[4]
Из осажденной Калуги ему удалось вырваться при помощи нового союзника, «царевича Петра» - очередного самозванца, называвшего себя сыном царя Федора Иоанновича, никогда не существовавшим. Он пришел Болотникову на помощь во главе отряда казаков. «Явился новый самозванец, родом муромец, незаконный сын "посадской женки", Илейка, ходивший прежде в бурлаках по Волге. Он назвал себя царевичем Петром, небывалым сыном царя Федора; с волжскими казаками пристал он к Болотникову.» [4]
Прорвав блокаду, Болотников вместе с «царевичем Петром» отступил к Туле, но и там был осажден. После трехмесячной осады, Тула была взята. «Какой-то муромец Мешок Кравков сделал гать через реку Упу и наводнил всю Тулу: осажденные сдались. Шуйский, обещавши Болотникову пощаду, приказал ему выколоть глаза, а потом утопить. Названого Петра повесили; простых пленников бросали сотнями в воду, но бояр, князей Телятевского и Шаховского, бывших с Болотниковым, оставили в живых.»[4]
«Царевичи Димитрии», однако, продолжали множиться. Большинство из них исчезло, не оставив о себе особого следа. Но одному из них, впоследствии названному Лжедмитрием II или «тушинским вором», почти удалось повторить успех своего предшественника.
«...Вместо повешенного названого Петра явилось несколько царевичей. В Астрахани явился царевич Август, называвший себя небывалым сыном царя Ивана Васильевича от жены Анны Колтовской; потом там же явился царевич Лаврентий, также небывалый сын убитого отцом царевича Ивана Ивановича. В украинских городах явилось восемь царевичей, называвших себя разными небывалыми сыновьями царя Федора (Федор, Ерофей, Клементий, Савелий, Семен, Василий, Гаврило, Мартын). Все эти царевичи исчезли так же быстро, как появились. Но в северской земле явился наконец долгожданный Димитрий и, весной 1608 года, с польской вольницей и казаками двинулся на Москву. Дело его шло успешно. Ратные люди изменяли Шуйскому и бежали с поля битвы. Новый самозванец, в начале июля 1608 года, заложил свой табор в Тушине, от чего и получил у противников своих название Тушинского вора, оставшееся за ним в истории. Города и земли русские одни за другими признавали его. Полчище его увеличивалось с каждым часом.»[4]
«Человек, знаменитый в нашей истории под именем Тушинского вора, или просто вора, вора по преимуществу, показался впервые в белорусском местечке Пропойске, где был схвачен как лазутчик и посажен в тюрьму. Здесь он объявил о себе, что он Андрей Андреевич Нагой, родственник убитого на Москве царя Димитрия, скрывается от Шуйского, и просил, чтобы его отослали в Стародуб. Рагоза, урядник чечерский, с согласия пана своего Зеновича, старосты чечерского, отправил его в Попову Гору, откуда он пробрался в Стародуб. Прожив недолго в Стародубе, мнимый Нагой послал товарища своего, который назывался московским подьячим Александром Рукиным, по северским городам разглашать, что царь Димитрий жив и находится в Стародубе. В Путивле жители обратили внимание на речи Рукина и послали с ним несколько детей боярских в Стародуб, чтобы показал им царя Димитрия, причем пригрозили ему пыткою, если солжет. Рукин указал на Нагого; тот сначала стал запираться, что не знает ничего о царе Димитрии, но когда стародубцы пригрозили и ему пыткою и хотели уже его брать, то он схватил палку и закричал: "Ах вы б... дети, еще вы меня не знаете: я государь!" Стародубцы упали ему в ноги и закричали: "Виноваты, государь, перед тобою".»[5]
Набрав при польской поддержке себе войско, в январе 1608 года Лжедмитрий II предпринял поход на Москву, и летом того же года подошел к Москве, остановившись в селе Тушино. Туда же прибыла через некоторое время и Марина Мнишек, после долгих убеждений все-таки признавшая в «тушинском воре» своего мужа. Судя по всему, в отличие от Лжедмитрия I, «тушинский вор» был послушной марионеткой в руках польских шляхтичей. «Стояние» в Тушино длилось 21 месяц.
8. Польская интервенция.
Василий Шуйский, окончательно убедившись, что не может своими силами справиться с Лжедмитрием II, в 1609 году заключил в Выборге договор с Швецией, по которому Россия отказывалась от своих претензий на побережье Балтики, а Швеция – направляла в Россию свои войска для борьбы с самозванцем.
«В конце февраля 1609 года стольник Головин и дьяк Сыдавный Зиновьев заключили с поверенными Карла IX договор такого содержания: король обязался отпустить на помощь Шуйскому две тысячи конницы и три тысячи пехоты наемного войска, да сверх этих наемников, обязался отправить еще неопределенное число войска в знак дружбы к царю. За эту помощь Шуйский отказался за себя и детей своих и наследников от прав на Ливонию. Шуйский обязался также за себя и за наследников быть в постоянном союзе с королем и его наследниками против Сигизмунда польского и его наследников, причем оба государя обязались не заключать с Сигизмундом отдельного мира, но если один из них помирится с Польшею, то немедленно должен помирить с нею и союзника своего, "а друг друга в мирном постановленьи не выгораживать", Шуйский обязался в случае нужды отправить к королю на помощь столько же ратных людей, наемных и безденежно, сколько в настоящем случае король посылает к нему, причем плата наемных должна быть совершенно одинакая.»[5]
В ответ, Речь Посполитая, состоявшая в войне с Швецией, объявила войну и России. Осенью 1609 года польское войско осадило Смоленск, туда же было приказано отвести польские отряды, стоявшие в Тушино. Тушинский лагерь рассыпался, Лжедмитрий II больше не был нужен польским шляхтичам, перешедшим к открытой интервенции. Лжедмитрий II бежал в Калугу.
Так и не взяв Смоленск, героически оборонявшийся более 20 месяцев, польское войско двинулось на Москву. Против него выступило объединенное русско-шведское войско под командованием Дмитрия Шуйского (брата царя) и Делагарди (командира шведских наемников). Моральный дух войска был низок, кроме того опытный полководец Скопин-Шуйский незадолго до этого умер при не вполне ясных обстоятельствах. Многие обвиняли в этой смерти Василия Шуйского. «23 апреля князь Скопин на крестинах у князя Ивана Михайловича Воротынского занемог кровотечением из носа и после двухнедельной болезни умер. Пошел общий слух об отраве: знали ненависть к покойному дяди его, князя Дмитрия, и стали указывать на него как на отравителя; толпы народа двинулись было к дому царского брата, но были отогнаны войском. Что же касается до верности слуха об отраве, то русские современники далеки от решительного обвинения; летописец говорит: "Многие на Москве говорили, что испортила его тетка княгиня Екатерина, жена князя Дмитрия Шуйского (дочь Малюты Скуратова, сестра царицы Марьи Григорьевны Годуновой), а подлинно то единому богу известно". Палицын говорит почти теми же словами: "Не знаем, как сказать, божий ли суд его постиг или злых людей умысел совершился? Один создавший нас знает". Жолкевский, который, живя в Москве, имел все средства узнать истину, отвергает обвинение, приписывая смерть Скопина болезни. Этим важным свидетельством опровергается свидетельство другого иноземца, Буссова, не расположенного к царю Василию. Псковский летописец, по известным нам причинам также не любивший Шуйского, говорит утвердительно об отраве, обстоятельно рассказывает, как жена Дмитрия Шуйского на пиру сама поднесла Скопину чашу, заключавшую отраву.»[5]
23 июня 1610 года состоялось сражение между польской и объединенной русско-шведской армиями, в которой русская армия потерпела страшное поражение.
«По этим известиям, Сигизмунд отправил к Москве войско под начальством коронного гетмана Жолкевского. Войско Шуйского, тысяч в тридцать, двинулось к Можайску; с ним шел и Делагарди со своей ратью, состоящей из людей разных наций. В московском войске было много новобранцев, в первый раз шедших на бой. Охоты защищать царя Василия не было ни у кого. Враги встретились 23 июня между Москвой и Можайском, при деревне Клушино. От первого напора поляков побежала московская конница, смяла пехоту: иноземцы, бывшие под начальством Делагарди, взбунтовались и стали передаваться неприятелю. Тогда начальники московского войска, Димитрий Шуйский, Голицын, Мезецкий, убежали в лес, а за ними и все бросились врассыпную. Жолкевскому досталась карета Димитрия Шуйского, его сабля, булава, знамя, много денег и мехов, которые Димитрий намеревался раздать войску Делагарди, но не успел. Делагарди, оставленный своими подчиненными, изъявил желание переговорить с гетманом Жолкевским, и когда гетман приехал к нему, то Делагарди выговорил у него согласие уйти беспрепятственно из пределов Московского государства. "Наша неудача, - сказал Делагарди, - происходит от неспособности русских и вероломства моих наемных воинов. Не то было бы с теми же русскими, если бы ими начальствовал доблестный Скопин. Но его извели, и счастье изменило московским людям".»[4] Путь на Москву для польских интервентов был открыт, без сопротивления сдались Можайск, Волоколамск, другие города. Среди бояр начало крепнуть мнение, что Василий Шуйский неспособен быть царем, и должен быть смещен с престола. Боярин Захар Ляпунов на собрании сторонников сказал: «Наше государство доходит до конечного разорения. Там поляки и Литва, тут калужский вор, а царя Василия не любят. Он не по правде сел на престол и несчастен на царстве. Будем бить ему челом, чтобы он оставил престол, а калужским людям пошлем сказать, пусть они своего вора выдадут; и мы сообща выберем всей землей иного царя и встанем единомысленно на всякого врага.». Окружение Лжедмитрия II в ответ на послание заговорщиков обещало выдать того при условии что Василий Шуйский будет низложен. «Русские, бывшие при воре, сказали: "Сведите Шуйского, а мы своего Димитрия свяжем и приведем в Москву".»[5]
9. Низложение Василия Шуйского и «Семибоярщина».
17 июля 1610 года к царю пришла делегация бояр, во главе с Захаром Ляпуновым. Ляпунов обратился к царю так: «Долго ль за тебя будет литься кровь христианская? Земля опустела, ничего доброго не делается в твое правление, сжалься над гибелью нашей, положи посох царский, а мы уже о себе как-нибудь промыслим». Шуйский уже привык к подобным сценам, и видя перед собою толпу людей незначительных, он думал напугать их окриком и потому с бранными словами ответил Ляпунову: «Смел ты мне вымолвить это, когда бояре мне ничего такого не говорят», - и вынул было нож, чтоб еще больше пристращать мятежников.
«...Захара Ляпунова трудно было испугать, брань и угрозы только могли возбудить его к подобному же. Ляпунов был высокий, сильный мужчина; услыхав брань, увидав грозное движение Шуйского, он закричал ему: "Не тронь меня: вот как возьму тебя в руки, так и сомну всего!" Но товарищи Ляпунова не разделяли его горячки: видя, что Шуйский не испугался и не уступает добровольно их требованию, Хомутов и Иван Никитич Салтыков закричали: "Пойдем прочь отсюда!" - и пошли прямо на Лобное место. В Москве уже сведали, что в Кремле что-то делается, и толпы за толпами валили к Лобному, так что когда приехал туда патриарх и надобно было объяснить, в чем дело, то народ уже не помещался на площади. Тогда Ляпунов, Хомутов и Салтыков закричали, чтоб все шли на просторное место, за Москву-реку, к Серпуховским воротам, туда же должен был отправиться вместе с ними и патриарх. Здесь бояре, дворяне, гости и торговые лучшие люди советовали, как бы Московскому государству не быть в разоренье и расхищенье: пришли под Московское государство поляки и литва, а с другой стороны - калужский вор с русскими людьми, и Московскому государству с обеих сторон стало тесно. Бояре и всякие люди приговорили: бить челом государю царю Василью Ивановичу, чтоб он, государь, царство оставил для того, что кровь многая льется, а в народе говорят, что он, государь, несчастлив и города украинские, которые отступили к вору, его, государя, на царство не хотят же. В народе сопротивления не было, сопротивлялись немногие бояре, но недолго, сопротивлялся патриарх, но его не послушали. Во дворец отправился свояк царский, князь Иван Михайлович Воротынский, просить Василия, чтоб оставил государство и взял себе в удел Нижний Новгород. На эту просьбу, объявленную боярином от имени всего московского народа, Василий должен был согласиться и выехал с женою в прежний свой боярский дом.»
19 июля, Захар Ляпунов подобрал себе товарищей, с которыми пришел в дом к Василию Шуйскому. Его разлучили с женой, которую отправили в Вознесенский монастырь, а самому Шуйскому объявили, что ему следует постричься в монахи.
«"Люди московские, что я вам сделал, - сказал Шуйский. - Какую обиду учинил? Разве мне это за то, что я воздал месть тем, которые содеяли возмущение на нашу православную веру и хотели разорить дом Божий?" Ему повторили, что надобно постричься. Шуйский наотрез сказал, что не хочет. Тогда иеромонахам велено было совершать обряд пострижения, и когда, по обряду, спросили его: желает ли он? Василий громко закричал: "не хочу"; но князь Тюфякин, один из соумышленников Ляпунова, произносил за него обещание, а Ляпунов крепко держал Василия за руки, чтоб он не отмахивался. Его одели в иноческое платье и увезли в Чудов монастырь» [4]
Верховное правление перешло к боярскому совету под председательством князя Федора Мстиславского. Это правительство, состоявшее из семи бояр и князей (князь Федор Иванович Мстиславский, князь Иван Михайлович Воротынский, князь Андрей Васильевич Трубецкой, князь Андрей Васильевич Голицын, князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский, боярин Иван Никитич Романов, боярин Федор Иванович Шереметев).
10. Изгнание интервентов и воцарение Романовых.
В августе 1610 года, несмотря на протесты патриарха Гермогена, правительство заключило договор о призвании на русский престол польского царевича Владислава. Целью этого призвания и была польская интервенция в Россию. Польские войска были без боя впущены в Кремль. 27 августа 1610 года Москва присягнула Владиславу. Это была прямая угроза потери Россией независимости, и ее включение в унию с Речью Посполитой. Патриарх Гермоген призвал к борьбе против захватчиков, за что был арестован. Его призывы, однако, не пропали даром - в начале 1611 года на Рязанщине было собрано первое ополчение, которое возглавил Прокопий Ляпунов. Ополчение двинулось на Москву, где весной 1611 года вспыхнуло народное восстание. Однако, развить успех ополчению не удалось, а сам Прокопий Ляпунов был предательски убит на переговорах.
Первое ополчение рассыпалось, к этому времени шведы захватили Новгород, а поляки – Смоленск. Но уже осенью 1611 года посадский староста Нижнего Новгорода Кузьма Минин обратился с призывом к народу о создании второго ополчения. С помощью населения других русских городов была создана материальная база для освободительной борьбы. Ополчение возглавили Минин и князь Дмитрий Пожарский.
Весной 1612 года ополчение заняло Ярославль, где и готовилось к последнему броску к столице. Летом 1612 года ополчение подошло к Москве со стороны Арбатских ворот, соединившись с остатками первого ополчения. Польское войско, шедшее по Можайской дороге на помощь полякам, засевшим в Кремле, было перехвачено и разгромлено.
22 октября 1612 года был взят Китай-город. Чеорез месяц после этого, отрезаный от внешнего мира и измученный голодом польский гарнизон Кремля сдался. «Доведенные голодом до крайности, поляки вступили наконец в переговоры с ополчением, требуя только одного, чтоб им сохранена была жизнь, что и было обещано. Сперва выпустили бояр - Федора Ивановича Мстиславского, Ивана Михайловича Воротынского, Ивана Никитича Романова с племянником Михаилом Федоровичем и матерью последнего Марфою Ивановною и всех других русских людей. Когда козаки увидали, что бояре собрались на Каменном мосту, ведшем из Кремля чрез Неглинную, то хотели броситься на них, но были удержаны ополчением Пожарского и принуждены возвратиться в таборы, после чего бояре были приняты с большою честию. На другой день сдались и поляки: Струсь с своим полком достался козакам Трубецкого, которые многих пленных ограбили и побили; Будзило с своим полком отведен был к ратникам Пожарского, которые не тронули ни одного поляка. Струсь был допрошен, Андронова пытали, сколько сокровищ царских утрачено, сколько осталось? Отыскали и старинные шапки царские, которые отданы были в заклад сапежинцам, оставшимся в Кремле. 27 ноября ополчение Трубецкого сошлось к церкви Казанской богородицы за Покровскими воротами, ополчение Пожарского - к церкви Иоанна Милостивого на Арбате и, взявши кресты и образа, двинулись в Китай-город с двух разных сторон, в сопровождении всех московских жителей; ополчения сошлись у Лобного места, где троицкий архимандрит Дионисий начал служить молебен, и вот из Фроловских (Спасских) ворот, из Кремля, показался другой крестный ход: шел галасунский (архангельский) архиепископ Арсений с кремлевским духовенством и несли Владимирскую: вопль и рыдания раздались в народе, который уже потерял было надежду когда-либо увидать этот дорогой для москвичей и всех русских образ. После молебна войско и народ двинулись в Кремль, и здесь печаль сменила радость, когда увидали, в каком положении озлобленные иноверцы оставили церкви: везде нечистота, образа рассечены, глаза вывернуты, престолы ободраны; в чанах приготовлена страшная пища - человеческие трупы! Обеднею и молебном в Успенском соборе окончилось великое народное торжество подобное которому видели отцы наши ровно через два века.»[5]
В 1613 году в Москве состоялся Земский собор, на котором был избран новый русский царь. 21 февраля собор остановил свой выбор на Михаиле Федоровиче Романове, 16-летнем внучатом племяннике первой жены Иоанна IV, Анастасии Романовой. В Ипатьевский монастырь, где в то время находился Михаил с матерью, было направлено посольство, и 2 мая 1613 года Михаил прибыл в Москву. 11 июля он официально взошел на престол.
11. Окончание Смуты.
Перед правительством Михаила Федоровича стояла трудная задача – ликвидация последствий Смуты. Большую опасность представляли отряды казаков, все еще бродившие по стране, и не признававшие ничьей власти. Самым опасным из них был отряд Ивана Заруцкого. В 1614 году отряд Заруцкого был уничтожен, сам Заруцкий, и находившийся у него в отряде сын Марины Мнишек и Лжедмитрия II, были казнены. Саму Марину Мнишек заточили в Коломне, где вскоре она и умерла.
Другую опасность представлял отряд шведских наемников, приглашенных в Россию еще царем Василием, да так в ней и оставшийся. После нескольких сражений, в 1617 году в деревне Столбово (недалеко от Тихвина) был заключен мир с Швецией. Швеция возвращала России Новгородские земли, но оставляла за собой побережье Балтики. Таким образом, территориальное единство России, в основном, было восстановлено, хотя часть русских земель осталась за Швецией и Речью Посполитой.
В ходе Смуты, в которой приняли участие все сословия российского общества, решался вопрос о самом существовании России как государства. В условиях начала XVII века, выход из Смуты был найден в осознании регионами и центром необходимости сильной государственности. Был найден путь, определивший надолго дальнейшее развитие России – самодержавие как форма правления, крепостное право как основа экономики, православие как государственная религия, и сословный строй как социальная структура.
Список использованной литературы
1. С.В. Троицкий «Христианская философия брака» YMCA-Press, 1935
2. Н.М. Карамзин «История государства Российского» Олма-Пресс, 2005
3. В.О. Ключевский «Русская история. Полный курс лекций» Олма-Пресс, 2005 г.
4. Н.И. Костомаров «Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей» Астрель, 2006 г.
5. С.М. Соловьев «История России с древнейших времен. Книга IV.» АСТ, 2001 г.